Зачем по­на­до­би­лось ав­то­ру ид­ти са­мо­му и ма­нить за со­бой чи­та­те­ля по го­ря­чеч­ной пус­ты­не сып­но­ти­фоз­но­го бре­да к оази­сам жи­вой дей­ст­ви­тель­нос­ти? Что осо­бен­но­го хо­тел ска­зать ав­тор сво­ей вещью и по­че­му он выб­рал столь стран­ную фор­му раз­го­во­ра с чи­та­те­лем?

    Ответ не дол­жен быть од­ноз­нач­ным. Поль­зу­ясь при­емом бре­до­во­го сме­ше­ния со­бы­тий в ис­ка­жен­ной пер­с­пек­ти­ве вре­ме­ни, ав­тор вып­лес­ки­ва­ет из глу­бин­ных тай­ни­ков ду­ши до от­ча­яния близ­кие об­ра­зы, дав­но ка­нув­шие в Ле­ту.

    И по­том: кто осу­дит го­ря­чеч­но­го боль­но­го, ес­ли в не­яс­ном для ок­ру­жа­ющих бре­ду он ска­жет за­вет­ное, до­ро­гое? Од­ни през­ри­тель­но ус­мех­нуть­ся, дру­гие не пой­мут, но, мо­жет, най­дут­ся и та­кие, ко­му «те­ни да­ле­кие» про­ник­нут в ду­шу, раз­бу­дят лю­бовь и пе­чаль.

    Невежды лег­ко су­дят ошиб­ки дру­гих. Од­на­ко и эти «те­ни» бы­ли людь­ми из пло­ти, со сво­ими гре­ха­ми и дос­то­ин­с­т­ва­ми. Не каз­ня и не воз­вы­шая их про­ма­хи, приз­на­ем оче­вид­ное - мно­гих из них при­ро­да щед­ро наг­ра­ди­ла та­лан­том тво­рить и стра­дать. И они, ис­по­ве­дуя лич­ную от­ва­гу, бла­го­род­с­т­во, чес­т­ность, тво­ри­ли и стра­да­ли. Ра­зу­ме­ет­ся, их дос­то­ин­с­т­ва из­ме­ря­ют­ся ар­ши­ном да­же не вче­раш­не­го, а по­зав­че­раш­не­го дня.

    Впрочем, бла­го­род­с­т­во и честь по­ня­тия внев­ре­мен­ные. Пе­ред Яном из Гу­си­нец или Ав­ва­ку­мом Пет­ро­вым из се­ла Гри­го­ро­ва[1] и се­год­ня сни­ма­ют шап­ку.

    Когда-то ав­тор поз­на­ко­мил с этой кни­гой Ан­ну Ах­ма­то­ву. Ан­на Ан­д­ре­ев­на ска­за­ла: «Ка­кая это неп­рав­до­по­доб­ная прав­да!» Ав­тор и ге­ро­иня ро­ма­на хо­ро­шо по­ня­ли друг дру­га. Че­рез весь фан­тас­ти­чес­кий ла­би­ринт ли­ри­чес­ко­го по­вес­т­во­ва­ния, че­рез раз­маг­ни­чен­ное, ин­тел­ли­ген­т­с­кое «я» ав­тор про­тя­ги­ва­ет лишь один нерв - прав­да наз­ванье ему. Боль­ше то­го - прав­да ав­то­би­ог­ра­фи­чес­кая. Ес­ли ав­тор в чем ошиб­ся, то это не ви­на его, а бе­да. О се­бе всег­да труд­но го­во­рить объ­ек­тив­но.

    А. А. Фа­де­ев про­чи­тал ро­ман «по по­во­ду на­пе­ча­та­ния».

     - Пер­вая часть ни­как не увя­зы­ва­ет­ся со вто­рой. Раз­но­род­ные, раз­но­ха­рак­тер­ные они ка­кие-то, - зак­лю­чил он. - Ни­ка­кой свя­зи нет меж­ду ни­ми. Да и за­чем все эти Гу­ми­ле­вы, Пу­риш­ке­ви­чи, Рас­пу­ти­ны, Ах­ма­то­вы?.. Нель­зя это пе­ча­тать! Иное де­ло - вто­рая часть, «де­ре­вен­с­кая». Све­жо, со вку­сом! Да­вай вы­де­лим в од­ну кни­гу, до­ра­бо­та­ем, и тог­да с хо­ду пой­дет!

    На это пред­ло­же­ние ав­тор не мог сог­ла­сить­ся. В от­ли­чие от мас­ти­то­го ре­цен­зен­та, он ви­дит не­рас­тор­жи­мую связь меж­ду все­ми час­тя­ми кни­ги. В том чис­ле меж­ду бо­гем­с­кой сре­дой «Апол­ло­на», пе­тер­бур­г­с­ких ли­те­ра­тур­ных рес­то­ран­чи­ков, «пос­мер­т­ной­» встре­чей Рас­пу­ти­на и Пу­риш­ке­ви­ча с «мир­с­ким ис­поль­щи­ком» Се­ме­ном Па­лы­чем, его «ла­дан­кой с зер­ном», за­во­дом «Серп и мо­лот» и раз­гад­кой тур­ге­нев­с­ко­го «му­жиц­ко­го сфин­к­са».

    Как из пла­ме­ни Пус­то­озер­с­ко­го сру­ба на сто­ле­тия раз­нес­лось: «Не се­бе сла­вы ищу, а лишь со­весть креп­ку дер­жу»[2], так и я ти­хо ска­жу: «Не бла­га сво­его, а лишь ис­ти­ны ра­ди».

    Не взы­щи­те!

    М.З.

    

    

    Какой дьявол за­нес ме­ня в этот мер­т­вый страш­ный Пе­тер­бург! Пом­ню, еще в Мос­к­ве, ког­да я сто­ял пе­ред хра­мом Хрис­та Спа­си­те­ля («этой ги­ган­т­с­кой чер­ниль­ни­цей­», как наз­вал его один зна­ко­мый фу­ту­рист-ху­дож­ник), я вдруг по­чув­с­т­во­вал не­ожи­дан­ную ра­дость при мыс­ли, что зав­т­ра пос­ле че­ты­рех­лет­ней раз­лу­ки сно­ва уви­жу Не­ву, гра­нит­ные на­бе­реж­ные, Ад­ми­рал­тей­ст­во, Иса­акий­, Се­нат­с­кую пло­щадь с Мед­ным всад­ни­ком... Да, ра­дость и вол­не­ние, та­кие же поч­ти (хоть и не идет это срав­не­ние к Пе­тер­бур­гу), как пе­ред сви­да­ни­ем с лю­би­мой жен­щи­ной. А те­перь, доб­рав­шись сю­да, я хо­чу од­но­го - уехать как мож­но ско­рей­, и бо­юсь, что не вы­еду, что это­му по­ме­ша­ет ка­кое-ни­будь не­ожи­дан­ное пре­пят­с­т­вие.

    Первым де­лом по при­ез­де я от­п­ра­вил­ся на Ва­силь­ев­с­кий ос­т­ров взять свое ан­г­лий­ское де­ми­се­зон­ное паль­то, ос­тав­лен­ное в сем­над­ца­том го­ду. Паль­то уце­ле­ло и хра­ни­лось в на­деж­ном мес­те, но я все же бес­по­ко­ил­ся. У Ака­де­мии ху­до­жеств я слез с трам­вая и не мог удер­жать­ся, что­бы не по­дой­ти к Фи­ван­с­ким сфин­к­сам. Пос­то­ял нес­коль­ко ми­нут пе­ред ни­ми в со­зер­ца­нии, за­гип­но­ти­зи­ро­ван­ный их прит­вор­но сле­пым под ка­мен­ной пле­вой взгля­дом, и за­ша­гал даль­ше. На­до спе­шить, трам­вай толь­ко до шес­ти ве­че­ра.

    У од­но­го из до­мов на на­бе­реж­ной­, око­ло во­дос­точ­ной тру­бы, я за­ме­тил не­боль­шое ру­ко­пис­ное объ­яв­ле­ние: «Мил­ли­он руб­лей то­му, кто ука­жет...» За­ин­те­ре­со­вав­шись, я стал чи­тать: «...где на­хо­дит­ся жен­щи­на... ушед­шая ве­че­ром... в плат­ке...» В кон­це ад­рес и под­пись: Фе­дор Со­ло­губ. Что за ерун­да! По­том вспом­нил, что рас­ска­зы­ва­ли в Мос­к­ве. Анас­та­сия Че­бо­та­рев­с­кая, же­на Со­ло­гу­ба, уш­ла из до­му и бро­си­лась в Не­ву в при­пад­ке пси­хи­чес­ко­го рас­строй­ст­ва. Со­ло­губ как су­мас­шед­ший бе­гал по все­му го­ро­ду и рас­к­ле­ивал свои объ­яв­ле­ния, не ве­рил в ее смерть и каж­дый день, са­дясь за стол, нак­ры­вал для нее при­бор. Раз­ве сор­вать на па­мять? Нет, креп­ко прик­ле­ено. Не­хо­ро­шая ис­то­рия! Сов­сем как у не­го в рас­ска­зах. И во­да в Не­ве свин­цо­вая, хо­лод­ная, и ле­теть с пе­рил мос­та до нее дол­го -са­же­ней пять или боль­ше.

    Эти ли­нии на Ва­силь­ев­с­ком, как сол­дат­с­кие ше­рен­ги на смот­ру, и все как од­на. Труд­но най­ти дом, уже су­мер­ки и но­ме­ра не све­тят­ся. Ка­жет­ся, этот, хо­тя но­ме­ра нет: раз­бит. Па­рад­ная зак­ры­та, при­дет­ся ис­кать с чер­ной. Дол­го ла­жу по лес­т­ни­цам, зво­ню, сту­чу, ищу двор­ни­ка и вмес­то двор­ниц­кой по­па­даю в пе­ще­ру со ста­лак­ти­та­ми ис­п­раж­не­ний. На­ко­нец со спич­ка­ми раз­г­ля­дел но­мер квар­ти­ры. Дверь от­к­ры­ла мо­ло­дая ми­ло­вид­ная жен­щи­на. Пах­нет жа­ре­ной на пос­т­ном мас­ле кар­тош­кой. В кух­не на ска­мей­ке си­дит бо­ро­да­тый­, длин­но­во­ло­сый­, апос­толь­с­ко­го ви­да муж­чи­на и та­ча­ет са­по­ги.

     - Я так дол­го ис­кал вас, - го­во­рю я, от­да­вая пись­мо и впа­дая в до­вер­чи­во-фа­миль­яр­ный тон от ра­дос­ти, что сей­час по­лу­чу свое паль­то.

    Женщина сму­щен­но пе­ре­чи­ты­ва­ет пись­мо.

     - Вы хо­ти­те взять паль­то, ко­то­рое ос­та­вил Лев Алек­сан­д­ро­вич?.. Но его нет... его ук­ра­ли.

     - Как ук­ра­ли? - за­ре­вел я. - Но мне сам Лев Алек­сан­д­ро­вич го­во­рил, что паль­то це­ло и на­хо­дит­ся у вас. И это бы­ло не­де­лю на­зад.

     - Ук­ра­ли че­рез три дня пос­ле его отъ­ез­да... По­мо­ги же, Ко­ля, я не знаю, как ему объ­яс­нить. Он не ве­рит. Объ­яс­ни хоть ты.

     - Рас­ска­жи все, как бы­ло, - сто­ичес­ки спо­кой­но нас­тав­ля­ет муж, не от­ры­ва­ясь от сво­его са­по­га.

    И она ве­дет ме­ня, оту­пе­ло­го, как пос­ле из­вес­тия о не­ожи­дан­ной смер­ти близ­ко­го че­ло­ве­ка, по квар­ти­ре и про­во­дит в пе­ред­нюю.

     - Вот здесь на ве­шал­ке ви­се­ло ва­ше паль­то, как его ос­та­вил Лев Алек­сан­д­ро­вич. Мы его да­же не тро­га­ли. А вот здесь ком­на­та Льва Алек­сан­д­ро­ви­ча. Спус­тя нес­коль­ко дней пос­ле его отъ­ез­да у нас но­че­вал со сво­ей не­вес­той один мо­ло­дой че­ло­век. Мы не мог­ли ни­че­го за­по­доз­рить, он явил­ся с пись­мом от са­мо­го Алек­сан­д­ра Хрис­то­фо­ро­ви­ча (это гла­ва их рас­тяп­с­ко­го ре­ли­ги­оз­но­го круж­ка!). У нас бы­ло хо­лод­но, не­топ­ле­но. Он поп­ро­сил раз­ре­шить ему нак­рыть­ся ва­шим паль­то. Ут­ром мы с му­жем ра­но уш­ли, а ког­да вер­ну­лись, то дверь на па­рад­ную бы­ла от­к­ры­та. Про­па­ло паль­то, пок­ры­ва­ло, белье. По­ду­май­те, мы са­ми ос­та­лись сов­сем го­лые...

    Все в том же бес­чув­с­т­вен­ном оту­пе­нии я выс­лу­шал го­рес­т­ную ис­то­рию мо­его паль­то, по­со­чув­с­т­во­вал их нес­час­тью, обе­щал еще раз зай­ти и на вся­кий слу­чай ос­та­вил свой ад­рес.

    Пустынные тем­ные ко­ри­до­ры улиц, мер­т­вые, не­жи­лые кор­пу­са до­мов. Вот ли­ния, где бы­ли Бес­ту­жев­с­кие кур­сы. Сколь­ко окон здесь све­ти­лось по но­чам, сколь­ко го­ло­вок де­ву­шек нак­ло­ня­лось у цвет­ных аба­жу­ров ламп над лек­ци­ями! Пос­ле жар­ко­го ле­та, со­би­ра­ясь сю­да в осен­нем сле­те, сколь­ко при­но­си­ли они в по­ляр­ные су­мер­ки мрач­но­го го­ро­да и теп­ла, и мо­ло­дос­ти, и за­до­ра, и сме­ха! А сей­час, как мер­т­вец­кие, страш­ны эти не­ос­ве­щен­ные до­ма.

    Но мысль о паль­то зас­ло­ня­ла все: си­нее, из луч­шем, ан­г­лий­ско­го ма­те­ри­ала, на се­рой под­к­лад­ке, сов­сем из­но­шен­ное, - оно так и ма­ячи­ло у ме­ня пе­ред гла­за­ми. И еще в рас­че­те на не­го я пе­ред отъ­ез­дом об­ме­нял ста­рый от­цов­с­кий ча­пан на два с по­ло­ви­ной пу­да ржи. Толь­ко те­перь я по­нял, что глав­ной целью мо­его при­ез­да бы­ли не сти­хи, не тос­ка по Пе­тер­бур­гу, а это си­нее, ан­г­лий­ское де­ми­се­зон­ное паль­то. Ра­ди не­го я рис­ко­вал за­бо­леть ти­фом, спал в не­топ­лен­ных ва­го­нах, тас­кал ни пле­чах ба­гаж, зат­ра­тил пос­лед­ние день­ги, и вот - все « нап­рас­но!

    С та­ки­ми мрач­ны­ми мыс­ля­ми та­щил­ся я, плу­тая т» тем­ным ули­цам, с кон­ца Ва­силь­ев­с­ко­го ос­т­ро­ва па Пет­рог­рад­с­кую сто­ро­ну к Плу­та­ло­вой ули­це.

    И все же я тог­да не ду­мал, что это си­нее ан­г­лий­ское паль­то бу­дет для ме­ня чем-то вро­де дьяволь­с­кой крас­ной свит­ки[3], за про­па­жей ко­то­рой пос­ле­ду­ет це­лый ряд не­обык­но­вен­ных прик­лю­че­ний и со­бы­тий.

    

    

    Неудачи на­ча­лись уже на сле­ду­ющий день. Из ос­таль­ных ве­щей­, ос­тав­лен­ных в Ака­де­мии ху­до­жеств, вмес­то но­во­го лет­не­го паль­то и ви­зит­ной па­ры я по­лу­чил толь­ко од­ну ви­зит­ку, да и ту без жи­лет­ки. Я за­ко­ле­бал­ся - брать ли? Все рав­но, возь­му, в край­нем слу­чае, как и сюр­тук, про­дам на кар­ту­зы. 3ашел в «Книж­ный угол» и пред­ло­жил свою кни­жеч­ку сти­хов[4].

     - Сколь­ко у вас эк­зем­п­ля­ров?

     - Двес­ти.

     - И сколь­ко хо­ти­те?

     - По три ты­ся­чи.

     - Все­го, зна­чит, шес­ть­сот? Хо­ро­шо, мы возь­мем все. Вот вам сто пять­де­сят, ос­таль­ные смо­жем от­дать в кон­це сле­ду­ющей не­де­ли.

     - Но я хо­чу пос­ле­зав­т­ра ехать.

     - Рад бы, но не мо­гу ни­как. В се­ре­ди­не той не­де­ли пос­та­ра­юсь от­дать.

    Нечего де­лать, при­дет­ся ос­тать­ся на не­де­лю. Я и знал, что ме­ня что-ни­будь да за­дер­жит и что выб­рать­ся из Пе­тер­бур­га бу­дет еще труд­ней­, чем по­пасть в не­го. Не бро­сать же день­ги - ведь это поч­ти пол­то­ра пу­да ржи.

    Отправился в Пуб­лич­ную биб­ли­оте­ку к Ло­зин­с­ко­му[5]. Он вы­шел ко мне в ено­то­вой шу­бе и ва­лен­ках. Ру­ки у не­го за­бин­то­ва­ны мар­лей­: ка­кие-то на­ры­вы от цин­ги.

    В не­топ­лен­ной биб­ли­оте­ке хо­лод­ней­, чем на ули­це. Гру­ды ста­рых тол­с­тых книг ле­жат, как ки­зя­ки, и вну­ша­ют толь­ко од­ну мысль: о топ­ли­ве.

    Заговорили о пос­лед­них ли­те­ра­тур­ных со­бы­ти­ях, О смер­ти Бло­ка, об Ах­ма­то­вой­, но раз­го­вор прер­ва­ло по­яв­ле­ние Со­ло­гу­ба, при­шед­ше­го к Ло­зин­с­ко­му по ка­ко­му-то де­лу. От ко­рот­ко­но­гой­, ку­вал­дой прип­люс­ну­той к по­лу ста­ро­мод­ной фи­гу­ры, круг­ло­го чи­нов­ничь­его, ак­ку­рат­но выб­ри­то­го ли­ца со стар­чес­ким ру­мян­цем и ров­но­го бес­страс­т­но­го глу­хо­го го­ло­са Со­ло­гу­ба ве­ет (или мне так ка­жет­ся) чем-то пе­ре­до­нов­с­ким[6]: объ­яв­ле­ние у во­дос­точ­ной тру­бы, нак­ры­тый при­бор для по­кой­ни­цы и пыль­ной ме­те­ли­цей по пол­кам, по гру­дам книг за­вих­рив­ша­яся не­до­ты­ком­ка[7]. Хоть я и встре­чал­ся с ним не раз, но он ме­ня не уз­нал.

     - Не при­пом­ню... А что, прав­да у вас на Вол­ге мер­т­ве­цов едят?

    - Да, бы­ло нес­коль­ко слу­ча­ев тру­по­ед­с­т­ва. Га­зе­ты пи­са­ли, - от­ве­тил я и, из­бе­гая ин­с­пек­тор­с­ко­го не­доб­ро­го взгля­да Со­ло­гу­ба, ус­та­вил­ся на боль­шую не то бо­ро­дав­ку, не то ро­дин­ку над бе­лой­, по­хо­жей на об­лез­лую зуб­ную щет­ку бровью. - Там сей­час тя­же­ло жить. Це­лый день от­ча­ян­ный стук в две­ри и воп­ли го­лод­ных, ко­то­рым не­че­го по­дать...

     - А мне, зна­ете, как-то да­же и не жал­ко. Мы с Анас­та­си­ей Ни­ко­ла­ев­ной са­ми так го­ло­да­ли, - стук­нул слег­ка пал­кой по по­лу Со­ло­губ и, от­вер­нув­шись, стал раз­го­ва­ри­вать по сво­ему де­лу с Ло­зин­с­ким.

    Я рас­п­ро­щал­ся и по­шел обе­дать на Бас­сей­ную в Дом ли­те­ра­то­ров. Ка­кое счас­тье: мож­но пог­реть­ся! В рос­кош­ной дым­ной за­ле тре­щит ка­мин, пол­ный сос­но­вых дров. Крас­ные зай­чи­ки пля­шут в зер­ка­лах, на зо­ло­че­ных ра­мах и леп­ных по­тол­ках.

    Обед не плох и не до­рог - со скид­кой две­над­цать ты­сяч, но ни­как не удер­жишь­ся, возь­мешь ко­фе или пи­рож­ное, а это лиш­них пять ты­сяч. Ря­дом со мной кон­ча­ет обед ка­кой­-то поч­тен­ный се­дов­ла­сый ли­те­ра­тор или уче­ный. Он пос­пеш­но вста­ет, на­ки­ды­ва­ет на пле­чи ме­шок, оче­вид­но с пай­ком, и вы­хо­дит. По­да­валь­щи­ца из кух­ни ис­пу­ган­но бро­са­ет­ся к сто­лу.

     - Вы не ви­де­ли, ку­да ушел гос­по­дин, что здесь обе­дал? Он не зап­ла­тил за обед.

     - Он толь­ко что вы­шел.

    Подавальщица оп­ро­метью ки­да­ет­ся на ули­цу и че­рез нес­коль­ко ми­нут, за­пы­хав­шись от бе­га, при­во­дит поч­тен­но­го уче­но­го или ли­те­ра­то­ра. Тот воз­му­ща­ет­ся, при­зы­ва­ет ад­ми­нис­т­ра­цию, кри­чит, что это бе­зоб­ра­зие, что он ос­та­вил день­ги на сто­ле, но в кон­це кон­цов ве­ли­ко­душ­но пла­тит во вто­рой раз.

    Я мол­ча наб­лю­дал эту сце­ну, хо­тя и ви­дел, что поч­тен­ный ли­те­ра­тор или уче­ный ни­ка­ких де­нег на сто­ле не ос­тав­лял.

    Уже боль­ше шес­ти - опоз­дал на трам­вай. Ос­та­юсь и слу­шаю ка­кую-то скуч­ную лек­цию. По­том в один­над­ца­том ча­су та­щусь пеш­ком на Пет­рог­рад­с­кую сто­ро­ну. Жут­ко пе­ре­се­кать пус­тын­ное тем­ное Мар­со­во по­ле - пло­щадь Па­мя­ти жертв ре­во­лю­ции. Будь что бу­дет, а да­ром пос­лед­нее паль­то не от­дам, и я сжи­маю в кар­ма­не пе­ро­чин­ный но­жик и под­с­те­ги­ваю под ре­мень по­лы на слу­чай­, что­бы лег­че бы­ло бе­жать. Ни од­но­го по­пут­чи­ка, ни од­но­го про­хо­же­го! Спра­ва чер­не­ет и хрус­тит сучь­ями Лет­ний сад, бе­лея сто­ячи­ми до­ща­ты­ми гро­ба­ми ста­туй. Ше­лес­тит и низ­ко­рос­лый кус­тар­ник, ко­то­рым за­са­ди­ли пло­щадь так, что она ста­ла по­хо­жей на по­ле из кар­ти­ны Ве­ре­ща­ги­на «Па­ни­хи­да». Вот и мо­ги­лы бор­цов ре­во­лю­ции. Те же де­ре­вян­ные, ка­жет­ся, а мо­жет, и ка­мен­ные в на­ча­ле строй­ки (в тем­но­те не раз­бе­решь) мос­т­ки. И пе­ре­до мной про­но­сит­ся ве­ли­чес­т­вен­ная ма­ни­фес­та­ция по­хо­рон жертв Фев­раль­с­кой ре­во­лю­ции. Сот­ни ты­сяч в ко­лон­нах, чер­ные бес­ко­неч­ные ря­ды, а над ни­ми плы­вут алые гро­бы и зна­ме­на, крас­ные, ма­ли­но­вые, с зо­ло­ты­ми кис­тя­ми и бук­ва­ми, гре­мят мно­го­го­ло­сые, сши­ба­ющи­еся, как вол­ны, де­сят­ки ор­кес­т­ров, и пе­ре­ка­ты­ва­ет­ся пе­ние ре­во­лю­ци­он­ных гим­нов. Где те­перь эти сот­ни ты­сяч, сколь­кие из них ос­та­лись жи­вы? Они прош­ли или прой­дут, как и те. И мне ме­ре­щат­ся па­ра­ды и смот­ры, что раз­вер­ты­ва­лись ког­да-то на Мар­со­вом по­ле: рос­лые гвар­дей­цы в ки­ве­рах и мун­ди­рах, уса­тые кра­сав­цы в свер­ка­ющих ла­тах на го­ря­чих кров­ных ко­нях, про­хо­див­шие ро­та­ми и гар­це­вав­шие эс­кад­ро­на­ми пе­ред гла­за­ми ле­жа­щих те­перь под мра­мор­ны­ми сар­ко­фа­га­ми в Пет­ро­пав­лов­с­ком со­бо­ре мер­т­ве­цов. Ког­да осо­бен­но гус­той ту­ман с Не­вы за­пол­ня­ет пло­щадь и ча­сы с кре­пос­ти бьют пол­ночь, то мож­но пред­с­та­вить, что здесь ра­зыг­ры­ва­ют­ся приз­рач­ные ноч­ные смот­ры, как в бал­ла­де Жу­ков­с­ко­го[8].

    Вдруг я вздрог­нул. Ми­мо, чуть не сбив ме­ня с ног, бес­шум­но, без фо­на­ря и без звон­ка, про­нес­ся ве­ло­си­пе­дист и свер­нул на Мил­ли­он­ную. В тем­но­те я ус­пел раз­г­ля­деть (ясно, как днем) где-то ви­ден­ное рань­ше, кра­си­вое, не­рус­ское смуг­лое ли­цо и чер­ные гла­за. В по­яв­ле­нии ве­ло­си­пе­дис­та не бы­ло ни­че­го не­обыч­но­го, но, ког­да он ис­чез, на ме­ня на­пал ре­бя­чес­кий неп­ре­одо­ли­мый страх. Я бро­сил­ся бе­жать и толь­ко тог­да ус­по­ко­ил­ся, ког­да за па­мят­ни­ком Су­во­ро­ву пе­ред мос­том встре­тил пер­вых про­хо­жих.

    

    

    Анна Ах­ма­то­ва слу­жит биб­ли­оте­кар­шей в Аг­ро­но­ми­чес­ком ин­с­ти­ту­те, и ее со­би­ра­ют­ся уво­лить за сок­ра­ще­ни­ем шта­та! Для ме­ня это не ме­нее не­ожи­дан­но, как и то, что она, ос­та­вив Гу­ми­ле­ва, ста­ла же­ной гор­бо­но­со­го ас­си­ри­оло­га Ши­лей­ко.

    В биб­ли­оте­ке ин­с­ти­ту­та то­же хо­лод­но, но не так, как в Пуб­лич­ной. В не­боль­шой ком­на­те тол­пит­ся куч­ка муж­чин и жен­щин, оде­тых по-зим­не­му, - оче­вид­но, биб­ли­оте­ка­ри.

     - Ска­жи­те, по­жа­луй­ста, где я мо­гу най­ти здесь Ан­ну Ан­д­ре­ев­ну Ах­ма­то­ву?

    При этих сло­вах из хму­рой куч­ки биб­ли­оте­ка­рей от­де­ля­ет­ся вы­со­кая жен­щи­на и с улыб­кой про­тя­ги­ва­ет мне ру­ку: Ах­ма­то­ва!

     - Здрав­с­т­вуй­те. Мне Ло­зин­с­кий со­об­щил вче­ра о ва­шем при­ез­де. Очень ра­да вас ви­деть. Идем­те ко мне.

    Тут же, че­рез ко­ри­дор, ее ком­на­та с дву­мя вы­со­ки­ми ок­на­ми, зо­ло­че­ным трю­мо в прос­тен­ке и боль­шим ка­ми­ном. В ком­на­те хо­лод­но, нет ни пе­чи, ни да­же бур­жуй­ки.

     - За­то­пи­те, по­жа­луй­ста, ка­мин и по­дай­те нам ка­као, - от­да­ет Ах­ма­то­ва рас­по­ря­же­ние ка­кой­-то не­мо­ло­дой ин­тел­ли­ген­т­ной жен­щи­не, ве­ро­ят­но уха­жи­ва­ющей за ней из люб­ви к ее сти­хам.

    Мы оба в зим­них паль­то уса­жи­ва­ем­ся в крес­ла, от ды­ха­ния идет пар, но ка­мин вспы­хи­ва­ет и праз­д­нич­но тре­щит сос­но­вы­ми дро­ва­ми, и в ру­ках у нас ды­мят­ся по­дан­ные на под­но­се фар­фо­ро­вые ча­шеч­ки.

    Да, она ос­та­лась все той же свет­с­кой хо­зяй­кой­, как и в особ­ня­ке в Цар­с­ком!

     - Это ка­као мне прис­ла­ли из-за гра­ни­цы. По­лу­чи­ли по­сыл­ки я и Со­ло­губ, и от ко­го-то сов­сем нез­на­ко­мо­го. Ну, рас­ска­зы­вай­те о се­бе.

    По ли­цу Ах­ма­то­вой­, ос­ве­щен­но­му при днев­ном све­те зо­ло­тис­тым пла­ме­нем, про­хо­дят те­ни.

     - Пос­лед­ние ме­ся­цы я жи­ла сре­ди смер­тей. По­гиб Ко­ля, умер мой брат и, на­ко­нец, Блок! Не знаю, как я смог­ла все это пе­ре­жить!..

     - Го­во­рят, вы хо­ти­те ехать за гра­ни­цу?

     - За­чем? Что я там бу­ду де­лать? Они там все сош­ли с ума и ни­че­го не хо­тят по­ни­мать.

    Она рас­ска­зы­ва­ет о пос­лед­нем ве­че­ре Бло­ка в Боль­шом дра­ма­ти­чес­ком те­ат­ре, вспо­ми­на­ет о ве­се­лых и шум­ных соб­ра­ни­ях «Це­ха по­этов» с де­ше­вым крас­ным ви­ном и мо­ло­ды­ми сти­ха­ми, о Гу­ми­ле­ве...

     - Для ме­ня это бы­ло так не­ожи­дан­но. Вы ведь зна­ете, что он всег­да был да­лек от по­ли­ти­ки. Но он про­дол­жал под­дер­жи­вать свя­зи со ста­ры­ми то­ва­ри­ща­ми по пол­ку, и они мог­ли втя­нуть его в ка­кую-ни­будь ис­то­рию. А что мо­гут де­лать быв­шие гвар­дей­ские офи­це­ры, как не сос­тав­лять за­го­во­ры? Но до­воль­но об этом. Да­вай­те чи­тать сти­хи.

     - С ус­ло­ви­ем, что вы чи­та­ете пер­вая.

    - Хорошо, я проч­ту сти­хот­во­ре­ние о смер­ти Бло­ка. Лурье на­пи­сал к не­му му­зы­ку, и оно ско­ро бу­дет ис­пол­нять­ся на ве­че­ре па­мя­ти Бло­ка.

    И опять, как ког­да-то на соб­ра­ни­ях «Це­ха», - «Зве­ня­щий го­лос, горь­кий хмель ду­ши рас­ко­вы­ва­ет нед­ра»[10], и чет­ко вы­ре­за­ет­ся на бе­лой сте­не стро­гий­, дан­тов­с­кий жен­с­кий про­филь с не­из­мен­ной чел­кой на лбу.

    При чте­нии Ах­ма­то­вой пе­ре­до мной про­но­сят­ся об­рыв­ки вос­по­ми­на­ний. Вот она в пер­вый раз, в от­сут­с­т­вие Гу­ми­ле­ва, уехав­ше­го в Абис­си­нию, чи­та­ет в ре­дак­ции «Апол­ло­на» свои сти­хи, и от вол­не­ния слег­ка дро­жит кон­чик ее ла­ки­ро­ван­ной ту­фель­ки, а Вя­чес­лав

    Иванов ее за что-то оте­чес­ки жу­рит. Вот я ве­зу ее «Ве­чер» вмес­те со сво­ей «Ди­кой пор­фи­рой­» на склад к Воль­фу, и на соб­ра­нии «Це­ха по­этов» мы си­дим с ней в не­ле­пых лав­ро­вых вен­ках, спле­тен­ных Го­ро­дец­ким[11]...

    

    

    И мне ме­ре­щит­ся зе­ле­ное Смо­лен­с­кое клад­би­ще, и я ви­жу, как под­ни­ма­ют упав­шую пос­ле по­хо­рон в ры­да­ни­ях на мо­ги­лу Бло­ка Ах­ма­то­ву.

     - Ска­жи­те, Ан­на Ан­д­ре­ев­на, ведь это вы­дум­ка о ва­шем буд­то бы ро­ма­не с Бло­ком?

     - Кто-то со­чи­нил эту ле­ген­ду. Я ведь поч­ти не ви­де­лась с Бло­ком и толь­ко не­дав­но уз­на­ла, что он лю­бил мои сти­хи...

    - Простите, Ан­на Ан­д­ре­ев­на, нес­к­ром­ный воп­рос. Но я уже слы­шал о на­ча­ле ва­ше­го ро­ма­на с Ни­ко­ла­ем Сте­па­но­ви­чем, и да­же то, как он раз, бу­ду­чи сту­ден­том Сор­бон­ны, пы­тал­ся от­ра­вить­ся из-за люб­ви к вам, зна­чит, мне мож­но знать и ко­нец. Кто пер­вый из вас ре­шил ра­зой­тись - вы или Ни­ко­лай­?

     - Нет, это сде­ла­ла я. Ког­да он вер­нул­ся из Па­ри­жа во вре­мя вой­ны, я по­чув­с­т­во­ва­ла, что мы чу­жие, и объ­яви­ла ему, что нам на­до ра­зой­тись. Он ска­зал толь­ко - ты сво­бод­на, де­лай­, что хо­чешь, но при этом страш­но поб­лед­нел, так, что да­же по­бе­ле­ли гу­бы. И мы ра­зош­лись...

    Пламя в ка­ми­не за­ми­ра­ет, ча­шеч­ки с ка­као сты­нут, сти­хи про­чи­та­ны, в ок­нах си­не­ют су­мер­ки - по­ра!

    Я про­ща­юсь с про­во­жа­ющей ме­ня Ах­ма­то­вой и це­лую у на­руж­ной две­ри ее уз­кую ру­ку.

    Как она силь­но вы­рос­ла! Вмес­то преж­не­го жен­с­ко­го тщес­ла­вия у ней по­яви­лись ка­кая-то муд­рость и спо­кой­ст­вие. Да, как ни ста­ра­ют­ся ее опош­лить пок­лон­ни­цы и под­ра­жа­тель­ни­цы и же­но­лю­би­вые кри­ти­ки, она все же ос­та­ет­ся Ан­ной Ах­ма­то­вой.

    Мимо Ин­же­нер­но­го зам­ка вы­шел я на пло­щадь Лас­са­ля, быв­шую Ми­хай­лов­с­кую, но, преж­де чем сесть на трам­вай­, мне вдруг за­хо­те­лось пос­мот­реть «Бро­дя­чую со­ба­ку». В кон­це вто­ро­го дво­ра на­шел я зна­ко­мый за­ко­ло­чен­ный вход в под­вал. Как те­перь бы­ло бы жут­ко спус­тить­ся ту­да, в сы­рость и тем­но­ту, и пос­то­ять там од­но­му!...

    У трам­вая в оче­ре­ди я вдруг по­чув­с­т­во­вал не­ко­то­рую не­лов­кость. Так бы­ва­ет, ког­да кто-ни­будь осо­бен­но прис­таль­но смот­рит сза­ди. Я обер­нул­ся: в кон­це оче­ре­ди ка­кой­-то че­ло­век в олень­ей до­хе точ­но лор­ни­ро­вал ме­ня сво­им не­ми­га­ющим стек­лян­ным взгля­дом, я был как бы в фо­ку­се рас­хож­де­ния его ко­ся­щих глаз. Как он по­хож на Гу­ми­ле­ва! То же неп­ра­виль­ное, хо­лод­ное, де­лан­но-вы­со­ко­мер­ное ли­цо и се­рые, слег­ка ко­сые гла­за! Пуб­ли­ка зад­ви­га­лась, по­до­шел ва­гон. Я хо­тел поб­ли­же при све­те рас­смот­реть по­хо­же­го на Гу­ми­ле­ва че­ло­ве­ка, но его в ва­го­не не ока­за­лось.

    

    

    Скверно то, что я за­бо­ле­ваю и, ка­жет­ся, серь­ез­но. Бо­юсь, не тиф ли, хо­тя еще нет двух не­дель, как я вы­ехал. Ме­ня ли­хо­ра­дит и зно­бит, и я ни­как не мо­гу сог­реть­ся. Вдо­ба­вок жи­ву я в па­рад­ных ком­на­тах, уже зак­ры­тых бы­ло на зи­му. Хо­тя печ­ку и то­пят, но наг­реть об­шир­ное по­ме­ще­ние не­воз­мож­но, да и дро­ва, мок­рые, прос­мо­лен­ные брев­на и дос­ки с ра­зоб­ран­ной осенью бар­жи, да­ют боль­ше уга­ра, чем теп­ла, Кру­гом ме­бель из крас­но­го де­ре­ва и ка­рель­с­кой бе­ре­зы, зо­ло­че­ные зер­ка­ла, шка­фы с до­ро­ги­ми кни­га­ми, но хо­лод... хо­лод!.. Иног­да яв­ля­ет­ся бе­зум­ная мысль: сва­лить все кни­ги в ка­мин и жечь, жечь, по­ка не ста­нет хоть чу­точ­ку теп­лее. Един­с­т­вен­ное сред­с­т­во - это нак­рыть­ся с го­ло­вой оде­ялом, зим­ним паль­то и сог­ре­вать­ся сво­им ды­ха­ни­ем. Улег­шись так, я ско­ро ус­нул и прос­нул­ся, ког­да уже стем­не­ло. Го­ло­ва бо­ле­ла и кру­жи­лась, в вис­ках зве­не­ло, и я с тру­дом доб­рал­ся до вык­лю­ча­те­ля и за­жег элек­т­ри­чес­т­во. Ком­на­та по­ка­за­лась мне за­ву­али­ро­ван­ной си­ней мглой. Сом­ненья нет, я уго­рел, хоть печь уже ос­ты­ла. Эта прок­ля­тая смо­ла нет-нет да и вспых­нет из-под зо­лы, пря­мо хоть сов­сем не зак­ры­вай вьюшек.

    Я вы­мы­ваю го­ло­ву под кра­ном, вы­пи­ваю за­чем-то ста­кан во­ды, ок­ра­сив ее, как крас­ным ви­ном, крис­тал­ли­ком кам­ня ги­пер­мор­га­ни­ка, - сред­с­т­во де­ше­вое и, го­во­рят, пре­дох­ра­ня­ет от за­ра­зы. По­том дос­таю «Пи­ко­вую да­му» Пуш­ки­на с ри­сун­ка­ми Бе­нуа. Чи­таю, уку­тав но­ги оде­ялом и паль­то, но ло­жить­ся бо­юсь - как бы сов­сем не уго­реть. По­весть зах­ва­ты­ва­ет ме­ня сво­ей чис­то пе­тер­бур­г­с­кой фан­тас­ти­кой­, и я нес­коль­ко рас­се­ива­юсь.

    Но вот сквозь звон в ушах яс­но слы­шит­ся те­ле­фон­ный зво­нок. Ерун­да, это звон от уга­ра! Зво­нок пов­то­ря­ет­ся бо­лее дли­тель­ный и нас­той­чи­вый­, я да­же ви­жу, как слег­ка по­дер­ги­ва­ет­ся труб­ка ап­па­ра­та на пись­мен­ном сто­ле, и, что­бы окон­ча­тель­но убе­дить­ся в об­ма­не слу­ха, под­хо­жу к сто­лу, сни­маю труб­ку и го­во­рю ма­ши­наль­но:

     - Ал­ло!

     - Здрав­с­т­вуй­те, го­луб­чик! - слы­шу я вдруг чей­-то зна­ко­мый­, из­ме­нен­ный те­ле­фо­ном муж­с­кой го­лос, но та­кой да­ле­кий­, как буд­то го­во­рят по пря­мо­му про­во­ду из Мос­к­вы. - Не уз­на­ете, до­ро­гой­? Не­хо­ро­шо, не­хо­ро­шо! Или за­бы­ли, как я да­вал вам ме­ди­цин­с­кое сви­де­тель­с­т­во для пос­туп­ле­ния доб­ро­воль­цем в ар­тил­ле­рию, ког­да вы хо­те­ли ге­рой­ст­во­вать по при­ме­ру Гу­ми­ле­ва?

     - Куль­бин?

     - Он са­мый­, Ни­ко­лай Ива­но­вич Куль­бин, дей­ст­ви­тель­ный стат­с­кий со­вет­ник, при­ват-до­цент Во­ен­но-ме­ди­цин­с­кой ака­де­мии, глав­ный врач ге­не­раль­но­го шта­ба и зва­ние пре­вы­ше всех - ху­дож­ник-фу­ту­рист.

     - Но ведь вы...

     - Умер­ли, хо­ти­те вы ска­зать? Ха-ха, пло­хо же вы, ба­тень­ка, зна­ко­мы с чет­вер­тым из­ме­ре­ни­ем, ко­то­рое вос­пе­ва­ли. Как там у вас про Ле­ганье-то ска­за­но[13]...

    Тут те­ле­фон на нес­коль­ко се­кунд прер­вал­ся.

     - Но вы, я слы­шал, за­бо­ле­ли. Вот что, до­ро­гой мой, я за­еду пос­мот­реть вас пе­ред съез­дом в «Бро­дя­чей со­ба­ке», ча­си­ков этак око­ло две­над­ца­ти.

    Телефон опять прер­вал­ся и на этот раз уже окон­ча­тель­но. Сколь­ко я ни слу­шал, ни на­жи­мал ап­па­ра­та, вы­зы­вая стан­цию, - от­ве­та не бы­ло, лишь гу­дел глу­хой шум, как от те­лег­раф­ных стол­бов.

     - Вы так мо­же­те це­лый день зво­нить и все без тол­ку, - раз­дал­ся сза­ди ме­ня спо­кой­ный ба­сис­тый го­лос хо­зя­ина квар­ти­ры мат­ро­са-под­вод­ни­ка. - Раз­ве вы не зна­ете, что пос­ле взры­ва на те­ле­фон­ной стан­ции все те­ле­фо­ны в го­ро­де не ра­бо­та­ют.

     - Но мне пос­лы­шал­ся зво­нок и го­лос по те­ле­фо­ну.

     - Это у вас звон от уга­ра. Опять чер­то­ва печ­ка на­ча­ди­ла смо­лой. А сколь­ко мы из-за этих дров би­лись, в ок­тяб­ре по по­яс в во­де раз­би­ра­ли бар­жу. Пой­дем­те луч­ше к нам на кух­ню чай пить.

    После чая и бе­се­ды с мат­ро­сом о том, как он лов­ко на па­ях с то­ва­ри­ща­ми про­во­зил на под­вод­ной лод­ке кон­т­ра­бан­ду из Фин­лян­дии, сог­рев­шись, я вер­нул­ся из чер­ной жи­лой по­ло­ви­ны на свою па­рад­ную - не­жи­лую.

    К две­над­ца­ти обыч­но все за­сы­па­ют, и толь­ко из­ред­ка раз­да­ет­ся заг­лу­шен­ный плач груд­но­го ре­бен­ка. Я по­лу­раз­де­ва­юсь, так как сплю в сви­те­ре и в шер­с­тя­ных нос­ках, и за­ле­заю под оде­яло и паль­то. Спать не хо­чет­ся, и я опять при­ни­ма­юсь за «Пи­ко­вую Да­му».

    По ко­ри­до­ру слы­шат­ся чьи-то ша­ги, по­том лег­кий стук в дверь - дверь на­по­ло­ви­ну от­к­ры­та для теп­ла, толь­ко за­на­ве­ше­на.

    - Кто там? Вой­ди­те.

    В ком­на­ту во­шел, но так не­ожи­дан­но и быс­т­ро, что я не ус­пел да­же ис­пу­гать­ся, Куль­бин. Да, по­кой­ный Ни­ко­лай Ива­но­вич Куль­бин - я его сра­зу уз­нал, - тот же лы­сый че­реп, жел­тое, слег­ка под­к­ра­шен­ное ру­мян­цем, как у му­мии, ли­цо, по­но­шен­ный во­ен­ный ки­тель ха­ки и брю­ки в ге­не­раль­с­ких лам­па­сах. Да­же не пос­та­рел, толь­ко вы­сох и по­жел­тел и йо­до­фор­мом страш­но пах­нет. И бол­тун та­кой же, сра­зу за­та­ра­то­рил, как на фу­ту­рис­ти­чес­ком дис­пу­те.

     - Ну, еще раз здрав­с­т­вуй­те, ба­тень­ка! Как ва­ше са­мо­чув­с­т­вие? Не­боль­шой жа­рок, пульс слег­ка по­вы­шен­ный­, - ру­ка его, щу­па­ющая мой пульс, сов­сем' не хо­лод­ная, толь­ко ка­кая-то не­обыч­но лег­кая, су­хая. - Дай­те я вас выс­лу­шаю. Ни­че­го, не под­ни­май­те сви­те­ра.

    Он дос­тал слу­хо­вую труб­ку и, наг­нув­шись, быс­т­ро выс­лу­шал и выс­ту­кал ме­ня.

     - Ни­че­го, пус­тяч­ки! Ма­лень­кая пов­тор­ная ис­пан­ка. Де­нек по­си­ди­те до­ма и поп­ри­ни­май­те по­рош­ки. Я вам сей­час про­пи­шу.

    Он при­са­жи­ва­ет­ся к сто­лу, от­ры­ва­ет лис­ток нас­толь­но­го ка­лен­да­ря и что-то пи­шет.

     - Ну-с, до­ро­гой­, мне не­ког­да. До сви­да­ния! Спе­шу - се­год­ня мой док­лад в «Бро­дя­чей со­ба­ке» о те­ории от­но­си­тель­нос­ти и фу­ту­риз­ме. Жаль, что вы не мо­же­те быть. Уви­дим­ся в «Со­ба­ке» или заг­ля­ды­вай­те ко мне, от се­ми до две­над­ца­ти ве­че­ра. Ад­рес, вы пом­ни­те, ста­рый. Тог­да по­бе­се­ду­ем под­роб­ней.

    Он ис­чез так же быс­т­ро, как во­шел, не дав мне да же от­к­рыть рта. Но двер­ная пор­ть­ера при его ухо­де не за­ше­ве­ли­лась, и ша­гов в ко­ри­до­ре я уже не ус­лы­шал.

    Только пос­ле его ис­чез­но­ве­ния на­чал я чув­с­т­во­вать страх и чем даль­ше, тем силь­ней. Я ле­жал в пос­те­ли при заж­жен­ном элек­т­ри­чес­т­ве, бо­ял­ся встать, по­ше­ве­лить­ся и не спус­кал глаз с за­на­ве­шен­ной две­ри. В та­ком по­ло­же­нии на­хо­дил­ся один мой зна­ко­мый сту­дент-ме­дик, вер­нув­ший­ся в пус­тую квар­ти­ру, где ле­жал ста­ри­чок по­кой­ник, и спо­кой­но улег­ший­ся спать в сво­ей ком­на­те. Уже в пос­те­ли, в тем­но­те, по­чув­с­т­во­вал он неп­ре­одо­ли­мый страх и ле­жал не­под­виж­но, бо­ясь встать, одеть­ся и уй­ти, - ему ка­за­лось, что тог­да слу­чит­ся са­мое ужас­ное, - по­ка его не вы­ру­чи­ли при­шед­шие ста­руш­ки на­чет­чи­цы.

    Так ле­жал и я в нап­ря­жен­ном оце­пе­не­нии, не ощу­щая вре­ме­ни, по­ка не зас­ве­та­ло и не раз­да­лись го­ло­са и ша­ги ра­но вста­ющих жиль­цов.

    

    

    Когда я прос­нул­ся око­ло две­над­ца­ти ча­сов дня, все вче­раш­нее по­ка­за­лось мне бре­дом. Ме­ня сму­тил толь­ко ка­лен­дар­ный лис­ток на пись­мен­ном сто­ле с ка­ки­ми-то каб­ба­лис­ти­чес­ки­ми зна­ка­ми, на­ца­ра­пан­ны­ми чер­ни­ла­ми. Стран­но!

    Но раз­ве не мог я их сам на­чер­тить в бес­соз­на­тель­ном сос­то­янии, хо­тя и не пом­ню это­го? Тог­да от­ку­да чер­ни­ла? Чер­ниль­ни­ца дав­но пе­ре­сох­ла от хо­ло­да. Я хо­тел в до­са­де ра­зор­вать лис­ток, но раз­ду­мал и, ском­кав, за­су­нул его в за­пис­ную книж­ку.

    Вечером, воз­в­ра­ща­ясь из го­ро­да и уви­дев ап­те­ку, я сос­ко­чил с трам­вая на Ру­жей­ной пло­ща­ди. Ап­те­ка зна­ко­мая - я ког­да-то жил здесь поб­ли­зос­ти. В ок­нах обыч­ные боль­шие стек­лян­ные ша­ры с та­ин­с­т­вен­ной раз­ноц­вет­ной жид­кос­тью.

    Я дол­го хо­дил по тро­ту­ару, не ре­ша­ясь вой­ти, - стыд­но, в ка­ком глу­пом по­ло­же­нии я ока­жусь, по­дав вмес­то ре­цеп­та ка­лен­дар­ный лис­ток! Од­на­ко все же луч­ше нес­коль­ко не­лов­ких ми­нут, чем эта му­чи­тель­ная не­оп­ре­де­лен­ность.

    В ап­те­ке нет ни­ко­го, один ста­ри­чок-про­ви­зор во­зит­ся в сто­рон­ке, пе­ре­сы­пая ка­кие-то ядо­ви­тые бан­ки с нак­ле­ен­ны­ми чер­ны­ми че­ре­па­ми. Я не­ре­ши­тель­но топ­чусь пе­ред стой­кой.

     - Что вам угод­но? - су­хо по­каш­ли­вая, ог­ля­ды­ва­ет­ся на ме­ня на­ко­нец ста­ри­чок.

    Вместо от­ве­та я сму­щен­но по­даю ему ка­лен­дар­ный лис­ток. Ста­ри­чок на­де­ва­ет оч­ки, то­ми­тель­но дол­го рас­смат­ри­ва­ет ка­ба­лис­ти­чес­кие зна­ки, по­том от­к­ры­ва­ет тол­с­тую, по­хо­жую на Тал­муд, кни­гу и что-то шеп­чет над ней, пе­ре­лис­ты­вая.

     - Ви­ди­те ли, я по­те­рял ре­цепт, - из­ви­ня­юсь я, - и при­нес эту за­пис­ку на вся­кий слу­чай­, про­ве­рить, не ре­цепт ли это, хо­тя и сам ви­жу, что это не ре­цепт.

    Но ста­ри­чок не об­ра­ща­ет ни­ка­ко­го вни­ма­ния на мои из­ви­не­ния и ро­ет­ся в кни­ге.

     - Это сто­ит два руб­ля двад­цать семь ко­пе­ек и бу­дет го­то­во че­рез чет­верть ча­са. Угод­но по­дож­дать?

     - По­жа­луй­ста, - опе­шил я.

    Пока при­го­тов­ля­ет­ся ле­кар­с­т­во, я ог­ля­ды­ваю ап­те­ку. Ме­ня по­ра­зи­ло, что, нес­мот­ря на силь­ный хо­лод, стек­ла в ок­нах не за­мер­з­ли и ста­ри­чок-про­ви­зор да­же не по­ежи­ва­ет­ся и рас­ха­жи­ва­ет в бе­лом ха­ла­те.

    Дверь звяк­ну­ла, и в ап­те­ку взош­ла мо­ло­дая на­ряд­ная да­ма с во­ро­хом мел­ких по­ку­пок. Она что-то спра­ши­ва­ет, пла­тит из зо­ло­то­го ри­ди­кю­ля и вы­хо­дит, об­да­вая из­да­ли ду­ха­ми и ог­ля­нув­шись на ме­ня из стек­ла две­ри с за­га­доч­ной ус­меш­кой.

    Я взял ле­кар­с­т­во и зап­ла­тил про­ви­зо­ру три ты­ся­чи вмес­то двух руб­лей­; он пос­мот­рел на них с не­до­уме­ни­ем, про­тя­нул их мне об­рат­но, но я толь­ко от­мах­нул­ся и по­бе­жал вдо­гон­ку за да­мой.

    На ули­це ко мне при­це­пи­лась ни­щен­ка.

     - По­дал, сы­нок, чер­нень­ко­го хлеб­ца ста­ру­хе...

    У этих го­лод­ных нюх, как у со­бак, от­ку­да она уз­на­ла, что у ме­ня в кар­ма­не чер­ный хлеб? Я су­нул ей на хо­ду ку­сок, и ста­ру­ха за­бор­мо­та­ла:

     - У, кор­ми­лец ты мой... Пусть на том све­те род­ные за упо­кой тво­ей ду­ши мо­лят­ся...

    Сумасшедшая ба­ба! Что она там ме­лет!

    Я иду в нес­коль­ких ша­гах за да­мой и ню­хом лов­лю в мо­роз­ном воз­ду­хе воз­буж­да­ющий бу­ду­ар­ный за­пах ее ду­хов.

    Удивительно, как это она, та­кая ши­кар­ная, про­гу­ли­ва­ет­ся на мо­ро­зе в лет­нем кос­тю­ме! Не ус­пе­ваю я по­жа­леть да­мы, как она обо­ра­чи­ва­ет­ся, ме­ря­ет ме­ня вы­со­ко­мер­ным взгля­дом и ис­че­за­ет в подъ­ез­де боль­шо­го до­ма пе­ред рас­пах­нув­шим ей две­ри швей­ца­ром.

    Я не ре­ша­юсь сле­до­вать за ней и по­во­ра­чи­ваю об­рат­но.

    Что за чер­тов­щи­на! Ап­те­ка, где я толь­ко что был, не толь­ко за­пер­та, но и за­ко­ло­че­на сна­ру­жи. По­ра­жен­ный­, я на­чал дер­гать дверь.

     - Те­бе ча­во тут на­доб­но? - гру­бо ок­рик­нул ме­ня муж­чи­на в ов­чин­ном по­лу­шуб­ке, ко­лю­щий у во­рот дро­ва.

     - Мне в ап­те­ку на­до прой­ти...

     - Ка­ка те­бе тут ап­те­ка, мот­ри два го­да уж как за­ко­ло­че­на. От­ва­ли­вай по­даль­ше. Зна­ем мы вас - не­бось, дос­ки у две­ри отод­рать хо­чешь. А еще ан­ти­ли­гент, пин­с­не на нос на­це­пил...

    

    

    Кульбинские по­рош­ки ока­за­лись вов­се да­же не по­рош­ка­ми, а пи­лю­ля­ми - мел­ки­ми, как охот­ничья дробь, вро­де пи­люль же­ле­за, в жел­том, по­хо­жем на дал­мат­с­кий­, по­рош­ке. На ба­ноч­ке нак­лей­ка с над­писью от ру­ки: «Пас­се­ис­ти­чес­кие пи­лю­ли д-ра Куль­би­на»[14].

    Повертев склян­ку и по­ню­хав, я не утер­пел, что­бы не поп­ро­бо­вать на язык од­ну пи­лю­лю. Без­в­кус­но, прив­кус как от ме­тал­ли­чес­кой оки­си. Лиз­нув, я ис­пу­гал­ся, не от­ра­вил­ся ли, но по­том ус­по­ко­ил се­бя: ведь ес­ли все, что бы­ло со мной, толь­ко гал­лю­ци­на­ция (а в этом сом­не­ния нет), то и эти ду­рац­кие пи­лю­ли то­же ее еще не рас­се­ив­ша­яся час­тич­ка и ре­аль­но­го вре­да от них быть не мо­жет.

    Придя к та­ко­му зак­лю­че­нию, я от­важ­но прог­ло­тил од­ну пи­люль­ку. А что ес­ли я по­ка­жу ба­ноч­ку ко­му-ни­будь, нап­ри­мер хо­зя­ину-мат­ро­су, - уви­дит он ее или нет? Но ес­ли он да­же уви­дит ее, то где до­ка­за­тель­с­т­ва, что мне не ка­жет­ся толь­ко, буд­то я их ему по­ка­зы­ваю?

    Все же я по­шел в кух­ню и под­сел, за­ве­дя (раз­го­вор к хо­зя­ину, на­во­див­ше­му пи­лу, что­бы пи­лить к ве­че­ру свои смо­ля­ные во­ню­чие и мок­рые бал­ки с бар­жи.

     - А зна­ете, мне вот док­тор про­пи­сал ле­кар­с­т­во - пи­лю­ли. Смот­ри­те, ка­кие стран­ные, не знаю, при­ни­мать или нет?

     - Плюнь­те вы на все пи­лю­ли, - про­ба­сил хо­зя­ин, слег­ка по­ко­сясь на ме­ня от зубь­ев пи­лы, так что я не по­нял, ви­дел он мою склян­ку или нет. - Луч­шее ле­кар­с­т­во от прос­ту­ды - это стоп­ка чис­то­го спир­та. У ме­ня ос­тал­ся сы­рец, ав­то­конь­як. Да­вай­те выпь­ем, по­ка же­на не приш­ла. Та­щи­те толь­ко на за­кус­ку ва­шу са­ра­тов­с­кую бы­ко­ви­ну.

    После нес­коль­ких сто­по­чек ав­то­конь­яка, силь­но от­да­вав­ше­го бен­зи­ном и еще ка­кой­-то дрянью, я не удер­жал­ся, что­бы не рас­ска­зать о мо­их гал­лю­ци­на­ци­ях.

     - Это от уга­ра, - ус­по­ко­ил ме­ня хо­зя­ин. - Пос­ле ав­то­конь­яка еще и не то бы­ва­ет. У нас в эки­па­же был кон­дук­тор Зло­бин. Тот, как напь­ет­ся, ему зав­сег­да ка­кая-ни­будь чер­тов­щи­на пред­с­тав­ля­ет­ся. Раз, уже спа­ли мы, слы­шим выс­т­ре­лы, ду­ма­ли, тре­во­га, вско­чи­ли, бе­жим в ко­мен­дан­т­с­кую. Ви­дим, си­дит наш Зло­бин пе­ред пус­той бу­тыл­кой и жа­рит из на­га­на в угол. На­си­лу ос­та­но­ви­ли. Что с то­бой­, спра­ши­ва­ем. Он и рас­ска­зы­ва­ет: си­жу это я, го­во­рит, за сто­лом и пью, что­бы не зад­ре­мать. Вдруг ви­жу, на­суп­ро­тив ме­ня сто­ит по­кой­ный ка­пи­тан пер­во­го ран­га фон Стар­ре. Зверь был, мы его про­меж се­бя ина­че как фон Стер­ва и не зва­ли. Пой­дешь к не­му, бы­ва­ло, на бе­рег от­п­ра­ши­вать­ся, а он над то­бой из­де­ва­ет­ся, юрод­с­т­ву­ет: «Спра­ши­вай­ся у Го­су­да­ря Им­пе­ра­то­ра», - и по­ка­зы­ва­ет на цар­с­кий пор­т­рет. Ну пор­т­рет, из­вес­т­но, мол­чит. «Вот ви­дишь, - го­во­рит, - не пус­ка­ет, а ко­ли сам царь не раз­ре­ша­ет, то я и по­дав­но не мо­гу». Уто­пи­ли мы его в Гель­син­г­фор­се - слы­ша­ли, не­бось, про офи­цер­с­кую шко­лу пла­ва­ния? Да, вот, зна­чит, Зло­бин и рас­ска­зы­вет. Одет, го­во­рит, весь с иго­лоч­ки, при ор­де­нах, как бы­ва­ло на цар­с­ком смот­ру, и гля­дит на ме­ня в упор, по-рачьи, крас­ны­ми гла­за­ми, слов­но вот сей­час гар­к­нет, сы­мет бе­лую пер­чат­ку с пра­вой ру­ки, что­бы не за­ма­рать, и под­даст сни­зу ку­ла­ком в ску­лу, по­чи­ще зу­бо­де­ра. Я ему, го­во­рит, и го­во­рю: «Хоть ты и цар­с­кий хо­лоп и сво­лочь, но я те­перь на те­бя не сер­жусь. Да­вай выпь­ем за со­вет­с­кую власть». И про­тя­ги­ваю ему, зна­чит, бу­тыл­ку. Он ее взял и гар­к­нул: «Пью за на­ше­го по­кой­но­го Го­су­да­ря Им­пе­ра­то­ра Ни­ко­лая Алек­сан­д­ро­ви­ча!» И хлоп всю бу­тыл­ку на пол. Тут уж наш Зло­бин не вы­дер­жал и да­вай са­дить в не­го из на­га­на. По­те­ша­лись мы тог­да над его рас­ска­зом. Дол­го по­том к не­му прис­та­ва­ли: «Ска­жи, как ты вмес­те с фон Стер­вой за ца­ря пил...»

    Приход хо­зяй­ки на­ру­шил на­шу бе­се­ду, и я пос­пе­шил уб­рать­ся на свою по­ло­ви­ну.

    Меня му­ти­ло. На­до вый­ти про­вет­рить­ся и во­об­ще пой­ти ку­да-ни­будь ве­че­ром раз­в­лечь­ся. До­воль­но оди­но­чес­т­ва и пус­тых хо­лод­ных ком­нат, ко­то­рые вы­зы­ва­ют гал­лю­ци­на­ции. Пой­ду на соб­ра­ние «Це­ха по­этов» на Поч­там­т­с­кую, за­но­чую же во Двор­це ис­кус­ств на Мой­ке.

    Из ту­ма­на, за­лив­ше­го быв­ший Нев­с­кий­, те­перь Прос­пект 25 ок­тяб­ря, выд­ви­ну­лась тем­ная ко­лон­на­да Ка­зан­с­ко­го со­бо­ра с дву­мя бес­смен­ны­ми ча­со­вы­ми - Ку­ту­зо­вым и Бар­к­ла­ем-де-Тол­ли. Зо­ло­той ку­пол рас­т­во­рил­ся в сум­ра­ке, и ко­лон­ны ка­жут­ся ру­ина­ми ка­ко­го-то ан­тич­но­го Пар­фе­но­на. Внут­ри нес­коль­ко де­сят­ков мо­ля­щих­ся си­рот­ли­во жмут­ся пос­ре­ди­не пе­ред тус­к­ло ос­ве­щен­ным ал­та­рем, при­дав­лен­ные ру­ша­щим­ся со сво­дов мра­ком. У вос­пе­той Пуш­ки­ным гроб­ни­цы Ку­ту­зо­ва мо­лит­ся на ко­ле­нях ста­рень­кий во­ен­ный в об­т­ре­пан­ной ге­не­раль­с­кой ши­не­ли. Вот и об­раз Ни­ко­лая Угод­ни­ка, па­мят­ный мне по од­ной тем­ной лю­бов­ной ис­то­рии, свя­зан­ной с Гу­ми­ле­вым...

    Выйдя из со­бо­ра, я чуть не заб­лу­дил­ся сре­ди ко­лонн - до то­го густ стал ту­ман но­яб­рь­с­кий­, ни­ко­тин­но-жел­тый­, труд­ный для ды­ха­ния. В трех ша­гах ни­че­го не бы­ло вид­но, и я прод­ви­гал­ся по па­мя­ти, чуть не ощупью. Про­хо­жих по­че­му-то не по­па­да­лось, и мне ста­ло жут­ко, как пе­хо­тин­цу, ос­тав­лен­но­му в вол­нах га­зо­вой ата­ки. Сза­ди пос­лы­ша­лось лег­кое поз­вя­ки­ва­ние шпор. Я ос­та­но­вил­ся, но ник­то не про­шел ми­мо, и поз­вя­ки­ва­ние прек­ра­ти­лось. Стран­но! Не­уже­ли это зве­не­ло у ме­ня в кар­ма­не? Но толь­ко я тро­нул­ся, звон шпор и лег­кие ша­ги пос­лы­ша­лись сно­ва, еще от­чет­ли­вей­, еще бли­же.

    Я нес­коль­ко раз, про­ве­ряя се­бя, ос­та­нав­ли­вал­ся и обо­ра­чи­вал­ся: звон шпор и ша­ги за­ми­ра­ли и раз­да­ва­лись сно­ва, лишь толь­ко я на­чи­нал дви­гать­ся.

     - Кто там? - ок­рик­нул я, не вы­дер­жав и от­с­ту­пая к сте­не. - От­ве­чай­те или я бу­ду стре­лять!

    Ответа не пос­ле­до­ва­ло, и мой го­лос, заг­лу­шен­ный ва­той ту­ма­на, проз­ву­чал как чу­жой.

    Постояв нем­но­го, кра­ду­чись и ог­ля­ды­ва­ясь, я стал про­би­рать­ся вдоль кар­ни­зов. Прой­дя нес­коль­ко фа­са­дов, я при­обод­рил­ся: сза­ди ни­ко­го не бы­ло. Но толь­ко я вы­шел на се­ре­ди­ну тро­ту­ара и ус­ко­рил ша­ги, сно­ва пос­лы­ша­лось лег­кое, до­го­ня­ющее поз­вя­ки­ванье шпор.

    Только бы пе­рей­ти пос­ко­рей че­рез Мой­ку - сей­час бу­дет Дом ис­кус­ств.

    У На­род­но­го, быв­ше­го По­ли­цей­ско­го, мос­та я не удер­жал­ся и по­бе­жал. До­ро­гу мне пе­ре­го­ро­дил пос­то­вой ми­ли­ци­онер. Об­ра­до­ван­ный­, я ки­нул­ся к не­му и за­мер в ужа­се... Под изог­ну­тым под­вес­ным фо­на­рем, на­по­ми­на­ющим фо­нарь по­хо­рон­ной про­цес­сии, сто­ял Гу­ми­лев. Он прис­таль­но и стро­го смот­рел на ме­ня сво­ими слег­ка раз­ве­ден­ны­ми вкось гла­за­ми на блед­ном, как гип­со­вая мас­ка, ли­це. Я от­с­ко­чил к чу­гун­ным пе­ри­лам, к зуб­ча­той чер­ной дос­ке и ух­ва­тил­ся за два про­боч­ных ша­ра для уто­па­ющих, ста­ра­ясь их от­це­пить, - сам не зная для че­го, для то­го ли, что­бы бро­сить­ся в во­ду, или что­бы за­щи­щать­ся ими. Гу­ми­лев, мяг­ко звяк­нув шпо­ра­ми, шаг­нул ко мне. Внут­ри у ме­ня все за­хо­ло­де­ло, точ­но ли­цо мое нак­ры­ли бе­лой мас­кой с хло­ро­фор­мом, и при­тор­но слад­кий про­тив­ный за­пах за­мо­ра­жи­ва­ет уле­ту­чи­ва­юще­еся соз­на­ние. И чув­с­т­вуя уже об­мо­рок, я рва­нул­ся от спа­са­тель­ных ша­ров и крик­нул да­ле­ким, от­де­лив­шим­ся от те­ла чу­жим го­ло­сом, как в сче­те при хло­ро­фор­ми­ро­ва­нии:

     - Ни­ко­лай Сте­па­но­вич, это ты?

    Гипсовая мас­ка его ли­ца не по­ко­ро­би­лась, но он про­тя­нул мне ру­ку и ска­зал де­ре­вян­но, глу­хо, от­чет­ли­во:

     - Здрав­с­т­вуй­!

    От ру­ко­по­жа­тия че­рез пер­чат­ку в ло­коть мне уда­рил ту­пой штеп­сель­ный раз­ряд элек­т­ри­чес­т­ва, а слег­ка при­кос­нув­ши­еся в дру­жес­ком по­це­луе гу­бы его бы­ли так плот­но сжа­ты и су­хи, что мне вспом­ни­лись сти­хи Ах­ма­то­вой­:

    

    

     - Все бы­ли так уве­ре­ны в тво­ей смер­ти, что да­же слу­жи­ли по те­бе па­ни­хи­ду. И, ока­зы­ва­ет­ся, ты жив. Прав­да, мне рас­ска­зы­ва­ли...

    Я то­роп­ли­во го­во­рил, бо­ясь ужа­са мол­ча­ния. При мо­ем упо­ми­на­нии о па­ни­хи­де Гу­ми­лев по­мор­щил­ся, точ­но я сде­лал бес­так­т­ность.

     - Ос­та­вим это, - про­це­дил он су­хо, - по­го­во­рим о чем-ни­будь бо­лее ин­те­рес­ном. Ведь мы не ви­де­лись нес­коль­ко лет. Ты сво­бо­ден се­год­ня ве­че­ром? Тог­да зай­дем по­си­дим в рес­то­ра­не, а по­том от­п­ра­вим­ся на соб­ра­ние в «Апол­лон». Из­воз­чик!

    Он веж­ли­во про­пус­тил ме­ня сесть пер­вым на про­лет­ку. Из ту­ма­на нав­с­т­ре­чу нам вы­рас­та­ет тол­па, мель­ка­ют ли­ца, слы­шат­ся кри­ки «ура» и тру­бы ор­кес­т­ра.

     - А у Иса­кия что де­ла­ет­ся! - обер­нул­ся из­воз­чик. - Вся пло­щадь пол­на на­ро­ду. Гро­мят гер­ман­с­кое по­соль­с­т­во и ко­ней чу­гун­ных с кры­ши сво­лок­ли в Мой­ку. И че­го ра­ду­ют­ся? Раз­ве ма­ло на­ро­ду пе­ре­пор­тят... Ли­хо про­ка­тил, ва­ши си­ятель­с­т­ва. При­ба­вить бы на ча­ек на­до руб­лик.

    Гумилев су­нул ему се­реб­ря­ный рубль, и мы вош­ли в яр­ко ос­ве­щен­ный ши­кар­ный рес­то­ран. За сто­ли­ком в за­ле я нес­коль­ко ус­по­ко­ил­ся - все же здесь свет­ло и люд­но. Гу­ми­лев вы­нул бу­тыл­ку из се­реб­ря­ной кад­ки со льдом и раз­лил ви­но по бо­ка­лам.

     - Выпь­ем за са­мое до­ро­гое для нас!

     - То есть?

     - Выпь­ем за по­эзию и за сти­хи! - и он чок­нул­ся со мной звон­ким бак­ка­ра.

    Вино су­хое, зо­ло­тис­тое, и от не­го в ме­ня льет­ся бес­печ­ная ве­се­лость. Ще­ки Гу­ми­ле­ва ро­зо­ве­ют, гла­за лу­чат­ся, и мне уже не ка­жет­ся, что пе­ре­до мною приз­рак. Я му­чи­тель­но ста­ра­юсь при­пом­нить, где и ког­да мы с ним так си­де­ли?

     - Мне о мно­гом хо­те­лось бы по­го­во­рить с то­бой (го­лос у Гу­ми­ле­ва стал мяг­че, не та­кой де­ре­вян­ный и глу­хой­). Я то­бой очень не­до­во­лен. Ку­да ты про­пал как по­эт пос­ле сво­ей «Ди­кой пор­фи­ры»? Пи­сать сти­хи для се­бя, бро­сать их или пря­тать - раз­ве это иде­ал по­эта? Так де­лал Лер­мон­тов, но не Пуш­кин. По­эт дол­жен быть в цен­т­ре ли­те­ра­тур­ных дви­же­ний­, на ви­ду у всех бо­роть­ся и от­с­та­ивать свою по­эзию. Сти­хи дол­ж­ны быть так же дей­ст­вен­ны и вли­ять на чи­та­те­лей­, как «Анчар» Пуш­ки­на на ге­ро­иню «За­тишья» Тур­ге­не­ва...

    Я вдруг вспо­ми­наю - да, да, вот так же си­де­ли мы в июле че­тыр­над­ца­то­го го­да. Я встре­тил его в Гос­ти­ном дво­ре с толь­ко что куп­лен­ны­ми са­по­га­ми. Он пос­ту­пил доб­ро­воль­цем в ка­ва­ле­рию, со­ве­то­вал ид­ти и мне в ави­ацию, го­во­рил, что и сам бы по­шел, ес­ли бы у не­го не бы­ло с дет­с­т­ва бо­яз­ни вы­со­ты. И еще го­во­рил уве­рен­но, что неп­ре­мен­но по­лу­чит Ге­ор­ги­ев­с­кий крест.

    Да, на гру­ди у не­го сре­ди жел­тых ак­сель­бан­тов и сей­час ви­сят два сол­дат­с­ких Ге­ор­гия.

    Гумилев рас­п­ла­тил­ся, и мы выш­ли. Нас опять ве­зет из­воз­чик, но на этот раз ка­кой­-то кар­лик, шля­па си­дит у не­го, как у пу­га­ла, пря­мо на пле­чах, и го­во­рит он звон­ко, по-маль­чи­шес­ки, как бы из­ви­ня­ясь.

    Тятеньку се­год­ня заб­ра­ли на мо­би­ли­за­ции, я за­мес­то его вы­ехал. - И не­лов­ко дер­га­ет вож­жа­ми, точ­но иг­рая в ло­шад­ки.

    Впереди что-то свет­ле­ет и быс­т­ро над­ви­га­ет­ся, как вы­ход из тун­не­ля. Ло­шадь, про­лет­ка, из­воз­чик, Гу­ми­лев де­ла­ют­ся проз­рач­ны­ми и ис­че­за­ют, как ту­ман. «Тра-та-та-та», - слы­шит­ся дроб­ный гро­хот ба­ра­ба­нов и то­пот тя­же­лых са­пог по тор­цо­вой мос­то­вой. И за­лих­ват­с­ки-ве­се­ло гре­мит ду­хо­вой ор­кестр - «на пос­лед­нюю пя­тер­ку». Вслед за ли­хо мар­ши­ру­ющи­ми кад­ро­вы­ми гвар­дей­ца­ми, еще в штат­с­ком, не сов­сем уве­рен­но по­па­дая но­гу, ша­га­ют мо­би­ли­зо­ван­ные за­пас­ные. «Ура-а-а!» - не­сет­ся с тро­ту­аров. Тол­па под­х­ва­ты­ва­ет ме­ня и вы­но­сит на Двор­цо­вую пло­щадь, прев­ра­тив­шу­юся в люд­с­кой му­ра­вей­ник. В зе­ле­но­ва­то-го­лу­бом се­вер­ном не­бе па­рит ан­гел Алек­сан­д­рий­ско­го стол­па и быс­т­ро-быс­т­ро, чуть не цеп­ля­ясь за его по­бед­ный крест, сколь­зят не­боль­шие, лег­кие об­лач­ка. Гу­дят цер­ков­ные ко­ло­ко­ла, и гул­ко-праз­д­нич­но, как в Пас­халь­ную ночь, рас­ка­ты­ва­ют­ся над Не­вой хо­лос­тые пу­шеч­ные выс­т­ре­лы с вер­ков Пет­ро­пав­лов­с­кой кре­пос­ти. В ок­нах Зим­не­го двор­ца что-то бе­ле­ет. По тол­пе, как ве­тер, про­но­сит­ся ше­пот, зна­ме­на скло­ня­ют­ся, го­ло­вы об­на­жа­ют­ся.

     - Гос­по­ди, гос­по­ди! - всхли­пы­ва­ет ря­дом со мной бед­но оде­тая ста­руш­ка. - Вот так же и сы­на мо­его уби­ли в япон­с­кую вой­ну под Мух­де­ном.

    - Товарищи... брат­цы, - хрип­ло кри­чит взгро­моз­див­ший­ся на кар­низ зда­ния Ге­не­раль­но­го шта­ба не­мо­ло­дой уже ра­бо­чий. - Да раз­ве же мы зна­ли, что гер­ман­цы так... Мы то­же со все­ми... за Рос­сию, зна­чит.

    Он вы­пив­ши, ли­цо у не­го крас­ное, си­няя блу­за в мас­ля­ных пят­нах. На­вер­ное, он от­ту­да, с за­вод­с­ких ок­ра­ин, из-за Нар­в­с­кой зас­та­вы или с Вы­бор­г­с­кой сто­ро­ны, где еще нес­коль­ко дней на­зад бас­то­ва­ли и оп­ро­ки­ды­ва­ли ва­го­ны трам­ва­ев, до­хо­див­шие до цен­т­ра с раз­би­ты­ми стек­ла­ми.

    Голова его с про­седью. Мо­жет быть, он был здесь уже и пом­нит эту же пло­щадь пе­ред Зим­ним двор­цом де­вя­то­го ян­ва­ря.

    Что же это, не­уже­ли про­щенье и при­ми­ренье?..

    Колокольный трез­вон так пол­ног­лас­но ра­дос­тен, пу­шеч­ные са­лю­ты так гул­ко-тор­жес­т­вен­ны, тол­па так вос­тор­жен­но на­элек­т­ри­зо­ва­на, и бе­лые да­ле­кие приз­ра­ки там, в ок­нах двор­ца, кла­ня­ют­ся так при­вет­ли­во.

     - Спо­лай­ко­вич, Спо­лай­ко­вич едет!..

    И хлы­нув­шая тол­па от­б­ро­си­ла ме­ня к сте­не. Из мед­лен­но про­би­ра­юще­го­ся и тре­вож­но гу­дя­ще­го ав­то­мо­би­ля мель­ка­ет ши­тая зо­ло­том с плю­ма­жем тре­угол­ка и улы­ба­юще­еся гор­бо­но­сое ли­цо сер­б­с­ко­го пос­лан­ни­ка. «Жи­вио!» - пе­ре­ка­ты­ва­ет­ся по пло­ща­ди.

    С крас­ной сте­ны Ге­не­раль­но­го шта­ба ма­ячат ог­ром­ные чер­ные бук­вы ма­ни­фес­та:

    «Божию ми­лос­тью, Мы, Ни­ко­лай Вто­рый­, Им­пе­ра­тор и Са­мо­дер­жец Все­рос­сий­ский­, Царь Поль­с­кий­, Ве­ли­кий Князь Фин­лян­д­с­кий­, и про­чая, и про­чая, и про­чая... В гроз­ный час ис­пы­та­ния да бу­дут за­бы­ты внут­рен­ние рас­п­ри. Да ук­ре­пит­ся еще тес­нее еди­не­ние ца­ря с его на­ро­дом и да от­ра­зит Рос­сия, под­няв­ша­яся как один че­ло­век, дер­з­кий на­тиск вра­га...»

    В шту­ка­тур­ку над мо­им вис­ком с виз­гом уда­ря­ет пу­ля. Двор­цо­вая пло­щадь пус­та, в пас­мур­но-осен­нем не­бе над Зим­ним двор­цом ко­леб­лет­ся бу­ро-бе­лый­, выс­ти­ран­ный дож­дя­ми, выц­вет­ший­, ког­да-то ало-крас­ный флаг Фев­раль­с­кой ре­во­лю­ции.

    С Пет­ро­пав­лов­с­кий кре­пос­ти гро­мы­ха­ют выс­т­ре­лы, но в них уже не тор­жес­т­во, а уг­ро­за и гнев. И, как эхо, гре­мят в от­вет ору­дия с Не­вы.

    От ре­шет­ки Алек­сан­д­ров­с­ко­го са­да к Зим­не­му пе­ре­бе­га­ет, от­с­т­ре­ли­ва­ясь от нас­ту­па­ющей чер­ной­, се­рая цепь.

    - Что вы здесь сто­ите, граж­да­нин! Вас мо­гут убить.

    Рядом со мной две хруп­кие фи­гур­ки: мо­ло­день­кий юн­кер, брю­нет с ма­то­во-жел­тым ли­цом, и чер­ног­ла­зая с куд­ряш­ка­ми у ко­зырь­ка жен­щи­на-доб­ро­во­лец. Оба па­да­ют на зем­лю и, щел­кая зат­во­ра­ми, стре­ля­ют. С уг­ла Нев­с­ко­го из-за шта­бе­лей дров вы­бе­га­ют мат­ро­сы, пе­ред­ний в ко­жа­ной кур­т­ке хрип­ло кри­чит, ко­ман­дуя, и раз­ма­хи­ва­ет ре­воль­ве­ром. Вско­чив­ший юн­кер пы­та­ет­ся вот­к­нуть в не­го штык, как на уче­нии в со­ло­мен­ное чу­че­ло, но па­да­ет нич­ком от выс­т­ре­ла в упор. Жен­щи­на-доб­ро­во­лец, пу­та­ясь в длин­ной ши­не­ли, не­лов­ко, по-бабьи бе­жит к Зим­не­му. Рос­лый бе­лоб­ры­сый мат­рос с не­до­уме­ни­ем смот­рит на ме­ня свет­ло-го­лу­бы­ми гла­за­ми.

     - Че­го ж ты ко­па­ешь­ся с ним? Ско­рей кон­чай­! - до­но­сит­ся хрип­лый ок­рик.

     - Да они в штат­с­ком и без ору­жия...

     - Тог­да дай ему по заг­рив­ку прик­ла­дом, что­бы не лез, ку­да не про­сят!

    Кто-то сза­ди боль­но сту­ка­ет ме­ня по за­тыл­ку, в гла­зах тем­не­ет, и чер­ные бук­вы цар­с­ко­го ма­ни­фес­та на­ли­ва­ют­ся кровью, пры­га­ют и рас­сы­па­ют­ся по сте­не све­то­вым на­бо­ром:

    «Временное пра­ви­тель­с­т­во низ­ло­же­но. Го­су­дар­с­т­вен­ная власть пе­реш­ла в ру­ки ор­га­на Пет­рог­рад­с­ко­го Со­ве­та... Да здрав­с­т­ву­ет ре­во­лю­ция ра­бо­чих, сол­дат и крес­ть­ян!..»

    

    

     - Что же ты не вхо­дишь? - про­буж­да­ет ме­ня от за­бытья глу­хой ок­лик Гу­ми­ле­ва.

    Мы сто­им в тем­ной под­во­рот­не пе­ред поб­лес­ки­ва­ющей двер­ной мед­ной до­щеч­кой с над­писью «Апол­лон», во дво­ре же свер­ка­ет элек­т­ри­чес­ки­ми лам­поч­ка­ми букв подъ­езд рес­то­ра­на «Апол­ло».

    Знакомая ши­ро­кая бе­лая с ма­ли­но­вым по­ло­ви­ком лес­т­ни­ца - сколь­ко раз с вол­не­ни­ем под­ни­мал­ся я по ней, что­бы зас­тен­чи­вым и не­лов­ким юно­шей жать­ся в сто­рон­ке от блес­тя­ще­го об­щес­т­ва! Ста­рые бар­с­кие ком­на­ты ус­тав­ле­ны ам­пир­ной ме­белью из ка­рель­с­кой бе­ре­зы и уве­ша­ны по сте­нам сти­ли­зо­ван­ной гра­фи­кой. Соб­ра­ние уже от­к­ры­лось. Гу­ми­лев, рас­к­ла­ни­ва­ясь, звя­кая шпо­ра­ми и це­луя руч­ки у дам, про­хо­дит впе­ред, я же са­жусь у две­рей на пер­вое сво­бод­ное мес­то. Ко мне под­хо­дит за­тя­ну­тый­, рас­ши­тый зо­ло­том тол­с­то­за­дый ли­це­ист и про­тя­ги­ва­ет мне свою тре­угол­ку:

     - По­жа­луй­ста, вынь­те би­ле­тик.

    Я вы­ни­маю из ли­цей­ской тре­угол­ки, как в ло­те­рее, ма­лень­кий бе­лый би­ле­тик, к счас­тью пус­той­, мне не при­дет­ся чи­тать сти­хи.

    Неужели я пьян? Мною уте­ря­но чув­с­т­во пер­с­пек­ти­вы, и ли­ца и пред­ме­ты то ка­жут­ся близ­ки­ми, то умень­ша­ют­ся и ста­но­вят­ся да­ле­ки­ми, как буд­то я по­пе­ре­мен­но смот­рю с двух сто­рон, пря­мо и об­рат­но, в стек­ла би­нок­ля. Так же сдви­га­ют­ся и со­бы­тия в ис­ка­жен­ной пер­с­пек­ти­ве вре­ме­ни...

    Этот дву­хэ­таж­ный тем­но-крас­ный особ­няк с бал­ко­ном на Мой­ку, по со­сед­с­т­ву с тем до­мом, где умер Пуш­кин, из­б­рал на­ка­ну­не вой­ны Апол­лон Му­са­гет для сво­его пар­нас­ско­го свя­ти­ли­ща. И как на дель­фий­ский тре­нож­ник, в па­пи­рос­ном ды­му са­дил­ся на пред­се­да­тель­с­кое мес­то вер­хов­ный про­ри­ца­тель с Тав­ри­чес­кой Вя­чес­лав Ива­нов, за­жи­гая от элек­т­ри­чес­кой люс­т­ры над стро­гим мом­мзе­нов­с­ким ли­цом[16] и чер­ным пас­тор­с­ким сюр­ту­ком нимб се­реб­ря­но-зо­ло­тых косм, и звуч­ным ме­до­нос­ным те­но­ром из­ре­кал свой суд над по­эта­ми, пос­вя­щая их в ди­они­сий­ские та­ин­с­т­ва: a re­ali­bus ad re­ali­ora[17]...

    Перед этим пок­ры­тым длин­ной ска­тер­тью сто­лом, как пе­ред ящи­ком фо­кус­ни­ка, рас­ха­жи­вал, бес­п­рес­тан­но умы­вая су­хим по­ти­ра­ющим жес­том ру­ки, с го­ря­щи­ми те­ософ­с­ким на­ити­ем гла­за­ми, с чуть прос­ве­чи­ва­ющей в каш­та­но­вых во­ло­сах тон­зу­рой­, не­ис­то­вый Ан­д­рей Бе­лый и ме­лом на дос­ке, циф­ра­ми и чер­те­жа­ми вскры­вал пе­ред по­ра­жен­ны­ми слу­ша­те­ля­ми ме­ха­ни­ку рит­ма. И ка­за­лось, что по­эти­чес­кая ал­хи­мия рас­к­ры­та, что те­перь уже каж­дый по­эт смо­жет по этим ка­бал­лис­ти­чес­ким ре­цеп­там из­го­тов­лять чис­тое зо­ло­то по­эзии. Но Ан­д­рей Бе­лый уже умыл су­хой ас­т­раль­ной во­дой ру­ки и, не чув­с­т­вуя тя­го­тенья, со ско­рос­тью бро­дя­чей ко­ме­ты не­сет­ся к даль­ней звез­де но­вой фи­ло­соф­с­кой сис­те­мы... Толь­ко что вер­нув­ший­ся из Ита­лии Блок, от­че­ка­ни­ва­ясь на сте­не рим­с­ким про­фи­лем и кур­ча­вой брон­зой ко­рот­ких во­лос, стоя, опи­ра­ясь на спин­ку сту­ла, нес­пеш­но, внеш­не бес­страс­т­но тру­бил здесь глу­бо­ким груд­ным ве­ли­ко­рус­ским го­ло­сом "Ра­вен­ну" и "Бла­го­ве­ще­ние"...

    Кто это там чи­та­ет сти­хи? Не­уже­ли сам Блок?

    

    

    Заостренный, крюч­ко­ва­тый­, как у обо­рот­ня из «Страш­ной мес­ти» Го­го­ля, нос, при­мя­тые, раз­вив­ши­еся, как на гип­со­вой мас­ке с Пуш­ки­на, куд­ри, ще­ти­нис­тая от­ва­ли­ва­юща­яся че­люсть... нет, это не Блок, это .толь­ко страш­ная фо­тог­ра­фия с мер­т­во­го Бло­ка блаз­нит у ме­ня пе­ред гла­за­ми!..

    

    

    Гумилев чи­та­ет спо­кой­но, обыч­ным сво­им нес­коль­ко на­пы­щен­ным де­ре­вян­ным го­ло­сом, не вста­вая с мес­та, не вы­пус­кая из паль­цев за­ку­рен­ной па­пи­ро­сы, но под ло­жеч­кой у ме­ня за­ми­ра­ет, и я креп­ко вкле­щи­ва­юсь в то­че­ные руч­ки, точ­но по­до мной не бар­с­кое крес­ло ам­пир, а хруп­кое си­денье ру­ша­ще­го­ся в ава­рии с не­ба са­мо­ле­та.

    Велимир Хлеб­ни­ков!

    Из уг­ла уг­ло­ва­то-не­лов­ко от­де­ля­ет­ся, бо­тая тя­же­лы­ми бо­тин­ка­ми, дол­го­вя­зый­, су­ту­лый­, неб­ри­тый сол­дат в гим­нас­тер­ке без по­яса, с об­с­т­ри­жен­ной под но­ле­вой но­мер го­ло­вой. Та­ким я ви­дел Хлеб­ни­ко­ва ле­том сем­над­ца­то­го го­да, ря­до­вым за­пас­но­го пол­ка из Ца­ри­цы­на, - на­чаль­с­т­во, при­дя в от­ча­яние от его пол­ной нес­по­соб­нос­ти к во­ен­ной служ­бе, не зна­ло, что с ним де­лать, и за­пи­са­ло его «че­со­точ­ным».

     - Бу­дет­ля­на­ми сде­ла­но но­вое ве­ли­кое от­к­ры­тие. Изоб­ре­тен спо­соб пи­сать сти­хи из од­них зна­ков пре­пи­на­ния[19], - ле­пе­чет от­ры­вис­то, как те­лег­раф­ный ап­па­рат, от­с­чи­ты­вая сло­ва, Ве­ли­мир Хлеб­ни­ков. - Я сей­час проч­ту од­но та­кое сти­хот­во­ре­ние... точ­ка... ти­ре... за­пя­тая... дво­ето­чие... вос­к­ли­ца­тель­ный знак... мно­го­то­чие...

    Прочитав свое сти­хот­во­ре­ние, Хлеб­ни­ков опять за­би­ва­ет­ся в угол, рас­се­ян­но по­пы­хи­вая сол­дат­с­кой ма­хор­кой.

    Но что это за раз­вяз­ный бе­лоб­ры­сый мо­ло­дой че­ло­век в не­ле­по сши­той из цер­ков­ной пар­чи кур­т­ке ле­зет неп­ро­шен­но на сме­ну Хлеб­ни­ко­ву?

    Приказчик из га­лан­те­рей­но­го ма­га­зи­на, одев­ший­ся с ши­ком под Ос­ка­ра Уай­ль­да: ци­линдр, ла­ки­ро­ван­ные туф­ли, бе­лый же­ни­хов­с­кий гал­с­тук с ру­би­но­вой бу­лав­кой - нет, не гал­с­тук, а бинт вок­руг шеи. Из бо­ко­во­го кар­ма­на пар­чо­вой кур­т­ки он вы­тас­ки­ва­ет брит­ву и раз­ма­хи­ва­ет ею, как ка­мер­то­ном.

     - Ре­ко­мен­ду­юсь, - си­пит он ла­рин­гит­ным ше­по­том, - ре­дак­тор «Пе­тер­бур­г­с­ко­го Гла­ша­тая», Иг­нать­ев...

    И, про­бор­мо­тав еще нес­коль­ко не­раз­бор­чи­вых слов, зах­леб­нув­шись спаз­мой­, су­ет брит­ву в кар­ман и, поб­лед­нев, хва­та­ет­ся ру­кой за гор­ло, где сквозь бе­лую по­вяз­ку прос­ту­па­ет кровь.

    Игнатьев... Иг­нать­ев... Пом­нит­ся, раз он под­вез ме­ня ночью в так­со­мо­то­ре к «Бро­дя­чей со­ба­ке». Бо­га­тый ку­пе­чес­кий сы­нок, эго­фу­ту­рист, ро­ди­те­ли хо­те­ли его ос­те­пе­нить и же­нить, но он пе­ред свадь­бой не­ле­по и не­ожи­дан­но по­кон­чил с со­бой­, пе­ре­ре­зав гор­ло брит­вой.

    На се­ре­ди­ну ком­на­ты вы­хо­дит дру­гой мо­ло­дой че­ло­век, еще бо­лее раз­вяз­ный­, с ши­ро­ким плос­ким ли­цом, в по­тер­том пид­жач­ке, без во­рот­нич­ка, в об­ш­мы­ган­ных, с мах­ра­ми вни­зу брю­ках.

     - Ва­си­лиск Гне­дов - са­ма по­эзия, чи­та­ет свою ге­ни­аль­ную по­эму кон­ца. В кни­ге под этим заг­ла­ви­ем пус­тая стра­ни­ца, но я все же чи­таю эту по­эму, - вык­ри­ки­ва­ет он и вмес­то чте­ния де­ла­ет кис­тью пра­вой ру­ки ши­ро­кий по­хаб­ный жест.

    Застучали отод­ви­га­емые крес­ла, все вста­ли. Два слу­жи­те­ля на­ча­ли раз­но­сить на под­но­сах чай и пе­ченье. У сто­ла Гу­ми­лев раз­го­ва­ри­ва­ет с кем-то вы­со­ким и се­дым. Ан­нен­с­кий­! Ста­ро­мод­ное, ум­ное с се­де­ющи­ми уса­ми ли­цо, ос­т­рый взгляд, где под при­выч­ной ди­рек­тор­с­кой сдер­жан­нос­тью блуж­да­ют озор­ные по­эти­чес­кие огонь­ки, про­фес­сор­с­ки ров­ный­, с кап­риз­ны­ми нот­ка­ми го­лос, сып­лю­щий фей­ер­вер­ки афо­риз­мов. Ан­нен­с­кий ще­пе­ти­лен, как ми­мо­за, чуть за­день, и весь сож­мет­ся, уй­дет в се­бя, ведь ему все еще не­лов­ко, что он в пять­де­сят лет на­чи­на­ющий по­эт с дву­мя то­нень­ки­ми кни­жеч­ка­ми сти­хов[20]. И зап­ро­ки­ну­тая нав­з­ничь го­ло­ва, в за­жи­ме крах­маль­но­го во­рот­нич­ка на нег­ну­щем­ся, точ­но за­ли­том гип­сом, поз­во­ноч­ни­ке, - так же пря­мо, не сги­ба­ясь, спе­ша на ноч­ной по­езд, под­ни­мал­ся он на сту­пе­ни Цар­с­ко­сель­с­ко­го вок­за­ла и вдруг, не ус­пев схва­тить­ся ру­кой за вык­лю­чен­ное смер­тью сер­д­це, кок­нул­ся за­тыл­ком о ка­мень и не­опоз­нан­ный ле­жал в мор­ге, в со­об­щес­т­ве по­доб­ран­ных на ули­це тру­пов...

     - Пой­дем, я поз­на­ком­лю те­бя с ин­те­рес­ной жен­щи­ной.

    И, взяв под ру­ку, Гу­ми­лев по­вел ме­ня в со­сед­нюю ком­на­ту. Он все та­кой же, неп­ре­мен­но в кон­це ве­че­ра уеди­нит­ся ку­да-ни­будь в сто­рон­ку с хо­ро­шень­кой жен­щи­ной­-пок­лон­ни­цей­, под пред­ло­гом чте­ния ей сво­их но­вых сти­хов!

    На ди­ва­не си­дит мо­ло­дая да­ма, а пе­ред ней сто­ят двое во­ен­ных.

     - Эль­га Гус­та­вов­на, - зна­ко­мит ме­ня Гу­ми­лев, по­че­му-то не наз­вав фа­ми­лию.

     - Очень ра­да, - про­тя­ги­ва­ет мне да­ма ру­ку в длин­ной по ло­коть чер­ной пер­чат­ке.

    Та са­мая нез­на­ком­ка, ко­то­рую я встре­тил в ап­те­ке на Ру­жей­ной­! От не­ожи­дан­нос­ти про­бор­мо­тав что-то, я, не­лов­ко ткнув­шись но­сом, по­це­ло­вал ее ру­ку.

     - Зна­комь­тесь, - кив­ну­ла да­ма на двух сво­их ка­ва­ле­ров.

     - Раз­ве вы не уз­на­ете ме­ня? Мы встре­ча­лись в «Це­хе по­этов», - об­ра­ща­ет­ся ко мне во­ен­ный с за­бин­то­ван­ной го­ло­вой и с бо­евым ма­ли­но­вым тем­ля­ком на шаш­ке. - Алек­сандр Алек­сан­д­ро­вич Кон­ге.

     - Во­ен­мор Ко­ма­ров, - ко­рот­ко от­ре­ко­мен­до­вал­ся бе­зу­сый блон­дин с глад­ким че­рез всю го­ло­ву про­бо­ром, в чер­ной мор­с­кой фор­ме с кор­ти­ком.

    На сте­не над ди­ва­ном ви­сит ри­су­нок тушью: на по­во­ро­те уз­кой кру­той лес­т­ни­цы чет­ве­ро муж­чин в чер­ном спус­ка­ют боль­шой зак­ры­тый гроб.

     - Вам нра­вит­ся blanc et no­ir Ва­лю­то­на «Le mau-va­is pas[21]»?[22] Очень вы­ра­зи­тель­но, не прав­да ли?.. - спро­си­ла Эль­га Гус­та­вов­на и под­ня­лась с ди­ва­на. - Од­на­ко, все уже рас­хо­дят­ся. По­ра и нам! Кон­ге и вас, Ми­ха­ил... (Алек­сан­д­ро­вич, - под­с­ка­зал я) Ми­ха­ил Алек­сан­д­ро­вич, мы мо­жем под­вез­ти на ав­то­мо­би­ле. А вы, Ни­ко­лай Сте­па­но­вич?

    Гумилев о чем-то ти­хо за­го­во­рил с Эль­гой Гус­та­вов­ной­, и я уло­вил од­ну толь­ко ее рез­кую ан­г­лий­скую фра­зу, ко­то­рую по­че­му-то от­нес на свой счет:

     - It is use­less. He is a man wit­ho­ut aim or ho­pe...[23] По­ме­ще­ние «Апол­ло­на» уже опус­те­ло. Мы вы­хо­дим

    последними и са­дим­ся у подъ­ез­да все еще свер­ка­юще­го рес­то­ра­на «Апол­ло» в ав­то­мо­биль. Гу­ми­лев, по­це­ло­вав ру­ку Эль­ге Гус­та­вов­не, бро­сил мне на про­ща­ние:

     - Будь зав­т­ра в «Бро­дя­чей со­ба­ке» к две­над­ца­ти но­чи.

    Военмор Ко­ма­ров сел за шо­фе­ра, и лег­кий «Ройс», бес­шум­но сор­вав­шись с мес­та, мчит­ся с Мой­ки че­рез Двор­цо­вую пло­щадь по Мил­ли­он­ной на Мар­со­во по­ле к ка­зар­мам лей­б-гвар­дии Пав­лов­с­ко­го пол­ка. Кон­ге, рас­п­ро­щав­шись, выс­ка­ки­ва­ет и скры­ва­ет­ся в подъ­ез­де.

     - Не мо­же­те ли вы дог­нать и пе­ре­дать ему эту ро­зу, ко­то­рую я обе­ща­ла, но за­бы­ла ему по­да­рить, - поп­ро­си­ла ме­ня с улыб­кой (зна­че­ние ко­то­рой я по­нял толь­ко по­том) Эль­га Гус­та­вов­на. - Не бой­тесь, вас про­пус­тят. Мы по­дож­дем.

    Я взял из ее ру­ки по­мя­тую, от­ко­ло­тую от кор­са­жа, пах­ну­щую ду­ха­ми ро­зу и про­шел ми­мо не­под­виж­но­го ча­со­во­го по лес­т­ни­це на вто­рой этаж. В за­ле с бе­лы­ми ко­лон­на­ми и хо­ра­ми го­ре­ла па­ни­ка­ди­лом элек­т­ри­чес­кая люс­т­ра, и под ней на вы­со­ких по­мос­тах сто­яли че­ты­ре цин­ко­вых зак­ры­тых гро­ба с из­ва­яни­ями по­чет­но­го офи­цер­с­ко­го ка­ра­ула. У край­не­го спра­ва гро­ба при­па­ла ще­кой к цин­ко­во­му уг­лу не­мо­ло­дая уже жен­щи­на в кре­пе - мать. Се­дой отец в чер­ном сюр­ту­ке и двое де­тей­, маль­чик и де­воч­ка, с ис­пу­ган­ны­ми, не по-дет­с­ки серь­ез­ны­ми ли­чи­ка­ми, дер­жат в ру­ках заж­жен­ные вос­ко­вые све­чи. Стар­ший брат Са­ша, на ко­то­ро­го они смот­ре­ли с та­ким обо­жа­ни­ем, не­дав­но толь­ко при­ез­жал с фрон­та и, сме­ясь, под­б­ра­сы­вал их на ру­ках к по­тол­ку, и вот он вер­нул­ся на­зад, - го­во­рят, он спря­тал­ся за­чем-то в этом боль­шом се­реб­ря­ном ящи­ке. На крыш­ке гро­ба - офи­цер­с­кая фу­раж­ка и шаш­ка, а на длин­ной тра­ур­ной лен­те от ме­тал­ли­чес­ко­го с фар­фо­ро­вы­ми цве­та­ми вен­ка зо­ло­тит­ся над­пись: «То­ва­ри­щи по пол­ку... пав­ше­му ге­рой­ской смер­тью... под­по­ру­чи­ку-Алек­сан­д­ру Алек­сан­д­ро­ви­чу Кон­ге».

    вспомнились мне две строч­ки из сти­хов Кон­ге, ко­то­рые пох­ва­лил в «Це­хе» Гу­ми­лев. Кон­ге был убит на фрон­те ле­том 16-го го­да и при­ве­зен в за­па­ян­ном гро­бу - здесь, в этой за­ле ка­зар­мен­ной цер­к­ви, был я у не­го на па­ни­хи­де!

    Я по­ло­жил ро­зу у гро­ба - от при­кос­но­ве­ния к цин­ку по мо­ей ру­ке про­бе­жа­ла хо­лод­ная дрожь, и мне по­чу­дил­ся про­ни­ка­ющий и сквозь ме­талл лег­кий тош­нот­вор­ный ду­шок тле­ния.

    Осторожно сту­пая, ог­ля­ды­ва­ясь, вы­шел я на лес­т­ни­цу и вы­бе­жал ми­мо ча­со­во­го на ули­цу.

     - Ку­да же вы? - ок­лик­нул ме­ня нас­меш­ли­вый го­лос. - Раз­ве вы не по­еде­те с на­ми?

    Стыдясь сво­его бег­с­т­ва, я сел на­зад в ав­то­мо­биль, и мы мчим­ся по Тро­иц­ко­му мос­ту ми­мо особ­ня­ка Кше­син­с­кой­, ми­мо го­лу­бой бу­хар­с­кой ме­че­ти на Ка­мен­но­ос­т­ров­с­кий - прос­пект Крас­ных Зорь. До­ро­гой мо­тор зве­нит ров­ным рит­ми­чес­ким гу­лом, как му­зы­каль­ная шка­тул­ка, над ра­ди­ато­ром, поб­лес­ки­вая, раз­ве­ва­ет се­реб­ря­ный плащ по­лу­об­на­жен­ная жен­щи­на - фаб­рич­ная мар­ка «Рой­са». Струя ноч­но­го вет­ра, об­те­кая стек­ло пе­ред шо­фе­ром, бьет мне в ли­цо, я вды­хаю за­пах жен­с­ких ду­хов, та­кой ос­т­рый­, вол­ну­ющий в ве­сен­нем воз­ду­хе, и слы­шу лас­ко­вый­, слег­ка нас­меш­ли­вый го­лос:

     - Вы, на­вер­ное, ус­та­ли пос­ле всех се­год­няш­них впе­чат­ле­ний и не бу­де­те иметь ни­че­го про­тив, ес­ли мы про­ка­тим­ся на Стрел­ку. Не зо­ви­те ме­ня ра­ди бо­га Эль­гой Гус­та­вов­ной­, зо­ви­те, как все мои друзья, прос­то Эль­гой...

    Эльгой! - от­да­ет­ся во мне слад­кой му­зы­кой ее вкрад­чи­вый го­лос.

    Что за чер­тов­щи­на! Или я пьян, или у ме­ня кру­жит­ся го­ло­ва, или во­ен­мор не уме­ет пра­вить и то­го и гля­ди раз­моз­жит нам го­ло­вы о чу­гун­ные стол­бы трам­вая! Один раз мне да­же по­ме­ре­щи­лось, что столб вре­зал­ся в ав­то­мо­биль и про­ле­тел че­рез си­денье меж­ду мной и Эль­гой.

     - Что с ва­ми? Или вы не лю­би­те быс­т­рой ез­ды?

    - Нет, но мне по­ка­за­лось...

     - Что вам по­ка­за­лось?

    Но тут уже не по­ка­за­лось... Впе­ре­ди у кос­т­ра грел­ся пат­руль. Один из крас­но­ар­мей­цев вы­шел на се­ре­ди­ну ули­цы и под­нял ру­ку, да­вая нам знак ос­та­но­вить­ся, не ав­то­мо­биль с раз­го­ну на­ле­тел на не­го, под­мял и, не убав­ляя хо­да, пром­чал­ся даль­ше. Я не­воль­но вско­чил и ог­ля­нул­ся на­зад. Толь­ко что пе­ре­ехан­ный крас­но­ар­ме­ец про­дол­жал нев­ре­ди­мо сто­ять сре­ди ули­цы, как буд­то сквозь не­го про­ле­те­ла струя вет­ра.

     - Од­на­ко я счи­та­ла вас бо­лее храб­рым, - рас­сме­ялась Эль­га, приб­ли­зив ко мне поч­ти вплот­ную ог­ром­ные, рас­ши­рен­ные ат­ро­пи­ном но­чи зрач­ки.

    Елагин ос­т­ров. Го­лые чер­ные де­ревья скри­пят под вет­ром с мо­ря. За­ши­пев пок­рыш­ка­ми, ав­то­мо­биль ос­та­но­вил­ся у края уз­кой бе­ре­го­вой ко­сы. Стрел­ка! Хо­ро­шо здесь в бе­лые но­чи, ря­дом с раз­меч­тав­шей­ся спут­ни­цей­, об­ло­ко­тясь на гра­нит­ный барь­ер под ох­ра­ной двух ка­мен­ных львов, иг­ри­во пе­ре­ка­ты­ва­ющих ла­пой ша­ры, лю­бо­вать­ся зо­ло­тым раз­ме­же­ва­ни­ем двух зорь, ве­чер­ней и ут­рен­ней­, слу­шать щел­канье со­ловь­ев с зе­ле­ных ос­т­ро­вов, смот­реть, как строй­но сколь­зят по си­ре­не­во-опа­ло­вой во­де, нак­ре­ня­ясь мач­той­, как де­вуш­ка с тен­нис­ной ра­кет­кой­, кры­ла­тые ях­ты.

    Но сей­час на Стрел­ке мрач­но, пус­тын­но и глу­хо. Жа­лоб­ный хруст в от­ча­янии за­лом­лен­ных к без­звез­д­но­му не­бу сучь­ев, утоп­лен­ни­чес­кий плеск го­лод­ных волн, гро­моз­дя­щих ле­дя­ные глы­бы и гро­зя­щих вне­зап­ным ноч­ным на­вод­не­ни­ем...

     - Смот­ри­те! Смот­ри­те! - схва­ти­ла ме­ня за ло­коть Эль­га.

    Черный го­ри­зонт над Крон­ш­тад­том рас­сек­ли два скрес­тив­ших­ся в по­един­ке све­то­вых клин­ка.

     - Это про­жек­то­ры с су­дов или фор­тов...

    Но Эль­га, чем-то на­пу­ган­ная, тя­нет ме­ня к ав­то­мо­би­лю.

     - Ско­рей­! Ско­рей­! А то бу­дет поз­д­но...

    Обратно мы едем че­рез Крес­тов­с­кий ос­т­ров. Эль­га отод­ви­га­ет­ся от ме­ня и мол­чит, взвол­но­ван­ная. Вот и Плу­та­ло­ва ули­ца.

     - Вы­ле­зай­те ско­рей и до сви­данья! Уви­дим­ся зав­т­ра в «Бро­дя­чей со­ба­ке». Возь­ми­те мо­не­ту, ина­че вас не про­пус­тят...

    Эльга су­ет мне зо­ло­той пя­ти­руб­ле­вик, и «Ройс» ис­че­за­ет за уг­лом.

    Уже све­та­ет. Же­лез­ные во­ро­та у до­ма, обыч­но от­к­ры­тые и ночью, за­пер­ты. На мой стук, гро­мы­хая цепью, от­пи­ра­ет нез­на­ко­мый бо­ро­да­тый­, по­хо­жий на мяс­ни­ка, двор­ник. За­го­ро­див про­ход, он по­доз­ри­тель­но не­хо­ро­шо смот­рит на ме­ня и дер­жит в пра­вой ру­ке под ту­лу­пом ко­лун. Не всту­пая в под­во­рот­ню, я от­дал ему Эль­гин зо­ло­той.

     - Про­хо­ди, про­хо­ди ско­рей­, ба­рин, от гре­ха...

    Боком прош­мыг­нул я ми­мо. От­ку­да-то из квар­ти­ры за­пел пе­тух. Ог­ля­нув­шись, я уви­дел, что во­ро­та рас­пах­ну­ты нас­тежь и двор­ни­ка при них уже нет.

    

    

    Почему мне вре­за­лась так в па­мять эта ан­г­лий­ская фра­за, что я ощу­щаю ее поч­ти фи­зи­чес­ки, как ожог от хлыс­та или по­ще­чи­ну? Что, соб­с­т­вен­но, это зна­чит по-рус­ски? Че­ло­век без це­ли и на­деж­ды, то есть не име­ющий ни­ка­кой це­ли в жиз­ни и ни­ка­ких на­дежд на бу­ду­щее. Не­уже­ли я стал та­ким? Тог­да нет ни­че­го свер­хъ­ес­тес­т­вен­но­го и не­по­нят­но­го в том, что не­уп­рав­ля­емое во­лей и ра­зу­мом мое тем­ное под­соз­на­тель­ное «я» про­пус­ка­ет че­рез ос­ве­щен­ный эк­ран соз­на­ния бес­связ­ные смон­ти­ро­ван­ные па­мятью фан­тас­ти­чес­кие по сво­ей пу­та­ни­це об­рыв­ки филь­мов...

    А ну их к чер­ту, все эти страш­ные мыс­ли! Так мож­но дой­ти до то­го, что пус­тишь се­бе пу­лю в ви­сок или уви­дишь се­бя раз­д­во­ен­ным не толь­ко внут­рен­не, но и внеш­не, уви­дишь сво­его двой­ни­ка здесь же, на­еди­не с со­бой в ком­на­те, как в боль­шом зер­ка­ле, но толь­ко не ими­ти­ру­юще­го, а де­ла­юще­го свои соб­с­т­вен­ные не­за­ви­си­мые дви­же­ния. Не­сом­нен­но, я бо­лен. Раз­ве об­ра­тить­ся к пси­хи­ат­ру? А вдруг он за­са­дит ме­ня в пси­хи­ат­ри­чес­кую ле­чеб­ни­цу. Нет, уж луч­ше доб­рать­ся до­мой. Мо­жет быть, пси­хи­ат­рия тут и ни при чем. Прос­то это пос­лед­с­т­вия ти­фа или па­ра­ти­фа, ко­то­рый я пе­ре­но­шу на но­гах. Нуж­но толь­ко пос­ко­рей выб­рать­ся из это­го мер­т­во­го го­ро­да, из этой хо­лод­ной угар­ной квар­ти­ры. От­п­рав­ля­юсь се­год­ня же за про­пус­ком на об­рат­ный про­езд. И еще - на­до унич­то­жить эти прок­ля­тые куль­бин­с­кие пи­лю­ли. Лег­ко ска­зать - унич­то­жить! Как мож­но унич­то­жить то, что в дей­ст­ви­тель­нос­ти не су­щес­т­ву­ет и толь­ко ме­ре­щит­ся боль­но­му во­об­ра­же­нию. Все-та­ки поп­ро­бую, мо­жет, что и вый­дет.

    Перед тем как зай­ти за про­пус­ком, я сде­лал крюк с быв­шей Двор­цо­вой­, те­перь пло­ща­ди Уриц­ко­го, к Не­ве и, выб­рав мес­то, где не бы­ло льда, бро­сил склян­ку в тем­ную во­ду.

    Я ви­дел яс­но, как склян­ка пог­ру­зи­лась в по­лынью, и с ра­дос­тью про­щу­пал пус­той кар­ман. Те­перь толь­ко боль­ше не вспо­ми­нать о ней и ско­рей­, ско­рей за раз­ре­ше­ни­ем.

    В зда­нии быв­ше­го ми­нис­тер­с­т­ва инос­т­ран­ных дел, те­перь от­де­ла уп­рав­ле­ния Ис­пол­ко­ма, раз­ре­ше­ния на вы­езд вы­да­вал су­ро­вый с ви­ду, чер­но­бо­ро­дый ра­бо­чий. Пе­ре­до мною он на­от­рез от­ка­зал сту­ден­ту сель­с­ко­хо­зяй­ст­вен­но­го ин­с­ти­ту­та и сок­ра­щен­ной со служ­бы де­ви­це, же­лав­шей по­ехать в Ба­ку к род­с­т­вен­ни­кам.

    - Никак не мо­гу, то­ва­рищ. Сей­час нет ка­ни­кул, и мы не мо­жем по­та­кать ва­ше­му ин­с­ти­ту­ту, что­бы он да­вал сту­ден­там фик­тив­ные от­пус­ка по бо­лез­ни для по­ез­док за про­дук­та­ми... .И вам то­же не мо­гу. Пусть ба­кин­с­кая бир­жа тру­да вы­зо­вет вас как без­ра­бот­ную на мес­то... Сле­ду­ющий­! Ва­ши бу­ма­ги, то­ва­рищ...

    Боясь от­ка­за, я про­тя­нул свои до­ку­мен­ты.

    Он вни­ма­тель­но их прос­мот­рел.

     - Воз­в­ра­ща­етесь из ко­ман­ди­ров­ки? Ли­то - что это за уч­реж­де­ние та­кое? Ли­те­ра­тур­ный от­дел. Так. Ман­да­ты в по­ряд­ке. При­хо­ди­те зав­т­ра в де­сять ут­ра, по­лу­чи­те раз­ре­ше­ние...

    Я сра­зу по­ве­се­лел. За­шел на го­род­с­кую стан­цию спра­вить­ся, как дос­тать би­лет. Го­род уже не ка­зал­ся мне та­ким мрач­ным. Да­же по­го­да раз­гу­ля­лась, и в зим­нем, мглис­том не­бе блес­ну­ло ртут­ное сол­н­це.

    На на­бе­реж­ной­, не­по­да­ле­ку от то­го мес­та, где я выб­ро­сил склян­ку, ко мне по­до­шел смуг­лый мо­ло­дой че­ло­век в си­нем де­ми­се­зон­ном паль­то и поп­ро­сил дать ему при­ку­рить. По­доз­ри­тель­но пог­ля­ды­вая на его паль­то (уж очень оно по­хо­же на мое ук­ра­ден­ное!), я рас­се­ян­но по­лез в кар­ман за за­жи­гал­кой и вы­та­щил вмес­то нее куль­бин­с­кую склян­ку.

     - Де­лать не­че­го. Из­ви­ня­юсь за бес­по­кой­ст­во, - раз­вяз­но рас­к­ла­нял­ся мо­ло­дой че­ло­век, не­хо­ро­шо как-то рас­сме­яв­шись, слов­но под­хо­дил он вов­се не за ог­нем,

    а за тем, что­бы по­ка­зать мне опять эти прок­ля­тые пи­лю­ли.

    Веселость моя уле­ту­чи­лась, и я опять на­чал чув­с­т­во­вать смут­ное рас­ту­щее бес­по­кой­ст­во. Доб­рав­шись до­мой­, я стал ук­ла­ды­вать ве­щи и со­би­рать­ся к отъ­ез­ду, по­том по­шел в кух­ню пить чай к хо­зя­ину-мат­ро­су. Ни­ка­кой мыс­ли о том, что я ку­да-ни­будь вый­ду ве­че­ром, у ме­ня не бы­ло, и я со­би­рал­ся уже лечь спать, как вдруг не­ожи­дан­но для са­мо­го се­бя в по­ло­ви­не две­над­ца­то­го одел­ся и, кра­ду­чись, по­ти­хонь­ку вы­шел на ули­цу. Ме­ня зно­би­ло до дро­жи, до ляз­га зу­бов, но не от стра­ха, ско­рей это был ка­кой­-то сла­дос­т­рас­т­ный оз­ноб раз­в­рат­ни­ка, от­п­рав­ля­юще­го­ся рас­пут­ни­чать. И толь­ко где-то в глу­би­не соз­на­ния го­ре­ли страш­ные сло­ва: A man wit­ho­ut aim or ho­pe!

    

    

    Трамвайная ос­та­нов­ка на уг­лу Ка­мен­но­ос­т­ров­с­ко­го и Боль­шо­го не ос­ве­ще­на и без­люд­на. На дру­гой сто­ро­не, вре­за­ясь ба­шен­ным фа­са­дом в по­лук­руг пло­ща­ди, жут­ко чер­не­ет не­ос­тек­лен­ны­ми про­бо­ина­ми окон и во­ров­с­ки рас­пах­ну­ты­ми в ночь бал­кон­ны­ми две­ря­ми заб­ро­шен­ный пя­ти­этаж­ный дом. На ос­таль­ных че­ты­рех уг­лах ок­на кое-где све­тят­ся, но так же ред­ко, как и заж­жен­ные че­рез два-три по ли­нии па­не­лей га­зо­вые фо­на­ри.

    Собственно, че­го я жду? Ведь трам­вай­ное дви­же­ние прек­ра­ща­ет­ся в шесть ве­че­ра, а те­перь ско­ро две­над­цать. Все рав­но в «Бро­дя­чую со­ба­ку» вов­ре­мя мне не по­пасть, не луч­ше ли вер­нуть­ся, улечь­ся спать, а зав­т­ра ут­ром вы­ехать в Мос­к­ву.

    Со сто­ро­ны Но­вой Де­рев­ни Пос­лы­шал­ся от­да­лен­ный гул и заб­лес­те­ли сла­бые зар­ни­цы. Ноч­ной ра­бо­чий ва­гон, ис­п­рав­ля­ющий пов­реж­де­ния, - разъ­ез­д­ной элек­т­ри­чес­кий эша­фот с выш­кой­, от­ку­да двое мон­те­ров бес­страш­но сып­лют из-под гут­та­пер­че­вых ру­ка­виц зе­ле­ный и си­ний фей­ер­верк. На при­це­пе - обык­но­вен­ный пас­са­жир­с­кий ва­гон, толь­ко без ос­ве­ще­ния. Уви­дев, что на зад­ней пло­щад­ке ре­шет­ка не зад­ви­ну­та, я вско­чил на под­нож­ку. Мед­лен­но, из­ред­ка ос­та­нав­ли­ва­ясь для по­чин­ки про­во­дов, ка­ти­лась элек­т­ри­чес­кая гиль­оти­на по без­люд­ной ули­це Крас­ных Зорь на пло­щадь Жертв Ре­во­лю­ции.

    Около три­бун ко­по­ши­лись не то зем­ле­ко­пы, не то плот­ни­ки. Сто­яв­ший не­по­да­ле­ку бро­не­вик, бо­рясь с чер­ным по­жа­ром но­чи, выб­ра­сы­вал на­со­сом из шлан­га мощ­ный по­ток све­та. По­пав под ос­ле­пи­тель­ную струю, я заж­му­рил гла­за и от­вер­нул­ся. Про­жек­тор пе­ре­ки­нул­ся по су­хос­тою Лет­не­го са­да и бо­лот­цу Ле­бяжь­его ка­на­ла и за­иг­рал фи­оле­то­вым зай­чи­ком по сте­нам Ин­же­нер­но­го зам­ка.

    Около зад­ней пло­щад­ки, поч­ти ка­са­ясь пе­далью под­нож­ки, мчал­ся вы­ныр­нув­ший из-под про­жек­то­ра ве­ло­си­пе­дист, тот са­мый­, ко­то­рый не­дав­но ис­пу­гал ме­ня ночью на Мар­со­вом по­ле. Он сле­га кив­нул мне го­ло­вой и, обог­нав, скрыл­ся впе­ре­ди.

    На уг­лу Ин­же­нер­ной я спрыг­нул с под­нож­ки; нес­мот­ря на ти­хий ход, ме­ня так от­ш­выр­ну­ло в сто­ро­ну, что я рас­тя­нул­ся на чет­ве­рень­ки. С ту­пой болью в ко­лен­ках и кис­тях рук под­нял­ся я с мос­то­вой и поб­рел к «Бро­дя­чей со­ба­ке».

    Деревянная щи­то­об­раз­ная дверь за­би­та сна­ру­жи гвоз­дя­ми, но рас­пах­ну­лась от пер­во­го же мо­его тол­ч­ка. Мед­лен­но, пе­рес­чи­ты­вая за­чем-то сту­пе­ни (че­тыр­над­цать!), спус­тил­ся я по де­ре­вян­ной лес­т­ни­це в ос­ве­щен­ную элек­т­ри­чес­т­вом раз­де­валь­ню, где в ожи­да­нии ноч­но­го съез­да гос­тей тор­ча­ли пус­тые, тес­но ус­тав­лен­ные ве­шал­ки с но­мер­ка­ми. У прис­ло­нен­но­го к стен­ке под зер­ка­лом ве­ло­си­пе­да во­зил­ся на кор­точ­ках смуг­лый мо­ло­дой че­ло­век в ко­жа­ной кур­т­ке и фу­раж­ке офи­цер­с­ко­го об­раз­ца. Ве­ло­си­пе­дист с Мар­со­ва по­ля.

     - А, это вы, - обер­нул­ся он ко мне, про­дол­жая на­ка­чи­вать ши­ну. - Ни­ко­лай Сте­па­но­вич уже ждет вас.

    Он го­во­рит со мной, как со ста­рым зна­ко­мым, - где ви­дел я его рань­ше, до встре­чи на Мар­со­вом по­ле?

    Подвал «Бро­дя­чей со­ба­ки» выг­ля­дел как обыч­но в 12 ча­сов но­чи пе­ред съез­дом. На сто­ли­ках, нак­ры­тых ска­тер­тя­ми, сто­яли цве­ты: гор­тен­зии и ги­ацин­ты. На стой­ке у вхо­да, как Еван­гел­ме на ана­лое, ле­жа­ла рас­к­ры­тая тол­с­тая кни­га для ав­тог­ра­фов по­се­ти­те­лей. Сколь­ко из­вес­т­ных имен, не толь­ко рус­ских, но и инос­т­ран­ных, за­не­се­но в этот си­но­дик: Вер­харн, Поль Фор, Ма­ри­нет­ти... У за­топ­лен­но­го ка­ми­на, про­тя­нув к ог­ню но­ги в офи­цер­с­ких са­по­гах со шпо­ра­ми, си­дел Гу­ми­лев.

     - При­са­жи­вай­ся, - приг­ла­сил он ме­ня, не ме­няя по­зы. - Я уже ду­мал, что ты не явишь­ся. На­ли­вай се­бе ви­на.

    Гумилев мол­ча ку­рит и за­дум­чи­во смот­рит на пла­мя. Нес­мот­ря на жар из ка­ми­на и вы­пи­тое ви­но, ме­ня про­ни­зы­ва­ют сы­рость и оз­ноб. На сте­нах яр­кой кле­евой крас­кой ря­бит зна­ко­мая рос­пись: жид­ко­но­гий гос­по­дин­чик Куль­би­на сла­дос­т­рас­т­но из­ви­ва­ет­ся плаш­мя на жи­во­те с зад­ран­ной квер­ху штиб­ле­той­, под­г­ля­ды­вая за уз­ко­та­зы­ми плос­ког­ру­ды­ми ку­паль­щи­ца­ми; сре­ди гру­ды тро­пи­чес­ких пло­дов и фрук­тов по­лу­ле­жит, неб­реж­но бро­сив на зо­ло­той жи­вот цвет­ную проз­рач­ную ткань, на­гая пыш­но­те­лая су­дей­кин­с­кая кра­са­ви­ца. На лав­ке дрем­лет, свер­нув­шись ка­ла­чи­ком, по­доб­ран­ный где-то на ули­це жи­вой сим­вол «Бро­дя­чей со­ба­ки» - лох­ма­тая бе­лая двор­няж­ка, с ко­то­рой гос­теп­ри­им­ный­, ни­ког­да не зна­ющий ноч­но­го сна рас­по­ря­ди­тель ка­ба­ре, ар­тист без ан­га­же­мен­та Бо­рис Про­нин, вып­ро­во­див пос­лед­них гос­тей­, со­вер­ша­ет обыч­но свою ран­нюю ут­рен­нюю про­гул­ку, что­бы по­том за­ва­лить­ся, иног­да тут же в под­ва­ле, спать до ве­че­ра. На эс­т­ра­де в ок­ру­же­нии пю­пит­ров для нот сто­ит дра­го­цен­ный эбе­но­вый ящик ро­яля, го­то­вый рас­пах­нуть свои зву­ко­вые сок­ро­ви­ща при пер­вом же ма­ги­чес­ком при­кос­но­ве­нии длин­ных вир­ту­оз­ных паль­цев. Ка­жет­ся, что вот-вот зат­х­лый­, от­да­ющий зас­то­ялым рев­ма­тиз­мом пра­чек воз­дух под­ва­ла (рань­ше здесь бы­ла пра­чеч­ная) дрог­нет от всхли­па ви­олон­че­ли или вык­ри­ка чи­та­юще­го свои сти­хи по­эта.

    Черт возь­ми! Да здесь все по-преж­не­му, как буд­то я сно­ва при­шел сю­да юно­шей. О, ес­ли бы мож­но бы­ло ос­та­нав­ли­вать и пе­ре­во­дить по чер­но­му ци­фер­б­ла­ту лет зо­ло­тые стрел­ки жиз­ни так же лег­ко, как стрел­ки кар­ман­ных ча­сов!

     - Ты нам ну­жен, - пре­ры­ва­ет мои вос­по­ми­на­ния Гу­ми­лев, - но сна­ча­ла для ис­пы­та­ния мы хо­тим дать те­бе од­но от­вет­с­т­вен­ное и рис­ко­ван­ное по­ру­че­ние. Оно пот­ре­бу­ет от те­бя боль­шой сме­лос­ти и вы­дер­ж­ки. На­де­юсь, ты ус­пеш­но вы­пол­нишь его и оп­рав­да­ешь на­ше до­ве­рие. Ле­онид Аки­мо­вич по­мо­жет те­бе...

    Велосипедист в ко­жа­ной кур­т­ке дру­жес­ки про­тя­нул мне ру­ку и мно­гоз­на­чи­тель­но ска­зал:

     - Мы с ва­ми рань­ше здесь встре­ча­лись, хо­тя и не бы­ли зна­ко­мы. Я - Кан­не­ги­сер.

    Каннегисер!.. Кра­си­вый чер­но­во­ло­сый­, смуг­лый­, как араб, юно­ша по­эт[25], ко­то­ро­го я ра­за два ви­дел здесь в «Бро­дя­чей со­ба­ке». Не­уже­ли это он? По­тер­тая ко­жа­ная кур­т­ка вмес­то ши­кар­ной ви­зит­ки с пла­точ­ком в кар­маш­ке, зе­ле­ные га­ли­фе с об­мот­ка­ми и не­ук­лю­жие сол­дат­с­кие бо­тин­ки вмес­то ан­г­лий­ских брюк в по­лос­ку и ла­ки­ро­ван­ных бо­ти­нок. Сва­ляв­ши­еся под фу­раж­кой смо­ля­ные во­ло­сы вмес­то тща­тель­но при­ли­зан­но­го про­бо­ра, ог­ру­бев­шее об­вет­рен­ное ли­цо и ка­зар­мен­ная вып­рав­ка с ос­тат­ка­ми преж­них ло­ще­ных ма­нер. Кан­не­ги­сер... с чем еще (я ни­как не мо­гу вспом­нить с чем) свя­за­но это имя?

    Каннегисер сел за сто­лик и, чок­нув­шись, зал­пом вы­пил ста­кан крас­но­го ви­на. Он ка­зал­ся чем-то обес­по­ко­ен­ным и час­то про­щу­пы­вал от­то­пы­рен­ный кар­ман. В ка­мор­ке за эс­т­ра­дой из по­ме­ще­ния ди­рек­ции заз­во­нил те­ле­фон. Гу­ми­лев вы­шел, по­том вер­нул­ся и со­об­щил:

    - Звонила Эль­га Гус­та­вов­на. Она про­си­ла пе­ре­дать те­бе при­вет и же­ла­ет ус­пе­ха. Од­на­ко по­ра, ско­ро де­вять ча­сов.

    Неужели уже ут­ро? Мне ка­за­лось, что со вре­ме­ни мо­его при­хо­да прош­ло не бо­лее по­лу­ча­са. Впро­чем, чем ско­рее я вы­бе­русь от­сю­да, тем луч­ше.

     - Хо­ро­шо ли ты ез­дишь на ве­ло­си­пе­де? - спро­сил Гу­ми­лев. - Ведь это бу­дет вро­де гон­ки, толь­ко не по тре­ку, а по ули­це. Ле­онид Аки­мо­вич даст те­бе все не­об­хо­ди­мые ука­за­ния.

    Мы чок­ну­лись и вы­пи­ли в пос­лед­ний раз за ус­пех не­из­вес­т­но­го воз­ло­жен­но­го на ме­ня по­ру­че­ния. Кан­не­ги­сер дал мне на­деть свою ко­жа­ную кур­т­ку и фу­раж­ку, по­том вру­чил мне за­ря­жен­ный ре­воль­вер Коль­та и за­пас­ные пу­ли.

     - Ре­воль­вер бьет хо­ро­шо, нуж­но толь­ко по­силь­нее на­жи­мать ку­рок. Ве­ло­си­пед я взял нап­ро­кат на Мар­со­вом по­ле, - вот вам на вся­кий слу­чай и кви­тан­ция на за­лог в 500 руб­лей. Вам при­дет­ся раз­вить мак­си­маль­ную ско­рость. Пе­ре­да­ча боль­шая, но цепь нем­но­го по­пор­че­на. В ва­шем рас­по­ря­же­нии бу­дет две-три ми­ну­ты во вре­мя па­ни­ки. Не те­ряй­те ни се­кун­ды и ка­ти­те пря­мо к до­му № 17 на Мил­ли­он­ной. Ве­ло­си­пед брось­те в под­во­рот­не. Двор про­ход­ной­, раз­де­лен на три час­ти. Вот тут пра­чеч­ная... По­том вто­рой дво­рик... Пе­ред треть­им в ле­вом уг­лу тем­ный ко­ри­дор­чик... Вы вый­де­те че­рез не­го в па­рад­ный подъ­езд и от­ту­да пря­мо на на­бе­реж­ную Не­вы. Там я вас встре­чу. Толь­ко не за­пу­тай­тесь и не оши­би­тесь, как я... Смот­ри­те, вот вам план дво­ра...

    Я рас­се­ян­но смот­рел на то, что чер­тил на клоч­ке бу­ма­ги хи­ми­чес­ким ка­ран­да­шом Кан­не­ги­сер. По­че­му же они не счи­та­ют нуж­ным со­об­щить мне са­мое глав­ное: в чем зак­лю­ча­ет­ся са­мо по­ру­че­ние. Что ж, так луч­ше. Я то­же не ста­ну вы­пы­ты­вать, а прос­то ся­ду на ве­ло­си­пед и по­еду к се­бе до­мой на Плу­та­ло­ву.

    Мы выш­ли из под­ва­ла. Уже рас­све­ло, но пло­щадь по-ноч­но­му без­люд­на.

     - Са­ди­тесь, - ско­ман­до­вал Кан­не­ги­сер, дер­жа ве­ло­си­пед за руль, как ко­нюх под уз­д­цы но­ро­вис­тую ло­шадь.

    Я сел на ве­ло­си­пед. Кан­не­ги­сер бе­гом по­ка­тил его, при­дер­жи­вая за руль и сед­ло, по­том от­тол­к­нул и вы­пус­тил, как хвост аэроп­ла­на, крик­нув мне вдо­гон­ку:

     - Не за­будь­те. Дом № 17 на Мил­ли­он­ной. Око­ло Мош­ко­ва пе­ре­ул­ка.

    Велосипед свер­нул вле­во на Ин­же­нер­ную и по­нес­ся вдоль ка­на­ла ми­мо пря­нич­но­го со­бо­ра на мес­те убий­ст­ва Алек­сан­д­ра II к Мар­со­ву по­лю. Пе­да­ли вра­ща­лись, как шес­тер­ни, зах­ва­ты­вая мои но­ги. Руль не по­во­ра­чи­вал­ся, и ве­ло­си­пед мчал­ся, как ва­гон трам­вая по не­ви­ди­мой ко­лее, окон­чив­шей­ся, толь­ко у подъ­ез­да тем­но-крас­но­го зда­ния на Двор­цо­вой пло­ща­ди пе­ред Три­ум­фаль­ной ар­кой Ге­не­раль­но­го шта­ба. Я ед­ва ус­пел сос­ко­чить на тро­ту­ар, ве­ло­си­пед под­п­рыг­нул и от­ка­тил­ся к сте­не. Ма­ши­наль­но во­шел я в подъ­езд и сел на низ­кий по­до­кон­ник нап­ра­во, че­го-то ожи­дая. Мне ка­за­лось, что я то­же дви­га­юсь по не­ви­ди­мой ко­лее и дей­ст­вую, как за­ве­ден­ный ма­не­кен. Сквозь по­лу­от­к­ры­тое ок­но вид­не­лись руль и пе­ред­нее ко­ле­со ве­ло­си­пе­да, я мог бы да­же дот­ро­нуть­ся до не­го ру­кой. И все же я бес­по­ко­ил­ся, мне ка­за­лось, что ес­ли ве­ло­си­пед про­па­дет, то со мной слу­чит­ся ка­кое-то страш­ное нес­час­тье. По­че­му-то ме­ня бес­по­ко­ила так­же чу­гун­ная ре­шет­ка в во­семь пруть­ев: ок­но поч­ти вро­вень с тро­ту­аром и без нее так лег­ко мож­но бы­ло бы выс­ко­чить на­ру­жу и скрыть­ся не ве­ло­си­пе­де... Тес­ный свод­ча­тый вес­ти­бюль ста­ро­го зда­ния цар­с­ко­го ми­нис­тер­с­т­ва, за­ня­то­го ре­во­лю­ци­он­ным ко­мис­са­ри­атом, все еще ве­ет на­си­жен­ным сто­лет­ним кан­це­ляр­с­ким по­ко­ем. Цен­т­раль­ное мес­то за­ни­ма­ет боль­шая, до по­тол­ка, ка­фель­ная печь. За ней вле­во вид­не­ет­ся тем­ная лес­т­ни­ца с шах­той груз­ной подъ­ем­ной ма­ши­ны. Вход, что­бы не вы­пус­кать теп­ло, двой­ной­, кры­тый­, вро­де бе­сед­ки. Вдоль сте­ны тя­нут­ся не ска­мей­ки, а низ­кие ста­рин­ные ла­ри. Со­лид­но, не то­ро­пясь, бьют ми­нис­тер­с­кие ча­сы, при­вык­шие го­да­ми ежед­нев­но про­ве­рять свой ход по пу­шеч­но­му выс­т­ре­лу с вер­ков Пет­ро­пав­лов­с­кой кре­пос­ти.

    Рослый швей­цар из ста­рых гвар­дей­цев, еще не по­те­ряв­ший сво­ей важ­нос­ти, в лив­рее с по­тус­к­нев­ши­ми се­реб­ря­ны­ми га­лу­на­ми, за­бот­ли­во рас­п­ра­вил смя­тый за­топ­тан­ный по­ло­вик. Нап­ра­во от ме­ня на ла­ре си­дит по­жи­лая да­ма в ста­ро­мод­ной на­кид­ке и шля­пе с ли­ло­вы­ми цве­та­ми и ис­пу­ган­но смот­рит на ме­ня вы­та­ра­щен­ным гла­зом - дру­гой­, пра­вый­, зак­рыт у нее чер­ной по­вяз­кой. Швей­цар поп­ро­сил ее прив­с­тать, от­к­рыл ларь и за­су­нул ту­да щет­ки, пос­мот­рел на ме­ня, как бы со­би­ра­ясь что-то спро­сить, но ни­че­го не ска­зал и ото­шел к две­ри. Ча­сы по­ка­зы­ва­ли без пя­ти ми­нут один­над­цать. К подъ­ез­ду под­ка­тил ав­то­мо­биль.

    - Давай подъ­ем­ную ма­ши­ну! То­ва­рищ Уриц­кий при­еха­ли! - крик­нул ко­му-то вверх швей­цар и рас­пах­нул две­ри.

    Я вско­чил с по­до­кон­ни­ка. Ми­мо ме­ня быс­т­ро про­шел не­вы­со­кий бри­тый че­ло­век в пен­с­не, в се­рой фет­ро­вой шля­пе и лет­нем паль­то. Опе­ре­жая его, швей­цар про­бе­жал в прос­те­нок за печью, к лиф­ту. Вдруг над пра­вым ухом у ме­ня гря­нул ог­лу­ши­тель­ный выс­т­рел: чья-то чу­жая ру­ка сза­ди вых­ва­ти­ла у ме­ня из кар­ма­на ре­воль­вер и, выс­т­ре­лив, су­ну­ла его об­рат­но.

    В трех ша­гах от ме­ня, у сте­ны, нич­ком на ка­мен­ном по­лу не­под­виж­но ле­жал че­ло­век, толь­ко что подъ­ехав­ший на ав­то­мо­би­ле. Об­ра­щен­ный ко мне пра­вый глаз его кро­во­то­чил, как вскрыв­ший­ся чи­рий. В фи­оле­то­во-алой лу­жи­це в вы­бо­ине ши­ро­кой пли­ты блес­те­ло ос­кол­ком раз­би­тое пен­с­не на це­поч­ке, ря­дом ва­ля­лись пор­т­фель и шля­па. По­жи­лая да­ма в на­кид­ке ме­та­лась и виз­жа­ла, зак­ры­вая ру­ка­ми по­вя­зан­ный глаз. Швей­цар, нес­коль­ко се­кунд, так же, как и я, не­под­виж­но сто­яв­ший око­ло уби­то­го, вдруг зак­ри­чал и по­бе­жал вверх по лес­т­ни­це. Со вто­ро­го эта­жа за­бо­та­ли по сту­пе­ням тя­же­лые са­по­ги. Я вы­бе­жал на­ру­жу и вско­чил на ве­ло­си­пед. Шо­фер, во­зив­ший­ся у ав­то­мо­би­ля и за шу­мом мо­то­ра не слы­хав­ший выс­т­ре­ла, не об­ра­тил на ме­ня вни­ма­ния. Ве­ло­си­пед по­нес­ся на­пе­ре­рез че­рез пло­щадь к Не­ве. Око­ло Зим­не­го двор­ца, на по­во­ро­те, я ог­ля­нул­ся: у ав­то­мо­би­ля су­ети­лись лю­ди, го­то­ви­лась по­го­ня.

    Резко, как пас­ту­шес­кий кнут на вы­го­не, хлес­т­нул выс­т­рел из вин­тов­ки: стре­ля­ли или в ме­ня, или вверх, да­вая пре­дуп­реж­де­ние ос­та­но­вить­ся. Я еще ни­же наг­нул­ся к ру­лю и на­лег на пе­да­ли. На Мил­ли­он­ной ве­ло­си­пед по­нес­ся быс­т­рей по тор­цам и пе­ре­ле­тел по гор­ба­то­му бу­лыж­но­му мос­ту че­рез Зим­нюю ка­нав­ку. Ве­тер свис­тел у ме­ня в ушах, и сер­д­це ко­ло­ти­лось уча­щен­но и гул­ко, как под­вес­ной дви­га­тель к ве­ло­си­пе­ду. Сза­ди за­ре­вел ав­то­мо­биль­ный гу­док. Пря­чась от об­с­т­ре­ла, я ста­рал­ся дер­жать­ся поч­ти вплот­ную к тро­ту­ару ле­вой сто­ро­ны. Толь­ко бы ус­петь доб­рать­ся до до­ма № 17... Но как раз­г­ля­деть но­мер при та­кой гон­ке... Ес­ли же за­мед­лить ход, то все про­па­ло... Но ве­ло­си­пед сам свер­нул на тро­ту­ар и прос­ко­чил в от­к­ры­тую под­во­рот­ню. Я бро­сил его в за­ко­ул­ке у во­дос­точ­ной тру­бы и по­бе­жал, за­быв про все нас­тав­ле­ния Кан­не­ги­се­ра, на чер­ную лес­т­ни­цу нап­ра­во. Пос­ко­рей сбро­сить с се­бя эту прок­ля­тую ко­жа­ную кур­т­ку убий­цы и его офи­цер­с­кую фу­раж­ку, тя­же­лую, как сталь­ной шлем!

     - Что вы на­де­ла­ли? - наг­нал ме­ня Кан­не­ги­сер. - Ведь я же вам объ­яс­нял, что двор про­ход­ной. Вы пов­то­ри­ли мою ошиб­ку. Вот ва­ше паль­то и шап­ка. Ско­рее пе­ре­оде­вай­тесь... Мы еще ус­пе­ем вый­ти на Не­ву... Ах, черт, они уже на дво­ре...

    Сквозь пыль­ное, зак­ры­тое по-зим­не­му двой­ное ок­но пло­щад­ки я уви­дел во дво­ре двух крас­но­ар­мей­цев - один из них под­ни­мал бро­шен­ный ве­ло­си­пед.

     - Сю­да, за мной... Мы прой­дем че­рез па­рад­ную лес­т­ни­цу...

    Каннегисер шмыг­нул в от­к­ры­тую ку­хон­ную дверь и, на хо­ду на­де­вая в ру­ка­ва зах­ва­чен­ную с ве­шал­ки сол­дат­с­кую ши­нель, про­вел ме­ня че­рез чью-то бо­га­то меб­ли­ро­ван­ную квар­ти­ру на па­рад­ную лес­т­ни­цу.

     - Ос­та­вай­тесь здесь... Вас они не тро­нут. Они при­мут ме­ня за крас­но­ар­мей­ца. Я прос­коль­з­ну на ули­цу и скро­юсь...

    Каннегисер ти­хо со­шел по лес­т­ни­це, вни­зу заг­ре­ме­ли выс­т­ре­лы. Я бро­сил­ся к две­ри той квар­ти­ры, от­ку­да мы толь­ко что выш­ли, но она ока­за­лась зак­ры­той. Тог­да я по­бе­жал на вер­х­нюю пло­щад­ку и спря­тал­ся в уг­лу за лиф­том.

    Выстрелы прек­ра­ти­лись... А мо­жет быть, и прав­да ме­ня не тро­нут? Ведь я тут, дей­ст­ви­тель­но, ни при чем. На­до толь­ко унич­то­жить все ули­ки. Ос­мат­ри­вая кар­ма­ны, я на­щу­пал склян­ку, вспом­нил про пи­лю­ли и прог­ло­тил од­ну, за­пив на­коп­лен­ной слю­ной. На пло­щад­ке вни­зу звяк­ну­ла двер­ная це­поч­ка и за­та­ра­то­ри­ли жен­с­кие го­ло­са.

     - Го­лу­буш­ка, Ма­тиль­да Иоси­фов­на, ска­жи­те, что се­год­ня вы­да­ют но хлеб­ным кар­точ­кам?

     - Ма­ри мне ска­за­ла, что на два дня, на суб­бо­ту и вос­к­ре­сенье, бу­дут вы­да­вать по пер­вой ка­те­го­рии по чет­вер­ти фун­та хле­ба и две шту­ки сель­дей.

     - А по треть­ей ка­те­го­рии?

     - А по треть­ей толь­ко две шту­ки сель­дей.

     - Ах, гос­по­ди, опять эта во­ню­чая се­лед­ка и ни ку­соч­ка хле­ба!

    На лес­т­ни­це ти­хо, толь­ко слег­ка пах­нет по­ро­хом. Я заг­ля­нул че­рез пе­ри­ла в ши­ро­кую, в нес­коль­ко раз боль­ше лиф­та, шах­ту. Ни­ко­го. Да­же жен­с­кие го­ло­са стих­ли. Ос­то­рож­но по сте­не спус­тил­ся я на вто­рую пло­щад­ку. Вот и дверь, от­ку­да мы выш­ли - квар­ти­ра №2 и на мед­ной дос­ке: «князь Ме­ли­ков». Пос­то­яв, я ре­ши­тель­но спус­тил­ся вниз, к мра­мор­но­му ка­ми­ну со ста­рым трю­мо... Од­на­ко ка­кое у ме­ня блед­ное, страш­ное ли­цо!

    У подъ­ез­да в ав­то­мо­би­ле ок­ру­жен­ный кон­во­ем крас­но­ар­мей­цев с вин­тов­ка­ми сто­ял Кан­не­ги­сер. Он дер­жал­ся уве­рен­но, спо­кой­но, и на его смуг­лом, раз­го­ря­чен­ном от бе­га ли­це скво­зил ру­мя­нец. Од­на­ко, ког­да он пос­мот­рел на ме­ня пус­тым, ни­че­го не фик­си­ру­ющим взгля­дом, я за­ме­тил, что он жад­но, как ры­ба, вых­ва­чен­ная на бе­рег, ло­вит ртом воз­дух.

     - Да­вай сю­да ве­ло­си­пед! - крик­нул из ав­то­мо­би­ля рез­кий го­лос.

    Один из крас­но­ар­мей­цев под­нял на ру­ки ве­ло­си­пед и вско­чил с ним на под­нож­ку.

     - Го­ро­хо­вая два, - ско­ман­до­вал тот же го­лос, и ав­то­мо­биль тро­нул­ся, про­тя­нув в воз­ду­хе го­лу­бую стар­то­вую лен­ту га­зо­лин­но­го дым­ка.

    Меня ник­то не за­дер­жал, и я вы­шел на Мар­со­во по­ле, где мне прег­ра­ди­ла до­ро­гу тол­па. Про­тис­нув­шись впе­ред, я взоб­рал­ся на тум­бу и уви­дел ог­ром­ную пло­щадь, всю вы­мо­щен­ную бу­лыж­ни­ком че­ло­ве­чес­ких го­лов и уса­жен­ную алы­ми клум­ба­ми тра­ур­но-крас­ных зна­мен. У де­ре­вян­ных три­бун, где ко­лы­ха­лись шты­ки и си­яла медь ор­кес­т­ров, сто­ял чер­ный ка­та­фалк с крас­ным гро­бом. Над при­тих­шей тол­пой­, от­ку­да-то из­да­ле­ка, как из грам­мо­фо­на, до­но­сил­ся вы­со­кий те­но­ро­вый го­лос.

     - Кто это го­во­рит, то­ва­рищ? - спро­сил я сто­яв­ше­го ря­дом мат­ро­са с обор­ван­ной Ге­ор­ги­ев­с­кой лен­той гвар­дей­ско­го флот­с­ко­го эки­па­жа.

     - Зи­новь­ев! - от­ве­ти­ло мне сра­зу нес­коль­ко го­ло­сов.

    На ви­ног­рад­ном, жел­то-зе­ле­ном фо­не Лет­не­го са­да чет­ко вы­де­ля­лась ко­рич­не­вая кур­ча­вая го­ло­ва ора­то­ра с пух­лым бри­тым, как у опер­но­го ар­тис­та, под­бо­род­ком. При­ят­ный­, звуч­ный­, слег­ка сип­лый от на­ту­ги те­нор на­рас­пев выб­ра­сы­вал от­ры­вис­тые раз­ре­жен­ные сло­ва. До ме­ня до­ле­та­ли толь­ко от­дель­ные фра­зы:

    ...Вслед за убий­ст­вом Уриц­ко­го бы­ло по­ку­ше­ние на льва ра­бо­чей ре­во­лю­ции то­ва­ри­ща Ле­ни­на... Ра­не­ный лев ра­бо­чей ре­во­лю­ции бо­рет­ся со смер­тью... Бур­жу­азия и все, что сто­ит на пу­ти ра­бо­чей ре­во­лю­ции, дол­ж­но быть стер­то с ли­ца зем­ли...

     - Смерть им! - во всю глот­ку за­орал сто­яв­ший ря­дом со мной мат­рос, и крик его ты­ся­чег­лас­ным эхом про­ка­тил­ся по пло­ща­ди.

    Красный гроб на ми­ну­ту всплыл над три­бу­на­ми и ис­чез сре­ди крас­ных по­лот­нищ скло­нен­ных зна­мен. Ту­гой пу­шеч­ный выс­т­рел, уда­ря­ясь о сте­ны, про­ка­тил­ся по ко­ри­до­рам улиц. Вто­рой... тре­тий... Са­лют с вер­ков Пет­ро­пав­лов­с­кой кре­пос­ти.

    Я сос­ко­чил с тум­бы. Го­ло­ва у ме­ня го­ре­ла и кру­жи­лась, мне хо­те­лось од­но­го - пос­ко­рей вый­ти к Не­ве и на­мо­чить но­со­вой пла­ток, как ком­п­ресс, в сту­де­ной ла­дож­с­кой во­де.

    

    

    Тифозный пси­хоз, раз­д­во­ение лич­нос­ти, ши­зоф­ре­ния - не­важ­но, как на­зы­ва­ет­ся моя бо­лезнь, - не­сом­нен­но од­но: она быс­т­ро прог­рес­си­ру­ет. С каж­дым но­вым при­пад­ком гал­лю­ци­на­ции ста­но­вят­ся яр­че, не­ле­пей и му­чи­тель­ней. Ес­ли бо­лезнь бу­дет раз­ви­вать­ся та­ким тем­пом, то вско­ре я не бу­ду в сос­то­янии вы­ехать без пос­то­рон­ней по­мо­щи. Пос­лед­няя гал­лю­ци­на­ция так на­пу­га­ла ме­ня, что я ре­шил не­мед­лен­но уехать. От­ча­яние при­да­ло мне энер­гию, и я в один день дос­тал и раз­ре­ше­ние на вы­езд и би­лет. С би­ле­том в кар­ма­не я при­обод­рил­ся и по­ве­се­лел. По­обе­дал на­пос­ле­док до­сы­та в До­ме ли­те­ра­то­ров - все рав­но зав­т­ра еду и эко­но­мить не­че­го. На Ли­тей­ном нап­ро­тив Бас­сей­ной я за­ме­тил зна­ко­мую ме­тал­ли­чес­кую до­щеч­ку у подъ­ез­да: «Док­тор По­го­рель­с­кий­».

    Жив ли еще этот ста­рый чу­дак, уче­ный тал­му­дист, док­тор по нер­в­ным, внут­рен­ним и ве­не­ри­чес­ким бо­лез­ням, гип­но­ти­зер, ав­тор книг о жи­вот­ном маг­не­тиз­ме, о си­фи­ли­се у древ­них ев­ре­ев и об од­ной из ма­донн Ра­фа­эля, слу­чай­ным об­ла­да­те­лем ко­то­рой он се­бя счи­тал?

    Я под­нял­ся на вто­рой этаж и поз­во­нил нес­коль­ко раз. Зво­нок яс­но слы­шен, в квар­ти­ре как буд­то да­же иг­ра­ют на ро­яле, но мне ник­то не от­пи­ра­ет. Я уже со­би­рал­ся уй­ти, как вдруг за дверью пос­лы­шал­ся ста­ри­ков­с­кий от­хар­ки­ва­ющий­ся ка­шель и в ще­ли за це­поч­кой по­ка­зал­ся сам док­тор По­го­рель­с­кий­, ко­рот­ко­но­гий плот­ный ста­ри­чок с се­ды­ми уса­ми и квад­рат­ной та­тар­с­кой го­ло­вой. Он воп­ро­си­тель­но смот­рел на ме­ня по­верх оч­ков, спу­щен­ных на кон­чик но­са.

     - Что вам угод­но?

    Я из­ви­нил­ся за бес­по­кой­ст­во и на­пом­нил о се­бе.

     - А, это вы. По­жа­луй­те, по­жа­луй­те...

    Лицо его смор­щи­лось и изоб­ра­зи­ло по­до­бие лю­без­ной улыб­ки.

     - По­си­ди­те здесь ми­ну­ту, я сей­час вас при­му.

    И, шар­кая вой­лоч­ны­ми туф­ля­ми, он про­шел в свой ка­би­нет, ос­та­вив ме­ня в боль­шом хо­лод­ном за­ле с ме­белью в чех­лах, с кар­ти­на­ми, обер­ну­ты­ми в бу­ма­гу, и с дву­мя за­на­ве­шен­ны­ми трю­мо. Один толь­ко ог­ром­ный ро­яль сто­ял в уг­лу от­к­ры­тый­, как буд­то на нем не­дав­но иг­ра­ли. Од­на­ко чер­ная ла­ки­ро­ван­ная крыш­ка се­ре­ла на­ле­том пы­ли, рас­к­ры­тые но­ты по­жел­те­ли, как кни­ги, дол­го сто­яв­шие в вит­ри­не.

     - По­жа­луй­ста.

    В уг­лу ка­би­не­та по-преж­не­му сто­яла ма­ши­на для элек­т­ри­за­ции, а нап­ро­тив, над ко­жа­ной ку­шет­кой­, на ко­то­рую ло­жи­лись для ос­мот­ра боль­ные, и над гряз­ным мра­мор­ным умы­валь­ни­ком, в вед­ро ко­то­ро­го ста­рый не­ря­ха-док­тор бро­сал гной­ную ва­ту и вы­ли­вал мо­чу из про­би­рок, ви­се­ла Ма­дон­на Ра­фа­эля. С лег­кой улыб­кой на тон­ких гу­бах она смот­ре­ла меч­та­тель­ны­ми прек­рас­ны­ми гла­за­ми од­нов­ре­мен­но и на зри­те­ля и на зо­ло­то­куд­ро­го мла­ден­ца, приль­нув­ше­го к ее стыд­ли­во и гор­до по­лу­от­к­ры­той сре­ди крас­ной одеж­ды де­вичь­ей гру­ди. Сколь­ко нес­час­т­ных с яз­ва­ми и гной­ни­ка­ми, со страш­ным ядом в кро­ви жда­ло здесь ис­це­ле­ния, и над ни­ми так же ра­дос­т­но си­яла в пе­тер­бур­г­с­ких су­мер­ках сим­во­лом бла­жен­но­го ма­те­рин­с­т­ва италь­ян­с­кая Ма­дон­на!

     - Вы приш­ли ко мне за со­ве­том? Вы боль­ны, стра­да­ете гал­лю­ци­на­ци­ями?

    И выц­вет­шие стар­чес­кие гла­за гип­но­ти­зе­ра-док­то­ра ис­пы­ту­юще хищ­но, чуя до­бы­чу, вкле­щи­лись в ме­ня из-под се­дых лох­ма­тых ще­ток бро­вей.

     - Да, - рас­те­рял­ся я от не­ожи­дан­но­го воп­ро­са, так как вов­се не ду­мал го­во­рить о сво­ей бо­лез­ни.

     - Ска­жи­те, вы не бы­ли кон­ту­же­ны или от­рав­ле­ны га­зом на фрон­те? Нет... Не бы­ло ли у вас ти­фа? Иног­да пос­ле не­го бы­ва­ет пси­хоз, по­ра­же­ние моз­го­вых цен­т­ров... Впро­чем, вы всег­да бы­ли нев­рас­те­ни­ком... Прак­ти­кой я, к со­жа­ле­нию, те­перь уже не за­ни­ма­юсь... Но не бес­по­кой­тесь. Я вы­ле­чу вас за­оч­ным гип­но­тиз­мом. Приш­ли­те толь­ко мне свою фо­тог­ра­фи­чес­кую кар­точ­ку... Я сей­час как раз пи­шу боль­шой на­уч­ный труд «Пси­хо­зы ре­во­лю­ции»... Вот пос­мот­ри­те...

    И он раз­ло­жил пе­ре­до мной це­лую се­рию пор­т­ре­тов ре­во­лю­ци­он­ных де­яте­лей и стал объ­яс­нять, как пос­ред­с­т­вом ко­ле­ба­ний зо­ло­то­го чув­с­т­ви­тель­но­го ма­ят­ни­ка он учи­ты­ва­ет из­лу­че­ние их маг­не­тиз­ма. Не­сом­нен­но, ста­рик нем­но­го тро­нул­ся. Он уже рань­ше, до­ка­зы­вая под­лин­ность сво­ей Ма­дон­ны Ра­фа­эля, до­хо­дил до аб­сур­да и при­бе­гал к крип­тог­рам­мам и к ка­ча­ни­ям зо­ло­то­го ма­ят­ни­ка. По­тер­тое об­ру­чаль­ное зо­ло­тое коль­цо, под­ве­шен­ное на шел­ко­вой нит­ке к ко­рот­ко­му тол­с­то­му стар­чес­ко­му паль­цу, дро­жа­ло и вы­чер­чи­ва­ло ка­кие-то эл­лип­сы и кру­ги над раз­ло­жен­ны­ми по сто­лу пор­т­ре­та­ми. Ста­рый мань­як тут же за­но­сил их на бу­ма­гу и из­ме­рял, как пу­ти не­бес­ных све­тил в слож­ных ас­т­ро­но­ми­чес­ких вы­чис­ле­ни­ях.

    Рассеянно слу­шая его объ­яс­не­ния, я взгля­нул на Ма­дон­ну: в ее гла­зах и ус­меш­ке мне по­чу­ди­лось что-то не­доб­рое, джо­кон­дов­с­кое.

     - Из­ви­ни­те, док­тор, мне нуж­но ид­ти.

    Он не стал ме­ня за­дер­жи­вать, про­во­дил, шле­пая туф­ля­ми, до пе­ред­ней и вы­пус­тил на лес­т­ни­цу, где я вздох­нул сво­бод­ней. На трам­вае до­ехал я до Сен­ной и про­шел на Воз­не­сен­с­кий. Толь­ко тут со­об­ра­зил я, что по­пал сю­да не зря и что мне ко­го-то нуж­но. Ко­неч­но, ведь здесь где-то жил Куль­бин, я у не­го был, и он вы­дал мне ме­ди­цин­с­кое сви­де­тель­с­т­во для пос­туп­ле­ния воль­но­оп­ре­де­ля­ющим­ся в ар­тил­ле­рию.

    Я дол­го ис­кал по па­мя­ти ули­цу и дом, по­ка в од­ном из эта­жей нап­ро­тив за стек­лом не мель­к­нул го­лый че­реп Куль­би­на и его под­ня­тый иг­лой гро­мо­от­во­да ука­за­тель­ный па­лец. Бе­зот­чет­но по­ви­ну­ясь это­му ука­за­нию, я во­шел на лес­т­ни­цу и уви­дел на мед­ной до­щеч­ке над­пись:

    

    

     - По­жа­луй­те, по­жа­луй­те, ба­тень­ка. Мо­же­те не раз­де­вать­ся, тем­пе­ра­ту­ра у ме­ня дос­та­точ­но прох­лад­ная, - за­су­етил­ся, встре­чая ме­ня в пе­ред­ней­, Куль­бин.

    Сам он был одет, как и тог­да ночью, в ки­тель ха­ки и в си­ние брю­ки с крас­ны­ми лам­па­са­ми и страш­но пах­нул йо­до­фор­мом. И как и тог­да, его лы­сый че­реп и жел­тое ру­мя­ное ли­цо ка­за­лись на­баль­за­ми­ро­ван­ны­ми.

    Кульбин про­вел ме­ня в свою мас­тер­с­кую и стал, су­ет­ли­во раз­г­ла­голь­с­т­вуя, по­ка­зы­вать свои кар­ти­ны, в ко­то­рых чув­с­т­во­ва­лась ка­кая-то ос­т­ро­та не то та­лан­т­ли­во­го шар­ла­та­на, не то убеж­ден­но­го мань­яка.

     - Вот, до­ро­гой­, мое пос­лед­нее изоб­ре­те­ние. Жи­во­пись на по­ли­ро­ван­ном се­реб­ре. Смот­ри­те, как иг­ра­ют крас­ки от внут­рен­не­го ос­ве­ще­ния! Вот этот ма­зок, сов­сем ру­бин, кап­ля кро­ви... Да что с ва­ми, до­ро­гой мой? У вас, я ви­жу, ду­ша в пят­ки уш­ла. Аи, аи, не­хо­ро­шо. Вы этак, по­жа­луй­, в об­мо­рок упа­де­те...

    Кульбин прис­таль­но в упор пос­мот­рел на ме­ня, и в гла­зах его на се­кун­ду про­мель­к­ну­ло что-то боль­шое, за­га­доч­ное, му­раш­ка­ми за­ря­бив­шее у ме­ня вдоль поз­во­ноч­ни­ка.

     - По­ра вам, ба­тень­ка мой, знать, что сло­во «смерть» так же ус­та­ре­ло в на­уке, как и в по­эзии его риф­ма «твердь». Все эти ду­алис­ти­чес­кие по­ня­тия и сло­ва - жизнь, смерть, ду­ша, те­ло - по­ра выб­ро­сить, как не­год­ный хлам, и за­ме­нить но­вы­ми. Об этом я на днях бу­ду чи­тать пуб­лич­ную лек­цию. Ми­лос­ти про­шу пос­лу­шать. Мо­гу за­пи­сать на афи­шу в чис­ло оп­по­нен­тов...

    И точ­но шу­лер, на гла­зах пе­ре­ки­нув­ший кар­ту, Куль­бин увер­нул­ся от пря­мо­го от­ве­та и впал в обыч­ное шу­тов­с­т­во.

     - А за­чем же вы, Ни­ко­лай Ива­но­вич, про­пи­са­ли мне эти прок­ля­тые пи­лю­ли, от ко­то­рых я ни­как не мо­гу из­ба­вить­ся?

    - А за­тем, мо­ло­дой че­ло­век, - вдруг рас­сер­дил­ся Куль­бин, - что это нуж­но для ва­шей же поль­зы. Вы боль­ны мод­ной ин­тел­ли­ген­т­с­кой бо­лез­нью - раз­д­во­ени­ем лич­нос­ти, и, что­бы из­ле­чить вас от это­го не­ду­га, про­пи­сал я вам свои пи­лю­ли. И я вам со­ве­тую, ми­лос­ти­вый го­су­дарь, слу­шать­ся ме­ня как вра­ча и прой­ти пол­ный курс ле­че­ния. И еще так­же со­ве­тую вам, для ва­шей же поль­зы, не за­да­вать глу­пых воп­ро­сов, а луч­ше, по­ка еще хо­дят трам­ваи, от­п­рав­лять­ся до­мой. Ведь вы, ду­маю, не за­хо­ти­те за­но­че­вать у ме­ня?

    И опять впа­дая в бла­го­душ­ный тон, Куль­бин за­су­етил­ся, по­жи­мая мне на про­щанье ру­ку и приг­ла­шая неп­ре­мен­но при­нять учас­тие в дис­пу­те на его лек­ции.

    Уже смер­ка­лось, ког­да я, прой­дя Бир­же­вой мост, ос­та­но­вил­ся на Алек­сан­д­ров­с­ком прос­пек­те пе­ред до­мом, где рань­ше жил. Мое ок­но, пер­вое от во­рот в ниж­нем эта­же, све­ти­лось. Я хо­тел заг­ля­нуть внутрь, но кто-то уда­рил ме­ня сза­ди по пле­чу. Вздрог­нув и обер­нув­шись, я уви­дел улы­ба­юще­еся, бри­тое с ба­кен­бар­да­ми ли­цо ху­дож­ни­ка Ге­ор­гия Нар­бу­та[26].

    - Аида ко мне в гос­ти. Я те­перь жи­ву один хо­лос­тя­ком. Уго­щу глу­хов­с­кой за­пе­кан­кой.

    Он под­х­ва­тил ме­ня под ру­ку и по­та­щил во двор со­сед­не­го до­ма.

    Квартира Нар­бу­та и он сам ос­та­лись та­ки­ми же, как на­ка­ну­не вой­ны. Обои, ме­бель из крас­но­го де­ре­ва и ка­рель­с­кой бе­ре­зы, кан­де­ляб­ры для све­чей­, все до ме­ло­чей бы­ло с хох­лац­кой до­мо­ви­тос­тью по­доб­ра­но хо­зя­ином-ху­дож­ни­ком в сти­ле алек­сан­д­ров­с­ко­го ам­пи­ра. Ря­дом сто­яли яр­кие гли­ня­ные и де­ре­вян­ные за­мыс­ло­ва­тые кус­тар­ные иг­руш­ки, а один из сто­лов был пок­рыт вос­точ­ной мос­ков­с­ко­го из­де­лия ска­тер­тью с жел­ты­ми пав­ли­на­ми на зе­ле­ном фо­не.

    На ле­жан­ке у жар­ко на­топ­лен­ной печ­ки дре­мал боль­шой чер­ный кот. В ком­нат­ках бы­ло теп­ло и по-ста­рин­но­му уют­но. Да и сам Нар­бут с бри­тым ли­цом, с ба­кен­бар­да­ми, с хох­ла­тым лы­се­ющим лбом ка­зал­ся вы­ход­цем с гра­вюр двад­ца­тых го­дов.

    Он дос­тал из крас­но­го пу­за­то­го шкаф­чи­ка хрус­таль­ный гра­фин с на­лив­кой и се­реб­ря­ную стоп­ку, на­лил мне, но сам пить от­ка­зал­ся.

     - Не мо­гу. Кам­ни в пе­че­ни...

    Лицо его дей­ст­ви­тель­но жел­те­ло жел­ч­ным на­ле­том.

    Потом стал по­ка­зы­вать мне свои пос­лед­ние ри­сун­ки - ил­люс­т­ра­ции к сти­хот­во­ре­нию бра­та «По­кой­ник». Ни­зень­кие уют­ные ком­нат­ки ста­рос­вет­с­кой го­го­лев­с­кой уса­деб­ки, ку­да вдруг ве­че­ром при­шел с по­гос­та по­кой­ник ба­рин в ни­ко­ла­ев­с­кой ши­не­ли с боб­ро­вым вы­лез­шим во­рот­ни­ком; ис­пу­ган­но ко­ро­бя­щий­ся на ле­жан­ке кот (тот са­мый­, что дре­мал у печ­ки); ста­руш­ка ба­ры­ня в таль­ме пе­ред сто­ли­ком со све­ча­ми, в ужа­се от­ки­нув­ша­яся от пась­ян­са при ви­де раз­г­ла­жи­ва­юще­го ба­кен­бар­ды и га­лан­т­но щел­ка­юще­го каб­лу­ка­ми по­кой­ни­ка му­жа; дво­ро­вая де­бе­лая дев­ка, под­ме­та­ющая ут­ром ком­на­ты и выб­ра­сы­ва­ющая око­лыш от ба­ри­но­ва кар­ту­за. Ри­сун­ки бы­ли сде­ла­ны тушью с су­хим и жут­ким мас­тер­с­т­вом.

    Мы сто­яли пос­ре­ди ком­на­ты у сто­ла, и на­ши фи­гу­ры бро­са­ли гор­ба­тые те­ни на сте­ну.

     - Стой­те, - спох­ва­тил­ся Нар­бут, - я сни­му с вас си­лу­эт. Не бой­тесь, ва­ша тень от это­го не про­па­дет, как у Пет­ра Шле­ми­ля[27]...

    Подведя ме­ня к сте­не и под­не­ся лам­пу, он об­вел на мес­те бу­ма­ги кон­ту­ры те­ни и быс­т­ро наб­ро­сал тушью умень­шен­ный си­лу­эт мо­его про­фи­ля.

    Глуховская на­лив­ка ока­за­лась та­кой гус­той и креп­кой­, что я ско­ро зах­ме­лел. Мно­го и ожив­лен­но о чем-то го­во­рил. Нар­бут си­дел мол­ча у сто­ла и рас­пи­сы­вал ка­кие-то ук­ра­ин­с­кие гер­бы, по­том вы­шел со све­чой про­во­дить ме­ня на тем­ную лес­т­ни­цу.

    По ули­це я шел, слег­ка по­ка­чи­ва­ясь. У фо­на­рей нес­коль­ко раз ос­та­нав­ли­вал­ся и смот­рел, не про­па­ла ли моя тень. Но тень бы­ла це­ла и нев­ре­ди­ма, с го­ло­вой и шап­кой. Все же я со­жа­лел, что раз­ре­шил снять с се­бя си­лу­эт и да­же не зах­ва­тил ри­сун­ка.

    

    

    До от­хо­да по­ез­да ос­та­ва­лось три ча­са, но я уже увя­зал свой ба­гаж и рас­п­рос­тил­ся с хо­зя­ева­ми, от­дав им в бла­го­дар­ность за гос­теп­ри­им­с­т­во ку­сок бы­ко­ви­ны и вос­ко­вой кру­жок де­ре­вен­с­ко­го топ­ле­но­го мас­ла. Луч­ше по­дож­дать час-дру­гой на вок­за­ле. Как хо­ро­шо: че­рез нес­коль­ко ми­нут эти не­жи­лые хо­лод­ные ком­на­ты и все, что я в них пе­ре­жил, ста­нут толь­ко вос­по­ми­на­ни­ем, а че­рез три ча­са мар­кой тушью Кол­пин­с­ких труб сот­рет­ся с тус­к­ло­го го­ри­зон­та из­му­чив­шее ме­ня гал­лю­ци­на­ци­ями мер­т­вое пе­тер­бур­г­с­кое ма­ре­во.

    Осматриваясь в пос­лед­ний раз, не за­бы­то ли что-ни­будь, я по­до­шел к ок­ну. По све­же­вы­пав­ше­му за ночь сне­гу быс­т­ро ка­тил­ся чер­ный кры­тый ав­то­мо­биль: ка­ре­та ско­рой по­мо­щи. Сквозь двой­ные ра­мы до­нес­ся прон­зи­тель­ный тре­вож­ный ро­жок. Ка­ре­та ос­та­но­ви­лась у во­рот, и из ее зад­ка вы­лез­ли двое са­ни­та­ров с но­сил­ка­ми. Нес­час­т­ный слу­чай в до­ме, от­рав­ле­ние га­зом или еще что-ни­будь... Свя­зав кор­зин­ку и узел ве­рев­кой­, как но­силь­щик, я вски­нул пок­ла­жу на пле­чи - до трам­вая при­дет­ся до­нес­ти са­мо­му. В ко­ри­до­ре ша­ги и стук - на­вер­ное, хо­зя­ин при­та­щил вя­зан­ку дров. В пор­ть­еру, за­го­ра­жи­вая мне вы­ход, про­су­нул­ся по по­яс не­вы­со­кий че­ло­век с бо­род­кой­, в бе­лом ха­ла­те, в пен­с­не, ве­ро­ят­но, врач или лек­пом; сза­ди не­го в ко­ри­до­ре сто­ят двое са­ни­та­ров с но­сил­ка­ми. Но по­че­му же он не вхо­дит и сто­ит на по­ро­ге, прик­ры­ва­ясь пор­ть­ерой­, как пла­щом, зас­тег­ну­тым за­жи­мом паль­цев? И взгляд ма­лень­ких глаз у не­го прис­таль­ный­, неп­ри­ят­ный­, и го­лос рез­кий­, пе­ту­ши­ный...

     - Где здесь пос­т­ра­дав­ший­? Это вы?

     - Нет, - хо­тел бы­ло я от­ве­тить, но по­чув­с­т­во­вал вдруг та­кую сла­бость, что спус­тил с плеч ве­рев­ку и сел на узел с по­душ­кой.

     - Вам не­хо­ро­шо? По­ню­хай­те...

    Поддерживая ла­донью, он за­ки­нул на­зад мою го­ло­ву и под­нес мне к но­су, не­лов­ко стук­нув по зу­бам, тем­но-жел­тый фла­кон. Прон­зи­тель­ный­, как на­ша­тыр­ный спирт, сла­дос­т­ный до тош­но­ты, как хло­ро­форм, за­пах пе­рех­ва­тил мне ды­ха­ние, мгно­вен­но за­мо­ра­жи­вая все мус­ку­лы и нер­вы.

     - Кла­ди­те на но­сил­ки... Ос­то­рож­ней... Что­бы го­ло­ва не бол­та­лась...

    Я слы­шал раз­го­вор хо­зяй­ки на кух­не, кри­ки иг­ра­ющих на дво­ре в снеж­ки де­тей­, хо­тел дать им всем знать, что­бы не поз­во­ля­ли уно­сить ме­ня на­силь­но, но не мог по­ше­ве­лить­ся, не мог из­дать ни од­но­го зву­ка. На по­во­ро­те кру­той чер­ной лес­т­ни­цы но­сил­ки нак­ре­ни­лись, и я по­полз вниз, но кто-то ух­ва­тил и удер­жал ме­ня за но­ги. Мне ста­ло вдруг смеш­но: сов­сем как на ри­сун­ке Вал­ло­то­на - наз­ва­ния я вспом­нить не мог. Pas... pas... pas...[28] бо­та­ли по ка­мен­ным сту­пе­ням ша­ги са­ни­та­ров. Бе­лый ров­ный блеск: ме­ня вы­нес­ли на ули­цу, но раз­ни­цы тем­пе­ра­ту­ры я не за­ме­тил, как буд­то это ис­кус­ствен­ный снег из ва­ты и блес­ток. Но ког­да но­сил­ки под­ня­ли и, как про­ти­вень в печь, ста­ли за­со­вы­вать в чер­ный под ка­ре­ты, я пе­ре­пу­гал­ся. Мне по­че­му-то ка­за­лось, что я в кре­ма­то­рии и ме­ня сей­час зад­ви­нут для кре­ма­ции. За­гу­дел ро­жок, и от страш­но­го жа­ра я по­те­рял соз­на­ние...

    Скрежещущий гвоз­дем по стек­лу ав­то­мо­биль­ный ро­жок сме­нил­ся ти­хим ро­ко­том ро­яля. Груд­ное мец­цо-соп­ра­но по­ет, как ли­ри­чес­кий те­нор, впол­го­ло­са, неж­но. Что это за зна­ко­мая пес­ня? Да ведь это же лер­мон­тов­с­кое:

    

    

    Пение обор­ва­лось, хлоп­ну­ла, от­да­ва­ясь эхом ар­фы, крыш­ка над кла­ви­ша­ми, и вы­со­кая жен­щи­на нак­ло­ни­лась и ос­ве­жи­ла мне оде­ко­ло­ном лоб и вис­ки. Си­дел­ка, но по­че­му она не в бе­лом, а в чер­ном? Ли­цо ее сов­сем близ­ко и длин­ные паль­цы ос­то­рож­но при­под­ни­ма­ют мне по­лу­зак­ры­тое ве­ко... Эль­га!

    - Вы оч­ну­лись, сла­ва Бо­гу! Я уже ду­ма­ла, что вы не при­де­те в се­бя.

    Эльга при­под­ня­ла тя­же­лую свин­чат­ку мо­ей го­ло­вы вмес­те с по­душ­кой и да­ла мне вы­пить рюм­ку ду­шис­то­го креп­ко­го ви­на.

    - Вот так... Те­перь ле­жи­те смир­не­хонь­ко. Улы­ба­ясь, она об­тер­ла мне сво­им но­со­вым плат­ком, как слю­ня­воч­кой ре­бен­ку, гу­бы и под­бо­ро­док - по­ло­ви­ну ви­на, зах­леб­нув­шись, я раз­лил се­бе на грудь.

    Какая стран­ная ком­на­та. Не то при­ем­ный по­кой­, не то гос­ти­ная. Глад­кие бе­ле­ные сте­ны и по­то­лок, элек­т­ри­чес­кий ма­то­вый свет, нак­ры­тый бе­лым длин­ный стол пос­ре­ди­не, ко­жа­ная чер­ная ку­шет­ка, ок­на наг­лу­хо за­на­ве­ше­ны тем­ны­ми што­ра­ми в вол­нис­тых во­ла­нах. А в уг­лу боль­шой эбе­но­вый эс­т­рад­ный ро­яль... Мне луч­ше, и я мо­гу при­под­нять­ся и сесть.

    - Осторожней. Не хо­ди­те и не го­во­ри­те мно­го. Са­ди­тесь луч­ше в крес­ло и слу­шай­те му­зы­ку...

    Эльга по­дод­ви­ну­ла мне ан­г­лий­ское ко­жа­ное крес­ло и ста­ла иг­рать сна­ча­ла Шо­пе­на, по­том Скря­би­на. Ох­ва­чен­ные вне­зап­ным шква­лом кла­ви­ши тре­вож­но-гнев­но би­лись и бур­ли­ли, как буд­то им не хва­та­ло тех но­вых соз­ву­чий­, ко­то­рых влас­т­но тре­бо­вал обе­зу­мев­ший ком­по­зи­тор. Вдруг му­зы­каль­ный шторм, как тре­вож­ный вопль па­ро­ход­ной си­ре­ны, про­ре­зал ав­то­мо­биль­ный ро­жок ско­рой по­мо­щи. По­чув­с­т­во­вав сно­ва дур­но­ту, я от­дер­нул ру­ку, и в ту же се­кун­ду от­дер­ну­ла ру­ки от кла­ви­шей и в ужа­се от­с­ко­чи­ла от ро­яля Эль­га.

    Пуля от вин­тов­ки, про­бив зве­но, уда­ри­ла в кла­ви­ату­ру и рас­ще­пи­ла од­ну из кла­ви­шей.

    - Если вы же­ла­ете поль­зо­вать­ся мо­им гос­теп­ри­им­с­т­вом, то дол­ж­ны дер­жать се­бя бо­лее бла­го­ра­зум­но. Смот­ри­те, что вы на­де­ла­ли! Вы не толь­ко ис­пор­ти­ли ро­яль, но и чуть не сде­ла­ли ме­ня бес­па­лой...

    И Эль­га под­ня­ла свою ле­вую ру­ку: длин­ный ро­зо­вый по­ли­ро­ван­ный но­готь ми­зин­ца об­ло­мал­ся и слег­ка кро­во­то­чит.

    

    

    - Все твои воз­ра­же­ния не­убе­ди­тель­ны. Ко­неч­но, я не хо­чу преж­дев­ре­мен­но вво­дить те­бя ак­тив­ным чле­ном в П. Б. О.[30], но ты дол­жен оз­на­ко­мить­ся с на­ши­ми це­ля­ми и за­да­ча­ми...

    Гумилев го­во­рит мед­лен­но, де­лая не­боль­шие це­зу­ры па­уз, от­че­ка­ни­вая глу­хим тор­жес­т­вен­ным го­ло­сом каж­дое сло­во. Се­рые ко­сые гла­за его, как у пор­т­ре­та, смот­рят ку­да-то ми­мо, в сто­ро­ну, но все вре­мя дер­жат ме­ня в по­ле сво­его не­уло­ви­мо­го взгля­да. Я ви­но­ва­то и сму­щен­но слу­шаю, как на­чи­на­ющий по­эт, при­нес­ший ему сти­хи на стро­гий вы­со­ко­мер­ный суд в ре­дак­цию «Апол­ло­на». Не­то­роп­ли­во вы­ни­ма­ет он из кар­ма­на зо­ло­той пор­т­си­гар и, пос­ту­кав по крыш­ке па­пи­ро­сой­, за­ку­ри­ва­ет. В та­бач­ном ды­му ми­зи­нец его ма­ги­чес­ки поб­лес­ки­ва­ет круп­ным пер­с­т­нем и длин­ным ког­тис­тым ног­тем, сов­сем как «Пом­пеи в пле­ну у пи­ра­тов»[31]:

    Гумилев уп­рям, и его не пе­рес­по­ришь, хо­тя он по-преж­не­му пло­хо раз­би­ра­ет­ся в по­ли­ти­ке. Да­же тог­да, при пер­вом зна­ком­с­т­ве, приз­на­вая его ав­то­ри­тет в воп­ро­сах по­эти­чес­ких (не­да­ром он еще на гим­на­зи­чес­кой скамье был уче­ни­ком Ан­нен­с­ко­го), я по­ра­жал­ся его по­ли­ти­чес­кой нег­ра­мот­нос­тью. За глу­хие сте­ны при­ви­ле­ги­ро­ван­ной цар­с­ко­сель­с­кой гим­на­зии не про­ни­ка­ли ре­во­лю­ци­он­ные круж­ки са­мо­об­ра­зо­ва­ния и под­поль­ные ор­га­ни­за­ции мо­ло­де­жи. А по­том ре­дак­ция «Апол­ло­на» и лей­б-гвар­дии Улан­с­кий Ее Ве­ли­чес­т­ва полк. Ему бы уехать ку­да-ни­будь в эк­с­пе­ди­цию; с Коз­ло­вым в мон­голь­с­кие пус­ты­ни[32] на по­ис­ки мер­т­во­го го­ро­да Ха­ра-Хо­то...

    - Поедем на соб­ра­ние. Не­уже­ли ты по­ки­нешь сво­его син­ди­ка?.. - шут­ли­во за­кон­чил Гу­ми­лев, на­ме­кая, что в «Це­хе по­этов» его в шут­ку на­зы­ва­ли син­ди­ком.

    Я стал ре­ши­тель­но от­ка­зы­вать­ся, но он, не слу­шая мо­их воз­ра­же­ний­, под­нял­ся и взял ме­ня под ру­ку.

    - Решено... Мы едем...

    Голубой, как не­бо Бу­ха­ры, из­ра­зец на ку­по­ле не­дос­т­ро­ен­ной ме­че­ти, а нап­ро­тив двое чу­гун­ных мат­ро­сов с за­то­нув­ше­го ми­но­нос­ца «Сте­ре­гу­щий­», зад­ра­ив за со­бой гор­ло­ви­ны, от­к­ры­ва­ют кин­г­с­тон, в ды­ру ко­то­ро­го хле­щет бу­рым ме­тал­лом жел­тое Ки­тай­ское мо­ре. На­ле­во от мос­та Ра­вен­с­т­ва - гро­моз­д­кий не­су­раз­ный дом на пус­ты­ре, быв­ший дво­рец Ни­ко­лая Ни­ко­ла­еви­ча. У раз­во­ро­чен­но­го гра­нит­но­го бор­та на­бе­реж­ной сто­ят на при­ча­ле бар­ки. Сре­ди шта­бе­лей выг­ру­жен­ных дров у кос­т­ра гре­ет­ся ох­ра­на с вин­тов­ка­ми. Мы про­хо­дим че­рез ан­тич­ные копь­енос­ные с дос­пе­ха­ми во­ро­та и мо­ще­ный двор на внут­рен­нюю чер­ную лес­т­ни­цу, где по сте­нам тор­чат чу­до­вищ­ные мох­на­тые го­ло­вы бе­ло­веж­с­ких зуб­ров с се­реб­ря­ны­ми плас­тин­ка­ми, на ко­то­рых выг­ра­ви­ро­ва­ны да­ты цар­с­ких или ве­ли­кок­ня­жес­ких охот. Во двор­це пус­тын­но и сум­рач­но - сквозь сплош­ные зер­каль­ные ок­на па­да­ет от­с­вет улич­ных фо­на­рей. Толь­ко в од­ной внут­рен­ней боль­шой ком­на­те го­рит не­яр­кий элек­т­ри­чес­кий свет. При вхо­де на сто­ли­ке, как обыч­но на соб­ра­ни­ях, ле­жит лист бу­ма­ги для за­пи­си по­се­ти­те­лей. Гу­ми­лев рас­пи­сал­ся пер­вым, под трид­ца­тым но­ме­ром.

     - Рас­пи­сы­вай­ся и ты...

    На лис­те уже 61 под­пись. Вмес­то то­го что­бы рас­пи­сать­ся 62-м, я толь­ко об­вел пе­ром пос­лед­нюю под­пись: 61. Ко­ма­ров Мат­вей Алек­се­евич, во­ен­мор «Пет­ро­пав­лов­с­ка».

    Собрание по­хо­же на за­се­да­ние ка­ко­го-то юри­ди­чес­ко­го об­щес­т­ва. «Власть ис­пол­ни­тель­ная и власть за­ко­но­да­тель­ная... Двух­па­лат­ная сис­те­ма... Го­су­дар­с­т­вен­ная Ду­ма... Иеринг... Ел­ли­нек... Про­фес­сор Му­ром­цев... Мак­сим Ко­ва­лев­с­кий­»[33], - буб­нят над ухом зна­ко­мые сло­ва, точ­но я си­жу на лек­ции в ауди­то­рии уни­вер­си­те­та.

     - Это пред­се­да­тель ко­ми­те­та П. Б. О. про­фес­сор Вла­ди­мир Ни­ко­ла­евич Та­ган­цев де­ла­ет док­лад о бу­ду­щем го­су­дар­с­т­вен­ном ус­т­рой­ст­ве Рос­сии. А ря­дом с ним пол­ков­ник Шве­дов.

    Издали я пло­хо раз­би­раю ли­цо Та­ган­це­ва, ви­жу толь­ко, что он мо­лод - лет трид­ца­ти с не­боль­шим, с ру­сой бо­род­кой. Го­лос его льет­ся про­фес­сор­с­ки-плав­но, лишь из­ред­ка в мо­но­тон­ный ритм его ре­чи вры­ва­ют­ся нот­ки ад­во­кат­с­ко­го крас­но­ре­чия. Я за­чем-то пе­рес­чи­ты­ваю соб­рав­ших­ся: 61 без ме­ня, боль­шин­с­т­во ин­тел­ли­ген­ты, мо­ло­дежь, быв­шие во­ен­ные, не­ко­то­рые в фор­ме мо­ря­ков, нес­коль­ко жен­щин...

    Негромкие, как в пер­вых ря­дах пар­те­ра, ап­ло­дис­мен­ты... Док­лад окон­чен.

     - Сей­час нач­нет­ся сек­рет­ная часть за­се­да­ния, - шеп­нул мне Гу­ми­лев. - Те­бе при­дет­ся уй­ти. Ведь ты еще не при­нят в П. Б. О. По­дож­ди ме­ня в ко­ри­до­ре... ми­нут двад­цать, не боль­ше...

    Отлично, те­перь я мо­гу сов­сем уй­ти из этой ка­мен­ной ве­ли­кок­ня­жес­кой бер­ло­ги. Пос­ле Фев­раль­с­кой ре­во­лю­ции ле­том дво­рец был за­нят (из бо­яз­ни, что его, как со­сед­ний особ­няк Кше­син­с­кой­, зах­ва­тят боль­ше­вис­т­с­кие час­ти) Уп­рав­ле­ни­ем по со­ору­же­нию же­лез­ных до­рог. Я здесь ра­бо­тал ме­ся­ца два и приб­ли­зи­тель­но пом­ню об­щий план. Вы­ход на двор дол­жен быть где-ни­будь на­ле­во... Ища лес­т­ни­цу, я по­пал в ка­кую-то ком­на­ту и нат­к­нул­ся на умы­валь­ную ра­ко­ви­ну, при­хо­див­шу­юся мне по грудь... убор­ная Ни­ко­лая Ни­ко­ла­еви­ча... Здесь был ка­би­нет од­но­го из на­чаль­ни­ков от­де­лов... Ок­на вы­хо­дят на до­мик Пет­ра Ве­ли­ко­го, зна­чит, вы­ход вни­зу... Дру­гая ком­на­та - ка­кой­-то му­зей. В не­боль­ших ак­ва­ри­умах пла­ва­ют губ­ки или ме­ду­зы. Нет, это не ак­ва­ри­умы, а боль­шие бан­ки со спир­том и пре­па­ра­ты вро­де ги­ган­т­с­ких вы­лу­щен­ных грец­ких оре­хов... Да ведь это же моз­ги, от­п­ре­па­ри­ро­ван­ные, вы­ну­тые из че­реп­ной ко­роб­ки че­ло­ве­чес­кие моз­ги! У подъ­ез­да я ви­дел над­пись: «Инсти­тут по изу­че­нию моз­га». Еще не хва­та­ло толь­ко раз­бить в тем­но­те од­ну из ба­нок и шлеп­нуть­ся на пол на вып­лес­нув­шу­юся со спир­том жир­ную, ос­к­лиз­лую мас­су... Сла­ва Бо­гу, вот и лес­т­ни­ца с го­ло­ва­ми зуб­ров. Стек­лян­ные гла­за их злоб­но све­тят­ся. Ка­жет­ся, вот-вот, встрях­нув бе­ло­веж­с­ки­ми кол­ту­на­ми, лед­ни­ко­вые бы­ки в ярос­ти выр­вут за­му­ро­ван­ные в сте­ны ту­ши ту­ло­вищ и ри­нут­ся раз­но­сить двор­цо­вые за­го­ны. На дво­ре ме­ня дог­нал Гу­ми­лев.

     - Ты здесь... А я-то те­бя ищу. Все ра­зош­лись. По­лу­чи­ли со­об­ще­ние, что дво­рец ок­ру­жа­ют. На­до то­ро­пить­ся. Сле­дуй за мной...

    Мы про­лез­ли в ды­ру де­ре­вян­но­го за­бо­ра и пош­ли нап­ря­мик че­рез за­не­сен­ный сне­гом пус­тырь. Нап­ро­тив особ­ня­ка Кше­син­с­кой нас ос­та­но­вил пат­руль.

     - От­ку­да иде­те? Ва­ши до­ку­мен­ты.

     - Про­хо­ди ми­мо. Не об­ра­щай на них вни­ма­ния, - дер­нул ме­ня за ру­кав Гу­ми­лев.

    Нас про­пус­ти­ли, толь­ко один из крас­но­ар­мей­цев дал мне ка­кое-то воз­зва­ние, ко­то­рое я су­нул в кар­ман.

     - Не бой­ся. Иди ти­хо...

    Но я, че­го-то ис­пу­гав­шись, по­бе­жал. Сза­ди раз­да­лись выс­т­ре­лы, и на­до мной зас­вис­те­ли пу­ли. Я спот­к­нул­ся, что-то хо­лод­ное ос­т­рое прон­зи­ло мне за­ты­лок и зас­т­ря­ло во рту, за­мо­ра­жи­вая мят­ным ле­ден­цом язык и зу­бы. Я вып­лю­нул ле­де­нец на ла­донь и при све­те фо­на­ря уви­дел, что это пу­ля, блес­тя­щая, но­вень­кая, еще не стре­лян­ная пу­ля для вин­тов­ки.

     - За­чем ты по­бе­жал? - уп­рек­нул ме­ня, до­го­няя, Гу­ми­лев. - Хо­ро­шо еще, что все обош­лось бла­го­по­луч­но, а то бы ты не от­де­лал­ся так лег­ко.

    XIV Спи­сок 61-го

    Этот мят­ный хо­ло­док на зу­бах, как ос­ко­ми­на. Я тща­тель­но в два зер­ка­ла об­с­ле­дую рот и за­ты­лок. Сза­ди над моз­жеч­ком не­боль­шое крас­ное пят­ныш­ко вро­де ожо­га, на од­ном из пе­ред­них зу­бов щер­ба­тин­ка, но, мо­жет, это бы­ло у ме­ня и преж­де?

    И та­кой же мят­ный со­су­щий хо­ло­док в гру­ди, под сер­д­цем. Мне все ка­жет­ся, что оно вдруг ос­та­но­вит­ся. Я час­то щу­паю пульс, не на­хо­жу его сра­зу и за­ми­раю в стра­хе.

    Но где же та бу­маж­ка, воз­зва­ние или объ­яв­ле­ние, ко­то­рую дал мне один из крас­но­ар­мей­цев? Я обыс­ки­ваю се­бя и на­ко­нец на­хо­жу ее ском­кан­ную в кар­ма­не паль­то.

    Желто-серая, как обер­точ­ная, тол­с­тая га­зет­ная бу­ма­га со сма­зан­ным не­раз­бор­чи­вым шриф­том[34]:

    

    По пос­та­нов­ле­нию Петр. Губ. Чрезв. Ко­мис­сии от 24-го ав­гус­та с. г. рас­стре­ля­ны сле­ду­ющие ак­тив­ные учас­т­ни­ки за­го­во­ра в Пет­рог­ра­де:

    1. Та­ган­цев Вла­ди­мир Ни­ко­ла­евич, 31 г., бывш. по­ме­щик, про­фес­сор-ге­ог­раф. Глав­ный ру­ко­во­ди­тель Пет­рог­рад­с­кой Бо­евой ор­га­ни­за­ции; пос­та­вил се­бе целью свер­же­ние Со­вет­с­кой влас­ти пу­тем во­ору­жен­но­го вос­ста­ния и при­ме­не­ния так­ти­ки по­ли­ти­чес­ко­го и эко­но­ми­чес­ко­го тер­ро­ра.

    Ухтомский, б. князь, скуль­п­тор... Та­ган­це­ва, б. дво­рян­ка, 26 л., за­му­жем...

    

    Номер за но­ме­ром, фа­ми­лия за фа­ми­ли­ей мель­ка­ют в ту­ма­не с гряз­но­го, под­мо­чен­но­го дож­дем лис­т­ка. Вот он, но­мер 30-й:

    

    Гумилев Ни­ко­лай Сте­па­но­вич, 33 л., б. дво­ря­нин, фи­ло­лог, по­эт, член кол­ле­гии изд-ва «Все­мир­ной ли­те­ра­ту­ры», бес­пар­тий­ный­, б. офи­цер. Учас­т­ник П. Б. О., ак­тив­но со­дей­ст­во­вал сос­тав­ле­нию прок­ла­ма­ций к.-р. со­дер­жа­ния, обе­щал свя­зать с ор­га­ни­за­ци­ей в мо­мент вос­ста­ния груп­пу ин­тел­ли­ген­тов, ко­то­рая ак­тив­но при­мет учас­тие в вос­ста­нии, по­лу­чал от ор­га­ни­за­ции день­ги на тех­ни­чес­кие на­доб­нос­ти.

    Комаров Мат­вей Алек­се­евич, 24 л., во­ен­мор Пет­ро­пав­лов­с­ка, во вре­мя Крон­ш­тад­т­с­ко­го вос­ста­ния был ко­мен­дан­том рев­ко­ма... яв­ля­ет­ся ру­ко­во­ди­те­лем «объеди­нен­ной ор­га­ни­за­ции крон-мо­ря­ков», вхо­див­шей в сос­тав П. Б. О.

    

    Внизу под­пись: Пре­зи­ди­ум Пет­рог­рад­с­кой Чрезв. Ко­мис­сии.

    Какое счас­тье, что при вхо­де на соб­ра­ние я не рас­пи­сал­ся под но­ме­ром 62, а толь­ко об­вел пос­лед­нюю, шес­ть­де­сят пер­вую под­пись во­ен­мо­ра Ко­ма­ро­ва! Ина­че, по­жа­луй...

    В ком­на­ту вош­ла ожив­лен­ная, пах­ну­щая ду­ха­ми и мо­ро­зом, толь­ко что вер­нув­ша­яся из по­ез­д­ки по го­ро­ду Эль­га.

     - Что вы тут кор­пи­те над бу­ма­гой­? На­пи­са­ли но­вые сти­хи?

    И она нак­ло­ни­лась к сто­лу че­рез мое пле­чо, ка­са­ясь мо­ей ще­ки за­вит­ка­ми во­лос.

    Но уви­дев за­го­ло­вок спис­ка, от­п­ря­ну­ла, ли­цо ее по­бе­ле­ло, рас­ши­рен­ные гла­за ос­та­но­ви­лись, и из по­тем­нев­ших ли­ло­вых губ выр­вал­ся сдав­лен­ный вопль. Зак­рыв уши ру­ка­ми, она упа­ла на ди­ван и за­би­лась в ис­те­ри­ке.

     - Что та­кое? Что... что ты с ней сде­лал? - зак­ри­чал на ме­ня вбе­жав­ший Гу­ми­лев.

     - Бу­ма­га... у не­го в ру­ке... спи­сок... в огонь... в огонь... - про­ры­да­ла су­до­рож­ным хо­хо­том Эль­га.

     - Брось, брось сей­час же эту бу­ма­гу в огонь! Го­лос у Гу­ми­ле­ва спо­кой­ный­, но ли­цо его то­же по­бе­ле­ло и гу­бы дро­жат.

    Я бро­сил бу­ма­гу в ка­мин. Пла­мя не сра­зу, по­ши­пев, мед­лен­но ох­ва­ты­ва­ет ее и по­жи­ра­ет.

    - Помешай ко­чер­гой­!

    Черный по­ко­роб­лен­ный лис­ток рас­сы­па­ет­ся и ис­че­за­ет в пла­ме­ни.

    Эльга сра­зу же ус­по­ко­илась, вста­ла с ди­ва­на и от­к­ло­ни­ла под­не­сен­ный ей Гу­ми­ле­вым ста­кан во­ды с ва­лерь­яно­вы­ми кап­ля­ми.

     - Ка­кая я глу­пая! Ну раз­ве мож­но бы­ло за­ка­тить ис­те­ри­ку по всем пра­ви­лам дам­с­ко­го ис­кус­ства из-за та­ко­го пус­тя­ка!

    И она с улыб­кой ко­кет­ли­во пог­ро­зи­ла мне паль­цем.

     - Смот­ри­те! Вы су­ме­ли ме­ня на­пу­гать так, что я за­бы­лась и раз­ню­ни­лась пе­ред ва­ми, как нер­в­ная ин­с­ти­тут­ка. Я вам это­го не про­щу и пос­та­ра­юсь от­п­ла­тить тем же...

    

    

    Мы си­дим в гос­ти­ной­, в су­мер­ках при све­те ка­ми­на и пьем глин­т­вей­н. Сна­ру­жи ве­тер, поч­ти бу­ря, шу­мят де­ревья и Не­ва, гре­мит, ими­ти­руя те­ат­раль­ный гром, же­лез­ны­ми лис­та­ми кры­ша. Ог­ром­ные плот­ные мас­сы воз­ду­ха с раз­бе­га, как при­бой­, уда­ря­ют о сте­ны и ок­на. Пла­мя, да­вясь, жад­но, то­роп­ли­во гло­жет сос­но­вые дро­ва, как го­ло­да­ющий ку­сок твер­до­го, из раз­мо­ло­той ко­ры хле­ба, и с гул­ким ухань­ем ле­тит нав­с­т­ре­чу про­ва­ли­ва­юще­му­ся с во­ем в тру­бу вет­ру.

    Гумилев с грус­тью вспо­ми­на­ет свои абис­син­с­кие пу­те­шес­т­вия, как он с ружь­ем ночью на де­ре­ве под­ка­ра­ули­вал льва, как пи­тал­ся нес­коль­ко дней в ле­су од­ни­ми не­ве­до­мы­ми боль­ши­ми пло­да­ми, как бре­дил в па­лат­ке в прис­ту­пе тро­пи­чес­кой ли­хо­рад­ки и ви­дел вда­ли кос­т­ры, слы­шал за­вы­ва­ния го­то­вя­щих­ся на­пасть на ла­герь со­ма­ли.

    Потом чи­та­ет свои аф­ри­кан­с­кие сти­хи. Крас­но­ва­тый от­б­леск ка­ми­на сколь­зит по его бри­той (что­бы скрыть прос­ту­па­ющую лы­си­ну) го­ло­ве и по ли­цу при­тих­шей­, за­ду­мав­шей­ся Эль­ги. Она слу­ша­ет мол­ча, но в ее гла­зах, улыб­ке, во всей ее по­зе чув­с­т­ву­ет­ся что-то влас­т­ное, хищ­ное, на­по­ми­на­ющее сти­хи Гу­ми­ле­ва:

    

    

    Африка Стэн­ли и Ли­вин­г­с­то­на, ко­то­рую с от­ро­чес­т­ва так по­лю­бил Гу­ми­лев, что зас­та­вил о ней «ше­по­том го­во­рить в не­бе­сах се­ра­фи­мов», - хо­ро­шо гре­зить о ее зное и тро­пи­чес­ких лив­нях в пред­по­ляр­ном сум­ра­ке и сля­ко­ти, но Рос­сия, где же Рос­сия? Не она ли, кро­ва­вою пе­ною зна­мен, хле­щет по ули­цам и пло­ща­дям, как Не­ва в на­вод­не­ние, чер­ны­ми вол­на­ми ма­ни­фес­та­ций и гро­зит за­то­пить, смыть все ей соп­ро­тив­ля­юще­еся...

    Гумилев, точ­но уга­дав мою мысль, чи­та­ет сти­хи о вой­не:

    Потом о му­жи­ке, ко­то­рый «обво­ро­жа­ет ца­ри­цу не­обоз­ри­мой Ру­си»[37], о го­ро­де, где

    

    

    Но ведь это же Рос­сия прош­ло­го, ко­то­рая ни­ког­да не вос­к­рес­нет. А Рос­сия нас­то­яще­го? Как улов­лять би­енье ее крас­но­го сер­д­ца, что­бы не по­те­рять, уми­рая за­жи­во, ее мер­но­го пуль­са в сво­ей гру­ди?

    Эльга с не­хо­ро­шей ус­меш­кой наб­лю­да­ет за мной.

     - Что вы так на­су­пи­лись? Да­вай­те чок­нем­ся. От этой бу­ри, от глин­т­вей­на и сти­хов мне ста­ло ве­се­ло. Хо­чет­ся ша­лить и про­ка­зить. Хо­ти­те быть мо­им ком­пань­оном? Я по­ка­жу вам за­бав­ный фо­кус. Вы ког­да-ни­будь ви­де­ли зер­ка­ла в Лу­на-пар­ке, ко­то­рые да­ют урод­ли­вые и смеш­ные ис­ка­же­ния?

     - Эль­га, что за стран­ный кап­риз! К че­му это? - пы­та­ет­ся ос­та­но­вить ее Гу­ми­лев.

     - А ес­ли мне хо­чет­ся по­ду­ра­чить­ся? Идем­те... Она взя­ла ме­ня под ру­ку и по­ве­ла вниз по вин­то­вой

    лестнице в не­боль­шую ком­на­ту, вык­ра­шен­ную бе­лой мас­ля­ной крас­кой­, с семью оваль­ны­ми зер­ка­ла­ми в раз­мер че­ло­ве­чес­ко­го ли­ца. На про­ти­во­по­лож­ной сте­не ви­сел ка­кой­-то при­бор, вро­де ап­па­ра­та для рен­т­ге­ни­за­ции.

    Я заг­ля­нул в од­но из зер­кал, обоз­на­чен­ное пер­вой бук­вой гре­чес­ко­го ал­фа­ви­та - аль­фой. Оно да­ло обыч­ное, толь­ко нес­коль­ко ту­ман­ное от­ра­же­ние мо­его ли­ца.

     - По­дож­ди­те. Я сей­час объ­яс­ню вам, в чем зак­лю­ча­ет­ся фо­кус. Ес­ли я из этой ка­ме­ры нач­ну про­пус­кать че­рез ва­шу го­ло­ву теп­ло­вые лу­чи по шка­ле: аль­фа, бе­та, гам­ма и т. д., то эти семь зер­кал по­ка­жут де­фор­ма­цию ва­ше­го ли­ца та­кую же, ка­кой оно под­вер­га­лось бы в раз­ло­же­нии пос­ле ва­шей смер­ти. Вы слы­ша­ли, что в ста­ри­ну вде­лы­ва­ли иног­да Стек­лян­ное око­шеч­ко в гро­бу над ли­цом по­кой­ни­ка. Так вот, в этих зер­ка­лах вы уви­ди­те то, что уви­де­ли бы, смот­ря в та­кое гро­бо­вое око­шеч­ко на са­мо­го се­бя. Это вы­хо­дит очень за­бав­но. Ес­ли хо­ти­те, я да­же мо­гу сде­лать фо­тог­ра­фи­чес­кие сним­ки. Стань­те вот так. Я пус­каю лу­чи...

    Несколько се­кунд в пер­вом зер­ка­ле аль­фы от­ра­жа­лось мое жи­вое ли­цо, по­том оно из­ме­ни­лось в вос­ко­вое, мер­т­вен­ное, с от­к­ры­ты­ми стек­лян­ны­ми гла­за­ми. Во вто­ром зер­ка­ле бе­ты мое ли­цо выг­ля­де­ло уже по­тем­нев­шим, с труп­ны­ми пят­на­ми.

    Я не хо­тел про­дол­жать опы­та, но Эль­га с си­лой­, не­ожи­дан­ной для жен­щи­ны, вце­пи­лась мне в ру­ку и зас­та­ви­ла прой­ти че­рез все семь зер­кал, са­дис­ти­чес­ки лю­бу­ясь на от­в­ра­ти­тель­ную и ужас­ную де­фор­ма­цию мо­его ли­ца. Эти от­ра­же­ния бы­ли столь страш­ны, что я по­чув­с­т­во­вал бе­лый­, очи­щен­ный от мя­са и во­лос че­реп.

    В пос­лед­нем, седь­мом зер­ка­ле ни­ка­ко­го от­ра­же­ния уже не бы­ло, толь­ко на нес­коль­ко се­кунд про­си­ял и ис­чез све­то­вой аб­рис мо­его ли­ца, точ­но ри­су­нок, сде­лан­ный на стек­ле фос­фо­ром.

     - Что вы так тя­же­ло ды­ши­те? Вам не­хо­ро­шо? Идем­те на­верх...

    В гос­ти­ной Эль­га под­ве­ла ме­ня к трю­мо и ули­чи­ла в том, что я поб­лед­нел.

     - Ну, те­перь я по­лу­чи­ла ре­ванш. Мы рас­к­ви­та­лись. Вы на се­бе ис­пы­та­ли то же, что я из-за ва­шей прок­ля­той бу­ма­жон­ки. Вы­пей­те глин­т­вей­ну...

    И, под­няв бо­кал, она за­пе­ла арию из «Тра­ви­аты»: «Наль­ем­те, наль­ем­те бо­ка­лы пол­нее и выпь­ем ско­рей за лю­бовь...»

    XVI Эль­га

    «Эльга! Эль­га!..»[39] - эти на­чаль­ные сло­ва сти­хот­во­ре­ния Гу­ми­ле­ва не вы­хо­дят у ме­ня из го­ло­вы це­лый день, как на­вяз­чи­вый мо­тив. Я пы­та­юсь скон­цен­т­ри­ро­вать свои мыс­ли на об­ла­да­тель­ни­це это­го древ­не­го нор­ман­д­с­ко­го име­ни и дать се­бе от­чет: кто же она и что она для ме­ня?

    Когда я дол­го ду­маю об Эль­ге, то мне ка­жет­ся, что я вот-вот на­па­ду на ее раз­гад­ку, най­ду ко­нец длин­но­го за­пу­тан­но­го клуб­ка, но вся­кий раз, как я ух­ва­ты­ваю этот ко­нец, он выс­каль­зы­ва­ет и те­ря­ет­ся...

    Я ви­жу Эль­гу каж­дый день, по­дол­гу гля­жу на ее ли­цо, слу­шаю ее го­лос, но стран­но, как толь­ко она уда­ля­ет­ся, у ме­ня не фик­си­ру­ет­ся ее об­раз, и я не мо­гу выз­вать его в сво­ем во­об­ра­же­нии, хо­тя у ме­ня очень хо­ро­шая па­мять на ли­ца и я не­ред­ко уз­на­вал че­рез нес­коль­ко лет слу­чай­но где-ни­будь встре­тив­ше­го­ся раз че­ло­ве­ка. Пом­ню, та­ким же не­уло­ви­мым был у ме­ня в дет­с­т­ве един бред. Он воз­ни­кал при силь­ном жа­ре, каж­дый раз один и тот же, яр­кий­, и я его уз­на­вал ма­лень­кой вспыш­кой мыс­ли, про­ре­зы­ва­ющей мрак соз­на­ния: вот он! Этот бред был бес­ко­не­чен и при поч­ти све­то­вой быс­т­ро­те и раз­но­об­ра­зии - мед­ли­те­лен и не­из­ме­нен. Ког­да же он ис­че­зал, я не толь­ко не мог вспом­нить его, рас­ска­зать о нем, но да­же и пред­с­та­вить се­бе хо­тя бы приб­ли­зи­тель­но, в чем он зак­лю­чал­ся.

    Как этот на­вяз­чи­вый бред, не­уло­вим для ме­ня и об­раз Эль­ги. Я не мо­гу да­же оп­ре­де­лить, ка­ков цвет ее глаз и во­лос, блон­дин­ка она или брю­нет­ка. Она, как во­дя­ная по­вер­х­ность, ме­ня­ет ок­рас­ку от ос­ве­ще­ния и от­ра­же­ний. Ут­ром в сол­неч­ные дни ее гла­за ка­жут­ся проз­рач­но-го­лу­бы­ми, а во­ло­сы со­ло­мен­но-зо­ло­тис­ты­ми; ве­че­ром же, при элек­т­ри­чес­т­ве, гла­за ее на­ли­ва­ют­ся тем­ной во­дой­, прев­ра­ща­ют­ся в од­ни сплош­ные зрач­ки, рас­ши­рен­ные ат­ро­пи­ном, ее во­ло­сы ок­ра­ши­ва­ют­ся хной. Так же из­мен­чив и цвет ее ли­ца, от неж­но-ро­зо­во­го до за­гар­но-смуг­ло­го, и тембр го­ло­са, от соп­ра­но до кон­т­раль­то. Так же ме­ня­ют­ся и рит­мы ее дви­же­ний­, очер­та­ния и ли­нии ее те­ла. И од­на­ко при всех из­ме­не­ни­ях об­раз Эль­ги уди­ви­тель­но пос­то­янен, не­из­ме­нен, ос­та­ет­ся од­ним и тем же.

    Мне ка­жет­ся, что это про­ис­хо­дит от­то­го, что об­раз Эль­ги не един, а сло­жен из нес­коль­ких, как спа­ян­ный из мел­ких круп­ный опал, как трю­мо, ис­кус­но скле­ен­ное из ос­кол­ков. И эти дра­го­цен­ные ос­кол­ки - мне ка­жет­ся, я знаю, от­ку­да они. В Эль­ге со­еди­ни­лись в один близ­кие ког­да-то мне, оба­ятель­ные об­ра­зы тех де­ву­шек и жен­щин, ко­то­рых я лю­бил или ду­мал, что люб­лю В ее гла­зах от­ра­жа­ют­ся их гла­за, в ее улыб­ке жем­чуж­ной бью дро­бят­ся их улыб­ки, в ее го­ло­се от­да­ют­ся эхом их го­ло­са, в ее дви­же­ни­ях пов­то­ря­ют­ся их дви­же­ния - все сра­зу, все в од­ной­, от­дель­ные и не­раз­де­ли­мые.

    Но при всей сво­ей оба­ятель­нос­ти Эль­га ка­жет­ся мне страш­ной и не­на­вис­т­ной­: она - не­ви­ди­мый центр фо­кус, пре­лом­ля­ющий и от­б­ра­сы­ва­ющий на эк­ран мо­его соз­на­ния му­чи­тель­ные гал­лю­ци­на­ции и ми­ра­жи

    XVII Па­ни­хи­да в Пет­ро­пав­лов­с­ком со­бо­ре

    - Сегодня мы дол­ж­ны неп­ре­мен­но от­с­лу­жить па­ни­хи­ду. Я да­ла обет. Вы по­еде­те со мной в Пет­ро­пав­лов­с­кий со­бор...

    Полувопрос, по­лу­ут­вер­ж­де­ние - все рав­но от этой по­ез­д­ки мне не увиль­нуть. Я да­же не спра­ши­ваю - по ком, по­че­му имен­но в Пет­ро­пав­лов­с­ком со­бо­ре и от­че­го Эль­га оде­та сов­сем не по-па­ни­хид­но­му, а раз­ря­ди­лась как буд­то в те­атр. За­то ав­то­мо­биль в тра­уре: нес­мот­ря на теп­лую дож­д­ли­вую по­го­ду, мо­тор за­ку­тан как в силь­ный мо­роз, чер­ной бай­кой. Ко­ма­ров ос­та­ет­ся с ним на бе­ре­гу Крон­вер­к­с­ко­го про­ли­ва. Мы же с Эль­гой по уз­ко­му де­ре­вян­но­му мос­ти­ку про­хо­дим в кре­пость че­рез ста­рые Пет­ров­с­кие во­ро­та, у ко­то­рых гру­дас­тая, де­бе­лая, вы­ма­зан­ная, как дег­тем, чер­ной крас­кой ним­фа ко­кет­ли­во дер­жит в ру­ке раз­би­тое але­бас­т­ро­вое зер­каль­це.

    Собор внут­ри ого­лен и пуст, сня­ты все вен­ки, лен­ты зна­ме­на, пыш­ные ос­тат­ки бы­лых им­пе­ра­тор­с­ких по­хо­рон. Ве­ко­вые ка­мен­ные ство­лы ко­лонн врас­та­ют зо­ло­той ко­рин­ф­с­кой ка­пи­телью в глу­бо­кие нед­ра сво­дов, где по рас­пис­но­му по­тол­ку вок­руг спа­да­юще­го вниз хрус­таль­ным фон­та­ном го­лу­бо­го па­ни­ка­ди­ла рез­вят­ся го­лые ро­зо­вые аму­ры с вен­ка­ми и стре­ла­ми. Об­не­сен­ные ре­шет­кой­, оди­на­ко­вые бе­лые мра­мор­ные сар­ко­фа­ги с вы­се­чен­ны­ми зо­ло­ты­ми крес­та­ми и им­пер­с­ки­ми ор­ла­ми на уг­лах тес­нят­ся друг к дру­гу точ­но из бо­яз­ни, что не хва­тит мес­та вен­це­нос­ным по­том­кам. Нап­рас­но: бо­лее по­ло­ви­ны со­бо­ра ос­та­лось нав­сег­да не­за­ня­тым.

     - Иеро­мо­нах отец Ан­то­ний здесь?

     - Так точ­но. Они у се­бя в ал­та­ре.

    И ста­ри­чок сто­рож, в оч­ках с же­лез­ной оп­ра­вой­, с се­дой сол­дат­с­кой ще­ти­ной­, по­каш­ли­вая, про­вел Эль­гу к пыш­но­му ба­роч­но­му ико­нос­та­су, где она вста­ла в ожи­да­нии, как при­час­т­ни­ца у рез­ных цар­с­ких врат с дву­мя вы­то­чен­ны­ми из де­ре­ва зо­ло­че­ны­ми ар­хан­ге­ла­ми по бо­кам. Из пус­то­го ал­та­ря прос­ве­чи­ва­ет ог­ром­ная ико­на се­до­бо­ро­до­го бо­га Са­ва­офа в изум­руд­ных одеж­дах с зе­ле­ным, по­хо­жим на дет­с­кий воз­душ­ный­, ша­ром под ру­кой. От ма­ла­хи­то­во­го под­ножья от­де­ли­лось тем­ное пят­но и вып­ря­ми­лось в вы­со­кую фи­гу­ру. Иеро­мо­нах в шел­ко­вой ря­се с зо­ло­тым на­пер­с­ным крес­том. Олив­ко­во-ма­то­вое, не­рус­ское, ско­рее гре­чес­кое ли­цо его, окай­млен­ное чер­ной бо­род­кой и вьющи­ми­ся во­ло­са­ми, неп­ри­ят­но ико­но­пис­ной мер­т­вен­ной кра­со­той. Ко­рич­не­вые, блес­тя­щие, как над­к­рылья жу­ков, гла­за об­ве­де­ны ли­ло­вым обод­ком.

    Эльга по­дош­ла под бла­гос­ло­венье и по­це­ло­ва­ла его хруп­кую смуг­лую ру­ку. Иеро­мо­нах по-дам­с­ки шур­шит шел­ком, пах­нет ла­да­ном и ду­ха­ми и при раз­го­во­ре, близ­ко нак­ло­ня­ясь к Эль­ге, шеп­чет что-то та­ин­с­т­вен­но ин­тим­но на ухо, как ин­те­рес­ной па­ци­ен­т­ке док­тор по жен­с­ким бо­лез­ням.

    В ле­вом уг­лу ико­нос­та­са го­рит лам­пад­ка пе­ред ико­ной с изоб­ра­же­ни­ем ру­со­бо­ро­до­го му­жа в ма­ли­но­вой одеж­де, с ме­чом. На край­нем бе­лом сар­ко­фа­ге у са­мо­го ок­на, как на сто­ли­ке ка­фе, пос­тав­лен гор­шок с ро­зо­ва­то-го­лу­бой гор­тен­зи­ей. Эль­га кла­дет зем­ной пок­лон, крес­тит­ся и це­лу­ет зо­ло­той крест на мра­мо­ре.

     - Что это за ико­на?

     - Апос­то­ла Пав­ла.

     - А мо­ги­ла чья?

     - Им­пе­ра­то­ра Пав­ла Пет­ро­ви­ча.

    Старичок сто­рож раз­го­ва­ри­ва­ет со мной стро­го и су­хо, ви­ди­мо счи­тая за­зор­ным та­кое не­ве­жес­т­во.

    Иеромонах слу­жит один, без дьяко­на. Звуч­ным те­но­ром, с де­ла­ной дрожью в го­ло­се вык­ри­ки­ва­ет он на­рас­пев, окая, сло­ва па­ни­хи­ды, ко­то­рые под­х­ва­ты­ва­ют­ся из­го­ло­дав­шим­ся по зву­кам эхом и гул­ко пе­ре­ка­ты­ва­ют­ся, пе­ре­ва­ри­ва­ясь в ка­мен­ном чре­ве со­бор­ных сво­дов.

     - ...Уби­ен­ном ра­бе Божь­ем... им­пе­ра­то­ре Пав­ле...

    Что за не­ле­пая фан­та­зия слу­жить по нем па­ни­хи­ду! Впро­чем, это счи­та­лось мод­ным сре­ди пе­тер­бур­г­с­ко­го об­щес­т­ва во вре­мя вой­ны с Гер­ма­ни­ей. Сар­ко­фаг ук­ра­шал­ся цве­та­ми, и око­ло не­го неп­ре­рыв­но слу­жи­лись па­ни­хи­ды де­жу­ря­щим в со­бо­ре ду­хо­вен­с­т­вом по за­ка­зам ве­ли­кос­вет­с­ких и гвар­дей­ских дам.

    Я ту­по смот­рю на мра­мор­ную глы­бу и вспо­ми­наю пор­т­рет Пав­ла: кур­но­сое крас­ное ли­цо, ры­жие во­ло­сы, оло­вян­ные бе­зум­ные гла­за и пыш­ная со звез­дой ман­тия грос­смей­сте­ра Маль­тий­ско­го ор­де­на. Что от не­го там ос­та­лось? Че­реп на бар­хат­ной по­душ­ке в зо­ло­том ошей­ни­ке вет­хо­го гвар­дей­ско­го мун­ди­ра, еще то­пор­ща­ще­го­ся на впа­лом кор­се­те ре­бер, смор­щен­ные жаб­ра­ми ло­син­ные рей­ту­зы на об­г­ло­дан­ных кос­тях шен­ке­лей­, оде­тых в зап­лес­не­ве­лые зе­ле­ные бот­фор­ты...

    Тяжелый удар, но не ко­ло­ко­ла, а кре­пос­т­ной сиг­наль­ной пуш­ки на­пол­нил гус­тым про­то­ди­акон­с­ким гу­лом пус­то­ту со­бо­ра. Олив­ко­вые ру­ки, бла­гос­лов­ляя, под­с­тав­ля­ют Эль­ге к гу­бам зо­ло­той крест. Эль­га паль­цем ма­нит при­ло­жить­ся и ме­ня, но иеро­мо­нах, не дож­дав­шись, про­шур­шав шел­ком, быс­т­ро скрыл­ся в зе­ле­ном сум­ра­ке цар­с­ких врат. Сто­рож за­ду­ва­ет све­чи и, по­каш­ли­вая, гре­мит тя­же­лой связ­кой со­бор­ных клю­чей.

     - Ухо­дить на­до. Тут ведь те­перь му­зей. Эк­с­кур­сан­ты хо­дят. Нель­зя па­ни­хи­ды слу­жить. Вон и пуш­ка стре­ля­ет. Дол­ж­но, опять во­да под­ни­ма­ет­ся...

    Снова выс­т­рел с бас­ти­она. Двух­сот­лет­ний са­лют - вес­т­ник на­вод­не­ний. Вер­но, Не­ва под­ня­лась сверх ор­ди­на­ра. Зо­ло­той ан­гел (го­во­рят, в нем нес­коль­ко са­же­ней­, но сни­зу он ка­жет­ся иг­ру­шеч­ным), ба­лан­си­руя тя­же­лой но­шей крес­та, ма­хая крыль­ями, си­лит­ся удер­жать­ся бо­сы­ми но­га­ми на сколь­з­ком зо­ло­том ша­ри­ке со­бор­но­го шпи­ца и вих­ля­ет­ся флю­ге­ром в низ­ко бе­гу­щих ту­чах.

    

    

     - Вы пом­ни­те «Бо­бок» Дос­то­ев­с­ко­го из его «Днев­ни­ка пи­са­те­ля»? Ну так вот у ме­ня се­год­ня та­кое же нас­т­ро­ение...

    В гла­зах у Эль­ги опять бро­дит озор­ной бо­лот­ный ого­нек, как в тот ве­чер, ког­да она по­ка­зы­ва­ла мне зер­ка­ла.

     - Едем­те в гос­ти к Алек­сан­д­ру Алек­сан­д­ро­ви­чу Бло­ку.

     - На Офи­цер­с­кую...

     - Нет, не на Офи­цер­с­кую, а на о Смо-лен-ско-е...

    Она лу­ка­во рас­тя­ги­ва­ет по сло­гам пос­лед­нее сло­во и, по-ко­шачьи щу­рясь, при­жи­ма­ет­ся ко мне. Слю­на во рту пе­ре­сы­ха­ет, и я на­чи­наю дро­жать мел­кой ли­хо­ра­доч­ной сла­дос­т­рас­т­ной дрожью.

    С Крон­вер­к­с­ко­го на Ва­силь­ев­с­кий ос­т­ров... Пол­ным хо­дом вле­та­ет «Ройс» в рас­к­ры­тые, слов­но для при­ема поз­д­ней по­хо­рон­ной про­цес­сии, во­ро­та Смо­лен­с­ко­го клад­би­ща. Из де­ре­вян­ной сто­рож­ки с над­писью «Де­жур­ная мо­гиль­щи­ков» на гу­док вы­шел здо­ро­вен­ный чер­но­бо­ро­дый му­жик в ов­чин­ном ту­лу­пе, с ло­па­той (тот са­мый­, что встре­тил ме­ня ночью, как двор­ник, с ко­лу­ном в ру­ке у во­рот на Плу­та­ло­вой ули­це) и гру­бо вы­ру­гал­ся:

     - Ишь ку­ды при­еха­ли ссу­чи­вать­ся. Нет вам дру­го­го мес­та что ли?

    Эльга да­ла ему бу­тыл­ку, вы­ну­тую из-под си­денья шо­фе­ра. При све­те фо­на­ря в стек­ле пле­щет­ся ли­ло­ва­тая жид­кость и чер­не­ет яр­лык: че­реп с дву­мя пе­рек­ре­щен­ны­ми кос­тя­ми - яд, де­на­ту­рат.

    Дежурный мо­гиль­щик, как слон фран­цуз­с­кую бул­ку в хо­бот, быс­т­ро сглот­нул бу­тыл­ку в ру­кав ту­лу­па.

     - Про­хо­ди­те... Мы вас тут по­ку­до­ва по­ка­ра­улим... Уз­кая мо­щен­ная пли­та­ми клад­би­щен­с­кая улоч­ка,

    и по обе­им сто­ро­нам ее об­не­сен­ные чу­гун­ны­ми ре­шет­ка­ми, как до­ма-особ­ня­ки, над­г­роб­ные па­мят­ни­ки. Кое-где (как буд­то вла­дель­цы их не спят) све­тят­ся огонь­ки лам­пад. У бе­ле­ющей в су­мер­ках цер­к­ви две ста­ру­хи с кор­зи­на­ми тор­гу­ют икон­ка­ми и бу­маж­ны­ми цве­та­ми.

     - Ба­рин-кра­сав­чик, ку­пи бу­ке­тик для не­вес­ты.

    Эльга взя­ла у них два пуч­ка бес­смер­т­ни­ков и один да­ла мне.

     - По­дож­ди­те здесь. Я пой­ду за свя­щен­ни­ком...

    Старухи, за­ку­тан­ные в плат­ки, си­дят дву­мя ка­мен­ны­ми скиф­с­ки­ми ба­ба­ми по бо­кам кру­той лес­т­ни­цы и тя­гу­че, как спи­ца­ми шер­с­тя­ной чу­лок, вя­жут прер­ван­ный на­шим при­хо­дом раз­го­вор.

     - Опил­ся он, а не от­ра­вил­ся...

     - Вот бо­лез­нь-то бы­ла... За­па­мя­то­ва­ла, как на­зы­ва­ет­ся...

     - Хо­ле­ра?

     - Ну да, хо­ле­ра. Свек­ровь и го­во­рит: «Дай мне ис­пить, чтой­-то не­мо­жет­ся». Я ей да­ла ков­ши­чек, а опос­ля са­ма ис­пи­ла. Она по­мер­ла, а со мной хоть бы што...

     - Зна­чит, у те­бе же­лу­док луч­ше пе­ре­ра­ба­ты­ват...

    От сум­ра­ка и шу­ма клад­би­щен­с­ких де­ревь­ев, от ста­ру­шечь­его раз­го­во­ра мне ста­но­вит­ся жут­ко.

     - Что это за цер­ковь?

     - Тут, ба­тюш­ка, два прес­то­ла. Вни­зу Ми­ха­ила Ар­хан­ге­ла, а на­вер­ху Тро­ица...

    Наконец-то Эль­га! Я рад да­же ей.

     - Что за стран­ность? Ни од­но­го свя­щен­ни­ка. Ну, все рав­но вой­дем­те в цер­ковь.

    Крутые ка­мен­ные сту­пе­ни, ос­к­лиз­лые чу­гун­ные пе­ри­ла; у тем­ной с крес­том вход­ной две­ри на­вер­ху бе­ле­ет объ­яв­ле­ние: «Де­ше­во сни­маю по­кой­ни­ков... Фо­тог­ра­фи­рую в лю­бую по­го­ду...»

    Посреди цер­к­ви праз­д­нич­но го­рит элек­т­ри­чес­ки­ми све­ча­ми па­ни­ка­ди­ло; под ним ана­лой и рас­сте­лен­ный ков­рик.

    Да ведь я был здесь... Фла­ви­ан, с та­ким цве­тис­тым име­нем, хро­мой­, в пен­с­не, ти­хий­, зас­тен­чи­вый по­мощ­ник бух­гал­те­ра, страс­т­ный лю­би­тель цве­тов и фо­тог­ра­фий го­лых жен­щин. В июле ве­че­ром у не­го на да­че гос­ти­ли сос­лу­жив­цы, иг­ра­ли в кар­ты, пи­ли, а ут­ром наш­ли хо­зя­ина в пос­те­ли мер­т­вым: умер от раз­ры­ва сер­д­ца. В этот день прош­ла силь­ная гро­за, по­кой­ник сра­зу по­тем­нел и так раз­ло­жил­ся, что гроб приш­лось зак­рыть. Толь­ко здесь, в цер­к­ви, пос­ле па­ни­хи­ды от­к­ры­ли за­сы­пан­ную цве­та­ми (фо­тог­ра­фий го­лых жен­щин уже не нуж­но бы­ло) крыш­ку, что­бы вло­жить вен­чик и от­пус­к­ную гра­мо­ту, - и вся цер­ковь, нес­мот­ря на рас­к­ры­тые ок­на, на­пол­ни­лась та­ким зло­во­ни­ем, что ме­ня, хоть я сто­ял да­ле­ко, за­тош­ни­ло. А по­том, ког­да опус­ка­ли гроб в мел­кую по­лу­то­ра­ар­шин­ную мо­ги­лу (глуб­же рыть нель­зя - во­да) и на­сы­па­ли хол­мик, то вдруг за­ме­ти­ли (и, пе­рег­ля­нув­шись, не мог­ли не улыб­нуть­ся), что на крес­те круп­ны­ми бук­ва­ми вмес­то Фла­ви­ана на­пи­са­но не­бы­ва­лое имя: Фла­вихр. Хо­те­ли сме­нить, но за­бы­ли, так и ос­та­лось: Фла­вихр Кузь­мич...

    Эльга взя­ла ме­ня за ру­ку и ве­дет на ков­рик, по­том, пос­то­яв, на­де­ва­ет мне и се­бе на па­лец об­ру­чаль­ные коль­ца и це­лу­ет ме­ня, как не­вес­та. От ее по­це­луя, как от анес­те­зи­ру­ющей ват­ки, гу­бы мои хо­ло­де­ют и те­ря­ют чув­с­т­ви­тель­ность. По ка­мен­ным сту­пе­ням гре­мят быс­т­рые ша­ги... Ко­ма­ров!

    - Эльга Гус­та­вов­на... ско­рей... клад­би­ще за­ли­ва­ет... на­вод­не­ние!..

    Слева в про­хо­дах меж­ду мо­ги­ла­ми сто­ит во­да, но ка­мен­ная до­рож­ка еще не за­ли­та. Око­ло ав­то­мо­би­ля це­лое бо­ло­то. Де­жур­ный мо­гиль­щик, шле­пая по во­де са­по­га­ми, от­к­ры­ва­ет и за­пи­ра­ет за на­ми во­ро­та. Ре­зи­но­вые пок­рыш­ки шум­но раз­б­рыз­ги­ва­ют лу­жи.

    Вдруг ме­ня ох­ва­ты­ва­ет ис­те­ри­чес­кий при­па­док сме­ха.

     - Что с ва­ми?

    Но я, зах­ле­бы­ва­ясь, гло­таю вих­ре­вую струю чер­но­го воз­ду­ха, об­те­ка­юще­го стек­ло пе­ред шо­фе­ром, и ед­ва мо­гу вы­го­во­рить:

     - Фла­вихр Кузь­мич... Фла­вихр... вихр...

     - Здесь бро­са­ли в про­рубь Гри­го­рия Ефи­мо­ви­ча.

     - Ка­ко­го Гри­го­рия Ефи­мо­ви­ча?

     - Рас­пу­ти­на... Вон там, где свет­лое пят­но... Ви­ди­те?

    Эльга по­ка­за­ла ру­кой за пе­ри­ла ту­да, где гусь­ком пе­ре­хо­дят вброд Ма­лую Нев­ку, по гор­ло в чер­ной во­де, бре­вен­ча­тые сваи бы­ков. Де­ре­вян­ный боль­шой Пет­ров­с­кий мост скри­пит, как го­то­вая сор­вать­ся с при­ча­ла бар­жа.

     - Да­вай­те ве­нок... Да по­ту­ши­те свет... Нас мо­жет уви­деть ми­ли­ци­онер из буд­ки...

    Вылупленные рачьи гла­за мо­то­ра по­тух­ли. Не­боль­шой ме­тал­ли­чес­кий с фар­фо­ро­вы­ми цве­та­ми ве­нок зве­нит от вет­ра. Что они с ним бу­дут де­лать? Ах, черт... В по­тем­ках я не за­ме­тил, что де­ре­вян­ный нас­тил тро­ту­ара под­нят на пол­чет­вер­ти, и, спот­к­нув­шись, упал на чет­ве­рень­ки.

     - Ос­то­рож­ней... Вы так сле­ти­те в во­ду... Бро­сай­те, Мат­вей Алек­се­евич!

    Комаров, раз­вер­нув­шись, лов­ко, как спа­са­тель­ный круг уто­па­юще­му, бро­сил ве­нок. Эль­га, пе­ре­ки­нув­шись че­рез пе­ри­ла, сле­дит, ку­да он упа­дет, но плес­ка в шу­ме во­ды не слыш­но.

    С по­ту­шен­ны­ми фо­на­ря­ми зад­ним хо­дом - на­зад, на шос­се Пет­ров­с­ко­го ос­т­ро­ва...

    Тревожный про­тяж­ный гу­док... Па­ро­ход... Нет, ка­кая-то фаб­ри­ка. Но­вая Ба­ва­рия и Ка­нат­ная. Все ок­на ос­ве­ще­ны. Не­уже­ли ра­бо­та­ют и ночью? До­ро­гу нам пе­ре­го­ро­ди­ли два гру­зо­ви­ка.

     - На лег­ко­вом-то, по­жа­луй­, не про­еде­те. Там у Жда­нов­ки пе­ред мос­том во­да без ма­ло­го на ар­шин. А на Туч­ков и по­дав­но нель­зя...

    Через Жда­нов­ку мы все же пе­реб­ра­лись, хо­тя и с опас­нос­тью увяз­нуть и под­мо­чить мо­тор. Но на Кар­пов­ке око­ло Ка­мен­но­ос­т­ров­с­ко­го, ули­цы Крас­ных Зорь, ма­ши­на, за­ши­пев, вста­ла.

     - Что слу­чи­лось?

    - Мотор не в по­ряд­ке. При­дет­ся ос­та­но­вить­ся. Здесь ря­дом есть рес­то­ран-отель. По­мо­ги­те мне сдви­нуть ма­ши­ну.

    Вдвоем с Ко­ма­ро­вым мы вка­ти­ли па­ра­ли­зо­ван­ный «Ройс» во двор дву­хэ­таж­но­го особ­ня­ка с ба­шен­ка­ми на кры­ше и ка­мен­ным кры­тым подъ­ез­дом. У вхо­да под стек­лом зо­ло­том по чер­но­му от­ли­ва­ет над­пись - «Отель Ривь­ера».

     - Мат­вей Алек­се­евич, вы еще дол­го про­во­зи­тесь с мо­то­ром? Мы зай­дем обог­реть­ся. Я про­мо­чи­ла но­ги и озяб­ла.

    И Эль­га на­жа­ла нес­коль­ко раз кноп­ку с над­писью: «Ноч­ной зво­нок к швей­ца­ру».

    Вместо лив­рей­но­го от­дель­но­го швей­ца­ра две­ри от­к­рыл взлох­ма­чен­ный зас­пан­ный ко­ри­дор­ный в бе­лой ру­ба­хе без по­яса и в шер­с­тя­ных де­ре­вен­с­ких нос­ках.

     - Все но­ме­ра за­ня­ты. Ос­тал­ся толь­ко один за двад­цать пять руб­лей. Угод­но за­нять?

    Расторопный по­зе­вы­ва­ющий ма­лый (на его не­ожи­дан­ный ноч­ной зво­нок по­дей­ст­во­вал так же воз­буж­да­юще, как жуж­жанье за­пу­тав­шей­ся в па­ути­не му­хи на сон­но­го па­ука), мяг­ко сту­пая, по­вел нас по ус­т­лан­но­му тем­но-крас­ным по­ло­ви­ком уз­ко­му ко­ри­до­ру ми­мо за­пер­тых мер­т­вых но­ме­ров на вто­рой этаж.

     - Что при­ка­же­те по­дать?

     - По­дай­те нам ко­фе с ли­ке­ром. Толь­ко пос­ко­рей...

     - Слу­шаю-с.

    Отведенный нам но­мер - боль­шая не­жи­лая ком­на­та с пре­тен­зи­ей на рос­кошь: го­лу­бая мяг­кая (но уже про­са­лен­ная) ме­бель, зер­ка­ла, ис­чер­чен­ные кам­ня­ми пер­с­т­ней (име­на по­се­ти­тель­ниц с да­та­ми ку­те­жей­, на од­ном лю­би­тель­с­кий неп­ри­лич­ный ри­су­нок), по­тер­тый­, в пят­нах, ко­вер и выц­вет­шие, дав­но не вы­би­вав­ши­еся пор­ть­еры на ок­нах и на ар­ке в спаль­ню.

    Осторожный стук, и в дверь про­со­вы­ва­ет­ся под­нос с ды­мя­щим­ся на ма­шин­ке ко­фе и бу­тыл­кой ли­ке­ра - все, как в пер­во­раз­ряд­ном рес­то­ра­не, но по­да­ет тот же не­ря­ха-ко­ри­дор­ный­, да­же не под­по­ясал­ся и не обул­ся. Раз­ве в оте­ле нет дру­гой­, бо­лее при­лич­ной прис­лу­ги?

     - Боль­ше ни­че­го не при­ка­же­те? Тог­да поз­воль­те по­лу­чить... Не из­воль­те оби­жать­ся. Та­кой у нас по­ря­док... По­се­ти­тель те­перь раз­ный­, по ви­ду ни­как не уз­на­ешь... На­мед­ни гос­по­да офи­це­ры на­пи­ли-на­ели, а как по­да­ли счет, осер­ча­ли и да­вай шаш­ка­ми гро­зить... Сда­чи не при­ка­же­те? По­кор­но бла­го­да­рим...

    Ретируясь за­дом, раз­го­вор­чи­вый ма­лый в шер­с­тя­ных нос­ках су­нул мне в ру­ку ключ и та­ин­с­т­вен­но шеп­чет:

    - Дверь из­воль­те на ночь за­пе­реть из­нут­ри. Са­ми зна­ете, вре­мя ка­кое. У нас здесь пол­но вся­ко­го на­ро­ду. Не­дав­но один гос­по­дин, с ви­ду та­кой бла­го­род­ный­, об­хо­ди­тель­ный­, го­лую жен­щи­ну за­ду­шил в пос­те­ли под­тяж­ка­ми...

    Эльга раз­ли­ва­ет чер­ный ко­фе в кро­шеч­ные ча­шеч­ки и зо­ло­той ли­кер в уз­кие рюм­ки.

     - Вы пом­ни­те сво­его сум­рач­но­го бо­га?

     - Ка­ко­го бо­га?

     - Зак­лю­чи­тель­ное сти­хот­во­ре­ние ва­шей «Ди­кой пор­фи­ры».

     - Ка­жет­ся, пом­ню, но...

     - По­че­му я вдруг ни с то­го ни с се­го вспом­ни­ла о нем? О, сов­сем не по­то­му, что­бы оно мне нра­ви­лось. Это сти­хот­во­ре­ние сла­бее дру­гих, но в нем вы уди­ви­тель­но вер­но по­чув­с­т­во­ва­ли свою судь­бу как по­эта и как че­ло­ве­ка. Как ве­рен этот ваш страш­ный при­го­вор са­мо­му се­бе - веч­ная неп­лод­ная жаж­да жи­во­го за­чатья, это пос­то­ян­ное «но от­к­ло­ня­емый си­лою злоб­ной­», эти не­до­вер­шен­ные крас­ные уб­люд­ки зме­ис­тых ко­мет вмес­то со­вер­шен­ных пол­ноз­вуч­ных солнц. Как в по­эзии, так и в жиз­ни, в люб­ви, во всем, во всем!

    Эльга под­ня­лась и го­во­рит с тра­ги­чес­ким па­фо­сом, как ак­т­ри­са вы­иг­рыш­ный мо­но­лог. Но я пло­хо слу­шаю ее: мне по­чу­дил­ся из-за пор­ть­еры блуд­ли­вый жен­с­кий смех и мяг­кое пох­ло­пы­ванье ла­донью по го­ло­му те­лу. Не­уже­ли там, в спаль­не? Не мо­жет быть, на­вер­ное, че­рез пе­ре­го­род­ку из со­сед­не­го но­ме­ра...

     - И эта ис­су­ша­ющая вас неп­лод­ная жаж­да жи­во­го за­чатья, эта злоб­ная всег­да от­к­ло­ня­ющая вас си­ла, - вы зна­ете, кто она?

    Эльга вплот­ную под­хо­дит ко мне и бе­рет сво­ими ру­ка­ми обе мои (ее - хо­лод­ны, как мра­мор) и гля­дит мне гип­но­ти­зи­ру­юще в гла­за. (Ее - один сплош­ной­, чер­ный­, блес­тя­щий от ат­ро­пи­на зра­чок). Го­лос ее сни­жа­ет­ся до ше­по­та, но та­ко­го прон­зи­тель­но­го, что ши­пе­ние его бе­жит му­раш­ка­ми по мо­ему те­лу, ше­ве­лит пор­ть­еру и на­пол­ня­ет (я чув­с­т­вую это) со­сед­нюю страш­ную ком­на­ту.

     - Это жаж­да, это си­ла - я! Я, толь­ко я од­на раз­д­ва­ива­ла ва­шу во­лю, ва­шу лю­бовь, ва­шу по­эзию, уби­вая ве­ру сом­нень­ем, лю­бовь рев­нос­тью, жизнь смер­тью. Я, как аэроп­лан-истре­би­тель, все вре­мя па­рю над ва­ми, сбра­сы­вая в ваш мозг раз­ру­ши­тель­ные ато­мы бомб, ма­ячу в нем спо­ло­ха­ми, как маг­нит­ная точ­ка по­лю­са, в чье мер­т­вое ос­ле­пи­тель­ное бе­зу­мие упи­ра­ют­ся ме­ри­ди­аны всех ва­ших по­мыс­лов и же­ла­ний­! И те­перь раз­ве не я иг­раю с ва­ми эту страш­ную шут­ку! Но се­год­ня... мо­жет быть, это сла­бость, мне вас жал­ко... Мо­жет быть, ес­ли еще не поз­д­но, я ос­во­бо­жу вас... Ес­ли еще не поз­д­но... Мо­жет быть...

    Эльга, как ме­ди­ум пос­ле се­ан­са, ос­ла­бев, опус­ка­ет­ся в крес­ло, под­би­ра­ет но­ги и съежи­ва­ет­ся в бе­лый ко­мок, на­по­ми­ная за­ле­тев­ше­го под аба­жур лам­пы осен­не­го браж­ни­ка, за­бив­шу­юся от бу­ри в ком­нат­ную тру­бу пе­ре­лет­ную пти­цу.

     - Ме­ня зно­бит... мне хо­лод­но...

    Эльгу бьет оз­ноб, как пе­ред прис­ту­пом ма­ля­рии, ли­цо ее обес­к­ров­ли­ва­ет­ся и бе­ле­ет.

     - Нет, я не мо­гу боль­ше... Я те­ряю соз­на­ние... Ни огонь, ни ли­кер ме­ня не сог­ре­ва­ют... Кап­ни­те ка­пель­ку кро­ви в рюм­ку... Не­уже­ли вы бо­итесь сде­лать это для ме­ня? Вот вам бу­лав­ка, уко­ли­те се­бе па­лец и вы­да­ви­те ка­пель­ку кро­ви.

    Эльга про­тя­ги­ва­ет мне от­ко­ло­тую от блуз­ки зо­ло­тую бу­лав­ку с ру­би­но­вой го­лов­кой. Я по­кор­но над­ка­лы­ваю слег­ка свой ми­зи­нец на ле­вой ру­ке и вы­дав­ли­ваю гра­на­то­вую ка­пель­ку кро­ви.

    Глаза Эль­ги, бес­по­кой­но сле­див­шие за мо­ими дви­же­ни­ями, за­го­ра­ют­ся хищ­ной ра­дос­тью.

     - Вот так... Те­перь кап­ни­те ее в рюм­ку с ли­ке­ром и дай­те мне. Да что вы смот­ри­те на ме­ня с та­ким ужа­сом, точ­но я вам­пир?

    Выдавленная из тю­би­ка ми­зин­ца ка­пель­ка кро­ви па­да­ет и рас­т­во­ря­ет­ся в свет­лом ли­ке­ре. Эль­га дро­жа­щей ру­кой бе­рет и зал­пом (как боль­ная спа­си­тель­ное ле­кар­с­т­во) осу­ша­ет рюм­ку.

     - Это дей­ст­ву­ет, как ве­ро­нал. Ук­рой­те ме­ня и об­ни­ми­те креп­че.

    Я дер­жу Эль­гу, при­тих­шую и приль­нув­шую ко мне до­вер­чи­вой де­воч­кой. Ут­к­нув­шись ли­цом в мое пле­чо, она зад­ре­ма­ла.

    Какая ти­ши­на! Да­же из ок­на с ули­цы не до­ле­та­ет ни од­но­го зву­ка.

    Что за чер­тов­щи­на! На ма­ли­но­вой пор­ть­ере под ар­кой­, как на гро­бо­вом пок­ры­ва­ле, не­под­виж­но ле­жит об­на­жен­ная по ло­коть жен­с­кая вос­ко­вая ру­ка.

    Я хо­чу под­нять­ся и крик­нуть, но вмес­то кри­ка из сдав­лен­но­го гор­ла вы­ры­ва­ет­ся глу­хо­не­мое жа­лоб­ное мы­ча­ние, как у спя­ще­го, уви­дев­ше­го страш­ный сон. Ру­ки Эль­ги креп­ко об­ви­ва­ют мою шею, и гу­бы ее, рас­к­ры­тые, но не­под­виж­ные и су­хие, при­ни­ка­ют к мо­им. От ее по­це­луя я ощу­щаю то же, что и в цер­к­ви: лег­кий хо­ло­док и по­те­рю чув­с­т­ви­тель­нос­ти в гу­бах, точ­но их анес­те­зи­ро­ва­ли ват­кой­, смо­чен­ной в эфи­ре или ко­ка­ине.

    Я сра­зу ус­по­ка­ива­юсь и уже без стра­ха смот­рю на вос­ко­вую ру­ку, ше­ве­ля­щую и раз­ма­хи­ва­ющую пор­ть­еру ар­ки, от­ку­да по­ка­зы­ва­ет­ся вы­со­кая го­лая, та­кая же жел­то-вос­ко­вая, как и ее ру­ка, - жен­щи­на в чер­ных ажур­ных чул­ках и ла­ки­ро­ван­ных туф­лях на фран­цуз­с­ком каб­лу­ке. Ли­цо ее, в рез­ком кон­т­рас­те с жел­тиз­ной те­ла и яр­ко нак­ра­шен­ны­ми гу­ба­ми, - ли­ло­ва­то-си­не­го от­тен­ка, точ­но за­ву­али­ро­ван­ное, и на шее ее ви­сят за­тя­ну­тые гал­с­ту­ком-са­мо­вя­зом цвет­ные муж­с­кие под­тяж­ки. Жен­щи­на по­хот­ли­во улы­ба­ет­ся, поб­лес­ки­вая зо­ло­ты­ми рез­ца­ми, и, по­ма­нив паль­цем, скры­ва­ет­ся за пор­ть­ерой...

    Почему я так бо­юсь этой ком­на­ты? В ней нет ни­че­го страш­но­го - обыч­ная, как во всех та­ких оте­лях, спаль­ня с ка­та­фал­ком и кро­ватью под бал­да­хи­ном, с ро­зо­вым фо­на­рем на по­тол­ке, с умы­валь­ны­ми при­над­леж­нос­тя­ми...

     - Ми­лый... ми­лый... На­ко­нец-то я твоя... сов­сем твоя...

    Эльга до зво­на в вис­ках, до го­ло­вок­ру­же­ния ох­ва­ты­ва­ет мою го­ло­ву и при­жи­ма­ет к се­бе. Я ви­жу толь­ко од­но: ее ог­ром­ные си­ние, за­ли­тые бла­жен­ным блес­ком гла­за, в глу­би­ну ко­то­рых я па­даю с аэроп­лан­ной ско­рос­тью под ре­ву­щий гул ярос­т­но ра­бо­та­ющих кровью мо­то­ров сер­д­ца.

    Но нет, это не Эль­га! Я с от­в­ра­ще­ни­ем от­ша­ты­ва­юсь и вска­ки­ваю. На пос­те­ли ле­жит та го­лая жен­щи­на с си­ним ли­цом и муж­с­ки­ми под­тяж­ка­ми на шее. Она сме­ет­ся зо­ло­ты­ми зу­ба­ми и по­ка­зы­ва­ет паль­цем на свой об­на­жен­ный жи­вот и но­ги, вдруг прев­ра­ща­ющи­еся в тор­ча­щие из ажур­ных чу­лок две жел­тые бер­цо­вые кос­ти и ске­лет та­за, в ды­ру ко­то­ро­го вид­не­ет­ся за­ли­тая пят­на­ми, как гряз­ная ска­терть, пос­тель­ная прос­ты­ня.

    Кто-то сза­ди силь­но тол­к­нул ме­ня, и я упал нич­ком по­пе­рек кро­ва­ти и с раз­ма­ху боль­но стук­нул­ся лбом об ос­т­рый выс­туп лоб­ко­вой кос­ти та­за, рас­сы­пав­ше­го­ся от уда­ра...

    - Вам дур­но? Вы так силь­но стук­ну­лись о руч­ку крес­ла. Я бо­ялась, что вы рас­сек­ли се­бе ви­сок...

    Я под­ни­маю на­ли­тую свин­цом в за­тыл­ке го­ло­ву из теп­лых ду­шис­тых ко­лен Эль­ги. Уже рас­све­ло. В от­во­рен­ное нас­тежь ок­но льет­ся хо­лод­ный ве­тер с раз­дув­шей­ся гряз­ной Кар­пов­ки и слад­кий ма­ли­но­вый пе­рез­вон с че­ты­ре­хэ­таж­но­го кор­пу­са с го­лу­бы­ми и бе­лы­ми узор­ны­ми ку­по­ла­ми - из жен­с­ко­го мо­нас­ты­ря Ио­ан­на Крон­ш­тад­т­с­ко­го.

     - Вы­пей­те рюм­ку ли­ке­ра... Нам дав­но по­ра ехать... Ка­кой вы, од­на­ко, нер­в­ный­, все­го од­на ка­пель­ка кро­ви, и вы уже па­да­ете в об­мо­рок...

    

    

    Ночная ав­то­мо­биль­ная по­ез­д­ка с Эль­гой не прош­ла бес­след­но: я на­чал стра­дать бес­сон­ни­цей. Прав­да, это бы­ва­ло у ме­ня и рань­ше, но не в та­кой ос­т­рой фор­ме. Я про­сы­па­юсь пе­ред рас­све­том с ту­пым без­на­деж­ным от­ча­яни­ем, как осуж­ден­ный на смерть пе­ред каз­нью. Тщет­но ста­ра­юсь я най­ти при­чи­ны это­го от­ча­яния и об­лечь его в кон­к­рет­ные фор­мы. Чув­с­т­во от­ча­яния бес­п­ри­чин­но и бес­фор­мен­но, как буд­то я на­ды­шал­ся ядо­ви­тых га­зов, от­рав­ля­ющих нер­в­ную сис­те­му. Бес­сон­ни­це пред­шес­т­ву­ют му­чи­тель­ные кош­ма­ры, ко­то­рые я, прос­нув­шись, за­бы­ваю, пом­ню толь­ко, что все они свя­за­ны с ка­ким-то ужас­ным урод­ли­вым ре­бен­ком, что мне час­то слы­шит­ся во сне дет­с­кий плач.

    Один раз кош­мар вы­лил­ся да­же в гал­лю­ци­на­цию (гал­лю­ци­на­ция в гал­лю­ци­на­ции, как пас­халь­ное яй­цо в яй­це!). Я прос­нул­ся от дет­с­ко­го пла­ча и за­жег элек­т­ри­чес­т­во. По оде­ялу от ног к го­ло­ве по мне полз го­лый го­ло­вас­тик, вы­ки­дыш-маль­чик ме­ся­цев пя­ти или шес­ти. Он был весь пок­рыт зе­ле­но­ва­той слизью и ос­тав­лял за со­бой на пос­те­ли пу­по­ви­ну мок­ро­го сле­да. Прон­зи­тель­ным, гут­та­пер­че­вым, как у кук­лы, го­ло­сом он про­тив­но пи­щал ба­сом на всю ком­на­ту: «Па­па, па­поч­ка, возь­ми ме­ня с со­бой­» и, про­тя­ги­вая руч­ки, лез ко мне на го­ло­ву.

    В ужа­се я вско­чил и встрях­нул оде­яло. Ре­бе­нок ис­чез в склад­ках и боль­ше не по­яв­лял­ся, но заг­лу­шен­ный дет­с­кий плач (тот же, что я слы­шал во сне) про­дол­жал­ся и на­яву. Ка­за­лось, он ис­хо­дил от­ку­да-то из сте­ны.

     - По­че­му вы так пло­хо выг­ля­ди­те? Боль­ны? - спро­си­ла ме­ня за зав­т­ра­ком Эль­га.

    Я по­жа­ло­вал­ся на бес­сон­ни­цу и рас­ска­зал о слы­шан­ном ночью дет­с­ком пла­че.

     - Ах, это я ви­но­ва­та, - сму­ти­лась по­че­му-то Эль­га. - Я за­бы­ла под­лить све­же­го спир­та и кап­нуть на­ша­ты­ря. Сей­час мы это ус­т­ро­им.

    После зав­т­ра­ка она под­ня­лась ко мне в ком­на­ту и от­к­ры­ла двер­цу по­тай­но­го сей­фа в сте­не. Внут­ри в стек­лян­ной зе­ле­но­ва­той бан­ке пла­вал зас­пир­то­ван­ный тру­пик то­го са­мо­го от­в­ра­ти­тель­но­го маль­чи­ка-вы­ки­ды­ша, ко­то­рый лез ко мне по оде­ялу ночью. Жид­кость от взма­ха двер­цы ти­хо зап­лес­ка­лась, и тру­пик слег­ка за­ше­ве­лил­ся, как ды­ша­щая жаб­ра­ми, не сов­сем ус­нув­шая ры­ба.

    Эльга при­под­ня­ла пок­рыш­ку и на­ка­па­ла в бан­ку ка­ких-то ка­пель из пу­зырь­ка.

     - Ес­ли он бу­дет кри­чать и бес­по­ко­ить вас ночью, то нуж­но толь­ко на­ка­пать в бан­ку че­тыр­над­цать ка­пель на­ша­ты­ря, и он утих­нет. Вы мо­же­те де­лать это без ме­ня, са­ми. Я по­ка­жу вам, ку­да я кла­ду ключ от сей­фа. Мо­жет быть, в вас про­бу­дят­ся неж­ные от­цов­с­кие чув­с­т­ва и вы за­хо­ти­те взгля­нуть на сво­его ре­бен­ка...

    Что она - из­де­ва­ет­ся на­до мной? Но в от­вет на мой не­до­умен­ный взгляд Эль­га смот­рит со­вер­шен­но серь­ез­но, да­же с уп­ре­ком.

     - Как, раз­ве вы за­бы­ли «ко­нец ав­гус­та и без­м­г­лис­тое на­ча­ло глу­бо­ко­го и си­не­го, как сап­фир, сен­тяб­ря»[40]? И не­уже­ли вы ду­ма­ли, что на­ше пре­бы­ва­ние ночью в «Ривь­ере» прой­дет бес­след­но? Толь­ко, ра­ди Бо­га, дер­жи­те это втай­не от всех...

    Панцирная двер­ца сей­фа тя­же­ло зах­лоп­ну­лась над зе­ле­ной ур­ной кол­бы.

    Мой ре­бе­нок? Неж­ные от­цов­с­кие чув­с­т­ва? Ка­кая чушь! При чем тут ко­нец ав­гус­та и ночь в «Ривь­ере»? И кто тог­да мать это­го урод­ца? Раз­ве я об­ла­дал Эль­гой там, в оте­ле, ког­да уви­дел в об­мо­ро­ке жен­щи­ну с под­тяж­ка­ми на шее? И ведь с той но­чи прош­ло все­го нес­коль­ко дней...

    Что за ди­кая фан­та­зия дер­жать в ком­на­те зас­пир­то­ван­ный пре­па­рат вы­ки­ды­ша! Я охот­но вып­лес­нул бы его в по­мой­ную яму, но толь­ко как сде­лать это не­за­мет­но и не рас­сер­дит­ся ли Эль­га? И за­чем на­до ка­пать в спирт че­тыр­над­цать ка­пель на­ша­ты­ря?

    Да и сто­ит ли еще там бан­ка с тру­пи­ком... Мо­жет быть, мне это толь­ко по­ме­ре­щи­лось...

    Осторожно от­к­рыл я ос­тав­лен­ным мне Эль­гой клю­чом пан­цир­ную двер­цу и за­мер: из бан­ки гля­дел на ме­ня рыбь­ими гла­за­ми, слег­ка поп­лес­ки­ва­ясь в сво­ей спир­то­вой ван­не и дви­гая плав­ни­ка­ми ру­чек и но­жек, зе­ле­но­ва­тый тру­пик. Ка­за­лось, что он сей­час при­под­ни­мет крыш­ку, вы­ле­зет из бан­ки и нач­нет опять ка­раб­кать­ся на ме­ня с прон­зи­тель­ным ре­зи­но­вым пис­ком «па­па, па­поч­ка»...

    Я в ис­пу­ге зах­лоп­нул сейф, как взлом­щик, зас­тиг­ну­тый на мес­те прес­туп­ле­ния, уви­дев, что в две­рях сто­ит Гу­ми­лев. Но он толь­ко пос­мот­рел на ме­ня вы­со­ко­мер­но и през­ри­тель­но (так мне по­ка­за­лось) и по­вер­нул­ся, ни­че­го не ска­зав. Вмес­то не­го в ком­на­ту во­шел Ко­ма­ров.

     - Я к вам по очень важ­но­му де­лу, но не по сво­ему, а по чу­жо­му по­ру­че­нию. Я, ко­неч­но, не бу­ду ка­сать­ся то­го, что про­изош­ло меж­ду ва­ми и Ни­ко­ла­ем Сте­па­но­ви­чем... Я не имею пра­ва в это вме­ши­вать­ся, хо­тя мне очень прис­кор­б­но, что все так выш­ло. Я про­бо­вал его от­го­ва­ри­вать, но Ни­ко­лай Сте­па­но­вич, как вы зна­ете, очень уп­рям... Од­ним сло­вом, он ре­шил выз­вать вас на ду­эль и пе­ре­дать вам вы­зов... Вы дол­ж­ны ус­ло­вить­ся со мной от­но­си­тель­но се­кун­дан­тов...

    Комаров офи­ци­аль­но тор­жес­т­вен, но нем­но­го вол­ну­ет­ся и не уве­рен, так ли он вы­пол­ня­ет воз­ло­жен­ное на не­го от­вет­с­т­вен­ное по­ру­че­ние.

     - Ра­зу­ме­ет­ся, все дол­ж­но ос­тать­ся в стро­гой тай­не. Эль­га Гус­та­вов­на не дол­ж­на ни­че­го по­доз­ре­вать... С се­кун­дан­та­ми мы де­ло ула­дим... Вы мо­же­те по­ло­жить­ся на ме­ня... Ни­ко­лай Сте­па­но­вич хо­чет, что­бы ду­эль про­ис­хо­ди­ла око­ло Ко­ло­мяг, на мес­те ду­эли Пуш­ки­на, из пис­то­ле­тов трид­ца­тых го­дов... Ду­маю, вы как по­эт пой­ме­те же­ла­ние Ни­ко­лая Сте­па­но­ви­ча и сог­ла­си­тесь...

    Я сог­ла­сил­ся на все, не воз­ра­жая, и, толь­ко ког­да ушел Ко­ма­ров, спох­ва­тил­ся... Ка­кая не­ле­пость! Драть­ся ни с то­го ни с се­го, да еще так те­ат­раль­но. Прав­да, Гу­ми­лев лю­бит та­кую ге­ро­ичес­кую бу­та­фо­рию. Драл­ся же он ког­да-то на ду­эли с Мак­си­ми­ли­аном Во­ло­ши­ным. Ну что же, об­ме­ня­ем­ся па­рад­ны­ми выс­т­ре­ла­ми, по­пасть из ста­рых ду­эль­ных пис­то­ле­тов не так-то лег­ко. Но все же...

    Эльгу я уви­дел толь­ко ве­че­ром. Мол­ча­ли­вая и за­дум­чи­вая, она иг­ра­ла на ро­яле шум­ные бра­вур­ные ве­щи, на про­щанье же не­ожи­дан­но по­це­ло­ва­ла ме­ня в лоб и нес­коль­ко раз пе­рек­рес­ти­ла мел­ки­ми, как стеж­ка иг­лой­, крес­ти­ка­ми.

     - Не бой­тесь, все обой­дет­ся бла­го­по­луч­но.

    

    

    Почему при­вя­за­лись ко мне при­лип­чи­вы­ми слеп­ня­ми эти три не­ле­пых сло­ва: Dic­son sons Shef­fi­eld. Они на­вяз­чи­во мель­те­шат пе­чат­ны­ми бук­ва­ми, как све­то­вая рек­ла­ма ка­кой­-то фир­мы, заж­жен­ная в мо­ем моз­гу. Я не знаю, что они зна­чат, но они ка­жут­ся мне страш­но зна­ко­мы­ми, чем-то свя­зан­ны­ми с Гу­ми­ле­вым.

    Из глаз сып­лет­ся фон­та­ном бен­галь­с­кий огонь, рас­те­ка­ет­ся в кру­ги и со­би­ра­ет­ся в ле­ту­чий ог­нен­ный шар мол­нии - све­тя­щу­юся го­ло­ву ка­кой­-то жен­щи­ны. В ее ши­ро­ко от­к­ры­тых зе­ле­но­ва­то-се­рых гла­зах - де­вичья меч­та­тель­ность и грусть, а в сом­к­ну­тых пух­лых дет­с­ких гу­бах за­та­ено столь­ко не­осоз­нан­ной еще не­вин­ной чув­с­т­вен­нос­ти! Го­ло­ва приб­ли­жа­ет­ся ко мне, я вды­хаю в аро­ма­те зна­ко­мых ду­хов горь­кий мин­даль­ный за­пах плеч и ро­маш­ку зо­ло­тых рас­сы­пан­ных по по­душ­ке во­лос.

    Раскрытые в жаж­де по­це­лу­ев гу­бы, об­да­вая лег­ким ис­па­ре­ни­ем толь­ко что вы­пи­то­го ли­ке­ра, шеп­чут в за­бытьи - зву­ча­щее неж­ным приз­нань­ем «не­уже­ли я твоя, сов­сем твоя» - не­ле­пое бес­смыс­лен­ное Dic­son sons Shef­fi­eld...

    Я при­под­ни­ма­юсь, ос­ве­щен­ная го­ло­ва ис­че­за­ет, толь­ко от по­душ­ки тя­нет лег­ким за­па­хом ро­маш­ки и зна­ко­мых ду­хов.

    По это­му за­па­ху, гон­чи­ми, на­пав­ши­ми на след, за­ли­вис­то ри­ну­лись в ча­щу прош­ло­го вос­по­ми­нанья...

    Первая встре­ча, нез­на­чи­тель­ные сло­ва, взгля­ды, дви­женья - в них, как в ще­пот­ке нев­з­рач­ных се­мян, зак­лю­че­но уже все цве­тенье, все пло­ды бу­ду­щей люб­ви и страс­ти.

    Мы поз­на­ко­ми­лись на ве­че­ре ак­ме­ис­тов за сто­ли­ком в «Бро­дя­чей со­ба­ке». Она взгля­ну­ла боль­ши­ми на­ив­ны­ми гла­за­ми и ска­за­ла:

     - Как вы мо­же­те пи­сать та­кие ужас­ные сти­хи, ког­да у вас столь­ко неж­нос­ти в гу­бах? Вы зна­ете, что я раз уш­ла от не­го (она кив­ну­ла на при­ехав­ше­го с ней по­эта, мо­его при­яте­ля), что­бы толь­ко не встре­тить­ся и не поз­на­ко­мить­ся с ва­ми.

    И боль­ше ни­че­го - мы пи­ли ви­но, сме­ялись, го­во­ри­ли о пус­тя­ках. Но в пар­ни­ко­вый крас­ный грунт бы­ла бро­ше­на ще­пот­ка ро­зо­вых се­мян, од­но из них при­ня­лось и пус­ти­ло неж­ный ко­лю­чий рос­ток.

    Поэтому она са­ма по­же­ла­ла, что­бы про­во­жал ее я. Для влюб­лен­но­го в нее мо­ло­до­го по­эта, мо­его при­яте­ля, это был тя­же­лый удар. Он дол­го с ней объ­яс­нял­ся, на­ко­нец ус­ту­пил, но на про­щанье креп­ко по­це­ло­вал ме­ня, про­ся пе­чатью дру­жес­ко­го по­це­луя дос­та­вить в це­лос­ти дра­го­цен­ное по­ру­че­ние.

    А по­том на­ду­шен­ные ро­зо­вые кон­вер­ти­ки рас­се­ян­ных пи­сем, да­ле­кий неж­ный го­лос в те­ле­фо­не, бег­лые, урыв­ка­ми, встре­чи (она всег­да ку­да-ни­будь то­ро­пи­лась) и не­ожи­дан­ное для обо­их сбли­же­ние, сла­дос­т­ное и му­чи­тель­ное, ко­рот­кое, пос­ле по­ез­д­ки на ос­т­ро­ва, в ка­би­не рес­то­ра­на, под элек­т­ри­чес­т­вом, с гу­ба­ми, пах­ну­щи­ми све­жес­тью нев­с­ко­го ле­до­хо­да и нас­то­ем толь­ко что вы­пи­то­го ли­ке­ра.

    Испугавшись не­ожи­дан­но­го сбли­же­ния, она ста­ла из­бе­гать ме­ня. Я му­чи­тель­но рев­но­вал, до­би­вал­ся сви­да­ний­, а тут еще ве­чер в «Бро­дя­чей со­ба­ке» и уха­жи­ва­ние Гу­ми­ле­ва. Он не от­хо­дил от нее до ут­ра, и она сог­ла­си­лась, что­бы он по­ехал ее про­во­жать. Мо­жет быть, в этом не бы­ло ни­че­го осо­бен­но­го, ей прос­то льсти­ло вни­ма­ние из­вес­т­но­го по­эта, а Гу­ми­лев всег­да при­уда­рял за хо­ро­шень­ки­ми жен­щи­на­ми. Но в под­ва­ле «Бро­дя­чей со­ба­ки», где те­ря­лось пред­с­тав­ле­ние о вре­ме­ни, где в аро­ма­тах ду­хов и си­гар еще пре­ла пле­сень ще­ло­ка и зас­та­ре­ло­го рев­ма­тиз­ма пра­чек, где на сы­рой шту­ка­тур­ке стен изыс­кан­ней­ши­ми ху­дож­ни­ка­ми бы­ли на-ма­ле­ва­ны яр­кие из­в­ра­щен­ные изоб­ра­же­ния жен­щин, птиц и пло­дов, там все, осо­бен­но пе­ред рас­све­том, при­ни­ма­ло не­обы­чай­ные фан­тас­ти­чес­кие раз­ме­ры, та­кие же, как и моя рев­ность.

    С от­ча­яни­ем бло­ков­с­ко­го Ар­ле­ки­на смот­рел я, как уса­дил Гу­ми­лев мою под­ру­гу в из­воз­чичью про­лет­ку и увез ка­тать­ся по Нев­с­ко­му. Во что бы то ни ста­ло я хо­тел уви­деть ее и объ­яс­нить­ся. У подъ­ез­да ждать нель­зя, стол­к­нешь­ся с Гу­ми­ле­вым, на­до на лес­т­ни­це у две­рей квар­ти­ры. Швей­цар, поб­ла­го­да­рив за дан­ный ему рубль, бес­п­ре­кос­лов­но про­пус­тил ме­ня, и я, пря­чась в тем­но­те, как вор, вздра­ги­вая от шу­ма, ждал. Уже рас­све­ло, ког­да стук­ну­ла вни­зу па­рад­ная дверь пос­лы­шал­ся ее ожив­лен­ный го­лос и то­роп­ли­вые ма­лень­кие шаж­ки по по­ло­ви­ку сту­пе­нек.

    Объяснение ни к че­му не по­ве­ло. Ее рас­сказ о про­гул­ке и о том, что она обе­ща­ла Гу­ми­ле­ву быть у не­го в че­ты­ре ча­са дня в ре­дак­ции «Апол­ло­на», еще бо­лее вос­па­лил мою ди­кую рев­ность.

    Все во мне му­чи­тель­но ны­ло, как об­на­жен­ный зуб­ной нерв, тре­буя ос­т­ро­го, опе­ра­тив­но­го вме­ша­тель­с­т­ва. Пеш­ком от­п­ра­вил­ся я на Фин­лян­д­с­кий вок­зал. Ни про­ни­зы­ва­ющий ве­тер с Не­вы, ни бьющий в ли­цо ле­дя­ной дождь не ус­по­ко­или мо­ей бо­ли. Я ре­шил ехать в Вы­борг и ку­пить ре­воль­вер - там для это­го не нуж­но раз­ре­ше­ния по­ли­ции. Ес­ли она при­дет в че­ты­ре ча­са к Гу­ми­ле­ву, я убью его.

    Долго рас­ха­жи­вал я по плат­фор­ме, слу­шая хрип­лую пе­рек­лич­ку ма­нев­ри­ру­ющих па­ро­во­зов. По­до­шел к зер­ка­лу, из не­го гля­ну­ло на ме­ня жел­тое страш­ное ли­цо. По­том от­ка­зал­ся от по­ез­д­ки: у ме­ня нет с со­бой пас­пор­та, и я мо­гу опоз­дать. Мож­но дос­тать ка­кое-ни­будь дру­гое ору­жие. На Мор­с­кой я за­шел в охот­ни­чий ма­га­зин и не­то­роп­ли­во, со­ве­ту­ясь с при­каз­чи­ком, что­бы не вы­дать се­бя (слов­но он мог до­га­дать­ся, за­чем мне ну­жен нож), выб­рал длин­ный кин­жал, ка­ким при­ка­лы­ва­ют зат­рав­лен­но­го вол­ка или ка­ба­на. Я бо­ял­ся толь­ко од­но­го, что­бы в пос­лед­нюю ми­ну­ту, ос­ла­бев, не сда­ла ру­ка - она и так слег­ка тер­п­нет при од­ной мыс­ли об уда­ре. Бра­унинг го­раз­до на­деж­ней - лег­кое на­жа­тие паль­ца...

    До че­ты­рех ча­сов ос­та­ва­лось еще вре­мя, я поб­ро­дил по Нев­с­ко­му, за­шел в ка­фе, по­том в Ка­зан­с­кий со­бор Око­ло гроб­ни­цы Ку­ту­зо­ва теп­ли­лась об­леп­лен­ная све­ча­ми боль­шая ико­на Ни­ко­лая Чу­дот­вор­ца. Ту­по пос­мот­рев на стар­чес­кое ко­рич­не­вое ли­цо с се­дой бо­род­кой и вы­со­ким ущем­лен­ным лбом, и я вслед за дру­ги­ми, не мо­лясь и не крес­тясь, пос­та­вил свеч­ку за Ни­ко­лая Гу­ми­ле­ва. Но ни­ка­ких ко­ле­ба­ний и сом­не­ний у ме­ня не бы­ло.

    Ровно в че­ты­ре ча­са я поз­во­нил по те­ле­фо­ну ей. Неж­ным ус­та­лым го­ло­сом она жа­ло­ва­лась на дур­ное нас­т­ро­ение, го­во­ри­ла, что не бу­дет у Гу­ми­ле­ва, и про­си­ла ме­ня встре­тить­ся ве­че­ром. Я чув­с­т­во­вал се­бя как при­го­во­рен­ный к смер­т­ной каз­ни при объ­яв­ле­нии о по­ми­ло­ва­нии.

    В ре­дак­цию «Апол­ло­на» (у Пя­ти уг­лов) я все же за­шел. Как ни в чем не бы­ва­ло си­дел и дру­жес­ки раз­го­ва­ри­вал с Гу­ми­ле­вым. Толь­ко раз при взгля­де на его цвет­ной жи­лет вспом­нил, что вот сю­да, рас­па­ры­вая ма­те­рию, дол­жен был вон­зить­ся глу­бо­ко тот охот­ни­чий кин­жал, что ле­жит у ме­ня там, в бо­ко­вом кар­ма­не паль­то...

    Далекая, не­хо­ро­шая ис­то­рия, о ко­то­рой я ни­ког­да боль­ше не вспо­ми­нал!

    Из тем­но­ты сно­ва вып­лы­ла све­тя­ща­яся жен­с­кая го­ло­ва и рас­к­ры­ты­ми для по­це­луя гу­ба­ми неж­но шеп­чет, ды­ша лег­ким ис­па­ре­ни­ем ли­ке­ра: Dic­son sons Shef­fi­eld.

    Теперь я знаю, что зна­чат три прок­ля­тых сло­ва! Это - клей­мо фир­мы на клин­ке то­го кин­жа­ла, ко­то­рым я со­би­рал­ся убить Гу­ми­ле­ва.

    

    

    Как рез­ко из­ме­ни­лась по­го­да за ночь: вче­ра еще бы­ла же­лез­но-се­рая сля­коть, а се­год­ня снег на­ва­лен ар­шин­ны­ми суг­ро­ба­ми и де­ревья ох­лоп­ле­ны ине­ем.

    Высокие лег­кие сан­ки, ны­ряя, поз­ва­ни­ва­ют ос­т­ры­ми сталь­ны­ми по­лозь­ями. Зап­ро­ки­нув­шись на­зад и прив­с­тав с ко­зел, ос­т­ри­жен­ный в скоб­ку из­воз­чик-ли­хач с пав­линь­им пе­ром на шап­ке, при­цо­ки­вая язы­ком, при­дер­жи­ва­ет си­ни­ми стру­на­ми вож­жей раз­ма­шис­то­го во­ро­но­го ры­са­ка с за­бин­то­ван­ны­ми от рас­тя­же­ния су­хо­жиль­ями. Края тем­но-ма­ли­но­вой по­по­ны, раз­ве­ва­ясь от бе­га, взле­та­ют крыль­ями; из-под нее об­ла­ком, как из от­к­ры­той две­ри чай­ной­, ва­лит гус­той пар. За­ин­де­вев­ший ло­ша­ди­ный круп с точ­нос­тью за­вод­но­го ме­ха­низ­ма выб­ра­сы­ва­ет мощ­ные ло­пас­ти зад­них ног, швы­ря­ясь снеж­ка­ми и из­ред­ка на спус­ке слег­ка осе­ка­ясь под­ков­ны­ми ши­па­ми о ме­тал­ли­чес­кий пе­ре­док са­ней.

     - Ни­ко­лай Сте­па­но­вич бу­дет до­во­лен. Мне уда­лось дос­тать хо­ро­шие ду­эль­ные пис­то­ле­ты пуш­кин­с­ко­го вре­ме­ни. Да и се­год­няш­ний зим­ний день ма­ло, я ду­маю, от­ли­ча­ет­ся от то­го... Вот толь­ко Не­ва не за­мер­з­ла.

    Комаров, на­ки­нув­ший на пле­чи, оче­вид­но, для боль­шей стиль­нос­ти ни­ко­ла­ев­с­кую ши­нель, пос­мат­ри­ва­ет

    Эльга встре­ти­ла нас ве­се­ло, ни о чем не рас­спра­ши­ва­ла и толь­ко при про­щанье ти­хо ска­за­ла:

     - Как вам не стыд­но за­ни­мать­ся маль­чи­шес­ки­ми глу­пос­тя­ми в та­кое вре­мя...

    

    

    Мы уже со­би­ра­лись ехать и сто­яли в пе­ред­ней­, ко да зад­ре­без­жал те­ле­фон­ный зво­нок.

     - По­дой­ди­те, по­жа­луй­ста, и спро­си­те, кто го­во­рит, - поп­ро­си­ла ме­ня Эль­га.

    Я взял труб­ку, но от­ве­та на мое «алло» не пос­ле­до­ва­ло. Толь­ко в ухе но­ющей зуб­ной болью от­дал­ся ту­гой ка­мер­тон­ный звон за­ин­де­вев­шей про­во­ло­ки. На­ко­нец, на третье «алло» пос­лы­шал­ся от­да­лен­ный­, как буд­то из-за со­тен верст не­су­щий­ся, сла­бый­, но от­чет­ли­вый пе­ву­чий му­жи­чий го­во­рок:

     - Эй, ма­лый... слышь, што ль... ска­жи Ель­ке (я яс­но ра­зоб­рал - не Эль­ге, а Ель­ке)... пу­щай по­дой­дет... Ска­жи, Гри­горь Ефи­мыч спра­ши­ват... она знат...

    Но Эль­га уже и без то­го сто­яла ря­дом и бра­ла из мо­их рук те­ле­фон­ную труб­ку.

     - Гри­го­рий Ефи­мо­вич?.. Здрав­с­т­вуй­те, здрав­с­т­вуй­те... Очень ра­да... Я дав­но уже жду ва­ше­го звон­ка... За­ез­жай­те, неп­ре­мен­но за­ез­жай­те, но толь­ко по­поз­д­ней. До де­ся­ти ве­че­ра ме­ня не бу­дет до­ма... Что? Я не ра­зоб­ра­ла... Ах, вы опять про то же...

    И Эль­га вдруг рас­хо­хо­та­лась в те­ле­фон не­ес­тес­т­вен­ным сме­хом, ка­ко­го я у нее ни­ког­да рань­ше не слы­хал, - с иг­ри­вым вуль­гар­ным по­виз­ги­вань­ем, как де­ре­вен­с­кая дев­ка, ко­то­рую па­рень не­на­ро­ком щип­нул за грудь.

     - Ну, хо­ро­шо, хо­ро­шо... До сви­данья... Я сей­час уез­жаю.

    Трубка по­ве­ше­на, но Эль­га как-то не­ес­тес­т­вен­но воз­буж­де­на, гла­за ее блес­тят, гу­бы улы­ба­ют­ся, дви­же­ния по­ры­вис­ты - точ­но из те­ле­фон­но­го ап­па­ра­та она по­лу­чи­ла раз­ряд элек­т­ри­чес­т­ва.

    На Гу­ми­ле­ва, так же, как и на ме­ня, неп­ри­ят­но по­дей­ст­во­вал смех Эль­ги, и он брез­г­ли­во по­мор­щил­ся.

     - Вы хо­ро­шо зна­ете, что он нам не­об­хо­дим для на­ше­го де­ла, - оп­рав­ды­ва­лась до­ро­гой Эль­га. - Толь­ко че­рез не­го смо­жем свя­зать­ся с крес­ть­ян­с­т­вом. И по­том толь­ко он один смо­жет нам ус­т­ро­ить сви­данье с «ним». «С ним» Эль­га осо­бен­но мно­гоз­на­чи­тель­но под­чер­к­ну­ла.

    В мо­лоч­ном ту­ма­не блес­нул зо­ло­ты­ми звез­да­ми си­ний ку­пол Из­май­лов­с­ко­го со­бо­ра, и тем­ной тенью, как ча­со­вой­, вы­тя­нул­ся чу­гун­ный обе­лиск из ту­рец­ких пу­шек. Вот и Об­вод­ный ка­нал - мес­то, где ког­да-то под бро­шен­ной бом­бой раз­ле­те­лась ла­ки­ро­ван­ная ми­нис­тер­с­кая ка­ре­та Пле­ве.

    Мы подъ­еха­ли к Вар­шав­с­ко­му вок­за­лу, но ос­та­но­ви­лись не у глав­но­го подъ­ез­да, а у во­рот, ве­ду­щих пря­мо на подъ­ез­д­ные пу­ти. Здесь во вре­мя вой­ны гру­зи­лись, обыч­но в су­мер­ках, от­хо­дя­щие на фронт эше­ло­ны за­пас­ных час­тей­, гре­ме­ла ду­хо­вая му­зы­ка, пе­ре­ка­ты­ва­лось «ура», раз­ли­ва­лись ра­зу­да­лые пес­ни, заг­лу­шав­шие ти­хие, по­дав­лен­ные всхли­пы­ванья. Но те­перь ни один па­ро­воз­ный свис­ток не раз­ры­вал мо­лоч­ный мо­роз­ный воз­дух. Вок­зал и по­лот­но ка­жут­ся вы­мер­ши­ми, хо­тя все пу­ти заг­ро­мож­де­ны пус­ты­ми не­под­виж­ны­ми ва­го­на­ми, теп­луш­ка­ми, цис­тер­на­ми и плат­фор­ма­ми. С тру­дом про­би­ра­лись мы по ог­ром­но­му же­лез­но­до­рож­но­му клад­би­щу, по­ка нам не по­пал­ся без­но­гий ин­ва­лид в сол­дат­с­кой фор­ме с Ге­ор­ги­ев­с­кой ме­далью на гру­ди.

     - Где здесь сто­ит по­езд Пу­риш­ке­ви­ча? - спро­сил его Гу­ми­лев.

     - Так точ­но, ва­ше вы­со­коб­ла­го­ро­дие! - гар­к­нул ин­ва­лид, взяв под ко­зы­рек. - Так что, доз­воль­те про­вес­ти.

    И, не до­жи­да­ясь сог­ла­сия, ин­ва­лид, пе­ре­ва­ли­ва­ясь, как Вань­ка-встань­ка, сту­ча де­ре­вяш­ка­ми, юр­к­нул под ко­ле­са ва­го­на. Он ко­вы­лял так быс­т­ро, что мы ед­ва пос­пе­ва­ли и наг­на­ли его толь­ко пе­ред сос­та­вом из нес­коль­ких ва­го­нов без па­ро­во­за.

     - Спа­си­бо те­бе, бра­тец, - поб­ла­го­да­рил Гу­ми­лев и су­нул ему в ру­ку ском­кан­ную ас­сиг­на­цию.

     - Рад ста­рать­ся, ва­ше вы­со­коб­ла­го­ро­дие! - гар­к­нул ин­ва­лид и ис­чез под ко­ле­са­ми.

    Эльга пос­ту­ча­ла сте­ком в од­но из окон. За­на­вес­ка слег­ка при­под­ня­лась, и в стек­ле по­ка­за­лось уса­тое одут­ло­ва­тое ли­цо. На пло­щад­ку вы­шел рос­лый груз­ный во­ен­ный в фор­ме вра­ча и от­к­рыл нам двер­цу.

    - Что вам угод­но? Вла­ди­мир Мит­ро­фа­но­вич за­нят и ни­ко­го не при­ни­ма­ет.

     - Вла­ди­мир Мит­ро­фа­но­вич сам наз­на­чил нам вре­мя при­ема на се­год­ня в де­сять ча­сов ут­ра. Раз­ре­ши­те с ва­ми поз­на­ко­мить­ся. Ведь вы док­тор Ла­за­верт? Тот са­мый...[42]

     - Да, тот са­мый­, - уг­рю­мо бур­к­нул док­тор, по­мо­гая все же Эль­ге взоб­рать­ся на пло­щад­ку и про­пус­кая нас в ва­гон. - Не за­си­жи­вай­тесь толь­ко у Вла­ди­ми­ра Мит­ро­фа­но­ви­ча боль­ше де­ся­ти ми­нут. Он всю ночь ра­бо­тал и, кро­ме то­го, еще не сов­сем поп­ра­вил­ся пос­ле ти­фа и быс­т­ро утом­ля­ет­ся.

    Несмотря на день, все ок­на в ва­го­не плот­но за­на­ве­ше­ны и свет заж­жен. Ва­гон - быв­ший меж­ду­на­род­ный­, с ос­тат­ка­ми бы­лой рос­ко­ши, силь­но по­тус­к­нев­ший и по­из­но­сив­ший­ся. Док­тор Ла­за­верт, пос­ту­чав­шись, от­к­рыл двер­цу од­но­го из ку­пе. Нав­с­т­ре­чу нам с ди­ва­на под­нял­ся Пу­риш­ке­вич - я сра­зу уз­нал его, хо­тя рань­ше ви­дел толь­ко на ка­ри­ка­ту­рах. Он га­лан­т­но по­це­ло­вал ру­ку Эль­ге и поз­до­ро­вал­ся за ру­ку с Гу­ми­ле­вым и со мной.

     - Са­ди­тесь, гос­по­да, са­ди­тесь. Пре­дуп­реж­даю, я очень за­нят и мо­гу уде­лить вам не бо­лее де­ся­ти ми­нут. А по­то­му сра­зу к де­лу.

     - Мы яви­лись к вам, Вла­ди­мир Мит­ро­фа­но­вич, по по­ру­че­нию Пет­рог­рад­с­кой бо­евой ор­га­ни­за­ции, - на­ча­ла Эль­га.

     - Та­ган­цев­с­кой­? - пе­ре­бил Пу­риш­ке­вич. - Знаю, знаю.

    Я не столь­ко слу­шал раз­го­вор, сколь­ко с лю­бо­пыт­с­т­вом рас­смат­ри­вал Пу­риш­ке­ви­ча. Он на­по­ми­нал мне нес­коль­ко Куль­би­на: тот же го­лый пер­га­мен­т­ный че­реп и жел­тое, как у му­мии, нак­ра­шен­ное ру­мян­цем, по­хо­жее на обезь­янье, под­виж­ное ли­цо. Одет он в по­ход­ную фор­му и ста­ра­ет­ся дер­жать­ся по-во­ен­но­му сдер­жан­но, но сквозь де­лан­ную вып­рав­ку и соб­ран­ность дви­же­ний час­то про­ры­ва­ет­ся нер­в­ная то­роп­ли­вость и го­ряч­ность, как у че­ло­ве­ка с по­вы­шен­ной тем­пе­ра­ту­рой. Го­во­рит он рез­ким осип­шим го­ло­сом, как во­ен­ный­, ко­то­ро­му мно­го при­хо­ди­лось кри­чать на мо­ро­зе.

     - Так, так. Все это прек­рас­но! Но что же вы хо­ти­те от ме­ня? Из ва­ших слов я де­лаю вы­вод, что бо­евая ор­га­ни­за­ция рас­счи­ты­ва­ет на мое ак­тив­ное со­дей­ст­вие и под­дер­ж­ку?

    - Да, Вла­ди­мир Мит­ро­фа­но­вич, мы все очень и очень рас­счи­ты­ва­ем на вас.

     - Но я уже го­во­рил Сер­гею Ни­ко­ла­еви­чу Та­ган­це­ву[43], что стать во гла­ве ор­га­ни­за­ции или при­нять в ней близ­кое учас­тие я ре­ши­тель­но от­ка­зы­ва­юсь. Вся моя жизнь до пос­лед­ней кап­ли кро­ви от­да­на Рос­сии, и я не по­ко­леб­люсь выс­ту­пить с ору­жи­ем в ру­ках, ес­ли это­го пот­ре­бу­ет бла­го мо­ей ро­ди­ны. По­ру­кой это­му (Пу­риш­ке­вич взял со сто­ли­ка из-под раз­б­ро­сан­ных бу­маг ре­воль­вер) мой «Со­важ», с ко­то­рым я ни­ког­да не рас­ста­юсь, да­же в ти­фу ле­жал он у ме­ня под по­душ­кой­, и я в го­ря­чеч­ном бре­ду сжи­мал его бес­силь­ной ру­кою... Но выс­ту­пать с ва­ми сей­час я от­ка­зы­ва­юсь. Да, да, от­ка­зы­ва­юсь...

    Голос Пу­риш­ке­ви­ча вдруг сор­вал­ся и пе­ре­шел в свис­тя­щий ше­пот, и он стук­нул о сто­лик ру­кой­, звяк­нув брас­ле­том.

     - И зна­ете по­че­му? Толь­ко по­то­му, что я не ве­рю в ус­пех и счи­таю, что вся­кое от­к­ры­тое выс­туп­ле­ние сей­час бес­по­лез­но и не­воз­мож­но.

    Пуришкевич вско­чил и за­ме­тал­ся, как волк в клет­ке, по ку­пе. По­том ос­та­но­вил­ся у за­на­ве­шен­но­го ок­на и нер­в­но за­ба­ра­ба­нил паль­ца­ми по сто­ли­ку.

     - Вче­ра поч­ти всю ночь я пе­ре­чи­ты­вал свой днев­ник. Ведь вы зна­ете, се­год­ня, 16 де­каб­ря, ис­пол­ня­ет­ся пя­тая го­дов­щи­на убий­ст­ва Рас­пу­ти­на. Мед­лен­но, как свя­щен­ник в страс­т­ной чет­верг две­над­цать Еван­ге­лий­, пе­ре­чи­ты­вал я, пре­ры­ва­емый хо­ра­ми мрач­ных мыс­лей­, свои от­ры­вис­тые за­пи­си. Каж­дая фра­за, каж­дое сло­во вы­зы­ва­ло столь­ко му­чи­тель­ных, страш­ных вос­по­ми­на­ний и приз­ра­ков! И как раз заб­рез­жив­ший рас­свет зас­тал ме­ня над зак­лю­чи­тель­ны­ми сло­ва­ми: «Кто ска­жет? Кто от­ве­тит? Кто пред­ре­чет по­ток со­бы­тий в гус­том мо­лоч­ном ту­ма­не про­сы­па­юще­го­ся дня?» Эти же сло­ва я пов­то­ряю се­бе и сей­час, как пов­то­рял их все эти пять страш­ных лет, но­сясь ле­ту­чим гол­лан­д­цем со сво­им зак­ры­тым по­ез­дом по рав­ни­нам обе­зу­мев­шей Рос­сии. И так же, как и тог­да, я не на­хо­жу на них от­ве­та.

    Несколько се­кунд Пу­риш­ке­вич, от­вер­нув­шись, смот­рел в за­на­ве­шен­ное што­рой ок­но и шеп­тал про се­бя, как сти­хи, сло­ва: «Кто ска­жет? Кто от­ве­тит? Кто сдер­нет за­ве­су и рас­се­ет ту­ман, зас­ти­ла­ющий гря­ду­щие да­ли?»

    Потом обер­нул­ся к нам и за­го­во­рил уже бо­лее спо­кой­но.

     - Не ду­май­те, я не рас­ка­ива­юсь, я ни в чем не рас­ка­ива­юсь. Пусть выш­ло сов­сем не то, что я ожи­дал, и убий­ст­во Рас­пу­ти­на ока­за­лось про­об­ра­зом дру­гих ро­ко­вых ужас­ных со­бы­тий. Я не ко­леб­лясь и сей­час со­вер­шил бы все то, что сде­лал в ту ночь. Я не рас­ка­ива­юсь ни в чем, но за эти пять страш­ных лет, но­сясь со сво­им по­ез­дом ле­ту­чим гол­лан­д­цем по фрон­там Рос­сии, я мно­гое пе­ре­ви­дел, уз­нал и пе­ре­ду­мал. И ког­да уми­ра­ющий я ле­жал в сып­нян­ке и бре­дил в со­ро­каг­ра­дус­ном жа­ру, на ме­ня вдруг наш­ло стран­ное про­яс­не­ние и ус­по­ко­ение. Я по­нял: мы все, вся Рос­сия ме­чет­ся в сып­но­ти­фоз­ном жа­ру и бре­дит крас­ным го­ря­чеч­ным бре­дом. Крас­ный сып­няк! Да, да! Ми­ро­вая эпи­де­мия крас­но­го сып­ня­ка! Пусть пе­рем­рут все те, кто вы­нес­ти его не в си­лах, и выз­до­ро­ве­ют те, кто смог его пе­ре­нес­ти, и тог­да эпи­де­мия по­гас­нет са­ма со­бой. Боль­ная, по­ша­ты­ва­юща­яся на но­гах от сла­бос­ти Рос­сия вста­нет и ок­реп­нет для но­вой жиз­ни. Нуж­но толь­ко ве­рить и ждать. И ког­да я по­нял это, мне ста­ло вдруг так лег­ко и ра­дос­т­но, что я пе­рес­тал ощу­щать тя­жесть сво­его на­ли­то­го рас­ка­лен­ным оло­вом те­ла и со­ро­каг­ра­дус­ный бред сме­нил­ся при­ят­ным спо­кой­ным сном.

    Откинувшись на спин­ку си­денья, Пу­риш­ке­вич с лу­ка­вой улыб­кой смот­рел на нас и иг­рал ле­жа­щим у не­го на ко­ле­нях «Со­ва­жем».

     - И по­то­му я не мо­гу при­нять учас­тия в выс­туп­ле­нии ва­шей бо­евой ор­га­ни­за­ции, хо­тя и со­чув­с­т­вую вам всей ду­шой. Нуж­но ве­рить и уметь ждать, преж­де все­го уметь ждать, да иног­да, как я, по­чи­ты­вать на ночь сти­хи ста­ри­ка Го­ра­ция. Что за пре­лесть, нап­ри­мер, его ода - О, na­vis re­fe­rent in ma­re te no­vi fluc­tus! - О, ко­рабль, но­вые вол­ны не­сут те­бя в мо­ре! Раз­ве это не сов­ре­мен­но?

     - Но до ка­ких же пор, Вла­ди­мир Мит­ро­фа­но­вич, дол­ж­ны мы ждать? - пе­ре­би­ла его Эль­га.

     - А это­го я уже не мо­гу ска­зать. Вре­мя по­ка­жет. Од­на­ко из­ви­ня­юсь. Я про­бол­тал с ва­ми уже двад­цать ми­нут. Мне нуж­но ехать сей­час в Тав­ри­чес­кий дво­рец для док­ла­да в ко­мис­сии Шин­га­ре­ва.

     - Сер­гей Ни­ко­ла­евич Та­ган­цев про­сил нас на­пом­нить вам, Вла­ди­мир Мит­ро­фа­но­вич, что вы обе­ща­ли быть у нас се­год­ня ве­че­ром на со­ве­ща­нии.

    - Помню, пом­ню и не об­ма­ну. По­ка же до сви­данья. Же­лаю вам ус­пе­ха.

    Пуришкевич опять по­це­ло­вал ру­ку Эль­ге и про­во­дил нас до две­ри ку­пе.

    Выходя из ва­го­на, мы уви­де­ли док­то­ра Ла­за­вер­та, во­зив­ше­го­ся око­ло ав­то­мо­би­ля, на ко­то­ром боль­ши­ми крас­ны­ми бук­ва­ми бы­ло на­пи­са­но: Sem­per idem.

     - Сем­пер идем. Всег­да тот же. Не ду­ма­ете ли вы, Ни­ко­лай Сте­па­но­вич, что Пу­риш­ке­ви­чу сле­до­ва­ло бы те­перь пе­ре­ме­нить свой де­виз? - ус­мех­ну­лась Эль­га.

    Когда мы про­би­ра­лись к вы­хо­ду, сза­ди нас из-под ко­лес опять выш­мыг­нул без­но­гий ин­ва­лид. Он кри­чал нам что-то вдо­гон­ку и гро­зил­ся де­ре­вяш­кой.

    На мос­ту че­рез Об­вод­ный ка­нал нас обог­нал не­су­щий­ся пол­ным хо­дом ав­то­мо­биль: в нем си­дел Пу­риш­ке­вич, а вмес­то шо­фе­ра пра­вил док­тор Ла­за­верт. Они как буд­то не за­ме­ти­ли нас и скры­лись за по­во­ро­том.

    

    

    Широкий, стол нак­рыт су­ро­вой­, вы­ши­той по кра­ям ска­тер­тью и ус­тав­лен рас­пис­ны­ми де­ре­вян­ны­ми блю­да­ми и лар­ца­ми с по­зо­ло­той и за­тей­ли­вой резь­бой в лож­но­рус­ском сти­ле. Пос­ре­ди­не на круг­лом се­реб­ря­ном блю­де кутья, вок­руг бу­тыл­ки с ви­на­ми и на­лив­ка­ми, тор­ты, пи­рож­ные с шо­ко­лад­ным и ро­зо­вым кре­мом, а сре­ди них ка­ле­ные яй­ца, кис­лая ка­пус­та и со­ле­ные огур­цы. На та­бу­ре­те ки­пит пу­за­тый ни­ке­ли­ро­ван­ный ве­дер­ный са­мо­вар, а в уг­лу под ки­отом с по­ло­тен­ца­ми сто­ит грам­мо­фон с ог­ром­ной кра­шен­ной в по­лос­ку тру­бой. На­ро­чи­то аля­по­ва­тая, как на сце­не, без­в­ку­си­ца ку­пе­чес­ких не то име­нин, не то по­ми­нок.

    Я прис­лу­ши­ва­юсь к го­ло­сам, до­но­ся­щим­ся из-за за­пер­той две­ри. Там идет ка­кое-то важ­ное кон­с­пи­ра­тив­ное за­се­да­ние, в ко­то­ром кро­ме при­ехав­ше­го Пу­риш­ке­ви­ча учас­т­ву­ют Эль­га, Гу­ми­лев, про­фес­сор Та­ган­цев, пол­ков­ник Шве­дов и еще двое нез­на­ко­мых мне лиц. Го­ло­са то сти­ха­ют, то по­вы­ша­ют­ся до рез­ких нот. Ча­ще все­го слы­шит­ся хрип­лый го­лос Пу­риш­ке­ви­ча и раз­д­ра­жен­ный­, взвол­но­ван­ный го­лос Эль­ги. По-ви­ди­мо­му, идет жар­кий спор, но слов ра­зоб­рать нель­зя.

    Мне очень хо­чет­ся уз­нать, в чем де­ло, и я, под­к­рав­шись на цы­поч­ках, ос­то­рож­но прик­ла­ды­ваю ухо к за­моч­ной сква­жи­не, но быс­т­ро от­с­ка­ки­ваю в сто­ро­ну, на­пу­ган­ный не­ожи­дан­ным шу­мом.

    Проклятый грам­мо­фон! Как он ме­ня на­пу­гал! Встрях­нув­шись от мо­их ша­гов, он вдруг зах­ри­пел во всю свою ка­учу­ко­вую глот­ку аме­ри­кан­с­кий марш «Ян-ки-дудль».

    Я хо­чу ос­та­но­вить грам­мо­фон, но в ушах раз­да­ет­ся пе­ву­чий му­жи­чий го­во­рок, тот же са­мый­, ко­то­рый я слы­шал се­год­ня ут­ром по те­ле­фо­ну, толь­ко бо­лее чет­кий и гром­кий­:

     - Ель­ка до­ма?

    Обернувшись, я ви­жу в две­рях сто­ло­вой чер­но­бо­ро­до­го му­жи­ка в ме­хо­вой шу­бе, по­хо­же­го не то на тор­гов­ца, не то на ди­ако­на бо­га­то­го при­хо­да.

     - Ну, ча­во вы­лу­пил бур­ку­лы-то? (И он до­сад­ли­во мах­нул крас­ным плат­ком на грам­мо­фон, ко­то­рый мгно­вен­но умолк.) Не зна­ешь, што ль, кто я та­ков. Сту­пай док­ла­ды­вай Ель­ке, Рас­пу­тин, мол, Гри­горь Ефи-мыч по­жа­ло­вал.

    Распутин сбро­сил на ди­ван ме­хо­вую шу­бу и сош­выр­нул с но­ги один бот (дру­го­го бо­та у не­го по­че­му-то не ока­за­лось), по­том по­до­шел к трю­мо и раз­г­ла­дил ру­кой во­ло­сы и бо­ро­ду. На нем бы­ла шел­ко­вая кре­мо­вая ру­ба­ха, под­по­ясан­ная ма­ли­но­вым с кис­тя­ми по­ясом, и бар­хат­ные на­вы­пуск брю­ки, из-под ко­то­рых ще­голь­с­ки пос­к­ри­пы­ва­ли гар­мо­нии тя­же­лых са­пог.

     - Ну, ча­во сто­ишь? По­во­ра­чи­вай­ся жйвком, ска­за­но те­бе - зо­ви сю­да Ель­ку.

    Я от­ве­тил, что Эль­га на за­се­да­нии и ско­ро вый­дет.

     - Зо­ся­дат, зо­ся­дат, - пе­ред­раз­нил Рас­пу­тин. - Не бабь­его ума это де­ло - сек­рет­ные ре­чи вес­ти. Все од­но без ме­ня, му­жи­ка, не обой­дет­ся. Ну-ка, на­лей мне ма­де­ры.

    Я на­лил чаш­ку и по­дал ее Рас­пу­ти­ну, но он ос­тя­ми вил ме­ня:

     - Спер­ва сам ис­пей­, я опос­ля. Всю до до­ныш­ка. Дай­-кось я сам налью, а то ты еще под­сы­пешь ка­кой по­ро­шок. Знаю я вас, все вы тут под­го­во­рен­ные.

    Распутин зал­пом вы­пил чаш­ку ма­де­ры, рыг­нул и об­тер гу­бы вы­ши­той по­лой шел­ко­вой ру­ба­хи.

     - Сед­ни ут­ри­ем это ты в труб­ку раз­го­ва­ри­вал? - об­ра­тил­ся он уже бо­лее при­вет­ли­во ко мне, бу­ра­вя ме­ня ал­маз­ны­ми свер­ла­ми сво­их блес­тя­щих прон­зи­тель­ных глаз. - Ты што ж, при Ель­ке на­мес­то проб­ни­ка сос­то­ишь? Для дру­гих ей хвост об­ню­хи­вашь?

    И, при­ба­вив смач­ное не­пе­чат­ное слов­цо, Рас­пу­тин ос­к­ла­бил­ся, и вок­руг его глаз за­мор­щи­ни­лись лу­чин­ки сме­xa. По­том, лас­ко­во пот­ре­пав ме­ня по пле­чу и приб­ли­зив ко мне поч­ти вплот­ную свое ли­цо так, что я от­чет­ли­во раз­ли­чал каж­дую ос­пин­ку на его боль­шом ноз­д­ре­ва­том но­су, жел­тый узе­лок ро­ди­мо­го пят­на у пра­во­го гла­за и зак­ра­шен­ный бе­лой мазью и при­сы­пан­ный кро­во­под­тек на вис­ке, он за­шеп­тал вкрад­чи­вым и елей­ным ре­чи­та­ти­вом.

     - А ты мот­ри, не боль­но к Ель­ке-то лип­ни. Зак­ру­тит она те­бя, про­па­дешь ни­по­чем у ме­ня на Го­ро­хо­вой. Эх, па­рен, па­рен, жал­ко мне те­бя! Нас­к­розь я твое нут­ро ни­жу. Гре­шишь ни­зом, а сам от­ве­ту бо­ишь­ся. А ты не робь. Все мы ла­ко­мы до бабь­его се­кель­ка, как пчел­ки до ме­до­ва сте­бедь­ка. Ты скрозь грех, как скрозь дым, иди. По­теп­ли све­чу, сот­во­ри мо­лит­ву «Рай зем­ной­, не от­с­ту­пи от ме­ня, будь во мне» и иди. Он к те­бе и не прис­та­нет. Как в бань­ке на пол­ку, чи­ще те­ле­са­ми ста­нешь. При­ез­жай ко мне с Ель­кой на фа­те­ру. Я тя мо­ей кре­щен­с­кой во­ди­цей из про­лу­би на­пою и спрыс­ну. Как ру­кой сни­мет мра­ченье, од­но ве­селье да лег­кость на­ду­ше ос­та­нут­ся. Без ви­на пьян бу­дешь, за­гу­дут са­ми но­ги в пляс...

    Распутин точ­но пре­об­ра­зил­ся. Толь­ко что он сма­хи­вал на за­гу­ляв­ше­го яр­ма­роч­но­го тор­гов­ца крас­ным то­ва­ром или на прой­до­ху-под­ряд­чи­ка, спрыс­ки­ва­юще­го с ин­же­не­ра­ми вы­год­но сде­лан­ный каз­не под­ряд. Сей­час же он по­хо­дил на рас­коль­ничь­его на­чет­чи­ка, сек­тан­та-изу­ве­ра, пря­чу­ще­го под чер­ной под­дев­кой и су­хим дог­ма­тиз­мом книж­ных из­ре­че­ний скры­тый пла­мень, го­то­вый сни­зой­ти на го­ло­вы сво­их при­вер­жен­цев язы­ка­ми по­жа­ра сре­ди ноч­но­го хлыс­тов­с­ко­го ра­де­ния или из­лить­ся на них кровью ма­лой и боль­шой пе­ча­тей.

    Лежащая на сто­ле тя­же­лая ши­ро­ко­кос­т­ная ру­ка Рас­пу­ти­на, крес­ть­ян­с­кая, нес­мот­ря на хо­ле­ную бе­лиз­ну и сде­лан­ный ка­кой­-то ве­ли­кос­вет­с­кой пок­лон­ни­цей ма­ни­кюр, взле­те­ла со ска­тер­ти, и на ме­ня вмес­те с за­па­хом оде­ко­ло­на и по­ма­ды пах­ну­ло из-под ши­ро­ких ру­ка­вов его ру­ба­хи ед­ким пе­ре­га­ром му­жиц­ко­го по­та.

     - Не бой­ся, при­май бла­гос­ло­венье-то, - влас­т­но и лас­ко­во шеп­чет Рас­пу­тин.

    Я ви­жу его уз­кие, блед­ные, по­лу­рас­к­ры­тые, как для хрис­то­со­ванья, гу­бы, чер­ную, лос­ня­щу­юся на шел­ко­вом кре­мо­вом фо­не бо­ро­ду и мор­щи­нис­тые, впа­лые, не­боль­шие, све­тя­щи­еся, как у вол­ка, гла­за и по­кор­но тя­нусь к его ши­ро­ко­му, боль­шо­му ту­ло­ви­щу.

    Но при­нять бла­гос­ло­ве­ние я не ус­пел: дверь от­во­ри­лась, и в сто­ло­вую выш­ли учас­т­ни­ки за­се­да­ния.

    Увидав Пу­риш­ке­ви­ча, Рас­пу­тин, как пля­сун в го­па­ке, быс­т­ро пе­ре­мет­нул­ся в сто­ро­ну вы­хо­да. Все рас­те­ря­лись и мол­ча вы­жи­да­ли, что бу­дет. Толь­ко в ли­це Эль­ги мель­к­ну­ло, как мне по­ка­за­лось, ка­кое-то зло­рад­с­т­во, точ­но она на­роч­но под­с­т­ро­ила эту не­ожи­дан­ную встре­чу.

    Несколько се­кунд вра­ги, точ­но ме­ря­ясь си­лой­, прис­таль­но смот­ре­ли друг на дру­га. Рас­пу­тин был бле­ден, Пу­риш­ке­вич же по­баг­ро­вел так, что да­же шея у во­рот­ни­ка ста­ла ма­ли­но­вой. Он вых­ва­тил из кар­ма­на френ­ча свой «Со­важ» и тря­су­щей­ся от вол­не­ния ру­кой нап­ра­вил ре­воль­вер на Рас­пу­ти­на, ко­то­рый вдруг отор­вал­ся от ко­ся­ка и, вы­ле­тев на се­ре­ди­ну ком­на­ты, уда­ряя се­бя ку­ла­ком в грудь, зак­ри­чал вы­со­ким, как сви­ной визг, фаль­це­том:

     - Стре­ляй­! Стре­ляй­! Ду­машь - ис­пу­гашь! Што, взял? Ду­мал, без ме­ня лут­че бу­дет... Где твой царь, где твоя ста­роп­реж­на Рас­сея с мун­ди­ра­ми да епо­ле­та­ми? Я - один му­жик дор­жал вас на гор­бу. Раз­ле­те­лись без ме­ня по вет­ру пра­хом, и кос­то­чек ва­ших не со­бе­решь... Не ндра­ви­лась мас­ля­ни­ца Гриш­ки Рас­пу­ти­на, при­шел ве­ли­кий ле­нин­с­кий пост...

    Лицо Пу­риш­ке­ви­ча пе­ре­дер­ну­лось су­до­ро­гой­, и он, сра­зу при­дя в се­бя, су­нул «Со­важ» об­рат­но в кар­ман и, от­с­т­ра­няя Рас­пу­ти­на жес­том гад­ли­вос­ти и от­в­ра­ще­ния, твер­дым ша­гом нап­ра­вил­ся к вы­хо­ду. Гу­ми­лев, Та­ган­цев и пол­ков­ник Шве­дов ки­ну­лись за ним. Эль­га же по­дош­ла к Рас­пу­ти­ну, тя­же­ло опус­тив­ше­му­ся на ди­ван и оти­ра­юще­му плат­ком пот­ное, как пос­ле ба­ни, ли­цо.

     - Ну, лад­но, лад­но, про­си прош­ше­ния, - го­во­рил Рас­пу­тин оп­рав­ды­ва­ющей­ся Эль­ге. - Ви­жу, что не за­бы­ли. Го­дов­щин­ку по мне справ­ляшь. Кутью сва­ри­ла. Спа­си­бо, душ­ка, спа­си­бо. И я те­бя не за­бу­ду. Ну, спа­си тя Хрис­тос! - и он три ра­за, точ­но хрис­то­су­ясь, об­ло­бы­зал­ся с Эль­гой. - Хо­зя­юш­ка в до­му, как пче­лоч­ка в ме­ду. Са­дись за стол, угош­шай по­ми­наль­ни­ка. По-на­ше­му, по-си­бир­с­ко­му... По­елозь­те, на­ши гос­ти! Са­ми там, на­ля­гам, на­елыз­га­лись до­сы­ту...

    С доб­ро­душ­ным смеш­ком Рас­пу­тин, ши­ро­ко пе­рек­рес­тив­шись, усел­ся за стол по пра­вую ру­ку Эль­ги ря­дом с ве­дер­ным са­мо­ва­ром, нед­ру­же­люб­но по­ко­сив­шись на вер­нув­ших­ся в ком­на­ту Гу­ми­ле­ва, Та­ган­це­ва и Шве­до­ва. Эль­га по­дод­ви­ну­ла к не­му кутью. От­ки­нув ши­ро­кие ру­ка­ва ру­ба­хи, Рас­пу­тин бла­гос­ло­вил блю­до, и Эль­га на­ло­жи­ла кутью на та­ре­лоч­ку каж­до­му из гос­тей­, как пас­ху. Все чув­с­т­во­ва­ли се­бя не­лов­ко и не зна­ли, что с ней де­лать. Один Рас­пу­тин ел, пил и го­во­рил за всех. Он ста­ка­на­ми пил ма­де­ру, за­ку­сы­вая впе­ре­меж­ку то тор­том с пи­рож­ны­ми, то кис­лой ка­пус­той и со­ле­ны­ми огур­ца­ми, и лас­тил­ся к Эль­ге, пог­ла­жи­вая под ска­тер­тью ее об­тя­ну­тые шел­ко­вой юб­кой ко­ле­ни.

    Эльга по­кор­но сно­си­ла его уха­жи­ванье и толь­ко из­ред­ка ти­хо от­с­т­ра­ня­ла слиш­ком на­зой­ли­вую ру­ку.

     - Ух, ка­ка ма­нер­на! - ше­пот­ком го­во­рил ей Рас­пу­тин. - При­па­ла ты мне к ду­ше, приг­ля­ну­лась, ка­сат­ка-лас­точ­ка. Ра­до­шен я те­пе­реш­ний час, ве­сел. Тро­еден­ный срок гу­лять мне да­ден, на­ду­ши ме­ня сво­ей лас­кот­кой­, при­ез­жай ко мне на сви­дан­ку-то...

    Потом, вспом­нив, оче­вид­но, встре­чу с Пу­риш­ке­ви­чем, Рас­пу­тин от лас­ки пе­ре­шел к уп­ре­кам.

     - Пош­то ты спу­та­лась с Пу­риш­ке­ви­чем? Што он суп­ро­тив ме­ня мо­гет? Ча­во он умет, ок­ро­мя как ба­ля­сы то­чить в Ду­ме да охаль­ни­чать пис­то­лем. Нет, душ­ка, без ме­ня не обой­дешь­ся. Я один ее, ре­во­лю­цию-то, нас­к­розь ви­жу. Неш­то дал бы я Ми­ко­лаю с Ер­ма­ни­ей во­евать, ка­бы ме­ня су­ма­шед­ша ба­ба но­жи­ком не пыр­ну­ла[44]. А ка­бы они не ки­ну­ли ме­ня с мос­ту в про­лубь, неш­то до­пус­тил бы я ре­во­лю­цию? Не, душ­ка, у ме­ня все на при­ме­те бы­ло, да они, ду­ра­ки, из­га­ди­ли мое де­ло. Хошь вы­ве­ду на чис­ту во­ду тво­их ер­ни­ков?

    И, лу­ка­во под­миг­нув Эль­ге, Рас­пу­тин об­ра­тил­ся к си­дя­щим на дру­гом кон­це сто­ла про­фес­со­ру Та­ган­це­ву, пол­ков­ни­ку Шве­до­ву и Гу­ми­ле­ву.

     - Вот вы лю­ди уче­ные, во­ен­ные, а мо­же­те вы за­да­чу ре­шить, от­коль у нас в Рас­сее ре­во­лю­ция пош­ла и ку­ды ее обер­нуть мож­но? Не зна­ете, мол­чи­те. А я вот прос­той му­жик, чел­дон, а знаю... От чер­но­го хлеб­ца она пош­ла, от муч­ки. Пом­ни­те, не­бось, оче­ре­дя-то за хле­буш­ком в Пи­тер­бур­хе? И ни­чем ее унять нель­зя, ок­ро­мя как хлеб­цем да муч­кой. А у ко­го хле­бец да муч­ка? У му­жич­ка-ку­лач­ка. И вы­хо­дит на по­вер­ку, что вам без ме­ня ни­как не обой­тить­ся. Труд­но по­нять все это. Кто ура­зу­ме­ет, тот и ра­зу­мей...

    Распутин, ви­ди­мо, ох­ме­лел и стал икать.

     - Квас­ку бы хо­лод­нень­ко­го... Го­рит во мне все. То в огонь, то в лед бро­сат. Спо­кою се­бе не знаю...

    Он тя­же­ло об­ло­ко­тил­ся о край сто­ла и за­тя­нул вы­со­ким му­жичь­им фаль­це­том ка­кую-то си­бир­с­кую пес­ню, в ко­то­рой вмес­то слов слы­ша­лись од­ни толь­ко тя­гу­чие бу­ран­ные пе­ре­ка­ты глас­ных.

     - Об­но­си по ря­до­вой­! Да­вай пля­со­вую, ца­ган­с­ку! - стук­нул он ку­ла­ком по сто­лу.

    Эльга пос­луш­но вста­ла и са­ма за­ве­ла грам­мо­фон, из тру­бы ко­то­ро­го по­ли­лись хрип­лые вскри­ки и виз­ги цы­ган­с­ко­го хо­ра.

    Распутин, по­ша­ты­ва­ясь, вы­ва­лил­ся на се­ре­ди­ну ком­на­ты и стал под­п­ля­сы­вать, уда­ряя в ла­до­ши и пок­ри­ки­вая:

     - Ай тран­ды, ка­лан­ды мои!

    Вдруг сре­ди пля­са, поб­лед­нев и за­ка­тив гла­за, он на­чал рвать на се­бе одеж­ду, как ох­ва­чен­ный пла­ме­нем. По­том, в при­пад­ке па­ду­чей­, грох­нул­ся на пол и, дер­гая го­ло­вой­, скре­же­ща зу­ба­ми и скре­бя пар­кет вы­тя­ну­ты­ми впе­ред ру­ка­ми, си­лил­ся на брю­хе до­пол­з­ти до ра­зос­т­лан­ной у ди­ва­на шку­ры бе­ло­го мед­ве­дя.

    Эльга с кри­ком бро­си­лась к Рас­пу­ти­ну. Об­щи­ми уси­ли­ями мы под­ня­ли его тя­же­лую ту­шу и по­ло­жи­ли нав­з­ничь на шку­ру. Рас­пу­тин тя­же­ло ды­шал, вы­со­ко под­ни­мая грудь и пе­ре­дер­ги­ва­ясь в су­до­ро­ге, по­том слег­ка при­под­нял го­ло­ву и за­бор­мо­тал, одер­ги­вая ру­ба­ху:

     - Гирь­ку... Гирь­ку... Кровь от­тя­нуть...

    Эльга сра­зу до­га­да­лась и вы­та­щи­ла из кар­ма­на его бар­хат­ных брюк чер­ную ре­зи­но­вую ги­рю.

    Распутин су­до­рож­но схва­тил ее и с ос­тер­ве­не­ни­ем стал бить се­бя со все­го раз­ма­ха по пра­во­му, под­ма­зан­но­му бе­ли­ла­ми вис­ку, пок­ря­ки­вая от удо­воль­с­т­вия, как па­ря­щий­ся ве­ни­ком в ба­не.

     - Ни­че­го, ни­че­го, - ос­та­но­ви­ла нас ше­по­том Эль­га, - это по­мо­жет ему вмес­то ком­п­рес­са. Он сей­час при­дет в се­бя.

    Действительно, Рас­пу­тин ско­ро при­шел в се­бя и, под­няв­шись, пот­ре­бо­вал снеж­ку и квас­ку. Умыв­шись све­жим при­не­сен­ным с ули­цы в та­зу сне­гом, он вы­тер­ся по­лот­ня­ным узор­ным по­ло­тен­цем, сня­тым Эль­гой с об­ра­зов, и стал жад­но пить пря­мо из гор­лыш­ка гра­фи­на по­дан­ный ему квас.

     - Ух, как ме­ня ра­зоб­ра­ло. Сша­лел я. На­си­лу ото­шел, и по­сей­час шу­мят уга­ры в го­ло­ве. Ну, спа­си­бо, мил­ка, за угош­шенье. По­ра и ко дво­рам...

    Распутин на­щу­пал но­гой един­с­т­вен­ный свой бот, на­дел ме­хо­вую шу­бу и, по­це­ло­вав Эль­гу в ще­ку, нап­ра­вил­ся к вы­хо­ду. В две­рях он обер­нул­ся и крик­нул Эль­ге:

     - При­ез­жай ко мне, ми­лу­ша, на Го­ро­хо­вую. Авось сго­вор­чи­вей бу­дешь. Толь­ко мот­ри не оши­бись но­мер­ком, не в ту бань­ку по­па­дешь...

    Полковник Шве­дов и я про­во­ди­ли Рас­пу­ти­на до ав­то­мо­би­ля. Вле­зая в не­го, Рас­пу­тин пог­ля­дел на мо­роз­ное звез­д­ное не­бо с зап­ро­ки­ну­тым се­реб­ря­ным ков­шом Боль­шой Мед­ве­ди­цы и ска­зал, по­зе­вы­вая и крес­тя рот:

     - Со­хач встал на дыб­ки. Све­тать ско­ро нач­нет. Но­неш­ний год уро­жай­ный бу­дет, лед за­мерз тем­ный­, и кур­жак на де­ре­вах. Ска­жи шо­фе­ру, пуш­шай ме­ня в Цар­с­ко Се­ло ве­зет, в мав­зо­лей­[45] (он сде­лал уда­ре­ние на «о» - шо­фер и мав­зо­лей­).

    Захлопывая за Рас­пу­ти­ным стек­лян­ную двер­цу, я за­ме­тил от­тис­ну­тую на ав­то­мо­би­ле зо­ло­том ли­те­ру «Д» с ко­ро­ной на­вер­ху.

    XXV Фа­зан с цар­с­кой охо­ты

    Ледяная гладь за­ли­ва зас­ты­ла зер­каль­ным кат­ком и бле­щет под хо­лод­ны­ми по­лу­ден­ны­ми лу­ча­ми низ­ко­го, по­ляр­но­го сол­н­ца. Еще не лег жес­т­кой кор­кой сне­го­вой наст, не навь­южи­ло суг­ро­бов, еще не наш­вы­ря­ли льдин теп­лые за­пад­ные штор­мы - ров­ная стек­лян­ная по­вер­х­ность ка­жет­ся на­роч­но от­ли­та для трой­но­го ал­маз­но­го рез­ца, для бе­зу­дер­ж­но­го сколь­женья нек­ре­ня­щих­ся зим­них яхт. Ред­кос­т­ная зо­ло­тая по­ра для бу­ер­но­го спор­та: воб­рав мо­роз­ный ве­тер в по­лог за­ин­де­вев­ше­го па­ру­са, пе­ре­пар­хи­вая че­рез по­лыньи, мож­но нес­тись ми­мо Лись­его но­са вдоль фин­с­ких бе­ре­гов да­ле­ко, да­ле­ко на за­пад, к Би­ор­не и Ган­ге, ту­да, где в со­ле­ных май­нах зи­му­ют об­ле­де­не­лые дред­но­уты и ми­но­нос­цы...

    Медленно раз­ви­вая ход, вып­лы­ва­ет бу­ер из-под бе­ре­га Крес­тов­с­ко­го ос­т­ро­ва. Ру­лем пра­вит по­лу­ле­жа Ко­ма­ров. На лег­кой де­ре­вян­ной ре­шет­ке, на ков­ре, прик­рыв­шись ме­хо­вы­ми до­ха­ми, ле­жат Гу­ми­лев и Эль-га. Лед под сол­н­цем блес­тит так, что боль­но гла­зам. Ду­ет рез­кий­, про­ни­зы­ва­ющий ве­тер, но мне теп­ло от те­ла приль­нув­шей Эль­ги. Нес­коль­ко бу­еров идут нам на­пе­ре­рез, не то соп­ро­вож­дая, не то об­го­ня­ясь. Я лю­бу­юсь их хо­дом: сов­сем как ях­ты, толь­ко без кре­на и без струи во­ды под но­сом, из­ред­ка раз­ве при по­во­ро­те за­бе­ле­ет под ру­лем у конь­ка лег­кое ле­дя­ное кру­же­во.

    Скоро мы ос­тав­ля­ем их по­за­ди и вы­хо­дим на се­ре­ди­ну за­ли­ва.

     - Вы не за­мер­з­ли? - спра­ши­ва­ет Эль­га. - Не хо­ти­те ли чаю с ро­мом?

    Гумилев дос­та­ет тер­мос, и мы все по оче­ре­ди вслед, за Эль­гой де­ла­ем по нес­коль­ку глот­ков. Сра­зу же ста­но­вит­ся теп­ло, хо­чет­ся ле­жать не­под­виж­но и дре­мать под скре­жет конь­ков и уба­юки­ва­ющее пот­ря­хи­ванье. Вда­ле­ке вид­не­ет­ся не то Стрель­на, не то Пе­тер­гоф. Бу­ер на­чи­на­ет ла­ви­ро­вать, ме­няя гал­сы, и ос­та­нав­ли­ва­ет­ся, вре­зав­шись в снеж­ную ко­су у низ­ко­го ле­сис­то­го бе­ре­га. Неп­ри­ят­но по­ки­дать наг­рев­ше­еся ме­хо­вое ло­го­во, вы­ле­зать на мо­роз и ве­тер.

    Комаров ос­та­ет­ся у бу­ера, Гу­ми­лев, Эль­га и я на лы­жах за­би­ра­ем­ся на бе­рег. Они оба сколь­зят очень лег­ко, ед­ва ка­са­ясь сне­га, я же цеп­ля­юсь, спо­ты­ка­юсь и от­с­таю.

    Скоро мы выш­ли из мел­ко­лесья к ши­ро­кой сос­но­вой про­се­ке. Гу­ми­лев взоб­рал­ся на бу­гор и зат­ру­бил в охот­ни­чий рог. Уда­ря­ясь о сос­но­вые ство­лы, ме­ло­дич­ный ту­гой звук звон­ко про­ка­тил­ся по ле­су и за­мер в гус­том си­нем ель­ни­ке. Гу­ми­лев прот­ру­бил еще раз и прис­лу­шал­ся. Из­да­ле­ка, из-за ель­ни­ка, сла­бо отоз­вал­ся от­вет­ный рог, ко­то­рый мож­но бы­ло бы при­нять за эхо, ес­ли бы не соп­ро­вож­да­ющее его еле слыш­ное за­лив­ча­тое со­бачье тяв­канье. Пе­рек­ли­ка­ясь, звук стал приб­ли­жать­ся, и вско­ре из ель­ни­ка вы­ка­тил­ся че­ло­век на лы­жах, в ос­тат­ках фор­мы не то лес­ни­че­го, не то еге­ря, в фин­с­кой шап­ке с на­уш­ни­ка­ми, с ружь­ем и дву­мя гон­чи­ми со­ба­ка­ми на смыч­ке.

    Переговорив о чем-то с Гу­ми­ле­вым, он по­вер­нул об­рат­но в лес. Мы пос­ле­до­ва­ли за ним, ста­ра­ясь не от­с­та­вать.

    Несмотря на мо­роз, не­бо у тем­но-зе­ле­ных про­во­лоч­ных вер­ху­шек со­сен и елей ка­ко­го-то уди­ви­тель­но гус­то­го, теп­ло­го си­не­го цве­та, точ­но крым­с­кое, и мре­ет вих­ре­вым фи­оле­то­вым ку­ре­вом, точ­но в зной на хреб­те Яй­лы. Лес­ная ти­ши­на на­ру­ша­ет­ся толь­ко скри­пом лыж да трес­ком стре­ля­ющих от мо­ро­за ство­лов. Да­же гон­чие смол­к­ли и, за­зяб­нув, вмес­то лая вы­пус­ка­ют из го­ря­чих крас­ных ртов клу­бы па­ра.

    Шедший впе­ре­ди егерь при­ос­та­но­вил­ся. Со­ба­ки об­ню­хи­ва­ли ям­ку в сне­гу, вок­руг ко­то­рой тем­не­ли сле­ды кро­ви и ва­ля­лись птичьи перья.

     - Ли­са, стер­ва, сож­ра­ла те­те­ре­ва, - сплю­нув, по­яс­нил егерь. - Ну, по­па­дись толь­ко мне, длин­нох­вос­тая.

    Низкое, де­каб­рь­с­кое сол­н­це, по­баг­ро­вев, уже спус­ка­лось к го­ри­зон­ту и от ма­ли­но­вых ство­лов со­сен упа­ли на снег ли­ло­вые бал­ки те­ней­, ког­да мы по­дош­ли к лес­ной сто­рож­ке, зап­ря­тав­шей­ся в сплош­ной за­рос­ли мо­ло­дых елок. Егерь на­жал ще­кол­ду и, от­к­рыв дверь, про­пус­тил нас в гор­ни­цу, пос­та­вив на­ши лы­жи стой­мя у стен­ки сна­ру­жи.

    Внутри бы­ло тем­но, низ­ко и тес­но, как в де­ре­вен­с­кой ба­не, и пах­ло ов­чи­на­ми, дег­тем и пси­ной. Поч­ти по­ло­ви­ну по­ме­ще­ния за­ни­ма­ла боль­шая рус­ская печь с ле­жан­кой. В ней еще теп­лил­ся огонь, и егерь под­б­ро­сил охап­ку су­хо­го ело­во­го хво­рос­та, ко­то­рый тот­час же яр­ко вспых­нул и ос­ве­тил бре­вен­ча­тые сте­ны с икон­кой Ни­ко­лая Чу­дот­вор­ца в уг­лу, с чу­че­лом ро­га­той го­ло­вы ло­ся и фо­тог­ра­фи­ей под стек­лом в рам­ке. Под го­ло­вой ло­ся я про­чел на мед­ной до­щеч­ке да­ту ве­ли­кок­ня­жес­кой охо­ты, а на фо­тог­ра­фии пе­ред дву­мя ту­ша­ми уби­тых ло­сей уз­нал ха­рак­тер­ную дол­го­вя­зую фи­гу­ру Ве­ли­ко­го кня­зя Ни­ко­лая Ни­ко­ла­еви­ча и сре­ди сол­дат-еге­рей - на­ше­го хо­зя­ина: то же уса­тое фель­д­фе­бель­с­кое ли­цо, толь­ко мно­го по­мо­ло­же. Егерь по­дод­ви­нул к пе­чи де­ре­вян­ную лав­ку, приг­ла­шая нас сесть по­обог­реть­ся, по­том от­це­пил от по­яса уби­то­го зай­ца и, от­ре­зав но­жом у мер­з­лых ла­пок па­зан­ки, бро­сил их, цык­нув, со­ба­кам, ко­то­рые улег­лись грызть их в угол за печ­кой.

     - При­дет­ся обож­дать, ва­ше вы­со­коб­ла­го­ро­дие, по­ка сол­н­це ся­дет, а то он в ру­ки ни за что не дас­т­ся.

    Говорит егерь поч­ти­тель­ным то­ном ста­ро­го выш­ко­лен­но­го слу­жа­ки, но с соз­на­ни­ем соб­с­т­вен­но­го дос­то­ин­с­т­ва - и не с та­ки­ми, мол, людь­ми де­ло име­ли.

     - Преж­де этих са­мых фа­за­нов тут сот­ни во­ди­лись. При­дут, бы­ва­ло, их им­пе­ра­тор­с­кое вы­со­чес­т­во, де­сят­ка два сра­зу нас­т­ре­ля­ют. По­то­му уход был, прис­мотр и кор­ма хо­ро­шие. А те­перь всех рас­пу­га­ли. Ко­то­рые с го­ло­ду по­дох­ли, ко­то­рые по­мер­з­ли, ко­то­рых ли­сы по­ели. По­чи­тай толь­ко и ос­тал­ся один мой фа­зан­ник, да и в ем од­ни пос­лед­ки. Ка­бы не ва­ше де­ло та­кое, ни­по­чем бы не от­дал.

    Сидеть в теп­ле приш­лось не­дол­го. Егерь до­ку­рил труб­ку и вы­нул из кар­ма­на се­реб­ря­ную лу­ко­ви­цу при­зо­вых ча­сов.

     - По­ра, ва­ше вы­со­коб­ла­го­ро­дие... Ту­бо, - цык­нул он на под­няв­ших­ся бы­ло со­бак.

    Мы с Гу­ми­ле­вым выш­ли вслед за еге­рем, ос­та­вив Эль­гу греть­ся у печ­ки вмес­те с дву­мя гон­чи­ми.

    Уже све­че­ре­ло, и жел­тый от­с­вет за­ка­та ме­шал­ся с го­лу­бым блес­ком на­ли­ва­юще­го­ся се­реб­ром ме­ся­ца. Пос­к­ри­пы­вая сне­гом, пош­ли мы по троп­ке че­рез ель­ник к по­ля­не, где вид­не­лись ка­кие-то стро­ень­ица, по­хо­жие на птич­ник. Егерь ве­лел нам ос­тать­ся на опуш­ке, а сам по­полз, ос­то­рож­но раз­д­ви­гая мох­на­тые вет­ви. Ми­нут че­рез де­сять он вер­нул­ся, дер­жа в ру­ках бьющу­юся тре­вож­но пти­цу, опе­ренье ко­то­рой и в су­мер­ках от­ли­ва­ло дра­го­цен­ным ме­тал­ли­чес­ким блес­ком.

     - Да­вай­те сю­да сет­ку, ва­ше вы­со­коб­ла­го­ро­дие.

    Егерь ос­то­рож­но за­су­нул в сет­ку фа­за­на, зап­рав­ляя не­уме­ща­ющий­ся длин­ный хвост. По­том за­вер­нул сет­ку в хол­що­вый ме­шок и ос­то­рож­но, ста­ра­ясь не тряс­ти, по­нес к сто­рож­ке.

    Обратно к за­ли­ву мы пош­ли в соп­ро­вож­де­нии выз­вав­ше­го­ся нас про­во­дить еге­ря. Он сколь­зил на лы­жах, хо­тя и быс­т­ро, но так ров­но, что сет­ка у не­го на бо­ку поч­ти не тряс­лась и фа­зан не тре­пы­хал­ся. Ид­ти бы­ло свет­ло, как днем, от мер­ца­ния сне­га и го­лу­бо­го све­та лу­ны с ту­ман­ным коль­цом вок­руг на ас­пид­но-си­нем не­бе. Иней на хвое ис­к­рил­ся, как по­сы­пан­ная блес­т­ка­ми ва­та на рож­дес­т­вен­с­ких ел­ках. Раз­ре­жен­ный­, мо­роз­ный воз­дух, ка­за­лось, уле­ту­чил­ся, ос­та­вив лег­кую, эфир­ную обо­лоч­ку вок­руг се­реб­ря­ной зем­ной по­вер­х­нос­ти.

    Вдруг егерь прон­зи­тель­но свис­т­нул, точ­но при­зы­вая ос­тав­лен­ных в сто­рож­ке со­бак. По буг­ру мет­ну­лись, от­ры­ва­ясь друг от дру­га, две го­лу­бые те­ни, по­хо­жие на со­бачьи, и вспых­ну­ли крас­но­ва­тые огонь­ки.

     - Вол­ки, - ска­зал егерь. - Не опа­сай­тесь, ва­ше вы­со­коб­ла­го­ро­дие, не тро­нут. Им не до нас. Они те­перь свадь­бу справ­ля­ют. С Кре­щенья - са­мая вол­чья Крас­ная Гор­ка. А еже­ли что, так у нас ружье есть. Да и волк мел­кий­, поль­с­кий. С фрон­ту на­бе­жал...

    За опуш­кой блес­ну­ли оку­тан­ная ву­алью лун­ной дым­ки ле­дя­ная гладь за­ли­ва и баг­ро­вый­, точ­но ба­кен, свет кос­т­ра, ра­зож­жен­но­го Ко­ма­ро­вым. Егерь пе­ре­дал Гу­ми­ле­ву сет­ку с фа­за­ном, на­ка­зав ид­ти ос­то­рож­но и не уши­бить пти­цу, и, по­же­лав нам счас­т­ли­во­го воз­в­ра­ще­ния, по­вер­нул об­рат­но в ча­щу.

    Загасив кос­тер сне­гом, мы от­ка­ти­ли бу­ер от снеж­ной от­ме­ли и тро­ну­лись в об­рат­ный путь. Ве­тер спал, и бу­ер по­шел зна­чи­тель­но мед­лен­нее. Ле­жа под го­лу­бым за­ин­де­вев­шим па­ру­сом, я ук­рыл­ся с го­ло­вой в оде­яло и, сог­рев­шись, зад­ре­мал. Мне при­ме­ре­щи­лось два не то кош­ма­ра, не то ми­ра­жа. Мне чу­ди­лось, что я прос­нул­ся от страш­но­го гро­хо­та и гу­ла, точ­но под на­ми трес­нул лед. Эль­га, стоя у па­ру­са, что-то кри­чит, но слов ее ра­зоб­рать не­воз­мож­но. Гу­ми­лев и Ко­ма­ров, хлю­пая во­дой­, си­лят­ся ста­щить с мес­та бу­ер, за­сев­ший око­ло ку­чи тем­ных на­во­ро­чен­ных льдин. Со сто­ро­ны Крон­ш­тад­та гу­дит ка­но­на­да и, пе­ре­се­ка­ясь клин­ка­ми, не­ис­то­во ру­бят тем­но­ту бе­лые ме­чи про­жек­то­ров. В све­те од­но­го из них я уви­дел де­ла­ющие пе­ре­беж­ку це­пи сгор­б­лен­ных лю­дей в бе­лых ба­ла­хо­нах, по­хо­жих на мер­т­ве­цов в са­ва­нах... Вто­рой раз мне сни­лось, что за бу­ером гна­лись, шар­кая о лед гвоз­дя­ми ког­тей­, вол­ки. Один из них вспрыг­нул на бу­ер и ух­ва­тил­ся зу­ба­ми за сет­ку с фа­за­ном, а дру­гой­, с ды­мя­щей­ся ли­ло­вой пас­тью и вздыб­лен­ной­, го­лу­бой­, как у пес­ца, шер­с­тью, вце­пил­ся жгу­чи­ми, как по­ре­зы стек­ла, зу­ба­ми мне в но­гу.

     - Вста­вай­те! - тря­сет ме­ня за пле­чо Эль­га. - Мы при­еха­ли.

    Я вска­ки­ваю, чув­с­т­вуя, что пра­вая но­га у ме­ня за­тек­ла и за­мер­з­ла, вы­су­нув­шись из-под ков­ра, и ви­жу, что бу­ер сто­ит у яхт-клу­ба на Крес­тов­с­ком ос­т­ро­ве.

    

    

     - Это я, Ва­реч­ка, - Эль­га Гус­та­вов­на. От­во­ри­те. Гри­го­рий Ефи­мо­вич до­ма?

    Дверь (с обор­ван­ной обив­кой из ли­ло­во-ма­ли­но­во­го, ка­ми­ла­воч­но­го цве­та вой­ло­ка на мед­ных гвоз­ди­ках и жел­той тол­с­той­, как кос­тя­ной на­бал­даш­ник, кноп­кой звон­ка сле­ва) слег­ка при­от­к­ры­лась на же­лез­ной це­поч­ке, и в прос­ве­те ще­ли по­ка­за­лась де­вичья го­ло­ва, по­вя­зан­ная бе­лой ко­лен­ко­ро­вой ко­сын­кой.

     - Па­пень­ка от­ды­ха­ют. Не ве­ле­ли ни­ко­го при­ни­мать.

     - Ни­че­го, Ва­реч­ка, ме­ня он при­мет. Я по­си­жу, по­ка он не прос­нет­ся.

    Эльга лас­ко­во поз­до­ро­ва­лась с де­вуш­кой­, по­це­ло­вав ее, но не в гу­бы, а в лоб.

     - Ну что, как ва­ше здо­ровье, Ва­реч­ка? Луч­ше? Все каш­ля­ете?

    Девушка дей­ст­ви­тель­но за­каш­ля­лась су­хим гор­ло­вым каш­лем. Ког­да она от­ня­ла пла­ток от губ, на нем выс­ту­пи­ло тем­ное, по­хо­жее на кро­вя­ное, пят­но.

     - Это млад­шая доч­ка Гри­го­рия Ефи­мо­ви­ча, - шеп­ну­ла мне Эль­га. - Бед­няж­ка в пос­лед­ней ста­дии ча­хот­ки. Толь­ко и дер­жит­ся вну­ше­ни­ем от­ца.

    Девушка - вы­со­кая и тон­кая, со смуг­лым прос­тым ми­ло­вид­ным ли­цом и с вы­ра­зи­тель­ны­ми гла­за­ми, на­по­ми­на­ющи­ми рас­пу­тин­с­кие, но толь­ко пуг­ли­вы­ми, из­бе­га­ющи­ми встреч­но­го взгля­да. Бе­лая ко­сын­ка и пе­ред­ник де­ла­ют ее по­хо­жей на сес­т­ру ми­ло­сер­дия или прис­луж­ни­цу в хра­ме.

    В ком­на­те, ку­да она нас про­ве­ла (нап­ра­во, с дву­мя ок­на­ми во двор), - пол­ный бес­по­ря­док: на сто­ле • - ос­тат­ки еды и за­ку­сок, вин­ные бу­тыл­ки, не­до­еден­ные кус­ки тор­тов, не­до­пи­тые ста­ка­ны и рюм­ки, раз­б­ро­сан­ные окур­ки па­пи­рос; на по­лу - ос­кол­ки раз­би­то­го стек­ла и сле­ды рво­ты, в ко­то­рой ва­ля­лась вы­пав­шая ро­го­вая шпиль­ка.

     - Из­ви­ни­те, Эль­га Гус­та­вов­на. Не ус­пе­ла приб­рать. Вче­ра у па­пень­ки бы­ли гос­ти.

     - Ни­че­го, ни­че­го, Ва­реч­ка, не бес­по­кой­тесь. Мы здесь по­си­дим в сто­рон­ке, по­дож­дем.

    Эльга о чем-то по­шеп­та­лась с де­вуш­кой­, и та, еще раз за­каш­ляв­шись, скры­лась в при­хо­жей.

    На цы­поч­ках Эль­га под­к­ра­лась к неп­лот­но зат­во­рен­ной две­ри в со­сед­нюю ком­на­ту и, сде­лав мне знак ру­кой­, шмыг­ну­ла в тем­но­ту.

    Спустя нес­коль­ко ми­нут от­ту­да пос­лы­ша­лось тя­же­лое скри­пенье кро­ва­ти и ис­пу­ган­ный ок­рик Рас­пу­ти­на:

     - Хто ту­та? Што на­доть?

    Потом тон го­ло­са сра­зу пе­ре­ме­нил­ся на ра­дос­т­ный.

     - Ель­ка! Огонь-дев­ка! При­еха­ла, не ом­ма­ну­ла...

    Распутин за­го­во­рил ти­хо, в чем-то убеж­дая Эль­гу, и вдруг вык­рик­нул кли­ку­шес­ки-страс­т­но:

     - Пош­то му­чишь? До­коль я ко­ло те­бя хо­дить бу­ду?

    Послышалась воз­ня, и в сто­ло­вую выс­ко­чи­ла Эль­га, за ней, уда­рив­шись о ко­сяк, вва­лил­ся блед­ный взлох­ма­чен­ный Рас­пу­тин в пар­чо­вой се­реб­ря­ной ру­ба­хе с рас­стег­ну­тым во­ро­том, без по­яса, в чер­ных пли­со­вых ша­ро­ва­рах и цвет­ных нос­ках. По­пав сра­зу на свет, он очу­хал­ся и бро­сил прес­ле­до­вать Эль­гу.

     - А, и ты, дрю­чок, ту­та. Си­дишь, ока­ра­ули­вашь, - не­до­воль­но и през­ри­тель­но об­ра­тил­ся он ко мне, по­том с раз­д­ра­же­ни­ем на­чал вы­го­ва­ри­вать Эль­ге.

     - Ты што за­бы­вашь­ся! Де­решь­ся, ца­ра­пашь­ся, ров­но кош­ка. Вишь ка­ку ря­би­ну от­пе­ча­та­ла пер­с­т­нем у гла­за. Ишь ка­ка фря, не­дот­ро­га. И по­чи­ще те­бя фре­ли­ны под ме­ня ло­жи­лись. Са­мою ца­ри­цу на ру­ках но­сил, при­жи­мал, це­ло­вал... Злюсь я на тя. Пош­то лю­бо­ви мо­ей чу­рашь­ся? Все за­по­ве­ди по­кор­ны люб­ви. Од­на лю­бовь и су­щес­т­ву­ет на све­те. Ду­ша без люб­ви, что ко­ло­кол без се­реб­ра.

    Распутин, ви­ди­мо, по­ос­тыл и, икая, тя­же­ло опус­тил­ся на стул око­ло Эль­ги.

     - Ну лад­но, лад­но. Не лас­тись. Будь по-тво­ему. Не хошь ко мне в он­дель­ну гор­ни­цу, да­вай ту­та тол­ко­вать о де­ле при сви­де­те­лях. Опос­ля от­б­ла­го­да­ришь. При­вез­ла, што ль, по­да­рок-то? По­ка­зы­вай.

    Эльга вы­ну­ла чер­ный фут­ляр с брил­ли­ан­то­вы­ми серь­га­ми. Рас­пу­тин взял сво­ими тол­с­ты­ми паль­ца­ми од­ну серь­гу и, со­щу­рив глаз, на­чал ее рас­смат­ри­вать на свет. Он за­был про свой при­па­док страс­ти к Эль­ге и весь от­дал­ся со­зер­ца­нию круп­ных брил­ли­ан­тов. Те­перь это был уже не бес­ша­баш­ный гу­ля­ка, хлыст, а ска­ред­ный­, хищ­ный му­жик-стя­жа­тель.

    - Сколь ка­ра­тов-то в их? Пять­де­сят тыщ, го­во­ришь, сто­ют. А не фаль­ши­вые они, не под­дель­ны? Мот­ри, на­ду­ешь, те­бе ж ху­же бу­дет... Ну, ну, не оби­жай­ся. Знаю, не ом­ма­нешь.

    Распутин со вздо­хом бе­реж­но по­ло­жил серь­ги в фут­ляр.

     - Эх, сколь­ко я это­го доб­ра пе­рес­лал в Пок­ров­с­кое к Фе­до­ров­не[46]. Го­ры цель­ные, ме­бель, ков­ры, пьяни­но, кар­ти­ны, по­су­да се­реб­ря­на, хрус­таль, зо­ло­то. И де­нег по­бо­ле сот­ни тыщ ле­жа­ло в бан­ке. Все сож­ра­ла прок­ля­та ко­ро­ва фа­ра­оно­ва - ре­во­лю­ция... Ох, го­ре мя­ту­щим­ся и несть кон­ца.

    Распутин с до­са­ды сплю­нул и хлоп­нул ши­ро­кой ла­донью по сто­лу, от­че­го вся по­су­да заз­ве­не­ла, а од­на не­до­пи­тая бу­тыл­ка упа­ла и раз­ли­лась на ска­терть.

     - Ту­жи не ту­жи, толк один. Да­вай луч­ше уго­вор кон­чать. Пом­нишь, што я те­бе ска­зы­вал про му­жичью муч­ку-то? Так вот, спо­сы­лай пар­ня за ла­дан­кой. Дос­та­не­те, ва­ше счас­тье, нет, по­ми­най­, как зва­ли... А к ца­рю я те­бе на­пи­шу ско­рос­пеш­ну за­пис­ку и во­ди­цы кре­щен­с­кой пош­лю ему в по­да­рок. Эй, хто там?

    В сто­ло­вую вош­ла Вар­ва­ра.

     - По­че­му са­ма идешь? А чес­мен­с­ки бо­га­дел­ки где? Не­бось, все по цер­к­вам ша­та­ют­ся... Ка­ка ты у ме­ня фу­день­кая. Каш­ля­ешь все? Ну, ну, ни­че­во, сей­час отой­дет.

    Распутин по­ло­жил ру­ку ей на го­ло­ву и лас­ко­во заг­ля­нул в гла­за. Де­вуш­ка пе­рес­та­ла каш­лять и зас­тен­чи­во улыб­ну­лась.

     - По­ди при­не­си чер­ни­ла, да дос­тань из-за ки­во­та бу­тыл­ку с кре­щен­с­кой во­дой.

    Девушка при­нес­ла чер­ниль­ни­цу с пе­ром и лис­ток поч­то­вой бу­ма­ги, по­том еще раз выш­ла и вер­ну­лась с бу­тыл­кой из-под вод­ки.

    Распутин взял бу­тыл­ку, зат­к­ну­тую тря­поч­кой­, и пос­мот­рел на свет.

     - Вишь ка­ка чис­та, ров­но вод­ка. Пя­тый год сто­ит и не му­тит­ся. Осо­бен­ная во­ди­ца, бла­го­дат­ная. Из про­лу­би, ку­да ме­ня с мос­ту бро­си­ли, Вар­ва­ра за­чер­п­ну­ла. Гос­по­ди, сни­ми тя­го­ту свя­зи зем­ной.

    Он пе­рек­рес­тил­ся и пос­та­вил бу­тыл­ку на стол. По­том раз­д­ви­нул по­су­ду, не­лов­ко зах­ва­тил в тол­с­тые паль­цы руч­ку, об­мак­нул ее в чер­ни­ла и на­чал мед­лен­но, со вздо­хом, точ­но свя­щен­но­дей­ст­вуя, ца­ра­пать

    большие ка­ра­ку­ли. Окон­чив пи­сать, под­пер го­ло­ву ру­кой и за­ду­мал­ся.

     - Не­ве­ро­ят­но это да­же. Пре­дуп­ре­жал я их. Еже­ли ме­ня не бу­дет, и вас не бу­дет, ка­ка моя смерть, та­ка и ва­ша. Вот и выш­ло по-мо­ему. Од­ним ке­ро­син­цем ми­ро­по­ма­за­ли нас на Цар­с­т­во Не­бес­ное... А ты ду­машь, мне не обид­но? Всю жизнь бил­ся, хоть бы би­се­рин­ку по­се­ять ис­ти­ны. Пош­то они ме­ня по­зо­ри­ли, жгли, как Гриш­ку От­репь­ева, и мав­зо­лей мой (он сде­лал уда­ре­ние на «о» - мав­зо­лей­) ру­ши­ли[47]... Все вен­цы, зна­чит, кровью дос­ти­га­ют­ся... Ну, бе­ри за­пис­ку-то и бу­тыл­ку. Са­мо­му ему в ру­ки от­дашь. А пти­цу не за­будь зер­ном по­кор­мить с крес­та. Хрис­тос с то­бой. Опос­ля сос­чи­та­ем­ся. Чать еще бу­дешь у ме­ня... Не­ду­жит­ся мне сед­ни пос­ле вче­раш­не­го.

    Он об­ло­бы­зал Эль­гу в ще­ку, но про­во­жать нас не стал и ушел в тем­ную ком­на­ту. Ког­да мы выш­ли на лес­т­ни­цу, Эль­га по мо­ей прось­бе по­ка­за­ла мне за­пис­ку Рас­пу­ти­на. На­вер­ху сто­ял крест, а под ним роз­валь­ни ка­ра­куль[48]:

    

 

    

    

    

     - Но где ях­та? - бес­по­ко­ит­ся Эль­га. - Уже по­ло­ви­на пер­во­го но­чи...

    Трудно по­ве­рить, что пол­ночь. Не то зо­ло­той ве­чер, не то ро­зо­вый рас­свет. Толь­ко на ко­рот­кое вре­мя, в про­ме­жут­ке меж­ду дву­мя зо­ря­ми, на­бе­жа­ло что-то по­хо­жее на лег­кие су­мер­ки - по­лу­тень, по­лум­г­ла, за­ву­али­ро­вав­шая си­ре­не­вое, пер­ла­мут­ро­вое не­бо. За­пад­ная по­ло­ви­на не­ба еще го­рит не­по­гас­шей ве­чер­ней за­рей­, а на вос­то­ке уже за­ня­лась ут­рен­няя, зо­ло­тис­то-па­ле­вая, не­обы­чай­но неж­ная по сво­им цве­там и от­тен­кам. Не с этой ли не­бес­ной па­лит­ры бра­ли в ста­ри­ну крас­ки нов­го­род­с­кие ико­но­пис­цы?

    Петербургский парк без­лю­ден, не слыш­но птиц, не­под­виж­на лис­т­ва, де­ревья не от­б­ра­сы­ва­ют те­ней­, толь­ко пу­щен­ные за­чем-то фон­та­ны бьют, как во вре­мя гу­лянья.

     - Есть... Ош­вар­то­ва­на у прис­та­ни. Идем­те к бе­ре­гу...

    И Ко­ма­ров по­ка­зы­ва­ет в сто­ро­ну мо­ря, зак­ры­то­го от нас зе­ленью и фон­тан­ной пылью. Под при­гор­ком двор­цо­вой пло­щад­ки в ши­ро­ком бас­сей­не на ка­мен­ной глы­бе ве­ли­кан Сам­сон раз­ди­ра­ет мощ­ны­ми ру­ка­ми пасть льва, из­ры­га­юще­го фон­та­ном ки­то­вую струю. По­зо­ло­та с плеч Сам­со­на по­об­лез­ла, и он ка­жет­ся уже не зо­ло­тым, а вы­ма­зан­ным жел­той гли­ной. Не­ко­то­рые об­на­жен­ные ста­туи еще бле­щут зо­ло­том, дру­гие уже пок­ры­лись зе­ле­но­ва­той окисью. От ро­зо­во­го двор­ца к взморью тя­нет­ся вод­ная ал­лея-ка­нал, об­са­жен­ная го­лу­бы­ми еля­ми и стек­лян­ны­ми гей­зе­ра­ми, бьющи­ми из зам­ше­лых кам­ней. Бе­рег реч­ной­, низ­кий­, по­рос­ший осо­кой­, сов­сем не мор­с­кой. Впро­чем, и во­да здесь прес­ная, нев­с­кая, с лег­кой­, поч­ти не­за­мет­ной при­месью горь­ко-со­ле­ной ла­зу­ри. Прис­тань де­ре­вян­ная, нек­ра­ше­ная, на сва­ях, по­хо­жая на боль­шую за­то­нув­шую бар­жу с гру­зом кам­ней.

     - Рань­ше здесь бы­ла прек­рас­ная прис­тань, но ее раз­би­ло в на­вод­ненье 1924 го­да, - по­яс­ня­ет, как бы из­ви­ня­ясь за бес­по­ря­док, Ко­ма­ров.

    Ошвартовавшись пень­ко­вы­ми уда­ва­ми ка­на­тов о де­ре­вян­ные тум­бы, как вол­ж­с­кий теп­ло­ход, не­под­виж­но, без кач­ки сто­ит у прис­та­ни ще­голь­с­кая па­ро­вая ях­та с вы­со­ким вы­зо­ло­чен­ным, как у це­зар­с­ких га­лер, но­сом: «По­ляр­ная Звез­да». По тра­пу вслед за Ко­ма­ро­вым всхо­дим на ло­ще­ную, как баль­ный пар­кет, па­лу­бу. У Эль­ги - ко­жа­ный руч­ной сак­во­яжик, у Гу­ми­ле­ва же - сет­ка вро­де яг­д­та­ша, в ко­то­рую за­чем-то за­вер­нут тре­пе­щу­щий фа­зан.

    Яхта та­кая же без­мол­в­ная, зо­ло­тая и за­га­доч­ная, как эта лет­няя бе­лая ночь. Приг­лу­шен­но, еле слыш­но пуль­си­ру­ет ма­ши­на, ти­хо бур­лит винт, га­зо­вой ву­алью сте­лет­ся ды­мок из чер­ной тру­бы, зас­тыл в стек­лян­ной руб­ке ру­ле­вой­, и толь­ко из­ред­ка мол­ча­ли­во про­бе­га­ют рас­т­ре­пан­ные мо­лод­це­ва­тые мат­ро­сы. Ка­жет­ся, что они не­под­виж­ны и это от­п­лы­ва­ет, уда­ля­ясь, зе­ле­ный кит бе­ре­га, брыз­гая из зо­ло­той ноз­д­ри стру­ей фон­та­нов.

    Гумилев вы­пус­тил на па­лу­бу спу­тан­но­го сет­кой фа­за­на, ко­то­рый вып­рям­ля­ет­ся, от­ря­хи­ва­ет перья и ос­то­рож­но про­бу­ет дви­гать­ся. Я рас­смат­ри­ваю его рос­кош­ное чер­вон­но-ра­дуж­ное опе­ренье, и он ка­жет­ся мне дра­го­цен­ным слит­ком, ос­кол­ком ска­зоч­ной се­вер­ной но­чи. Фа­зан вы­тя­ги­ва­ет свою кро­шеч­ную зе­ле­но-го­лу­бую го­лов­ку с жа­лом бе­ло­го клю­ва и прис­таль­но, по-зме­ино­му смот­рит на ме­ня стек­лян­ны­ми свет­ло-жел­ты­ми гла­за­ми из оч­ко­об­раз­ных ма­ли­но­вых под­г­ла­зий­-ков. Бе­лое коль­цо на его шее у зо­ба на­ме­ча­ет как бы мес­то для уда­ра ко­сы­рем - ес­ли бы фа­за­нам ру­би­ли го­ло­вы, как ку­рам. Фа­зан, точ­но уло­вив мою не­воль­ную мысль, по­пя­тил­ся от ме­ня, вып­ра­вил свой кры­ше­об­раз-ный раз­д­во­ен­ный на кон­це хвост и стал рвать шпо­ра­ми ног опу­тав­шие его те­не­та.

     - Не на­до его нер­ви­ро­вать. Он еще нам при­го­дит­ся, - ос­та­но­ви­ла ме­ня Эль­га.

    Яхта прош­ла ми­мо Крон­ш­тад­та не­по­да­ле­ку от сто­яще­го на рей­де дред­но­ута, по­хо­же­го на ог­ром­ный сталь­ной утюг. Чу­до­вищ­ные хо­бо­ты 15-дюй­мо­вых ору­дий за­во­ро­ча­лись щу­паль­ца­ми, и двое мат­ро­сов оп­ро­метью бро­си­лись прис­пус­кать в знак при­вет­с­т­вия ве­ли­коб­ри­тан­с­кий флаг. В би­нокль я раз­г­ля­дел над­пись на бор­ту. «Qu­e­en Mary» * и вспом­нил, что вот так же сто­ял этот дред­но­ут из эс­кад­ры ад­ми­ра­ла Бит­ти око­ло Крон­ш­тад­та ле­том, на­ка­ну­не вой­ны, ког­да я на па­рус­ной ях­те из Стрель­ны ез­дил его ос­мат­ри­вать. Вмес­те с ним бы­ли «Li­on»[50] и «Ti­ger»[51]. Кто из них (уж не «Qu­e­en ли Ма­гу»[52]?) по­гиб по­том в Ют­лан­д­с­ком бою[53]?

    Нос ях­ты зо­ло­тым вол­но­ре­зом рвет по шву го­лу­бо­ва­то-мо­лоч­ную ткань за­ли­ва. Во­да тя­же­ле­ет и ста­но­вит­ся зе­ле­ной­, бо­лее по­хо­жей на мор­с­кую, по­том на­чи­на­ет си­неть. Неж­ные то­на не­ба то­же ме­ня­ют­ся и прев­ра­ща­ют­ся в бо­лее гус­тые, теп­лые. Струя воз­ду­ха теп­ле­ет не по-се­вер­но­му. Да и на се­ве­ре ли мы? Раз­ве это бе­лая ночь?

    В под­т­вер­ж­де­ние мо­их сом­не­ний из кло­ко­чу­ще­го нар­за­на под зо­ло­тым вол­но­ре­зом вып­ры­ги­ва­ет го­лу­бо­ва­тая спи­на дель­фи­на. Он рез­вит­ся, иг­ра­ет и ку­выр­ка­ет­ся, ра­бо­тая ло­пас­тя­ми хвос­та, как вин­том, и сос­тя­за­ясь в ско­рос­ти с ях­той. Ря­дом с ним вы­ны­ри­ва­ет вто­рой­, и иг­ра де­ла­ет­ся еще бо­лее рез­вой­, ожив­лен­ной. Вда­ле­ке на крас­но­ва­то-зо­ло­тис­том фо­не за­ри вы­ри­со­вы­ва­ют­ся мра­мор­ным ак­ро­по­лем ли­ло­вые очер­та­ния гор­но­го бе­ре­га.

     - Вы не до­га­ды­ва­етесь, где мы сей­час на­хо­дим­ся?

     - Нет.

     - Ско­ро бу­дем под­хо­дить к Ли­ва­дии[54]. Уз­на­ете Ай-Пет­ри? А вон там пра­вее бе­ле­ет Ял­та.

    Вдоль бе­ре­га на­пе­ре­рез нам быс­т­ро идет не­боль­шое во­ен­ное суд­но - крей­сер или ми­но­но­сец. С бор­тов его взви­ва­ют­ся дым­ки ору­дий­ных выс­т­ре­лов, тя­же­ло, как ва­лек, хло­па­ющих о во­ду.

     - Не бой­тесь! Это хо­лос­тые выс­т­ре­лы, - по­яс­ня­ет Ко­ма­ров. - Са­лют жел­то­му с ор­лом штан­дар­ту в Ли­ва­дии. Трид­цать один выс­т­рел...

    Обложившись ды­мом, как ва­той­, от­са­лю­то­вав­шее суд­но уда­ля­ет­ся в сто­ро­ну Ял­ты. Ях­та приб­ли­жа­ет­ся к бе­ре­гу, мы спус­ка­ем­ся в ка­тер и, до­го­ня­емые вол­ной при­боя, сос­ка­ки­ва­ем по сход­ням на пус­тын­ный­, за­ва­лен­ный щеб­нем галь­ки пляж. Нап­ра­во гро­моз­дят­ся кам­ня­ми раз­ва­ли­ны прис­та­ни с уце­лев­шим до­ми­ком, на­ле­во сре­ди де­ревь­ев бе­ле­ет об­луп­лен­ная ко­лон­на­да. Прор­жав­лен­ный чу­гун­ный столб фо­на­ря без сте­кол тор­чит, как ги­ган­т­с­кий за­сох­ший сте­бель. Мы под­ни­ма­ем­ся по кру­той уз­кой тро­пе, из­ред­ка на­ты­ка­ясь на ос­тат­ки об­ва­лив­ших­ся сту­пе­ней­, и вы­хо­дим на усы­пан­ную гра­ви­ем до­ро­гу с ка­мен­ным во­дос­то­ком на краю. Оди­чав­ший парк на­по­ми­на­ет су­хое чер­но­лесье. Где-то в ов­ра­ге шу­мит во­да, и ци­ка­ды тре­щат так гром­ко и с та­кой си­лой­, что их мож­но при­нять за дер­га­чей. Свет­ло, не­бо ро­зо­ве­ет, но сол­н­ца уже не вид­но.

    Вот и пло­щад­ка с цвет­ни­ка­ми пе­ред Ли­ва­дий­ским двор­цом - гро­моз­д­ким, без­в­кус­ным зда­ни­ем, на­по­ми­на­ющим же­лез­но­до­рож­ный вок­зал. За чу­гун­ной ре­шет­кой вид­не­ет­ся пус­тын­ный внут­рен­ний дво­рик с мав­ри­тан­с­ки­ми, под Аль­гам­б­ру[55], ко­лон­на­ми и кры­той га­ле­ре­ей­, чах­лый ро­за­ри­ум и ка­мен­ный фон­тан пос­ре­ди­не. Нап­ро­тив - цер­ковь из бе­ло­го ин­кер­ман­с­ко­го кам­ня с вы­се­чен­ным крес­том на сте­не и над­писью; сквозь стек­лян­ную дверь вид­ны внут­ри бе­лые ко­лон­ны и пус­той ико­нос­тас, па­ни­ка­ди­ло, об­ра­щен­ное в люс­т­ру, раз­ве­шен­ные пла­ка­ты и ка­ри­ка­ту­ры - здесь те­перь клуб и уго­лок без­бож­ни­ка.

    На из­вес­т­ко­вом ис­точ­ни­ке прик­ле­ена над­пись: «Граж­да­не, бе­ре­ги­те во­ду». Я на­би­раю в ла­донь прох­лад­ную слад­кую струю и жад­но пью, ста­ра­ясь не рас­п­лес­кать. Сза­ди ко мне ти­хо под­хо­дит ка­кая-то бе­лая фи­гу­ра.

     - Ни­че­во... ни­че­во, пей­те до­сы­та. Нам не к спе­ху, - лас­ко­во го­во­рит он мне, ког­да я отод­ви­га­юсь, что­бы ус­ту­пить мес­то.

    - А вы что, слу­жи­те здесь?

     - Нет, мы тут в са­на­то­рии поль­зу­ем­ся. А са­ми мы крес­ть­яне Во­ро­неж­с­кой гу­бер­нии... Грудь у ме­ня зас­ту­жен­ная. Ка­шель, и кровью хар­каю. Ну, ко­мис­сия здра­вот­де­ла и от­п­ра­ви­ла ме­ня сю­ды на поп­рав­ку.

     - А кто же у вас ос­тал­ся на ле­то хо­зяй­ни­чать до­ма?

     - Же­на, сын-пар­ниш­ка. Как-ни­будь обой­дут­ся.

    Вот под­ле­чусь тут...

     - А бо­лезнь у вас с че­го взя­лась?

     - Бо­лез­нь-то? От бе­лых, зна­чит, от де­ни­кин­цев пря­тал­ся я осенью в бо­ло­тах. Ис­ка­ли они ме­ня, рас­стре­лять хо­те­ли. По­то­му как я был в сель­со­ве­те, бар­с­кую усадь­бу опи­сы­вал... в де­вят­над­ца­том го­ду...

     - И мно­го вас тут в са­на­то­рии?

     - Да по­бо­ле сот­ни бу­дет... С раз­ных гу­бер­ний... Из на­ше­го-то уез­да толь­ко двое - я да еще один па­рень...

    У не­го нез­до­ро­вое, нес­мот­ря на за­гар, ли­цо, он от­хар­ки­ва­ет­ся и мяг­ко шар­ка­ет оде­ты­ми на бо­су но­гу сан­да­ли­ями по гра­вию до­рож­ки, как боль­ной шле­пан­ца­ми по па­ла­те. Он на­чи­на­ет пить, ло­вя ртом па­да­ющую из кра­на струю, а я то­роп­люсь дог­нать сво­их спут­ни­ков, оги­ба­ющих фа­сад двор­ца. На кры­ше мач­той тор­чит ан­тен­на, над во­ро­та­ми над­пись крас­ным: «Кур­зал», в от­к­ры­тое ок­но вид­на люс­т­ра и пор­т­ре­ты Ка­ли­ни­на, Ры­ко­ва...

     - Бо­же, что они сде­ла­ли с двор­цом! - воз­му­ща­ет­ся Эль­га.

    За рас­ки­дис­ты­ми си­ни­ми еля­ми и вел­лин­г­то­ни­ями в зе­ле­ни и плю­ще пря­чет­ся ста­рый дво­рец, хо­тя и пос­т­ро­ен­ный под бах­чи­са­рай­ский хан­с­кий­, но ско­рее на­по­ми­на­ющий уют­ный по­ме­щи­чий особ­няк.

    По рас­сох­шей­ся скри­пу­чей де­ре­вян­ной лес­т­ни­це мы под­ни­ма­ем­ся во вто­рой этаж в быв­шую цар­с­кую опо­чи­валь­ню, где сто­ят две не­су­раз­ные де­ре­вян­ные ку­пе­чес­кие кро­ва­ти с по­душ­ка­ми и ви­сят пес­т­рые за­на­ве­си. В ком­на­те су­ме­реч­но, и к зат­х­ло­му кам­фар­но­му за­па­ху не­жи­ло­го по­ме­ще­ния при­ме­ши­ва­ет­ся ядо­ви­тый аро­мат цвет­ни­ков, про­ни­ка­ющий да­же сквозь зат­во­рен­ные ок­на.

    У под­но­жия по­тер­то­го ко­жа­но­го крес­ла на пар­ке­те обоз­на­чен чер­ный крест. На этом мес­те умер ког­да-то Алек­сандр III. Здесь по­ко­илось его ог­ром­ное, тя­же­лое, раз­дув­ше­еся от во­дян­ки те­ло, ко­то­рое по­том, на­баль­за­ми­ро­ван­ное брон­зой­, вод­ру­зи­лось чу­до­вищ­ным кон­ным го­ро­до­вым на Зна­мен­с­кой пло­ща­ди в Пе­тер­бур­ге.

     - По­дож­ди­те, на­до сна­ча­ла ок­ро­пить спаль­ню. Так ве­лел Гри­го­рий Ефи­мо­вич.

    Эльга вы­ну­ла из ко­жа­но­го сак­во­яжи­ка во­доч­ную бу­тыл­ку с кре­щен­с­кой рас­пу­тин­с­кой во­дой и нес­коль­ко раз, как свя­щен­ник кро­пи­лом, крес­то­об­раз­но ок­ро­пи­ла ком­на­ту. По­том, нак­ло­нив­шись к крес­ту на по­лу, по­сы­па­ла на не­го зе­рен.

     - Да­вай­те ско­рей фа­за­на...

    Эльга рас­пу­та­ла фа­за­на из сет­ки и под­нес­ла к крес­ту. Фа­зан жад­но на­чал кле­вать зер­на. Ког­да их боль­ше не ос­та­лось, Эль­га на­ли­ла на блюд­це во­ды из бу­тыл­ки и под­нес­ла фа­за­ну, ко­то­рый так же жад­но стал пить, зап­ро­ки­ды­вая го­ло­ву и сма­куя по-ку­ри­но­му клю­вом.

     - А те­перь ско­рее в ро­за­ри­ум.

    Эльга вол­ну­ет­ся и то­ро­пит­ся, точ­но бо­ит­ся, что у нее не вый­дет ка­кой­-то слож­ный фо­кус или что ее зах­ва­тят на мес­те прес­туп­ле­ния.

    Около двор­ца по обе­им сто­ро­нам ал­леи ви­ног­рад­ни­ком рас­ки­ну­лись цве­ту­щие штам­бо­вые ро­зы. Вы­пу­щен­ный на сво­бо­ду фа­зан за­се­ме­нил шпо­ра­ми по гра­вию до­рож­ки и ис­чез, ныр­нул в ко­лю­чую ча­щу. Все мол­ча че­го-то ждут и ос­мат­ри­ва­ют­ся. Вдруг Эль­га ра­дос­т­но вскрик­ну­ла:

     - Это он!

    Из стек­лян­ной оран­же­реи вы­шел не­вы­со­кий по­жи­лой че­ло­век в фор­ме ха­ки, но без по­гон, с длин­ны­ми по-во­ен­но­му зак­ру­чен­ны­ми уса­ми и с под­с­т­ри­жен­ной бо­род­кой. На­вер­ное, один из слу­жа­щих или са­дов­ник - в ру­ке у не­го боль­шие са­до­вые нож­ни­цы для стриж­ки де­ревь­ев. При его приб­ли­же­нии Гу­ми­лев и Ко­ма­ров вы­тя­ну­лись, как буд­то ста­но­вясь во фрунт.

     - Здрав­с­т­вуй­те, гос­по­да! Вы с «По­ляр­ной Звез­ды»? - об­ра­тил­ся к нам са­дов­ник, жес­том по­ка­зы­вая, что ру­ки у не­го за­ня­ты и что он не мо­жет с на­ми поз­до­ро­вать­ся.

     - Ва­ше Им­пе­ра­тор­с­кое Ве­ли­чес­т­во, мы яви­лись к вам по по­ру­че­нию Пет­рог­рад­с­кой бо­евой ор­га­ни­за­ции и дол­ж­ны пе­ре­дать вам пись­мо и по­сыл­ку от Гри­го­рия Ефи­мо­ви­ча, - тор­жес­т­вен­но, по-актер­с­ки от­ве­ти­ла за всех Эль­га.

     - Пись­мо и по­сыл­ку от на­ше­го дру­га! Он не за­бы­ва­ет о нас да­же при та­ких ужас­ных об­с­то­ятель­с­т­вах. Али­ке бу­дет очень ра­да[56].

    И он, быс­т­ро су­нув за по­яс нож­ни­цы, взял из рук Эль­ги во­доч­ную бу­тыл­ку с кре­щен­с­кой во­дой и за­пис­ку с ка­ра­ку­ля­ми Рас­пу­ти­на.

    Неужели этот нев­з­рач­ный­, се­рый че­ло­век в са­мом де­ле Ни­ко­лай II - быв­ший им­пе­ра­тор и са­мо­дер­жец все­рос­сий­ский­? Ни­ко­лай кро­ва­вый­, пос­лед­ний - еще в от­ро­чес­т­ве уз­нал я эту его про­ро­чес­кую клич­ку, чи­тая тай­ком с бла­го­го­вей­ным тре­пе­том пер­вую не­ле­галь­ную бро­шю­ру «Отче­го сту­ден­ты бун­ту­ют», дан­ную мне пер­вым мо­им ре­во­лю­ци­он­ным нас­тав­ни­ком, чер­ня­вым ки­ев­с­ким сту­ден­том Кар­луш­кой Дум­ле­ром, при­яте­лем дол­го­вя­зо­го бе­лоб­ры­со­го Степ­ки Бал­ма­ше­ва[57], - с ним вмес­те ез­дил он зи­мой на Вол­гу про­бо­вать бра­унинг, из ко­то­ро­го по­том бы­ли убит ми­нистр внут­рен­них дел Си­пя­гин. Толь­ко один раз ви­дел я Ни­ко­лая вбли­зи - в Пет­рог­ра­де ле­том, не­за­дол­го до ре­во­лю­ции, на по­хо­ро­нах Кон­с­тан­ти­на Кон­с­тан­ти­но­ви­ча. В пар­чо­вых тра­ур­ных ри­зах тя­ну­лось си­но­даль­ное ду­хо­вен­с­т­во, штал­мей­сте­ры в ши­тых зо­ло­том мун­ди­рах ве­ли под уз­д­цы ты­сяч­ных кров­ных ло­ша­дей в рос­кош­ных по­по­нах... А пос­ре­ди­не мед­лен­но дви­гав­шей­ся по Го­ро­хо­вой к Пет­ро­пав­лов­с­кой кре­пос­ти тор­жес­т­вен­ной про­цес­сии, сту­пая не­лов­ко са­по­га­ми по мос­то­вой­, шел оде­тый в по­ход­ную во­ен­ную фор­му Ни­ко­лай II. Толь­ко ред­кая шпа­ле­ра шты­ков от­де­ля­ет его от сгру­див­шей­ся мно­го­ты­сяч­ной тол­пы. И сол­да­ты уже не преж­ние па­рад­ные, выш­ко­лен­ные гвар­дей­цы, а бо­ро­да­чи-за­пас­ные, все­го нес­коль­ко не­дель на­зад сог­нан­ные сю­да от сво­их изб и па­шен. И ка­за­лось, что этой ог­ром­ной тол­пе ни­че­го не сто­ит вдруг сом­к­нуть­ся, смять тон­кое оцеп­ле­ние и раз­да­вить сво­ей хо­дын­кой и эту вен­це­нос­ную кук­лу и ее зо­ло­тое из эпо­лет и риз ок­ру­же­ние...

    Желтое, одут­ло­ва­тое, с меш­ка­ми и гу­си­ны­ми лап­ка­ми под гла­за­ми ли­цо Ни­ко­лая по­хо­же не на его ру­мя­ные, под­к­ра­шен­ные пор­т­ре­ты, а на ка­ри­ка­ту­ры - та­кое же ар­мей­ски-се­рое, не­вы­ра­зи­тель­ное. Толь­ко иног­да при улыб­ке ли­цо ожив­ля­ет­ся и нес­коль­ко на­по­ми­на­ет из­вес­т­ный пор­т­рет Се­ро­ва. Го­лос глу­хо­ва­тый­, но до­воль­но при­ят­ный­, слиш­ком твер­до и пра­виль­но, как по-пе­чат­но­му вы­го­ва­ри­ва­ющий все зву­ки.

     - Ка­ко­го вы пол­ка? - спро­сил Ни­ко­лай Гу­ми­ле­ва.

     - Лей­б-гвар­дии Улан­с­ко­го Ее Ве­ли­чес­т­ва пол­ка, Ва­ше Им­пе­ра­тор­с­кое Ве­ли­чес­т­во.

     - А за что по­лу­чи­ли Ге­ор­гия?

     - За раз­вед­ку в Вос­точ­ной Прус­сии, Ва­ше Им­пе­ра­тор­с­кое Ве­ли­чес­т­во.

     - А вы? - обер­нул­ся Ни­ко­лай к Ко­ма­ро­ву и, уви­дев на нем на­шив­ки ре­во­лю­ци­он­но­го фло­та, улыб­нул­ся из­ви­ня­ющей­ся улыб­кой. - Впро­чем, ви­но­ват, у вас нет по­гон...

     - Я учас­т­ник ан­ти­со­вет­с­ко­го крон­ш­тад­т­с­ко­го мя­те­жа, Ва­ше Им­пе­ра­тор­с­кое Ве­ли­чес­т­во, - от­ра­пор­то­вал Ко­ма­ров.

    Прогуливаясь по до­рож­ке, Ни­ко­лай стал о чем-то бе­се­до­вать с Эль­гой и Гу­ми­ле­вым. До ме­ня толь­ко из­ред­ка до­ле­та­ли от­рыв­ки фраз. Вдруг Ни­ко­лай ос­та­но­вил­ся и ска­зал гром­ко и рез­ко:

     - Нет, нет! Ра­ди Бо­га не де­лай­те это­го. Не на­до боль­ше кро­ви. В Ека­те­рин­бур­ге то­же бы­ло так - ано­ним­ное пись­мо с обе­ща­ни­ем по­мо­щи, и по­том вмес­то ос­во­бож­де­ния[58]...

    Николай не до­кон­чил фра­зы, он ка­зал­ся взвол­но­ван­ным и нер­в­но по­дер­ги­вал пле­чом.

     - Бла­го­дар­с­т­вуй­те, гос­по­да офи­це­ры, за все ва­ши ста­ра­ния и хло­по­ты. Но ва­ша са­мо­от­вер­жен­ность бес­по­лез­на. Те­перь уже поз­д­но. Мне боль­ше по­мочь нич­то уже не мо­жет, кро­ме мо­литв и вот этой кре­щен­с­кой во­ды от на­ше­го дру­га. Про­шу вас пе­ре­дать мою бла­го­дар­ность ко­ман­де. Про­щай­те, гос­по­да!

    Кивнув го­ло­вой­, Ни­ко­лай по­вер­нул­ся и, по­дер­ги­вая пле­чом, быс­т­ро по­шел по до­рож­ке к оран­же­ре­ям.

    С «По­ляр­ной Звез­ды» до­нес­ся при­зыв­ный гу­док. Мы то­роп­ли­во ста­ли спус­кать­ся к бе­ре­гу. Об­рат­ный пе­ре­езд со­вер­шил­ся так быс­т­ро, что, ког­да мы сно­ва очу­ти­лись сре­ди Пе­тер­гоф­с­ких фон­та­нов, един­с­т­вен­ным ре­аль­ным на­по­ми­на­ни­ем о про­ис­шед­шем ос­та­лась сор­ван­ная мною в Ли­ва­дии боль­шая ду­шис­тая бе­лая ро­за с при­пав­шей к вен­чи­ку изум­руд­ной брон­зов­кой. Зо­ло­тая ях­та ис­чез­ла бес­след­но, как фа­зан. Да и дей­ст­ви­тель­но ли эта ро­за - ли­ва­дий­ская?.. Мо­жет быть, она сор­ва­на мною не там, на из­вес­т­ко­вых ви­ног­рад­ных скло­нах Яй­лы, а здесь, в сы­ром зе­ле­ном Пе­тер­го­фе? Мо­жет быть, она, как и все, мною ви­ден­ное, толь­ко бо­лез­нен­ное по­рож­де­ние блаз­ня­щей бе­лой но­чи?!..

    

    

    Я прос­нул­ся от силь­но­го тол­ч­ка и с изум­ле­ни­ем стал со­об­ра­жать, ку­да я и как по­пал. Я ле­жал на на­рах в теп­луш­ке, где сквозь та­лый за­пах бычь­его на­во­за и по­та про­би­вал­ся ос­т­рый кар­бо­ло­вый за­пах де­зин­фек­ции. Теп­луш­ка не дви­га­лась, и че­рез неп­лот­но зад­ви­ну­тую двер­цу вид­не­лось плос­кое снеж­ное по­ле, от­ку­да дул от­те­пелью све­жий­, креп­кий ве­тер. Го­ло­ва моя бо­ле­ла и кру­жи­лась, как с пох­мелья. Мне смут­но при­пом­ни­лось, что слу­чи­лось на­ка­ну­не: ме­ня шум­но и тор­жес­т­вен­но ку­да-то про­во­жа­ли, го­во­ри­ли ре­чи, чо­ка­лись со мной и ка­ча­ли, по­том все ис­чез­ло и про­ва­ли­лось в тем­но­ту. Пос­лед­нее, что я пом­нил, бы­ло: по­доз­ри­тель­ный уса­тый че­ло­век в пе­ред­ней­, оп­ро­ки­ды­ва­ющий ста­кан­чик вод­ки, по­дан­ный ему Эль­гой­, и блед­ный­, с рас­тег­ну­тым у во­ро­та френ­чем Гу­ми­лев, рас­це­ло­вав­ший­ся со мной на про­щанье с на­пут­с­т­ви­ем: «Пом­ни, дос­тань во что бы то ни ста­ло му­жичью ла­дан­ку...» Бы­ло ли это все на са­мом де­ле или мне толь­ко прис­ни­лось?..

    В от­вер­с­тие двер­цы про­су­ну­лась го­ло­ва в сол­дат­с­кой шап­ке, и в теп­луш­ку вска­раб­кал­ся плот­ный уса­тый че­ло­век в ко­рот­ком ов­чин­ном по­лу­шуб­ке и смаз­ных са­по­гах, с боль­шим жес­тя­ным чай­ни­ком в ру­ке.

     - А, ва­ше бла­го­ро­дие, из­во­ли­ли прос­нуть­ся. Дол­гонь­ко же вы прос­па­ли, мы уж и от Мос­к­вы от­ма­ха­ли верст двес­ти. Не угод­но ли по­ба­ло­вать­ся го­ря­чим чай­ком? На­це­дил сей­час с па­ро­во­за.

    Незнакомец по­хо­дил на быв­ше­го во­ен­но­го, на крас­ном об­вет­рен­ном ли­це его над ще­ти­нис­тым под­бо­род­ком тор­ча­ли зак­ру­чен­ные стрел­кой се­де­ющие чер­ные усы, но в ма­не­рах его к ос­тат­кам во­ен­ной вып­рав­ки при­ме­ши­ва­лась ка­кая-то вкрад­чи­вая ле­бе­зи­вость и бес­по­кой­ная сто­рож­кость, как у че­ло­ве­ка, под­вер­гав­ше­го­ся прес­ле­до­ва­ни­ям и уни­же­ни­ям. Нес­мот­ря на это, в его об­ра­ще­нии со мной сквозь внеш­нюю поч­ти­тель­ность скво­зи­ла пок­ро­ви­тель­с­т­вен­ная фа­миль­яр­ность, точ­но я был по­ру­чен его по­пе­че­нию. Не ему ли сда­ли ме­ня пьяно­го в пе­ред­ней­?

    Поезд, скре­же­ща нес­ма­зан­ны­ми ко­ле­са­ми и сту­ча бу­фе­ра­ми, ле­ни­во, не­хо­тя сдви­нул­ся с мес­та, и теп­луш­ки зап­ры­га­ли и за­та­рах­те­ли по сты­кам рельс. Мой про­во­жа­тый пос­та­вил на ящик чай­ник, дос­тал из меш­ка две жес­тя­ные круж­ки, чер­ный хлеб, ку­сок сви­но­го са­ла и пя­ток мо­ро­же­ных ан­то­нов­с­ких яб­лок.

     - По­жал­те к сто­лу, ва­ше бла­го­ро­дие, - приг­ла­сил он ме­ня, - не поб­рез­гуй­те уго­ще­ни­ем.

    Я поп­ро­бо­вал бы­ло хлеб­нуть мут­но­го жел­то­го чая, но от не­го от­да­ва­ло па­ре­ным ве­ни­ком, а свер­ху пла­вал жир­ный на­лет неф­ти. За­то оде­ре­ве­не­лое мо­ро­же­ное яб­ло­ко съел я с жад­нос­тью.

     - От­ве­ды­вай­те, ва­ше бла­го­ро­дие, от­ве­ды­вай­те, - уго­щал ме­ня про­во­жа­тый. - Ан­то­нов­с­кое яб­ло­ко, ря­зан­с­кое. Вон и зем­ля пош­ла ря­зан­с­кая, ров­ная, как стол, ни буг­ра, ни ов­ра­га. Чер­но­зем­ца толь­ко ма­ло...

    Я обер­нул­ся ли­цом к вет­ру и бе­лой рав­ни­не, ко­то­рая, нес­мот­ря на дви­же­ние по­ез­да, так ма­ло ме­ня­лась, что ка­за­лась встав­лен­ной в чер­ную ра­му зим­них пей­за­жей. Там, под этим ват­ным пок­ро­вом, нав­с­т­ре­чу приг­ре­ва­юще­му сол­н­цу уже тя­нут­ся, на­би­рая со­ки, зе­ле­ны­ми лу­ко­вы­ми стрел­ка­ми из пре­ющих бо­розд ози­мя, а свер­ху, по се­реб­ря­ной кор­ке нас­та и пу­хо­вой по­ро­ше, на­ме­ты­ва­ют пу­та­ные пет­ли сле­дов зай­цы, под­би­ра­ясь к фрук­то­вым са­дам, где, став на зад­ние лап­ки, они мо­гут по­ла­ко­мить­ся неж­ной ко­рой и по­рос­лью мо­ло­дых яб­лонь...

    Напившись чаю и ак­ку­рат­но уло­жив про­ви­зию и по­су­ду в ме­шок, мой про­во­жа­тый за­ку­рил ма­хо­роч­ную ци­гар­ку и дол­го мол­ча вмес­те со мной смот­рел в про­лет от­ки­ну­той две­ри. По­том вдруг за­го­во­рил, но не столь­ко со мной, сколь­ко вы­ра­жая скры­тый ход сво­их на­ве­ян­ных фев­раль­с­ким вет­ром мыс­лей.

    - Ненадежный ме­сяц фев­раль, вет­ре­ный­, пе­ре­мен­ный... не­хо­ро­шую он мне па­мять ос­та­вил...

    Помолчав и за­тя­нув­шись ед­кой па­ху­чей ма­хор­кой­, он на­чал не­то­роп­ли­во, об­с­то­ятель­но рас­ска­зы­вать то, что, ви­ди­мо, дав­но на­бо­ле­ло внут­ри и про­си­лось на­ру­жу.

     - В сем­над­ца­том го­ду слу­чи­лось в кон­це фев­ра­ля, в ак­ку­рат об эти са­мые чис­ла... Слу­жил я в ту по­ру го­ро­до­вым в Пи­те­ре при Ли­тей­ной час­ти. Вре­мя, са­ми пом­ни­те, ка­кое - во­ен­ное, смут­ное. Служ­ба труд­ная, хло­пот­ная. По но­чам об­ла­вы на де­зер­ти­ров, об­хо­ды, обыс­ки, а тут еще бес­по­ряд­ки пош­ли из-за не­дос­та­чи хле­ба. Толь­ко вер­нул­ся я ве­че­ром с на­ря­да, сби­ра­юсь к се­бе на фа­те­ру, вы­зы­ва­ют ме­ня к са­мо­му прис­та­ву. Вхо­жу это я в ка­би­нет, ос­та­но­вил­ся в две­рях на­вы­тяж­ку, по фор­ме, как по­ла­га­ет­ся, а прис­тав паль­цем ма­нит ме­ня к сто­лу и го­во­рит, да не гро­мог­лас­но, а ти­хо и вро­де как бы до­ве­ри­тель­но: «Ты, мол, Ге­ра­си­мов, у ме­ня на хо­ро­шем сче­ту, по служ­бе зав­сег­да ра­чи­те­лен и при­ме­рен, и ме­даль у те­бя Ге­ор­ги­ев­с­кая за Япон­с­кую кам­па­нию. Хо­чу те­бе дать от­вет­с­т­вен­ное по­ру­че­ние по слу­чаю бес­по­ряд­ков, по­то­му не­мец­кие аги­та­то­ры му­тят на­род, се­ют из­ме­ну и Го­су­дар­с­т­вен­ную Ду­му пе­ре­ма­ни­ли на свою сто­ро­ну. Го­тов ли ты, - спра­ши­ва­ет, - пос­лу­жить ве­рой и прав­дой­, сог­лас­но при­ся­ге, на­ше­му Го­су­да­рю Им­пе­ра­то­ру Ни­ко­лаю Алек­сан­д­ро­ви­чу?» - и ру­кой по­ка­зы­ва­ет на сте­ну, на цар­с­кий пор­т­рет. «Так точ­но, ва­ше вы­со­коб­ла­го­ро­дие, рад ста­рать­ся», - ре­пор­тую по ус­та­ву, как по­ла­га­ет­ся. «А уме­ешь ли ты, - спра­ши­ва­ет прис­тав, - об­хо­дить­ся с пу­ле­ме­том?» «Так точ­но, умею», - ре­пор­тую, по­то­му что я дей­ст­ви­тель­но на во­ен­ной служ­бе сос­то­ял пос­лед­ний год в пу­ле­мет­ной ко­ман­де. «Так вот, - го­во­рит прис­тав, - наз­на­чаю те­бя в сек­рет­ный на­ряд. Се­год­ня в ночь зай­мешь пу­ле­мет­ный пост вдво­ем с Пы­жи­ко­вым на чер­да­ке до­ма на Ли­тей­ном прос­пек­те. Как уви­дишь де­мон­с­т­ра­ции с крас­ным фла­гом, так от­к­ры­вай по ним стрель­бу. В наг­ра­ду обе­щаю те­бе ме­даль от са­мо­го Го­су­да­ря Им­пе­ра­то­ра и день­га­ми из ка­зен­ных сумм ты­ся­чу руб­лей. Ис­пол­нишь в точ­нос­ти при­ка­за­ние?» «Так точ­но, рад ста­рать­ся, ва­ше вы­со­коб­ла­го­ро­дие», - ре­пор­тую по ус­та­ву, как по­ла­га­ет­ся в та­ком слу­чае, хоть и взя­ло ме­ня втай­не сум­ле­ние. Очень уж по­ру­че­ние-то ек­с­т­рен­ное, ще­пе­тиль­ное. Ну, ни­че­го, ду­маю, обой­дем­ся, от­з­во­ним, и с ко­ло­коль­ни до­лой­, за­то наг­ра­да хо­ро­шая. Пло­хо я тог­да со­об­ра­жал, в ка­кую сто­ро­ну де­ло обер­нет­ся и что от­сю­да вый­дет. По­шел я, зна­чит, к се­бе на фа­те­ру, пе­ре­дох­нул, за­ку­сил, к две­над­ца­ти но­чи явил­ся опять в учас­ток на служ­бу. Дос­та­ви­ли мы на ав­то­мо­би­ле пу­ле­мет к до­му на Ли­тей­ном, не­по­да­ле­ку от Бас­сей­ной­, вта­щи­ли его по чер­ной лес­т­ни­це на чер­дак, так что ник­то не ви­дел - знал один толь­ко стар­ший двор­ник. Рас­по­ря­жал­ся всем сам по­мощ­ник прис­та­ва. Дал он нам ин­с­т­рук­ции, ука­зал, ку­да пос­та­вить пу­ле­мет, и ве­лел мне с Пы­жи­ко­вым ос­та­вать­ся на пос­ту до сле­ду­ющей но­чи. Клю­чи, го­во­рит, я сам возь­му и зап­ру чер­дак сна­ру­жи, что­бы не бы­ло по­доз­ре­ния, а ночью при­еду про­ве­рить вас и сме­нить. Да­ли нам вед­ро во­ды, бу­тыл­ку вод­ки для теп­ла да ка­ра­вай хле­ба. Ос­та­лись мы вдво­ем с Пы­жи­ко­вым в тем­но­те, по­си­де­ли, по­ку­ри­ли - тут ско­ро све­тать на­ча­ло, го­лу­би за­вор­ко­ва­ли. Под­та­щи­ли мы пу­ле­мет к слу­хо­во­му ок­ну, при­ве­ли его в бо­евую го­тов­ность, как при­ка­за­но по ин­с­т­рук­ции. Дом вы­со­кий­, как ко­ло­коль­ня, весь Ли­тей­ный на ла­дон­ке. Еже­ли поп­рут с за­во­дов, с Вы­бор­г­с­кой сто­ро­ны на Нев­с­кий­, - в ак­ку­рат под наш пу­ле­мет, под­ме­тай на­род на­чис­то мет­лой до са­мо­го мос­та.

    Товарищ мой Пы­жи­ков - ста­рый слу­жа­ка Се­ме­нов­с­ко­го пол­ку, хо­дил на ус­ми­ре­ние Мос­к­вы с пол­ков­ни­ком Мин­ком и ме­даль за­ра­бо­тал. Прав­да, стре­лять нам вро­де как бы и не приш­лось. На­род вни­зу хоть и скоп­лял­ся, но боль­ше, ви­дать, из лю­бо­пыт­с­т­ва, по стен­кам жал­ся. Про­ез­жа­ли ка­за­ки, сол­да­ты прош­ли с му­зы­кой. Один раз ви­де­ли лю­дей с крас­ным фла­гом, но их от­тес­ни­ли ка­за­ки. Ста­ло смер­кать­ся, ну, ду­ма­ем, те­перь ско­ро ко­нец на­ше­му си­денью - от­з­во­ни­ли, и с ко­ло­коль­ни до­лой. Толь­ко по­нап­рас­ну мы жда­ли сме­ны, ник­то к нам ночью не при­шел. Вни­зу тол­пил­ся на­род, кри­ча­ли, ос­та­нав­ли­ва­ли ав­то­мо­би­ли, но что де­ла­ет­ся - в тем­но­те не ра­зоб­рать. Вско­ре по­жар вспых­нул, за­го­рел­ся ок­руж­ный суд. На рас­све­те, гля­дим, у Ар­се­на­ла вро­де как бар­ри­ка­да це­поч­кой по­пе­рек ули­цы, пуш­ки по бо­кам, и крас­ный флаг вот­к­нут. За­ча­ли сно­вать гру­зо­ви­ки с сол­да­та­ми, кри­чат и вверх стре­ля­ют. Ну, ду­ма­ем, за­ва­ри­лась ка­ша, не раз­бе­решь, кто за что. Пос­ко­рей на­до сле­зать с кры­ши, как смер­к­нет­ся. Тут по­ва­ли­ла тол­па с Нев­с­ко­го, на­ро­ду ты­ся­чи, впе­ре­ди сол­да­ты с му­зы­кой­, при офи­це­рах, и крас­ные фла­ги. А Пы­жи­ков сду­рел, что ли, от вод­ки, от­к­рыл стрель­бу из пу­ле­ме­та. Смот­рю, на­род раз­бе­жал­ся по под­во­рот­ням, а сол­да­ты с тро­ту­ара по­ка­зы­ва­ют на наш чер­дак и це­лят вверх. Толь­ко я приг­нул­ся, по­сы­па­лись пу­ли по кры­ше, ров­но град. Утих­ла стрель­ба, под­полз я к Пы­жи­ко­ву. Гля­жу, он у пу­ле­ме­та ле­жит нич­ком, фу­раж­ка сва­ли­лась, и кровь те­чет изо рта. Не ус­пел я Пы­жи­ко­ва про­щу­пать, слы­шу, в дверь ло­мят­ся. От­с­ко­чил я в сто­ро­ну и за­бил­ся в тем­ный угол за бал­ку. На под­лов­ку вош­ли сол­да­ты с вин­тов­ка­ми, все об­ве­ша­ны пу­ле­мет­ны­ми лен­та­ми, с ни­ми стар­ший двор­ник. Уви­да­ли пу­ле­мет и уби­то­го Пы­жи­ко­ва, да­вай двор­ни­ка пы­тать. Что же ты, мол, ска­зы­вал, что пу­ле­ме­та нет? Зна­чит, ты за­од­но с по­ли­ци­ей про­тив на­ро­ду? Двор­ник за­пи­рал­ся и бо­жил­ся, что ни­че­го не знал, но они его не ста­ли слу­шать - ра­зом при­кон­чи­ли. По­ша­ри­ли по чер­да­ку, взва­ли­ли пу­ле­мет и уш­ли. Ос­та­лось нас ле­жать трое - двое по­кой­ни­ков, да я тре­тий­, то­же вро­де как смер­т­ник. Ле­жу, ды­ханье за­та­ил и слы­шу, как го­лу­би опять за­вор­ко­ва­ли. Ну, ду­маю, ле­жи не ле­жи, все од­но ни­че­го не вы­ле­жишь, ок­ро­мя смер­ти. Ви­жу, ни­ко­го нет и дверь на лес­т­ни­цу нас­тежь. Ста­щил я одеж­ду с мер­т­во­го двор­ни­ка, пе­ре­одел­ся и на лес­т­ни­цу. Толь­ко спус­тил­ся на один про­лет - нав­с­т­ре­чу ба­ба с бель­ем. При­ня­ла ме­ня за двор­ни­ка, спра­ши­ва­ет - от­к­рыт ли чер­дак, мож­но ли белье раз­ве­ши­вать? От­к­рыт, го­во­рю, мож­но. А сам ку­ба­рем вниз. Грох­нет­ся сей­час, ду­маю, глу­пая ба­ба, да за­во­пит на весь дом. У во­рот ни­ко­го не бы­ло, вы­шел я на ули­цу и сме­шал­ся с на­ро­дом. Тут толь­ко я уз­нал, что, по­ку­да я там си­дел на чер­да­ке, вни­зу все пе­ре­вер­ну­лось, и ца­ря боль­ше нет, и учас­ток наш сож­г­ли, и прис­та­ва уве­ли под кон­во­ем в Го­су­дар­с­т­вен­ную Ду­му. Не­де­ли две я мо­тал­ся по ули­цам, как неп­ри­ка­ян­ный­, в ноч­леж­ках но­че­вал с га­ла­ха­ми. Дол­го бо­ял­ся ид­ти и от­к­рыть­ся, кто я. Хо­ро­шо, еже­ли арес­ту­ют, а как убь­ют на мес­те, ма­ло ли на­ше­го бра­та пе­ре­би­ли тог­да в фев­ра­ле. Так все ве­щи и про­па­ли у хо­зя­ев. В чем есть ос­тал­ся, как по­го­ре­лец...

    Затянувшись пос­лед­ний раз и сплю­нув, он от­б­ро­сил до­ку­рен­ную ци­гар­ку и смолк, за­дум­чи­во ус­та­вив­шись, как в огонь кос­т­ра, в зе­ле­но-жел­тое пла­мя за­ка­та, вы­пых­нув­шее из-под свин­цо­вой зас­лон­ки низ­ких, та­лых об­ла­ков.

    Под впе­чат­ле­ни­ем ли его рас­ска­за или от ша­ло­го шу­ма фев­раль­с­ко­го вет­ра пе­ре­до мною за­мель­ка­ли об­рыв­ки вос­по­ми­на­ний о Фев­раль­с­кой ре­во­лю­ции... Жут­кие ноч­ные ту­пи­ки улиц, по­га­шен­ные фо­на­ри и вит­ри­ны ма­га­зи­нов, по­доз­ри­тель­но ку­да-то за­та­ив­ша­яся, как на­ка­ну­не пог­ро­мов, по­ли­ция, жму­щи­еся к под­во­рот­ням куч­ки на­ро­да, раз­го­во­ры о стрель­бе на Нев­с­ком, ле­ту­чие слу­хи и то­ми­тель­ная не­из­вес­т­ность.

    Разгромленный, ды­мя­щий­ся из­нут­ри по­жа­ром особ­няк ми­нис­т­ра дво­ра Фре­де­рик­са, а нап­ро­тив - при­тих­шие ка­зар­мы Кон­ног­вар­дей­ско­го пол­ка. Два бо­ро­да­тых со­ро­ка­лет­них сол­да­та с вин­тов­ка­ми, за­пас­ные пос­лед­них го­дов или опол­чен­цы, про­сят при­ку­рить. Они ночью уш­ли из ка­зарм, це­лый день ни­че­го не ели и еще не зна­ют, как их при­мут об­рат­но.

     - Ну, на се­год­ня на­ша взя­ла, - го­во­рит один из них, пог­ля­ды­вая на по­жа­ри­ще.

     - Вот этих бы го­лых еще сма­за­нуть, а то срам смот­реть на них, - ука­зы­ва­ет дру­гой на две об­на­жен­ные ан­тич­ные фи­гу­ры юно­шей с бе­лы­ми ко­ня­ми на копь­енос­ных во­ро­тах кон­ног­вар­дей­ских ка­зарм.

    Газет еще нет, но со­об­ще­ние об от­ре­че­нии Ни­ко­лая уже рас­к­ле­ива­ет­ся на уг­лах. К Тав­ри­чес­ко­му двор­цу на­чи­на­ют тя­нуть­ся пер­вые ма­ни­фес­та­ции, пре­иму­щес­т­вен­но во­ен­ные. Я при­мы­каю к про­хо­дя­ще­му с му­зы­кой­, с крас­ны­ми флаж­ка­ми на шты­ках за­пас­но­му ба­таль­ону Пре­об­ра­жен­с­ко­го пол­ка. До­ро­гой нам по­па­да­ет­ся прис­тав, ко­то­ро­го под кон­во­ем ве­дут к Ду­ме. Он без по­гон и без фу­раж­ки, смот­рит рас­те­рян­но и ис­пу­ган­но, как пой­ман­ный на ба­за­ре кар­ман­ник, бо­ящий­ся са­мо­су­да тол­пы. Из-под ко­лонн По­тем­кин­с­ко­го двор­ца вы­хо­дит при­вет­с­т­во­вать явив­ших­ся пре­об­ра­жен­цев Род­зян­ко. До­род­ная, пред­с­та­ви­тель­ная фи­гу­ра пред­се­да­те­ля Го­су­дар­с­т­вен­ной Ду­мы вы­пук­ло вы­де­ля­ет­ся на воз­вы­ше­нии за ре­шет­кой не­под­виж­ных шты­ков, и до ме­ня до­но­сят­ся бар­хат­ные рас­ка­ты его бар­с­ко­го ба­ри­то­на, зву­ча­ще­го здесь на ули­це нес­коль­ко сла­бо и раз­ре­жен­но.

    Родзянко ма­шет сво­ей ко­ти­ко­вой шап­кой и кри­чит «ура», под­х­ва­чен­ное сол­да­та­ми, по­том об­хо­дит фронт и здо­ро­ва­ет­ся за ру­ку с офи­це­ра­ми...

    А на об­рат­ном пу­ти на Ли­тей­ном у Бас­сей­ной сре­ди ма­ни­фес­та­ции - па­ни­ка. Куч­ка сол­дат уси­лен­но об­с­т­ре­ли­ва­ет кры­ши, го­во­рят, что на­до обыс­кать чер­да­ки, что там за­се­ла с пу­ле­ме­та­ми по­ли­ция. Эти рас­ска­зы о пу­ле­ме­тах, най­ден­ных на чер­да­ках, ка­за­лись мне тог­да ле­ген­дой­, и те­перь эта осы­пан­ная ве­сен­ним гра­дом пуль фев­раль­с­кая ле­ген­да ожи­ла пе­ре­до мною сно­ва...

    Стало смер­кать­ся, и ве­тер уси­лил­ся. Он на­ле­тал по­ры­ва­ми, шква­лом, си­лясь за­тор­мо­зить дви­же­ние по­ез­да и сбро­сить ва­го­ны под от­кос с на­сы­пи, вы­ду­вая нич­тож­ное ко­ли­чес­т­во теп­ла, ско­пив­ше­го­ся меж­ду тон­ки­ми до­ща­ты­ми стен­ка­ми теп­луш­ки. Приш­лось зад­ви­нуть двер­цу и улечь­ся на жес­т­кие на­ры, в тем­но­те сно­ва за­пах­шие бычь­им на­во­зом и кар­бол­кой­, за­па­ха­ми, пе­ре­жив­ши­ми и мы­ча­ние бы­ков, дос­тав­лен­ных на бой­ню, и сто­ны боль­ных, сня­тых в сып­но­ти­фоз­ных ба­ра­ках.

    

    

    Тамала!

    Небольшая стан­ция на сты­ке Там­бов­с­кой и Са­ра­тов­с­кой гу­бер­ний­, сла­вив­ша­яся сво­им про­дот­ря­дом, бес­по­щад­но от­би­рав­шим му­ку и про­до­воль­с­т­вие у ме­шоч­ни­ков и пас­са­жи­ров. Здесь снег уже со­шел и пов­сю­ду сте­лет­ся чер­ная, жир­ная, как ти­на пос­ле по­лой во­ды, зем­ля. В го­лых ду­бо­вых пе­ре­лес­ках гал­дят и су­етят­ся гра­чи, и скот уже бро­дит по влаж­ным вы­го­нам, вы­щи­пы­вая по­ка­зав­шу­юся мо­ло­дую тра­ву и пер­вые жел­тые цве­ты. В пар­ном не­жар­ком воз­ду­хе про­вет­ри­ва­ют­ся и про­сы­ха­ют из­го­ло­дав­ши­еся по ян­тар­но­му пше­нич­но­му зер­ну бе­тон­ные зак­ро­ма эле­ва­то­ров.

    Ртищево... Ат­карск...

    Покатая бу­рая рав­ни­на взду­лась и за­мор­щи­ни­лась. По­ка­за­лись по­хо­жие на ка­ра­ваи пе­ре­пе­чен­но­го хле­ба лы­сые буг­ры с ло­щи­на­ми бу­ера­ков и ов­ра­гов - на­ча­ло При­вол­ж­с­кой воз­вы­шен­нос­ти. Там, где-то за си­ре­не­вым го­ри­зон­том, вби­рая в се­бя нес­чет­ные мут­ные по­то­ки по­лой во­ды, раз­ли­лась на де­сят­ки верст по зай­ми­щам и пой­мам Вол­га. В бьющем нам нав­с­т­ре­чу теп­лом юго-вос­точ­ном вет­ре да­же как буд­то до­но­сит­ся све­жесть ши­ро­ко­го вод­но­го прос­т­ран­с­т­ва.

    Я сто­ял, прис­ло­нив­шись к двер­це, и вдруг не­ожи­дан­но для се­бя вы­ле­тел на­ру­жу, точ­но от силь­но­го пре­да­тель­с­ко­го тол­ч­ка в спи­ну. На мгно­венье уви­дел я под со­бой кру­той скат же­лез­но­до­рож­ной на­сы­пи с де­ре­вян­ным шлю­зом для сто­ка во­ды и вет­лой око­ло, по­том нес­коль­ко раз, как под­с­т­ре­лен­ный на ска­ку за­яц, пе­ре­вер­нул­ся ку­ба­рем и по­ка­тил­ся вниз. Пос­лед­ним мо­им ощу­ще­ни­ем бы­ло теп­лое мяг­кое при­кос­но­ве­ние взрых­лен­ной ве­сен­ней зем­ли, в ко­то­рую я ут­к­нул­ся ли­цом, по­те­ряв соз­на­ние.

    Когда я оч­нул­ся, бо­ли в те­ле не бы­ло, толь­ко ка­кое-то ту­пое оне­ме­ние. Я ле­жал на спи­не на по­дос­т­лан­ном ов­чин­ном ту­лу­пе и слу­шал пе­ре­лив­ча­тую ра­дос­т­ную трель. Ка­за­лось, это пе­ли не жа­во­рон­ки, а мель­чай­шие час­ти­цы воз­ду­ха пе­ре­ти­ра­лись и из­да­ва­ли ме­ло­дич­ные, хрус­таль­ные зву­ки. Я вспом­нил, что со мной слу­чи­лось, по­ше­ве­лил ос­то­рож­но ру­ка­ми и убе­дил­ся, - что мо­гу дви­гать­ся. Под­ле сто­яла рас­п­ря­жен­ная те­ле­га, их по до­ро­ге бы­ло раз­б­ро­са­но бо­лее де­сят­ка, це­лый та­бор, на не­боль­шом рас­сто­янии друг от дру­га, а кру­гом, пол­зая по паш­не, как му­равьи, со сво­ими ло­ша­ден­ка­ми, па­ха­ли, бо­ро­но­ва­ли и се­яли му­жи­ки. Ху­дая ше­лу­ди­вая со­ба­ка, по­хо­жая на ов­чар­ку, с клочь­ями об­лез­лой жес­т­кой шер­с­ти, вы­лез­ла из-под те­ле­ги и об­ню­ха­ла ме­ня, дру­же­люб­но по­ма­хав ку­цым, как кур­дюк, хвос­том. Один из бли­жай­ших па­ха­рей­, си­во­бо­ро­дый не­вы­со­кий ста­рик в ши­ро­ко­по­лой шля­пе, до­вел бо­роз­ду до кон­ца, выт­ряс со­ху и по­до­шел ко мне.

     - Ни­как ожил, па­рень. А мы уж по­хо­ро­ни­ли те­бя. Хо­те­ли бы­ло в боль­ни­цу дос­та­вить, да, ду­ма­ем, вре­мя го­ря­чее, са­мый сев, что по­нап­рас­ну го­нять ло­шадь. К ве­че­ру, мол, све­зем в сель­со­вет да сос­та­вим про­то­кол. Ты што ж, с по­ез­ду, што ль, сва­лил­ся? Нон­че еха­ли му­жи­ки в Даль­не по­ле, наш­ли те­бя на кар­тов­ни­ще, край на­сы­пи. По­ду­ма­ли спер­во­на­ча­лу - уби­тый­, да кро­ви ни­де нет.

    Словоохотливый ста­рик ос­мот­рел ме­ня ис­пы­ту­юще, слов­но же­лая убе­дить­ся, дей­ст­ви­тель­но ли я цел, по­том за­ма­хал ру­кой и крик­нул:

     - Эй, Се­мен! Ожил твой упо­кой­ник-то!

    На зов ста­ри­ка ник­то не от­к­лик­нул­ся, но спус­тя не­ко­то­рое вре­мя, не­то­роп­ли­во до­кон­чив ра­бо­ту, око­ло нас соб­ра­лось нес­коль­ко му­жи­ков. Они рас­спро­си­ли ме­ня, как я упал, от­ку­да и ку­да ехал. По­том, поль­зу­ясь пе­ре­дыш­кой­, ста­ли кру­тить и ку­рить ма­хо­роч­ные ци­гар­ки, раз­го­ва­ри­вая о сво­их де­лах.

    - Я па­ше­ни­цу за­рек­ся бы­ло се­ять на­вов­се. Голь­ный убы­ток. Три го­да кря­ду на­си­лу се­ме­на соб­рал...

     - А все ка­ла­ча охо­та про­от­ве­дать...

     - Зна­мо охо­та. А толь­ко знашь пос­ло­ви­цу: рожь кор­мит сплошь, а пше­ни­ца, ког­да хошь...

     - Ну, но­неш­ний сев хо­ро­ший. Зем­ля, как тво­рог. Со­ку мно­го, на бо­роз­ду смо­чи­ло. Вон и пти­ца иг­ра­ет, опять дождь бу­дет...

     - Уж боль­но ли­пу­ча, из­ма­ешь­ся па­ли­цу оби­вать. Ста­ри­ки-то прав­ду го­во­ри­ли: сей хоть в зо­лу, да в по­ру...

     - Ни­как шар­гать по­ра. Вон и сол­н­це на ма­яке. Дол­ж­но, уж пол­день.

     - А ты по-пен­зяц­ки, по ла­пот­ным ча­сам. Ви­дал, как Петь­ка-пен­зяк ме­рит вре­мя? Ста­нет, от­чер­к­нет тень, сме­рит, как шесть лап­тей - зна­чит пол­день...

    Все ра­зош­лись по сво­им за­го­нам. Ос­тал­ся один толь­ко Се­мен, по­доб­рав­ший ме­ня мо­ло­дой му­жик, лет трид­ца­ти шес­ти. У не­го ху­дое, му­ру­гое, об­вет­рен­ное ли­цо, но до­воль­но при­ят­ное, по­жа­луй­, да­же кра­си­вое, ес­ли прис­мот­реть­ся. Пра­виль­ный нос с гор­бин­кой­, тем­ные бро­ви с глу­бо­кой склад­кой пос­ре­ди­не; се­рые су­ро­вые, не­улы­ба­ющи­еся гла­за; усы зак­ру­че­ны по-сол­дат­с­ки; вмес­то бо­ро­ды дав­но не бри­тая ще­ти­на.

     - Как вас зо­вут-то? Ми­хал... А по ба­тюш­ке? Лек­са­ныч... А ме­ня Се­мен Па­лыч... Ну вот што, Ми­хал Лек­са­ныч, под­са­жи­вай­ся, да­вай по­шар­га­ем. Што тут нам ба­ба по­ло­жи­ла...

    Он дал ло­ша­ди ов­са в тор­бе, по­том, по­рыв­шись в те­ле­ге, дос­тал ло­моть сит­но­го ржа­но­го хле­ба, два со­ле­ных огур­ца, сол­дат­с­кий ба­чок с пшен­ной ка­шей по­по­лам с ва­рен­цом и де­ре­вян­ную лож­ку.

     - Хле­бец-то по­доб­рал­ся, - по­яс­нил он, как бы из­ви­ня­ясь в не­дос­та­че хле­ба. - Еко­но­мить при­хо­дит­ся до но­во­го.

    После еды он на­це­дил из бо­чон­ка в те­ле­ге во­ду в жес­тя­ную круж­ку, на­пил­ся и пред­ло­жил мне:

     - На­те ис­пей­те. Во­да у нас жи­ло­вая, слад­кая.

    Напоив из вед­ра зар­жав­шую ло­шадь, он опять при­нял­ся за ра­бо­ту. Вни­ма­ние мое прив­лек да­веш­ний си­во­бо­ро­дый ста­рик. Под­вя­зав на шею ве­рев­кой ве­дер­ко, он зах­ва­ты­вал при­гор­ш­ню зер­на и зо­ло­тым ве­ером раз­б­ра­сы­вал ее меж­ду зас­ко­руз­лых паль­цев по паш­не по­пе­ре­мен­но в обе сто­ро­ны, про­пус­кая один шаг, под пра­вую но­гу. Вып­ря­мив­шись и точ­но уве­ли­чив­шись в рос­те, лег­ко и мед­лен­но сту­пал он но­вы­ми лап­тя­ми по чер­но­зем­но­му бар­ха­ту, и в его пос­ту­пи и ши­ро­ком щед­ром жес­те чу­дил­ся прос­той и вы­ра­зи­тель­ный ритм ты­ся­че­ле­тий­: зо­ло­тая раз­гад­ка смер­тей и рож­де­ний.

     - Ле­шишь, де­душ­ка Ми­рон! - крик­нул ему про­хо­див­ший ми­мо по до­ро­ге чер­ня­вый цы­га­нис­тый му­жик в ды­ря­вом зи­пу­не. - Бог на по­мочь!

     - Это у нас ле­ха на­зы­ват­ся, ког­да рас­се­вашь. До­рож­ка та­ка зо­ло­та из се­мен­ков, - по­яс­нил мне сло­во­охот­ли­вый дед Ми­рон, вы­се­яв ве­дер­ко и на­чав опа­хи­вать сев со­хой­, в то вре­мя как маль­чиш­ка бо­ро­но­вал вер­хом на же­ре­бен­ке.

    От боль­шо­го лы­со­го буг­ра, ко­то­рый му­жи­ки на­зы­ва­ли ши­ман, про­тя­ну­лась по ло­щи­не длин­ная ли­ло­вая тень. Сол­н­це кос­ну­лось го­ри­зон­та и, глу­бо­ко вса­див в зем­лю свер­ка­ющий ле­мех, по­тух­ло. Сра­зу по­хо­ло­да­ло и ста­ло смер­кать­ся. Му­жиц­кий та­бор гусь­ком дви­нул­ся ко дво­рам, по­доб­рав в те­ле­ги со­хи или во­ло­ча их на во­ло­ку­шах вмес­те с пе­ре­вер­ну­ты­ми зубь­ями вверх бо­ро­на­ми.

    Когда мы взоб­ра­лись в го­ру, сов­сем стем­не­ло и по­пе­рек все­го не­ба за­си­яла ши­ро­кая звез­д­ная ле­ха Млеч­но­го Пу­ти.

     - А вот и наш вы­се­лок, - ткнул кну­то­ви­щем в тем­но­ту Се­мен Па­лыч. - Не­по­че­тов­кой про­зы­ват­ся. Преж­де тут вы­гон был. Ста­ри­ки сю­ды вы­се­ля­ли в на­ка­за­ние.

    С тру­дом пе­реб­рав­шись че­рез гать пло­ти­ны, где в ка­узе во­до­па­дом шу­ме­ла во­да, мы въеха­ли на топ­кую ши­ро­кую ули­цу с ред­ки­ми огонь­ка­ми.

    Во мно­гих де­рев­нях есть та­кие вы­сел­ки, где мир от­во­дил учас­т­ки бед­ня­кам но­во­се­лам и ку­да ста­ри­ки вы­се­ля­ли не­ува­жи­тель­ных сы­но­вей в на­ка­за­ние за ос­лу­ша­ние, за «не­по­чет». От­сю­да и наз­ва­ние Не­по­че­тов­ка. Мес­та эти обыч­но но­вые, це­лин­ные, ме­нее удоб­ные для по­се­ле­ния, где все при­хо­дит­ся за­во­дить сна­ча­ла. Та­ко­ва же и та Не­по­че­тов­ка, ку­да ме­ня при­вез Се­мен Па­лыч. Рас­по­ло­же­на она на са­мом буг­ре у вы­го­на, в сто­рон­ке от се­ла, рас­ки­нув­ше­го­ся со сво­ими са­да­ми и ого­ро­да­ми в лож­би­не у пру­да. Зи­мой здесь ду­ет вов­сю бу­ран, а ле­том са­мый при­пек и вих­ри пы­ли из сте­пи. Ко­лод­цев на го­ре нет, и за во­дой при­хо­дит­ся ез­дить с боч­кой или да­ле­ко хо­дить с ко­ро­мыс­ла­ми. На ого­ро­де без по­ли­ва рас­тут хо­ро­шо толь­ко тык­ва да под­сол­ну­хи. Из­бы в Не­по­че­тов­ке бед­ней и мень­ше, чем в се­ле; у не­ко­то­рых нет да­же дво­ров. Вид­но, что хо­зяй­ст­вом на­ча­ли об­за­во­дить­ся не­дав­но и еще не об­с­т­ро­ились.

    Изба у Се­ме­на Па­лы­ча по­луч­ше, чем у дру­гих, кры­та те­сом, с кра­ше­ны­ми став­ня­ми, но то­же ка­кая-то не­дос­т­ро­ен­ная, нас­ко­ро ско­ло­чен­ная, не­об­жи­тая - «вре­мя­ная», как по­яс­ня­ет он сам. Хо­зяй­ст­вен­ные пос­т­рой­ки на дво­ре то­же все «вре­мя­ные», из плет­ня, об­ма­зан­но­го гли­ной­, с со­ло­мен­ным на­ве­сом. Во­ро­та не­су­раз­ные: один столб тол­с­тый и вы­со­кий­, дру­гой тон­кий и низ­кий. Бал­ка по­па­лась прос­мо­лен­ная, от ста­рой бар­жи, и на ней, как ни стру­гай­, прос­ту­па­ет де­готь.

     - Оно хоть и не­го­же так, - оп­рав­ды­ва­ет­ся Се­мен Па­лыч. - Иной по­ду­мат, во­ро­та вы­ма­за­ли дег­тем. Ну да ни­че­во, дев­чон­ка у ме­ня ма­хонь­кая. А под­рас­тет, но­вые от­с­т­ро­им, по­фа­со­нис­тей.

    При бед­нос­ти в Не­по­че­тов­ке - изо­би­лие ко­лю­чей про­во­ло­ки; она слу­жит здесь вмес­то плет­ней­, и ею опу­та­ны ого­ро­ды, са­ды и гум­на.

     - Это ког­да Де­ни­кин под­с­ту­пал, - по­яс­нил мне Се­мен Па­лыч, - круг все­го го­ро­да верст на со­рок, а то и боль­ше на­ры­ли око­пов и опу­та­ли про­во­ло­кой. Ну, опос­ля, как уш­ли бе­лые, про­во­ло­ку-то мы по­об­ры­ва­ли для на­доб­нос­тев по хо­зяй­ст­ву. От ско­ти­ны ог­ра­да хо­ро­шая...

    Хозяйка у Се­мен Па­лы­ча - Тать­яна Ан­то­нов­на, бой­кая мо­ло­дая ба­ба, на вид не очень здо­ро­вая, не­ка­зис­тая, но на ра­бо­ту спо­рая, и жи­вут они друж­но. Во вре­мя вой­ны, еще до за­му­жес­т­ва, в до­ме ма­те­ри она па­ха­ла и ра­бо­та­ла за му­жи­ка.

     - Су­хень­ка, пло­хень­ка, а ни од­на не пос­пе­ват за мной сно­пы вя­зать, - го­во­рит она про се­бя.

     - На­ших баб для спанья толь­ко и дер­жут, - не­одоб­ри­тель­но от­зы­ва­ет­ся во­об­ще о мо­ло­дых ба­бах дед Ми­рон, но Тать­яну Ан­то­нов­ну он хва­лит.

     - Про Се­ме­но­ву жа­ну ху­до­го не ска­жешь. Ра­бот­ни­ца дай Бог вся­ко­му.

    У них трое де­тей - двое маль­чи­шек и дев­чон­ка. Стар­ший­, лет вось­ми - ко­сой­, с бель­мом на гла­зу, не­дос­мот­ре­ли, ку­ри­ца клю­ну­ла, при­няв, ве­ро­ят­но, блес­тя­щий под­виж­ной зра­чок за вкус­ную жу­же­ли­цу. Де­воч­ка еще не хо­дит, хоть и по­ра, еле сто­ит на то­нень­ких нес­ги­ба­ющих­ся нож­ках.

     - Мя­кин­ны нож­ки. В го­лод­ный год ро­ди­лась. Ду­ма­ли, не вы­жи­вет, - жа­ле­ет ее Тать­яна Ан­то­нов­на.

    У Се­ме­на Па­лы­ча од­на ло­шадь, ко­ро­ва ко­мо­лая, без од­но­го ро­га, и пять овец.

     - Хо­ро­шо хоть ско­ти­ной об­за­вел­ся. А то опос­ля го­лод­но­го го­ду бы­ла у нас од­на ко­за... Ку­пил для ре­бя­ти­шек ко­зу на ба­за­ре, ве­ду на ве­рев­ке, а са­мо­му стыд­но гла­за под­нять на лю­дей. Ка­кой­, ду­маю, я крес­ть­янин. Неш­то это ско­ти­на!..

    Лошаденка - мел­кая, мох­на­тая, но креп­кая и. вы­нос­ли­вая, кир­гиз­с­кой по­ро­ды. Се­мен Па­лыч ку­пил ее по де­шев­ке по­лу­ди­кой и дол­го бил­ся, по­ка на­ко­нец не обу­чил хо­дить в уп­ря­жи и па­хать.

     - Не­дог­ля­дишь, бы­ва­ло, сор­вет­ся с мес­та, и да­вай по по­лю си­гать с бо­ро­ной. На­си­лу пой­машь...

    У ло­ша­ди ос­тал­ся толь­ко один боль­шой не­дос­та­ток, по от­зы­ву хо­зя­ина:

     - Она ни­ка­кой сыт­нос­ти не знат...

    Корова при мне оте­ли­лась. Вся семья оза­бо­чен­но га­да­ла, кто бу­дет: бы­чок или тел­ка. Быч­ка при­дет­ся за­ре­зать, а из тел­ки мож­но вы­рас­тить вто­рую ко­ро­ву. Я слы­шал, как ко­сой Пань­ка, си­дя на кры­леч­ке, бор­мо­тал ско­ро­го­вор­кой­:

     - Гос­по­ди, пош­ли те­лоч­ку! Пош­ли те­лоч­ку!

     - А за­чем те­бе те­лоч­ка? - спро­сил я.

     - Как же, мо­лоч­ко бу­дет, - от­ве­тил серь­ез­но вось­ми­лет­ний Пань­ка.

    Ночью Тать­яна Ан­то­нов­на заж­г­ла огонь и раз­бу­ди­ла Се­мен Па­лы­ча.

     - Бу­рен­ка мы­чит. Дол­ж­но, оте­ли­лась.

    Семен Па­лыч вы­шел и ско­ро вер­нул­ся в из­бу, тор­жес­т­вен­но не­ся на ру­ках мок­ро­го, вы­ли­зан­но­го ма­те­рин­с­ким язы­ком но­во­рож­ден­но­го тел­ка.

     - Ну что, Се­ма? - ше­по­том спро­си­ла Тать­яна Ан­то­нов­на. - Бы­чок аль те­лоч­ка?

     - Те­лоч­ка, - от­ве­тил Се­мен Па­лыч, скла­ды­вая еще не сто­яще­го на нож­ках тел­ка в угол у печ­ки.

    - Ну, сла­ва Бо­гу, - об­ра­до­ва­лась Тать­яна Ан­то­нов­на.

    Телок на­дол­го стал на­шим со­жи­те­лем. Он сту­чал ко­пыт­ца­ми не­ок­реп­ших но­жек по по­ло­ви­цам, тре­бо­ва­тель­но мы­чал, до­вер­чи­во гля­дя на лю­дей по­дер­ну­ты­ми мо­лоч­ной плен­кой гла­за­ми, тя­нул, со­пя, пар­ное мо­ло­ко и хо­дил под се­бя на со­ло­мен­ную под­с­тил­ку, за­пол­няя всю из­бу пре­лым ед­ким за­па­хом ко­ровь­его хле­ва. Се­мен Па­лыч всег­да за ра­бо­той­, всег­да оза­бо­чен и су­ро­во-серь­езен, поч­ти не сме­ет­ся и не улы­ба­ет­ся.

     - Ну, за эн­той мор­д­вой не уго­няшь­ся. Вот ка­ки до ра­бо­ты жад­ные, - от­зы­ва­ют­ся о нем со­се­ди.

    Я спро­сил Се­ме­на Па­лы­ча, по­че­му его на­зы­ва­ют мор­д­вой.

    - А хто их знат. Ска­зы­ва­ют, от­цов дед при­шел сю­да из мор­дов­с­кой де­рев­ни. Да, мо­жет, бре­шут. У нас в де­рев­не, из­вес­т­но, как за­ла­дят, так и пой­дет. И мо­во от­ца мор­д­вой зва­ли, и ме­ня зо­вут, и де­тей мо­их звать бу­дут!..

    Чувствуется, что все хо­зяй­ст­во дер­жит­ся толь­ко не­ус­тан­ным, нап­ря­жен­ным тру­дом, мел­ким ко­пе­еч­ным рас­че­том, не­до­сы­пом, не­до­едом.

     - Все, что по­луч­ше, на ба­зар ве­зем. А что по­ху­же - са­ми едим. Ско­тин­ку за­ре­жешь, мяс­цо про­дашь, а се­бе киш­ки да тре­бу­ху. От­ве­дать за то, что за ней дерь­мо под­чи­щал...

    На лет­нее вре­мя вся семья пе­реб­ра­лась в ма­зан­ку, слу­жив­шую зи­мой ко­нюш­ней и ко­ров­ни­ком, а сун­ду­ки с оде­жей и скар­бом из бо­яз­ни по­жа­ра пе­ре­та­щи­ли в зем­лян­ку на дво­ре. Я ос­тал­ся жить у Се­ме­на Па­лы­ча в ка­чес­т­ве не то дач­ни­ка, не то пос­то­яль­ца. Иног­да ра­бо­тал, по­мо­гая са­жать и по­лоть кар­тош­ку, под­сол­ну­хи, бах­чи, иног­да без­дель­ни­чал по це­лым дням и бро­дил в по­ле или в со­сед­нем лес­ку. Поз­на­ко­мил­ся с со­се­дя­ми Се­ме­на Па­лы­ча и иног­да за­хо­дил к ним в гос­ти по их приг­ла­ше­нию: «Гу­ляй­те к нам». Жи­те­ли Не­по­че­тов­ки при­вык­ли ко мне и за гла­за проз­ва­ли «Се­ме­нов даш­ник». Маль­чиш­ки пе­рес­та­ли за мной бе­гать из лю­бо­пыт­с­т­ва, а со­ба­ки ос­тер­ве­не­ло ла­ять из под­во­ро­тен. Как боль­ной­, впер­вые вы­шед­ший на воз­дух и сол­н­це, я ра­до­вал­ся, что на­ко­нец из­ба­вил­ся от сво­их пе­тер­бур­г­с­ких кош­ма­ров и пе­рес­тал «снить­ся са­мо­му се­бе», сно­ва ощу­тив жи­вот­ную, уют­ную теп­ло­ту жиз­ни.

    

    

    Вокруг ко­лод­ца рос гус­тым таль­ни­ком за­пу­щен­ный виш­не­вый сад. Осы­пан­ные хлопь­ями сва­деб­но­го ро­зо­во-бе­ло­го цве­та виш­ни мле­ли в тон­ком ме­до­нос­ном аро­ма­те и зве­не­ли оза­бо­чен­ным пче­ли­ным гу­дом. Я дос­та­вал во­ду и по не­ос­то­рож­нос­ти упус­тил но­вое оцин­ко­ван­ное хо­зяй­ское вед­ро. Приш­лось вы­лав­ли­вать его на­вя­зан­ной на ко­нец ве­рев­ки цеп­кой­, ос­т­ро­ла­пой же­лез­ной кош­кой. Ко­ло­дец тем­ный и глу­бо­кий­, и под­це­пить за дуж­ку за­то­нув­шее вед­ро не так-то лег­ко. Пе­ре­ки­нув­шись че­рез край сру­ба, я во­дил кош­кой по дну, ца­ра­пал со зво­ном по вед­ру, но вы­та­щить его мне не уда­ва­лось. Ув­ле­чен­ный лов­лей я и не за­ме­тил, как к ко­лод­цу по­дош­ла бо­со­но­гая дев­ка с вед­ра­ми на ко­ро­мыс­ле.

     - Эй, ры­бо­лов, ты што во­ду му­тишь? - ок­лик­ну­ла она ме­ня. - Аль вед­ра упус­тил? Пус­ти во­ды за­чер­п­нуть, а то ты про­ва­лан­дашь­ся тут до тем­но­го.

    Это - На­та­ша, пле­мян­ни­ца Се­ме­на Па­лы­ча, дочь его стар­ше­го бра­та, смуг­лая, кра­си­вая де­вуш­ка лет во­сем­над­ца­ти - «дев­ка што на­доть», по сло­вам де­да Ми­ро­на, «толь­ко боль­но озор­ни­ца, дур­ма­нит дур­ням-пар­ням го­ло­вы». На­та­ша за­дор­но по­ве­ла на ме­ня сво­ими бой­ки­ми ка­ри­ми гла­за­ми и лов­ко, пус­тив меж­ду ла­до­ня­ми де­ре­вян­ный вал, сбро­си­ла вед­ро в ко­ло­дец. Же­лез­ная, зах­ва­тан­ная ру­ка­ми и от­то­го от­по­ли­ро­ван­ная руч­ка чур­ба­на быс­т­ро за­вер­те­лась, и вед­ро, рас­п­лес­ки­вая сту­де­ные се­реб­ря­ные слит­ки, ста­ло на край сру­ба.

     - Ишь за­му­тил во­ду-то, - прит­вор­но сер­ди­то ска­за­ла На­та­ша, ров­но ды­ша вы­со­кой грудью, и, вски­нув на пле­чи но­вень­кое с по­зо­ло­той ко­ро­мыс­ло, не рас­п­лес­ки­вая ве­дер, лег­ко и строй­но пош­ла по троп­ке. Из-под по­дот­к­ну­то­го крас­но­го по­до­ла бе­ле­ли го­лые креп­кие но­ги.

    - Што заг­ля­дел­ся? Мот­ри, ныр­нешь го­ло­вой в сруб, при­дет­ся те­бя кош­кой вы­тас­ки­вать, - нас­меш­ли­во крик­ну­ла она, по­лу­обер­нув­шись на по­во­ро­те.

    Уже смер­ка­лось, ког­да я на­ко­нец вы­удил вед­ро и вер­нул­ся в из­бу. Был суб­бот­ний день, и Се­мен Па­лыч от­п­ра­вил­ся в ба­ню, на­ка­зав че­рез маль­чиш­ку прий­ти и мне. Сво­ей ба­ни у Се­ме­на Па­лы­ча нет, и он мо­ет­ся в брат­ни­ной­, не­по­да­ле­ку от пру­да, в том же виш­не­вом са­ду, где ко­ло­дец. Я по­до­шел к про­коп­чен­но­му при­зе­мис­то­му стро­ению и ос­та­но­вил­ся в не­ре­ши­тель­нос­ти, ус­лы­хав из­нут­ри го­лос Тать­яны Ан­то­нов­ны.

     - Ми­хал Лек­са­ныч, ча­во ж вы не иде­те! - ок­лик­нул ме­ня Се­мен Па­лыч, вы­су­нув­шись на­ги­шом из две­ри.

    Раздевшись в хо­лод­ном ды­ря­вом пред­бан­ни­ке, я во­шел в по­лу­тем­ную, пол­ную ды­ма и па­ра ба­ню. Се­мен Па­лыч па­рил­ся на пол­ку, а Тать­яна Ан­то­нов­на го­лая си­де­ла на по­лу, све­сив над шай­кой бол­та­ющи­еся гру­ди, и тер­лась мыль­ной мо­чал­кой. Взяв шай­ку, я то­же стал мыть­ся на скамье в тем­ном уг­лу.

     - Ты мот­ри, Се­ма, не уго­ри на пол­ку-то. Там угар­но, - ска­за­ла Тать­яна Ан­то­нов­на.

     - Ни­ча­во, угар кровь раз­го­нят по жи­лам, - отоз­вал­ся Се­мен Па­лыч, од­на­ко слез с пол­ка и стал от­ли­вать­ся ко­ло­дез­ной во­дой.

     - По­кой­ный ро­ди­тель мой, - рас­ска­зы­вал он, - бы­ва­ло, за­па­рит­ся до бес­чув­с­т­вия, выс­ко­чит на­ги­шом на­ру­жу и да­вай по сне­гу ва­лять­ся. Отой­дет, и сыз­но­ва в ба­ню. Низ­мен­но­го рос­ту был, а ка­кой кряж...

    Семен Па­лыч с Тать­яной Ан­то­нов­ной кон­чи­ли мыть­ся и уш­ли. Я уже со­би­рал­ся оде­вать­ся, как вдруг ус­лы­шал из пред­бан­ни­ка жен­с­кие го­ло­са и смех. Дверь скрип­ну­ла, и в ба­ню вош­ла, вы­де­ля­ясь в дым­ном сум­ра­ке бе­лым де­вичь­им те­лом (я ее сра­зу уз­нал), На­та­ша с сес­т­рен­кой­-под­рос­т­ком.

     - Ой! - взвиз­г­ну­ла дев­чон­ка, - ни­как в ба­не чу­жой му­жик мо­ет­ся!

     - Под­дай па­ру, Ду­няш­ка, штоб не ви­дать бы­ло! - крик­ну­ла озор­но На­та­ша и плес­ну­ла из вед­ра на го­ря­чую печ­ку, от­че­го ба­ня сра­зу на­пол­ни­лась об­ла­ком па­ра.

     - А ты не смот­ри, а то ос­леп­нешь. Аль де­вок го­лых не ви­дал? - бро­си­ла она че­рез пле­чо в мою сто­ро­ну.

    Они се­ли на пол и ста­ли мыть­ся, пе­ре­шеп­ты­ва­ясь и пе­рес­ме­ива­ясь. Мне уже не хо­те­лось ухо­дить, и я си­дел на лав­ке, де­лая вид, что мо­юсь, ста­ра­ясь уло­вить гла­за­ми смут­ные очер­та­ния те­ла На­та­ши: ок­руг­лые пле­чи, на ко­то­рых еще не­дав­но она нес­ла зо­ло­че­ное ко­ро­мыс­ло с вед­ра­ми, сто­ячие креп­кие гру­ди, уп­ру­гие вол­нис­тые ли­нии спи­ны и бе­дер...

    Но я за­был о том, что в де­ре­вен­с­ких ба­нях мыть­ся мож­но толь­ко у по­ла, где мень­ше уга­ра, и ско­ро по­чув­с­т­во­вал силь­ный звон в ушах. Об­лив­шись хо­лод­ной во­дой­, я пос­пеш­но вы­шел в пред­бан­ник.

     - Аль уго­рел? - ок­лик­ну­ла ме­ня На­та­ша.

    Она то­же выш­ла в пред­бан­ник и сто­яла пе­ре­до мной на­гая, нис­коль­ко не сму­ща­ясь, вы­зы­ва­юще поб­лес­ки­вая на све­ту сво­ими ка­ри­ми гла­за­ми и рас­пус­тив вы­мы­тую ще­ло­ком ко­су меж­ду гру­дей поч­ти до ко­лен.

     - Бе­жим впе­ре­гон­ки на пруд, окуп­нем­ся! - пред­ло­жи­ла она и, выс­ко­чив на­ру­жу, по­бе­жа­ла по до­рож­ке к пру­ду, точ­но иг­рая в го­рел­ки.

    Плохо со­об­ра­жая, что де­лаю, я ки­нул­ся вслед за ней. На­та­ша взбе­жа­ла на де­ре­вян­ные мос­т­ки, с виз­гом бро­си­лась в во­ду и поп­лы­ла по­пе­рек пру­да к пло­ти­не под вет­ла­ми. Я то­же прыг­нул и са­жен­ка­ми поп­лыл за На­та­шей. Неп­рог­ре­тая сол­н­цем во­да об­жи­га­ла хо­ло­дом, а сни­зу еще сту­де­ным ки­пят­ком об­да­ва­ли клю­чи со дна. На­та­ша плес­ка­лась но­га­ми, как ру­са­лочь­им хвос­том, и, драз­ня, выс­тав­ля­ла на­по­каз бе­лую спи­ну. Она выс­ко­чи­ла на пло­ти­ну рань­ше ме­ня и по­нес­лась на­зад к ба­не по троп­ке сре­ди цве­ту­щих ви­шен. Ста­ра­ясь дог­нать ее, я по­пал в кра­пи­ву и ус­лы­шал впе­ре­ди гром­кий смех, оче­вид­но, это бы­ло под­с­т­ро­ено на­роч­но. Ког­да я вбе­жал в пред­бан­ник, На­та­ша уже на­ки­ну­ла платье и зас­те­ги­ва­лась.

     - Што, ожег­ся! Бу­дешь знать, как му­тить во­ду кош­кой в ко­лод­це и хо­дить с дев­ка­ми в ба­ню.

    Она уш­ла вмес­те с Ду­ня­шей­, и ско­ро из-за ви­шен в по­лу­от­к­ры­тую дверь до­ле­тел ее звуч­ный груд­ной го­лос, вык­ри­ки­ва­ющий на­рас­пев за­дор­ную час­туш­ку:

    Ошалев от уга­ра и хо­лод­но­го ку­панья, с ма­ли­но­вым зво­ном в ушах, вы­шел я, одев­шись, на­ру­жу. Над млеч­ной бе­лиз­ной цве­ту­щих ви­шен се­реб­ря­ным яб­ло­ком на­ли­вал­ся мо­ло­дой ме­сяц, та­кой же на­гой­, креп­кий и свет­лый­, как бе­гу­щая к пру­ду ку­пать­ся На­та­ша. По кра­ям го­ри­зон­та, где осе­ли ту­чи, по­лы­ха­ли крас­ны­ми по­до­ла­ми зар­ни­цы, точ­но озор­ные дев­ки, ве­ду­щие пол­ночью в сте­пи без­мол­в­ный кол­дов­с­кой хо­ро­вод.

    

    

     - Оча­ми ее, как го­во­рит­ся, не оки­нешь, - об­раз­но го­во­рит Се­мен Па­лыч про не­по­че­тов­с­кую зем­лю. - А на по­вер­ку вы­хо­дит - зем­ли у нас по­ма­лу. Хо­зяй­ст­во­вать не на чем. Взять хоть ме­ня с бра­том. Да нам на дво­ех ло­ша­дях на­до де­ся­тин двад­цать пять, ко­ли не боль­ше. А у ме­ня ду­ше­вой зем­ли все­го-нав­се­го шесть трид­ца­ток. И хоть бы в куч­ке бы­ла. Од­но­го раз­го­ну сколь­ко. Толь­ко и знашь, что мо­ташь­ся по сте­пи...

    Да, оча­ми ее дей­ст­ви­тель­но не оки­нешь - взгляд ус­та­ет сле­дить за од­но­об­раз­ной зыбью хле­бов и чер­ных бар­ха­нов па­шен, и при та­ких по­дав­ля­ющих пус­то­той и без­людь­ем прос­то­рах пос­то­ян­ные жа­ло­бы на тес­но­ту и ма­ло­зе­мелье!

    Как-то в праз­д­ник я по­шел вмес­те с де­дом Ми­ро­ном пос­мот­реть хле­ба. До­ро­гой он по­ка­зы­вал мне не­по­че­тов­с­кие зем­ли и на­зы­вал их проз­ви­ща.

     - Про­гон­но по­ле - са­ма луч­ша зем­ля, рань­ше по­ме­щичья бы­ла. А нее, мож­но ска­зать, и кор­мим­ся... Эн­то по­ле ко­ло ле­са про­зы­ват­ся Кру­ги. То­же ни­че­во зем­ля, толь­ко по­ху­жей­, с су­песью. На ней рожь хо­ро­шо ро­дит­ся, по­то­му рожь пе­сок ува­жат... На Ма­яке со­ло­нец уда­рил­ся. Там у нас бах­чи и за­лежь, не­па­хоть, овец ту­ды го­ням... Над ува­лом, где па­ди­на, - Бар­сучье по­ле. По­да­ле за же­лез­ную до­ро­гу - Даль­не по­ле... На­ши зем­ли про­тив тех, ел­шан­с­ких, не сто­ют, у нас зем­ля пыл­кая, со­лон­цы...

    Дед Ми­рон от­лич­но зна­ет не­по­че­тов­с­кую зем­лю, и его пос­то­ян­но вы­би­ра­ют для пе­ре­де­лов и раз­ме­же­ва­ния. Зем­ля не де­ли­лась лет пять, и му­жи­ки уже по­го­ва­ри­ва­ют о пе­ре­де­ле: у мно­гих на­ро­ди­лись но­вые ду­ши, а не­ко­то­рые по­лу­ча­ют на­дел на мер­т­вые. Ско­ро де­ду Ми­ро­ну при­дет­ся сно­ва в соп­ро­вож­де­нии гал­дя­щей­, взвол­но­ван­ной тол­пы от­ме­ри­вать не­то­роп­ли­вым ар­шин­ни­ком сво­их стар­чес­ких ша­гов зна­ко­мые за­го­ны и ути­хо­ми­ри­вать рас­хо­див­ших­ся спор­щи­ков, не­до­воль­ных вы­та­щен­ны­ми из шап­ки же­ребь­ями.

    Невдалеке от до­ро­ги, пря­мо сре­ди по­ля тор­чал се­рый де­ре­вян­ный крест с жес­тя­ной икон­кой. У его под­ножья се­реб­ря­ным ков­ри­ком стлал­ся ку­сок нет­ро­ну­то­го плу­гом дер­на.

    Дед Ми­рон снял свою дол­го­по­лую шля­пу и пе­рек­рес­тил­ся.

     - Убив­с­т­во тут слу­чи­лось. Дав­но, я еще маль­чиш­кой был. На­ши не­по­че­тов­с­кие с ел­шан­с­ки­ми под­ра­лись. Дво­их му­жи­ков до смер­ти коль­ями уби­ли. От­сель ел­шан­с­ка зем­ля су­меж­ная с на­шей...

    Я спро­сил де­да Ми­ро­на, по­че­му при пе­ре­де­ле они так дро­бят зем­лю, а не да­ют ее сплош­ны­ми ок­руг­лен­ны­ми учас­т­ка­ми.

     - Ми­лый­, неш­то мы са­ми не по­ни­май. Да как ее урав­няшь, зем­лю-то, ко­ли она раз­ная? В ином за­го­не са­жень по­бо­ле сто­ит, чем трид­цат­ка. Вот и де­лим в каж­ном по­ле зем­лю на сот­ни и ме­там же­ребья, ко­му ка­кой за­гон дос­та­нет­ся. Са­ми знам, што не­удоб­но. У дру­го­го за­гонь­ев по­бо­ле двух де­сят­ков. А как раз­де­лишь по-Бо­жес­ки, без оби­ды?..

    Осмотрев ози­мые, Ми­рон пох­ва­лил их.

     - Ржи вот ка­кие, на­лив­ные. Не то што прош­лый год.

    Дорогой он ба­ла­гу­рил и рас­ска­зы­вал, как его ок­рес­ти­ли Ми­ро­ном:

     - Ба­тюш­ка у нас был стро­гий­, сурь­ез­ный. До про­то­и­ерея дос­лу­жил­ся, его опос­ля ар­хи­ерей взял в го­род. Там и по­мер. Уче­ный был, лю­бил про­по­ве­ди чи­тать. На Пас­ку слу­жил по-гре­чес­ко­му. Име­на на крес­ти­нах да­вал муд­ре­ные, книж­ные. Ска­жут, так, мол, ба­тюш­ка, же­лам ок­с­тить мла­ден­ца, а он ни­ка­ких, окуп­нет в ку­пель и на­зо­вет по-сво­ему. Отец ме­ня Пет­ром хо­тел наз­вать, а он ок­с­тил Ми­ро­ном. А на од­но­го му­жи­ка осер­чал, хо­тел сы­на Иудой ок­с­тить. На­си­лу уп­ро­си­ли, а то так бы и про­пал маль­чиш­ка. Ку­ды де­нешь­ся с та­ким име­нем? Пря­мо хоть на оси­не ве­шай­ся...

    Непочетовская зем­ля на­по­ми­на­ет мне мое дет­с­т­во, про­ве­ден­ное на та­кой же при­вол­ж­с­кой са­ра­тов­с­кой рав­ни­не, быв­шей ког­да-то дном схлы­нув­ше­го к Кас­пию и Ара­лу Хва­лын­с­ко­го мо­ря. На пыл­ких с со­лон­цом шо­ко­лад­ных це­ли­нах при­воль­но рас­тет од­на толь­ко се­реб­ря­но-си­зая по­лынь, ко­то­рая вмес­те с су­хим, зной­ным воз­ду­хом при­да­ет та­кую неж­ную си­ре­не­во-го­лу­бую дым­ку вол­но­об­раз­но­му го­ри­зон­ту, что он де­ла­ет­ся по­хо­жим на мор­с­кой. Да еще за­су­хо­ус­той­чи­вые пше­ни­цы с на­лив­ным ян­тар­ным зер­ном, да­ющие или сра­зу щед­рый уро­жай за нес­коль­ко лет, или поч­ти ни­че­го. Тот же выж­жен­ный ко­лю­чий вы­гон, ис­ты­кан­ный но­ра­ми та­ран­ту­лов - боль­ших ядо­ви­тых зем­ля­ных па­уков, - их вы­го­ня­ют на­ру­жу маль­чиш­ки во­дой или мо­чой­, а ов­цы прос­то по­еда­ют, как ла­ком­с­т­во, - вот от­че­го на ов­чи­не мож­но спать спо­кой­но, не бо­ясь уку­са, пря­мо на но­рах. Так­же по­па­да­ет­ся чер­тов па­лец, по­хо­жий на че­ло­ве­чес­кий ми­зи­нец, - ока­ме­не­лый об­ло­мок мор­с­ких ис­ко­па­емых; крес­ть­яне ос­та­нав­ли­ва­ют им кровь и счи­та­ют, что это уда­рив­шая в зем­лю мол­ния. Стай­ка­ми с су­хим трес­ком низ­ко пе­ре­ле­та­ет по вет­ру про­жор­ли­вая са­ран­ча, поб­лес­ки­вая зе­ле­ной­, крас­ной и си­ней пе­ре­пон­кой раз­вер­ну­тых крыль­ев. Степ­ная ба­боч­ка-вол­шеб­ник са­дит­ся пря­мо в пыль, сли­ва­ясь с ней сво­ей се­рой ок­рас­кой­, - вол­шеб­ни­ка очень труд­но пой­мать, при­хо­дит­ся под­к­ра­ды­вать­ся про­тив сол­н­ца, что­бы не спуг­нуть его тенью, но он так сто­ро­жек, что вов­ре­мя сни­ма­ет­ся и уле­та­ет. По ува­лам на при­пе­ке рас­ки­ды­ва­ют­ся бах­чи, где по кор­ням и цеп­ким уси­кам от­це­жи­ва­ет­ся са­ха­ром и пе­ре­го­ня­ет­ся в ана­нас­ную бе­лиз­ну дынь и мя­сис­тую мя­коть ар­бу­зов дра­го­цен­ная об­лач­ная вла­га ред­ко пе­ре­па­да­ющих дож­дей. Лег­ким дур­ман­ным за­па­хом га­ши­ша об­да­ет зе­ле­ная, вы­со­кая, гус­тая, как кра­пи­ва, ко­ноп­ля.

     - Из ко­но­пе­ли ру­ба­ха та­ка тол­с­та, вошь че­рез ру­бец не пе­ре­пол­зет, - шу­тит дед Ми­рон.

    Он лас­ко­во на­зы­ва­ет: ржи­ца, пше­нич­ка, прос­цо, а про ши­пя­щий бе­лы­ми сул­та­на­ми яч­мень го­во­рит:

     - Яч­мень вот ка­кой умо­лот­ный. Толь­ко хроп­кий­, ко­лос ло­мат­ся.

    Целыми ог­нен­ны­ми де­ся­ти­на­ми цве­тут под­сол­ну­хи, ко­то­рые, от­дав поз­д­ней осенью уро­жай мас­лич­ных се­мян, обуг­лят­ся су­хи­ми скрю­чен­ны­ми стеб­ля­ми в по­таш­ную зо­лу на кос­т­рах, точ­но вы­со­кие дым­ные сто­ро­же­вые выш­ки вста­нут в сте­пи, пе­ре­да­вая весть о на­бе­ге ко­чев­ни­ков...

    Какое все это зна­ко­мое и род­ное! Как ма­те­рин­с­ки близ­ка мне эта древ­няя Ми­ку­ли­на вот­чи­на[59], зем­ля-тру­же­ни­ца и кор­ми­ли­ца, ко­то­рая, от­ра­бо­тав и от­ма­яв­шись пыль­ной и пот­ной лет­ней стра­дой­, ук­ры­ва­ет­ся теп­лым, сте­ган­ным на снеж­ной ва­те оде­ялом и ук­ла­ды­ва­ет­ся ты­ся­че­вер­с­т­ным суг­роб­ным по­гос­том на дол­гую зим­нюю спяч­ку!

    Разве не от нее с по­лын­но-горь­ким мо­ло­ком всо­са­но мной с дет­с­т­ва все, что еще ос­та­лось во мне здо­ро­во­го, жиз­нен­но­го и цель­но­го!

    Два де­ся­ти­ле­тия (и ка­ких! - ми­ро­вой вой­ны и ре­во­лю­ции) про­то­па­ло по этой рав­ни­не, а на ней поч­ти не за­мет­но пе­ре­мен. Так же ря­дом с од­но­ле­меш­ным плу­гом ро­ет зем­лю же­лез­ным вы­бе­лен­ным сош­ни­ком де­ре­вян­ная со­ха, и дер­жит ее в сво­их дю­жих ко­ря­вых ру­ках крес­ть­ян­с­кий Ми­ку­ла и пок­ри­ки­ва­ет на сво­его вер­но­го конь­ка: «В бо­роз­ду! Бо­роз­дой­!» Быть мо­жет, прос­лы­шит его с Вол­ги го­род­с­кой Воль­га[60] в бу­ден­нов­с­ком ше­ло­ме, подъ­едет к за­го­ну с крас­ноз­вез­д­ной дру­жи­ной да уго­во­рит Ми­ку­лу выт­ряс­ти сош­ку, за­ки­нуть ее за ра­ки­тов куст и от­п­ра­вить­ся вмес­те с ним в трак­тор­ный сов­хоз или кол­хоз...

    Те же убо­гие, кры­тые со­ло­мой­, тес­ные и низ­кие хле­ва изб. Кое-где с крыш ра­зоб­ра­на со­ло­ма: зи­мой скор­ми­ли го­лод­но­му ско­ту. На за­дах уло­же­ны кир­пи­ча­ми на­воз­ные ки­зы из дра­го­цен­но­го удоб­ре­ния - для во­ню­че­го дым­но­го топ­ли­ва в до­бав­ле­ние к ва­леж­ни­ку.

    Все не толь­ко ни­щее, гли­ня­но-со­ло­мен­ное, де­ре­вян­ное, са­мо­дель­ное, но и «вре­мя­ное» (как мет­ко ска­зал Се­мен Па­лыч) в этом крес­ть­ян­с­ком хо­зяй­ст­ве. Точ­но на вре­мя ко­че­вой зем­ле­де­лец, мир­с­кой ис­поль­щик осел на це­лин­ную, ди­кую пус­тошь, хищ­ни­чес­ки снял нес­коль­ко бо­га­тых уро­жа­ев, об­мо­ло­тил на то­ку ло­шадь­ми и от­ве­ял зер­но ло­па­той­, пог­но­ил его в ямах и стра­вил на корм ско­ту, по­жег со­ло­мен­ные оме­ты, бро­сил вре­мен­ные пос­т­рой­ки и зас­к­ри­пел, за­ды­мил ко­ле­са­ми по це­ли­не на но­вые, еще не ис­то­щен­ные па­хо­той мес­та. Сни­мать­ся и тро­гать­ся уже как буд­то и не­ку­да, ос­та­лись толь­ко тун­д­ры, тай­га да со­лон­ча­ки - вплоть до Ве­ли­ко­го оке­ана ка­тит свою изум­руд­но-зо­ло­тую зыбь Ве­ли­кий­, или Ти­хий­, оке­ан хле­бов. А все еще жи­ва ве­ко­вая ко­че­вая хищ­ни­чес­кая ух­ват­ка и сно­ров­ка...

    

    

    Стояли жар­кие, угар­ные дни и душ­ные зар­нич­ные но­чи. Из За­вол­жья на­пол­за­ла зной­ная крас­но­ва­тая, вре­до­нос­ная для хле­бов, мгла - по­ме­ха. Бо­ялись, как бы она не под­то­чи­ла еще не­ок­реп­шее мо­лоч­ное зер­но пше­ни­цы. Но уро­жай ози­мых уже обес­пе­чен, на­ча­лась убор­ка ржи.

     - В про­зе­ле­ни-то ко­сить луч­ше, она в сно­пах дой­дет, - го­во­рят крес­ть­яне.

    Рожь вы­со­кая, ко­ло­сис­тая, на­лив­ная, но не очень час­тая, - «редь­мен­ная», по сло­вам де­да Ми­ро­на, «се­яли час­то, а она вы­па­ла». У Се­ме­на Па­лы­ча ос­та­лась еще от от­ца ло­бог­рей­ка, и он вы­ехал на ней ко­сить рожь вмес­те с бра­том на па­ре ло­ша­дей. Ров­но, как зо­ло­тис­тые во­ло­сы под ма­шин­кой в па­рик­ма­хер­с­кой­, па­да­ют ря­да­ми под­с­т­ри­жен­ные ко­лосья. Ло­ша­ди, не чув­с­т­вуя за со­бой тя­жес­ти, сту­па­ют раз­ма­шис­тым, быс­т­рым ша­гом. Но­жи стре­ко­чут и ве­ре­щат, как же­лез­ные куз­не­чи­ки. Се­мен Па­лыч си­дит на кра­ше­ном ме­тал­ли­чес­ком сту­ле, по­дер­ги­ва­ет вож­жа­ми на по­во­ро­тах и пок­ри­ки­ва­ет. Толь­ко знай си­ди да грей лоб на сол­н­це. Ба­бы, рас­ха­жи­вая бо­си­ком по кол­ко­му жни­ву, то­роп­ли­во со­би­ра­ют и вя­жут зо­ло­тым по­ясом сно­пы, ук­ла­ды­вая их в крес­ты на слу­чай дож­дя. В по­ле по-праз­д­нич­но­му пес­т­ро и ожив­лен­но. Боль­ше по­ло­ви­ны де­рев­ни рас­ки­ну­лось здесь на при­пе­ке цы­ган­с­ким та­бо­ром, тут же и едят, и от­ды­ха­ют, и кор­мят грудью де­тей под те­ле­га­ми. На­пу­ган­ные шу­мом и су­ет­ней жир­ные пе­ре­пе­ла пе­ре­бе­га­ют и пе­ре­ле­та­ют в яро­вое, чув­с­т­вуя, что ско­ро кон­чит­ся их раз­долье.

    Неподалеку на сво­ем за­го­не дед Ми­рон ко­сит рожь крю­ком: ко­сой с прик­реп­лен­ны­ми к ней де­ре­вян­ны­ми, по­хо­жи­ми на ви­лы граб­ля­ми.

     - Што мне пла­тить сво­им хле­бом за чу­жую ло­бог­рей­ку. Да еще до­жи­дай­ся, по­ку­да лю­ди уп­ра­вят­ся. Рожь-то и пе­рес­то­ит...

    И, звон­ко по­шар­кав о ко­су брус­ком, он опять при­ни­ма­ет­ся за кось­бу, цир­куль­ным ши­ро­ким взма­хом, ста­ра­ясь не обор­вать ко­ло­са, ров­но и плав­но под­се­ка­ет рожь и от­б­ра­сы­ва­ет в сто­ро­ну не­боль­ши­ми куч­ка­ми. На спи­не у не­го на выц­вет­шей­, не­оп­ре­де­лен­но­го цве­та ру­ба­хе прос­ту­па­ет боль­шое мок­рое пят­но, жар­кое сол­н­це не ус­пе­ва­ет вы­су­ши­вать про­со­чив­ший­ся пот.

    Вдруг к скре­же­ту ло­бог­ре­ек, к шар­канью кос и ше­лес­ту ко­лось­ев, к стре­ко­ту куз­не­чи­ков и пе­рек­ли­ка­ющим­ся го­ло­сам при­ме­шал­ся от­да­лен­ный дроб­ный тре­вож­ный звук - дон... дон... дон... звук на­ба­та с тор­ча­щей за буг­ром бе­лой цер­ков­ной ко­ло­ко­лен­ки. Над Не­по­че­тов­кой пыль­ным смер­чем взвил­ся ко­рич­не­вый столб ды­ма. Все поб­ро­са­ли ра­бо­ту и, оце­пе­нев, всмат­ри­ва­лись в сто­ро­ну де­рев­ни. На ли­цах у всех вы­ра­же­ние ис­пу­га и рас­те­рян­нос­ти: жи­вот­ный ве­ко­вой страх из­бя­ной со­ло­мен­ной де­рев­ни пе­ред по­жа­ром. В та­кую сушь, ког­да все лю­ди на по­ле, ни­че­го не сто­ит крас­но­му пе­ту­ху, пе­ре­пар­хи­вая по вет­ру с кры­ши на кры­шу, до­чис­та смес­ти в ку­чу зо­лы за ка­кой­-ни­будь час всю стод­во­ро­вую де­рев­ню. Еще ут­ром вы­ехал в по­ле хо­зя­ином, а к ве­че­ру вер­нул­ся ни­щим по­го­рель­цем. Му­жи­ки то­роп­ли­во тря­су­щи­ми­ся ру­ка­ми зап­ря­га­ли ло­ша­дей или вска­ки­ва­ли вер­хом. Че­рез нес­коль­ко ми­нут по­ле опус­те­ло. Точ­но бе­ше­ный пьяный та­бор ле­тел вскачь и впе­ре­гон­ки, рас­тя­нув­шись, бе­жал по до­ро­ге к де­рев­не. Толь­ко вмес­то пе­сен и виз­га гар­мо­ни­ки слы­ша­лись бабьи при­чи­та­ния и плач на­пу­ган­ных су­ма­то­хой ре­бя­ти­шек.

    Однако на этот раз обош­лось срав­ни­тель­но бла­го­по­луч­но: вы­го­ре­ло толь­ко нес­коль­ко нас­ко­ро ско­ло­чен­ных хи­ба­рок на ок­ра­ине, где жи­вут при­ез­жа­ющие на по­сев из го­ро­да из­воз­чи­ки.

    Скошенную рожь то­ро­пят­ся свез­ти на гум­на. Прош­лый год не ус­пе­ли, за­ря­ди­ли не­ожи­дан­ные лив­ни, и рожь про­рос­ла на по­ле в сно­пах. Чуть не в две­над­цать ча­сов но­чи, еще при лу­не вы­ез­жа­ют пер­вые во­зы и воз­в­ра­ща­ют­ся на рас­све­те к вы­го­ну ста­да. Путь в Даль­нее по­ле неб­лиз­кий­, съез­дил три-че­ты­ре ра­за, вот и весь день, от тем­но­го до тем­но­го. Дви­жу­щи­еся с вих­рас­ты­ми коп­на­ми сно­пов фу­ры ка­жут­ся из­да­ли не то зо­ло­ты­ми ежа­ми, не то жел­ты­ми комь­ями пе­ре­ка­ти-по­ля. На за­дах на гум­нах выс­т­ра­ива­ет­ся при­чуд­ли­вым по­ряд­ком но­вое, праз­д­нич­ное се­ло из сол­неч­но­го со­ло­мен­но­го те­са, гу­дя­щее ве­се­лой пляс­кой це­пов и ко­пыт.

    Семен Па­лыч це­лый день ус­т­ра­ивал ток. Вы­по­лол тра­ву, утоп­тал зем­лю, по­лил во­дой­, под­мел мет­лой. Ток вы­шел глад­кий­, твер­дый­, как гли­но­бит­ный пол в хох­лац­кой ма­зан­ке. Стар­ший брат при­вез из по­ля воз сно­пов. Се­мен Па­лыч стал по­ви­вать их и скла­ды­вать в круг­лую ос­т­ро­вер­хую, как кал­мыц­кая юр­та, одонью. Ра­бо­та об­щая, и гум­но об­щее, но хлеб у каж­до­го скла­ды­ва­ет­ся от­дель­но.

     - Сно­пы ка­кие-то нес­т­рой­ные, - оза­бо­чен­но го­во­рит с одоньи Се­мен Па­лыч.

     - Это они толь­ко так, пы­шат­ся, - от­ве­ча­ет с во­зу брат.

    Снопы хрус­тят на же­лез­ных ви­лах и осы­па­ют­ся су­хим ян­тар­но-се­рым дож­дем.

    - Эх, сколь­ко зе­рен осы­па­лось, - за­ме­чаю я.

     - А то неш­то ма­ло. Без уро­ну ни­как нель­зя, - от­зы­ва­ет­ся Се­мен Па­лыч.

    На гум­но приш­ли с це­па­ми Тать­яна Ан­то­нов­на и На­та­ша, ста­ли тас­кать за зо­ло­тые по­яса сно­пы и сте­лить их жел­тым по­ло­ви­ком на чер­ном то­ку, ко­ло­сом внутрь, гу­зовь­ем на­ру­жу. Пер­вый по­сад ре­ши­ли об­мо­ло­тить це­па­ми.

     - На, бе­ри цеп. Под­соб­ляй. Не­бось, ру­ки не от­сох­нут, - под­за­до­ри­ва­ет ме­ня На­та­ша.

    Я бе­ру цеп и на­чи­наю со все­ми мо­ло­тить, ста­ра­ясь не ог­ло­ушить по го­ло­ве се­бя или со­се­дей.

     - Те­бе бы репьи оби­вать, а не хлеб мо­ло­тить, - за­ди­ра­ет На­та­ша.

     - А ты чушь-то не па­ры­вай­, - ос­та­нав­ли­ва­ет На­та­шу Се­мен Па­лыч и по­уча­ет ме­ня. - Уж вы боль­но енер­гич­но бьете. Это де­ло не в си­ле, а в ло­вос­ти.

     - Ты ладь, - шеп­чет мне под гул мо­лоть­бы На­та­ша, по­ка­зы­вая це­пом, как на­до по­па­дать в такт.

    Рядом с на­ми на вы­го­не мо­ло­тит ло­мо­вой из­воз­чик из го­ро­да. Стоя в те­ле­ге, у ко­то­рой к зад­ку при­вя­зан ка­мен­ный ка­ток, пок­ри­ки­вая, го­ня­ет он по сно­пам рос­ло­го би­тю­га-пе­ре­род­ка. Сам би­тю­го­по­доб­ный­, тя­же­лый­, пле­чис­тый­, со смо­ля­ной кур­ча­вой бо­ро­дой до по­яса, он в во­ро­хах зо­ло­той со­ло­мы на­по­ми­на­ет мне ас­си­рий­ско­го ца­ря на бо­евой ко­лес­ни­це, и я мыс­лен­но даю ему проз­ви­ще: Ас­сар­га­дон.

     - Умо­ло­ту мно­го, ужи­ну ма­ло, - ре­ша­ет Се­мен Па­лыч, мет­лой сме­тая в ку­чу об­мо­ло­чен­ное зер­но с мя­ки­ной. - Да­вай еще круг обом­нем.

    Второй по­сад ста­ли мо­ло­тить ло­шадь­ми, го­няя их по кру­гу с при­цеп­лен­ным сза­ди ка­мен­ным кат­ком. Ло­ша­ди, пох­ра­пы­вая, увя­зая ко­пы­та­ми и швы­ря­ясь лох­ма­ми со­ло­мы, ох­ме­лев от ка­ру­сель­но­го кру­женья, ве­се­ло бе­га­ют по мяг­ко­му нас­ти­лу. По­хо­жий на жер­нов реб­рис­тый ка­мень пе­ре­ка­ты­ва­ет­ся и под­п­ры­ги­ва­ет, вы­ко­ла­чи­вая зер­но и дро­бя стеб­ли. Ба­бы во­ро­шат граб­ля­ми и под­п­рав­ля­ют со­ло­му.

     - Дер­жи бли­же к бе­ре­гу, - кри­чит Се­мен Па­лы­чу брат.

     - Как на кор­де го­ням, по-во­ен­но­му, - вспо­ми­на­ет Се­мен Па­лыч, пе­ре­да­вая вож­жи бра­ту и за­ку­ри­вая. - Бы­ва­ло, в пу­ле­мет­ной ко­ман­де у нас наш­лют из сте­пи ло­ша­дей­, ди­ких кал­мыц­ких. Вот и го­няшь их на кор­де, по­ку­да не обу­чишь.

    Сегодня Се­мен Па­лыч в хо­ро­шем нас­т­ро­ении и шу­тит, что с ним ред­ко бы­ва­ет.

    Татьяна Ан­то­нов­на пос­коль­з­ну­лась бо­сой но­гой в со­ло­ме и чуть не се­ла на граб­ли.

     - Мот­ри, ра­зор­вешь... - крик­нул ей Се­мен Па­лыч, при­бав­ляя не­пе­чат­ное слов­цо. - Вещь в хо­зяй­ст­ве то­же нуж­ная.

     - Ну, Се­ма, ты уж ска­жешь при Ми­хал Лек­са­ны-че-то, - оби­жа­ет­ся Тать­яна Ан­то­нов­на.

    Мужики зас­ме­ялись, а На­та­ша, от­вер­нув­шись, во­ро­ши­ла сно­пы, буд­то не слы­ха­ла.

    Обмолотив нес­коль­ко кру­гов, ста­ли ве­ять. Ве­ял­ка - кус­тар­ной ра­бо­ты нем­цев-ко­ло­нис­тов - ста­рая, пу­за­тая, ржа­вая, толь­ко кое-где в уг­лах ос­та­лись сле­ды цвет­ных раз­во­дов. Се­мен Па­лыч ло­па­той сып­лет сор­ное зер­но. На­та­ша, ши­ро­ко рас­ста­вив бо­сые но­ги, вер­тит же­лез­ную руч­ку. Ве­ял­ка гро­хо­чет и да­ле­ко ды­мит пылью по вет­ру. Кол­кая мя­ки­на прис­та­ет к ли­цу, на­би­ва­ет­ся за ши­во­рот, в ру­ка­ва ру­ба­хи.

     - А ну по­вер­ти, - пред­ла­га­ет На­та­ша.

    Лицо ее на­пуд­ре­но и под­г­ри­ми­ро­ва­но сло­ем пы­ли, в бро­вях и на рес­ни­цах тор­чат во­лос­ки ко­лось­ев. Я вер­чу ру­ко­ят­ку ве­ял­ки ря­дом с На­та­шей­, ка­са­ясь ее пле­чом, и чув­с­т­вую жар раз­го­ря­чен­но­го мо­лоть­бой­, пах­ну­ще­го све­жим по­том те­ла. Заг­ля­ды­ваю в ее гла­за, она лу­ка­во сме­ет­ся спе­лы­ми виш­не­вы­ми гу­ба­ми, и ви­жу, что она не за­бы­ла сва­деб­но­го цве­та ви­шен, угар­ной ба­ни и озор­но­го ку­панья при ме­ся­це в хо­лод­ном пру­ду.

     - Рожь на­ту­рис­тая, не вол­г­лая, - оце­ни­ва­ет на ощупь и на раз­г­рыз ржа­ное ос­т­рое ян­тар­но-се­рое зер­но Се­мен Па­лыч.

    К ве­че­ру кон­чи­ли ве­ять и на­сы­па­ли шесть меш­ков. Се­мен Па­лыч пог­ру­зил их в те­ле­гу и тут же пос­ле ужи­на при ме­ся­це по­ехал на мель­ни­цу. На­до пос­ко­рей смо­лоть - в до­ме уже дав­но нех­ват­ка му­ки.

    В вос­к­ре­сенье по все­му дво­ру вкус­но пах­ло све­жим пе­че­ным хле­бом. Ко­ро­ве раз­ве­ли от­ру­бей­, ло­ша­ди да­ли по­сып­ку на мок­рую со­ло­му. Ре­бя­тиш­ки бе­га­ли с кус­ка­ми слад­ко­го пи­ро­га, вы­ма­зав гу­бы и ще­ки ли­ло­вой поз­д­ни­кой.

    Ночью я слы­шал, как Тать­яна Ан­то­нов­на ок­лик­ну­ла му­жа:

    - Сема, а ты не за­был про от­цо­ву ла­дан­ку?

    Это не­ожи­дан­ное на­по­ми­на­ние о ла­дан­ке бы­ло мне неп­ри­ят­но. Я пло­хо спал, и мне вспо­ми­на­лись пе­тер­бур­г­с­кие кош­ма­ры.

    

    

    В хо­зяй­ст­ве у Се­ме­на Па­лы­ча чуть бы­ло не слу­чи­лось нес­час­тье: ко­ро­ва объ­елась че­го-то на пас­т­би­ще, и за ночь ее так раз­ду­ло, точ­но кто на­ка­чал ав­то­мо­биль­ным на­со­сом. Она не мог­ла да­же мы­чать и толь­ко тя­же­ло ды­ша­ла, про­бо­ва­ла лечь, но тут же вста­ва­ла: ме­ша­ло раз­ду­тое пу­зы­рем брю­хо. Се­мен Па­лыч бро­сил всю спеш­ную ра­бо­ту и вмес­те с Тать­яной Ан­то­нов­ной во­зил­ся с ко­ро­вой. Пе­реп­ро­бо­ва­ли все до­маш­ние сред­с­т­ва, но нич­то не по­мо­га­ло. Тог­да Се­мен Па­лыч зап­ряг ло­шадь в ста­рень­кий пле­те­ный та­ран­тас, взя­тый у бра­та, и по­ехал за ве­те­ри­на­ром, ко­то­рый где-то не­по­да­ле­ку де­лал при­вив­ку ско­ту.

    Татьяна Ан­то­нов­на заб­ро­си­ла стряп­ню и хо­ди­ла хму­рая, оза­бо­чен­ная, ожи­дая, что ко­ро­ва вот-вот по­ва­лит­ся на бок и сдох­нет. Ре­бя­тиш­ки прис­ми­ре­ли, по­ни­мая, что ма­те­ри сей­час не до них, что в до­ме нес­час­тье. Вес­нуш­ча­тый Пань­ка оза­бо­чен­но со­пел и ис­пу­ган­но ко­сил бель­мом в сто­ро­ну ко­ров­ни­ка. Мне вспом­ни­лось, как не­дав­но он под­вел ме­ня к тел­ке, при­вя­зан­ной к ко­лыш­ку на тра­ве, и де­ло­ви­то ска­зал:

     - Глянь-кось! Ка­ки си­сеч­ки! Вы­мя рас­тет. Ко­ров­ка бу­дет...

    Ветеринар при­ехал к ве­че­ру. Не сни­мая рва­но­го бу­ро­го пыль­ни­ка из бре­зен­та, он ос­мот­рел и про­щу­пал ко­ро­ву, при­ло­жив к ее бо­ку ухо и ело­зя на шер­с­ти пыль­ным куд­ла­тым кол­ту­ном. По­том по­лез за ин­с­т­ру­мен­та­ми, на­ка­зав Се­ме­ну Па­лы­чу креп­ко дер­жать ко­ро­ву.

     - Ты, Се­ма, луч­ше при­вя­жи ее кал­мыц­ким уз­лом, - по­со­ве­то­ва­ла впол­го­ло­са Тать­яна Ан­то­нов­на. - А то вто­рой рог об­ло­ма­ешь, И так она у нас ко­мо­лая.

     - Ни­че­го, я сдер­жу. Дей­ст­вуй­те стру­мен­том, - то­же впол­го­ло­са от­ве­тил Се­мен Па­лыч, ух­ва­тив ко­ро­ву за рог.

    Ветеринар вы­нул тро­акр, по­хо­жий на тол­с­тое ши­ло, и, про­щу­пав реб­ра ко­ро­вы, прис­та­вил ос­т­рие и уда­рил ла­донью по ру­ко­ят­ке. Сталь­ной стер­жень, как вко­ло­чен­ный гвоздь, сра­зу во­шел на нес­коль­ко вер­ш­ков в раз­ду­тое брю­хо. Ко­ро­ва рва­ну­лась, и из-под тро­ак­ра из же­луд­ка, как из про­ко­ло­той ши­ны, со свис­том выр­вал­ся воз­дух.

     - Рас­ти­рай­те ей бо­ка, ч"то­бы га­зы выш­ли, - ве­лел ве­те­ри­нар. - Да дцйте мне по­дой­ник с теп­лой во­дой раз­вес­ти ле­кар­с­т­во.

    Влив на­силь­но в раз­жа­тые зу­бы ко­ро­вы рас­т­вор гла­убе­ро­вой со­ли и ука­зав, что на­до де­лать, ве­те­ри­нар, гром­ко фыр­кая, умыл­ся из ви­ся­че­го гли­ня­но­го ру­ко­мой­ни­ка, об­тер­ся по­дан­ным ему чис­тым су­ро­вым по­ло­тен­цем, ос­тав­ляя на нем бу­рые пят­на, и во­шел по приг­ла­ше­нию Тать­яны Ан­то­нов­ны в гор­ни­цу вы­пить чаю.

    Мне по­ру­чи­ли за­ни­мать гос­тя. Ко­ре­нас­тый­, со сва­ляв­шим­ся вой­ло­ком во­ро­ных с се­ди­ной куд­рей­, с сы­ро­мят­ным об­вет­рен­ным во­ло­са­тым ли­цом, нас­к­возь про­пы­лен­ный­, про­пах­ший по­том, сво­им и кон­с­ким, и ка­ки­ми-то ед­ки­ми спе­ци­ями, ве­те­ри­нар по­хо­дил с ви­ду не на ста­ро­го вра­ча-зем­ца, а на ло­ша­ди­но­го ба­рыш­ни­ка. Он шум­но от­х­ле­бы­вал с блюд­ца го­ря­чий чай впри­кус­ку, за­ку­сы­вал, чав­кая, и сло­во­охот­ли­во раз­го­ва­ри­вал со мной на раз­ные те­мы, встав­ляя из­ред­ка ла­тин­с­кие вы­ра­же­ния и ос­т­ро­ты из Че­хо­ва, оче­вид­но, его лю­би­мо­го пи­са­те­ля.

     - Да-с, ба­тень­ка, без ма­ло­го трид­цать лет око­ла­чи­ва­юсь я в здеш­них па­лес­ти­нах. По­пал сю­да пря­мо со сту­ден­чес­кой скамьи. «Выпь­ем мы за то­го, кто «Что де­лать?» пи­сал» и все про­чее, как по­ла­га­лось по шта­ту идей­но­му ин­тел­ли­ген­ту. Вот уж под­лин­но мо­гу ска­зать, что ме­ня здесь не то что каж­дая со­ба­ка, лю­бая ско­ти­на зна­ет... И все-та­ки в го­лод­ный год чуть не сло­па­ли, ну да, в бук­валь­ном смыс­ле... Hor­ri­bi­le dic­tu...[61] He ве­ри­те? А вот пос­лу­шай­те. За­ни­мал­ся я тог­да эва­ку­аци­ей ско­та в За­вол­жье. Поз­ва­ли ме­ня раз к од­но­му боль­но­му на ху­тор. Мне иног­да в эк­с­т­рен­ных слу­ча­ях vo­lens, no­lens[62] при­хо­дит­ся ока­зы­вать ме­ди­цин­с­кую по­мощь за вра­ча. Все луч­ше, чем зна­харь или ни­че­го... Ну-с, вхо­жу это я в из­бу, еще, пом­ню, го­ло­вой боль­но обо что-то уда­рил­ся. А мо­жет, ме­ня и ог­ре­ли чем по го­ло­ве, да сра­зу я не ра­зоб­рал сквозь шап­ку, ма­ла­хай у ме­ня был здо­ро­вый. Су­мер­ки, со све­ту ни­че­го не вид­но. Ок­ли­каю, ник­то не от­зы­ва­ет­ся. Чув­с­т­вую, ме­ня тя­нут за шею. Ог­ля­ды­ва­юсь, у печ­ки чьи-то гла­за све­тят­ся фос­фо­ром, по-вол­чьи. Рва­нул­ся я изо всех сил, вы­бе­жал на двор, смот­рю, а у ме­ня на шее бол­та­ет­ся ве­рев­ка, как у быч­ка. Будь мой па­ци­ент по­лов­чей­, а глав­ное по­силь­ней­, с го­ло­ду он, вид­но, ос­лаб, - нес­доб­ро­вать бы мне. В Пу­га­чев­с­ком уез­де у нас так про­пал без вес­ти один врач. По­том до­ис­ка­лись, утю­ка­ли его то­по­ром в од­ной из­бе и съели. Од­ну толь­ко ру­ку про­со­лен­ную дос­та­ли из ка­душ­ки. Сов­сем как с ка­пи­та­ном Ку­ком на Сан­д­ви­че­вых или как их там ос­т­ро­вах. Лю­бо­пыт­но, не прав­да ли?..

    Ветеринар по­че­му-то за­хо­хо­тал, хо­тя смеш­но­го в его страш­ном рас­ска­зе ни­че­го не бы­ло, и, встав из-за сто­ла, по­шел еще раз взгля­нуть на ко­ро­ву. Об­на­де­жив Се­ме­на Па­лы­ча, пох­ло­пав его по пле­чу и на­от­рез от­ка­зав­шись от де­неж­ной пла­ты, ко­то­рую хо­те­ла бы­ло вру­чить ему по­ти­хонь­ку Тать­яна Ан­то­нов­на, ве­те­ри­нар рас­п­ро­щал­ся и тя­же­ло за­то­пал сво­ими сол­дат­с­ки­ми бо­тин­ка­ми по свет­лой лун­ной ули­це под го­ру к сель­со­ве­ту. На рас­све­те ему нуж­но бы­ло вы­ез­жать ку­да-то на борь­бу с ящу­ром в даль­нюю во­лость.

    Семен Па­лыч дол­го еще во­зил­ся под на­ве­сом при све­те фо­на­ря. Ру­ки у не­го бы­ли пе­ре­ма­за­ны в ко­ровь­их ис­п­раж­не­ни­ях. Брю­хо у ко­ро­вы опа­ло, и ей ста­ло лег­че. Я спра­вил­ся, прав­ду ли мне рас­ска­зы­вал ве­те­ри­нар.

     - А то неш­то нет, - спо­кой­но отоз­вал­ся Се­мен Па­лыч, - тог­да с го­ло­ду все ели: ле­бе­ду, гли­ну с ко­рой­, вся­ку не­чисть. По­нят­но, и ра­зум у лю­дей по­му­тил­ся. Толь­ко у нас это­го не слу­ча­лось, чтоб жи­вых лю­дей ели. Од­ну ста­ру­ху, вер­но, пы­ма­ли, ва­ри­ла мер­т­ве­чи­ну с клад­би­ща...

    Корова поп­ра­ви­лась, и на ра­дос­тях Се­мен Па­лыч ус­т­ро­ил в бли­жай­шее вос­к­ре­сенье гу­лян­ку. Обед­ня уже отош­ла, и бе­лая ко­ло­ко­лен­ка бро­са­ла с зе­ле­но­го при­гор­ка на ве­тер мед­ное пе­ре­ка­ти-по­ле ве­се­ло­го трез­во­на. По ули­це сте­пен­но шли, воз­в­ра­ща­ясь из цер­к­ви, ста­ру­хи в чер­ных и мо­ло­дые ба­бы и дев­ки в яр­ких пес­т­рых плат­ках, пос­к­ри­пы­вая но­вы­ми баш­ма­ка­ми.

    На дво­ре под со­ло­мен­ным на­ве­сом Тать­яна Ан­то­нов­на пос­та­ви­ла стол, нак­ры­ла его чис­той су­ро­вой ска­тер­тью, по­да­ла яр­ко вы­чи­щен­ный кир­пи­чом са­мо­вар, виш­не­вое ва­ренье и сит­ный пи­рог с кар­тош­кой. Кро­ме хо­зя­ев и ме­ня за стол се­ли Алек­сей Па­лыч, стар­ший брат Се­ме­на Па­лы­ча, по­хо­жий на не­го ли­цом, но с бо­ро­дой и бо­лее доб­ро­душ­ный­, и фор­сис­тый па­рень лет двад­ца­ти трех, Ти­мош­ка, круг­ло­ли­цый и без­бо­ро­дый­, пер­вый си­лач и гар­мо­нист на се­ле. Ско­ро при­шел и тре­тий гость: чер­но­бо­ро­дый ло­мо­вой из­воз­чик, ко­то­ро­му я дал проз­ви­ще Ас­сар­га­дон.

     - Иуди­ну ка­ва­ле­ру на­ше поч­те­ние, - нас­меш­ли­во при­вет­с­т­во­вал его Ти­мош­ка, ски­нув кар­туз.

     - Ну ты, от дво­рян­с­ких кун ка­пель­ка, - доб­ро­душ­но ог­рыз­нул­ся на не­го Ас­сар­га­дон, здо­ро­ва­ясь со все­ми за ру­ку.

    Табуреток боль­ше не ока­за­лось, и он, по­дод­ви­нув к сто­лу сто­ящие под на­ве­сом са­ни, при­сел на них.

    Семен Па­лыч вы­шиб ла­донью проб­ку из бу­тыл­ки и на­лил вод­ку в ста­кан, под­но­ся всем по оче­ре­ди, по стар­шин­с­т­ву. Каж­дый зал­пом вы­пи­вал ее, по­том брал с та­рел­ки ло­моть чер­но­го хле­ба, ню­хал и клал об­рат­но.

     - Еже­ли ее за­ку­сы­вать, Ми­хал Лек­са­ныч, то сколь­ко же на­до из­вес­ти де­нег, как го­во­рит­ся, что­бы на­пить­ся допь­яна, - по­яс­нил мне Се­мен Па­лыч, оп­ро­ки­ды­вая пол­ный ста­кан и то­же вмес­то за­кус­ки ню­хая хлеб.

    Тимошка вдруг рва­нул гар­мо­нию и, зве­ня ко­ло­коль­чи­ка­ми, вы­со­ким фаль­це­том вык­лик­нул ди­кую час­туш­ку, от­го­ло­сок страш­но­го, го­лод­но­го 21-го го­да:

    

    

     - Брось. Не­го­же петь та­ку пес­ню, - стро­го ос­та­но­вил Се­мен Па­лыч.

    Тимошка, ли­хо сдви­нув кар­туз на за­ты­лок и прит­во­ря­ясь уже зах­ме­лев­шим, за­иг­рал са­ра­тов­с­кую, а Се­мен Па­лыч, пок­ры­вая пе­ре­ли­вы гар­мош­ки, зас­вис­тал прон­зи­тель­ным раз­бой­ным свис­том. Свис­тел он мрач­но и сос­ре­до­то­чен­но - мо­жет быть, вспом­нил, как шел ког­да-то на фронт с та­ким же от­ча­ян­но-за­бу­бён­ным свис­том, про­ни­зы­ва­ющим гро­хот мед­ных труб и рев со­тен сол­дат­с­ких гло­ток.

    Я по­ин­те­ре­со­вал­ся, по­че­му Ти­мош­ка на­зы­вал Ас­сар­га­до­на Иуди­ным ка­ва­ле­ром.

     - Это они ме­ня, су­ки­ны де­ти, из еор­ги­ев­с­ко­го ка­ва­ле­ра в Иуди­на пе­ре­де­ла­ли, - ух­мыль­нул­ся Ас­сар­га­дон. - Слы­ха­ли, не­бось, про ге­не­ра­ла Ни­ко­лая Иудо­ви­ча Ива­но­ва?

    Я с лю­бо­пыт­с­т­вом пос­мот­рел на Ас­сар­га­до­на. Ока­за­лось, этот бо­ро­дач-ло­мо­вик один из тех ге­ор­ги­ев­с­ких ка­ва­ле­ров, ко­то­рых в фев­ра­ле 17-го го­да по по­ру­че­нию ца­ря вел ге­не­рал Ива­нов на ус­ми­ре­ние ре­во­лю­ци­он­но­го Пет­рог­ра­да! Од­на­ко мне ма­ло что уда­лось вы­пы­тать у сдер­жан­но­го и сте­пен­но­го Ас­сар­га­до­на. Он, ви­ди­мо, не при­да­вал зна­че­ния это­му со­бы­тию сво­ей жиз­ни и ес­ли бы не проз­ви­ще, то и не вспо­ми­нал бы о нем.

     - Да што ж рас­ска­зы­вать-то, - не­охот­но от­ве­чал он. - По­са­ди­ли нас в ва­го­ны и по­вез­ли. Да­ли на каж­дый взвод по пу­ле­ме­ту. Ска­за­ли, буд­то гер­ман­цы ус­т­ро­или в Пи­те­ре бунт. Ге­не­рал Ива­нов, стро­гий та­кой ста­рик, но спра­вед­ли­вый­, кри­чал все на же­лез­но­до­рож­ных, что ти­хо ве­зут. Гро­зил­ся рас­стре­лять. Ве­лел при­це­пить вто­рой па­ро­воз. Мно­го ему бы­ло хло­пот и неп­ри­ят­нос­тей. Раз об­хо­ди­ли с ним встреч­ный по­езд, гля­дим - у од­но­го мат­ро­са из Пи­те­ра бол­та­ет­ся сбо­ку кор­тик. Ге­не­рал Ива­нов к не­му: «По­че­му не по фор­ме одет?» А тот ему в от­вет: «Те­перь, го­во­рит, сво­бо­да. Все рав­ны, нет на­чаль­с­т­ва». Ста­рик аж­но зат­ряс­ся весь. «На ко­ле­ни!» - кри­чит. А мат­рос на не­го с кор­ти­ком, на­си­лу от­та­щи­ли. Ден пять, мот­ри, мы так без тол­ку мо­та­лись по стан­ци­ям взад-впе­ред. Вер­ну­лись в Мо­ги­лев, в став­ку, тут к нам царь вы­хо­дит про­щать­ся...

    Рассказ Ас­сар­га­до­на ник­то, кро­ме ме­ня, не слу­шал. Ти­мош­ка ти­хо на­иг­ры­вал, под­би­рая ка­кой­-то мо­тив, а Се­мен Па­лыч раз­го­ва­ри­вал с бра­том о том, что по­ра уже уби­рать пше­ни­цу.

     - Моя пше­ни­ца по­дю­жей тво­ей бу­дет.

     - За­то твоя без пе­ра, го­лень­кая.

    Татьяна Ан­то­нов­на на­ли­ла всем чаю и да­ла по боль­шо­му кус­ку пи­ро­га, но к ее уго­щенью поч­ти не прит­ра­ги­ва­лись, на­ле­га­ли толь­ко на вод­ку. Все за­мет­но ох­ме­ле­ли и осо­ве­ли.

    Зачем-то (ве­ро­ят­но, что­бы пох­вас­тать­ся гуль­бой­) ре­ши­ли про­ка­тить­ся по се­лу. В ко­рен­ни­ки зап­ряг­ли Ас­сар­га­до­но­ва би­тю­га, а на прис­тяж­ку - кир­гиз­ку Се­мен Па­лы­ча. Ло­ша­дей нах­лес­ты­ва­ли в два кну­та, и они в ис­пу­ге нес­лись так, точ­но по­чу­яли вол­ков. Те­ле­га под­п­ры­ги­ва­ла на уха­бах, чуть не сос­ка­ки­вая со шквор­ня. Ас­сар­га­дон, рас­пу­шив по вет­ру свою ас­си­рий­скую цар­с­т­вен­ную бо­ро­ду, пра­вил, стоя на ко­ле­нях. Ти­мош­ка на зад­ке, све­сив но­ги в но­вых ще­голь­с­ких са­по­гах, на­яри­вал на гар­мош­ке, об­ры­вая иг­ру на тол­ч­ках. Се­мен и Алек­сей Па­лыч по­лу­ле­жа бабь­ими го­ло­са­ми вык­ри­ки­ва­ли вмес­то при­пе­ва: «Ох! Ох! Ох!» На нас с лю­бо­пыт­с­т­вом смот­ре­ли, обо­ра­чи­ва­лись и кри­ча­ли что-то вдо­гон­ку. Я уже жа­лел, что увя­зал­ся с пьяны­ми, и го­то­вил­ся сос­ко­чить в слу­чае, ес­ли те­ле­га пе­реп­ро­ки­нет­ся, но му­жи­ки, нес­мот­ря на хмель, все же жа­ле­ли ло­ша­дей и, про­ка­тив­шись один раз по се­лу, вер­ну­лись ко дво­ру, где опять ста­ли пить.

    На сме­ну очи­щен­ной по­явил­ся са­мо­гон. Ча­сам к трем дня Ас­сар­га­дон, по­ша­ты­ва­ясь, ушел спать на гум­но, Алек­сей Па­лыч при­кор­нул в се­нях. Ти­мош­ка и Се­мен Па­лыч ос­та­лись за сто­лом вдво­ем. Ско­ро я ус­лы­шал ис­пу­ган­ный крик Тать­яны Ан­то­нов­ны:

    - Тимошка, что ты де­лашь? Пус­ти, за­ду­шишь. Го­во­рят те­бе, пус­ти... Ох, гос­по­ди!

    Семен Па­лыч под­рал­ся с Ти­мош­кой и по­ва­лил его на зем­лю. Ле­жа под Се­ме­ном Па­лы­чем, Ти­мош­ка ду­шил его за гор­ло и ку­сал за ще­ку. Ли­ца у обо­их бы­ли пе­ре­ма­за­ны в кро­ви и в гря­зи, так как они ва­ля­лись на том мес­те, где не­дав­но мо­чи­лись ло­ша­ди. Они так креп­ко вце­пи­лись друг в дру­га, что их ни­как нель­зя бы­ло раз­нять. Тать­яна Ан­то­нов­на до­га­да­лась и вы­ли­ла на них вед­ро во­ды, по­том вы­во­лок­ла Ти­мош­ку на ули­цу и зак­ры­ла на за­сов ка­лит­ку. Он дол­го бу­янил и ко­ло­тил в во­ро­та, по­том пог­нал­ся за драз­нив­ши­ми его маль­чиш­ка­ми и сва­лил­ся пос­ре­ди до­ро­ги.

    - Хорошо, что оба на но­гах не дор­жут­ся. А то к им пьяным и по­дой­ти-то страш­но, то­го гля­ди убь­ют, - го­во­ри­ла Тать­яна Ан­то­нов­на, об­ти­рая мок­рым по­ло­тен­цем ок­ро­вав­лен­ное ли­цо Се­ме­на Па­лы­ча.

    От нее я уз­нал, что Се­мен Па­лыч зи­мой си­дел в го­ро­де в тюрь­ме два ме­ся­ца за дра­ку на свадь­бе, где чуть бы­ло не за­би­ли нас­мерть двух пар­ней из со­сед­ней де­рев­ни.

    На дру­гой день Се­мен Па­лыч с ран­не­го ут­ра уси­лен­но хло­по­тал по хо­зяй­ст­ву. На ще­ке у не­го си­нел кро­во­под­те­ком ши­ро­кий шрам.

    - Ежели я пропью рупь, то добь­юсь его,- ска­зал он сер­ди­то Тать­яне Ан­то­нов­не в от­вет на упо­ми­на­ние о вче­раш­нем и, как бы из­ви­ня­ясь, до­ба­вил: - Неш­то это мы охаль­ни­чам! Это вод­ка в нас охаль­ни­чат...

    Я раз­го­во­рил­ся с Се­ме­ном Па­лы­чем и уз­нал, что зна­чит слу­чай­но под­с­лу­шан­ный мною ночью раз­го­вор об «отцо­вой ла­дан­ке». Ока­зы­ва­ет­ся, его отец Па­вел Пар­ме­и­ыч соб­лю­дал сво­е­об­раз­ный обы­чай. От каж­до­го но­во­го уро­жая он от­к­ла­ды­вал в ла­дан­ку за ико­ной три зер­на «во имя От­ца и Сы­на и Ду­ха Свя­то­го». От­ку­да по­вел­ся в до­ме та­кой обы­чай­, Се­мен Па­лыч тол­ком не знал, но при­вык к не­му с дет­с­т­ва и по смер­ти от­ца про­дол­жал по­пол­нять его ла­дан­ку.

    Как-то раз, про­гу­ли­ва­ясь за гум­на­ми по вы­го­ну, я заб­рел на де­ре­вен­с­кое клад­би­ще, и мне за­хо­те­лось отыс­кать мо­ги­лу Пав­ла Пар­ме­ны­ча. Я дол­го ла­зил сре­ди за­рос­ших бурь­яном буг­ров, ста­ра­ясь не ос­ту­пить­ся и не упасть. Го­во­рят, это не­хо­ро­шая при­ме­та и пред­ве­ща­ет близ­кую смерть. Так по край­ней ме­ре учи­ла ста­ру­ха нянь­ка, во­дя нас, де­тей­, на мо­ги­лу умер­ше­го от диф­те­ри­та пя­ти­лет­не­го бра­та Ан­д­рю­ши, и мы с ужа­сом, бо­ясь спот­к­нуть­ся, ос­то­рож­но и нап­ря­жен­но, как ка­на­то­ход­цы над про­пас­тью, сту­па­ли вслед за ней по узень­кой клад­би­щен­с­кой троп­ке к бе­лев­шей из­да­ле­ка све­жей мас­ля­ной крас­кой ог­рад­ке... Не­ко­то­рые мо­ги­лы уже без крес­тов и поч­ти срав­ня­лись с зем­лей­, на дру­гих нак­ре­ни­лись зам­ше­лые стол­би­ки без по­пе­реч­ных пе­рек­ла­дин. Раз я чуть не про­ва­лил­ся но­гой в боль­шую чер­ную ды­ру, зи­яв­шую в осы­пав­шей­ся на­сы­пи. В кон­це клад­би­ща мо­ги­лы но­вей и в боль­шем по­ряд­ке. На крес­тах при­би­ты жес­тя­ные до­щеч­ки с над­пи­ся­ми и ви­сят су­хие вен­ки из по­ле­вых цве­тов. На од­ной я про­чел вы­ве­ден­ное пе­чат­ны­ми ка­ра­ку­ля­ми чет­ве­рос­ти­шие:

    Здесь я отыс­кал мо­ги­лу от­ца Се­ме­на Па­лы­ча: вы­со­кий гли­ня­ный­, толь­ко на­чи­на­ющий за­рас­тать тра­вой хол­мик с ду­бо­вым те­са­ным крес­том и над­писью на жес­ти: «Па­вел Пар­ме­нов Ла­ми­хов, + 1922 г. 21 Мая 67 лет кр. с. Не­поч.»... Даль­ше сто­яли ка­кие-то за­ма­зан­ные бук­вы - хо­те­ли еще что-то на­пи­сать, но не хва­ти­ло мес­та. На дер­не ва­ля­лись ос­кол­ки кра­ше­ной яич­ной скор­лу­пы - оче­вид­но, от ро­ди­тель­с­кой суб­бо­ты.

    Кладбище на при­гор­ке, и с не­го да­ле­ко вид­ны все не­по­че­тов­с­кие по­ля. Поч­ти к са­мой ка­на­ве под­с­ту­па­ют ог­не­го­ло­вые под­сол­ну­хи, по­вы­ше, на са­мой вер­ши­не, раз­би­та бах­ча с ша­ла­шом и рас­ко­ря­чен­ным на рас­пя­ле пу­га­лом. По обе­им до­ро­гам, опо­ясы­ва­ющим клад­би­ще, час­то про­ез­жа­ют во­зы в по­ле и из по­ля. С гу­мен до­но­сит­ся стук мо­лоть­бы и стре­кот­ня ве­ялок. Две ба­бы, не­ся в по­дой­ни­ках по­лу­ден­ный удой­, тя­же­ло под­ни­ма­ют­ся из ло­щи­ны, где от­ды­ха­ет ста­до. Боль­шая, по­хо­жая на бе­ше­ную со­ба­ка с под­жа­тым хвос­том и ра­зи­ну­той пас­тью рыс­цой пе­ре­се­ка­ет вы­гон - вер­но, бе­га­ла в даль­ний ба­рак пож­рать па­да­ли. Здесь, на при­гор­ке, зем­ля мед­лен­но вы­бе­ли­ва­ет (как они ког­да-то ле­ме­хи о паш­ню) кос­ти па­ха­рей­, а там вни­зу, в ов­ра­ге, вы­бе­ли­ва­ют­ся кос­ти их вер­ных по­мощ­ни­ков, ло­ша­дей­, то­же па­ха­рей.

    Я при­по­ми­наю, что мне рас­ска­зы­вал Се­мен Па­лыч о сво­ем от­це, и ду­маю о Пав­ле Пар­ме­ны­че и о его ла­дан­ке. Сколь­ко чер­вон­ных кру­пи­нок от зо­ло­то­нос­ных волн про­ше­лес­тев­ших в веч­ность уро­жа­ев соб­рал за свою дол­гую страд­ную жизнь этот кря­жис­тый­, су­ро­вый­, уп­ря­мый­, рас­чет­ли­вый ста­рик, дер­жав­ший в под­чи­не­нии в од­ном хо­зяй­ст­ве без вы­де­ла двух сво­их взрос­лых сы­но­вей­? Пос­лед­ни­ми по­ло­жил он в свою ла­дан­ку три мел­ких, ху­до­соч­ных, но дра­го­цен­ных зер­на го­лод­но­го, 21-го го­да. Хлеб в то страш­ное ле­то в По­вол­жье не ко­си­ли, не жа­ли и не вя­за­ли в сно­пы: слиш­ком уж он был ре­док и ни­зок, не боль­ше чет­вер­ти. Как биб­лей­ская Руфь, бро­ди­ли, на­ги­ба­ясь, по по­лю уг­рю­мые жне­цы и со­би­ра­ли в ру­ку ко­лосья - вы­ры­ва­ли их с кор­нем, ле­гонь­ко от­ря­хи­ва­ли зем­лю и скла­ды­ва­ли в то­щие куч­ки. Не на­хо­дя кор­ма, скот объ­едал таль­ник, ка­мыш, де­ревья и жа­лоб­но мы­чал на зное, точ­но чув­с­т­вуя у гор­ла хо­лод­ное, как ко­ло­дез­ная струя, при­кос­но­ве­ние от­то­чен­но­го лез­вия. А не­бо блис­та­тель­но си­не­ло го­лу­бым са­мар­кан­д­с­ким из­раз­цом, и гу­би­тель­но кру­жил­ся сни­зив­ший­ся ог­ром­ный­, ог­нен­ный аэроп­лан сол­н­ца, от­дан­ный в то ле­то в нет­вер­дые ру­ки ка­ко­го-то са­мо­уве­рен­но­го бе­зум­ца Фа­это­на[63], ко­то­ро­му суж­де­но в на­ка­занье сго­рать, ис­те­кая кровью на за­ка­тах...

    Бродя за ка­на­вой клад­би­ща вдоль под­сол­ну­хов, я ста­ра­юсь пред­с­та­вить се­бе по рас­ска­зам пос­лед­ний сев Пав­ла Пар­ме­ны­ча и его вне­зап­ную смерть в по­ле...

    В ту вес­ну гра­чи при­ле­те­ли ра­но: зем­ля еще бы­ла под сне­гом. Фи­оле­то­во-чер­ные, ис­к­рясь на сол­н­це ра­дуж­ным зо­ло­том, мед­лен­но рас­ха­жи­ва­ли они хо­зяй­ст­вен­ной по­ход­кой враз­вал­ку (по­ход­кой па­ха­ря, иду­ще­го в тя­же­лых са­по­гах с на­лип­ши­ми комь­ями по паш­не) и дол­би­ли тол­с­ты­ми клю­ва­ми наст, тщет­но вы­ис­ки­вая ло­ша­ди­ный по­мет с ов­сом на ред­ких од­но­ко­лей­ных до­ро­гах. Не най­дя по­жи­вы в по­лях, гра­чи наг­ря­ну­ли на се­ло, но и тут все бы­ло не­обы­чай­но пус­то и ти­хо. Поб­ро­див по сне­го­вым лу­жи­цам, го­лод­ные гра­чи сня­лись и всей ста­ей усе­лись на ста­рых, дуп­лис­тых вет­лах у пру­да и дол­го воз­буж­ден­но кар­ка­ли в мар­тов­с­кую зе­ле­но­ва­то-па­ле­вую за­рю, по­ка сов­сем не стем­не­ло.

    Жуткая ти­ши­на, ни со­бачь­его лая, ни пе­ту­ши­но­го кри­ка, толь­ко пе­рез­ва­ни­ва­ют от вет­ра ко­ло­ко­ла, то как на­бат, то как по по­кой­ни­ку, то как пас­халь­ный трез­вон.

    Павел Пар­ме­ныч во­ро­ча­ет­ся в ов­чи­не на печ­ке и не мо­жет зас­нуть. Му­чат мел­кие на­зой­ли­вые мыс­ли о хо­зяй­ст­ве, обыч­ные, те же, что и днем, но сей­час, ночью пе­ред рас­све­том, они при­ни­ма­ют пре­уве­ли­чен­но му­чи­тель­ные раз­ме­ры, вы­зы­вая тош­нот­ную тос­ку и но­ющую боль под сер­д­цем. Ка­жет­ся, что хо­зяй­ст­во раз­ва­ли­лось и его ни­чем уже не на­ла­дить. Все, что мож­но бы­ло про­дать или вы­ме­нять на хлеб, уже про­да­но. Сун­ду­ки с оде­жей пус­ты, опус­тел да­же ко­ван­ный свет­лой жес­тью с рас­пис­ны­ми ро­за­на­ми де­ви­чий сун­ду­чок На­та­ши, где хра­ни­лось ее при­да­ное. Пос­лед­нее тряпье увез Се­мен вы­ме­ни­вать в Смо­лен­с­кую гу­бер­нию на рожь и на овес. При­ве­зет ли, не сва­лит­ся ли до­ро­гой где в ти­фу, как Алек­сей­, ко­то­рый вот уже пять не­дель ле­жит без па­мя­ти в го­ряч­ке? Удас­т­ся ли вов­ре­мя по­лу­чить се­ме­на и по­се­ять яро­вое?

    Павел Пар­ме­ныч слез с пе­чи и, ти­хо сту­пая по скри­пя­щим по­ло­ви­цам но­га­ми, обу­ты­ми в тол­с­тые, вя­зан­ные из до­маш­ней шер­с­ти нос­ки, по­до­шел к Алек­сею: не по­мер ли? По­том вы­шел пос­мот­реть, це­лы ли ло­шадь и ко­ро­ва - на ночь их, чтоб не ук­ра­ли, ста­ви­ли в сен­цы.

    А пе­ред са­мым рас­све­том не­на­дол­го за­был­ся, и ему прис­нил­ся чуд­ной сон.

    Будто идет он в чис­тых по­лот­ня­ных ру­ба­хе и пор­т­ках бо­си­ком по по­лю и се­ет. Че­рез пле­чи у не­го вмес­то ве­дер­ка пе­ре­ки­ну­та на ли­по­вой лы­ке ла­дан­ка, и, сколь­ко ни бе­рет он из нее зер­на, ла­дан­ка не пус­те­ет. Зем­ля теп­лая, мяг­кая, лег­кая, как пух, са­ма сколь­зит под но­га­ми и не лип­нет. Зер­на пше­ни­цы - на­лив­ные, круп­ные, как го­рох, так и ле­тят меж­ду паль­цев и са­ми па­да­ют ря­да­ми, ров­но из се­ял­ки. Идет Па­вел Пар­ме­ныч и ра­ду­ет­ся, как лег­ко спо­рит­ся по­сев. По­том обо­ра­чи­ва­ет­ся и ви­дит, что ог­ром­ное чер­ное по­ле пус­то, ник­то сза­ди не бо­ро­ну­ет. Толь­ко да­ле­ко-да­ле­ко, спо­ты­ка­ясь, бе­жит по паш­не На­та­ша, ма­шет ру­кой и кли­чет: «Во­ро­тись, де­душ­ка, во­ро­тись!» Но Пав­лу Пар­ме­ны­чу не до нее: он бо­ит­ся, как бы гра­чи не скле­ва­ли сев. Во­ро­ной гор­лас­той ста­ей мо­та­ют­ся они не­во­дом над ним, как над вет­ла­ми у пру­да, кар­ка­ют, па­кос­тят, но на паш­ню не спус­ка­ют­ся и пше­ни­цу не клю­ют. Смот­рит Па­вел Пар­ме­ныч на зер­на и ви­дит, что они не хлеб­ные, а чер­вон­ные, да­же фоль­га от них прис­та­ет к ру­ке, и ла­донь, и паль­цы у не­го вы­зо­ло­че­ны и све­тят­ся. На­та­ши по­за­ди уже не вид­но, чер­ное по­ле кон­ча­ет­ся, и ог­нен­ным час­то­ко­лом сто­ят на при­гор­ке не­бы­ва­ло вы­со­кие под­сол­ну­хи, а над ни­ми рас­к­ры­ты­ми нас­тежь во­ро­та­ми рас­ки­ды­ва­ет­ся трой­ная ра­ду­га...

    Когда Па­вел Пар­ме­ныч прос­нул­ся, ста­ру­ха уже во­зи­лась, гре­мя ух­ва­та­ми у за­топ­лен­ной печ­ки, а На­та­ша ус­пе­ла схо­дить за во­дой.

     - Фа­ня-то от­ма­ялась. По­мер­ла нын­че в ночь. Мар­фуш­ка На­та­ше у ко­лоз­ца ска­зы­ва­ла, - со­об­щи­ла ста­ру­ха но­вость.

    - Ей ниш­то те­перь, - рав­но­душ­но отоз­вал­ся Па­вел Пар­ме­ныч и, шле­пая глу­бо­ки­ми ко­жа­ны­ми ка­ло­ша­ми, вы­шел в сен­цы, где На­та­ша уже до­ила. Ко­ро­ва не­дав­но оте­ли­лась, но с го­ло­ду так ото­ща­ла, что да­ва­ла ма­ло удою, и мо­ло­ко бы­ло жид­кое, си­не­ва­тое, как сня­тое, - ед­ва хва­та­ло для ре­бя­ти­шек. Ис­ху­да­лая, по­ну­рая ло­шадь с тру­дом пе­ред­ви­га­ла но­ги, точ­но опо­ен­ная.

     - Ку­ды с та­ким ма­ха­ном па­хать, - уны­ло ду­мал Па­вел Пар­ме­ныч, вы­во­дя ло­шадь, за­дев­шую ко­пы­том о по­рог. Двор пус­той и го­лый­, вся со­ло­ма с крыш ра­зоб­ра­на на корм ско­ти­не. Жер­ди и сле­ги тор­чат об­г­ло­дан­ны­ми реб­ра­ми. Всех кур по­ре­за­ли еще осенью. За­ре­за­ли и овец, и дру­гую ко­ро­ву. А вто­рая ло­шадь, на ко­то­рой Се­мен уехал на зем­ля­ные ра­бо­ты на Вол­гу, па­ла зи­мой - с од­ной сбру­ей в меш­ке вер­нул­ся он до­мой пеш­ком. Сре­ди дво­ра, как пе­тух, важ­но раз­гу­ли­вал круп­ный лос­ня­щий­ся грач.

     - Ишь ка­кой жир­ный­! - с до­са­дой вы­ру­гал­ся Па­вел Пар­ме­ныч и спуг­нул неп­ро­шен­но­го гос­тя. Но тот и не по­ду­мал уле­тать, а толь­ко ото­шел по­даль­ше к во­ро­там. Сле­тев­ши­еся гра­чи в по­ис­ках пи­щи без­бо­яз­нен­но, как во­робьи, лез­ли пря­мо под ко­пы­та ло­ша­ди.

     - Здо­ро­во, Па­вел Пар­ме­ныч. Ни­как ты гра­чей за­мес­то кур дор­жишь? - ок­лик­нул ста­ри­ка не­ожи­дан­но из ка­лит­ки звон­кий пе­ву­чий те­но­рок.

    Это Ав­к­сен­тий Его­рыч, пред­се­да­тель сель­со­ве­та, нев­з­рач­ный­, с ре­день­кой мо­чаль­ной бо­ро­ден­кой му­жи­чон­ка, в за­ячь­ем ма­ла­хае, хло­по­тун и го­во­рун. Ав­к­сен­тий Его­рыч еще при ца­ре си­дел в тюрь­ме за аг­рар­ные бес­по­ряд­ки, и од­но­сель­ча­не пос­то­ян­но вы­би­ра­ют его на мир­с­кие дол­ж­нос­ти, хо­тя и под­шу­чи­ва­ют, что он «чу­жие кры­ши кро­ет, а своя те­чет».

     - Ты вот што, дя­дя Па­вел. За­ха­жи­вай к по­луд­ню в со­вет. Се­ме­на при­вез­ли. Вы­да­вать бу­дем на по­сев.

    Услышав про се­ме­на, Па­вел Пар­ме­ныч за­вол­но­вал­ся и хо­тел под­роб­но рас­спро­сить обо всем Ав­к­сен­тия Его­ры­ча, но тот уже щел­к­нул ще­кол­дой и ис­чез так же не­ожи­дан­но и быс­т­ро, как и по­явил­ся.

    Наскоро по­зав­т­ра­кав го­ря­чей пус­той пох­леб­кой и кус­ком под­сол­неч­но­го ко­ло­ба вмес­то хле­ба, Па­вел Пар­ме­ныч зах­ва­тил на вся­кий слу­чай два меш­ка и по­шел в сель­со­вет. Здесь уже тол­пи­лась куч­ка взбу­до­ра­жен­ных гал­дя­щих му­жи­ков с ху­ды­ми ску­лас­ты­ми ли­ца­ми и ли­хо­ра­доч­ны­ми гла­за­ми. В се­нях у ве­сов сто­яло нес­коль­ко пя­те­ри­ко­вых меш­ков, и око­ло них, про­ве­ряя что-то по бу­ма­ге, су­етил­ся Ав­к­сен­тий Его­рыч.

     - Па­вел Пар­ме­нов Ла­ми­хов, - вык­лик­нул он по спис­ку. - Сколь­ко у те­бя осенью за­се­яно и под зябь под­ня­то?

     - Две де­ся­ти­ны под рожью да де­ся­ти­ны две, мот­ри, с ос­мин­ни­ком под зябью.

     - Из этой по­луч­ки на твою до­лю при­хо­дит­ся один пуд 24 фун­та пше­ни­цы и 17 фун­тов ов­са. Рас­пи­сы­вай­ся и по­лу­чай.

    Расписавшись дву­мя за­го­гу­ли­на­ми, Па­вел Пар­ме­ныч по­до­шел к ве­сам и ста­ра­тель­но их урав­ни­вал и про­ве­рял, что­бы вес был точ­ный.

     - Ты ку­ды за­лез­ла! - ог­рыз­нул­ся вдруг один из му­жи­ков на не­за­мет­но во­шед­шую в се­ни ста­ру­ху, пы­тав­шу­юся ута­щить при­гор­ш­ню зер­на из меш­ка. - Пош­ла вон от­се­ле­ва, стерь­ва.

    Но ста­ру­ха, ху­дая и страш­ная (на нее уже раз сос­тав­ля­ли про­то­кол за тру­по­ед­с­т­во), не уш­ла, а сто­яла на по­ро­ге и из­да­ли труп­ны­ми гла­за­ми жад­но и ту­по смот­ре­ла на от­ве­ши­ва­ние се­мян, как опа­са­юща­яся пин­ка са­по­гом со­ба­ка при руб­ке ту­ши в мяс­ной лав­ке.

    Павел Пар­ме­ныч по­лу­чил се­ме­на од­ним из пер­вых и с тру­дом до­нес двух­пу­до­вую но­шу. Нес­коль­ко раз са­дил­ся и пе­ре­ды­хал от одыш­ки. До­ма его все ра­дос­т­но об­с­ту­пи­ли, слов­но он при­вез до­ро­гих гос­тин­цев с яр­мар­ки, щу­па­ли и пе­ре­би­ра­ли зер­но, как би­сер.

     - Пше­ни­ца хо­ро­шая, си­бир­ка, - ре­шил Па­вел Пар­ме­ныч. - Не знай, как при­мет­ся. И овес неп­ло­хой­, толь­ко вол­г­лый­, на­до под­су­шить.

    Он пе­ре­вя­зал над­вое ме­шок и под­ве­сил его к бал­ке, что­бы не за­лез­ли мы­ши. И сра­зу в уг­рю­мой из­бе ста­ло уют­ней и свет­лей­, точ­но зас­ве­ти­ли огонь в крас­ном уг­лу. Хо­те­лось хло­по­тать и ра­бо­тать, как пе­ред боль­шим праз­д­ни­ком.

    Роясь в са­рае, Па­вел Пар­ме­ныч нат­к­нул­ся на ста­рый вен­терь и сет­ку и вспом­нил, что щу­ка на­чи­на­ет ме­тать ик­ру. До све­та, за­тем­но, встал он и по­шел на реч­ку. Раз­дув­ша­яся от по­ло­водья мел­кая степ­ная реч­ка бур­ли­ла и ка­ти­лась мут­ным ве­сен­ним по­то­ком по­верх таль­ни­ка и ка­мы­шей. Увя­зая в гли­не, доб­рал­ся Па­вел Пар­ме­ныч до зна­ко­мо­го об­ры­ва и стал во­дить по дну сет­кой­, как чер­па­ком. Сол­н­це под­ни­ма­лось, и из­му­чен­ный Па­вел Пар­ме­ныч уже со­би­рал­ся бро­сить нап­рас­ную лов­лю, как вдруг, вы­тас­ки­вая сет­ку, за­ме­тил в ней блес­нув­шую боль­шую щу­ку, тя­же­ло хлоп­нув­шую на бе­рег и бьющу­юся вы­со­ки­ми прыж­ка­ми. Па­вел Пар­ме­ныч бро­сил­ся на щу­ку, но не удер­жал­ся и по­ка­тил­ся вмес­те с ней по об­ры­ву. На­ко­нец под­мял жи­во­том и ух­ва­тил у са­мой во­ды. Щу­ка, ма­те­рая и ик­ря­ная, вне­зап­но вых­ва­чен­ная из ве­сен­ней сне­го­вой во­ды, сколь­зи­ла сталь­ным те­лом, ще­ри­лась, ко­ло­лась перь­ями плав­ни­ков и ярос­т­но, из­ви­ва­ясь зме­ей­, би­ла хвос­том. Но Па­вел Пар­ме­ныч вце­пил­ся под жаб­ры клеш­ня­ми паль­цев и су­нул ее в ме­шок. При­дя до­мой­, он сам раз­ре­зал и вы­пот­ро­шил все еще бьющу­юся щу­ку и бро­сил ее в чу­гун, где она и вы­пот­ро­шен­ная дол­го ше­ве­ли­ла го­лу­бы­ми плав­ни­ка­ми и ды­ша­ла кро­ва­вы­ми жаб­ра­ми, по­ка во­да не за­ки­пе­ла.

    Хлебая за сто­лом жир­ную уху и пог­ля­ды­вая на ме­шок с зер­ном, Па­вел Пар­ме­ныч чув­с­т­во­вал, как с каж­дой лож­кой креп­нет и ве­се­ле­ет, точ­но хищ­ная ому­то­вая щучья си­ла вхо­ди­ла в не­го и рас­те­ка­лась по вы­сох­шим от го­ло­ду­хи жи­лам.

    Сеять яро­вое Пав­лу Пар­ме­ны­чу приш­лось са­мо­му: Алек­сей еще не оп­ра­вил­ся пос­ле ти­фа, а Се­мен не вер­нул­ся из по­ез­д­ки. О па­хо­те не­че­го и ду­мать, ло­шадь слиш­ком пло­ха. Нуж­но пря­мо рас­се­вать по осен­ней зя­би под бо­ро­ну. По до­ро­ге в по­ле Па­вел Пар­ме­ныч встре­тил му­жи­ка с те­ле­гой­, в ко­то­рую вмес­то ло­ша­ди бы­ла зап­ря­же­на ко­ро­ва. Му­жик шел по­ну­рясь, гля­дя ку­да-то в сто­ро­ну, ви­ди­мо сты­дясь та­ко­го сра­ма. Ко­ро­ва еле пе­рес­ту­па­ла но­га­ми, мо­тая пе­ре­сох­шее дряб­лое вы­мя. Па­вел Пар­ме­ныч по­жа­лел му­жи­ка и не­воль­но по­чув­с­т­во­вал гор­дость: как-ни­как, а он все же су­мел сох­ра­нить ло­шадь и ос­тать­ся хо­зя­ином.

    Семен ско­ро вер­нул­ся и при­вез ме­шок ржи. Алек­сей поп­ра­вил­ся. Яро­во­го по­се­яли око­ло двух де­ся­тин, да еще по­са­ди­ли кар­то­фель, под­сол­нух и тык­ву. Вес­на вы­да­лась влаж­ная и теп­лая, про­хо­ди­ли час­тые дож­ди. Вся степь зе­ле­не­ла и пес­т­ре­ла, как пой­ма. Вы­со­кие хле­ба обе­ща­ли бо­га­тый уро­жай. На Тро­ицу сто­яло вед­ро, а Ду­хов день вы­пал душ­ный и гро­зо­вой. Силь­но ма­ри­ло, про­бе­га­ли лег­кие туч­ки с дож­дем, из­да­ли гу­дел гром, сол­неч­ное си­янье сме­ши­ва­лось с блес­ком неп­ре­рыв­но воз­д­ви­гав­ших­ся и ру­шив­ших­ся ра­дуг. Пав­лу Пар­ме­ны­чу не­мо­жи­лось, му­чи­ла одыш­ка и что-то под­ка­ты­ва­ло под са­мое сер­д­це. Пос­ле обед­ни он, пе­ре­ло­мив нез­до­ровье, опи­ра­ясь на пал­ку, по­шел в Даль­нее по­ле пос­мот­реть ози­мые. Ос­мот­ром их он ос­тал­ся до­во­лен, и, слов­но чув­с­т­вуя на се­бе одоб­ри­тель­ный взгляд хо­зя­ина, зе­ле­ная рожь зак­ла­ня­лась и за­шур­ша­ла. Па­вел Пар­ме­ныч да­же ру­кой пог­ла­дил ко­лосья, как гри­ву у ло­ша­ди. По­том при­сел у края по­ло­сы и дос­тал ку­сок под­сол­неч­но­го ко­ло­ба, что­бы по­есть. Но тут на­бе­жа­ла не­боль­шая се­ро-се­реб­рис­тая туч­ка, под­к­ра­лась, как дев­ка с вед­ром к пар­ням на Ива­на Ку­па­ло, и с гро­мо­вым хо­хо­том ока­ти­ла ко­ло­дез­ной во­дой. Но Па­вел Пар­ме­ныч не до­са­ду­ет, теп­лый дож­дик толь­ко ос­ве­жил го­ло­ву. Дол­го си­дел он, же­вал ко­лоб, и ему бы­ло лег­ко и по­кой­но, но ког­да встал, что­бы ид­ти, то по­чув­с­т­во­вал, как вдруг ра­зом ра­зор­ва­лось что-то, дол­го ко­пив­ше­еся на сер­д­це, в гла­зах свер­к­ну­ла мол­ния, в ушах про­гу­дел гром, и вся степь за­ря­би­ла под­сол­ну­ха­ми, все не­бо рас­ц­ве­ти­лось ра­ду­га­ми. Па­вел Пар­ме­ныч по­нял, что па­да­ет, и сде­лал шаг в сто­ро­ну, но не ус­пел, - па­дая, вы­ро­нил ку­сок не­до­еден­но­го ко­ло­ба и при­мял го­ло­вой зе­ле­ня. А они, ос­ве­жен­ные толь­ко что про­бе­жав­шим дож­дем, гус­то вол­но­ва­лись и лас­ти­лись к го­ло­ве хо­зя­ина, кро­пя брыз­га­ми го­лое те­мя в вен­це рас­т­ре­пав­ших­ся пак­лей во­лос. Но Па­вел Пар­ме­ныч уже не слы­шал ни их шел­ко­во­го ше­лес­та, ни хрус­таль­ных го­ло­сов жа­во­рон­ков, ни про­щаль­но­го ок­ли­ка об­лив­шей его 'во­дой туч­ки, бро­сив­шей с пог­ро­мы­хи­ва­ющей на же­лез­ном хо­ду по степ­ным пой­мам гро­мо­вой те­ле­ги из-под рас­пис­ной­, об­ви­той сва­деб­ны­ми ра­дуж­ны­ми лен­та­ми ду­ги озор­ное де­ви­чес­кое «ау»...

    Положить в ла­дан­ку три зер­на от но­во­го уро­жая Пав­лу Пар­ме­ны­чу не приш­лось, это сде­лал вмес­то не­го Се­мен Па­лыч, соб­лю­дая по при­выч­ке из ува­же­ния к па­мя­ти от­ца ус­та­но­вив­ший­ся в до­ме обы­чай.

     - За­ря го­рит, опять дождь бу­дет. И ве­тер да­ве­по­лу­ден­ный был, а те­перь мос­к­вич, - за­ме­ча­ет Се­мен Па­лыч, при­са­жи­ва­ясь на бе­рег то­ка и за­ку­ри­вая.

    Заря и вправ­ду не­обыч­но крас­ная, не­нас­т­ная. От нее и со­ло­ма на то­ку сол­неч­ней­, и му­ру­гое ли­цо Се­мен Па­лы­ча баг­ро­ве­ет от­с­ве­том кос­т­ра. Прик­ры­тый щи­том ве­ял­ки, он рыс­ка­ет нап­ря­жен­ным зор­ким взгля­дом пу­ле­мет­чи­ка по ве­че­ре­юще­му по­лю, где по­ро­хо­вым ды­мом сте­лет­ся пыль от не­дав­но про­шед­ше­го ста­да и цепью в пе­ре­беж­ке още­ти­ни­лись у око­пов ба­ра­ка се­ро-го­лу­бые ре­пей­ные за­рос­ли вы­со­ко­го та­тар­ни­ка.

    И вдруг вспо­ми­на­ет:

     - Та­ко­го убив­ца, как го­во­рит­ся, по­ис­кать, Ми­хал Лек­са­ныч. Сколь­ко я на­ро­ду по­ко­сил пу­ле­ме­том. Пуль, мот­ри, по­бо­ле вы­се­ял, чем зе­рен. Уж как я с этим пу­ле­ме­том ухит­ри­вал­ся, ра­зоб­рать, по­чи­нить - мо­мен­том. Сол­да­ты, бы­ва­ло, под­шу­чи­ва­ли: «А ну, Ла­ми­хов, вски­пя­ти-ка ав­с­т­рий­цам го­ря­чень­ко­го чай­ку на пу­ле­ме­те». Ну, и мне то­же по­па­да­ло. Нас­к­розь про­ши­ли.

    Он раз­д­ви­нул рас­стег­ну­тый­, вы­ли­няв­ший от по­та во­рот и по­ка­зал на гру­ди под пра­вым сос­ком шрам от пу­ли.

     - К не­нас­тью прос­т­реб бы­ват. А так ни­че­во, не ме­шат ра­бо­тать... Сколь­ко я этой ерун­ды по­ви­дал...

    Семен Па­лыч при слу­чае охот­но рас­ска­жет о том, как у не­го па­ла ло­шадь, как он по­ку­пал но­вую, как об­за­во­дил­ся хо­зяй­ст­вом пос­ле го­ло­да, но не лю­бит вспо­ми­нать о сво­ем ге­ро­ичес­ком прош­лом. Ес­ли бы не не­нас­т­ная за­ря, не прос­т­рел от ра­ны и не мои рас­спро­сы, то он, мо­жет, и сей­час не вспом­нил бы об «этой ерун­де».

    Вот в та­кой же теп­лый июль­с­кий ве­чер, вер­нув­шись из по­ля с убор­ки пше­ни­цы, уз­нал Се­мен Па­лыч о мо­би­ли­за­ции и, нас­ко­ро соб­рав­шись за ночь, на рас­све­те вы­ехал с от­цом на те­ле­ге в го­род, к ка­зар­мам у вок­за­ла. А че­рез нес­коль­ко дней, выс­то­яв на­вы­тяж­ку тор­жес­т­вен­ный па­рад и мо­ле­бен на пло­ща­ди у со­бо­ра, с му­зы­кой и пес­ня­ми под кри­ки и при­вет­с­т­вия тол­пы с тро­ту­аров, прой­дясь по ули­цам, во­шел в теп­луш­ку, ко­то­рая от са­пог и прик­ла­дов за­гу­де­ла де­ре­вом, как гроб от комь­ев зем­ли, и, уез­жая с эше­ло­ном на за­ка­те, выс­мат­ри­вал про­бе­га­ющее за буг­ра­ми Даль­ное по­ле, ста­ра­ясь раз­ли­чить на нем зна­ко­мый за­гон.

     - Уг­на­ли в са­мую стра­ду. Не да­ли и с хле­бом уп­ра­вить­ся. От­то­го, мо­жет, и вой­на выш­ла не­за­дач­ли­вая. Не ле­жа­ло у на­ро­да к ей сер­д­це. Все ко дво­рам тя­ну­ло, - выс­ка­зы­ва­ет пред­по­ло­же­ние Се­мен Па­лыч. - А прой­дя две не­де­ли, пря­мо с по­ез­ду се­ред по­ля в бой бро­си­ли. От на­шей ро­ты ос­та­лось не бо­ле со­ро­ка че­ло­век.

    Со сво­их при­вол­ж­с­ких по­лей Се­мен Па­лыч по­пал на чу­жие га­ли­ций­ские, вмес­то ло­бог­рей­ки ему приш­лось уп­рав­лять­ся с дру­гой жат­вен­ной ма­ши­ной - с пу­ле­ме­том, и ко­сить уже не пше­ни­цу, а лю­дей...

     - Раз ав­с­т­рий­цы ко мне по­дош­ли, вон как те оме­ты. Ко­сишь их, а они все идут и гор­ла­нят пес­ни. Дол­ж­но, пьяные бы­ли. Тут у ме­ня вся во­да вы­ки­пе­ла, пу­ле­мет за­чал осе­кать­ся. Ду­мал, про­па­ду, да на­ши их от­би­ли шты­ка­ми, - рас­ска­зы­ва­ет Се­мен Па­лыч и вдруг ух­мы­ля­ет­ся. - Чуд­но смот­реть, как лю­ди от пуль па­да­ют. Ров­но иг­руш­ки ка­кие...

    Солдатские на­фаб­рен­ные пылью усы Се­мен Па­лы­ча ше­ве­лят­ся от ос­ка­ла не­доб­рой ус­меш­ки, и в гла­зах у не­го тем­не­ют­ся крас­ные уголь­ные огонь­ки от за­ка­та. «Точ­но кровь», - ду­маю я и вспо­ми­наю ска­зан­ное им про се­бя сло­во: «уби­вец».

     - Смер­ти пу­гать­ся не­че­го, - рас­суж­да­ет Се­мен Па­лыч. - Ма­ло­душ­но­го она зав­сег­да возь­мет. Толь­ко и шу­ток она не тер­пит. Был у нас в пол­ку воль­но­оп­ре­де­ля­ющий­ся, доб­ро­во­лец. Так, шаль­ной. На спор вы­со­вы­вал­ся с па­пи­рос­кой из око­па. Ну, его и ух­ло­па­ли.

    Семен Па­лыч был нес­коль­ко раз ра­нен и по­лу­чил два Ге­ор­гия, но за что - умал­чи­ва­ет.

     - Та­кая, зна­чит, уда­ча выш­ла. За­мес­то де­ре­вян­но­го крес­та за­ра­бо­тал два Егорь­ев­с­ких. А что с их тол­ку? Ва­ля­ют­ся в сун­ду­ке у ба­бы...

    После пос­лед­не­го тя­же­ло­го ра­не­ния его от­ко­ман­ди­ро­ва­ли в пу­ле­мет­ную шко­лу в Ора­ни­ен­ба­ум. Од­на­ко се­вер­ная гра­нит­ная сто­ли­ца ни­чем его не по­ра­зи­ла.

     - Што Пи­тер - ка­мень один. На­ло­жи кам­ню, вот те­бе и го­род. Сы­ми, и нет его...

    Революция зас­та­ла Се­ме­на Па­лы­ча за обыч­ным за­ня­ти­ем - обу­че­ни­ем оче­ред­ной мар­ше­вой пу­ле­мет­ной ко­ман­ды и быс­т­ро­во-праз­д­нич­но­му пе­ре­вер­ну­ла при­выч­ный се­рый ук­лад его сол­дат­с­кой жиз­ни. Выг­на­ла из за­ко­ул­ков ка­зарм и стрель­бищ и по­нес­ла из Ора­ни­ен­ба­ума сна­ча­ла в строю с му­зы­кой к бе­ло­му бар­с­ко­му особ­ня­ку Тав­ри­чес­ко­го двор­ца, а по­том на гру­зо­ви­ках с пу­ле­ме­та­ми по гряз­но­му шос­се к ци­та­де­ли Со­ве­тов - Смоль­но­му. Ско­ро он сме­нил жес­тя­ную трех­ц­вет­ную ко­кар­ду на се­рой шап­ке на крас­ную жес­тя­ную звез­ду, прев­ра­тил­ся из сол­да­та в крас­но­ар­мей­ца и по­шел с пу­ле­ме­том уже не на ав­с­т­рий­цев и гер­ман­цев, а на Кол­ча­ка и Де­ни­ки­на.

     - Ну, Ле­нин уду­мал. Ра­зи мо­жет один че­ло­век все пе­ре­во­ро­тить? Сам на­род пе­ре­му­тил­ся. Я учи­ты­ваю все по­ло­же­ние и су­жу так с точ­ки зре­ния мо­ей пра­виль­нос­ти. Для че­го-ни­будь жи­вет же че­ло­век и уду­мы­ват, как луч­ше быть...

    Семен Па­лыч ред­ко выс­ка­жет­ся нап­ря­мик, без оби­ня­ков. Он дол­го кру­тит­ся вок­руг да око­ло, слов­но бо­ит­ся спуг­нуть свои мыс­ли, мед­лен­но на­ез­жи­ва­ет их те­ле­гой­, как дроф в сте­пи.

    - Инвентарю нет... Все мы мо­жем про­из­во­дить по-на­ше­му, по-крес­ть­ян­с­ко­му, а вот с же­ле­зом нам труд­но... Как го­во­рит­ся, один с сош­кой­, а с лож­кой­-то и не сос­чи­ташь сколь­ко, - жа­лу­ет­ся он. - День­ги не Бог, они ми­лу­ют и боль­ше ра­зу­ма да­ют...

    Я смот­рю на ли­цо Се­мен Па­лы­ча, та­кое же се­рое, нев­з­рач­ное, зна­ко­мое, как ты­ся­чи крес­ть­ян­с­ких лиц, по­хо­жих друг на дру­га, как один за­гон в по­ле на дру­гой­, и вдруг вспо­ми­наю сти­хот­во­ре­ние в про­зе «Сфинкс» Тур­ге­не­ва. Вот он, этот му­жиц­кий сфинкс, с му­ру­гим ску­лас­тым, из се­ро­го бу­лыж­ни­ка вы­се­чен­ным ли­ком! В жел­то-со­ло­мен­ной пус­ты­не соз­рев­ших хле­бов, сре­ди при­зе­мис­тых пи­ра­мид скир­дов и одо­ний­, под ти­хим не­мер­к­ну­щим за­ре­вом поз­д­ней лет­ней за­ри по­вер­нул он ко мне прос­тое, плос­кое, неп­ро­ни­ца­емое ли­цо и пред­ла­га­ет раз­ре­шить свою, не­ве­до­мую ему са­мо­му за­гад­ку...

     - От мер­т­вой пче­лы ка­ну­на не бу­дет, - пре­ры­ва­ет мои раз­мыш­ле­ния Се­мен Па­лыч и идет под­ме­тать мет­лой с то­ка в ку­чу об­мо­ло­чен­ное, но еще не про­ве­ян­ное зер­но с мя­ки­ной.

    Мне уже не чу­дит­ся в нем ни­че­го за­га­доч­но­го, сфин­к­со­по­доб­но­го. Ве­ро­ят­но, все это бы­ло толь­ко ми­раж­ной иг­рой не­обыч­но­го об­лач­но­го ос­ве­ще­ния. Тем не ме­нее не­ожи­дан­но про­мель­к­нув­шая мысль о му­жиц­ком сфин­к­се за­ни­ма­ет ме­ня, и я об­ду­мы­ваю ее, бро­дя за скир­да­ми вок­руг гум­на. Мне вспо­ми­на­ет­ся му­жик Ма­рей Дос­то­ев­с­ко­го и Пла­тон Ка­ра­та­ев Тол­с­то­го. Раз­ве Се­мен Па­лыч не ук­рыл ме­ня на паш­не от прес­ле­до­ва­ния пе­тер­бур­г­с­ких кош­ма­ров, как Ма­рей на­пу­ган­но­го кри­ком о вол­ке маль­чи­ка? Раз­ве он не сно­сил по­кор­но де­ся­ти­лет­нюю во­ен­ную стра­ду, как Пла­тон Ка­ра­та­ев? Но ведь он сов­сем не по­хож на них или, вер­нее, по­хож толь­ко в од­ном: от не­го ис­хо­дят вмес­те с креп­ким му­жиц­ким за­па­хом те же тем­ные теп­ло­вые лу­чи, как от пар­ной ве­сен­ней зем­ли, от на­ли­ва­юще­го­ся зер­на. Око­ло не­го я чув­с­т­вую се­бя так же спо­кой­но, прос­то и уют­но, как маль­чик Дос­то­ев­с­ко­го око­ло Ма­рея, как Пьер Бе­зу­хов око­ло Ка­ра­та­ева. Он, по соб­с­т­вен­но­му его вы­ра­же­нию, уби­вец - «та­ко­го убив­ца по­ис­кать», но с ним сов­сем не жут­ко, - си­дя здесь на теп­лом то­ку око­ло пше­нич­но­го умо­ло­та и слу­шая его рас­ска­зы, ду­ма­ешь, что и вой­на, и ре­во­лю­ция - толь­ко глу­бо­кая вспаш­ка, сев че­ло­ве­чес­ких жиз­ней для уро­жа­ев бу­ду­ще­го, а са­мая от­да­ча жиз­ни ка­жет­ся та­кой же прос­той и нес­т­раш­ной­, как бро­са­ние зер­на в зем­лю. Что за бе­да, ес­ли часть дра­го­цен­ных пол­но­вес­ных зе­рен осы­па­ет­ся зря - «без уро­ну ни­как нель­зя», без это­го не со­вер­ша­ет­ся се­во­обо­рот ве­ков у рас­то­чи­тель­но­го ско­пи­до­ма - вре­ме­ни. Се­мен Па­лыч отор­вал­ся со сво­ей Не­по­че­тов­кой от прош­ло­го и еще не на­шел луч­ше­го бу­ду­ще­го. Он ос­та­но­вил­ся на пол­пу­ти, на пе­рек­рес­т­ке, - он се­ред­няк во всем - ив хо­зяй­ст­ве, и в воз­зре­ни­ях; ко все­му от­но­сит­ся ос­то­рож­но, вы­жи­да­тель­но и все при­ни­ма­ет на­по­ло­ви­ну, мыс­лен­но при­ки­ды­вая на без­мен. Он и не хо­зя­ин-соб­с­т­вен­ник, и не ра­бо­чий­, а что-то сред­нее меж­ду тем и дру­гим - мир­с­кой ис­поль­щик. Не­то­роп­ли­во про­ме­ри­ва­ет он в со­тый раз ар­шин­ни­ком ног свои за­го­ны, уп­рав­ляя упор­ной му­равь­иной тя­гой ло­ша­ди, и прис­лу­ши­ва­ет­ся, как нев­да­ле­ке по со­сед­с­т­ву та­рах­тит сов­хо­зов­с­кий трак­тор. Путь к бу­ду­ще­му для не­го еще те­мен, он час­то сби­ва­ет­ся с боль­ша­ка и, по­те­ряв веш­ки, на­щу­пы­ва­ет ва­лен­ком и кну­то­ви­щем под рых­лым сне­гом твер­дый­, на­ка­тан­ный наст, как обоз на роз­валь­нях в бу­ран. И я ве­рю в эти ос­то­рож­ные му­жиц­кие по­ис­ки, вспо­ми­ная сло­ва Се­мен Па­лы­ча: «Для че­го-ни­будь жи­вет же че­ло­век и уду­мы­ват, как луч­ше быть».

    

    Задумавшись, я не сра­зу ус­лы­шал, что ме­ня кли­чет Се­мен Па­лыч: по­ра ид­ти ужи­нать. Неп­ро­ве­ян­ное зер­но сме­те­но в ку­чу и ле­жит на то­ку ги­ган­т­с­ким ус­нув­шим зо­ло­тым му­ра­вей­ни­ком. Се­мен Па­лыч за­во­ро­шил его свер­ху со­ло­мой на слу­чай не­ожи­дан­но­го дож­дя и чтоб бы­ло не­за­мет­ней.

    Ужинаем мы в тем­ной ма­зан­ке, слу­жа­щей зи­мой ко­нюш­ней и ко­ров­ни­ком. В уг­лу сло­же­на не­боль­шая рус­ская печь, а вдоль стен ус­т­ро­ены на­ры. К за­па­ху све­же-испе­чен­но­го хле­ба при­ме­ши­ва­ет­ся пре­лый за­пах на­во­за. Ря­дом, под на­ве­сом, по­фыр­ки­вая, пох­рус­ты­ва­ет мок­рой со­ло­мой с муч­ной по­сып­кой ло­шадь и, шум­но взды­хая, от­ры­ги­вая, пе­ре­же­вы­ва­ет жвач­ку ко­ро­ва. Вок­руг не­боль­шой ке­ро­си­но­вой лам­пы кру­жат­ся ста­ей по­хо­жие на круп­ную моль пер­ла­мут­ро­вые ноч­ные ба­боч­ки. Они осы­па­ют­ся в ба­дей­ку с жир­ным топ­ле­ным мо­ло­ком и в мис­ку с ка­шей. Па­да­ют в во­рон­ку лам­по­во­го стек­ла, и фи­тиль, сли­зы­вая их, вы­пи­хи­ва­ет ко­рот­ким кра­евым язы­ком.

     - Ло­шадь не ра­бо­ты бо­ит­ся, а раз­го­ну, - нас­та­ви­тель­но го­во­рит, хле­бая из об­щей мис­ки ка­шу с ва­рен­цом, Се­мен Па­лыч и мет­ко, к сло­ву от­зы­ва­ет­ся об од­ном од­но­сель­ча­ни­не, счи­та­ющем­ся ни­ку­дыш­ным че­ло­ве­ком: - Он ни­ка­ко­го стру­мен­ту в ру­ках не дор­жит. На­си­лу лож­ку ко рту тас­ка­ет...

    Наверное, так же от­зы­ва­ют­ся за гла­за на се­ле и обо мне - «ла­ми­хов­с­ком даш­ни­ке», сло­ня­ющем­ся без де­ла сре­ди ра­бо­ты и что-то за­пи­сы­ва­ющем в свою кни­жеч­ку.

    После ужи­на Се­мен Па­лыч бе­рет с печ­ки два ов­чин­ных по­лу­шуб­ка, и мы идем с ним но­че­вать на гум­но, а то мо­гут ук­расть зер­но.

    Уже смер­к­лось и выз­вез­ди­ло. Толь­ко на за­па­де све­тит зе­ле­но­ва­то-блед­ный след не сов­сем еще по­гас­шей за­ри. Степ­ные свер­ч­ки стре­ко­чут и во­пят не­ис­то­вым хо­ром. По до­ро­ге нам по­па­да­ет­ся зна­ко­мый по­жи­лой крес­ть­янин; он счи­та­ет­ся на се­ле за­жи­точ­ным и ве­дет хо­зяй­ст­во с дву­мя взрос­лы­ми сы­новь­ями. Одоньи у не­го по­вы­ше, чем у дру­гих, и на гум­не сто­ит овин, или, как здесь на­зы­ва­ют, по­лов­ня. Ста­рик то­же идет ка­ра­улить хлеб и зах­ва­тил с со­бой же­лез­ные ви­лы. Я спра­ши­ваю его, по­че­му он не пос­лал вмес­то се­бя сы­но­вей.

     - Неш­то им мож­но до­ве­рить, - ка­ча­ет го­ло­вой ста­рик. - На­род мо­ло­дой­, по­гу­лять хо­чет­ся. Сам пар­нем был, у род­но­го от­ца крал. От­сы­пешь в ме­шок да про­дашь по­ти­хонь­ку...

    На гум­не Се­мен Па­лыч мол­ча до­ку­ри­ва­ет ци­гар­ку и, по­ту­шив ее плев­ком и рас­топ­тав, .укла­ды­ва­ет­ся спать в во­ро­хе пыш­ной со­ло­мы поб­ли­же к ку­че зер­на. По­ло­жив под го­ло­ву по­лу­шу­бок, я ло­жусь ря­дом. В плот­ном теп­лом оме­те слы­шат­ся шо­рох и ве­ре­ща­ние куз­не­чи­ков. Где-то близ­ко на вы­го­не кри­чит пе­ре­пел.

     - Это он из по­ля на Гум­на про­би­ра­ет­ся, - по­зе­вы­ва­ет Се­мен Па­лыч. - Год уро­жай­ный бу­дет, мышь свер­ху оме­ты ест...

    Умаявшись за день, он ско­ро за­сы­па­ет. Но мне спать не хо­чет­ся, я ле­жу на спи­не, ли­цом к звез­дам, смот­рю на бе­лую, блес­тя­щую пря­мо на­до мной в зе­ни­те Бе­гу, вспо­ми­наю о му­жиц­ком сфин­к­се и на­чи­наю скла­ды­вать и ше­по­том про се­бя бор­мо­тать сти­хи:

    

    Но мыс­ли рас­се­ива­ют­ся, и сти­хи не ла­дят­ся. Шея у ме­ня го­рит и зу­дит от уку­сов. «Мо­жет, вши?» - я от­б­ра­сы­ваю по­лу­шу­бок по­даль­ше в но­ги и ло­жусь го­ло­вой пря­мо на со­ло­му, взбив ее по­вы­ше. За­бы­ваю про сти­хи и ду­маю о На­та­ше, пред­с­тав­ляя ее ле­жа­щей ря­дом со мной, вмес­то Се­мен Па­лы­ча, на пыш­ной пше­нич­ной зо­ло­тис­той пе­ри­не под тем­но-си­ним, выс­те­ган­ным звез­да­ми оде­ялом...

     - Гу­ляй ко мне све­же­го мед­ку про­от­ве­дать, - приг­ла­сил ме­ня встре­тив­ший­ся дед Ми­рон, и я за­шел к не­му в гос­ти.

    Пасеку свою дед Ми­рон дер­жит не­по­да­ле­ку от дво­ра в са­ду, на ска­те к пру­ду. Де­ся­ток ста­рых, зам­ше­лых яб­лонь, за­рос­шие тра­вой кус­ты кры­жов­ни­ка и смо­ро­ди­ны, таль­ник виш­не­вой за­рос­ли вдоль плет­ня - вот и весь сад. Ухо­дом и по­ли­вом дед Ми­рон его не ба­лу­ет, толь­ко в силь­ные дож­ди вы­бе­га­ет на до­ро­гу и пру­дит ручьи, что­бы во­да тек­ла по ка­нав­кам в лун­ки под де­ревь­ями. Од­на­ко уз­ло­ва­тые, скрю­чен­ные вет­ви гус­то осы­па­ны яб­ло­ка­ми, при­ги­ба­ют­ся к зем­ле и над­ло­ми­лись бы от не­по­силь­ной но­ши, ес­ли бы не опи­ра­лись на кос­ты­ли под­с­тав­лен­ных ро­гуль.

     - Две­над­цать пень­ков у ме­ня ту­та, - по­яс­ня­ет дед Ми­рон. - Семь уль­ев да пять ко­лод. В по­рож­не вре­мя ба­лу­юсь с пче­ла­ми. Де­ло та­кое, ста­ри­ков­с­кое.

    Если прис­лу­шать­ся, то в са­ду слы­шен ров­ный оза­бо­чен­ный пче­ли­ный гуд. Дед Ми­рон ве­дет ме­ня в свою сто­рож­ку - клеть из плет­ня с со­ло­мен­ным на­ве­сом. Внут­ри вры­ты в зем­лю не­боль­шой сто­лик и ска­мей­ка, в уг­лу же ус­т­ро­ена ле­жан­ка.

     - При­са­жи­вай­ся. Я сей­час све­жий сот вы­ре­жу. За мной не хо­ди, рис­ко­ван­но, пче­лы по­ку­са­ют. Ко мне они при­вык­ли. У ме­ня дух ста­ри­ков­с­кий­, лег­кий­, что от су­хо­го де­ре­ва. А от мо­ло­до­го за­пах тя­же­лый­, плот­с­кий. Пче­ла его не лю­бит, тре­во­жит­ся. У нее при­ро­да та­кая...

    Дед Ми­рон взял не­боль­шое оцин­ко­ван­ное ве­дер­ко и без сет­ки и без ру­ка­виц по­шел вы­ни­мать со­ты. В сто­рож­ке су­ме­реч­но и не жар­ко, пах­нет суш­ня­ком и вос­ком, в от­к­ры­тую двер­цу тя­нет прох­лад­ный сквоз­няк с пру­да. Пче­ли­ное гу­денье ста­но­вит­ся гром­че и нап­ря­жен­ней - вид­но, что пче­лы обес­по­ко­ены и оз­лоб­ле­ны. Ско­ро воз­в­ра­ща­ет­ся дед Ми­рон и ста­вит на стол ве­дер­ко с со­том, от­ма­хи­ва­ясь от на­ле­тев­ших пчел.

     - Ишь ска­ре­ды ка­кие! Жал­ко, не­бось, свой мед от­да­вать. Што ж, мне за­да­ром, што ли, с этим де­лом пу­тать­ся... Про­от­ве­дай мед­ку-то. Я и яб­ло­ков при­нес. Хо­ро­ши яб­ло­ки мальт - ту­гие, на­лив­ные, што те­бе дев­ка. Есть и чер­но де­ре­во, да зе­ле­ны еще, не дос­пе­ли...

    Яблоки, дей­ст­ви­тель­но, рас­сып­ча­тые, слад­кие, с ру­мя­ной неж­ной ко­жи­цей­, пря­мо с де­ре­ва, еще пок­ры­тые ли­ло­ва­той пуд­рой­: круп­ный­, ско­рос­пе­лый са­ра­тов­с­кий мальт. Мед гус­той и тем­ный­, как у шме­лей и ос, но вкус­ный и ду­шис­тый. Дед Ми­рон бе­рет чур­бан - кол­бан, как он на­зы­ва­ет, и то­же при­са­жи­ва­ет­ся к сто­лу, по­че­сы­вая ру­ки и шею, хо­тя на ко­рич­не­вой дуб­ле­ной ко­же не за­мет­ны сле­ды пче­ли­ных жал.

     - Мо­жет, хлеб­ца хошь? А то я от­ре­жу. Сит­ник ут­реш­ний­, еще не прос­тыл. С мед­ком-то боль­но то­же...

    Он от­ре­зы­ва­ет пе­ре­пач­кан­ным в ме­ду и вос­ке но­жом ло­моть хле­ба и кла­дет на стол, по­том, за­чер­п­нув из ве­дер­ка, под­с­тав­ля­ет мне жес­тя­ную круж­ку со свет­лой род­ни­ко­вой во­дой.

     - У нас у всех тут в са­дах ко­лод­цы на­ры­ты и сру­бы за­пу­ще­ны. Во­да мяг­кая, жи­ло­вая, толь­ко от­да­ет ма­лень­ко же­ле­зом... Ты вот го­во­ришь, за­чем ко­ло­ды до-ржу. В уль­ях, дес­кать, при­быль­ней. Оно, мо­жет, вер­но, при­быль­ней­, да ульи до­ро­ги, опять же и хло­пот мно­го. Они и в ко­лод­цах ухит­ри­ва­ют­ся, пче­лы-ти...

    От июль­с­ко­го по­лу­ден­но­го зноя, от ди­ко­го ко­лод­но­го ме­да и же­ле­зис­той ко­ло­дез­ной во­ды я слег­ка хме­лею и, ра­зом­лев, рас­се­ян­но слу­шаю гу­де­ние пчел и ста­ри­ков­с­ко­го го­ло­са.

     - ...Рожь-то у не­го и сгни­яла, - не­то­роп­ли­во рас­ска­зы­ва­ет сло­во­охот­ли­вый дед Ми­рон и вдруг ого­ро­ши­ва­ет ме­ня не­ожи­дан­ной но­вос­тью: - Што ж он дев­ку-то нав­з­рез бе­рет, как ар­буз. Не слы­хал, прос­ва­та­ли у Алек­сея На­талью-то?

    Я не знал, что На­та­ша прос­ва­та­на, и мне по­че­му-то это неп­ри­ят­но, но рас­спра­ши­вать под­роб­нос­ти не­лов­ко. По­си­дев не­дол­го у де­да Ми­ро­на, я по­ки­даю хо­ло­док и зе­лень пчель­ни­ка и иду бес­цель­но бро­дить по де­рев­не. Са­мый жар - мер­т­вый час, все став­ни зак­ры­ты, лю­дей не вид­но, да­же ку­ры поп­ря­та­лись и со­ба­ки не вы­ле­за­ют из те­ни по­ла­ять из под­во­ро­тен. Без­жиз­нен­ность жа­ры на­по­ми­на­ет чем-то мер­т­вен­ность хо­ло­да. Бе­лое сол­н­це сле­пит ме­ло­вым мглис­тым све­том, зной око­вы­ва­ет воз­дух, как мо­роз, и ко­рич­не­вая теп­лая зо­ла пы­ли клу­бит­ся ме­тель­ным по­зем­ком.

    А по­че­му бы мне не зай­ти сей­час к Алек­сею Па­лы­чу за ква­сом и яб­ло­ка­ми, - на­вер­ное, я уви­жу На­та­шу. Алек­сей Па­лыч жи­вет вмес­те с млад­шим бра­том, во­сем­над­ца­ти­лет­ним пар­нем, в от­цов­с­ком до­ме. Из­ба и двор у них прос­тор­ней и луч­ше и хо­зяй­ст­во на­ла­жен­ней­, чем у Се­ме­на Па­лы­ча. У на­ве­са рас­сы­ха­ет­ся на при­пе­ке боч­ка на двух­ко­лес­ном пе­ред­ке, и на нее взле­те­ли, в по­ис­ках во­ды, очу­мев­шие от жа­ры ку­ры. В ма­зан­ке в хо­лод­ке и сум­ра­ке у ко­ван­ных жес­тью сун­ду­ков си­дит ста­ру­ха, На­та­ши­на баб­ка, и, ше­ве­ля отек­шей тол­с­той но­гой в шер­с­тя­ном чул­ке, су­чит де­ре­вян­ной са­мо­дель­ной прял­кой. У ней ли­цо цве­та ки­но­ва­ри; пра­вый глаз по­луп­рик­рыт ве­ком, а рот пе­ре­ко­шен от па­ра­ли­ча, а мо­жет, и вправ­ду, как го­во­рят, от мол­нии, вле­тев­шей во вре­мя гро­зы, ког­да все бы­ли в по­ле, ог­нен­ным ша­ром в печь. Тать­яна Ан­то­нов­на рас­ска­зы­ва­ла, что баб­ку за­ры­ва­ли и об­к­ла­ды­ва­ли зем­лей от ожо­га мол­нии. Я с тру­дом втол­ко­вы­ваю ста­ру­хе, что мне нуж­но, и она кли­чет На­та­шу, ко­то­рая от­ку­да-то по­яв­ля­ет­ся на по­ро­ге, прос­ве­чи­вая на сол­н­це цир­ку­лем ног из-под цвет­но­го сит­це­во­го платья.

     - Те­бе што, ква­су? - спра­ши­ва­ет она ус­ме­ха­ясь, слов­но до­га­ды­ва­ясь, что я при­шел сов­сем не за тем. - По­го­ди, дос­та­ну с лед­ни­ка...

    Она рас­па­хи­ва­ет со скри­пом ржа­вых пе­тель два де­ре­вян­ных под­г­нив­ших кры­ла тво­ри­ла и бой­ко бо­си­ком спус­ка­ет­ся по шат­кой ле­сен­ке в яму пог­ре­ба на оле­де­нев­ший снег, от­ку­да не­сет гриб­ной пле­сенью и зат­х­лой сы­рос­тью.

     - Мот­ри, прос­тынь, не ис­пей сра­зу, - пре­дуп­реж­да­ет ме­ня На­та­ша, по­да­вая кув­шин со сту­де­ным пе­ня­щим­ся ква­сом, от­да­ющим мя­той и бо­го­ро­диц­кой тра­вой. - Яб­ло­ков на­доть? - опять ус­ме­ха­ет­ся она, рас­к­ры­вая все мои пла­ны, и кри­чит ста­ру­хе: - Ба­уш­ка, я пой­ду яб­ло­ков от­пус­тить Се­ме­но­ву даш­ни­ку...

    Через двор по за­дам про­хо­дим мы в сад к ша­ла­шу, где гру­да­ми ле­жат опав­шие яб­ло­ки, - боль­ше мальт, круп­ный и крас­ный. В обод­ран­ном лоз­ня­ке ви­шен за ко­лод­цем тем­не­ет про­коп­чен­ны­ми брев­на­ми па­мят­ная мне ба­ня. Одер­нув по­дол у ко­лен, На­та­ша при­са­жи­ва­ет­ся на кор­точ­ки и мол­чит; я бес­тол­ко­во ро­юсь в яб­ло­ках, не зная, как на­чать с вей раз­го­вор.

     - Што лю­бу­ешъ? Не­ког­да мне тут с то­бой прох­лаж­дать­ся, - то­ро­пит На­та­ша и вдруг вы­па­ли­ва­ет за­дор­но и бой­ко: - Ты што, на на­ряд взял­ся Се­ме­но­ве гум­но ока­ра­ули­вать? При­хо­ди луч­ше к нам в ша­лаш но­че­вать...

    Шутит она или го­во­рит серь­ез­но? Я в упор гля­жу ей в гла­за и за­ме­чаю в пер­вый раз при яр­ком сол­неч­ном све­те, что у нее на пра­вом гла­зу под зрач­ком не­боль­шое ко­рич­не­вое пят­ныш­ко, вы­де­ля­юще­еся на ка­рем блес­тя­щем рай­ке бо­лее тем­ной ок­рас­кой. Но На­та­ша не да­ет мне опом­нить­ся, быс­т­ро нак­ла­ды­ва­ет яб­ло­ки и идет к до­му, где ку­да-то ис­че­за­ет, ос­та­вив ме­ня рас­счи­ты­вать­ся с баб­кой. Ста­ру­ха с жад­нос­тью пе­ре­би­ра­ет и пря­чет ме­дя­ки, ко­то­рые при­го­дят­ся ей раз­ве толь­ко что­бы при­да­вить мер­т­вые ве­ки. В бро­вях и гла­зах ее ме­ня неп­ри­ят­но по­ра­жа­ет ка­кое-то близ­кое, хо­тя и ис­ка­жен­ное ста­рос­тью сход­с­т­во с внуч­кой.

    Слова На­та­ши и об­ра­до­ва­ли ме­ня и сму­ти­ли. А что ес­ли это озор­с­т­во, как тог­да с кра­пи­вой­, и я, при­дя ночью в сад, ока­жусь в ду­ра­ках? Все же я зас­вет­ло выс­мот­рел, как по­удоб­ней проб­рать­ся к ша­ла­шу, ми­мо ба­ни, по троп­ке от пру­да. Пос­ле же ужи­на по­шел но­че­вать буд­то бы на гум­но, а от­ту­да по­поз­д­ней стал про­би­рать­ся ук­рад­кой в сад. Ме­ся­ца нет, и ночь, хо­тя и звез­д­ная, но тем­ная. Толь­ко вда­ле­ке, на при­гор­ке, бе­ле­ет ко­ло­коль­ня, а вни­зу, по­пе­рек пру­да, от­с­ве­чи­ва­ет Млеч­ным Пу­тем чер­ная во­да. Прой­дя ко­ло­дец, я свер­нул с троп­ки и, сог­нув­шись, по­лез пря­мо под яб­ло­ни, но в тем­но­те за­дел го­ло­вой за вет­ку, и нес­коль­ко сор­вав­ших­ся яб­лок с ту­гим де­ре­вян­ным сту­ком уда­ри­лось о су­хую зем­лю. Где-то ря­дом ярос­т­но за­ла­яла со­ба­ка, и я в стра­хе за­тер на мес­те. А что как ме­ня нак­ро­ют му­жи­ки, еще, по­жа­луй­, соч­тут, что за­лез ночью во­ро­вать яб­ло­ки, - не смо­гу ведь я ска­зать им прав­ду! Но со­ба­ка при­вя­за­на к де­ре­ву: слыш­но, как она гре­мит цепью и, дер­га­ясь, осы­па­ет яб­ло­ки. Я по­полз бы­ло на­зад, но ус­лы­шал ти­хий ок­лик:

     - Дя­день­ка, про­хо­ди сю­ды троп­кой...

    Это Ду­ня­ша, она от­ку­да-то вы­ныр­ну­ла из по­те­мок и ве­дет ме­ня к ша­ла­шу.

     - Ка­ра­уль­щи­ка при­ве­ла, - встре­ча­ет ме­ня На­та­ша. - А я уж сби­ра­лась на те­бя со­ба­ку спус­тить. Од­ни бы мох­ры у те­бя ос­та­лись от шта­нов. Хо­ро­шо, што при­шел. Мы спать ля­жем, а ты ка­ра­улить бу­дешь за­мес­то нас. За ка­ку це­ну сря­дишь­ся?

     - Смот­ря по дос­тат­ку, - от­шу­чи­ва­юсь я, пов­то­ряя слы­шан­ные мною не раз от крес­ть­ян сло­ва.

     - Мот­ри, боль­но-то не за­ла­мы­вай. Все од­но не да­дим, - под­драз­ни­ва­ет На­та­ша и, по­зе­вы­вая, ук­ла­ды­ва­ет­ся на во­рох при­не­сен­ной с гум­на не­дав­но об­мо­ло­чен­ной со­ло­мы.

    Я не­ре­ши­тель­но под­са­жи­ва­юсь поб­ли­же.

     - Прав­да ль, ты за­муж вы­хо­дишь?

     - А то што ж, в дев­ках си­деть бу­ду, те­бя до­жи­дать­ся...

     - Кто те­бя возь­мет с бель­мом-то?

     - А ты уж все дог­ля­дел. У ме­ня не бель­мо, а ро­ди­мое пят­ныш­ко на гла­зу.

    Осмелев, я под­ва­ли­ва­юсь к На­та­ше и, об­х­ва­тив, це­лую в гу­бы. Она хо­хо­чет, от­би­ва­ет­ся. Яб­ло­ки ка­тят­ся из ку­чи на со­ло­му, как пас­халь­ные яй­ца с гор­ки.

     - Ишь впи­явил­ся. Аль боль­но слад­ко? - от­п­ле­вы­ва­ет­ся На­та­ша, но не отод­ви­га­ет­ся, а при­жи­ма­ет­ся вплот­ную.

    Руки мои сколь­зят под плать­ем по ее го­ло­му де­вичь­ему те­лу от креп­ко сжа­тых ко­лен до гру­дей­, как по на­лив­но­му ту­го­му ани­со­во­му яб­ло­ку...

     - От­с­тань, все од­но не добь­ешь­ся, - от­тал­ки­ва­ет ме­ня на­ко­нец На­та­ша. - Сла­ду с то­бой не­ту. Те­бе бы, как бу­гаю, коль­цо скрозь ноз­д­рю про­деть. Ле­жи смир­но, а то уй­ду в ша­лаш к Ду­няш­ке... Гля­ди, вон уж Сто­жа­ры за­ня­лись. Све­тать ско­ро нач­нет...

    Из ча­щи яб­лонь взле­та­ет упу­щен­ный ночью звез­д­ный рой Сто­жар, а нап­ро­тив на чер­ном фут­ля­ре бар­ха­тас­вер­ка­ет дра­го­цен­ное оже­релье по­ляр­но­го Вен­ца, с круп­ным брил­ли­ан­том Гем­мы пос­ре­ди­не.

    Колокольня, про­бив в пос­лед­ний раз две­над­цать уда­ров, смол­ка­ет - даль­ше счет ча­сам ве­дут пе­ту­хи. По­вер­нув­шись ко мне спи­ной и за­рыв­шись в со­ло­му, На­та­ша за­сы­па­ет. Я ти­хо ле­жу ря­дом, слу­шаю ее сон­ное ды­ханье и не ре­ша­юсь ее тро­нуть и раз­бу­дить... По­луд­ре­мо­та - по­лу­бес­сон­ни­ца... Мед­лен­но дви­жут­ся по ци­фер­б­ла­ту зе­ни­та соз­вез­дья... Со­ба­ка, по­че­сы­ва­ясь, гре­мит цепью... Во­ро­шит бо­сой но­гой со­ло­му На­та­ша... Ис­к­рой ут­рен­не­го по­жа­ра пе­ре­ки­ды­ва­ет­ся по кры­шам крик пе­ту­хов... Ро­са тро­ну­ла гру­ды яб­лок, и они све­жее за­пах­ли... Под ут­ро я креп­ко зас­нул, и ме­ня рас­тол­ка­ла На­та­ша.

     - Вста­вай­, што ль... Ишь ра­зос­пал­ся...

    Уже рас­све­ло. С пру­да под­ни­ма­ет­ся лег­кий ды­мок и сте­лет­ся под яб­ло­ня­ми. Ду­ня­ша еще спит, свер­нув­шись ка­ла­чи­ком в ша­ла­ше.

     - Из-за те­бя ко­ров прос­па­ла... Ба­уш­ка за­ру­га­ет­ся... Ухо­ди ско­рей от­сель, - вып­ро­ва­жи­ва­ет ме­ня На­та­ша и, шле­пая бо­сы­ми но­га­ми, бе­жит к до­му.

    По за­дам я про­би­ра­юсь на гум­но. В де­рев­не скри­пят во­ро­та и мы­чат вы­го­ня­емые из дво­ров ко­ро­вы. За око­ли­цей на при­гор­ке со­би­ра­ет­ся ста­до. Вин­то­воч­ным выс­т­ре­лом щел­ка­ет бич, и на зо­ло­том фо­не вы­че­ка­ни­ва­ет­ся обор­ван­ная фи­гу­ра пас­ту­ха. Ме­ло­вые в ро­зо­вой пы­ли ов­цы пе­ре­ка­ты­ва­ют­ся вол­на­ми и с бле­янь­ем шур­шат ос­т­ры­ми ко­пыт­ца­ми. От­дох­нув­шие за ночь от жа­ры и мух ко­ро­вы тря­сут на бе­гу пус­тым вы­до­ен­ным вы­ме­нем. Мир­с­кой бык, бу­гай­, с же­лез­ным коль­цом в ноз­д­рях, мо­тая мя­сис­тым ка­ды­ком, не­то­роп­ли­во выс­ту­па­ет на пыль­ную аре­ну вы­го­на. Го­во­рят, он раз уже по­мял пас­ту­ха, и я бла­го­ра­зум­но от­хо­жу за ка­на­ву. Бык ко­сит на ме­ня ог­нен­ным гла­зом и про­хо­дит ми­мо, вски­нув мок­рые ноз­д­ри и при­ню­хи­ва­ясь к ша­ра­ха­ющим­ся от не­го ко­ро­вам. Два ста­да - овечье и ко­ровье - скры­ва­ют­ся за об­ла­ком пы­ли в лож­би­не. Из-за Даль­не­го по­ля вы­ка­ты­ва­ет­ся сол­н­це и быс­т­ро, за­мет­но для гла­за дви­жет­ся вверх по не­бу, прог­ла­ты­вая дро­жа­щую в пер­ла­мут­ро­вых створ­ках за­ри жем­чу­жи­ну Ве­не­ры.

    Становится жар­ко, и я иду ис­ку­пать­ся. Пруд еще в те­ни, толь­ко часть бе­ре­га у ве­тел ос­ве­ще­на ут­рен­ним сол­н­цем. Раз­дев­шись, я с раз­бе­гу пры­гаю с мос­т­ков и то­роп­ли­во са­жен­ка­ми плы­ву к то­му мес­ту на пло­ти­не, где тог­да, вес­ной­, озо­руя, выс­ко­чи­ла на бе­рег на­гая На­та­ша. С ти­нис­то­го дна, буль­кая пу­зы­ря­ми, тя­нут­ся чер­ные урод­ли­вые щу­паль­ца ко­ряг и кор­не­вищ. Выб­рав­шись на пло­ти­ну, я бе­гу, ра­зог­ре­ва­ясь, к мос­т­кам. Рас­к­рас­нев­ше­еся от ожо­га род­ни­ко­вой во­ды те­ло стрях­ну­ло ис­то­му и вя­лость бес­сон­ной но­чи. Толь­ко паль­цы пра­вой ру­ки сла­дос­т­но тер­п­нут, ког­да я вдруг вспом­ню тем­ную ко­рич­не­вую ро­дин­ку в ка­рих, сме­ющих­ся сол­неч­ны­ми зай­чи­ка­ми гла­зах На­та­ши.

    

    

    Откуда этот дроб­ный­, удар­ный звон буб­на, слов­но кто пля­шет за ко­со­го­ром по­ля?

    Нет, это не бу­бен, а бу­бен­цы: чья-то ша­лая, при­то­мив­ша­яся от жа­ры трой­ка, сту­пая ша­гом по пы­ли, поз­вя­ки­ва­ет бу­бен­чи­ка­ми. Стран­ный звук, слиш­ком уж мас­ле­нич­но-праз­д­нич­ный­, дет­с­ки-пог­ре­му­шеч­ный­, сре­ди нат­ру­жен­но­го скри­па крес­ть­ян­с­ких фур!

    Из-за под­сол­ну­хов вы­ка­ти­лась на вы­со­ких ко­ле­сах ста­ро­мод­ная кры­тая брич­ка. Раз­но­мас­т­ная, не по­доб­ран­ная по рос­ту трой­ка рыс­цой вка­ти­ла ее на при­го­рок к гум­нам. С пе­ред­ка сос­ко­чи­ли двое бо­ро­да­тых муж­чин в шля­пах и быс­т­ро от­п­ряг­ли ло­ша­дей­, пус­тив их пас­тись на ко­лю­чем пус­ты­ре вы­го­на. Под­ка­тив­шие две те­ле­ги, кру­го за­вер­нув, прим­к­ну­ли по­лук­ру­гом к брич­ке. Вы­со­ко зад­ран­ны­ми в пыль­ный бу­ран ог­лоб­ля­ми, яр­ма­роч­ной лос­кут­ной пес­т­ро­той за­ма­ячил, за­ря­бил не­весть от­ку­да взяв­ший­ся цы­ган­с­кий та­бор.

     - При­нес черт гос­тей­, - не­до­воль­но про­бур­чал Се­мен Па­лыч. - Та­перь смот­ри, ка­бы че­го не спер­ли.

    К гум­ну по­дош­ли двое цы­ган в лап­сер­да­ках и си­них ши­ро­ких ша­ро­ва­рах, под на­пус­ком ко­то­рых поч­ти ис­че­за­ли смаз­ные го­ле­ни­ща. Смо­ля­ные мас­ля­нис­тые бо­ро­ды лос­ни­лись на сол­н­це, а боль­шие во­ло­окие гла­за пе­ре­бе­га­ли и блес­те­ли чер­ны­ми та­ра­ка­на­ми.

     - Дай сноп­ков, - поп­ро­сил один из цы­ган Се­мен Па­лы­ча, пред­ла­гая в об­мен са­мо­дель­ные бу­рав­чи­ки из тем­но­го же­ле­за. - В сте­пу тра­вы не­ма...

    Ничего не до­бив­шись, цы­га­не пош­ли по дру­гим гум­нам. Цы­ган­ки то­же выш­ли на до­бы­чу: пес­т­рой му­ру­го-крас­ной сво­рой в се­реб­ря­ных ошей­ни­ках мо­нист мет­ну­лись они в де­рев­ню поп­ро­шай­ни­чать и га­дать дев­кам за яй­ца и ме­дя­ки. Пань­ка вмес­те с дру­ги­ми ре­бя­тиш­ка­ми бе­гал к та­бо­ру смот­реть, как пля­шет мед­ве­жо­нок.

    - Мотри, ук­ра­дут те­бя цы­га­не, - шут­ли­во при­пуг­нул его отец.

     - Я не дам­си... На кой я им? - усом­нил­ся Пань­ка, но все же стал дер­жать­ся от та­бо­ра по­даль­ше.

    В ды­ме кос­т­ра, на по­лын­ном вы­го­не, в ржа­нии стре­но­жен­ных ло­ша­дей­, в свер­ка­нии чер­ных глаз из-под яс­т­ре­би­ных крыль­ев бро­вей­, в поз­вя­ки­ва­нии се­реб­ря­ных мо­нист на смуг­лых не­мы­тых ше­ях - есть что-то воль­ное, степ­ное, узыв­ное, но слиш­ком все это убо­гое, гряз­ное, ни­щее. Яр­ма­роч­ный ба­рыш­ник и ко­нок­рад Але­ко, на­зой­ли­вая га­дал­ка и поп­ро­шай­ка Зем­фи­ра.

    Через гум­но про­хо­ди­ли, воз­в­ра­ща­ясь из де­рев­ни, две цы­ган­ки, од­на - мо­ло­день­кая, поч­ти под­рос­ток, дру­гая - ста­ру­ха.

     - Па­нич! па­нич! - ок­лик­ну­ла ме­ня гор­тан­ным кле­ко­том ста­рая цы­ган­ка, ма­хая су­хой ко­рич­не­вой ру­кой в крас­ном ру­ка­ве.

    Думая, что она нап­ра­ши­ва­ет­ся га­дать, я сна­ча­ла не об­ра­тил вни­ма­ния на ок­лик, но по­том, уви­дя, что мо­ло­день­кая цы­га­ноч­ка то­же ма­шет и ма­нит ме­ня за скир­ды, по­до­шел к ним.

     - Па­нич. Ру­са­вая кра­ля гос­тин­чик прис­ла­ла, - та­ин­с­т­вен­но шеп­ну­ла ста­рая цы­ган­ка, схва­тив ме­ня за ру­кав и от­во­дя за скирд. Из-под яр­ко-жел­то­го, не иду­ще­го к ее мор­щи­нис­то­му поб­лек­ше­му ли­цу плат­ка тор­чат дву­мя рас­щел­к­ну­ты­ми по­ло­вин­ка­ми хищ­но­го клю­ва крюч­ко­ва­тый нос и за­ос­т­рен­ный квер­ху под­бо­ро­док. Но гла­за в обод­ке ли­ло­вых те­ней еще го­ря­чие, мо­ло­дые. У цы­га­ноч­ки - стро­гое то­че­ное ли­цо, и, соз­на­вая свою кра­со­ту, она, ус­ме­ха­ясь, бес­стыд­но заг­ля­ды­ва­ет мне в гла­за и те­ре­бит па­да­ющие от вис­ков на уз­кие кос­т­ля­вые пле­чи две смо­ля­ные, от вис­ков пе­ре­ви­тые крас­ной лен­той ко­сич­ки, на ко­то­рых, как сбруя у кон­с­ко­го хвос­та, бол­та­ют­ся круп­ные се­реб­ря­ные руб­ли - тон­кие мо­нис­ты. Встрях­нув ши­ро­ки­ми склад­ка­ми, ста­ру­ха вы­та­щи­ла из-за па­зу­хи ма­лень­кую чер­ную су­моч­ку и су­ну­ла ее мие в ру­ки. Рас­те­ряв­шись от не­ожи­дан­нос­ти, я не ус­пел ни­че­го спро­сить: обе цы­ган­ки, не обо­ра­чи­ва­ясь, быс­т­ро пош­ли к та­бо­ру.

    От бар­хат­ной­, чер­ной­, вы­ши­той пар­чо­вы­ми крес­ти­ка­ми су­моч­ки пах­ло ду­ха­ми, ла­да­ном и еще чем-то кис­лым, - ве­ро­ят­но, она дол­го про­ле­жа­ла за па­зу­хой ста­рой цы­ган­ки. Рас­пус­тив шну­рок, я на­шел в су­моч­ке за­пис­ку в ро­зо­вом дам­с­ком кон­вер­ти­ке:

    

    Мы с не­тер­пе­ни­ем ждем, ког­да же на­ко­нец Вы раз­до­бу­де­те для нас ла­дан­ку. По­то­ро­пи­тесь!

    Эльга.

    

    Я ра­зор­вал на мел­кие клоч­ки за­пис­ку и бро­сил су­моч­ку. Не­уже­ли и здесь воз­мож­но воз­в­ра­ще­ние мо­их пе­тер­бур­г­с­ких кош­ма­ров. Прок­ля­тая ла­дан­ка! Яс­но од­но: ес­ли я ее не дос­та­ну, они не ос­та­вят ме­ня в по­кое. На­до во что бы то ни ста­ло, по воз­мож­нос­ти се­год­ня же раз­до­быть ее и пе­ре­дать вмес­те с бар­хат­ной су­моч­кой ста­рой цы­ган­ке.

    Разыскав в бурь­яне су­моч­ку, я с от­в­ра­ще­ни­ем по­ло­жил ее в кар­ман и стал об­ду­мы­вать, как мне дос­тать ла­дан­ку. Я слы­шал от Се­ме­на Па­лы­ча, что она спря­та­на за ки­отом, но не у не­го, а в ста­ром от­цов­с­ком до­ме, у Алек­сея Па­лы­ча. Сей­час идет мо­лоть­ба на гум­не, на дво­ре в ма­зан­ке ос­та­лась од­на глу­хая ста­ру­ха. Из­ба сто­ит не­жи­лой­, с зак­ры­ты­ми став­ня­ми. Мо­жет, мне удас­т­ся проб­рать­ся ту­да и вык­расть ла­дан­ку.

    Взяв жбан для ква­са, я от­п­ра­вил­ся к до­му Алек­сея Па­лы­ча. Ти­хо, ста­ра­ясь не гро­мых­нуть ще­кол­дой­, во­шел во двор, В ма­зан­ке ве­ре­ща­ла прял­ка и по­каш­ли­ва­ла ста­ру­ха. Прош­мыг­нув по шат­ко­му нас­ти­лу крыль­ца в от­к­ры­тые сен­цы, я без скри­па при­от­к­рыл дверь и прок­рал­ся в гор­ни­цу. Ох­ва­тив­шая ме­ня сра­зу пос­ле сол­неч­но­го све­та тем­но­та ско­ро раз­ря­ди­лась в су­мер­ки, и я раз­ли­чил по­ло­сы све­та от ще­лей зак­ры­тых ста­вен. Я бы­вал в гос­тях у Алек­сея Па­лы­ча и знал, в ка­ком уг­лу ви­сят ико­ны. По­то­лок низ­кий­, до не­го мож­но дос­тать ру­кой­, прив­с­тав на цы­поч­ки. Спуг­нув с лам­пад­ки стаю за­гу­дев­ших мух, я на­щу­пал на пол­ке за ки­отом ка­кой­-то ме­шо­чек, по­хо­жий на ки­сет для ма­хор­ки. Под­не­ся его к уз­кой по­лос­ке све­та, я уви­дел, что ме­шо­чек ту­го на­бит зер­ном - пше­ни­цей и рожью. Вот она, ла­дан­ка по­кой­но­го Пав­ла Пар­ме­ны­ча!

    Я хо­тел по­ло­жить ее в кар­ман, но оду­мал­ся: мне по­че­му-то вдруг жал­ко ста­ло за­би­рать все, точ­но этим я обез­до­ли­вал и гра­бил при­ютив­шую ме­ня семью.

    Отсыпав око­ло по­ло­ви­ны зер­на в бар­хат­ную су­моч­ку, я по­ло­жил ла­дан­ку на мес­то. Под ок­ном пос­лы­шал­ся звон ве­дер и го­лос На­та­ши. Я оп­ро­метью от­с­ко­чил от ки­ота и вы­бе­жал в сен­цы.

    Чего я так дро­жу и вол­ну­юсь? Ну, ска­жу, что при­шел в из­бу, ду­мал, что там кто есть, хо­тел спро­сить ква­су...

    Стука прял­ки уже не слыш­но. В по­лу­тем­ной ма­зан­ке цы­ган­ка гром­ко, на­рас­пев, га­да­ет ста­ру­хе:

     - Внуч­ку за­муж от­дашь... Про­баб­кой бу­дишь... Пом­решь на са­му Пас­ху... Как у цер­к­ви за­ут­ре­ню заз­во­нят, так и пом­решь...

    Не заг­ля­ды­вая в ма­зан­ку, я про­шел на за­ды, и сле­дом за мной со дво­ра выш­ла ста­рая цы­ган­ка. Я ее из­да­ли уз­нал по под­сол­неч­ни­ку жел­то­го плат­ка. Ка­за­лось, она зна­ла, что я де­лаю, и ка­ра­ули­ла ме­ня. Поч­ти бе­гом дог­нал я ее и су­нул ей в ру­ку бар­хат­ную су­моч­ку. Но цы­ган­ка, ос­к­ла­бясь, по­ка­за­ла два длин­ных жел­тых ста­ру­шечь­их клы­ка, за­мо­та­ла го­ло­вой и за­ло­по­та­ла что-то не­по­нят­ное, по­ка­зы­вая су­хой ко­рич­не­вой ру­кой на та­бор. Я ра­зоб­рал толь­ко два сло­ва: «ве­чор... в сте­пу...»

    Я пред­ло­жил ей день­ги, она взя­ла их, но су­моч­ка так и ос­та­лась у ме­ня в ру­ках. Зер­но ла­дан­ки, ка­за­лось, про­жи­га­ло бар­хат и бро­са­ло ме­ня то в жар, то в оз­ноб. Я бо­ял­ся, что ме­ня вдруг обы­щут и ули­чат с по­лич­ным в во­ров­с­т­ве. Спря­тать су­моч­ку я то­же не ре­шал­ся - а вдруг ее най­дут! Мне бы­ло стыд­но и Се­мен Па­лы­ча, и Тать­яны Ан­то­нов­ны, и в то же вре­мя я соз­на­вал, что все это не­ле­пость: раз­ве зер­но из ла­дан­ки ка­кое-ни­будь осо­бен­ное, от­лич­ное от то­го, ко­то­рое ле­жит в ку­че на то­ку, от­ку­да я мог за­чер­п­нуть при­гор­ш­ню и на­сы­пать в кар­ман.

    После ужи­на Се­мен Па­лыч по­шел но­че­вать на гум­но, опа­са­ясь, как бы цы­га­не не ук­ра­ли хлеб.

     - Им ниш­то. Нак­ла­дут ночью сно­пов в те­ле­ги, да по­ка­тят ку­ды гла­за гля­дят. Ищи их опос­ля...

    Я ре­шил сна­ча­ла прой­ти в та­бор, а по­том, ес­ли удас­т­ся; проб­рать­ся в ша­лаш к На­та­ше. Ночь еще тем­нее вче­раш­ней. Свер­ч­ки, ра­ду­ясь тем­но­те и вет­ру, прон­зи­тель­но за­ли­ва­ют­ся зем­ля­ной со­ловь­иной трелью. Толь­ко од­на де­ре­вян­ная тре­щот­ка-ко­ло­туш­ка пок­ры­ва­ет их не­ис­то­вый хор. Но отыс­кать в тем­но­те ви­нов­ни­ка это­го чет­ко­го дроб­но­го сту­ка так же труд­но, как пой­мать свер­ч­ка в бурь­яне. Впро­чем, не­ожи­дан­но он по­пал­ся мне нав­с­т­ре­чу око­ло по­жар­но­го на­ве­са, где и днем и ночью сто­ит под прис­мот­ром де­жур­но­го хо­зя­ина ло­шадь с боч­кой во­ды на слу­чай по­жа­ра. Ноч­ной ка­ра­уль­щик - ма­лень­кий нев­з­рач­ный чер­ный свер­чок - ок­лик­нул ме­ня в тем­но­те и поп­ро­сил бу­ма­ги для ку­ре­ва. Я раз­го­во­рил­ся с ним и ощу­пал с лю­бо­пыт­с­т­вом, как маль­чик пой­ман­ную ци­ка­ду, его де­ре­вян­ную тре­щот­ку.

     - Что ты зря сту­чишь? Этак во­ры по сту­ку уз­на­ют, где ты хо­дишь.

     - Ста­ри­ки ве­лят. Сту­чи, го­во­рят, чтоб мы слы­ша­ли, что ты не спишь. Да­ром, што ль, те­бя на­ни­ма­ли?.. Мой ка­ра­ул из­вес­т­но ка­кой. На лет­не вре­мя по по­во­ду по­жа­ра. Му­жи­ки на­ма­ют­ся в по­ле, спят креп­ко, коль по­жар, не ус­лы­шат. Да еще бу­дишь, ко­му в го­род вы­ехать на­до за­тем­но. Вот и вся служ­ба.

     - А днем, что ж, от­сы­па­ешь­ся?

     - Спать-то ле­том ма­ло при­хо­дит­ся. По дво­рам хо­жу, ки­зы де­лаю. Хо­зяй­ст­ва сво­во у ме­ня не­ту. Обез­ло­ша­дел в го­лод­ном го­ду. По­дал я за­яв­ле­ние в Ел­шан­с­кий кол­хоз, да не знай, при­мут ли...

    Огонек ци­гар­ки вспых­нул пос­лед­ней за­тяж­кой и по­гас, от­ле­тая вмес­те с плев­ком на пыль­ную до­ро­гу. Без­дом­ный свер­чок скрыл­ся в тем­но­те, и ско­ро из­да­ле­ка зат­ре­ща­ла его де­ре­вян­ная бес­сон­ная трель. Вый­дя за око­ли­цу, я поб­рел нап­ря­мик на ма­ячив­ший сре­ди вы­го­на кос­тер. Вмес­те с по­ры­вом вет­ра ко мне до­нес­ся от­ту­да чис­тый ков­кий звон ме­тал­ла - стук мо­ло­та о на­ко­валь­ню. Но звук этот обор­вал­ся и боль­ше не пов­то­рил­ся.

    Костер тле­ет ма­ли­но­вой гру­дой уг­лей­, но лю­дей око­ло не­го не вид­но. Не­уже­ли в та­бо­ре уже за­лег­ли спать? Из-под зад­ран­ных ог­ло­бель те­ле­ги под­ни­ма­ет­ся тем­ная тень и вы­хо­дит мне нав­с­т­ре­чу. Ста­рая цы­ган­ка! Я сую ей бар­хат­ную су­моч­ку, но ста­ру­ха цеп­ко хва­та­ет ме­ня за обе ру­ки и, бор­мо­ча что-то, вы­во­дит в ос­ве­щен­ный по­лук­руг сом­к­ну­тых те­лег.

    В брич­ке на ку­че тряпья по­лу­ле­жит мо­ло­день­кая цы­га­ноч­ка и, све­сив­шись, бол­та­ет бо­сы­ми но­га­ми из-под крас­но­го по­до­ла. Ря­дом, об­ло­ко­тясь о вы­со­кое оши­но­ван­ное, поб­лес­ки­ва­ющее же­ле­зом ко­ле­со, сто­ит ши­ро­коп­ле­чий чер­но­бо­ро­дый цы­ган (тот са­мый­, что про­сил «сноп­ков») и, по­са­сы­вая труб­ку, рав­но­душ­но смот­рит на ме­ня во­ло­оки­ми, на­ли­ты­ми блес­ком кос­т­ра гла­за­ми. Он не­то­роп­ли­во вы­ни­ма­ет изо рта труб­ку и, сплю­нув, вы­ко­ла­чи­ва­ет ее о же­лез­ный обод.

    Почему ста­рая цы­ган­ка не вы­пус­ка­ет мо­их рук? Или она хо­чет по­га­дать мне по ли­ни­ям ла­до­ни око­ло кос­т­ра?

     - Пус­ти, не на­до га­дать... Вот те­бе день­ги...

    Молоденькая цы­га­ноч­ка взвиз­г­ну­ла и, не спры­ги­вая с брич­ки, пус­ти­лась в пляс на мес­те, по­дер­ги­вая ху­день­ки­ми пле­чи­ка­ми и тря­ся не на­лив­шей­ся еще от­ро­чес­ки-плос­кой грудью.

    затянула она тон­ким гор­тан­ным го­ло­сом.

    Я смот­рел на ее вы­бив­ши­еся из-под по­до­ла го­лые, ос­ве­щен­ные кос­т­ром ко­лен­ки с чер­ным про­ва­лом пос­ре­ди­не и, как за­гип­но­ти­зи­ро­ван­ный­, слу­шал не­по­нят­ные сло­ва ди­кой та­бор­ной пес­ни.

    Старуха вы­пус­ти­ла мои ру­ки и зах­ло­па­ла в ла­до­ши. Цы­ган у ко­ле­са свис­т­нул не гром­ко, но рез­ко. Не­ожи­дан­ный удар тя­же­лым са­по­гом под­нож­ку оп­ро­ки­нул ме­ня на зем­лю. Кто-то сза­ди на­ва­лил­ся на ме­ня ту­шей­, скру­тил ве­рев­кой ру­ки за спи­ну и за­су­нул мне в рот кляп из во­ню­чих тря­пок. Ле­жа на теп­лой ко­лю­чей зем­ле, я ви­дел, как цы­га­не быс­т­ро зап­ряг­ли ло­ша­дей и по­га­си­ли кос­тер, плес­нув на уг­ли во­дой из кон­с­ко­го вед­ра. Ме­ня взва­ли­ли на зад­нюю те­ле­гу, и та­бор тро­нул­ся под гор­ку. Мо­жет, му­жи­ки с гу­мен ус­лы­шат и ос­та­но­вят, за­по­доз­рив не­доб­ное в этом вне­зап­ном ноч­ном отъ­ез­де? Но цы­га­не пос­ни­ма­ли с ло­ша­дей бу­бен­цы и едут по-во­ров­с­ки ти­хо, чуть пос­к­ри­пы­вая ко­ле­са­ми.

    Слева на тем­ном не­бе вид­ны пе­рек­ла­ди­ны крес­тов. Зна­чит, мы едем ми­мо клад­би­ща. Под го­ру ло­ша­дей пус­ти­ли рысью. Го­ло­ва моя под­п­ры­ги­ва­ет на ку­че во­ню­че­го ба­рах­ла, во рту гор­чит от вку­са из­же­ван­ной кис­лой тряп­ки. С до­ро­ги сво­ро­ти­ли на це­ли­ну (я за­ме­тил это по тол­ч­кам) и въеха­ли в лес. При од­ном силь­ном тол­ч­ке я под­с­ко­чил го­ло­вой в зад­ке те­ле­ги на что-то мяг­кое и пу­шис­тое. Шу­ба? Нет, мед­ве­жо­нок. Прос­нув­шись, он об­ню­хал и на­чал со­сать мое ухо. Бо­ясь, что он нач­нет гло­дать мою го­ло­ву, я пос­та­рал­ся от­ка­тить­ся от не­го по­даль­ше.

    Перелесок ско­ро кон­чил­ся, и мы опять вы­еха­ли в по­ле. Цы­га­не то­ро­пи­лись и гна­ли ло­ша­дей. Мне бы­ло очень не­удоб­но, и я ни­как не мог по­нять, что со мной слу­чи­лось, но стра­ха не чув­с­т­во­вал. Не ста­нут же они ме­ня уби­вать? Са­мое боль­шее - обе­рут и раз­де­нут и пус­тят где-ни­будь по­даль­ше, что­бы са­мим уй­ти от по­го­ни.

    Впереди не­вы­со­ко над го­ри­зон­том блес­ну­ла звез­да.

    Уж не Си­ри­ус ли? Но нет, звез­да слиш­ком яр­кая, зе­ле­ная: се­ма­фор. Та­бор под­ка­тил к ка­ко­му-то глу­хо­му по­лус­тан­ку, к длин­но­му ря­ду цис­терн, плат­форм и теп­лу­шек. Цы­ган ос­та­но­вил ло­шадь и сос­ко­чил с пе­ред­ка. Ста­ру­ха по­дош­ла к те­ле­ге и ска­за­ла что-то не­по­нят­ное, по­ка­зы­вая на ва­го­ны. Цы­ган взва­лил ме­ня на спи­ну, как пя­те­рик му­ки, и бе­гом по­та­щил вдоль то­вар­но­го по­ез­да. Дру­гой цы­ган по­мог ему вски­нуть ме­ня и вта­щить в од­ну из теп­лу­шек. Двер­ца тя­же­ло зад­ви­ну­лась. По­езд дер­нул рыв­ком и зас­ту­чал бу­фе­ра­ми. Теп­луш­ка дрог­ну­ла и за­та­рах­те­ла те­ле­гой по сты­кам рельс. Го­ло­ва моя зап­ры­га­ла по де­ре­вян­но­му нас­ти­лу, и в сту­ке ко­лес я раз­ли­чил пес­ню мо­ло­день­кой цы­га­ноч­ки:

    

    

    Качка уба­юки­ва­ющая, рес­сор­ная, и под го­ло­вой что-то бар­ха­тис­то-мяг­кое вро­де по­душ­ки. Я от­к­ры­ваю гла­за. По­до мной пру­жи­нит бам­бу­ко­вы­ми по­лозь­ями крес­ло-ка­чал­ка. Ос­тек­лен­ная теп­ли­ца ве­ран­ды на­пол­не­на ма­то­вым сол­неч­ным све­том. По­то­лок и по­ло­ви­цы блес­тят во­ще­ной па­лу­бой. На бе­лой ска­тер­ти в уз­ко­бед­рой ва­зе ли­ло­ве­ют тем­но-крас­ные пи­оны. В ра­ме рас­к­ры­то­го ок­на - Эль­га в бе­лом лет­нем платье. У ее лок­тя се­реб­ря­ный ко­фей­ный при­бор, а за пле­чом тя­нет­ся меж­ду гра­нит­ных ко­лонн со­сен са­до­вая до­рож­ка из крас­но­го пес­ка. В го­лу­бо­ва­то-се­рых гла­зах Эль­ги соб­ра­но си­яние всех ок­ру­жа­ющих пред­ме­тов: свер­ка­ющих сте­кол, ска­тер­ти, се­реб­ря­но­го сер­ви­за. Прив­с­тав, улы­ба­ясь, она про­тя­ги­ва­ет мне чаш­ку ко­фе.

     - Ну, как ва­ше са­мо­чув­с­т­вие? Ус­та­ли от по­ез­д­ки? На­вер­ное, из­му­чи­лись? Во­об­ра­жаю, как вы жи­ли в му­жиц­кой из­бе... На­воз, та­ра­ка­ны, кло­пы... Мне при­хо­ди­лось на фрон­те жить в ха­лу­пах... Спа­си­бо вам за дос­тав­лен­ную ла­дан­ку. Я уже во­зи­ла ее к Гри­го­рию Ефи­мо­ви­чу, и он ска­зал мне, что нуж­но де­лать...

    Ладанка... Эль­га... А что ес­ли зак­рыть гла­за и за­быть­ся? Мо­жет быть, все ис­чез­нет и я уви­жу не­по­че­тов­с­кий вы­гон, гум­но, Се­мен Па­лы­ча, На­та­шу... Но нет, мне чу­дит­ся сов­сем дру­гое. При­тор­ный за­пах хло­ро­фор­ма, по­ез­д­ной гро­хот уле­ту­чи­ва­юще­го­ся соз­на­ния. Бе­лый стол опе­ра­ци­он­ной­, рас­п­лес­ну­тая фи­оле­то­вая кровь пи­онов, и Эль­га, вся в бе­лом, пе­ре­би­ра­ющая лан­це­ты се­реб­ря­ных чай­ных ло­же­чек...

    Где же дей­ст­ви­тель­ность? Мощ­но шу­мит хвой­ный при­бой со­сен. На жел­том по­тол­ке пры­га­ет сол­неч­ный зай­чик ко­фей­ни­ка. Го­ря­чий ко­фе об­жи­га­ет язык гус­ты­ми слив­ка­ми. Про­тя­ги­ва­ющая мне бу­тер­б­род, об­на­жен­ная до пле­ча, за­го­рев­шая ру­ка Эль­ги зо­ло­тит­ся пер­си­ко­вым пуш­ком, и гла­за у нее та­кие лас­ко­вые, вни­ма­тель­ные. В ши­ро­кое от­вер­с­тие ки­сей­но­го ру­ка­ва мне вид­на смуг­лая выб­ри­тая под­мыш­ка и по­ни­же, бли­же к гру­ди, муш­ка-ро­дин­ка.

    По кру­тым сту­пень­кам вы­со­ко­го крыль­ца, как по выб­лен­кам, мел­ки­ми шаж­ка­ми взбе­га­ет во­ен­мор Ко­ма­ров.

     - Из­ви­ня­юсь, Эль­га Гус­та­вов­на. Я весь пе­ре­ма­зал­ся. Во­зил­ся с мо­то­ром... Поч­таль­он толь­ко что пе­ре­дал мне те­лег­рам­му на ва­ше имя. Она у ме­ня в бо­ко­вом кар­ма­не. Вынь­те ее, по­жа­луй­ста, са­ми: у ме­ня ру­ки в мас­ле...

    Рукава у не­го за­су­че­ны и ру­ки гряз­ные, как у мон­те­ра. Эль­га, улы­ба­ясь, дос­та­ет из кар­ма­на его ко­жа­ной про­мас­лен­ной кур­т­ки те­лег­рам­му. По-ви­ди­мо­му, при­кос­но­ве­ние ее рук очень при­ят­но Ко­ма­ро­ву: он сто­ит на­вы­тяж­ку, по-во­ен­но­му, мо­ло­дое, поч­ти бе­зу­сое ли­цо его за­ли­ва­ет гус­той ру­мя­нец, а го­лу­бые гла­за смот­рят по-юно­шес­ки вос­тор­жен­но-влюб­лен­но.

     - Я сей­час, Эль­га Гус­та­вов­на, вый­ду к зав­т­ра­ку, - щел­ка­ет он каб­лу­ка­ми. - Толь­ко умо­юсь и пе­ре­оде­нусь. Из­ви­ня­юсь за опоз­да­ние.

    Эльга вскры­ва­ет и прос­мат­ри­ва­ет те­лег­рам­му:

     - Ни­че­го важ­но­го. Это из Па­ри­жа от на­ших дру­зей. Хо­ти­те еще ко­фе?

    Я про­тя­ги­ваю свою чаш­ку. Хруп­кий фар­фор зве­нит в дро­жа­щей ру­ке.

     - Вам на­до хо­ро­шень­ко от­дох­нуть се­год­ня и выс­пать­ся... При­са­жи­вай­тесь, Мат­вей Алек­се­евич!

    Комаров умыл­ся и при­на­ря­дил­ся. Бе­ло­ку­рые во­ло­сы его при­по­ма­же­ны и тща­тель­но приг­ла­же­ны щет­кой. От бе­ло­го ки­те­ля из чер­то­вой ко­жи пах­нет ду­ха­ми. Толь­ко на но­гах ос­та­лись ан­г­лий­ские жел­тые кра­ги.

    - Как вы ду­ма­ете, Мат­вей Алек­се­евич, смо­жем мы зав­т­ра вы­ле­теть?

     - Ду­маю, что да. У ме­ня все в по­ряд­ке. Все за­ви­сит от по­го­ды. Ба­ро­метр по­ка­зы­ва­ет - яс­но.

    Эльга да­ла Ко­ма­ро­ву про­честь те­лег­рам­му, и меж­ду ни­ми за­вя­зал­ся от­ры­вис­тый ма­ло­по­нят­ный раз­го­вор с упо­ми­на­ни­ем не­из­вес­т­ных мне имен. Пос­ле зав­т­ра­ка они спус­ти­лись в сад, ос­та­вив ме­ня од­но­го на ве­ран­де.

    Забытая на сто­ле те­лег­рам­ма ше­лес­те­ла от вет­ра. Прив­с­тав с ка­чал­ки, я по­тя­нул­ся к ней и про­чел: ...Pa­ris... Pos­d­rav­la­i­emj­ela­emus­pec­ha...

    «Поздравляем, же­ла­ем ус­пе­ха, мыс­лен­но с ва­ми!» Зна­чит, опять что-то за­те­ва­ет­ся. Мо­жет быть, луч­ше прит­во­рить­ся боль­ным? Од­на­ко, я не удер­жал­ся и со­шел в сад - боль­шой ого­ро­жен­ный за­бо­ром учас­ток сос­но­во­го бо­ра. Толь­ко вок­руг до­ма рас­са­же­ны кус­ты си­ре­ни и жас­ми­на и раз­би­ты клум­бы с раз­лич­ны­ми стек­лян­ны­ми ша­ра­ми и си­ни­ми ел­ка­ми пос­ре­ди­не. Я обо­шел весь учас­ток, вы­шел да­же за гра­нит­ные стол­би­ки во­рот, где в пес­ке вид­не­лись сле­ды ав­то­мо­биль­ных шин и ви­се­ла по­лук­руг­лая вы­вес­ка с над­писью зо­ло­том: Vil­la «Elga»[64]. Бре­вен­ча­тый­, кра­шен­ный ох­рой дом с ан­тен­ной и флю­ге­ром на че­ре­пич­ной кры­ше на­по­ми­на­ет не то блок­га­уз, не то яхт-клуб. Кру­гом хвой­ный лес с пес­ча­ны­ми пле­ши­на­ми дюн, по­рос­ших ли­ло­вым ве­рес­ком. Вил­ла с пре­тен­зи­ей на рос­кошь, но или не обо­ру­до­ва­на, или за­пу­ще­на. Нет ни­ка­ких хо­зяй­ст­вен­ных прис­т­ро­ек, кро­ме боль­шо­го де­ре­вян­но­го, кры­то­го же­ле­зом са­рая. Боль­шин­с­т­во клумб - без цве­тов, до­рож­ки за­ва­ле­ны ржа­вой хво­ей и сос­но­вы­ми шиш­ка­ми. На усы­пан­ной гра­ви­ем, об­не­сен­ной бе­лой про­во­лоч­ной сет­кой пло­щад­ке для тен­ни­са ле­жит за­бы­тый­, на­мок­ший от дож­дя мяч. В кры­том по­ме­ще­нии ке­гель­ба­на ва­ля­ют­ся окур­ки па­пи­рос и пус­тые бу­тыл­ки. В кон­це длин­ной де­ре­вян­ной до­рож­ки тор­чит нас­коль­ко нес­би­тых ке­гель. Бро­шен­ный мною пыль­ный шар заг­ро­хо­тал и за­ко­ле­сил по дос­ке, бу­дя не­жи­лое гул­кое эхо.

     - Ого! Да вы сов­сем мо­лод­цом. Швы­ря­ете та­кие тя­же­лые ша­ры! А я еще бо­ялась, что вы не смо­же­те соп­ро­вож­дать нас зав­т­ра.

    Сзади в две­рях сто­ит Эль­га. Она брез­г­ли­во ог­ля­ды­ва­ет ке­гель­бан.

     - Ка­кая тут грязь! Это на­ши нас­ви­ня­чи­ли, ког­да сто­яли здесь вес­ной. На­до ве­леть уб­рать.

    Она взя­ла ме­ня под ру­ку и по­ве­ла по пес­ча­ной до­рож­ке к ве­ран­де.

     - Ког­да-то это бы­ла моя лю­би­мая вил­ла. Я так люб­лю се­вер­ное ле­то и бе­лые но­чи. Иног­да я на­ез­жа­ла сю­да и зи­мой. Но те­перь здесь все так за­пу­ще­но. Мне сей­час не до вил­лы. И кро­ме то­го, как-ни­как, сред­с­т­ва мои уже не те...

    Вздрогнув от вне­зап­но­го мощ­но­го гу­ла мо­то­ра, я за­ки­ды­ваю го­ло­ву вверх. Где-то близ­ко над сос­на­ми, дол­ж­но быть, ле­тит аэроп­лан. Но аэроп­ла­на ни­ка­ко­го не вид­но, и гул об­ры­ва­ет­ся.

     - Что вы там ище­те в не­бе? - сме­ет­ся Эль­га. - Ведь это же Мат­вей Алек­се­евич про­бу­ет мо­тор в са­рае. У клум­бы с жел­ты­ми и крас­ны­ми тюль­па­на­ми ело­зит по зем­ле са­дов­ник, по­хо­жий на вол­ж­с­ко­го нем­ца-ко­ло­нис­та. Эль­га за­го­во­ри­ла с ним по-швед­с­ки. Са­дов­ник сплю­нул клей­кую жел­тую слю­ну и что-то от­ве­тил, по­ка­зы­вая ру­кой на да­чу и дви­гая од­ной толь­ко ле­вой по­ло­ви­ной рта; пра­вая ще­ти­нис­тая ще­ка у не­го плот­но на­би­та ка­кой­-то жвач­кой­, та­ба­ком или же­ва­тель­ной смо­лой. Я уло­вил од­но сло­во: «фру».

     - Это весь штат мо­ей вил­лы, - го­во­рит по­лу­иро­ни­чес­ки, по­лу­шут­ли­во Эль­га. - Он и са­дов­ник, и сто­рож, и по­вар, при слу­чае. Да еще его глу­хая дочь, моя тез­ка, то­же Эль­га. Они жи­вут здесь од­ни круг­лый год. Прос­тые, гру­бые лю­ди, но за­то на них мож­но по­ло­жить­ся.

    На ве­ран­де нак­ры­ва­ет на стол вы­со­кая здо­ро­вая де­вуш­ка в платье, вы­ши­том ка­ки­ми-то не­обык­но­вен­ны­ми пес­т­ры­ми цве­та­ми. У нее ов­ся­ные во­ло­сы и блед­но-го­лу­бые, цве­та ли­ня­юще­го ва­силь­ка, гла­за. Эль­га что-то спро­си­ла по-швед­с­ки. Де­вуш­ка пос­мот­ре­ла на нее прис­таль­но нап­ря­жен­ным взгля­дом глу­хо­не­мой­, по­том, со­об­ра­зив, от­ве­ти­ла неп­ри­ят­но рез­ким гра­чи­ным го­ло­сом.

    Сервирован стол бо­га­то - фар­фор, се­реб­ро, но обед пло­хой­: мо­лоч­ный муч­ной суп, ка­кая-то кос­тис­тая ры­ба с са­ла­том, ре­дис­ка, спар­жа («Из соб­с­т­вен­ных пар­ни­ков», - шу­тит Эль­га). За­то мно­го кон­сер­вов и бу­тыл­ка крас­но­го бур­гун­д­с­ко­го ви­на фран­цуз­с­кой мар­ки. На­ли­вая ви­но, я не­ча­ян­но за­лил ска­терть. Де­вуш­ка что-то сер­ди­то ска­за­ла мне и, отод­ви­нув та­рел­ку, по­сы­па­ла пят­но солью.

     - Моя тез­ка Эль­га жа­лу­ет­ся, что вы ис­пор­ти­ли но­вую ска­терть и пят­но не от­с­ти­ра­ет­ся, - пог­ро­зи­ла мне паль­цем Эль­га. - Будь­те по­ос­то­рож­ней­, она у ме­ня очень стро­гая.

    Обед по-пе­тер­бур­г­с­ко­му поз­д­ний­, ве­чер­ний. Фин­лян­д­с­кий лет­ний день не­за­мет­но пе­ре­хо­дит в ян­тар­ные су­мер­ки. На пес­ча­ных пе­ре­ка­тах дюн смол­ка­ет хвой­ный при­бой­, гул ко­леб­ле­мых про­во­лоч­ных игл. Дро­во­се­ком пос­ту­ки­ва­ет, про­буя доб­рот­ность дре­ве­си­ны, дя­тел. Ры­жей кры­сой пе­ре­мет­ну­лась со ство­ла на ствол бел­ка. На до­рож­ке у клум­бы тря­сет аэроп­лан­ным хвос­том тря­со­гуз­ка.

    Перегнувшись че­рез пе­ри­ла ве­ран­ды, я лю­бу­юсь на мо­лоч­ное не­бо с оран­же­вым об­рыв­ком об­ла­ка и вдруг чув­с­т­вую тос­ку от этой про­во­лоч­ной хвои, крас­но­го пес­ка и свет­лых су­ме­рек, - ос­т­рую тос­ку по пыль­но­му чер­с­т­во­му чер­но­зе­му, по пше­нич­но­му оме­ту, по звез­д­ной тем­ной но­чи у ша­ла­ша с яб­ло­ка­ми.

     - Ло­жить­ся уже не сто­ит. Как вы ду­ма­ете, Мат­вей Алек­се­евич, ког­да мы смо­жем от­п­ра­вить­ся?

    Эльга, на­дев ра­ди­она­уш­ни­ки, по­лу­ле­жит на ди­ва­не. Ко­ма­ров за сто­лом раз­би­ра­ет ка­кие-то ави­аци­он­ные лю­би­тель­с­кие сним­ки.

     - Да во вто­ром ча­су, я по­ла­гаю. Но­чи еще свет­лые. У ме­ня все го­то­во... Вот лю­бо­пыт­ные сним­ки на­шей шко­лы...

    Один из сним­ков за­ин­те­ре­со­вал ме­ня: из ды­мя­щих­ся об­лом­ков са­мо­ле­та тор­ча­ла обуг­лен­ная обе­зоб­ра­жен­ная го­лов­ня, ко­то­рую толь­ко по рас­ки­ну­тым рас­пять­ем ру­кам да по уце­лев­ше­му шле­му на го­ло­ве мож­но бы­ло приз­нать за че­ло­ве­ка.

     - Уг­ро­бил­ся один из мо­их то­ва­ри­щей в Ба­ку. Взор­вал­ся бак с бен­зи­ном. Ког­да мы его вы­ни­ма­ли, от не­го пах­ло при­го­рев­шим шаш­лы­ком. Вот он снят жи­вым у сво­его гид­роп­ла­на...

    От фо­тог­ра­фии дей­ст­ви­тель­но, ка­за­лось, пах­ло го­ре­лым че­ло­ве­чес­ким мя­сом. Не­уже­ли это улы­ба­юще­еся юно­шес­кое ли­цо и мо­ло­дое строй­ное те­ло в бе­лом на­ряд­ном ки­те­ле об­ра­ти­лись в страш­ную бес­фор­мен­ную го­лов­ню, так же, как ис­чез в гру­де му­сор­ных об­лом­ков ос­т­рок­ры­лый ще­голь­с­кой гид­роп­лан, по­ка­чи­ва­ющий­ся на поп­лав­ках в ра­дуж­ном за­ли­ве?

    - Хотите пос­лу­шать «Тан­гей­зе­ра» из сток­голь­м­с­ко­го те­ат­ра[65]? - пред­ло­жи­ла Эль­га.

    Откинувшись на вы­ши­тые ди­ван­ные по­душ­ки, я слу­шаю не­су­щу­юся из-за Бал­тий­ско­го мо­ря ваг­не­ров­с­кую му­зы­ку: ржа­вый же­лез­ный вой ор­кес­т­ра и рез­кий­, ме­тал­ли­чес­кий те­нор, вык­ри­ки­ва­ющий не­уло­ви­мые сло­ва ге­ро­ичес­кой ме­ло­дии. Заж­му­рив гла­за, я ста­ра­юсь пред­с­та­вить вол­шеб­ный по­лет этих зву­ков - от са­мо­го ис­то­ка, из от­де­лан­но­го плю­шем и зо­ло­том за­ла ко­ро­лев­с­кой опе­ры, над стрель­ча­ты­ми кры­ша­ми се­вер­но­го го­ро­да, че­рез мач­ты и тру­бы пор­та, над бес­сон­ной мер­ца­ющей гладью зе­ле­но­го мо­ря, над ос­т­ров­ка­ми гра­нит­ных шхер и ры­бачь­ими шху­на­ми вмес­те со свис­том вет­ра, плес­ком во­ды, гу­лом со­сен, раз­ря­да­ми гро­зы в гро­мо­от­вод ан­тен­ны - сте­кать глу­хой хрип­лой усы­пи­тель­ной ме­ло­ди­ей в мои за­жа­тые чер­ным об­ру­чем вис­ки...

    

    

     - Вста­вай­те, со­ня вы эта­кий. Мы и так за­поз­да­ли. Я ду­ма­ла, что вы уш­ли с ни­ми. Ос­та­лись бы вы здесь один, как че­хов­с­кий ста­рик Фирс...

    Уронив на пол ра­ди­она­уш­ни­ки, я вска­ки­ваю с ди­ва­на. Эль­га - в ко­жа­ном шо­фер­с­ком паль­то, с би­нок­лем в фут­ля­ре че­рез пле­чо и с не­боль­шим сак­во­яжем в ру­ке. Свет­лые во­ло­сы ее вы­би­ва­ют­ся маль­чи­шес­ки­ми вих­ра­ми из-под над­ви­ну­той на бро­ви се­рой кеп­ки с длин­ным ко­зырь­ком.

     - Пос­ко­рей­, пос­ко­рей­! - то­ро­пит она ме­ня.

    Глухонемая гор­нич­ная по­да­ет мне чье-то прос­тор­ное ко­жа­ное паль­то, жел­тые кра­ги и кеп­ку. Эль­га це­лу­ет ее на про­щанье и от­да­ет ка­кие-то рас­по­ря­же­ния по-швед­с­ки. Де­вуш­ка с ве­ран­ды ма­шет нам ру­кой и кри­чит вдо­гон­ку рез­ко, по-гра­чи­но­му. На хо­ду Эль­га всо­вы­ва­ет мне в ру­ку свой сак­во­яжик. По сколь­з­ко­му нас­ти­лу ржа­вых игл мы про­би­ра­ем­ся к пес­ча­но­му, по­рос­ше­му ред­ким ве­рес­ком буг­ру с оди­но­ко тор­ча­щей ис­к­рив­лен­ной ста­рой сос­ной­, по­хо­жей на крым­с­кую. Око­ло нее бе­лый квад­рат­ный за­бо­рик с над­писью по ла­ты­ни: «со­ля­ри­ум». За ним - низ­ко­рос­лое ов­ся­ное по­ле и боль­шая ров­ная лу­го­ви­на с дым­ным по­зем­ком ро­сы.

     - А вот и на­ша ма­ши­на, - по­ка­зы­ва­ет Эль­га.

    Ботинки сы­ре­ют, и кро­шеч­ные бе­лые под­сол­неч­ни­ки ро­маш­ки, с зо­ло­той шляп­кой­, цеп­ля­ют­ся за кра­ги. Толь­ко по­дой­дя бли­же, я за­ме­тил, что ма­ши­на, про ко­то­рую го­во­ри­ла Эль­га, не ав­то­мо­биль, а аэроп­лан, чет­ко вы­чер­чи­ва­ющий­ся се­реб­рис­ты­ми плос­кос­тя­ми крыль­ев на си­зом фо­не ле­са. Аэроп­лан за­гу­дел и не­тер­пе­ли­во про­бе­жал нес­коль­ко де­сят­ков мет­ров нам нав­с­т­ре­чу, по­том, опи­сав по­лук­руг, обор­вал гул и ос­та­но­вил­ся, ве­ре­ща вен­ти­ля­то­ром про­пел­ле­ра. Рыс­цой­, по тра­ве, вдо­гон­ку за ним бе­жал ка­кой­-то че­ло­век в олень­ей вы­во­ро­чен­ной ме­хом на­ру­жу кур­т­ке и ме­хо­вой шап­ке.

    Слезший с си­денья Ко­ма­ров, в ко­жа­ном шле­ме и свер­ка­ющем заб­ра­ле оч­ков, о чем-то дол­го пе­ре­го­ва­ри­вал­ся с ним, по­ка­зы­вая на вос­ток, от­мах­нув­шись от рас­спро­сов Эль­ги.

    Самолет до­воль­но боль­шой­, с зак­ры­той пас­са­жир­с­кой ка­ютой. На его бе­лых крыль­ях чер­ная над­пись - «ORN». Вос­ток ро­зо­ве­ет, ско­ро взой­дет сол­н­це, но по ши­ро­кой вы­ко­шен­ной пло­щад­ке лу­га вол­на­ми га­зо­вой ата­ки, при­зем­ля­ясь, пол­зет из ле­са ту­ман.

     - Са­ди­тесь! Са­ди­тесь! - крик­нул вдруг Ко­ма­ров, рас­пах­нув двер­цу и по­мо­гая Эль­ге вски­нуть но­гу в ме­тал­ли­чес­кое стре­мя сту­пень­ки. Вслед за мель­к­нув­шим из-под ко­жа­но­го паль­то ажур­ным чул­ком я то­же про­лез в тес­ную ни­зень­кую ка­бин­ку и сел сле­ва ря­дом с Эль­гой. Мо­тор ог­лу­ши­тель­но за­ре­вел, и са­мо­лет рва­нул­ся с мес­та. На хо­ду в двер­цу про­су­нул­ся блон­дин в олень­ем ме­хе и сел впе­ре­ди нас на третье мес­то.

     - Зас­тег­ни­те по­яс, а то стук­не­тесь го­ло­вой­, - пре­дуп­ре­ди­ла ме­ня Эль­га.

    Я пос­пеш­но зас­тег­нул у жи­во­та на пряж­ку ши­ро­кий­, по­хо­жий на ре­мень для прав­ки бритв по­яс. Стре­ми­тель­ный под­п­ры­ги­ва­ющий бег, нес­коль­ко тол­ч­ков, и за­тем плав­ность под­ни­ма­юще­го­ся вверх лиф­та и лег­кость в но­гах, во всем те­ле. В стек­ло ок­на сле­ва втис­ну­лось баг­ро­вое тус­к­лое, как лу­на у го­ри­зон­та, сол­н­це, еще не­вид­ное на зем­ле. Стран­но, что не чув­с­т­ву­ешь ни ско­рос­ти, ни вы­со­ты: ка­жет­ся, что мы ви­сим не­под­виж­но и под на­ми вни­зу кру­тит­ся неп­ре­рыв­ная бу­ро-зе­ле­ная лен­та рель­еф­ной кар­ты, иг­ру­шеч­ная мо­дель зем­ной по­вер­х­нос­ти.

     - Зат­к­ни­те уши ва­той­, - пред­ла­га­ет Эль­га. Но зат­к­ну­тые ва­той уши - точ­но за­ли­ты во­дой. Гул мо­то­ра, по край­ней ме­ре в ка­бин­ке, не так уж ог­лу­ши­те­лен, и мож­но раз­го­ва­ри­вать, нап­ря­гая не­за­мет­но для се­бя го­лос до кри­ка, как при раз­го­во­ре с глу­хим. Толь­ко в гор­ле ско­ро на­чи­на­ет пер­шить хри­по­та.

    Молодой че­ло­век в олень­ей кур­т­ке (бор­т­ме­ха­ник, швед, не го­во­рит по-рус­ски, объ­яс­ни­ла Эль­га) час­то при­под­ни­ма­ет один из на­уш­ни­ков шле­ма и прис­лу­ши­ва­ет­ся к гу­лу. Иног­да от­к­ры­ва­ет по­хо­жую на вен­ти­ля­тор алю­ми­ни­евую крыш­ку и, об­да­вая нас пе­ре­га­ром бен­зи­на, ко­вы­ря­ет­ся во внут­рен­нос­тях мо­то­ра. Аэроп­лан по­ка­чи­ва­ет­ся, как шлюп­ка, на воз­душ­ных вол­нах. Плос­кос­ти крыль­ев чер­тят рей­сфе­де­ром по об­ла­кам. Си­не­ва­тая зе­лень ле­сов сме­ня­ет­ся оцин­ко­ван­ным же­ле­зом во­ды.

     - Фин­с­кий за­лив. А вон там вле­во Крон­ш­тадт, - по­ка­зы­ва­ет Эль­га, пе­ре­да­вая мне цей­сов­с­кий вось­мик­рат­ный би­нокль.

    Но Крон­ш­тадт, да­же и в би­нокль, ка­жет­ся оку­тан­ным гряз­ной ды­мо­вой за­ве­сой­, сквозь ко­то­рую не­яс­но прос­ту­па­ют кон­ту­ры фор­тов, су­дов, зда­ний­, зо­ло­то­го ку­по­ла. За­то хо­ро­шо ви­ден иду­щий пря­мо под на­ми гру­зо­вой па­ро­ход с рас­пу­щен­ной чер­ной лен­той ды­ма.

    Аэроплан кре­нит­ся в бо­ко­вой кач­ке. Бор­т­ме­ха­ник обо­ра­чи­ва­ет­ся и кри­чит что-то по-швед­с­ки, ма­ша ру­кой впра­во.

     - Пе­ре­са­жи­вай­тесь на мое мес­то. Вы тя­же­лей­, - объ­яс­ня­ет Эль­га, и мы ме­ня­ем­ся с ней мес­та­ми, что нес­коль­ко умень­ша­ет кач­ку.

    Займища лу­го­во­го бе­ре­га от­тал­ки­ва­ют на­зад, к го­ри­зон­ту, реч­ное по­ло­водье не по­хо­же­го на мо­ре Фин­с­ко­го за­ли­ва. Кар­ли­ко­вая по­росль ле­сов че­ре­ду­ет­ся с чер­но­по­ло­си­цей по­ле­во­го лос­кут­но­го оде­яла. Пот­ре­во­жен­ным кло­пи­ным гнез­дом рас­пол­за­ет­ся по со­ло­мен­но­му тю­фя­ку пож­ни бу­рое ко­ровье ста­до. В би­нокль я раз­ли­чаю на мгно­ве­ние ста­ри­ка пас­ту­ха, опер­ше­го­ся на по­сох, и лох­ма­тую ов­чар­ку око­ло его обу­тых в лап­ти и ону­чи ног. Сол­н­це под­ня­лось, и вни­зу по зем­ле кор­шу­ном сколь­зит от­б­ра­сы­ва­емая са­мо­ле­том тень. Из­бя­ные цып­лячьи вы­вод­ки ис­пу­ган­но жмут­ся к бе­лым клуш­кам цер­к­ву­шек. Про­щу­пы­вая до­ро­гу ро­га­той го­лов­кой па­ро­во­за, ос­то­рож­но про­би­ра­ет­ся по же­лез­но­до­рож­ной вет­ке дым­ноп­ряд­ная гу­се­ни­ца по­ез­да.

     - Вы­со­та де­вять­сот мет­ров... ско­рость - сто шес­ть­де­сят ки­ло­мет­ров в час, - пе­ре­во­дит Эль­га свой крат­кий раз­го­вор с бор­т­ме­ха­ни­ком.

    Вдруг аэроп­лан зап­ля­сал по-жу­рав­ли­но­му на крыль­ях и на­чал ко­зы­рять бу­маж­ным зме­ем. Под ло­жеч­кой за­ны­ло мят­ным хо­лод­ком, и пол из-под ног ус­коль­зал дос­кой ка­че­лей. Я съежил­ся и вкле­щил­ся паль­ца­ми в си­денье. Не­уже­ли мы па­да­ем? Гул обор­вал­ся на се­кун­ду, по­том мо­тор сно­ва за­ба­сил с уд­во­ен­ной си­лой. Бор­т­ме­ха­ник обер­нул­ся к нам и ос­ка­лил бе­ло­зу­бую улыб­ку.

     - Воз­душ­ные ямы! - крик­ну­ла Эль­га, то­же, как и я, ух­ва­тив­шись за со­ло­ми­ну хруп­ко­го си­денья. Са­мо­лет вып­ря­мил­ся, и со­су­щий хо­ло­док под ло­жеч­кой рас­то­пил­ся в теп­лой вол­не сер­д­це­би­ения. За лес­ной ще­ти­ной щучь­ей блес­ной плес­ну­ла уз­ло­ва­тая про­во­лоч­ная лес­ка ка­кой­-то ре­ки, над ко­то­рой мы ско­ро про­ле­те­ли.

     - Vol­kov! - зак­ри­чал швед, раз­вер­нув кар­ту.

     - Вол­хов, - не сра­зу до­га­дал­ся я.

    Солнца уже не вид­но за ту­ча­ми, и ре­ка по-осен­не­му пас­мур­на. Са­мо­лет за­би­ра­ет вверх и по­па­да­ет в по­ло­су дож­дя. Заб­рыз­ган­ные ок­на об­к­ла­ды­ва­ют­ся жел­той ва­той. По­лу­сум­рак ка­бин­ки яр­ко ос­ве­ща­ет­ся элек­т­ри­чес­кой вспыш­кой мол­нии, и гро­мо­вой рас­кат заг­лу­ша­ет тре­вож­ный рев мо­то­ра. Не­уже­ли ко­нец? Раз­ве здесь, в ту­чах, мо­жет быть у аэроп­ла­на гро­мо­от­вод? И мо­жет ли нас убить мол­ния, раз нет за­зем­ле­ния?

    Но нет! Рас­ка­ты гро­ма за­мер­ли, а не­пов­реж­ден­ный мо­тор уп­ря­мо ре­вет, взби­ра­ясь в го­ру. Коз­ли­ный за­пах бен­зин­но­го пе­ре­га­ра ще­ко­чет ноз­д­ри - это мох­на­тый бор­т­ме­ха­ник опять раз­вер­нул алю­ми­ни­евую брю­ши­ну и ко­вы­ря­ет­ся в ме­тал­ли­чес­ком ки­шеч­ни­ке ма­ши­ны. Дос­ка ка­че­лей под но­га­ми кру­то идет квер­ху. Жел­тая ва­та за стек­лом свет­ле­ет и ста­но­вит­ся гиг­рос­ко­пи­чес­кой­, проз­рач­ной. Бор­т­ме­ха­ник опус­тил стек­ло у двер­цы сле­ва, и в си­не­ве из-под бе­ло­го кры­ла блес­ну­ло сол­н­це. Та­кое сап­фир­но-чис­тое не­бо я ви­дел толь­ко у вер­ши­ны Каз­бе­ка, и об­ла­ка вни­зу сте­лют­ся, как в ущелье под Лев­до­рак­с­ким лед­ни­ком. Воз­дух мар­тов­с­кий­, ве­сен­не-снеж­ный­, и ды­ха­ние лег­кое, уча­щен­ное, как на лыж­ной про­гул­ке. Ле­теть уже не страш­но: так близ­ка вни­зу мяг­кая суг­роб­ная рав­ни­на. Труд­но по­ве­рить, что мы ле­тим на вы­со­те двух ты­сяч се­ми­сот мет­ров!

    В про­ры­ве об­ла­ков тем­не­ет ши­ро­кое ущелье, ку­да мы на­чи­на­ем спус­кать­ся, опять по­па­дая в по­ло­су мел­ко­го дож­дя. Бор­т­ме­ха­ник в уз­кое от­вер­с­тие, как в ру­пор, о чем-то пе­рек­ли­ка­ет­ся с Ко­ма­ро­вым.

     - Дер­жи­тесь! Сей­час бу­дет спуск! - пре­дуп­ре­ди­ла Эль­га.

    Аэроплан ва­гон­чи­ком аме­ри­кан­с­ких гор ка­тит­ся вниз и де­ла­ет кру­той ви­раж.

    Кажется, что он па­да­ет бо­ком. Зем­ля вста­ет гор­бом и за­те­ня­ет все пра­вое ок­но. По­том вы­рав­ни­ва­ет­ся и быс­т­ро не­сет­ся нам нав­с­т­ре­чу. Нес­коль­ко рес­сор­ных встря­хи­ва­ющих уда­ров, и са­мо­лет, под­п­ры­ги­вая тря­со­гуз­кой­, ка­тит­ся по не­ров­но­му по­лю. К но­гам при­ли­ва­ет при­ят­ное ощу­ще­ние зем­ной тя­жес­ти. Ог­лу­шен­ный дол­гим гу­лом слух не сра­зу ос­ва­ива­ет­ся с ти­ши­ной и улав­ли­ва­ет дроб­ный ше­лест дож­дя. Как хо­ро­шо сту­пать по не­зыб­ле­мо­му плот­но­му грун­ту, на­во­ра­чи­вая на под­мет­ки лип­кие комья!

    Кругом ще­ти­нит­ся жни­вом ров­ное по­ле, и толь­ко под са­мым но­сом аэроп­ла­на зе­ле­не­ет бо­лот­це, в ко­то­ром мы по счас­тью не увяз­ли. Нев­да­ле­ке на те­ле­ге сто­ит му­жик с ви­ла­ми, сза­ди за ним по пож­не сте­лют­ся куч­ки раз­б­ро­сан­но­го на­во­за.

    Комаров по­до­шел к не­му и о чем-то спро­сил. Му­жик в от­вет за­ма­хал ру­кой и по­ка­зал на лес.

     - Что слу­чи­лось? - вы­су­ну­лась из двер­цы Эль­га.

     - Ни­че­го. Пус­тя­ки. Сей­час опять под­ни­мем­ся, - ус­по­ко­ил Ко­ма­ров и вмес­те с бор­т­ме­ха­ни­ком за­но­сит и от­ка­ты­ва­ет аэроп­лан от бо­лот­ца.

    Чернобородый, в ос­пи­нах му­жик лет со­ро­ка под­хо­дит к нам. Он да­же зах­ва­тил с со­бой ви­лы - вто­ро­пях от удив­ле­ния, а мо­жет быть, и пре­дус­мот­ри­тель­но на вся­кий слу­чай­: кто зна­ет, ка­кие лю­ди сле­те­ли к не­му на пож­ню.

     - Не­бось, дя­дя, не уне­сем те­бя на не­бо к Илье-про­ро­ку, - шу­тит Ко­ма­ров и по­ка­зы­ва­ет му­жи­ку, как на­до взять­ся за ру­ки, что­бы по­мочь пус­тить про­пел­лер.

    Мужик, убе­див­шись, что бо­ять­ся не­че­го, ре­ши­тель­но вты­ка­ет же­лез­ный тре­зу­бец в зем­лю.

     - Кон­такт! - кри­чит швед-ме­ха­ник.

    - Так... так... - ши­ро­ко улы­ба­ет­ся му­жик и заг­ре­ба­ет мою ру­ку в свою из­ма­зан­ную на­во­зом шер­ша­вую ла­донь.

    Отлакированный дож­дем про­пел­лер за­вер­тел­ся вен­ти­ля­то­ром, и мо­тор ог­лу­ши­тель­но взор­вал­ся. Му­жик от­с­ко­чил в сто­ро­ну, бор­т­ме­ха­ник и я то­роп­ли­во влез­ли в ка­бин­ку.

    

    

    Когда мы вы­лез­ли из ка­бин­ки, Эль­га боль­но ущип­ну­ла ме­ня за ру­ку и прок­ри­ча­ла под ухом:

     - Ни сло­ва по-рус­ски... За­пом­ни­те... Мы инос­т­ран­цы, шве­ды... Го­во­ри­те по-не­мец­ки... Вы ведь жи­ли в Бер­ли­не... Толь­ко не про­го­во­ри­тесь...

    Что оз­на­ча­ло ее пре­дуп­реж­де­ние, я по­нял толь­ко по­том, уви­дев ве­чер­нюю га­зе­ту.

    На аэрод­ро­ме нас встре­ти­ли нес­коль­ко во­ен­ных. Один из них, вы­со­кий­, се­до­усый­, с ма­ли­но­вы­ми ром­ба­ми, раз­го­ва­ри­вал по-фран­цуз­с­ки с Эль­гой. Под­ка­тив­ший на так­си ки­но­опе­ра­тор вер­тел руч­ку ап­па­ра­та. По­том в ав­то­мо­би­ле по Твер­с­кой мы про­еха­ли в Гранд-отель.

    Весь этот су­то­лоч­ный во­сем­над­ца­ти­ча­со­вой мос­ков­с­кий день от­пе­чат­лел­ся у ме­ня в моз­гу ка­ким-то су­мас­шед­шим ки­но­мон­та­жом. Мо­жет быть, при­чи­ной это­го бы­ли бес­сон­ная ночь и воз­душ­ная кач­ка, а мо­жет быть, и то, что мы дей­ст­ви­тель­но (как это ни стран­но) на­ча­ли с су­мас­шед­ше­го до­ма.

     - Я хо­чу по­ехать на Ка­нат­чи­ко­ву да­чу, - объ­яви­ла за зав­т­ра­ком Эль­га. - Вы пом­ни­те, Мат­вей Алек­се­евич, я рас­ска­зы­ва­ла вам про мою под­ру­гу... Ее муж, пол­ков­ник-вран­ге­ле­вец, при нас­туп­ле­нии крас­ных спря­тал­ся в пси­хи­ат­ри­чес­кой боль­ни­це в Сим­фе­ро­по­ле. Его за­пи­са­ли ду­шев­но­боль­ным под чу­жой фа­ми­ли­ей. Од­на из си­де­лок до­нес­ла, и его рас­стре­ля­ли вмес­те со стар­шим вра­чом... Бед­няж­ка Ва­ля умер­ла от преж­дев­ре­мен­ных ро­дов...

     - При чем же тут Ка­нат­чи­ко­ва да­ча? - уди­вил­ся Ко­ма­ров. - Ведь это бы­ло в Сим­фе­ро­по­ле, и пол­ков­ни­ка, как вы са­ми го­во­ри­те, рас­стре­ля­ли...

    - Да, но я все же хо­чу удос­то­ве­рить­ся, нет ли там ко­го-ни­будь из на­ших...

    Комаров, при­вык­ший ис­пол­нять все кап­ри­зы Эль­ги, не стал воз­ра­жать, и мы от­п­ра­ви­лись на Ка­нат­чи­ко­ву да­чу.

    Эльга ло­ма­ным рус­ским язы­ком объ­яс­ни­ла швей­ца­ру, что нам нуж­но, и прош­ла к де­жур­но­му вра­чу.

    В вес­ти­бю­ле по бо­кам лес­т­ни­цы ви­сят две кар­ти­ны: Ле­нин в кеп­ке на бу­лыж­ной мос­то­вой Крас­ной пло­ща­ди и око­ло коп­ны с ле­жа­щей ко­сой - Ка­ли­нин в го­лу­бой ру­ба­хе с рас­стег­ну­тым во­ро­том и брус­ком за по­ясом. Пе­ред кар­ти­на­ми на де­ре­вян­ных стой­ках лох­ма­тят­ся две кар­ли­ко­вые паль­мы. Нап­ро­тив на сте­не чер­не­ет дос­ка, по­хо­жая на клас­сную, и на ней над­пись ме­лом:

    

    

    Я за­пом­нил толь­ко пос­лед­нюю, ито­го­вую циф­ру - 1163 - и стран­ную фа­ми­лию де­жур­но­го над­зи­ра­те­ля: Га­ра­ют. Пор­т­ре­ты, объ­яв­ле­ния мес­т­ко­ма - все так прос­то, точ­но мы на­хо­дим­ся в ка­ком-ни­будь обыч­ном уч­реж­де­нии.

    Скоро вер­ну­лась Эль­га и со­об­щи­ла, что ос­мотр боль­ни­цы раз­ре­шен. В про­во­жа­тые нам да­ли мо­ло­до­го вра­ча-пси­хи­ат­ра, не­вы­со­ко­го брю­не­та в зо­ло­тых оч­ках и бе­лом ха­ла­те. Он про­вел нас под дож­дем че­рез двор к од­но­му из дву­хэ­таж­ных кир­пич­ных кор­пу­сов, раз­б­ро­сан­ных сре­ди сы­рой зе­ле­ни са­да. Над­зи­ра­тель пре­дуп­ре­ди­тель­но от­пер клю­чом дверь и впус­тил нас в па­ла­ту.

     - Здесь от­де­ле­ние для па­ра­ли­ти­ков и ши­зоф­ре­ни­ков, - объ­яс­нил врач. - Прог­рес­сив­ный па­ра­лич на поч­ве лю­эса... Ши­зоф­ре­ния, или пра­виль­ней схи­зоф­ре­ния, от гре­чес­ко­го гла­го­ла «схи­зей­н» - рас­щеп­лять. Рас­щеп­ле­ние лич­нос­ти...

    Палата обыч­ная, боль­нич­ная, и боль­ные (если не заг­ля­ды­вать им в гла­за и не за­го­ва­ри­вать), как буд­то обыч­ные, в ниж­нем белье и туф­лях бро­дят и ле­жат на кро­ва­тях. Ли­ца из­мож­ден­ные, ди­зен­те­рий­ные, - мо­жет, это от­с­вет за­ли­той дож­дем зе­ле­ни из-за за­те­нен­ных де­ревь­ями окон. Взгляд или нап­ря­жен­но уг­рю­мый­, или иди­от­с­кий. Вмес­то ре­чи об­рыв­ки бес­связ­ных не­ле­пых фраз. Рас­п­рос­тер­тый на тю­фя­ке длин­ный ху­дой­, за­рос­ший бо­ро­дой муж­чи­на бес­стыд­но за­го­лил­ся, спус­тив каль­со­ны ни­же ко­лен, и от не­го пах­нет ис­п­раж­не­ни­ями.

    Шизофреники ле­жат под оде­ялом, сог­нув но­ги и об­х­ва­тив ру­ка­ми за­ты­лок, или зас­ты­ли в по­зе ро­де­нов­с­ко­го мыс­ли­те­ля. Та­кое нап­ря­же­ние не­раз­ре­ши­мой мыс­ли ви­дел я толь­ко на ли­це за­ду­мав­ше­го­ся Хлеб­ни­ко­ва. Их че­ре­па - над­ко­ло­тые гли­ня­ные кув­ши­ны, они не­сут их бе­реж­но на пле­чах, как да­на­иды, без кон­ца чер­пая и вы­ли­вая в без­дон­ную тем­но­ту ог­нен­ные му­чи­тель­ные мыс­ли. Ник­то из них не об­ра­ща­ет на нас вни­ма­ния, они все­це­ло за­ня­ты сво­им бес­п­лод­ным пер­пе­ту­ум-мо­би­ле. Толь­ко один го­лу­бог­ла­зый юно­ша, сла­бо­ум­ный Шу­ра, соп­ро­вож­да­ет нас во вре­мя об­хо­да, за­го­ва­ри­ва­ет, мы­чит, раз­ма­хи­ва­ет ру­ка­ми и вся­чес­ки ста­ра­ет­ся ус­лу­жить.

     - Это ти­хое, бла­гон­рав­ное от­де­ле­ние. Сей­час мы пе­рей­дем в бо­лее буй­ное, - улы­ба­ет­ся врач, про­во­дя нас в сле­ду­ющий кор­пус.

    Такая же па­ла­та, толь­ко ок­на раз­г­раф­ле­ны же­лез­ны­ми ли­ни­ями ре­ше­ток. Боль­ные не ле­жат, а воз­буж­ден­но рас­ха­жи­ва­ют, жес­ти­ку­ли­ру­ют и раз­го­ва­ри­ва­ют са­ми с со­бой. Гла­за у них ли­хо­ра­доч­ные, опь­янен­ные нар­ко­зом бе­зу­мия. Под их взгля­дом про­хо­дишь, как под на­ве­ден­ным ду­лом ре­воль­ве­ра, из пус­то­ты ко­то­ро­го каж­дую се­кун­ду мо­жет пос­ле­до­вать не­ожи­дан­ный взрыв. Мне ка­жет­ся, что мы вош­ли в клет­ку к тиг­рам, и я не­воль­но дер­жусь бли­же к ук­ро­ти­те­лю-пси­хи­ат­ру, гип­но­ти­зи­ру­юще­му су­мас­шед­ших сво­им бе­лым ха­ла­том, ров­ным спо­кой­ным го­ло­сом, лас­ко­во-пок­ро­ви­тель­с­т­вен­ным пох­ло­пы­ва­ни­ем и ис­пы­ту­ющим стро­гим взгля­дом, па­да­ющим из сте­кол оч­ков хо­лод­ным ду­шем на вос­па­лен­ные бри­тые го­ло­вы.

    Наше по­яв­ле­ние вол­ну­ет и прив­ле­ка­ет вни­ма­ние боль­ных. Не­ко­то­рые при­ни­ма­ют нас за ка­кую-то ко­мис­сию и, нап­ря­гая ос­тат­ки соз­на­ния, бес­связ­но-отры­воч­но си­лят­ся из­ло­жить свои жа­ло­бы и прось­бу об ос­во­бож­де­нии.

     - Мож­но спро­сить, кто вы та­кие? - об­ра­тил­ся ко мне боль­ной с бо­род­кой и в оч­ках, рас­ха­жи­ва­ющий из уг­ла в угол с за­ло­жен­ны­ми за спи­ну ру­ка­ми. У не­го серь­ез­ное ин­тел­ли­ген­т­ное ли­цо, и на ми­ну­ту мне ка­жет­ся, что он со­вер­шен­но нор­ма­лен.

     - И у ме­ня то­же бы­ло ре­зи­но­вое паль­то... Я - ин­же­нер... Гуд­рон, ас­фальт... У ме­ня сей­час нет ком­на­ты... я здесь вре­мен­но... Про­шу пе­ре­вес­ти ме­ня в са­на­то­рий... Не пе­ре­би­вай­те, по­жа­луй­ста...

    Из уг­ла с кро­ва­ти, из-под си­не­го оде­яла, кто-то гром­ко зак­ри­чал пе­ту­хом. Врач по­до­шел к не­му и пох­ло­пал по пле­чу. Ли­цо боль­но­го рас­п­лы­лось в иди­от­с­кую до­воль­ную улыб­ку. В по­лу­тем­ном про­хо­де нас встре­тил по­хо­жий на Поп­ри­щи­на неб­ри­тый су­мас­шед­ший в ха­ла­те.

     - Быв­ший ди­рек­тор Да­ни­лов­с­кой ма­ну­фак­ту­ры, - по­ка­зал на не­го врач.

    Услышав зна­ко­мое наз­ва­ние, су­мас­шед­ший улы­ба­ет­ся, кла­ня­ет­ся и лю­без­но жмет всем нам ру­ки, приг­ла­шая сесть на кро­вать, ве­ро­ят­но, он ду­ма­ет, что при­ни­ма­ет нас у се­бя в слу­жеб­ном ка­би­не­те.

    Дверь в от­де­ле­ние для буй­ных за­пер­та, и в ней про­де­ла­но кро­шеч­ное око­шеч­ко, как для ру­ки кас­си­ра. Здесь уже нет кро­ва­тей и тю­фя­ки раз­б­ро­са­ны пря­мо на по­лу. Двое рос­лых над­зи­ра­те­лей все вре­мя дер­жат­ся око­ло нас и уни­ма­ют боль­ных, хва­тая их за ру­ки. Ук­ро­ти­тель за­вел нас в са­мую опас­ную из сво­их кле­ток.

     - Так нель­зя бить! - во­пит смаз­ли­вый чер­ня­вый под­рос­ток. - У ме­ня нев­рас­те­ния, а ме­ня дер­жат. Вы­ло­ма­ли два реб­ра... Так и де­воч­ки лю­бить не бу­дут (и он иг­ри­во под­миг­нул Эль­ге).

     - По­ка­жи, где те­бе вы­ло­ма­ли реб­ра...

    Больной под­нял ру­ба­ху и по­ка­зал здо­ро­вую груд­ную клет­ку, ку­да врач по­ты­кал паль­цем.

     - И все-то ты врешь, бра­тец... Ну, сту­пай­, сту­пай. На по­лу ле­жит длин­ный ху­дой па­рень (ру­ба­ха на пле­че у не­го ра­зор­ва­на в клочья) и бор­мо­чет тра­ги­чес­ким го­ло­сом:

     - Я не знаю, кто та­кой Ле­нин... Не знаю, кто та­кая На­деж­да Кон­с­тан­ти­нов­на... Я не знаю...

     - Что пла­чешь? Сей­час те­бя от­п­ра­вят в ван­ну, - ус­по­ка­ива­ет над­зи­ра­тель бо­ро­да­то­го боль­но­го, ко­то­рый об­мо­чил­ся и ре­вет, как ма­лень­кий маль­чик, ути­рая сле­зы ру­ка­вом.

    В по­лу­тем­ных ка­мор­ках воз­ня, вскри­ки и бор­мо­танье, но жут­ко ту­да заг­ля­ды­вать, и я дер­жусь поб­ли­же к две­ри, где сто­ит над­зи­ра­тель с кас­те­том клю­ча в ку­ла­ке.

    Когда мы вы­хо­ди­ли из па­ла­ты, нас наг­нал су­мас­шед­ший ин­же­нер и по­дал мне кло­чок бу­ма­ги вмес­то про­ше­ния. Вдо­гон­ку нам по­ле­те­ло не­пе­чат­ное ру­га­тель­с­т­во «пош­ли вы на...» и пе­ту­ши­ное «ку-ка-ре­ку».

     - Вы спра­ши­ва­ете, как мы с ни­ми ла­дим? - улы­ба­ет­ся пси­хи­атр. - Ко­неч­но, ес­ли бы они мог­ли дей­ст­во­вать сог­ла­со­ван­но, то раз­нес­ли бы всю боль­ни­цу. Но каж­дый из них пси­хи­чес­ки изо­ли­ро­ван, зак­лю­чен как вы в оди­ноч­ку и поч­ти не со­об­ща­ет­ся с дру­ги­ми. А вот здесь по­ме­ща­ют­ся боль­ные с ме­нее опас­ной фор­мой пси­хи­чес­ких за­бо­ле­ва­ний­, выз­до­рав­ли­ва­ющие. Мы да­же по­сы­ла­ем их на са­до­вые ра­бо­ты.

    Лица у боль­ных бо­лее спо­кой­ные, ос­мыс­лен­ные. Не­ко­то­рые иг­ра­ют в шах­ма­ты, дру­гие соб­ра­лись вы­хо­дить на ра­бо­ту и ждут, ког­да пе­рес­та­нет дождь. Де­вуш­ка-убор­щи­ца, со свет­лой приг­ла­жен­ной ко­сой­, вы­но­сит про­вет­ри­вать на лес­т­ни­цу тю­фя­ки.

     - Брось... не­хо­ро­шо так, - ос­та­нав­ли­ва­ет вы­со­кий­, с от­к­ры­тым при­ят­ным ли­цом юно­ша сво­его то­ва­ри­ща и от­ры­ва­ет его ру­ку от про­ре­хи.

     - Воз­мож­но ли пол­ное выз­до­ров­ле­ние? Да, ес­ли пси­хи­чес­кое за­бо­ле­ва­ние про­изош­ло от ка­ко­го-ни­будь не­ожи­дан­но­го силь­но­го аф­фек­та, пот­ря­се­ния. Во­об­ще же... Сей­час я по­ка­жу вам от­де­ле­ние, где на­хо­дят­ся боль­ные на ис­пы­та­нии, так ска­зать, кан­ди­да­ты в су­мас­шед­шие...

    Отдельный крас­ный кор­пус сто­ит в сто­ро­не от дру­гих сре­ди са­да. Ок­на без ре­ше­ток, и па­ла­ты чи­ще, хо­тя кро­ва­ти и ус­тав­ле­ны поч­ти вплот­ную. Сре­ди де­сят­ков шар­ка­ющих туф­ля­ми боль­нич­ных приз­ра­ков, го­то­вых зад­ви­нуть в кре­ма­ци­он­ную печь бе­зу­мия свое раз­ла­га­юще­еся соз­на­ние, мне за­пом­ни­лись толь­ко не­ко­то­рые.

    ...Благодушный, всем до­воль­ный ин­же­нер-стро­итель, блон­дин не­боль­шо­го рос­та, в пен­с­не, не­дав­но еще чер­тив­ший пла­ны про­ек­тов и уго­щав­ший шо­ко­ла­дом на­ду­шен­ных дам в зо­ло­че­ной бар­хат­ной ло­же Боль­шо­го те­ат­ра. Он бес­п­рес­тан­но улы­ба­ет­ся, поп­рав­ля­ет спа­да­ющее с но­са пен­с­не, су­етит­ся, ста­ра­ет­ся всем по­мочь и ус­лу­жить. У не­го прог­рес­сив­ный па­ра­лич, не­уже­ли и ему при­дет­ся, как то­му по­лут­ру­пу, де­ре­ве­неть на тю­фя­ке в сво­их эк­с­к­ре­мен­тах?.. Ал­ко­го­лик, стра­да­ющий ма­ни­ей прес­ле­до­ва­ния: два не­из­вес­т­ных с ре­воль­ве­ра­ми не­от­с­туп­но сле­дят за ним и хо­тят прис­т­ре­лить... Уг­рю­мый боль­ной­, по­хо­жий на сек­тан­та или тол­с­тов­ца, - он умыш­лен­но при­ни­жа­ет се­бя, хо­дит бо­си­ком и нап­ря­жен­но ду­ма­ет о ка­ком-то ис­куп­ле­нии, как бе­зум­ный ге­рой «Крас­но­го цвет­ка» у Гар­ши­на... Чер­ный­, ще­ти­нис­тый­, плос­ко­ли­цый муж­чи­на зак­ры­ва­ет гла­за ру­ка­ми, всхли­пы­ва­ет и бор­мо­чет: «Я по­кон­чу с со­бой... я по­кон­чу с со­бой­». Вче­ра ве­че­ром его сня­ли с по­жар­ной лес­т­ни­цы Боль­шо­го те­ат­ра... Мо­ло­дой эпи­леп­тик с де­ге­не­ра­тив­ным арес­тан­т­с­ким ли­цом, ши­ро­ко от­к­ры­вая гу­бы, бес­смыс­лен­но чет­ко от­че­ка­ни­ва­ет окон­ча­ния слов... По­хо­жая на древ­нех­рис­ти­ан­с­кую под­виж­ни­цу де­вуш­ка не ест боль­ше де­ся­ти дней и не­под­виж­но ле­жит на спи­не, спе­ле­ну­тая прос­ты­ней­, как му­мия.

     - Ну что же вы, и се­год­ня не хо­ти­те есть? - спра­ши­ва­ет врач, под­ни­мая ее ис­сох­шую кос­т­ля­вую ру­ку. - Тог­да при­дет­ся пи­тать вас ис­кус­ствен­но...

    Девушка мол­чит, и по ее пер­га­мен­т­ным ще­кам мор­щи­нит­ся бла­жен­ная юро­ди­вая улыб­ка.

    Рядом че­рез од­ну кро­вать ме­чет­ся и сто­нет за­бин­то­ван­ная бла­го­об­раз­ная ста­руш­ка, ко­то­рая в при­пад­ке буй­ст­ва по­ре­за­лась окон­ным стек­лом.

     - Это бе­зоб­ра­зие! По­че­му ме­ня схва­ти­ли и при­вез­ли сю­да? Я со­вер­шен­но нор­маль­на. У ме­ня толь­ко пляс­ка свя­то­го Вит­та, - воз­му­ща­ет­ся мо­ло­дая кра­си­вая ша­тен­ка. - Я не мо­гу боль­ше... Эта су­мас­шед­шая ста­ру­ха все вре­мя кри­чит...

    На по­до­кон­ни­ке у ее из­го­ловья сох­нет бу­кет из ро­ма­шек и ли­ло­вых ко­ло­коль­чи­ков. Не­боль­шая, изящ­ная, как у яще­ри­цы, го­ло­ва те­ат­раль­но об­мо­та­на тюр­ба­ном... из жел­то­го шел­ко­во­го плат­ка. Она по­лу­си­дит на кро­ва­ти, прик­рыв но­ги оде­ялом. Боль­шие свет­ло-ка­рие гла­за зо­вут и умо­ля­ют...

    Накинув на пле­чи ри­зой оде­яло, вы­со­кая су­хо­па­рая боль­ная мо­лит­ся в пус­той угол...

    Пикантная се­рог­ла­зая блон­дин­ка про­сит о сви­да­нии со сво­им со­жи­те­лем, на­хо­дя­щем­ся в муж­с­ком от­де­ле­нии, и чи­та­ет вслух его неж­ное мел­ко ис­пи­сан­ное пись­мо. Об этой па­ре пи­са­ли в га­зе­тах. Она це­лый год не вы­хо­ди­ла из ком­на­ты, ее со­жи­тель - ин­ва­лид с се­реб­ря­ной труб­кой в прос­т­ре­лен­ном гор­ле, - ухо­дя, за­пи­рал дверь на ключ. Со­се­ди со­об­щи­ли об этом в ми­ли­цию, и ее наш­ли го­лой на ку­че тряпья, под из­но­шен­ной сол­дат­с­кой ши­нелью. Сре­ди на­ко­пив­ше­го­ся за год му­со­ра на по­лу ва­лял­ся ок­ро­вав­лен­ный шприц с мор­фи­ем.

     - Все это раз­ду­ли га­зе­ты... Я вы­хо­ди­ла по ве­че­рам...

    Говорит она впол­не ра­зум­но, но паль­цы ее, дер­жа­щие па­пи­ро­су, дро­жат, зрач­ки рас­ши­ре­ны, точ­но ат­ро­пи­ном, и зу­бы у ней не­хо­ро­шие, кро­ша­щи­еся, тем­ные, - нар­ко­ман­ка.

    В од­ной из па­лат боль­ные за­ни­ма­ют­ся ру­ко­де­ли­ем. Ми­ло­вид­ная мо­ло­дая де­вуш­ка ис­те­ри­чес­ки хо­хо­чет и ко­кет­ни­ча­ет с док­то­ром.

    Где гра­ни­ца меж­ду здо­ро­вым и боль­ным соз­на­ни­ем? Не­ко­то­рые из боль­ных, встреть я их в дру­гом мес­те, по­ка­за­лись бы мне впол­не нор­маль­ны­ми. Те­перь же, наг­ля­дев­шись в гла­за су­мас­шед­ших, я на­чи­наю за­ме­чать бе­зу­мие и в гла­зах здо­ро­вых лю­дей. Ка­кая-то «су­мас­шед­шин­ка» чу­дит­ся мне и в прис­таль­ном взгля­де Эль­ги. Она поп­ро­си­ла раз­ре­ше­ния прос­мот­реть по­имен­ный спи­сок всех боль­ных и, ка­жет­ся, не наш­ла сре­ди них ни­ко­го «из на­ших».

    После об­хо­да су­мас­шед­ше­го до­ма я чув­с­т­вую се­бя по­дав­лен­ным, уны­лым - есть что-то за­ра­зи­тель­ное в этом раз­ло­же­нии че­ло­ве­чес­ко­го соз­на­ния. Я с об­лег­че­ни­ем под­с­тав­ляю лоб под бьющую из-под стек­ла ав­то­мо­би­ля све­жую струю вет­ра и пос­лед­ний раз ог­ля­ды­ва­юсь на этот зе­ле­ный оазис бе­зу­мия сре­ди ка­мен­ной пус­ты­ни го­ро­да.

    Прямо с Ка­нат­чи­ко­вой да­чи мы от­п­ра­ви­лись в Дон­с­кой мо­нас­тырь к мо­ги­ле пат­ри­ар­ха Ти­хо­на. Мо­на­хи дав­но уже вы­се­ле­ны, и мо­нас­тыр­с­кие по­ме­ще­ния от­да­ны или му­зею, или под квар­ти­ры. Под ста­ры­ми де­ревь­ями на вы­би­тых ка­мен­ных пли­тах, ве­ду­щих к сту­пен­ча­той па­пер­ти крас­но­го, пыш­но­го, в сти­ле ба­рок­ко, со­бо­ра, маль­чиш­ки иг­ра­ют в коз­ны. За ре­шет­ча­тым ок­ном свод­ча­той кельи жен­щи­на в си­нем платье на­ка­чи­ва­ет ог­нен­ный стол­бик при­му­са. В цер­ковь к мо­ги­ле пат­ри­ар­ха нас не про­пус­ти­ли.

     - Без би­ле­тов нель­зя, - объ­яви­ла бой­кая сто­ро­жи­ха в крас­ном плат­ке. - С две­над­ца­ти до трех тут му­зей... по­ни­ма­ете, му­зей...

    Эльга пош­ла к во­ро­там по­ку­пать би­ле­ты. Око­ло цер­к­ви нап­ра­во в уг­лу ко­ле­сом вет­ря­ка тор­чит вы­со­кий крест из сло­жен­ных ло­пас­тей про­пел­ле­ра над не­боль­шим хол­ми­ком из дер­на.

     - «Лет­чик Алек­сандр Сте­фа­но­вич Рыб­ко, 23 лет, по­гиб на Тур­кес­тан­с­ком фрон­те 30 ок­тяб­ря 1923 го­да», - про­чел вслух Ко­ма­ров. - Уг­ро­бил­ся бед­ня­га в пе­со­чек. Сов­сем еще пте­нец. И ро­жи­ца до­воль­но сим­па­тич­ная, смаз­ли­вая.

    С зас­тек­лен­ной фо­тог­ра­фи­чес­кой кар­точ­ки, из жес­тя­но­го по­бу­рев­ше­го вен­ка на нас ве­се­ло смот­рел бе­зу­сый мо­ло­дой че­ло­век с глад­ко при­че­сан­ным про­бо­ром. Ко­ма­ров са­дит­ся на ска­мей­ку и за­ку­ри­ва­ет. Си­не­ва­тый ды­мок проз­рач­ной струй­кой вьет­ся к за­ла­тан­ным жес­тью ло­пас­тям про­пел­ле­ра, - точ­но бен­зин­ная вспыш­ка го­то­вя­ще­го­ся взле­теть мо­то­ра.

    Вместо спин­ки у ска­мей­ки - зам­ше­лый ка­мен­ный сар­ко­фаг со­сед­ней мо­ги­лы. Я с тру­дом ра­зоб­рал по­лус­тер­тую над­пись: Дон­с­ко­го мо­нас­ты­ря на­мес­т­ник ар­хи­ман­д­рит Ар­ка­дий­, жи­тия его бы­ло 72 го­да...

    Заметив Эль­гу, Ко­ма­ров быс­т­ро по­ту­шил не­до­ку­рен­ную па­пи­ро­су.

     - Я ку­пи­ла би­ле­ты. Сей­час нас про­ве­дут в цер­ковь вмес­те с эк­с­кур­си­ей. Ка­кое бе­зоб­ра­зие, - воз­му­ща­ет­ся Эль­га.

    По ка­мен­ной до­рож­ке сре­ди мо­гил гул­ко то­по­чут каб­лу­ки мо­ло­де­жи. Слы­шат­ся шут­ки и смех.

     - Тек­с­тиль­щи­ки, сю­да! - звон­ко, как в ле­су на ма­ев­ке, кри­чит, прис­та­вив ру­по­ром ру­ку к гу­бам, вы­со­кая с крым­с­ким за­га­ром ком­со­мол­ка в крас­ной по­вяз­ке.

    Эхо ее мо­ло­до­го го­ло­са, от­п­ря­нув от тол­с­той цер­ков­ной сте­ны, тен­нис­ным мя­чом ка­тит­ся по зе­ле­но­му дер­ну мо­гил меж­ду чер­ных обе­лис­ков над­г­ро­бий к под­ножью мо­нас­тыр­с­ко­го крем­ля.

     - Ну, ку­да ле­зешь? Го­во­рят те­бе, без би­ле­та нель­зя, - ос­та­нав­ли­ва­ет сто­ро­жи­ха у две­ри заб­рыз­ган­но­го из­вес­т­кой пар­ня, ста­ра­юще­го­ся про­тис­нуть­ся в цер­ковь вмес­те с эк­с­кур­си­ей...

     - Мне толь­ко при­ло­жить­ся...

     - При­хо­ди пос­ле трех. Тог­да и прик­ла­ды­вай­ся...

    Я вхо­жу пос­лед­ним и, как и все, нас­ту­паю на две чу­гун­ные пли­ты в ка­мен­ном по­лу па­пер­ти. Из-под рва­но­го ве­ре­воч­но­го по­ло­ви­ка, о ко­то­рый вы­ти­ра­ют гряз­ные по­дош­вы, ржа­ве­ют ли­тые над­пи­си: Здесь по­ло­же­но те­ло... Здесь пог­ре­бе­но те­ло...

    - Товарищи! - ора­тор­с­т­ву­ет мо­ло­дой че­ло­век, ру­ко­во­ди­тель эк­с­кур­сии. - Я уже го­во­рил вам, что по­пыт­ка пра­вос­лав­ной цер­к­ви в ли­це пат­ри­ар­ха Ни­ко­на под­чи­нить се­бе го­су­дар­с­т­вен­ную власть, на­по­до­бие за­пад­ной ка­то­ли­чес­кой цер­к­ви, окон­чи­лась не­уда­чей. Цер­ковь все­це­ло под­чи­ни­лась пра­ви­тель­с­т­ву и ста­ла чи­нов­ничь­ей ор­га­ни­за­ци­ей. Пат­ри­арх Ти­хон был пос­лед­ней став­кой кон­т­р­ре­во­лю­ции. Он пы­тал­ся бо­роть­ся с со­вет­с­кой влас­тью, про­ти­вил­ся изъ­ятию цер­ков­ных цен­нос­тей во вре­мя го­ло­да. Но на­род­ные мас­сы за ним не пош­ли. Здесь, как ви­ди­те, его мо­ги­ла. Ве­ру­ющие ук­ра­ша­ют ее цве­та­ми, слу­жат па­ни­хи­ды, ко­неч­но, в те ча­сы, ког­да не фун­к­ци­они­ру­ет му­зей. Мы им не ме­ша­ем - ре­ли­гия от­ми­ра­ет са­ма со­бой по ме­ре рос­та аги­та­ции и лик­ви­да­ции нег­ра­мот­нос­ти...

    Могила, нап­ра­во от вхо­да, в прос­тен­ке меж­ду дву­мя ок­на­ми, ка­жет­ся от раз­ве­шен­ной хвои зе­ле­ной ку­щей. Пос­ре­ди­не на воз­вы­ше­нии под стек­лян­ным кол­па­ком сыр­ной пас­хой сто­ит бе­лый пат­ри­ар­ший кло­бук с зо­ло­тым крес­ти­ком на­вер­ху и кры­ла­той го­ло­вой хе­ру­ви­ма. Вок­руг - под­с­веч­ни­ки со сло­жен­ны­ми по три в пу­чок све­ча­ми, бе­лые цве­ты - хри­зан­те­мы, гор­тен­зии, ас­т­ры и ка­кие-то зо­ло­че­ные ме­тал­ли­чес­кие, по­хо­жие на древ­не­еги­пет­с­кие, опа­ха­ла. На сте­не - се­реб­ря­ный крест, а в ок­не - фо­тог­ра­фи­чес­кая кар­точ­ка бла­го­об­раз­но­го се­до­бо­ро­до­го ста­рич­ка, с доб­ры­ми гла­за­ми, в бе­лом пат­ри­ар­шем кло­бу­ке.

    Сухопарая ста­руш­ка от свеч­но­го при­лав­ка, в оч­ках, пе­ре­вя­зан­ных нит­кой­, и в бе­лом плат­ке, пре­дуп­ре­ди­тель­но по­во­ра­чи­ва­ет вык­лю­ча­тель, и сре­ди зе­ле­ни яр­ко вспы­хи­ва­ет стос­ве­чо­вая элек­т­ри­чес­кая лам­поч­ка.

     - Кар­ту­зы-то, кар­ту­зы-то сни­ми­те, бес­стыд­ни­ки, - уко­ря­ет ста­руш­ка под­рос­т­ков, во­шед­ших в цер­ковь в кеп­ках.

    Звонкие го­ло­са и ша­ги мо­ло­де­жи гул­ко от­да­ют­ся под низ­ки­ми сво­да­ми древ­ней клад­би­щен­с­кой цер­к­ви. Точ­но за­дор­ный во­робь­иный вы­во­док вле­тел в раз­би­тые стек­ла и, бой­ко пе­ред­рав­шись, про­чи­ри­кав, вы­пор­х­нул из склеп­но­го сум­ра­ка на сол­неч­ный свет.

    Эльга опус­ка­ет­ся на ко­ле­ни и ста­вит три свеч­ки. Вмес­те с ней кла­дет зем­ной пок­лон об­рыз­ган­ный из­вес­т­кой па­рень, про­сив­ший сто­ро­жи­ху про­пус­тить его «при­ло­жить­ся», - на­вер­ное, се­зон­ник-шту­ка­тур, он и в цер­ковь зах­ва­тил с со­бой длин­ную кисть, бе­реж­но обер­ну­тую на кон­це бу­ма­гой и за­вя­зан­ную бе­чев­кой. Он быс­т­ро крес­тит­ся и час­то ка­са­ет­ся лбом ка­мен­ных плит, - мо­жет, у не­го в де­рев­не слу­чи­лось нес­час­тье: по­жар, па­ла ло­шадь...

    Остроносая бол­т­ли­вая ста­руш­ка по­ка­зы­ва­ет Эль­ге мо­ги­лу ке­лей­ни­ка за ок­ном и рас­ска­зы­ва­ет ше­по­том, как его уби­ли ло­мив­ши­еся ночью к пат­ри­ар­ху гра­би­те­ли.

     - Пос­ле па­ни­хи­ды обя­за­тель­но пой­ди­те пок­ло­нить­ся на его мо­гил­ку...

    Болтовню ста­руш­ки пре­ры­ва­ет вы­шед­ший из ал­та­ря слу­жить па­ни­хи­ду свя­щен­ник.

    От склеп­но­го воз­ду­ха мне вдруг де­ла­ет­ся дур­но, и я вы­хо­жу на­ру­жу. Са­жусь на ла­воч­ку у мо­ги­лы лет­чи­ка и, вспом­нив про за­пис­ку су­мас­шед­ше­го, вы­ни­маю ее из кар­ма­на. Из­мя­тый кло­чок бу­ма­ги весь ис­пещ­рен ко­лон­ка­ми мел­ких цифр вро­де та­бель-ка­лен­да­ря, но без обоз­на­че­ния ме­ся­цев. В кон­це при­пис­ка чер­ниль­ным ли­ло­вым ка­ран­да­шом:

    «1) Был Се­ре­жа от­дал за­пис­ку Ого­нек № 10.

    2) Ван­на ле­чеб­ная.

    3) Ба­ня. 4) Эк­ран №21

    5) При­хо­ди­ла ма­ма с Ми­шей Пре­об­ра­жен­с­кое клад­би­ще, о до­маш­нем хо­зяй­ст­ве и о мо­ем здо­ровье.

    6) Все па­пи­ро­сы, вся кол­ба­са и 2 яб­ло­ка по слу­чаю юби­лея Се­ре­жи».

    О чем про­сил, что хо­тел со­об­щить мне су­мас­шед­ший ин­же­нер этой жал­кой сво­ей за­пис­кой­? Бу­маж­ка ка­жет­ся мне за­раз­ной­, и я ис­пе­пе­ляю ее заж­жен­ной спич­кой на сар­ко­фа­ге ар­хи­ман­д­ри­та.

    Могила ке­лей­ни­ка, соб­лю­дая иерар­хию и в смер­ти, скром­но при­кор­ну­ла зе­ле­ной ряс­кой дер­на к кар­ни­зу цер­ков­ной сте­ны и, вы­тя­ги­ва­ясь бе­лым де­ре­вян­ным крес­том с над­писью «Яков Ани­си­мо­вич По­ло­зов», заг­ля­ды­ва­ет сквозь же­лез­ную ре­шет­ку ок­на на пыш­но де­ко­ри­ро­ван­ную, об­леп­лен­ную заж­жен­ны­ми све­ча­ми мо­ги­лу пат­ри­ар­ха.

    Тут же, ря­дом с па­мят­ни­ком ка­ко­го-то кня­зя Го­ли­цы­на, чер­не­ет не­боль­шой гра­нит­ный обе­лиск с над­писью:

    

    

    Даже сю­да в бес­тол­ко­во, роб­ко жму­ще­еся вок­руг цер­к­ви овечье ста­до мо­гил би­чом уда­ри­ла, зас­та­вив их рас­сту­пить­ся, раз­ря­див­ша­яся над тор­ча­щей не­по­да­ле­ку ги­ган­т­с­кой ан­тен­ной мол­ния ре­во­лю­ци­он­ной гро­зы.

    

    

     «Берегись кра­на!»

    Безмолвный дру­жес­ки пре­дос­те­ре­га­ющий ок­лик за­вод­с­ко­го сто­ро­жи­лы-стол­ба сре­ди ляз­га и гро­хо­та элек­т­ро­маг­нит­но­го кра­на над ржа­вы­ми на­сы­пя­ми же­лез­но­го ло­ма.

    Из круг­лых от­вер­с­тий в зас­лон­ках мар­те­нов­с­ких пе­чей ос­ле­пи­тель­но свер­ка­ет яй­це­вой вы­во­док но­во­рож­ден­ных солнц: гла­за ло­мит от их нес­тер­пи­мо бе­ло­го блес­ка. Ра­бо­чие-пла­виль­щи­ки в си­них оч­ках наб­лю­да­ют за хо­дом плав­ки. Уп­рав­ля­емая це­пя­ми за­ва­лоч­ная ма­ши­на с прон­зи­тель­ным во­ем и ляз­гом за­со­вы­ва­ет свой ярос­т­ный хо­бот в ог­нен­ное вла­га­ли­ще пе­чи и оп­ло­дот­во­ря­ет ее но­вой пор­ци­ей чу­гу­на - ка­жет­ся, буд­то при­сут­с­т­ву­ешь при случ­ке вул­кан­ных чу­до­вищ. А вдруг он обож­жет ме­ня рас­ка­лен­ным кон­цом или под­це­пит и швыр­нет в сол­неч­ный горн?

    Я смот­рю сквозь си­нее стек­ло в ог­не­ды­ша­щее жер­ло при­ру­чен­ных, об­ма­зан­ных гли­ной вул­ка­нов и вдруг вспо­ми­наю, за­чем я здесь на ме­тал­ли­чес­ком за­во­де «Серп и Мо­лот» (быв­ший Гу­жон). Эль­га да­ла мне опас­ное по­ру­че­ние: раз­б­ро­сать пач­ку прок­ла­ма­ций. Что в них на­пи­са­но, я не знаю - я про­чел толь­ко заг­ла­вие «Къ рус­скимъ ра­бо­чимъ!!!» по ста­рой ор­фог­ра­фии, с тре­мя жир­ны­ми твер­ды­ми зна­ка­ми, с тре­мя взрыв­ча­ты­ми вос­к­ли­ца­ни­ями. На­до пос­ко­рей не­за­мет­но унич­то­жить эти прок­ла­ма­ции, ес­ли их най­дут при мне, не по­мо­гут ни­ка­кие объ­яс­не­ния...

    За мар­те­нов­с­ким це­хом - про­кат­ный. Как ры­ба­ки осет­ров из жи­во­рыб­ных сад­ков, вых­ва­ты­ва­ют ра­бо­чие щип­ца­ми и ло­ми­ка­ми рас­ка­лен­ные бол­ван­ки и на те­леж­ках под­ка­ты­ва­ют к про­кат­ным ста­нам. Вы­тя­ги­ва­ясь и сплю­щи­ва­ясь, про­ле­за­ют бол­ван­ки сквозь уз­кие но­ры яче­ек. Две­над­ца­ти­мет­ро­вые ог­нен­ные уда­вы сколь­зят по же­лез­но­му по­лу и, под­п­ры­ги­вая на ва­ли­ках, це­лят­ся на до­бы­чу плос­кой ту­по­ры­лой го­ло­вой. Про­кат­чи­ки бес­страш­но ущем­ля­ют их длин­ны­ми щип­ца­ми и, под­та­щив, всо­вы­ва­ют в оч­ко про­кат­но­го ста­на.

    Но еще эф­фек­т­нее про­кат­ка про­во­ло­ки. Мол­ний­ные змеи, из­ви­ва­ясь спи­ралью, быс­т­ро сколь­зят по ка­на­лам. Я дол­го лю­бу­юсь, как мо­ло­дой ра­бо­чий в тол­с­тов­ке, па­ру­си­но­вых брю­ках и се­рой кеп­ке лов­ко ло­вит щип­ца­ми выс­ка­ки­ва­ющих ог­нен­ных змей и про­пус­ка­ет в сле­ду­ющее уз­кое оч­ко - за­вод­с­кой Ге­ор­гий По­бе­до­но­сец, по­ра­жа­ющий сот­ни змей за вось­ми­ча­со­вой ра­бо­чий день. Что ес­ли он про­мах­нет­ся и упу­щен­ная змея нас­к­возь прож­жет ему ка­ле­ным уку­сом го­лую ру­ку или об­мо­та­ет­ся вок­руг ту­ло­ви­ща, прев­ра­тив его в од­ну из ста­туй Ла­око­она? Из-под кры­ши спор­х­ну­ли на пол го­лу­би - ка­кой корм на­хо­дят они се­бе сре­ди ло­ма и шла­ка: крош­ки от зав­т­ра­ка, или их при­кар­м­ли­ва­ют?

    В лис­топ­ро­кат­ной - дьяволь­с­кая иг­ра. В про­ти­во­га­зах от сер­ных ис­па­ре­ний про­кат­чи­ки швы­ря­ют и под­х­ва­ты­ва­ют лис­ты ко­тель­но­го же­ле­за. Один ра­бо­чий нас­ту­па­ет на них тя­же­лым баш­ма­ком и пе­ре­ги­ба­ет над­вое. Бе­ло-крас­ные лис­ты тус­к­не­ют, ста­но­вят­ся ма­ли­но­вы­ми и с гро­хо­том ска­чут из за­го­то­воч­ных пе­чей в наг­ре­ва­тель­ные, втя­ги­ва­ясь в ва­лы про­кат­ных ста­нов. Под­поль­ная ад­с­кая ти­пог­ра­фия, где вмес­то бу­маж­ных нак­ла­ды­ва­ют­ся рас­ка­лен­ные до­бе­ла же­лез­ные лис­ты, ко­то­рые по­том сбро­шю­ру­ют - скле­па­ют в па­ро­вые кот­лы!

    Большой де­ре­вян­ный чан ква­сил­ки, где в ку­по­рос­ном сос­та­ве смы­ва­ет­ся с лис­тов ока­ли­на, об­да­ет бан­ны­ми ще­лоч­ны­ми па­ра­ми. Ба­бы, как прач­ки, скла­ды­ва­ют же­лез­ные ту­го­нак­рах­ма­лен­ные со­роч­ки. Раз­ди­раль­щи­цы ята­га­на­ми кри­вых но­жей раз­ди­ра­ют слип­ши­еся лис­ты, ма­шин­ные нож­ни­цы ре­жут их, как чер­ный кар­тон.

    В гвоз­диль­ном це­хе та­кой прон­зи­тель­ный скре­жет и визг об­та­чи­ва­емых гвоз­дей­, что нель­зя го­во­рить, не слыш­но го­ло­са, хо­чет­ся за­щи­тить ба­ра­бан­ные пе­ре­пон­ки ва­той­, как на аэроп­ла­не, - так ре­вет рас­те­рян­ный по свер­лиль­ным ущель­ям стан­ков ме­тал­ли­чес­кий Те­рек. Ве­ял­ки очис­ти­тель­ных ба­ра­ба­нов гро­хо­чут, очи­щая гвоз­ди от ока­ли­ны. Ра­бо­чие ло­па­та­ми, как на то­ку, сгре­ба­ют се­ро-се­реб­рис­тые куч­ки - в об­мен на кру­пит­ча­тое зо­ло­тое пой­дет это ос­т­рое же­лез­ное зер­но с за­во­да в де­рев­ню.

    После гвоз­диль­но­го скре­же­та при­ят­на мяг­кая му­зы­ка мо­то­ров тя­нуль­но­го це­ха, где су­хой про­тяж­кой рас­тя­ги­ва­ют вы­мы­тую в тра­виль­ных ча­нах, вы­су­шен­ную про­во­ло­ку. Ме­ха­ни­чес­кая мас­тер­с­кая... Бол­то­вое от­де­ле­ние... Фа­сон­но-ли­тей­ная, где ус­та­нав­ли­ва­ют в ямы гли­ня­ные кув­ши­ны для роз­ли­ва сталь­но­го мо­ло­ка... Мы со­вер­ши­ли круг и вер­ну­лись к мар­те­нов­с­ким, пе­чам. Эк­с­кур­сия тех­ни­ку­ма, с ко­то­рой мне раз­ре­ши­ли ос­мот­реть за­вод, то­ро­пит­ся на за­ня­тия. Я один ос­та­юсь до­жи­дать­ся вы­пус­ка плав­ки.

    Вверху с гро­хо­том пе­ре­ка­ты­ва­ют­ся кра­ны, гро­зя раз­мож­жить го­ло­ву бол­та­ющи­ми­ся це­пя­ми с вя­зан­ка­ми бол­ва­нок. Пря­мо к мо­им но­гам, чуть не про­жег­ши бо­ти­нок, па­да­ет пу­щен­ный пра­щою щип­цов рас­ка­лен­ный болт для зак­леп­ки ков­ша. Рез­кий сталь­ной звон, точ­но от­би­ва­ют склян­ки на су­дах.

     - Вы­пуск плав­ки ско­рей все­го бу­дет у но­ме­ра пер­во­го. Вот и но­мер чет­вер­тый зво­нит, то­же, зна­чит, го­то­во, - объ­яс­ня­ет мне вы­лез­ший по ле­сен­ке из ков­ша ра­бо­чий.

    Лицо у не­го се­рое, крес­ть­ян­с­кое, и он по­хож на обыч­ных де­ре­вен­с­ких печ­ни­ков-се­зон­ни­ков, ко­то­рые скла­ды­ва­ют пе­чи в до­мах. Он об­ма­зы­ва­ет гли­ной ков­ши и из­лож­ни­цы для плав­ки и яв­ля­ет­ся здесь как бы пред­с­та­ви­те­лем от зем­ли, ко­то­рая не толь­ко ро­дит ме­тал­лы, но и по­мо­га­ет че­ло­ве­ку при­ру­чать их вул­ка­ни­чес­кую ярость. Да и пра­ро­ди­тель­ни­ца это­го ги­ган­та за­во­да раз­ве не кур­ная кар­ли­ца, при­до­рож­ная хи­бар­ка мо­ло­то­бо­иной куз­ни­цы, где ку­ют ло­ша­дей и ши­ну­ют ко­ле­са?

     - ...Смот­ря ка­кой сос­тав. Ча­сов шесть, а то и все во­семь. Мас­тер уж зна­ет, ког­да го­то­во. Они про­бу бе­рут, под­сад­ку де­ла­ют. Пе­ре­ва­рит­ся, зас­тыть мо­жет. Тог­да мар­ган пус­ка­ют, - рас­тол­ко­вы­ва­ет мне печ­ник про­цесс плав­ки. - А же­лоб за­ты­ка­ют жа­мо­том, до­ло­ми­том...

    Один из кра­нов под­це­пил ог­ром­ный ковш и под­вел его под сток же­ло­ба мар­те­нов­с­кой пе­чи. Двое ра­бо­чих, прик­рыв же­лоб лис­та­ми же­ле­за, на­ча­ли ло­ма­ми про­би­вать от­вер­с­тие. Сол­неч­ная струя ста­ли по нак­ло­ну ри­ну­лась в ковш, рас­сы­пая фон­та­ны бен­галь­с­ко­го ог­ня, сне­го­пад искр.

     - Не бой­тесь, - ос­та­но­вил ме­ня печ­ник. - Ис­к­ры, как от со­ло­мы. Вот ког­да шлак выль­ют на сы­рую зем­лю, тог­да мо­жет об­жечь... Шлак лег­че, он по­вер­ху пла­ва­ет и ос­та­ет­ся в ков­ше. А сталь вы­те­ка­ет сни­зу. Там та­кой ста­кан с дыр­кой­, под што­по­ром...

    Нацепив ты­ся­чу двес­ти пу­дов сталь­ной бра­ги, бо­га­тыр­с­кий ковш на це­пи ос­то­рож­но от­ка­ты­ва­ет­ся от же­ло­ба, ко­то­рый еще дол­го со­чит­ся по­дон­ка­ми плав­ки. Сталь льет­ся сни­зу из ков­ша в гор­лыш­ко лей­ки и на­пол­ня­ет уло­жен­ные в ка­на­ве гли­ня­ные из­лож­ни­цы. Роз­ли­вом ру­ко­во­дит ка­нав­ный мас­тер, он смот­рит сквозь си­нее стек­ло, ди­ри­жи­ру­ет плав­ным взма­хом ру­ки пе­ред­ви­же­ни­ем гро­моз­д­ко­го кра­на, по­ка­зы­вая ма­ши­нис­ту в ва­го­нет­ке на­вер­ху, ку­да на­до под­ви­нуть не­по­во­рот­ли­вый ковш, и из­ред­ка су­ет в струю длин­ную пал­ку, за­го­ра­ющу­юся на кон­це се­реб­ря­ны­ми брыз­га­ми.

     - Лем­ня пус­ка­ет, - по­яс­ня­ет печ­ник.

     - Ка­ко­го лем­ня?

     - Алю­ми­ний. Ме­талл та­кой. Что­бы не гус­то бы­ло. В си­нее стек­ло ее хо­ро­шо вид­но. Она бе­лая, как мо­ло­ко...

    Налитые сталь­ным удо­ем ба­дей­ки из­лож­ниц (из них по­том вы­ва­лят­ся бол­ван­ки) двое ра­бо­чих за­ку­по­ри­ва­ют свер­ху крыш­ка­ми. Ковш, про­те­кая тон­кой струй­кой ог­ня («што­пор пло­хо кро­ет»), пе­ред­ви­га­ет­ся к сле­ду­ющей лей­ке и не сра­зу на­во­дит от­вер­с­тие ста­ка­на на уз­кое гор­лыш­ко. Ка­нав­ный мас­тер - в лег­кой си­ней про­зо­деж­де, но ску­лас­тое ли­цо его с тор­ча­щи­ми сбо­ку ры­жи­ми стрел­ка­ми усов рас­па­ри­лось и раз­мок­ло от бан­но­го по­та. Свер­ху, точ­но с ка­пи­тан­с­ко­го мос­ти­ка раз­г­ру­жа­емо­го па­ро­хо­да, наб­лю­да­ет, об­ло­ко­тясь на пе­ри­ла, бо­ро­да­тый мас­тер мар­те­нов­с­ко­го це­ха, пе­ре­го­ва­ри­ва­ясь о чем-то с пла­виль­щи­ком пе­чи но­мер чет­вер­тый. Жар­ко, нес­мот­ря на сквоз­няк из рас­пах­ну­тых по обе сто­ро­ны во­рот. Опас­но дол­го смот­реть на этот сол­неч­ный раз­лив - не­да­ром у од­но­го по­жи­ло­го пла­виль­щи­ка я за­ме­тил под си­ни­ми стек­ла­ми крас­ные, вос­па­лен­ные ве­ки.

     - Точ­но на сол­н­це смот­ришь, гла­зам боль­но, - го­во­рю я печ­ни­ку.

     - Да, сол­н­це, - ух­мы­ля­ет­ся он. - Со­вет­с­кое сол­н­це!

    Ковш с гро­хо­том от­ка­ты­ва­ет­ся в сто­ро­ну и, мед­лен­но пе­реп­ро­ки­ды­ва­ясь, вып­лес­ки­ва­ет рас­п­лав­лен­ный на­вар шла­ка, взмет­нув и рас­сы­пав ог­нен­ный столб искр, а по­том, от­це­пив­шись от кра­на, тя­же­ло бря­ка­ет­ся на бок на зем­лю.

     - Чис­то, без коз­ла, - пох­ва­лил печ­ник, заг­ля­нув в пы­шу­щее жа­ром рас­ка­лен­ное дни­ще. - Коз­лы та­кие бы­ва­ют от шла­ка. Счи­щать их труд­но. А у ме­ня, ви­дать, се­год­ня плав­ки не бу­дет. За­поз­дал № 1. Сей­час при­дет вто­рая сме­на. У нас тут ра­бо­та в три сме­ны, и день и ночь без праз­д­ни­ков.

    Я смот­рю на тус­к­не­ющую ла­ву шла­ка и вдруг, ре­шив­шись, быс­т­ро бро­саю в нее пач­ку прок­ла­ма­ций. Ка­жет­ся, ник­то не за­ме­тил. А ес­ли кто и за­ме­тил - не бе­да: от них не со­бе­решь и пеп­ла. Да и Эль­га не уз­на­ет, как я вы­пол­нил ее по­ру­че­ние. И, рас­п­рос­тив­шись по-при­ятель­с­ки с печ­ни­ком и по­жав его ру­ку, об­ма­зан­ную ог­не­упор­ной гли­ной (той же, что и внут­рен­ность раз­лив­но­го для ста­ли ков­ша), я ухо­жу с за­во­да «Серп и Мо­лот», ос­та­вив свой про­пуск у во­рот.

    Эльга толь­ко пох­ва­ли­ла ме­ня за удач­но вы­пол­нен­ное по­ру­че­ние. Пос­ле обе­да мы выш­ли с ней про­гу­лять­ся по цен­т­ру го­ро­да. Нап­ро­тив Охот­но­го ря­да у об­не­сен­ной до­ща­тым за­бо­ром, об­ре­чен­ной на снос цер­к­ви Па­рас­ке­вы Пят­ни­цы, око­ло спу­щен­ных по про­во­лоч­ным ка­на­там ко­ло­ко­лов тол­чет­ся куч­ка зе­вак. На ко­ло­коль­не тор­чат ле­са и по дос­кам по­мос­та рас­ха­жи­ва­ют ка­мен­щи­ки. Зо­ло­тые лу­ко­ви­цы ку­по­лов взды­ма­ют­ся к не­бу, точ­но кро­на сто­лет­не­го де­ре­ва, над ко­то­рым уже за­не­сен то­пор.

     - Князь Го­ли­цын стро­ил. Трис­та пять­де­сят год­ков пос­то­яла. И еще столь­ко бы сто­яла - пос­т­рой­ка веч­ная. Дви­женью, вишь, ме­ша­ет...

    По го­ло­су го­во­ря­ще­го (с чер­ной бо­род­кой­, по­хож на ста­ро­об­ряд­ца-на­чет­чи­ка) не ра­зоб­рать, со­жа­ле­ет ли он о судь­бе ста­рой пос­т­рой­ки или прос­то по­ка­зы­ва­ет свою ос­ве­дом­лен­ность. В тол­пе ник­то не го­во­рит о цер­к­ви. С лю­бо­пыт­с­т­вом рас­смат­ри­ва­ют ко­ло­ко­ла, спо­рят, сколь­ко в них пу­дов ве­су, чи­та­ют вслух не­раз­бор­чи­вые сла­вян­с­кие над­пи­си. Ши­ро­коп­ле­чий де­ре­вен­с­кий па­рень бе­рет­ся на спор под­нять язык от од­но­го из ко­ло­ко­лов. На­ту­жив­шись и пок­рас­нев, он при­под­ни­ма­ет обе­ими ру­ка­ми са­жен­ную ган­тель за один ко­нец, ста­вит стой­мя и тя­же­ло бро­са­ет на мос­то­вую.

    В сто­ро­не - ле­ту­чий ми­тинг. Од­на­ко спо­рят не о ре­ли­гии, а о хо­зяй­ст­вен­ных де­лах. Ра­бо­чий­-се­зон­ник в до­мот­ка­ном зи­пу­не с боль­шой зап­ла­той­, в ог­ром­ных стоп­тан­ных, заб­рыз­ган­ных из­вес­тью са­по­гах жа­лу­ет­ся на тя­же­лую жизнь в де­рев­не.

     - А ка­кой вы­ход? - убеж­да­ет его фаб­рич­ный в кеп­ке. - Кол­лек­тив­но зем­лю об­ра­ба­ты­вать. Не сто­лы­пин­с­кие же от­ру­ба...

     - Так то учас­ток, соб­с­т­вен­ность... Что хо­чу, то и мо­ло­чу.

     - А на что те­бе соб­с­т­вен­ность? Пид­жак есть, вот и вся соб­с­т­вен­ность.

     - А жить где? Ты ме­ня, не­бось, к се­бе но­че­вать не пус­тишь...

     - Это ужас­но, - вол­ну­ет­ся Эль­га. - Ка­кое ту­пое рав­но­ду­шие к ре­ли­гии! Трис­та лет на­зад де­ре­вен­с­кие ка­мен­щи­ки на этом мес­те бла­го­го­вей­но воз­д­ви­га­ли эту цер­ковь, а те­перь их по­том­ки, та­кие же крес­ть­яне, раз­би­ра­ют ее на слом! А ду­хо­вен­с­т­во на ули­цах про­сит ми­лос­ты­ню...

    У за­бо­ра жмет­ся ни­щий­-мо­на­шек, не то гор­бун, не то не­до­ме­рок. Из пор­ван­ной ску­фей­ки, как из гал­чи­но­го гнез­да, ле­зет гряз­ная ва­та на вы­бив­ши­еся ко­сич­ки жид­ких пря­мых во­лос. Вы­го­рев­шая пыль­ная ряс­ка юб­кой бол­та­ет­ся вок­руг бо­сых кос­ма­тых ног с зат­вер­дев­ши­ми от ди­ко­го мя­са и гря­зи каб­лу­ка­ми вы­во­ро­чен­ных пя­ток.

    Монашек вски­нул вверх во­ро­ний свой нос и, тря­ся ред­кой бо­ро­ден­кой­, мел­ки­ми стеж­ка­ми, как бы бла­гос­лов­ляя, крес­тит ле­са с ра­бо­чи­ми у зо­ло­той лу­ко­ви­цы и чи­та­ет, как над по­кой­ни­ком, на­рас­пев:

     - Цер­к­ву-то кто? Князь стро­ил. Ду­мал от Бо­га от­ку­пить­ся. Хо­ро­мы его до­сель сто­ят, а цер­ковь кня­жая сги­нет. Пус­то мес­то, ка­мень-бу­лыж­ник... Сги­нут все со­рок со­ро­ков... Все на гре­хах да на кро­ви стро­ены... Од­на толь­ко и есть цер­ковь в Мос­к­ве пра­вед­ная, без­г­реш­ная, а ка­кая - не­ве­до­мо ни­ко­му... Мне сам ста­рец ска­зы­вал пе­ред кон­чи­ной... И ос­та­нет­ся она, как перст, од­на-оди­не­шень­ка... са­ма от­к­ро­ет­ся на­ро­ду. От нее, как от заж­жен­ной све­чи в Пас­халь­ну за­ут­ре­ню, все ку­по­ла сыз­но­ва за­теп­лят­ся. И нас­та­нет ра­дость ве­ли­кая...

    Юродивый или по­ло­ум­ный­? От не­го не добь­ешь­ся тол­ку. Он был рань­ше зво­на­рем в Оп­ти­ной пус­ты­ни, хо­дил за стар­цем, те­перь жи­вет в скле­пе под цер­ковью в Да­ни­ло­вом мо­нас­ты­ре. Эль­га по­да­ла ему двуг­ри­вен­ный­, но юро­ди­вый мо­на­шек с гад­ли­вос­тью от­ш­выр­нул мо­не­ту на мос­то­вую.

     - На кой мне твой ан­тих­рис­тов среб­ре­ник... Ты мне луч­ше дай хлеб­ца. Я по­жую...

    Брошенный двуг­ри­вен­ный лов­ко по­доб­рал ма­лень­кий бес­п­ри­зор­ник, ви­ди­мо, уже зна­ющий по­вад­ки юро­ди­во­го и при­кар­м­ли­ва­ющий­ся при нем, как во­ро­бей при го­лу­бе. Эль­га ку­пи­ла у тор­гов­ки фран­цуз­с­кую бул­ку, но мо­на­шек не взял и ее.

     - Бе­лый для бе­лой кос­ти, для бар. Ты мне дай му­жиц­ко­го, чер­нень­ко­го... с ут­ра не же­вал. Од­ну вод­ня­гу ис­пил на Мос­к­ве-ре­ке. Зу­бы-ти цин­гой но­ют с са­мой зи­мы... Зас­ту­дил в скле­пе.

     - Да­вай­те, те­тень­ка, день­ги, я сбе­гаю за чер­ным хле­бом, - пред­ло­жил шус­т­рый бес­п­ри­зор­ник, по­доб­рав­ший за па­зу­ху и фран­цуз­с­кую бул­ку, и по­бе­жал в бу­лоч­ную око­ло До­ма со­юзов. Эль­га хо­те­ла еще по­рас­спро­сить, но око­ло нее ста­ли ос­та­нав­ли­вать­ся лю­бо­пыт­ные, да и юро­ди­вый об­ре­зал ее гру­бо:

     - От­с­тань... Што при­лип­ла... Я те не Гриш­ка...

    На Лу­бян­ке нам пе­ре­сек до­ро­гу эс­кад­рон войск ОГ­ПУ. Рос­лые бе­лые ло­ша­ди, кар­тин­но раз­ве­вая гри­вы и из­ги­бая шеи, как зап­ря­жен­ные в три­ум­фаль­ные ко­лес­ни­цы квад­ри­ги брон­зо­вых ко­ней­, мчат по мос­то­вой та­рах­тя­щие, ок­ра­шен­ные в за­щит­ный цвет та­чан­ки с пу­ле­ме­та­ми, точ­но со­би­ра­ясь рас­сы­пать свин­цо­вый го­рох по ук­ра­ин­с­ким степ­ным шля­хам в по­го­не за гай­да­мац­ки­ми бан­да­ми бать­ки Мах­но. За­ло­мив го­лу­бые тульи с об­ру­ча­ми крас­ных око­лы­шей­, здо­ро­вые пар­ни мо­лод­це­ва­то гар­цу­ют, поб­ря­ки­вая шаш­ка­ми и пос­к­ри­пы­вая жел­ты­ми сед­ла­ми. Свер­ка­ющие на сол­н­це се­реб­ря­ны­ми по­лу­ме­ся­ца­ми под­ко­вы, цо­кая, вы­се­ка­ют ис­к­ры из лы­сых бу­лыж­ных че­ре­пов.

    Мы про­хо­ди­ли два ра­за пе­ред вхо­дом в ко­мен­да­ту­ру ОГ­ПУ, где на фрон­то­не, над дверью под пя­ти­ко­неч­ной звез­дой­, от­ли­та чу­гун­ным ба­рель­ефом куд­ла­тая го­ло­ва Мар­к­са и на­вер­ху по­лу­ле­жат две ста­туи крас­но­ар­мей­цев в бу­де­нов­с­ких ши­ша­ках, с вин­тов­ка­ми, один - бо­ро­да­тый крес­ть­янин, дру­гой - мо­ло­дой ра­бо­чий.

     - Маркс вмес­то Гор­го­ны, - злоб­но сос­т­ри­ла Эль­га.

     - Ко­то­рая об­ра­ща­ла в ка­мень од­ним сво­им взгля­дом. Что ж - это на­деж­ный щит ре­во­лю­ции, - от­ве­тил я ей по­лу­шут­ли­во.

    Такое же раз­д­ра­же­ние вы­зы­ва­ет в Эль­ге и дру­гое боль­шое, об­ли­цо­ван­ное бе­то­ном зда­ние, где над скром­ным вхо­дом с дву­мя не­боль­ши­ми ко­лон­на­ми из от­по­ли­ро­ван­но­го гра­ни­та тав­ром зо­ло­тых букв на крас­ном фо­не выж­же­на над­пись: «ЦК ВКП (б-ов)». В гро­моз­д­ком под­ворье тор­го­во­го Ки­тай­-го­ро­да рас­ки­ну­ла ре­во­лю­ция свой ге­не­раль­ный штаб. Под се­рым ка­мен­ным че­ре­пом в бе­лых кле­точ­ках ка­би­не­тов ки­пит нап­ря­жен­ная ра­бо­та моз­га. Ты­ся­чи нер­в­ных ни­тей рас­хо­дят­ся от это­го во­ле­во­го цен­т­ра по па­хот­но­му те­лу му­жиц­кой стра­ны и сот­ря­са­ют раз­ря­да­ми вы­со­ко­воль­т­ной энер­гии ее бер­лож­ный ов­чин­ный сон.

     - Что вы здесь раз­гу­ли­ва­ете? - по­доз­ри­тель­но ок­лик­нул нас пос­то­вой ми­ли­ци­онер. - Про­хо­ди­те, про­хо­ди­те на Иль­ин­ку. Здесь нель­зя ждать...

    На Ни­коль­с­кой Эль­га ос­та­но­ви­лась пе­ред ма­га­зи­ном «Пар­ча, ут­варь». В пра­вой вит­ри­не бы­ли выс­тав­ле­ны хо­руг­ви, ри­зы, мит­ры, ко­ва­ные пе­реп­ле­ты для Еван­ге­лия, ча­ши для при­час­тия; в ле­вой - ши­тые зо­ло­том крас­ные по­лот­ни­ща зна­мен, мед­ные на­ко­неч­ни­ки древ­ков с сер­пом и мо­ло­том, ре­во­лю­ци­он­ные знач­ки...

     - Ка­кое стран­ное со­еди­не­ние! - уди­ви­лась Эль­га. - Цер­ковь и ре­во­лю­ция!

    Но мне не­со­еди­ни­мое ве­ли­ко­ле­пие этих двух вит­рин ка­жет­ся на­ив­ной эм­б­ле­мой дву­ли­кой Мос­к­вы: ви­зан­тий­ской­, ухо­дя­щей в прош­лое, и пос­ле­ре­во­лю­ци­он­ной - в бу­ду­щее.

    На Крас­ной пло­ща­ди у па­мят­ни­ка Ми­ни­ну и По­жар­с­ко­му Эль­га за­чем-то су­ну­ла мне в ру­ку бар­хат­ную су­моч­ку и та­ин­с­т­вен­но, по-за­го­вор­щиц­ки про­шеп­та­ла:

     - Сту­пай­те од­ни... в мав­зо­лей... Я бу­ду ждать вас око­ло Ва­си­лия Бла­жен­но­го...

    Почему она так взвол­но­ва­на, что у ней тря­сут­ся ру­ки?

    Я пе­ре­сек пло­щадь и стал в хвос­те те­ку­чей зме­ей изог­нув­шей­ся оче­ре­ди. Сол­н­це уже за­хо­дит, и от Крем­ля на мав­зо­лей лег­ла прох­лад­ная ли­ло­вая тень. Толь­ко под­ня­тый вым­пе­лом, как над бро­не­вой баш­ней го­то­вя­ще­го­ся к ноч­но­му бою дред­но­ута, крас­ный флаг над зда­ни­ем ВЦИ­Ка шел­ко­ве­ет в ог­не. От мо­гил у крем­лев­с­кой сте­ны ве­ет ве­чер­ним за­па­хом цвет­ни­ков. Слы­шен да­же сла­бый аро­мат штам­бо­вых роз, раз­ноц­вет­ным вен­ком, за ре­шет­кой в ас­фаль­те, оце­пив­ших по­мост тра­ур­ной три­бу­ны. Прос­тая чер­ная над­пись «Ле­нин», и де­ре­вян­ные сту­пе­ни - вверх для ора­то­ров, при­вет­с­т­ву­ющих же­лез­ны­ми го­ло­са­ми в ру­по­ры гром­ко­го­во­ри­те­лей сто­ты­сяч­ные тол­пы еже­год­ных ок­тяб­рь­с­ких и май­ских штор­мов, - и вниз по крас­ной до­рож­ке к стек­лян­но­му сар­ко­фа­гу...

    Спуск пе­ре­хо­дов с раз­ве­шен­ны­ми ми­на­ми ог­не­ту­ши­те­лей «Бо­га­тырь», ти­ши­на - слыш­ны вы­до­хи вен­ти­ля­то­ров, - и ми­нут­ное прос­тое и не­обы­чай­ное ви­де­ние. Под стек­лом, в элек­т­ри­чес­ком све­те, на крас­ной по­душ­ке - вос­ко­вая го­ло­ва Ле­ни­на с вы­пук­лым вы­со­ким лбом, стран­но не­под­виж­ная ру­ка у пу­го­виц де­ше­во­го ра­бо­че­го пид­жа­ка и мах­ро­вый мак при­ко­ло­то­го на от­во­ро­те ор­де­на Крас­но­го Зна­ме­ни. Рас­п­лас­тан­ное на сте­не вы­ли­няв­шее ста­рень­кое зна­мя Па­риж­с­кой Ком­му­ны, и зас­тыв­ший с вин­тов­кой­, чуть по­мар­ги­ва­ющий ве­ка­ми бе­зу­сый крас­но­ар­ме­ец с мок­рым от ис­па­ри­ны ли­цом. И сно­ва, точ­но ни­че­го не бы­ло, - свет­лое не­бо, лет­ний воз­дух, жизнь!

    У со­бо­ра Ва­си­лия Бла­жен­но­го я на­шел Эль­гу. Мы под­ня­лись на рас­пис­ное те­рем­ное крыль­цо. Му­зей уже зак­рыт. Кру­тые ка­мен­ные сту­пе­ни сто­че­ны шар­кань­ем бес­чис­лен­ных ша­гов. От­сю­да с па­пер­ти пос­ле ран­ней обед­ни Ио­анн Гроз­ный смот­рел ис­под­лобья яс­т­ре­бом на крас­ную, рас­тер­зан­ную убо­ину Лоб­но­го мес­та, где сей­час бро­дит бес­п­ри­ют­ный оп­тин­с­кий юро­ди­вый мо­на­шек в по­ис­ках пра­вед­ной­, без­г­реш­ной цер­к­ви...

    Продолжительный зво­нок... Над во­ро­та­ми Спас­ской баш­ни вспы­хи­ва­ет сиг­наль­ная лам­поч­ка. Из Крем­ля ми­мо по­ло­са­той бе­ло-крас­ной буд­ки ча­со­во­го бес­шум­но под ук­лон ска­ты­ва­ет­ся ав­то­мо­биль... Сно­ва зво­нок, све­то­вой сиг­нал и ав­то­мо­биль... Разъ­езд... Кон­чи­лось ка­кое-ни­будь важ­ное за­се­да­ние.

    Блеск за­хо­дя­ще­го сол­н­ца на­по­ми­на­ет мар­те­нов­с­кий цех за­во­да «Серп и Мо­лот». Вы­пуск плав­ки: сле­пи­тель­ное зо­ло­то ста­ли льет­ся в из­лож­ни­цы зуб­ча­то­го Крем­ля, и кра­ны но­чи ско­ро выт­рях­нут из них на Крас­ную пло­щадь тем­ные бол­ван­ки те­ней для про­ка­та под элек­т­ри­чес­ки­ми фо­на­ря­ми... И ре­во­лю­ция то­же - вы­пуск плав­ки. И Ле­нин, точ­но ка­нав­ный мас­тер, наб­лю­дал за тем, что­бы рас­п­лав­лен­ный ме­талл тек в пред­наз­на­чен­ные фор­мы. Со­вет­с­кое сол­н­це!

     - Ес­ли вы толь­ко нас об­ма­ну­ли, то бе­ре­ги­тесь! Уже стем­не­ло, ког­да мы выш­ли с Крас­ной пло­ща­ди.

    Эльга хо­те­ла зай­ти к Ивер­с­кой­, но ча­сов­ню уже зак­ры­ли на ночь. С си­не­го звез­д­но­го ку­по­ла, из-под зо­ло­то­го ан­ге­ла с нак­ло­нен­ным крес­том заг­ре­ме­ла ме­тал­ли­чес­ким го­ло­сом чер­ная гар­мо­ни­ка гром­ко­го­во­ри­те­ля:

     - ...Алло... Ал­ло... Слу­шай­те... Го­во­рит стан­ция име­ни Ко­мин­тер­на...

    

    

    «Шведский са­мо­лет в Мос­к­ве».

    Под та­ким за­го­лов­ком уви­дел я в ве­чер­ней га­зе­те чер­ный сма­зан­ный сни­мок аэроп­ла­на с тем­ны­ми че­ло­ве­чес­ки­ми си­лу­эта­ми, сре­ди ко­то­рых уз­нал Эль­гу, Ко­ма­ро­ва и се­бя. В за­мет­ке со­об­ща­лось о том, что швед­с­кое об­щес­т­во «Аэрот­ран­с­порт» вмес­те с фин­лян­д­с­ким «Аэро» про­ек­ти­ру­ет ус­та­но­вить воз­душ­ное со­об­ще­ние Сток­гольм - Гель­син­г­форс - Ле­нин­г­рад (а мо­жет быть, и Мос­к­ва) и что «ORN» («Орел») удач­но со­вер­шил пер­вый проб­ный по­лет.

    Так вот по­че­му Эль­га зап­ре­ти­ла мне го­во­рить по-рус­ски!

    После обе­да я нем­но­го от­дох­нул в но­ме­ре, но ме­ня ско­ро раз­бу­дил Ко­ма­ров и со­об­щил, что ночью мы вы­ле­та­ем, ку­да - он не ска­зал. За сто­ли­ком в рес­то­ра­не нас под­жи­да­ла Эль­га.

    ...Половина пер­во­го но­чи. В за­ле до­воль­но мно­го пуб­ли­ки... Иг­ра­ет ор­кестр, тан­цу­ют. Эль­га - сум­рач­на, чем-то оза­бо­че­на и не раз­го­ва­ри­ва­ет со мной. Ко­ма­ров же ве­сел и жиз­не­ра­дос­тен. Он пред­ло­жил Эль­ге по­тан­це­вать и, ког­да она от­ка­за­лась, на­шел се­бе дру­гую пар­т­нер­шу за со­сед­ним сто­ли­ком. Тан­цу­ет он с ув­ле­че­ни­ем, ни­как не по­ду­ма­ешь, что ру­ки, неж­но об­х­ва­ты­ва­ющие жен­с­кую та­лию, и но­ги, лов­ко вы­во­ра­чи­ва­ющие на пар­ке­те па чар­ль­с­то­на, не­дав­но еще на­жи­ма­ли на ры­ча­ги и пе­да­ли аэроп­ла­на. Ря­дом с ним тан­цу­ет дру­гая па­ра: по­жи­лой бри­тый­, лы­сый муж­чи­на с ог­ром­ны­ми оч­ка­ми в ро­го­вой оп­ра­ве, что де­ла­ет его по­хо­жим на ры­бу, и вы­со­кая ху­дая де­вуш­ка с вык­ра­шен­ны­ми крас­ной хной маль­чи­шес­ки­ми во­ло­са­ми, с под­ве­ден­ны­ми ма­ко­вы­ми ты­чин­ка­ми рес­ниц и кар­мин­ны­ми пи­яв­ка­ми губ. У нее та­кие тон­кие но­ги в ту­фель­ках-ба­лет­ках, что ка­жет­ся, они вот-вот хрус­т­нут и пе­ре­ло­мят­ся от не­лов­ко­го дви­же­ния.

    В за­ли­том элек­т­ри­чес­ким све­том ак­ва­ри­уме за­ла - не­рест фок­с­т­ро­та. Тра­ур­ные сам­цы трут­ся чер­ной ше­ви­ото­вой че­шу­ей о шел­ко­вую ра­дуж­ную ко­жи­цу са­мок в жаж­де веч­но­го оп­ло­дот­во­ре­ния. И му­зы­ка тан­ца зве­нит сла­дос­т­рас­т­ной жа­ло­бой не­раз­ре­ши­мой зву­ко­вой им­по­тен­ции...

    Тонконогая де­вуш­ка по­че­му-то за­ин­те­ре­со­ва­ла ме­ня. Она под­ня­лась вмес­те со сво­им ка­ва­ле­ром в низ­кий ко­ри­дор, где рас­по­ло­же­ны от­дель­ные ка­би­не­ты. Я ви­дел, как офи­ци­ант зак­рыл за ни­ми дверь и, приг­нув­шись, при­пал к за­моч­ной сква­жи­не или про­бу­рав­лен­ной дыр­ке. За­ме­тив ме­ня, он быс­т­ро вып­ря­мил­ся и ото­шел от ка­би­не­та.

    Эльга с Ко­ма­ро­вым си­дят за сто­ли­ком и, ка­жет­ся, не бес­по­ко­ят­ся о мо­ем от­сут­с­т­вии.

    Я в нес­коль­ко се­кунд ре­шил­ся на бег­с­т­во. Без кеп­ки, без паль­то, вниз по лес­т­ни­це и на ули­цу. Ког­да они хва­тят­ся, бу­дет поз­д­но - не ста­нут же из-за ме­ня от­к­ла­ды­вать пе­ре­лет...

    Я бла­го­по­луч­но ми­но­вал лив­рей­но­го се­реб­ро­га­лун­но­го швей­ца­ра, бес­шум­но рас­пах­нув­ше­го пе­ре­до мной зер­каль­ные двой­ные две­ри. У подъ­ез­да сто­ял ав­то­мо­биль, и пе­ред ним шо­фер в ме­хо­вой кур­т­ке. Он обер­нул­ся ко мне, и я уз­нал на­ше­го бор­т­ме­ха­ни­ка-шве­да.

     - All right! All right![67] - хлоп­нул он ме­ня по пле­чу: - Wir fah­ren sog­le­ich[68].

    И дру­жес­ки-креп­ко взяв под ру­ку, бол­тая что-то на ло­ма­ном ан­г­ло-не­мец­ком язы­ке, по­та­щил ме­ня на­зад в за­лу рес­то­ра­на.

    Есть что-то тре­вож­ное в пол­ноч­ной за­го­род­ной ав­то­мо­биль­ной по­ез­д­ке, как буд­то ве­зут на ка­кое-то не­доб­рое де­ло. По зу­бам ос­ко­ми­ной сад­нит хо­ло­док и нер­в­ни­ча­ешь: ча­сы пе­ред рас­све­том, пе­ред ро­да­ми сол­н­ца, всег­да то­ми­тель­ны для тех, кто не ле­жит в за­бытьи. Не­бо тем­ное, звез­д­ное, и мне не ве­рит­ся, что ско­ро я бу­ду ви­сеть в нем на еще бо­лее быс­т­рой­, гул­кой и шат­кой ма­ши­не.

    У Страс­т­но­го нам пе­ре­ре­зал до­ро­гу кры­тый так­си с по­доз­ри­тель­ной па­роч­кой и, сос­тя­за­ясь в ско­рос­ти, по­нес­ся ря­дом по Твер­с­кой­-Ямской. Око­ло Бе­гов из двер­цы про­тя­ну­лась жен­с­кая ру­ка и, пус­тив по вет­ру свет­ляч­ка не­по­ту­шен­ной па­пи­ро­сы и по­ма­хав нам, за­дер­ну­ла што­ру. Так­си, под­п­ры­ги­вая зад­ком, свер­нул в пус­тын­ные ал­леи Пет­ров­с­ко­го пар­ка.

     - Ка­ре­та люб­ви, - сос­т­рил Ко­ма­ров.

    Часовой с вин­тов­кой­, про­ве­рив при све­те фо­на­ря до­ку­мен­ты, про­пус­тил нас на Хо­дын­с­кий аэрод­ром. Еще ра­но, не вид­но ни лет­чи­ков, ни пас­са­жи­ров, хо­тя в лет­нем, по­хо­жем на дач­ное по­ме­ще­нии стан­ции све­тит­ся элек­т­ри­чес­т­во. Но мы ту­да не за­хо­дим и идем пря­мо на по­ле, где в тем­но­те бе­ле­ют два боль­ших са­мо­ле­та: «Дор­нье-ко­ме­та» (Мос­к­ва - Харь­ков) и «Юнке­ре» (Мос­к­ва - Бер­лин). Омы­тые ро­сой се­реб­рис­тые дю­ра­лю­ми­не­вые крылья поб­лес­ки­ва­ют сла­бым от­с­ве­том звезд и фо­на­рей с шос­се. Нев­да­ле­ке в сто­рон­ке сто­ит и наш го­то­вый к подъ­ему «ORN».

    Странно, что нас ник­то не про­во­жа­ет и мы уле­та­ем точ­но ук­рад­кой­, не дож­дав­шись рас­све­та.

     - Hi­ne­in! Hi­ne­in![69] - то­ро­пит ме­ня швед-бор­т­м­ха­ник, под­са­жи­вая Эль­гу, и, бе­ше­ной ав­то­мо­биль­ной гон­кой про­ме­рив Хо­дын­ку, мы по­ви­са­ем в ноч­ном воз­ду­хе над элек­т­ри­чес­ким спо­ло­хом Мос­к­вы.

    В ка­бин­ке - по­лу­тем­но. Ус­т­ро­ив­шись по­удоб­нее, я ско­ро зад­ре­мал. Мне на­чи­на­ет ка­зать­ся, что я еду в воз­ке по зим­ней до­ро­ге. Это ощу­ще­ние до то­го ре­аль­но, что я слы­шу скрип по­лозь­ев, то­пот ло­ша­дей­, пок­ри­ки­ванье ку­че­ра...

    Когда я оч­нул­ся, сол­н­це уже взош­ло. День - яс­ный­, но вет­ре­ный. Ме­ня, дол­ж­но быть, ука­ча­ло: во рту го­речь и то­ми­тель­но тя­нет стош­нить. Жаль, что нет го­то­вых па­ке­ти­ков для рво­ты!

    Я по­лез в кар­ман за но­со­вым плат­ком и на­щу­пал склян­ку. В жел­том дал­мат­с­ком по­рош­ке пе­ре­ка­ты­ва­лась круг­лой свин­цо­вой пуль­кой куль­бин­с­кая пи­лю­ля. Я вы­сы­пал ее на ла­донь и прог­ло­тил со слю­ной. Са­мов­ну­ше­ние? Го­лов­ная боль и го­речь во рту ос­та­лись, но по­зыв к рво­те про­шел.

    Эльге то­же не­хо­ро­шо. Ли­цо у нее се­рое, и она что-то ню­ха­ет и сма­чи­ва­ет се­бе вис­ки. Швед-бор­т­ме­ха­ник ко­вы­ря­ет­ся в мо­то­ре и че­рез ру­пор пе­рек­ли­ка­ет­ся с Ко­ма­ро­вым. Ле­тим мы не­вы­со­ко, мет­ров на пять­сот, над ле­сис­той за­бо­ло­чен­ной рав­ни­ной.

     - Пе­ре­сядь­те впе­ред! - крик­ну­ла мне Эль­га.

    Думая, что пе­ре­ме­ще­ние гру­за не­об­хо­ди­мо для умень­ше­ния кач­ки, я сел ря­дом с бор­т­ме­ха­ни­ком. Эль­га ста­ла о чем-то пе­рек­ли­кать­ся с ним по-швед­с­ки. Он уг­рю­мо пос­мот­рел на ме­ня, опус­тил стек­ло у двер­цы и зас­тег­нул по­яс у си­денья. Я то­же хо­тел зас­тег­нуть свой по­яс, но не ус­пел. Эль­га кош­кой вце­пи­лась мне сза­ди в пле­чо и с кри­ком «пре­да­тель» боль­но хлес­т­ну­ла по ли­цу бар­хат­ной су­моч­кой. Рас­те­ряв­шись от не­ожи­дан­нос­ти, я прив­с­тал, что­бы за­щи­тить­ся от ее уда­ров, но ме­ня схва­тил и при­жал спи­ной к двер­це бор­т­ме­ха­ник. Са­мо­лет нак­ре­нил­ся на бок, и в люк ок­на я вдруг уви­дел на мгно­венье со страш­ной вы­со­ты зе­ле­ную зем­лю, а за­тем ис­ка­жен­ное ужа­сом ли­цо Эль­ги в крас­но­ва­том блес­ке вы­пих­нув­ше­го из мо­то­ра пла­ме­ни. Двер­ца под мо­ей тя­жес­тью рас­пах­ну­лась, и я, как стрем­ни­на, по­ле­тел стрем­г­лав в об­мо­роч­ную про­пасть. Сквозь трез­вон тем­но­ты, как да­ле­кие го­ло­са пе­ре­го­ва­ри­ва­ющих­ся над зах­ло­ро­фор­ми­ро­ван­ным хи­рур­гов, до­нес­лись до ме­ня от­ры­вис­тый рез­кий кле­кот шве­да-бор­т­ме­ха­ни­ка: «кон­такт» и не­то­роп­ли­вый пе­ву­че-ака­ющий му­жиц­кий го­во­рок: «Так... Так»...

    Я от­к­рыл гла­за: на­до мной го­лу­бе­ло днев­ное не­бо с ог­нен­ным ме­те­ори­том го­ря­ще­го аэроп­ла­на, ко­то­рый ска­тил­ся па­ду­чей звез­дой и про­пал в уг­лу дрог­нув­ше­го ве­ка. Вмес­то не­го вы­рос­ла над­г­роб­ным па­мят­ни­ком се­рая бе­тон­ная буд­ка с чер­ной над­писью: «Не дот­ра­ги­вать­ся! Смер­тель­но!» с изоб­ра­же­ни­ем че­ре­па, двух скре­щен­ных бер­цо­вых кос­тей и крас­но­го зиг­за­га мол­нии.

    Я хо­тел от­пол­з­ти от нее по­даль­ше, но не смог. Стран­ное ощу­ще­ние! Яс­ное соз­на­ние, по­кой­, ни­ка­кой бо­ли, но я сов­сем не чув­с­т­вую сво­его те­ла, хо­тя и ви­жу его, как буд­то у ме­ня од­на го­ло­ва, а все ос­таль­ное чу­жое, не мое. Пос­те­пен­но это оце­пе­не­ние про­хо­дит, и я на­чи­наю ше­ве­лить сна­ча­ла паль­ца­ми, по­том ру­ка­ми и но­га­ми, ко­то­рые не бо­лят, но пло­хо слу­ша­ют­ся, точ­но я их от­ле­жал или от­си­дел.

    Красная мол­ния на чер­ном че­ре­пе кру­жит, как жир­ный кар­то­фель­ный браж­ник Мер­т­вая Го­ло­ва. Это она гип­но­ти­зи­ру­ет и дер­жит ме­ня в оце­пе­не­нии. Это ее ожог мед­лен­но сте­ка­ет с ме­ня элек­т­ри­чес­т­вом в под­золь­ную зем­лю!

    Я от­ка­ты­ва­юсь от бе­тон­но­го скле­па и, по­ле­жав нем­но­го, ос­то­рож­но встаю. Нет, это не звон в ушах, а шум во­ды...

    Высокий гли­нис­тый бе­рег, и под ним - кло­ко­чу­щая ле­до­хо­дом по­ро­жис­той пе­ны взбе­шен­ная ре­ка с по­пе­реч­ным ва­лом во­до­па­да и бе­лым вок­заль­ным зда­ни­ем гид­рос­тан­ции...

    Волховстрой!

    

    

    Не ши­ро­кий­, но мощ­ный реч­ной прос­тор ки­пит бе­ля­ка­ми, как Вол­га в по­ло­водье при ни­зо­вом вет­ре. На­пе­ре­рез им из-под трой­ной кру­жев­ной фер­мы же­лез­но­до­рож­но­го мос­та мед­лен­но дви­жет­ся па­ро­ход и, вый­дя из штор­ма, ош­вар­то­вы­ва­ет­ся в ти­хом ка­на­ле аван­пор­та у бе­тон­но­го мо­ла стен­ки. Те­перь он хо­ро­шо ви­ден мне с вы­со­ко­го бе­ре­га. Это - не­боль­шая па­ро­вая ях­та «Се­вас­то­поль» с дву­мя бе­лы­ми ка­юта­ми. Клочья ды­ма из тру­бы сли­ва­ют­ся с пе­ной кло­ко­чу­ще­го Вол­хо­ва. Рез­ко вы­де­ля­ет­ся крас­ное: по­ло­са ва­тер­ли­нии на смо­ля­ном бор­ту, ру­пор вет­ро­го­на и флаг на кор­ме. С ях­ты схо­дит куч­ка пас­са­жи­ров, ве­ро­ят­но, при­ехав­ших из Ле­нин­г­ра­да для ос­мот­ра Вол­хов­с­т­роя. Нав­с­т­ре­чу им спе­шат ин­же­не­ры в бе­лых фор­мен­ных ки­те­лях и во­ен­ные в фор­ме войск ОГ­ПУ. По­лю­бо­вав­шись на чу­гун­ный во­до­пад и пос­мот­рев, как ло­вят си­гов са­ком, ле­нин­г­рад­с­кие гос­ти про­хо­дят в зда­ние си­ло­вой стан­ции.

    На про­ти­во­по­лож­ном бе­ре­гу Вол­хо­ва под об­ры­вом у пло­ти­ны ко­по­шит­ся тол­па, но что там де­ла­ют - не ра­зоб­рать. У спус­ка, где сто­ит ча­со­вой с вин­тов­кой­, со­би­ра­ют­ся эк­с­кур­сан­ты, рас­са­жи­ва­ют­ся на брев­нах, ку­рят и за­ку­сы­ва­ют бу­тер­б­ро­да­ми.

     - Рань­ше один­над­ца­ти ча­сов не про­пус­тят.

     - По­че­му?

     - Не зна­ем. Го­во­рят, Ста­лин при­ехал из Ле­нин­г­ра­да...

     Так вот по­че­му праз­д­нич­но по­ло­щет­ся бо­евым ра­бо­чим крас­ным вым­пе­лом у ки­ва­ча Вол­хов­с­т­роя оп­лес­кан­ный сту­де­ны­ми нев­с­ки­ми, ла­дож­с­ки­ми и вол­хов­с­ки­ми бе­ля­ка­ми «Се­вас­то­поль»!

    Сирена бе­ло­го па­ра, два гуд­ка, гул­кое эхо над ре­вом во­до­па­да и крик в ру­пор: «На ях­ту!»

    Стоя у ко­лю­че­го про­во­лоч­но­го заг­раж­де­ния на краю об­ры­ва, я си­люсь рас­смот­реть дви­га­ющих­ся по стен­ке аван­пор­та лю­дей.

    Наверное, это он во френ­че цве­та ха­ки, в са­по­гах, чуть-чуть су­ту­лясь и де­ло­ви­то кив­нув боль­шой го­ло­вой­, не­то­роп­ли­во всту­па­ет на бе­тон­ную три­бу­ну пе­ред ру­коп­ле­щу­щим ре­ву­щим в ова­ци­ях пле­ну­мом вол­хов­с­ких тур­бин. Но нет, слиш­ком да­ле­ко, - я пло­хо ви­жу.

    «Севастополь» ти­хо проп­лы­ва­ет по ка­на­лу к шлю­зу ми­мо ме­ня, под об­ры­вом. Я ус­пе­ваю раз­г­ля­деть в куч­ке лю­дей на но­су ях­ты зна­ко­мое по пор­т­ре­там рез­кое, су­ро­вое ли­цо с на­вис­ши­ми чер­ны­ми уса­ми. Во­ро­та шлю­за опус­ка­ют­ся и, про­пус­тив суд­но в ка­ме­ру и скрыв его, сно­ва под­ни­ма­ют­ся. Вид­но, как элек­т­ро­мо­то­ром на­во­ра­чи­ва­ют це­пи на тум­бы для при­ча­ла. Сей­час там под­ня­ли чу­гун­ный щит, и во­да с шу­мом ри­ну­лась сквозь ре­шет­ку в дон­ную ка­на­ву, под­ки­ды­вая и вы­пи­рая на­верх па­ро­ход­ное дни­ще. «Се­вас­то­поль» мед­лен­но под­ни­ма­ет­ся вмес­те с уров­нем во­ды на де­сять мет­ров вверх, по­том, вы­са­див часть пас­са­жи­ров у стан­ции, про­хо­дит в вер­х­ний ка­нал и, сде­лав боль­шую пет­лю по ши­ро­ко­му ти­хо­вод­но­му за­то­ну вер­х­не­го бьефа, воз­в­ра­ща­ет­ся к шлю­зу.

    Мне то­же хо­чет­ся, вслед за гос­тя­ми с ях­ты, про­ник­нуть ту­да, внутрь бе­тон­но­го свя­ти­ли­ща, в тур­бин­ный зал, где на ал­та­ре ге­не­ра­то­ров со­вер­ша­ют­ся та­ин­с­т­ва элек­т­ри­чес­т­ва: прет­во­ре­ние кло­ко­чу­щей ярос­тью во­ды в све­то­вую энер­гию, тран­с­фор­ма­ция убий­ст­вен­ных жи­ви­тель­ных то­ков. Не­уже­ли я, ог­лу­шен­ный шу­мом во­до­па­да, ос­та­нусь здесь, у вхо­да, как ог­ла­шен­ный­?

     - То­ва­рищ, я уже ска­зал, что мы взять вас с со­бой не мо­жем. У нас по­имен­ный спи­сок на трид­цать че­ло­век, за­ве­рен­ный в Гла­вэ­лек­т­ро. Об­ра­ти­тесь к ад­ми­нис­т­ра­ции стан­ции.

    В де­ре­вян­ном ба­ра­ке клу­ба лек­ция для эк­с­кур­сан­тов уже окон­чи­лась и скамьи опус­те­ли, но лек­тор, ин­же­нер, еще не ушел и от­ве­ча­ет на воп­ро­сы ок­ру­жив­шей его куч­кой мо­ло­де­жи.

     - У ме­ня бы­ло два раз­ре­ше­ния, но я их от­дал, - го­во­рит он в от­вет на мою прось­бу. - Что ж вы рань­ше не под­хо­ди­ли, ког­да я об этом объ­яв­лял? Ни­че­го не мо­гу для вас сде­лать. Я не имею пра­ва да­вать про­пус­ка. Об­ра­ти­тесь к за­ве­ду­юще­му ин­же­не­ру Дмит­ри­еву. На той сто­ро­не, бе­лый дом. Мо­же­те пе­ре­ехать на па­ро­ме. Пус­тя­ки, еще ус­пе­ете...

    Расспросив, как прой­ти, я ми­мо до­ми­ков ра­бо­че­го по­сел­ка по мо­ще­но­му взво­зу то­роп­ли­во спус­тил­ся к Вол­хо­ву. Ре­шет­ча­тые, скле­пан­ные из же­лез­ных уголь­ни­ков опо­ры, точ­но уэл­лсов­с­кие мар­си­ане на вы­со­ких хо­ду­лях, об­ве­сив­шись фар­фо­ро­вы­ми гир­лян­да­ми изо­ля­то­ров со смер­то­нос­ны­ми скры­ты­ми в мед­ных про­во­дах мол­ни­ями и свя­зав­шись, что­бы лег­че ид­ти, сталь­ным тро­сом, чу­до­вищ­но ша­га­ют один за дру­гим гусь­ком от гид­рос­тан­ции вдоль в по­ход за сто двад­цать шесть верст че­рез паш­ни, бо­ло­та, ле­са на мир­ное за­во­ева­ние се­вер­ной ра­бо­чей сто­ли­цы.

    Молчаливый пе­ре­воз­чик за мед­ный обод пя­та­ка при­выч­ным не­то­роп­ли­вым шле­пань­ем ве­сел го­нит по бу­ро­му ши­ро­ко­му за­то­ну вер­х­не­го бьефа не­ук­лю­жую ры­бачью лод­ку по­верх за­топ­лен­ных по­ро­гов, вдоль пон­тон­но­го, по­хо­же­го на ки­шеч­ник зем­ле­чер­пал­ки заг­раж­де­ния от сно­са на во­до­пад пло­ти­ны.

    Вот и за­мет­ный еще с то­го бе­ре­га бе­лый дом, где я дол­жен дос­тать раз­ре­ше­ние на ос­мотр. Пе­ред крыль­цом у са­ди­ка - праз­д­нич­ная ком­па­ния, ве­ро­ят­но, хо­зя­ин с гос­тя­ми. Ли­цо од­но­го из ин­же­не­ров по­ка­за­лось мне зна­ко­мым.

     - Вы ин­же­нер Дмит­ри­ев? - об­ра­тил­ся я к не­му.

     - Нет, - от­ве­тил он и, точ­но пред­с­тав­ляя, ука­зал ру­кой на дру­го­го вы­со­ко­го ин­же­не­ра в бе­лом ки­те­ле.

    Я из­ло­жил свою прось­бу о раз­ре­ше­нии ос­мот­реть Вол­хов­с­т­рой и сос­лал­ся на то, что я зна­ком с ин­же­не­ром Граф­тио.

     - Вот он сам здесь. Вы с ним толь­ко что го­во­ри­ли. Ген­рих Оси­по­вич, это к вам...

    Строитель Вол­хов­с­т­роя - да, это он, как я не уз­нал его сра­зу. Прав­да, он силь­но из­ме­нил­ся.

    Маленький, се­рень­кий­, скром­ный ин­же­нер с зе­ле­ным пу­тей­ским кан­том. Я на­пом­нил ему, что встре­чал­ся с ним ког­да-то в Уп­рав­ле­нии по со­ору­же­нию же­лез­ных до­рог. Он лю­без­но выс­лу­шал ме­ня, рас­се­ян­но пос­мат­ри­вая на гро­хо­чу­щий в бе­то­не Вол­хов. Толь­ко что он во­дил по Вол­хов­с­т­рою при­быв­ше­го из Ле­нин­г­ра­да на «Се­вас­то­по­ле» ге­не­раль­но­го сек­ре­та­ря пар­тии Ста­ли­на и, как ди­ри­жер сти­хий­но­го ор­кес­т­ра, ра­зыг­ры­вал пе­ред вни­ма­тель­ным слу­ша­те­лем луч­шую элек­т­ри­чес­кую вод­ную сим­фо­нию к де­ся­ти­лет­не­му юби­лею ре­во­лю­ции.

    Может быть, ему сей­час вспо­ми­на­ют­ся: пер­вые ба­ра­ки и зем­лян­ки сре­ди ржа­но­го по­ля, где юти­лись бо­лев­шие сып­ня­ком и цин­гой ар­те­ли чер­но­ра­бо­чих; воль­но­лю­би­вый Вол­хов, ярос­т­но бив­ший­ся в за­ва­лен­ные кам­нем сру­бы пе­ре­мыч­ки, что­бы за­то­пить ки­шев­ший зем­ле­ко­па­ми му­ра­вей­ник кот­ло­ва­на на дне рус­ла; тор­фя­ные по­жа­ры, под­пол­зав­шие к око­пам ди­на­мит­ных пог­ре­бов; че­ты­рех­сот­тон­ные же­лез­ные кес­со­ны, где пьяные от сжа­то­го воз­ду­ха под­рыв­ни­ки зак­ла­ды­ва­ли в шпу­ры пат­ро­ны, - де­ся­ти­лет­ний упор­ный (се­реб­ром пе­ре­го­рев­ших во­лос­ков на вис­ках и гу­си­ны­ми лап­ка­ми мор­щин на ли­це от­ла­гав­ший­ся), му­равь­иный ход строй­ки, и на­до всем, как хо­зяй­ский глаз, как на­каз к по­бе­де, - кру­то­ло­бый ле­нин­с­кий бюст в ним­бе элек­т­ри­чес­кой люс­т­ры, но не гип­со­вый­, не брон­зо­вый­, а жи­вой­, над крас­ным сто­лом Сов­нар­ко­ма на за­се­да­нии, ре­ша­ющем судь­бу Вол­хов­с­т­роя.

     - Я сам здесь се­год­ня на по­ло­же­нии гос­тя, - улыб­нул­ся Граф­тио и, обер­нув­шись к вы­со­ко­му ин­же­не­ру в бе­лом ки­те­ле, до­ба­вил: - Сде­лай­те, по­жа­луй­ста, все, что мож­но...

    Заведующий стан­ци­ей под­вел ме­ня к во­ен­но­му в фор­ме войск ОГ­ПУ, си­дев­ше­му на крыль­це, с пап­кой­, раз­вер­ну­той на ко­ле­нях.

     - Не мо­гу, то­ва­рищ, ни­как не мо­гу, - на­от­рез от­ка­зал он мне. - У нас есть пред­пи­са­ние. Раз­ре­ше­ния на ос­мотр стан­ции вы­да­ют­ся толь­ко в Гла­вэ­лек­т­ро... При­еде­те еще раз - тут все­го нес­коль­ко ча­сов ез­ды... Са­ми по­ни­ма­ете, ка­кое вре­мя - шах­тин­цы, вре­ди­тель­с­т­во...

    Главэлектро - это ма­ги­чес­кое сло­во зву­чит поч­ти так же, как Глав­не­бо, - это боль­ше, чем Зе­ве или Юпи­тер с их руч­ны­ми кус­тар­ны­ми мол­ни­ями. Но по­че­му мне так оби­ден этот от­каз, точ­но я дей­ст­ви­тель­но ог­ла­шен­ный и не­дос­то­ин вой­ти.

    Я ос­та­но­вил­ся пе­ред про­во­лоч­ным заг­раж­де­ни­ем око­ло пло­ти­ны у вы­хо­да тун­не­ля, но ме­ня ок­лик­нул ча­со­вой с го­лу­бой туль­ей­:

     - Эй, то­ва­рищ! Тут нель­зя ос­та­нав­ли­вать­ся. Про­хо­ди даль­ше.

    С этой сто­ро­ны Вол­хов­с­т­рой еще ве­ли­чес­т­вен­ней. Ви­ден весь фа­сад си­ло­вой стан­ции и пе­ре­ки­ну­тый че­рез всю ре­ку глад­кий­, точ­но от­по­ли­ро­ван­ный­, чу­гун­ный вал во­до­па­да. По кри­во­му ска­ту сколь­зит вниз ко­рич­не­вая за­тон­ная во­да и, вдруг пе­ре­ле­тев лыж­ным прыж­ком с трам­п­ли­на бе­тон­но­го нос­ка в омут гра­нит­но­го флют­бе­та, зак­ру­чи­ва­ет­ся 'В ярос­т­ные бе­лые буг­ры и бур­ля­щие во­рон­ки. Ка­жет­ся, что этот ис­кус­ствен­ный Ки­вач и есть цен­т­раль­ная часть все­го со­ору­же­ния, а меж­ду тем здесь толь­ко пе­реп­лес­ки­ва­ет­ся из вер­х­не­го бьефа в ниж­ний не­нуж­ный из­ли­шек во­ды. Вся же ра­бо­та не­ви­ди­мо ки­пит в зда­нии под тур­бин­ным за­лом, от­ку­да от­ра­бо­тав­шая оша­ле­лая во­да, про­бе­жав по спи­раль­ным ка­ме­рам и уда­рив­шись в ло­пат­ку тур­бин, пор­ш­нем вы­тал­ки­ва­ет­ся на вспа­хан­ный взмы­лен­ный прос­тор.

    Пониже пло­ти­ны, у стрем­ни­ны об­ры­вис­то­го бе­ре­га, тол­пят­ся ар­те­ли ры­ба­ков. По­оче­ред­но всхо­дят они на уз­кие де­ре­вян­ные коз­лы и во­дят са­ком, длин­ной жер­дью с сет­кой на кон­це, в бур­ной бу­рой во­де: са­чат си­га. Нес­коль­ко лов­ких взма­хов, и в сет­ке го­лу­бым се­реб­ря­ным слит­ком тре­пе­щет вых­ва­чен­ная из вол­хов­с­ких недр дра­го­цен­ная ры­ба.

    Ловить при­хо­дит­ся ма­ло, боль­ше ждать: на­ро­ду мно­го, и оче­редь длин­ная. Улов сда­ют тут же на бе­ре­гу пред­с­та­ви­те­лю со­юза, ко­то­рый в гряз­ной тет­рад­ке, про­тив фа­ми­лии каж­до­го ры­ба­ка еди­ни­цей от­ме­ча­ет сда­чу - по руб­лю за си­га. Толь­ко что вы­лов­лен­ные чер­ног­ла­зые кра­сав­цы си­ги от­ли­ва­ют по се­реб­ру го­лу­бой и ли­ло­вой тенью. Лов­ля ув­ле­ка­ет ме­ня, я тол­кусь сре­ди ры­ба­ков и за­го­ва­ри­ваю с ни­ми. Мне по­че­му-то приг­ля­нул­ся вы­со­кий су­хо­па­рый ста­рик с длин­ной мо­чаль­но-си­вой бо­род­кой и не­боль­ши­ми го­лу­бы­ми, яс­ны­ми еще гла­за­ми из-под ер­шис­тых плав­ни­ков бро­вей. Он мне на­пом­нил бо­ро­да­то­го вось­ми­де­ся­ти­лет­не­го са­ра­тов­с­ко­го ло­доч­ни­ка под Ба­буш­ки­ным взво­зом, из­вес­т­но­го на Вол­ге под клич­кой «Апос­тол», - сколь­ко по­ко­ле­ний уча­щей­ся мо­ло­де­жи, с пес­ня­ми уп­лы­ва­ло в май­ское по­ло­водье на Зе­ле­ный ос­т­ров на его све­жеп­рос­мо­лен­кых, про­ко­но­па­чен­ных трех­пар­ках и дву­пар­ках!

     - Не идет сиг на пло­ти­ну-то, - жа­лу­ет­ся ста­рик ры­бак. - Вишь, ры­бо­ход ус­т­ро­или! А как си­гу прой­тись сквозь его сто­рон­кой с зап­ру­дой на­ро­вень? Ка­кая у ей хит­рость, у ры­би­ны, ко­ли она трав­кой да илом пи­тат­ца? А тут че­ло­век, не до­га­дат­ца, ку­да лезть... А че­рез пло­ти­ну си­ту ни­как не пе­ре­си­га­нуть. Зря толь­ко му­чит­ца, рас­ши­бат­ца в кровь. Ма­ло тут по­вер­ху пла­ва­ет би­той ры­бы...

    Певучая нов­го­род­с­кая речь ста­ри­ка, чис­тое озер­ное ому­то­вое «о» и зо­ло­той че­шу­ей поб­лес­ки­ва­ющее «ц», пень­ко­вая бо­ро­да и ры­бачье вре­ти­ще на­по­ми­на­ет о ка­ких-то бы­лин­ных вре­ме­нах де­ре­вян­ных го­ро­дищ и вол­х­вов. Ста­рик ры­бак не­до­во­лен и вор­чит, и ему, как си­гу, Вол­хов­с­т­рой пе­ре­го­ро­дил ты­ся­че­лет­ний путь «из ва­ряг в гре­ки».

     - Сиг - наш кор­ми­лец. Ис­по­кон ве­ков им яви­ли. Мес­то на­ше та­кое ло­вец­кое, он но сло­во - зо­ло­той бе­ре­жок. Бо­га­той нар-од был, фор­сис­той­, а то­пе­ря все обев­ня­ли. Из­ве­ли по­ро­ги, и си­га не ви­дать. И по­рож­дал, и пет­ро­пав­лов­цы, все тут тол­чем­ся, ма­ем­ся, ждем, ког­да че­ред дой­дет. A што на каж­но­ва при­дет­ца? И пох­ле­нутъ не­че­во. За­мес­то ко­жа­нов в лап­тях са­чим...

    Старика ок­лик­ну­ли, я он, не до­кон­чив, рыс­цой сбе­жал по об­ры­ву к коз­лам. Ско­ро в са­ке у не­го пой­ман­ной се­реб­ря­ной ба­боч­кой блес­ну­ла ры­ба.

     - Куп­ляй си­га! За цел­ко­вый от­дам! - пред­ло­жил ста­рик. - Да тут и ко­шель, толь­ко без де­нег!

    И он вы­нул вмес­те с си­гом из сет­ки раз­мок­шую чер­ную тряп­ку, в ко­то­рой я сра­зу уз­нал бар­хат­ную су­моч­ку. Под пред­ло­гом, что мне не в чем нес­ти си­га, я вы­тор­го­вал и ее,

     - Ну, ин лан­но. Бе­ри ко­шель в при­да­чу за треш­ни­цу... Трав­ки-то, трав­ки­ту­да по­ло­жи да во­ди­цей спрыс­ни. Он живь­ем с то­бой до­едет до Пи­те­ра...

    В наш раз­го­вор со ста­ри­ком вме­шал­ся ра­бо­чий­-экскур­сант. Он стал до­ка­зы­вать поль­зу от Вол­хов­с­т­роя, го­во­рил об элек­т­ри­фи­ка­ции, о Днеп­рос­т­рое...

     - Вол­хов из­га­ди­ли, и Днепр из­га­дят, - уп­ря­мо сто­ял на сво­ем ста­рик ры­бак. - Уж боль­но хит­ры нынь лю­ди-то, од­на­че хит­рей смер­ти не ста­ли. Не, брат, сме­ре­душ­ки же­ле­зом-то не возь­мешь. Ее ни­чем не возь­мешь, ок­ро­мя они­ой зем­ли­цы, та и то опос­ля. как пом­решь...

    И от­мах­нув­шись са­ком, ста­рик опять по­шел к сво­им коз­лам.

     - Вот она, ма­туш­ка-де­рев­ня! - воз­му­ща­ет­ся ра­бо­чий. - Вол­хов­с­т­рой да­ет боль­ше со­ро­ка ты­сяч па­ро­вых ло­ша­ди­ных сил, вер­тит всю ле­нин­г­рад­с­кую про­мыш­лен­ность, за­ме­ня­ет мил­ли­он двес­ти ты­сяч ра­бо­чих, а он ту­жит о коп­че­ном си­ге. Да раз­ве в си­ге тут де­ло? Хо­тя, ко­неч­но, ес­ли ра­зоб­рать­ся дос­ко­наль­но, то­ва­рищ, то при­дет­ся прий­ти к вы­во­ду, что на­ша де­рев­ня во мно­гом еще дей­ст­ву­ет на ма­нер си­га. Прет по ста­рин­но­му ук­ла­ду мел­кой соб­с­т­вен­нос­ти, бьет­ся в ни­ще­те, как сиг о пло­ти­ну, а то­го не ви­дит, что вот ря­дом здесь нее про­ло­жен для нее ход в свет­лое бу­ду­щее че­рез кол­лек­ти­ви­за­цию. Тут сло­ва­ми ни­че­го не добь­ешь­ся, то­ва­рищ. На­до дей­ст­во­вать по ли­нии ме­тал­ла... Вот тут оп­ре­де­лен­но ска­за­но...

    И он по­ка­зал мне но­мер «Крас­ной Га­э­еты» с круп­ным за­го­лов­ком:

    «Об ито­гах июль­с­ко­то пле­ну­ма ЦК ВКП(б). Док­лад тов. Ста­ли­на на соб­ра­нии ак­ти­ва Ле­нин­г­рад­с­кой пар­тор­га­ни­за­ции».

     - «Смыч­ка нуж­на нам для то­го, - чи­та­ет он вслух вы­де­лен­ные жир­ным тек­с­том мес­та ре­чи, - что­бы приб­ли­зить крес­ть­ян­с­т­во к ра­бо­че­му клас­су, пе­ре­вос­пи­тать крес­ть­ян­с­т­во, пе­ре­де­лать его пси­хо­ло­гию ин­ди­ви­ду­алис­та, пе­ре­ра­бо­тать его в ду­хе кол­лек­ти­виз­ма и под­го­то­вить та­ким об­ра­зом лик­ви­да­цию, унич­то­же­ние клас­сов на ба­зе со­ци­алис­ти­чес­ко­го об­щес­т­ва...» А вот тут вы­ше оп­ре­де­лен­но ска­за­но: «и по ли­нии ме­тал­ла…». Да, то­ва­рищ, по ли­нии ме­тал­ла на ба­зе со­ци­алис­ти­чес­ко­го об­щес­т­ва.

    Слова «по ли­нии ме­тал­ла» зву­чат у не­го так же, как лю­би­мая не­дав­но вы­ко­ван­ная стро­ка у по­эта. Он сам ме­тал­лист с «Крас­но­го пу­ти­лов­ца», но по ви­ду сов­сем не по­хож на пла­кат­ных про­ле­та­ри­ев: плот­ный­, не­вы­со­кий­, лет со­ро­ка трех, в про­мас­лен­ной ко­жа­ной фу­раж­ке и по­тер­той кур­т­ке, та­кой же се­рый­, не­за­мет­ный­, как и ин­же­нер, стро­итель Вол­хов­с­т­роя, - му­ру­гое ску­лас­тое ли­цо, чер­ные об­вис­шие усы, один глаз слег­ка вос­па­лен и сле­зит­ся («струж­ка от стан­ка по­па­ла»), и зо­вут его «Иван Ва­силь­евич».

    Сиг еще ды­шит и по­ше­ве­ли­ва­ет­ся в чер­ной­, не вы­жа­той от во­ды сум­ке. За­чем шел он с та­ким упор­с­т­вом на прис­туп бе­тон­ной твер­ды­ни, про­би­ра­ясь ты­ся­че­лет­ним по­ро­жис­тым во­ло­ком к вер­ховь­ям Вол­хо­ва, из сту­де­ной глу­би род­ной Ла­до­ги в бур­ное илис­тое Иль­мень-озе­ро? Лишь за­тем, что­бы рас­пять­ся на па­лоч­ке, лос­нить­ся за­коп­чен­ной икон­ной по­зо­ло­той на лот­ке бой­ко­го ло­тош­ни­ка?

    Я спус­ка­юсь к бе­ре­гу и, ог­ля­нув­шись, что­бы ме­ня не за­ме­тил ста­рик ры­бак, вы­пус­каю си­га на во­лю в бур­ную стрем­ни­ну. По­том, по­ло­жив ка­мень в сум­ку, заб­ра­сы­ваю ее по­даль­ше в ре­ку.

    «Севастополь», дав три гул­ких гуд­ка, от­ва­ли­ва­ет от стен­ки аван­пор­та и, ды­мясь, вы­хо­дит на са­мый стре­жень. Вы­се­ка­емые чу­гун­ным ва­лом ди­на­мо-ма­ши­ны во­до­па­да пе­нис­тые раз­ря­ды волн бьют элек­т­ри­чес­ки­ми ска­та­ми в ны­ря­ющую низ­кую кор­му с раз­ве­ва­ющим­ся крас­ным вым­пе­лом, под­го­няя ях­ту вниз по те­ченью...

     - Кра­со­та! - уми­ля­ет­ся пу­ти­ло­вец, слег­ка при­щу­рив ле­вый­, по­ра­нен­ный сталь­ной струж­кой глаз, и за­дум­чи­во пов­то­ря­ет по­лю­бив­ши­еся ему сло­ва:

     - По ли­нии ме­тал­ла!

    

    

    Сиплый фаб­рич­ный гу­док, заг­лу­шая да­ле­кий ко­ло­коль­ный звон, уда­ря­ет мне в ухо и сте­ка­ет в пу­хо­вую не­мо­ту по­душ­ки. Аэроп­лан, Вол­хов­с­т­рой­, па­ро­ход, по­езд - где я? В Ле­нин­г­ра­де, за Нар­в­с­кой зас­та­вой­, око­ло Пу­ти­лов­с­ко­го за­во­да в гос­тях у крас­но­го пу­ти-лов­ца Ива­на Ва­силь­еви­ча. Хо­зя­ин уже ушел на ра­бо­ту, в квар­ти­ре ни­ко­го нет.

     - Я, брат, тут один на хо­лос­тяц­ком по­ло­же­нии. Ба­ба моя в от­пус­ку в де­рев­не. Ус­т­ра­ивай­ся сам, как зна­ешь, - вспом­ни­лись мне его сло­ва.

    Какое яр­кое, поч­ти юж­ное, сол­неч­ное ут­ро! И ве­тер сквозь на­дув­шу­юся па­ру­сом по­лот­ня­ную за­на­вес­ку - све­жий­, озо­ни­ро­ван­ный ши­ро­ким вод­ным прос­т­ран­с­т­вом, хо­тя и по­па­хи­ва­ющий уголь­ным вы­до­хом боль­шо­го за­во­да. Две чис­тень­кие, бе­ле­ные ком­нат­ки в но­вом ко­опе­ра­тив­ном до­ме, кух­ня и ван­ная. Вче­ра хо­зя­ин лю­бов­но по­ка­зы­вал мне, как на­до по­во­ра­чи­вать ры­ча­ги и об­ра­щать­ся с блес­тя­щей мед­но-крас­ной ко­лон­кой Юн­кер­са, что­бы не от­ра­вить­ся га­зом, но, вер­но, я пло­хо за­пом­нил ука­за­ния: во­да из ду­ша те­чет то хо­лод­ная до дро­жи, то го­ря­чая до об­жо­га. Ку­да я так то­роп­люсь? Ведь на за­вод мне на­до к ча­су дня, а сей­час еще нет вось­ми.

    Даже не на­пив­шись чаю и от­дав, как бы­ло ус­лов­ле­но, ключ со­сед­ке, я вы­шел на ули­цу. Но­вый ра­бо­чий по­се­лок ка­жет­ся свет­лым оази­сом сре­ди тем­ных, ста­рых до­мов пред­мес­тья. За вы­со­ким гряз­ным де­ре­вян­ным за­бо­ром над про­коп­чен­ны­ми при­зе­мис­ты­ми ан­га­ра­ми за­во­да гро­хо­чут кра­ны и от­ку­по­ри­ва­ют­ся в не­бо же­лез­ные кле­па­ные тру­бы с ко­ро­на­ми гро­мо­от­во­дов. Эта гро­зо­вая ко­ро­на­ция слов­но сви­де­тель­с­т­ву­ет о за­ме­не са­мо­дер­жа­вия рас­т­рел­ли­ев­с­ких двор­цов и три­ум­фаль­ных стол­пов дик­та­ту­рой за­вод­с­ких кор­пу­сов и ды­мо­гар­ных обе­лис­ков. Не­да­ром сю­да, за Нар­в­с­кую зас­та­ву, к ра­бо­че­му са­ду, пе­ре­нес­лась сви­де­тель­ни­ца кро­ва­во­го вос­к­ре­сенья 9 ян­ва­ря - чу­гун­ная ви­тая с зо­ло­ты­ми ор­ла­ми ре­шет­ка Зим­не­го двор­ца.

    С ули­цы Ста­чек на ав­то­бу­се я про­ехал на пло­щадь Уриц­ко­го и вы­шел на Прос­пект 25 ок­тяб­ря, быв­ший Нев­с­кий. Вот и Ми­хай­лов­с­кая, те­перь пло­щадь Лас­са­ля, зна­ко­мая под­во­рот­ня с глу­хи­ми же­лез­ны­ми во­ро­та­ми и вы­вес­кой «Са­пож­ный мас­тер С. Жир­нов». Что мне здесь на­до? По­че­му ме­ня, как Рас­коль­ни­ко­ва в квар­ти­ру уби­той ста­ру­хи, тя­нет на это прок­ля­тое мес­то?

    В прох­лад­ном ка­мен­ном ко­лод­це дво­ра по бу­лыж­ни­ку пры­га­ет на од­ной нож­ке, ре­пе­ти­руя иг­ру в клас­сы, го­ло­но­гая де­воч­ка с го­лу­бым бан­том, и с ла­ем го­ня­ют­ся два фок­с­терь­ера. Вто­рой смеж­ный ко­ло­дец еще уже и тем­ней. Свер­ху до­но­сят­ся зву­ки ро­яля. Рез­ная ду­бо­вая дверь в фор­ме щи­та от­к­ры­та - это все, что ос­та­лось от «Бро­дя­чей со­ба­ки». Под­вал раз­го­ро­жен на дро­вя­ни­ки. Сквозь де­ре­вян­ную ре­шет­ку вид­ны по­лен­ни­цы дров, и в ку­че хла­ма тор­чит без­го­ло­вый од­но­но­гий жен­с­кий бюст чер­но­го ма­не­ке­на. Вмес­то ка­ми­на зи­я­ет про­бо­ина. Шту­ка­тур­ка со стен осы­па­лась, толь­ко в од­ном мес­те чуть го­лу­бе­ет кле­евая крас­ка - там, где ле­жа­ла сре­ди эк­зо­ти­чес­ких пло­дов и цве­тов об­на­жен­ная су­дей­кин­с­кая кра­са­ви­ца. Под но­га­ми хлю­па­ют нас­т­лан­ные дос­ки в лу­жах от дож­дя или от лоп­нув­шей во­доп­ро­вод­ной тру­бы. На дво­ре чьи-то го­ло­са. Еще по­ду­ма­ют, что в дро­вя­ник заб­рал­ся; вор. Под­ни­ма­ясь по лес­т­ни­це, я за­чем-то пе­ре счи­ты­ваю сту­пень­ки: че­тыр­над­цать....

    - Вы из ка­кой квар­ти­ры бу­де­те, граж­да­нин? - ос­та­нав­ли­ва­ет ме­ня у две­ри двор­ник с мет­лой.,

    Я объ­яс­няю ему, что за­шел пос­мот­реть под­вал, где рань­ше по­ме­ща­лась «Бро­дя­чая со­ба­ка».

    - Какая там еще со­ба­ка! Ты тол­ком от­ве­чай­, за­чем ты ту­да ла­зил, - наг­ле­ет двор­ник, сра­зу пе­ре­хо­дя на «ты».

    Музыка на­вер­ху об­ры­ва­ет­ся, и че­рез­по­до­кон­ник меж­ду гор­ш­ка­ми цве­тов све­ши­ва­ет­ся чер­но­во­ло­сая смуг­лая жен­щи­на в жел­том ма­ти­не.

    - Beрно. Здесь рань­ше был та­кой ноч­ной рес­то­ран. Толь­ко очень дав­но, - под­т­вер­ж­да­ет она мои сло­ва.

    Дворник пе­рес­та­ет пре­ре­кать­ся и мол­ча про­во­жа­ет ме­ня за во­ро­та. Мне вдруг де­ла­ет­ся ве­се­ло. Но я те сра­зу по­нял, что раз­ве­се­ли­ла ме­ня вов­се не не­до­ра­зу­ме­ние с бди­тель­ным двор­ни­ком, а то, что я не уви­дел в под­ва­ле ни­че­го страш­но­го, ни­ка­ко­го приз­ра­ка мо­их бы­лых гал­лю­ци­на­ций. Для то­го-то я так и то­ро­пил­ся ту­да, «гро­бы под­вер­г­нуть се­бя ис­пы­та­нию. Так ра­ду­ет­ся че­ло­век, по­доз­ре­вав­ший у се­бя тай­ную опас­ную бо­лез­ньи; вдруг с тре­пе­том вскрыв­ший за­пе­ча­тан­ный кон­верт с ана­ли­зом: ни­че­го нет, здо­ров!

    В ка­ком-то маль­чи­шес­ком за­до­ре мне хо­чет­ся ус­петь ос­мот­реть до ча­су дня и дру­гие мес­та са­мых мрач­ных­мо­их гал­лю­ци­на­ций. Пло­щадь Уриц­ко­го, быв­шую Двор­цо­вую, не уз­нать: так ос­ве­ти­ла ее но­вая жел­тая, по­бел­ка зда­ний­, вмес­то преж­ней уг­рю­мой тем­но-крас­ной. Два оди­на­ко­вых вхо­да - ко­то­рый на них тот са­мый­? Ка­жет­ся, этот, край­ний­, бли­же к 3имне­му двор­цу. Так и есть, на сте­не - бе­лая мра­мор­ная дос­ка с зо­ло­ты­ми бук­ва­ми:

    Ларь уб­ран, и я са­жусь на низ­кий по­до­кон­ник пря­мо про­тив бе­лой из­раз­цо­вой пе­чи и круг­лых ча­сов, ко­то­рые по­ка­зы­ва­ют по­ло­ви­ну де­ся­то­го. Ста­ра­юсь пред­с­та­вить, как это бы­ло, но не мо­гу сос­ре­до­то­чить­ся. Толь­ко вый­дя на тро­ту­ар, я вдруг вздрог­нул, уви­дев нес­коль­ко де­сят­ков раз­ноц­вет­ных ве­ло­си­пе­дис­тов, кру­жив­ших по об­рос­шей зе­ле­ной трав­кой мос­то­вой пус­тын­ной пло­ща­ди.

    - Что это за ве­ло­си­пе­дис­ты? - спро­сил я ми­ли­ци­оне­ра, не сов­сем уве­рен­ный в том, что он их то­же ви­дит.

    - Завтра па­рад физ­куль­тур­ни­ков. Вот они и уп­раж­ня­ют­ся...

    Сияя ни­ке­ли­ро­ван­ны­ми ру­ля­ми и спи­ца­ми, от­ряд юных за­го­ре­лых са­мо­кат­чи­ков в крас­ных, си­них и бе­лых май­ках, точ­но эс­кад­рон ка­ва­ле­рии, бес­шум­но раз­мы­ка­ет­ся и смы­ка­ет­ся по ко­ман­де, объ­ез­жая вок­руг Алек­сан­д­рий­ско­го стол­па,

    Миллионная, ули­ца Хал­ту­ри­на, ши­ро­кая, пря­мая, как ло­ток, со­еди­ня­ющий два пус­тын­ных пло­щад­ных озе­ра. Я быс­т­ро ша­гаю по тор­цам, ста­ра­ясь пред­с­та­вить се­бя мча­щим­ся на ве­ло­си­пе­де Кан­не­ги­се­ра и про­ве­ряя свою вос­п­ри­им­чи­вость к воз­в­рат­ным гал­лю­ци­на­ци­ям. Но эти мрач­ные по­ту­ги спуг­ну­ла вы­шед­шая из мо­лоч­ной де­воч­ка с си­ним кув­ши­ном. Она на­ли­ла в вы­бо­ину тро­ту­ар­ной плит­ки мо­ло­ка и, при­сев на кор­точ­ки, уго­ща­ет бе­ло­го ко­тен­ка.

    - Ешь же, кис­ка, ешь!

    Когда ко­те­нок вы­ла­кал все­мо­ло­ко идо­чис­та, как блюд­це, вы­ли­зал ка­мень, де­воч­ка, под­лив его, вспор­х­ну­ла ко­ро­тень­кой юбоч­кой и за­се­ме­ни­ла го­лы­ми нож­ка­ми к сво­ему .подъ­ез­ду.

    Дом № 17 че­ты­ре­хэ­таж­ный­, жел­тый­, об­луп­лен­ный. В па­рад­ном дверь в швей­цар­с­кую нап­ра­во от­к­ры­та, и за уг­лом у са­мо­ва­ра си­дит де­бе­лая, блин­ной опа­рой вы­пи­ра­ющая из платья жен­щи­на в пес­т­рой ша­ли и пьет чай из блюд­ца.

    - Вам к ко­му? - ок­лик­ну­ла она ме­ня.

    Я не сра­зу на­шел­ся, что от­ве­тить.

    - Здесь ведь пой­ма­ли убий­цу Уриц­ко­го?

    Женщина вста­ла от са­мо­ва­ра и выш­ла в подъ­езд.

    - Здесь... А что на­до-то? - встре­во­жи­лась она.

    - Давно ведь это слу­жи­лось. В ось­ми­над­ца­том го­ду. Ме­ня тог­да тут не вы­ло, я в де­рев­ню уез­жа­ла...

    Узнав, что я хо­чу толь­ко ос­мот­реть лес­т­ни­цу, швей­ца­ри­ха ус­по­ко­илась.

     - Что ж, смот­ри­те, еже­ли у вас та­кой ан­ти­рес. Толь­ко тут нет ни­че­го.

    Старое трю­мо над мра­мор­ным ка­ми­ном уце­ле­ло и хра­нит на ртут­ном дне ка­нув­шие от­ра­же­ния. Сте­ны не под­нов­ля­лись, и в шту­ка­тур­ке звез­дят­ся вы­бо­ины от вин­то­воч­ных и ре­воль­вер­ных пуль. Так же ви­сит у чет­вер­то­го эта­жа над ши­ро­кой шах­той не­дей­ст­ву­ющий ре­шет­ча­тый сквоз­ной лифт. Мне хо­чет­ся пос­то­ять од­но­му на пло­щад­ке у квар­ти­ры № 2, но швей­ца­ри­ха ле­зет за мной.

     - Тут жил князь Ме­ли­ков. Их тог­да выс­ла­ли.

    Она по­доз­ри­тель­но пог­ля­ды­ва­ет на ме­ня, уж не жу­лик ли ка­кой хо­чет ее про­вес­ти в от­сут­с­т­вие му­жа. Я даю ей на чай, она про­во­жа­ет ме­ня из подъ­ез­да и смот­рит вслед, ку­да я пой­ду. Прой­дя нес­коль­ко до­мов, я вер­нул­ся и во­шел во двор. Вот она, та чер­ная лес­т­ни­ца нап­ра­во. Но за­хо­дить ту­да мне уже рас­хо­те­лось. Двор трой­ной­, на вто­ром за пра­чеч­ной в от­к­ры­тых ок­нах крас­не­ют ге­ра­ни, шьет, при­ту­лив­шись на по­до­кон­ни­ке, на­пе­вая, де­вуш­ка, и не­жит­ся, ле­жа на выс­тав­лен­ных про­вет­ри­вать­ся ва­лен­ках, се­рая кош­ка. В треть­ем дво­ри­ке над ку­чей щеб­ня бе­ле­ют об­ви­тые за­сох­шим ви­ног­рад­ным плю­щом ко­лон­ны. От­к­ры­тый тем­ный ко­ри­дор­чик с заж­жен­ной лам­поч­кой­, вы­во­дит ме­ня в вес­ти­бюль к ши­ро­кой па­рад­ной лес­т­ни­це. Ка­кой­-то клуб или шко­ла. Стек­лян­ные две­ри подъ­ез­да, с фа­не­рой вмес­то раз­би­то­го зве­на, не за­пер­ты, и я вы­хо­жу на на­бе­реж­ную. Обыч­но мрач­ная, чу­гун­ная, всег­да го­то­вая пе­реп­лес­нуть­ся че­рез гра­нит­ные па­ра­пе­ты, Не­ва свер­ка­ет в блес­т­ках зай­чи­ков и бли­ков, а вы­зо­ло­чен­ный шпиль Пет­ро­пав­лов­с­кой кре­пос­ти, от­ра­жа­ясь, па­да­ет на во­ду чер­вон­ной до­рож­кой.

    День та­кой ги­пер­бо­рей­ски свет­лый­, что да­же бо­ло­тис­тое, за­топ­ля­емое в на­вод­не­ние Смо­лен­с­кое клад­би­ще ка­жет­ся толь­ко за­го­род­ным са­дом, а не тем жут­ким мес­том, где под­с­лу­шан «Бо­бок» Дос­то­ев­с­ко­го.

    Осмотрев па­мят­ную мне жел­то-бе­лую цер­ковь, я ра­зыс­кал мо­ги­лу Бло­ка. Как за­го­ло­вок на кни­ге сти­хов, круп­но чер­не­ет на бе­лом низ­ком крес­те зна­ко­мая над­пись: Алек­сандр... Блок.

    Приземистый хол­мик из дер­на из­го­ловь­ем вы­бил­ся на до­рож­ку, а но­га­ми упер­ся в кор­ни вы­со­ко­го мо­ло­до­го кле­на. Крест ис­пещ­рен пош­лы­ми над­пи­ся­ми, ко­то­рые, ви­ди­мо, счи­ща­ет чья-то за­бот­ли­вая ру­ка: «спи, ав­тор «Две­над­ца­ти» Блок!», «Sic tran­sit glo­ria mun­di»[71].

    И сре­ди них гре­ет­ся на сол­н­це, как брон­зов­ка в бе­лой ро­зе, боль­шая си­няя му­ха. Мне хо­чет­ся про­честь вслух рек­ви­ем Ра­вен­ны, тот са­мый­, ко­то­рый тру­бил по­бед­но в «Апол­ло­не» упо­ен­ный Ита­ли­ей­, сла­вой и лю­бовью мо­ло­дой Блок, но сло­ва так сла­бо зву­чат и глох­нут в клад­би­щен­с­кой зе­ле­ной ти­ши­не. От­ку­да-то со взморья, дол­ж­но быть, из Крон­ш­тад­та, слы­шит­ся гул ору­дий. На­вер­ху гу­дит аэроп­лан. По­че­му я дол­жен вспо­ми­нать по­эта у этой кро­то­вой­, гро­бо­вой но­ры, а не там, в не­бе у ним­ба про­дол­жа­юще­го нез­ри­мо петь про­пел­ле­ра, или на Стрел­ке Ела­ги­на ос­т­ро­ва пе­ред рас­ц­ве­та­ющи­ми лю­бовью фи­ал­ка­ми де­вичь­их глаз?..

    Поднявшись над со­сед­ней мо­ги­лой­, ка­кой­-то ста­ри­чок в бе­лом че­су­чо­вом пид­жа­ке, под­зы­вая, та­ин­с­т­вен­но ма­шет мне ру­ка­ми из-за ре­шет­ки.

     - Гроб-то, гроб! - ка­ча­ет он сок­ру­шен­но го­ло­вой.

     - Ка­кой гроб? - не­воль­но вздрог­нул я.

     - Пе­ре­вер­ну­ло в на­вод­ненье... Так и ле­жит на бо­ку... Ник­то не поп­ра­вит.

     - А боль­шое бы­ло на­вод­ненье?

    - Как же! Все клад­би­ще за­ли­ло. Бо­ялись прос­ту­дить­ся. На кры­ши за­ле­за­ли (и он по­ка­зал ру­кой на верх ча­со­вен-скле­пов). Гро­ба плы­ли... По­том за­ры­ва­ли в брат­с­кой мо­ги­ле.

    Как стран­но го­во­рит он о клад­би­ще, точ­но сам по­кой­ник!

     - Хо­ро­шо у нас тут. Зе­лень ка­кая! Бла­го­дать! Бе­рез­ки, ивы... Со­ловьи вес­ной так звон­ко пе­ли... Ну те­перь уж не по­ют. А то ку­куш­ка за­ле­тит...

    И ста­ри­чок, бла­жен­но улы­ба­ясь, за­ку­ко­вал: «Ку-ку, ку-ку...»

    Сумасшедший! Хо­ро­шо, что нас раз­де­ля­ет ре­шет­ка.

     - А чья это мо­ги­ла?

     - Мо­его шу­ри­на (я бо­ял­ся, что он ска­жет «моя»)... ге­не­рал... Дей­ст­ви­тель­ный стат­с­кий со­вет­ник... На­чаль­ник поч­ты... (в го­ло­се ста­рич­ка пос­лы­ша­лась гор­дость и по­до­бос­т­рас­тие). Мо­жет, слы­ха­ли? Петр Иг­нать­ич Не­го­пуш­кин... У... стро­гий был... Я у не­го слу­жил. Пос­ле ре­во­лю­ции его с дол­ж­нос­ти-то сня­ли... Умер от огор­че­ния...

    У ста­рич­ка - роб­кий взгляд. Вид­но - по­чи­тал и бо­ял­ся важ­но­го шу­ри­на и те­перь из стра­ха и поч­те­ния хо­дит уха­жи­вать за мо­ги­лой. Ес­ли он и су­мас­шед­ший­, то, на­вер­ное, ти­хий­, да­же и в бе­зу­мии сох­ра­нив­ший де­пар­та­мен­т­с­кую угод­ли­вость и ак­ку­рат­ность: под­с­т­ри­жен­ные се­дые усы, выб­ри­тый под­бо­ро­док и фор­мен­ный по­тер­тый пид­жа­чок.

    Кладбищенский об­ло­мок смы­то­го на­вод­не­ни­ем ре­во­лю­ции ста­ро­го чи­нов­ничь­его Пе­тер­бур­га!

    И все же я об­ра­до­вал­ся, ус­лы­шав сре­ди мо­гил го­ло­са дру­гих по­се­ти­те­лей.

     - Что за иг­ра? Я те­бе ос­тав­лю нем­но­го во­ды в. лей­ке.

    Отец по­ли­ва­ет цве­ты, а мать бра­нит ма­лень­ко­го маль­чи­ка в си­ней мат­рос­ке.

     - Не че­шись! Го­во­ри­ла - не ша­ли. Вот и об­жег­ся.

     - Это не я об­жег­ся.

     - А кто же?

     - Это са­ма кра­пи­ва обож­г­лась.

     - Ну иди, поп­ро­щай­ся с ба­буш­кой­, а то она рас­сер­дит­ся.

    И мать под­ня­ла маль­чи­ка на ру­ки и под­нес­ла по­це­ло­вать фо­тог­ра­фи­чес­кую кар­точ­ку на крес­те.

    Дорожка упи­ра­ет­ся в вы­со­кий до­ща­тый за­бор. Пе­ред вры­тым в зем­лю сто­ли­ком, под бе­ре­зой на ска­мей­ке це­лу­ет­ся мат­рос с де­вуш­кой. Даль­ше, за ла­зей­кой в за­бо­ре, за ка­на­вой­, по ни­зи­не сте­лют­ся ого­ро­ды, бо­лот­це с зе­ле­ной ряс­кой­, гряз­ная реч­ка Смо­лен­ка, Го­ло­дай - ос­т­ров Де­каб­рис­тов, хо­лод­ный се­рый пляж и ста­ди­он КИ­Ма с греб­ны­ми лод­ка­ми и ях­та­ми.

    Я дол­го бро­дил по ос­т­ро­вам, тщет­но отыс­ки­вая дом и сад, хо­тя бы приб­ли­зи­тель­но по­хо­жие на мес­то мо­его кош­мар­но­го зак­лю­че­ния, и по Чер­ной реч­ке вы­шел на Ко­ло­мяж­с­кое шос­се.

     - Где здесь мес­то ду­эли Пуш­ки­на? - об­ра­тил­ся я к пер­во­му по­пав­ше­му­ся мне на пус­тын­ной до­ро­ге про­хо­же­му.

     - А вот я и сам ищу, - не­ожи­дан­но от­ве­тил он. - Дав­но я тут был. Еще в шес­т­над­ца­том го­ду... Пом­ню, что па­мят­ник сто­ял. Вот он ни­как...

    Вправо от шос­се в ро­щи­це то­по­лей на зе­ле­ной лу­жай­ке тор­чит над­г­роб­ный па­мят­ник, под­ма­зан­ный це­мен­том, кир­пич­ный­, с чер­ной над­писью на до­щеч­ке:

     - Ста­рый­-то па­мят­ник был пок­ра­си­вей. Вид­но, об­ло­ма­ли... Ду­эль спер­во­на­ча­ла у них бы­ла наз­на­че­на на Ека­те­рин­гоф­ке. Да Ни­ко­лаю до­нес­ли, что, мол, Саш­ка драть­ся хо­чет. Он и выс­лал ту­да кон­ных жан­дар­мов. Тог­да Пуш­кин с Дан­те­сом сю­да пе­ре­еха­ли... Это он ведь про Ни­ко­лая на­пи­сал:

    Я мно­го сти­хов Пуш­ки­на на­изусть знаю.

    И он про­дек­ла­ми­ро­вал - «Па­си­тесь, мир­ные на­ро­ды».

    Странный пуш­ки­нист! Кто он та­кой­?

     - А вы где ра­бо­та­ете?

     - Офи­ци­ан­том в пив­ной... Вче­ра вы­ход­ной день был, так я здесь у зна­ко­мо­го за­но­че­вал. Сам-то я ярос­лав­с­кий... Хо­тел в де­рев­не ос­тать­ся, льном за­нять­ся...

    Несмотря на ярос­лав­с­кую бой­кость и хит­ре­цу, гла­за у не­го си­не­ют цве­том льна, а во­ло­сы и усы мох­на­тят­ся ку­делью.

     - Что ж не ос­та­лись?

     - Да тя­же­ло очень. Ма­ло ли воз­ни со льном. Выд­рать, су­шить, обить се­мя, на лу­го­ви­не сте­лить. Пять не­дель дол­жен он ле­жать. Опос­ля - тре­пать. А це­на один­над­цать руб­лей пуд. У ме­ня прош­лый год лен был двад­ца­тый но­мер, а его по­ку­па­ли за сем­над­ца­тый... Ну, и по­шел опять на служ­бу. Не по сер­д­цу она мне. Пьяни­цы, скан­да­лы. Наль­ют, наб­лю­ют. А ты под­чи­щай за ими. Иной раз не стер­пишь, ска­жешь: «Вы бы по­ак­ку­рат­ней­, граж­да­нин, со стой­лом!» Ку­да там! Не по­ни­ма­ют, да­же не оби­жа­ют­ся... Ко­то­рый час? Ни­как уж пер­вый... Ну, мне на служ­бу по­ра. Счас­т­ли­во ос­та­вать­ся.

    Официант-пушкинист - за­нят­ная встре­ча!

    Лежать в те­ни на тра­ве прох­лад­но и мяг­ко, но с зе­ле­ных пе­рин то­по­лей­, пе­рет­ря­хи­ва­емых по­лу­ден­ным вет­ром, ле­тит пух, ус­ти­ла­ет лу­жай­ку, прис­та­ет к одеж­де, к во­ло­сам.

    За ли­ни­ей при­мор­с­кой же­лез­ной до­ро­ги с аэрод­ро­ма под­ни­ма­ет­ся са­мо­лет и про­ле­та­ет низ­ко над де­ревь­ями, на­по­ми­ная пер­вые быв­шие ког­да-то здесь ави­аци­он­ные сос­тя­за­ния.

    Первый по­лет, ко­то­рый я ви­дел: кра­си­во взле­тев­ший на бе­лой длин­нок­ры­лой «Анту­анетт» и вдруг плав­но упав­ший на бе­го­вую до­рож­ку Ла­там про­тя­ну­той влас­т­но ру­кой ос­та­нав­ли­ва­ет рва­нув­шу­юся "к нем.у тол­пу... По­пов пос­ле дол­гой воз­ни кру­то взмы­ва­ет с де­ре­вян­ных рель­сов на не­ус­той­чи­вом, ко­зы­ря­ющем зме­ем «Рай­те»... Вос­пе­тый Бло­ком юный лет­чик Смит, це­лый час поб­лес­ки­вав­ший в зер­каль­ных кру­гах пер­ла­мут­ро­вых би­нок­лей­, вдруг ко­зыр­нул в тра­ву, и к мес­ту ка­тас­т­ро­фы ле­тят чер­ные всад­ни­ки, и му­ра­вей­ник тол­пы, прор­вав заг­раж­де­ние, за­ли­ва­ет тра­уром зе­ле­ное по­ле... Ма­лень­кий­, ве­се­ло улы­ба­ющий­ся из-под кап­раль­с­ких уси­ков Пе­гу пос­мен­но на двух сво­их мо­ноп­ла­нах фи­гур­ным конь­ко­беж­цем вы­чер­чи­ва­ет в не­бе за­тей­ли­вые вен­зе­ля мер­т­вых пе­тель и сколь­же­ний... Гу­дя гру­зо­ви­ком, Пу­арэ пе­реп­ро­ки­ды­ва­ет низ­ко над три­бу­на­ми воз­душ­ную ло­мо­вую те­ле­гу не­ук­лю­же­го «Фар­ма­на»...

    Из раз­ва­лин зда­ния ип­под­ро­ма воз­чи­ки вы­би­ра­ют и скла­ды­ва­ют на под­во­ды уце­лев­ший кир­пич. Но чу­гун­ная ре­шет­ка барь­ера у три­бу­ны с ас­фаль­то­вым тро­ту­аром сох­ра­ни­лась. На ска­ко­вой до­рож­ке, где ког­да-то, вы­иг­ры­вая пер­вый приз, карь­ером про­но­сил­ся на зо­ло­то­шер­с­т­ном кров­ном же­реб­це прив­с­тав­ший на стре­ме­нах, над­вое пе­ре­ло­мив­ший­ся у ле­бяжь­ей кон­с­кой шей аме­ри­ка­нец-жо­кей негр Вин­к­фильд, те­перь идет ка­ва­ле­рий­ское ученье.

     - Пер­вое от­де­ле­ние по­лу­обо­рот нап­ра­во! В од­ну ше­рен­гу! Рав­не­ние!.. Рысью марш!.. По­быс­т­рей­, по­быс­т­рей­!.. - ко­ман­ду­ет ко­ман­дир с хлыс­ти­ком, на вы­со­ком гне­дом гор­бо­но­сом дон­це.

    Молодые вспо­тев­шие ка­ва­ле­рис­ты нас­то­ро­жен­но ло­вят сло­ва ко­ман­ды и иног­да, не по­няв, об­ра­ща­ют­ся за разъ­яс­не­ни­ем: «То­ва­рищ ко­ман­дир...»

    Подковы, как стек­ло, свер­ка­ют на сол­н­це и мяг­ко то­па­ют по грун­ту, брен­чат сбруя и шаш­ки, ека­ет обор­вав­ша­яся у ка­кой­-то ло­ша­ди се­ле­зен­ка.

    За барь­ером из ме­тел и за ка­нав­кой пос­ре­ди­не лу­га пес­т­ро­раз­ря­жен­ные жен­щи­ны сгре­ба­ют в коп­ны се­но.

    Пора!.. И так уже опоз­дал...

    Там, око­ло Зим­не­го двор­ца, му­зей­ная ти­ши­на, а здесь, око­ло Пу­ти­лов­с­ко­го за­во­да, бур­лит улич­ная жизнь. Вдоль тро­ту­ара рас­ки­нул­ся це­лый ба­зар, про­да­ют ма­ну­фак­ту­ру, ду­хи, греб­ни, яго­ды, фрук­то­вые во­ды, мо­ро­же­ное... Шос­се ре­мон­ти­ру­ют - ды­мят кот­лы с кру­то за­ме­шан­ной ва­риль­щи­ка­ми смрад­ной ка­шей­, ва­ля­ют­ся ас­фаль­то­вые чер­ные ка­ра­ваи, ело­зят на об­мо­тан­ном тряп­ка­ми сло­но­вом ко­ле­не, приг­ла­жи­вая де­ре­вяш­ка­ми чер­ную зер­нис­тую ик­ру, ас­фаль­тов­щи­ки. В ку­че пес­ка иг­ра­ют де­ти, ни­щий­-сле­пец на ко­ле­нях про­сит ми­лос­ты­ню. На зе­ле­ном пус­ты­ре го­го­чут гу­си. У во­рот под ча­са­ми и по­вис­шим в без­вет­рии крас­ным фла­гом же­ны ждут му­жей с по­луч­кой­, сме­ня­ет­ся ох­ра­на из крас­но­ар­мей­цев.

     - Ты что ж опоз­дал? Я уж ду­мал, ты не при­дешь, - встре­тил ме­ня с уп­ре­ком Иван Ва­силь­евич. - Ну пой­дем. Я те­бе и про­пуск раз­до­был.

    На нес­коль­ких стах де­ся­ти­нах бо­ло­тис­той ни­зи­ны, от­ре­зан­ной в сто­лет­ней тяж­бе от Фин­с­ко­го за­ли­ва, рас­ки­нул­ся Пу­ти­лов­с­кий за­вод, удоб­ряя на­нос­ную топь чу­гун­ным шла­ком и выс­ти­лая ее рель­со­вой гатью подъ­ез­д­ных пу­тей. Не раз его про­ко­но­па­чен­ные уголь­ной пылью кор­пу­са всплы­ва­ли сев­ши­ми на мель крон­ш­тад­т­с­ки­ми бро­не­нос­ца­ми и в их кир­пич­ные бор­та ярос­т­но би­ли штор­мы на­вод­не­ний.

     - Смот­ри, ку­да во­да до­хо­ди­ла, - по­ка­зал Иван Ва­силь­евич на от­ме­чен­ный на сте­не од­но­го зда­ния уро­вень на­вод­не­ния 1924 го­да. - Ну да мы при­ня­ли вов­ре­мя ме­ры. Толь­ко мас­тер­с­кие под­мо­чи­ло нем­но­го. А вот в на­вод­не­ние 1824 го­да, про ко­то­рое еще Пуш­кин пи­сал в «Мед­ном всад­ни­ке», тог­да, го­во­рят, по­гиб­ло на за­во­де бо­лее ста пя­ти­де­ся­ти че­ло­век.

     - А тут что?

    Иван Ва­силь­евич ос­та­но­вил­ся и по­ка­зал паль­цем на пус­тое мес­то око­ло фаб­рич­ных ан­га­ров.

     - Тут в сем­над­ца­том го­ду выс­ту­пал Ле­нин. Бо­лее трид­ца­ти ты­сяч на­ро­ду соб­ра­лось на ми­тин­ге. Я то­же его слы­шал. Хо­тим обе­лиск пос­та­вить, день­ги со­би­ра­ем... А вот и на­ше за­во­до­уп­рав­ле­ние.

    Белый бюст Ле­ни­на под зо­ло­тог­ран­ной звез­дой в ма­ли­но­вой дра­пи­ров­ке, чер­ная дос­ка с объ­яв­ле­ни­ями за­во­до­уп­рав­ле­ния, фаб­зав­ко­ма, ячей­ки...

    Иван Ва­силь­евич на ми­ну­ту скрыл­ся за ма­то­вым двер­ным стек­лом, от­ку­да до­но­си­лась по­лу­ден­ная ожес­то­чен­ная трес­кот­ня кан­це­ляр­с­ких ци­кад, по­жи­ра­ющих бу­маж­ные лис­ты.

     - Вот те­бе про­пуск и кни­га на па­мять о на­шем за­во­де. На до­су­ге проч­тешь. Тут все под­роб­но про­пи­са­но...

    И он дал мне юби­лей­ный сбор­ник 125-ле­тия за­во­да «Крас­ный пу­ти­ло­вец».

     - Го­ря­чие це­ха сей­час в от­пус­ку. Мы с то­бой прой­дем в ка­шу трак­тор­ную мас­тер­с­кую, быв­шую пу­шеч­ную...

    Огромные се­ро-мглис­тые, как же­лез­но­до­рож­ные эл­лин­ги для по­ез­дов, мас­тер­с­кие тес­но ус­тав­ле­ны раз­ны­ми стан­ка­ми, строй­но без нот ра­зыг­ры­ва­ющи­ми при­чуд­ли­вую ин­с­т­ру­мен­тов­ку ре­жу­щих, стро­га­ющих, свер­ля­щих, об­та­чи­ва­ющих зву­ков, ко­то­рым свер­ху вто­рит мяг­кое шур­шанье при­вод­ных рем­ней­, мас­ля­нис­тое бес­шум­ное вра­щенье шки­вов и бло­ков..

    Иван Ва­силь­евич во­дит ме­ня по уз­ко­му про­хо­ду и об­с­то­ятель­но объ­яс­ня­ет ус­т­рой­ст­во стан­ков и час­тей из­го­тов­ля­емых трак­то­ров. Но я за­по­ми­наю толь­ко от­дель­ные тех­ни­чес­кие наз­ва­ния, уло­вить связь меж­ду ни­ми мне так же труд­но, как по­нять, оду­хот­во­рен­ное це­лое в этом без­душ­ном сцеп­ле­нии рит­ми­чес­ки дви­жу­щих­ся ме­тал­ли­чес­ких ме­ха­низ­мов.

     - Стан­ки бы­ва­ют раз­ные; то­кар­ные, зу­бо­рез­ные, стро­галь­ные, дол­беж­ные, фре­зер­ные... Это вот - ре­воль­вер­ный ста­нок, суп­порт у не­го вра­ща­ет­ся, как­ба­ра­бан у ре­воль­ве­ра... Мас­тер зна­ет, на сколь­ко вре­ме­ни са­мо­ход пос­тав­лен... Спе­ци­аль­нос­ти тут раз­ные: то­ка­ря, свер­лов­щи­ки, дол­биль­щи­ки, фре­зе­ров­щи­ка, зу­бо­ре­зы, ста­ноч­ни­ки, од­ним сло­вом. В го­ря­чих це­хах, там - ли­тей­щи­ки, валь­цов­щи­ки, ваг­ран­щи­ки, фор­мов­щи­ки, ши­шель­ни­ки...

    С по­ла уби­ра­ют осы­пав­шу­юся от стан­ков ме­тал­ли­чес­кую струж­ку. Я хо­тел ее по­щу­пать и боль­но, до кро­ви по­ре­зал па­лец.

     - Что, ку­са­ет­ся? - под­миг­нул крас­ным гла­зом Иван Ва­силь­евич. - Злов­ред­ная струж­ка, вро­де сталь­ной мя­ки­ны. Я из-за нее це­лый ме­сяц хо­дил кри­вым. И сей­час сле­за про­ши­ба­ет... А это сбо­роч­ная мас­тер­с­кая. Здесь идет сбор­ка трак­то­ров. Вот ло­бо­вая часть, внут­рен­няя ма­шин­ная, шес­тер­ня, пор­ш­не­вые ста­ка­ны, маг­не­то, ко­роб­ки ско­рос­тей...

    Из раз­роз­нен­ных час­тей на мо­их гла­зах со­би­ра­ет­ся но­во­рож­ден­ный трак­тор с за­вод­с­ким тав­ром над со­та­ми ра­ди­ато­ра: лу­ча­щей­ся пя­ти­ко­неч­ной звез­дой с ини­ци­ала­ми «Ф. П.» - Фор­д­зон Пу­ти­лов­с­кий. За­вод­ной взмах пус­ко­вой руч­ки, и внут­ри мер­т­во­го ме­ха­низ­ма про­бе­га­ет меж­ду све­ча­ми элек­т­ри­чес­кая ис­к­ра жиз­ни, ко­рот­кой вспыш­кой взрыв­ча­той сме­си зас­тав­ляя гул­ко пуль­си­ро­вать че­ты­рех­ци­лин­д­ро­вое сер­д­це. Но­во­рож­ден­ный трак­тор, как ре­бе­нок, про­бу­ющий пол­зать, мед­лен­но пе­ре­ка­ты­ва­ет­ся по по­лу мас­тер­с­кой­, не­тер­пе­ли­вым ре­вом тре­буя уже при­цеп­ки плу­гов и тяг­ла па­хо­ты.

     - Пос­ле про­вер­ки трак­тор обя­за­тель­но идет на ис­пы­та­ние, - объ­яс­ня­ет Иван Ва­силь­евич. - Про­бу­ем его в ра­бо­те у нас на учас­т­ке или в сов­хо­зе - как приг­на­ны час­ти, не за­еда­ет ли... А по­том уже вы­пус­ка­ем с за­во­да.

    Раньше от­сю­да на фронт для уро­ду­ющих зем­лю во­ро­нок ли­хо­ра­доч­но выб­ра­сы­ва­лись ба­та­реи пу­шек, а те­перь так же ли­хо­ра­доч­но выб­ра­сы­ва­ют­ся для глу­бо­кой кол­хоз­ной и сов­хоз­ной вспаш­ки трак­тор­ные ко­лон­ны.

    Сборочная мас­тер­с­кая с ее зво­ном и гро­хо­том рас­ка­ты­ва­ющих по по­лу трак­то­ров на­по­ми­на­ет мне что-то зна­ко­мое, близ­кое... Ар­тель­ную плуж­ную мас­тер­с­кую, ор­га­ни­зо­ван­ную от­цом при ссу­до-сбе­ре­га­тель­ном крес­ть­ян­с­ком то­ва­ри­щес­т­ве в се­ле Ни­ко­ла­ев­с­кий Го­ро­док, где я ро­дил­ся! За­коп­чен­ную де­ре­вен­с­кую куз­ни­цу с гор­ном и до­ща­тый са­рай на за­дах, ус­тав­лен­ный но­вень­ки­ми вык­ра­шен­ны­ми в зе­ле­ную, чер­ную и крас­ную крас­ку плу­га­ми с зер­каль­ны­ми ле­ме­ха­ми и от­ва­ла­ми. И тще­душ­ный­, весь пе­ре­пач­кан­ный сле­сарь Пар­фе­ныч, быв­ший по­ли­ти­чес­кий ссыль­ный­, веч­но что-ни­будь изоб­ре­та­ющий - то ка­кую-ни­будь но­вую сис­те­му плу­га, то фильтр для дис­тил­ли­ро­ван­ной во­ды, во­дит бо­ро­да­тых сте­пен­ных крес­ть­ян по мас­тер­с­кой и объ­яс­ня­ет им ус­т­рой­ст­во плу­гов...

    И вдруг мне пред­с­та­ви­лось, что на си­денье но­во­рож­ден­но­го трак­то­ра «Фор­д­зон Пу­ти­лов­с­кий­» за ру­ле­вым ко­ле­сом над крыль­ями си­дит мир­с­кой ис­поль­щик Се­мен Па­лыч и за сцеп­ной серь­гой­, за во­ро­ча­ющи­ми­ся же­лез­ны­ми шпо­ра­ми обо­да тя­нут­ся не за­вод­с­кие глад­кие тем­ные по­лы, а ши­ро­кие бар­хат­но-рых­лые чер­но-зем­ные бо­роз­ды, пе­ре­се­ка­ющие все на­ме­рен­ные де­дом Ми­ро­ном ме­жи и за­го­ны Не­по­че­тов­с­ко­го Даль­не­го по­ля. Му­ру­гое, из се­ро­го бу­лыж­ни­ка вы­се­чен­ное ли­цо Се­мен Па­лы­ча, как тог­да, на гум­не, ког­да дул ве­тер-мос­к­вич, баг­ро­ве­ет кос­т­ро­вым от­б­лес­ком не­нас­т­ной за­ри и я слы­шу его не­то­роп­ли­вый­, кос­но­языч­но-образ­ный му­жиц­кий го­вор:

    Все мы мо­жем про­из­во­дить по-на­ше­му по-крес­ть­ян­с­ко­му, а вот с же­ле­зом нам труд­но... Для че­го-ни­будь да жи­вет же че­ло­век и уду­мы­ват, как луч­ше быть... От мер­т­вой пче­лы ка­ну­на не бу­дет...

    

    

    Впервые «Му­жиц­кий сфинкс» пол­нос­тью на­пе­ча­тан в ж. «Вол­га» (№ 1 - 3, 1991). Ра­нее пуб­ли­ко­ва­лись от­дель­ные гла­вы: «У ка­ми­на с Ан­ной Ах­ма­то­вой­» (в кн.: Ах­ма­то­ва А. Пос­ле все­го. М., 1989; в сб. «Вос­по­ми­на­ния об Ан­не Ах­ма­то­вой­». М., 1991); де­сять глав с не­боль­ши­ми сок­ра­ще­ни­ями (Со­вет­с­кая ли­те­ра­ту­ра. 1990. № 6); «Бу­тыл­ка с кре­щен­с­кой во­дой­» (Ком­му­нист. Са­ра­тов. 24 окт. 1990 г.). От­дель­ным из­да­ни­ем выш­ли двад­цать семь на­чаль­ных глав «Му­жиц­ко­го сфин­к­са» (Зен­ке­вич М. Эль­га. М., 1991; заг­ла­вие не­ав­тор­с­кое).

    Черновая ру­ко­пись бел­лет­рис­ти­чес­ких ме­му­аров (Ру­ко­пис­ный от­дел Ин­с­ти­ту­та рус­ской ли­те­ра­ту­ры (С.-Пе­тер­бург), фонд М. А. Зен­ке­ви­ча) да­ти­ро­ва­на ав­то­ром 1921 - 1925 гг. Су­щес­т­ву­ет ряд ука­за­ний (в т. ч. при­во­ди­мая ни­же па­мят­ка А. Н. Зен­ке­вич) на то, что ра­бо­та над про­из­ве­де­ни­ем за­вер­ше­на в 1928 г. Пер­во­на­чаль­ное наз­ва­ние в чер­но­вой ру­ко­пи­си («Му­жиц­кая ла­дан­ка») там же из­ме­не­но на «Му­жиц­кий сфинкс». Тре­тий ва­ри­ант наз­ва­ния (оче­вид­но, «ком­п­ро­мис­сный­») воз­ник при под­го­тов­ке из­да­ния «Му­жиц­ко­го сфин­к­са» на ру­бе­же 20 - 30-х гг. («Пл. Уриц­ко­го - Пу­ти­лов­с­кий­»). Кни­га из­да­на не бы­ла, и соз­да­тель бел­лет­рис­ти­чес­ких ме­му­аров (для крат­кос­ти он иног­да при­ме­нял к ним тер­мин «ро­ман») вос­ста­но­вил преж­ний за­мы­сел.

    Касаясь струк­ту­ры про­из­ве­де­ния, ав­тор от­ме­чал: «Ро­ман пос­т­ро­ен по прин­ци­пу ли­ри­чес­кой по­эмы, со стро­фи­чес­ким, от­ры­вис­тым че­ре­до­ва­ни­ем глав, эпи­зо­дов и дей­ст­ву­ющих лиц». Ци­ти­ру­ет­ся по ру­ко­пи­си «Про­ек­та ав­тор­с­ко­го пре­дис­ло­вия» (1927) к не­осу­щес­т­в­лен­но­му из­да­нию «Му­жиц­ко­го сфин­к­са» (РО ИР­ЛИ, ф. М. А. Зен­ке­ви­ча).

    Черновая ре­дак­ция изо­би­лу­ет фраг­мен­та­ми тек­с­та, впос­лед­с­т­вии сня­ты­ми ав­то­ром. На­ибо­лее круп­ная ку­пю­ра - гла­ва «Елшан­с­кий кол­хоз» (сле­ду­ющая за трид­цать шес­той­).

    В на­шем из­да­нии текст пе­ча­та­ет­ся па не­да­ти­ро­ван­ной ма­ши­но­пи­си с поз­д­ней­шей прав­кой ав­то­ра (час­т­ное соб­ра­ние). К это­му эк­зем­п­ля­ру при­ло­же­на за­пись 1978 г., сде­лан­ная вдо­вой по­эта Алек­сан­д­рой Ни­ко­ла­ев­ной Зен­ке­вич (1899 - 1979):

    

    

    При жиз­ни ав­то­ра я бы­ла свя­за­на сло­вом: «Ру­ко­пись не чи­тать!» Тем силь­нее кни­га про­из­ве­ла на ме­ня впе­чат­ле­ние те­перь. Ведь «бо­со­но­гая дев­ка из виш­не­во­го са­да» (На­та­ша) с ро­ди­мым пят­ныш­ком на гла­зу - это я. Толь­ко жизнь ока­за­лась доб­рей ав­тор­с­кой фан­та­зии - цы­ган­с­кий та­бор нас не раз­лу­чал. Мы про­жи­ли друг воз­ле дру­га око­ло по­лу­ве­ка (точ­нее - 47 лет) - счас­т­ли­вых и труд­ных.

    Кто Эль­га? Ко­неч­но, Ах­ма­то­ва; точ­нее, она ста­ла про­об­ра­зом этой де­мо­ни­чес­кой ге­ро­ини. С ней у Ми­ха­ила Алек­сан­д­ро­ви­ча свя­за­на, по-ви­ди­мо­му, ли­ри­чес­кая ис­то­рия пред­ре­во­лю­ци­он­ных лет, ед­ва не за­кон­чив­ша­яся тра­ге­ди­ей. Дол­гие, дол­гие го­ды в на­шем до­ме сох­ра­нял­ся кин­жал (охот­ни­чий нож). Его ис­то­рии я не зна­ла.

    В 1973 г. Мих«аил· Ал«ексан­д­ро­вич· скон­чал­ся.

    И ког­да впер­вые я вы­ну­ла нож-кин­жал из сто­ла - по­тем­нев­ший­, страш­ный­, мне ста­ло не по се­бе. Я не мог­ла уже зас­нуть.

    Что ка­са­ет­ся мо­его от­но­ше­ния к Ан­не Анд«ре­ев­не· Ах­ма­то­вой и к Ник«олаю· Сте­пан«ови­чу· Гу­ми­ле­ву - та­лан­т­ли­вым лю­дям, для ме­ня бы­ло праз­д­ни­ком, ког­да один сту­дент при­нес нам с Мих«аилом· Ал«ексан­д­ро­ви­чем· се­мей­ное фо­то этой прос­лав­лен­ной па­ры по­этов с их ма­лень­ким «Ле­вуш­кой­».

    Муж не­ма­ло хо­ро­ших сти­хов пос­вя­тил Ах­ма­то­вой.

    Мужу хо­те­лось, что­бы ро­ман до­шел до чи­та­те­ля. Ров­но 50 лет он ждал (ро­ман на­пи­сан в 1928 г.).

    Александра Зен­ке­вич

     Москва

    «1978·

    Единственная яв­ная пог­реш­ность у А. Н. Зен­ке­вич - фра­за «Ров­но 50 лет он ждал». Ав­тор умер в 1973 г., т. е. спус­тя 45 лет пос­ле то­го, как за­вер­шил свой труд.

    О по­пыт­ке вы­пус­тить «Му­жиц­кий сфинкс» в свет го­во­рит по край­ней ме­ре од­но сви­де­тель­с­т­во. Это - «До­го­вор № 414» меж­ду М. А. Зен­ке­ви­чем и ди­рек­то­ром из­да­тель­с­т­ва «Фе­де­ра­ция» А. Н. Ти­хо­но­вым от 9 ап­ре­ля 1930 г.: ««...· М. А. Зен­ке­вич обя­зу­ет­ся к 10.IV-30 г. пред­с­та­вить «Фе­де­ра­ции» в со­вер­шен­но го­то­вом для пе­ча­ти ви­де пе­ре­пи­сан­ную на ма­шин­ке в 3-х экз. ру­ко­пись ро­ма­на «Пл. Уриц­ко­го - Пу­ти-лов­с­кий­», раз­ме­ром око­ло 11 п. л. «...· Ти­раж до­го­вор­но­го из­да­ния оп­ре­де­ля­ет­ся в ко­ли­чес­т­ве не бо­лее 5000 экз. «...·» (Отдел ру­ко­пи­сей РГБ, ф. 822, к. 2, е. х. 24). Под­роб­нос­ти это­го сог­ла­ше­ния, а так­же то, по чьей ини­ци­ати­ве оно бы­ло рас­тор­г­ну­то, не­из­вес­т­ны.

    Беллетристические ме­му­ары «Му­жиц­кий сфинкс» пе­ча­та­ют­ся в том ви­де, ко­то­рый мак­си­маль­но со­от­вет­с­т­ву­ет за­мыс­лу ав­то­ра. Пра­во­пи­са­ние от­дель­ных слов (имен, то­по­ни­ми­чес­ких обоз­на­че­ний­) сог­ла­со­ва­но с дей­ст­ву­ющи­ми нор­ма­ми. По­яс­не­ния к не­ко­то­рым гла­вам ка­са­ют­ся преж­де все­го сти­хот­вор­ных ци­тат, ли­те­ра­тур­ных ал­лю­зий и т. п.

    

    

    Перед Яном из Гу­си­нец или Ав­ва­ку­мом Пет­ро­вым. из се­ла Гри­го­ро­ва... - Ян Гус (1371 - 1415) - на­ци­ональ­ный ге­рой Че­хии, про­по­вед­ник идей ран­не­го хрис­ти­ан­с­т­ва, при­го­во­рен к сож­же­нию цер­ков­ным со­бо­ром в Кон­с­тан­це. Ав­ва­кум Пет­ро­вич (1620 - 1682) - опаль­ный де­ятель Пра­вос­лав­ной Цер­к­ви, про­вел 15 лет в ссыл­ке в г. Пус­то­зер­с­ке, где был сож­жен по цар­с­ко­му ука­зу.

    

    

    Как из пла­ме­ни Пус­то­озер­с­ко­го сру­ба на сто­ле­тия раз­нес­лось: «Не се­бе сла­вы ищу, а лишь со­весть креп­ку дер­жу»... - пред­с­мер­т­ные сло­ва Ав­ва­ку­ма, снис­кав­ше­го проз­ви­ще «Огнен­ный­» за страс­т­ную неп­рек­лон­ность и вер­ность сво­им убеж­де­ни­ям.

    

    

    ...будет для ме­ня чем-то вро­де дьяволь­с­кой крас­ной свит­ки... - см. «Ве­че­ра на ху­то­ре близ Ди­кань­ки» Н. В. Го­го­ля.

    

    

    ...предложил свою кни­жеч­ку сти­хов. - Сб. «Паш­ня тан­ков» (Са­ра­тов, 1921).

    

    

    Отправился в Пуб­лич­ную биб­ли­оте­ку к Ло­зин­с­ко­му. - Ло­зин­с­кий Ми­ха­ил Ле­они­до­вич (1886 - 1955) - по­эт, пе­ре­вод­чик, близ­кий к ак­ме­ис­там. С 1914 г. слу­жил в пе­тер­бур­г­с­кой Пуб­лич­ной биб­ли­оте­ке.

    

    

    ...веет (или мне так ка­жет­ся) чем-то пе­ре­до­нов­с­ким... - Пе­ре­до­нов - ге­рой ро­ма­на Ф. Со­ло­гу­ба «Мел­кий бес».

    

    

    ...по гру­дам книг за­вих­рив­ша­яся не­до­ты­ком­ка. - Не­до­ты­ком­ка - фан­тас­ти­чес­кое су­щес­т­во из то­го же про­из­ве­де­ния Со­ло­гу­ба.

    

    

    ...призрачные ноч­ные смот­ры, как в бал­ла­де Жу­ков­с­ко­го. - Бал­ла­да В. А. Жу­ков­с­ко­го «Ноч­ной смотр» (пе­ре­ло­же­ние сти­хов ав­с­т­рий­ско­го по­эта Цед­ли­ца).

    

    

    Описанная в гла­ве встре­ча про­изош­ла 30 но­яб­ря 1921 г. в зда­нии Аг­ро­но­ми­чес­ко­го ин­с­ти­ту­та в Пет­рог­ра­де (ул. Сер­ги­ев­с­кая, д. 7). Зен­ке­вич пре­под­нес Ах­ма­то­вой «Паш­ню тан­ков» с над­писью: «Анне Ан­д­ре­ев­не Ах­ма­то­вой­, ког­да-то ос­вя­тив­шей сво­им име­нем мои «Мяс­ные ря­ды». Мих. Зен­ке­вич. 1921. 30.XI. Спб» («Кни­ги и ру­ко­пи­си в соб­ра­нии М. С. Лес­ма­на». М., 1989. С. 101).

    

    

    «Звенящий го­лос, горь­кий хмель ду­ши рас­ко­вы­ва­ет нед­ра» - во всех из­да­ни­ях О. Ман­дель­ш­та­ма эти стро­ки из его стих. «Ахма­то­ва» (1914) зву­чат так: «Зло­ве­щий го­лос - горь­кий хмель - // Ду­ши рас­ко­вы­ва­ет нед­ра». Под­ме­ну эпи­те­та мож­но счи­тать ошиб­кой па­мя­ти Зен­ке­ви­ча. Од­на­ко лю­бо­пыт­но вос­по­ми­на­ние на эту те­му дру­го­го по­эта-сов­ре­мен­ни­ка: «...слы­шал я эти сти­хи в чте­нии ав­то­ра мно­го раз, и в па­мя­ти мо­ей твер­до за­пе­чат­ле­лось «зо­ву­щий'го­лос», а не «зло­ве­щий­». Да и ни­че­го зло­ве­ще­го в го­ло­се Ах­ма­то­вой не бы­ло, и не мог бы Ман­дель­ш­там это­го о ней ска­зать» (Ада­мо­вич Г. Мои встре­чи с Ан­ной Ах­ма­то­вой­//Вос­по­ми­на­ния об Ан­не Ах­ма­то­вой. М., 1991. С. 70).

    

    

    ...на соб­ра­нии «Це­ха по­этов» мы си­дим с ней в не­ле­пых лав­ро­вых вен­ках, спле­тен­ных Го­ро­дец­ким... - Чес­т­во­ва­ние Ах­ма­то­вой и Зен­ке­ви­ча как ав­то­ров де­бют­ных сбор­ни­ков сос­то­ялось 10 мар­та 1912 г. на квар­ти­ре по­этес­сы Е. Кузь­ми­ной­-Ка­ра­ва­евой. Это со­бы­тие упо­ми­на­ет­ся и в за­пи­сях Ах­ма­то­вой­: «В Це­хе, ког­да од­нов­ре­мен­но выш­ла «Ди­кая пор­фи­ра» и «Ве­чер», их ав­то­ры си­де­ли в лав­ро­вых вен­ках. Хо­ро­шо пом­ню ве­нок на мо­ло­дых гус­тых куд­рях Ми­ха­ила Алек­сан­д­ро­ви­ча» (Ахма­то­ва А. Де­ся­тые го­ды М 1989. С. 78).

    

    

    А Смо­лен­с­кая се­год­ня име­нин­ни­ца... - не­точ­ная ци­та­та из стих. Ах­ма­то­вой «А Смо­лен­с­кая нын­че име­нин­ни­ца» (1921).

    

    

    . «Как там у вас про Ле­ганье-то ска­за­но...» - Ле­ганье - по­гиб­ший фр. лет­чик. Име­ют­ся в ви­ду стро­ки из стих. Зен­ке­ви­ча «Ави­арек­ви­ем» (1918):

    

    

    

    . ...нак­лей­ка с над­писью от ру­ки: «Пас­се­ис­ти­чес­кие пи­лю­ли д-ра Куль­би­на». - Пас­се­ис­ти­чес­кий - об­ра­ща­ющий к прош­ло­му и не при­ем­лю­щий нас­то­яще­го.

    

    

    ...как мне лю­бы//Твои су­хие ро­зо­вые гу­бы. - Из стих.'Ахма­то­вой «Не бу­дем пить из од­но­го ста­ка­на...» (1913).

    

    

    ...над стро­гим мом­мзе­нов­с­ким ли­цом... - Зен­ке­вич срав­ни­ва­ет Вя­чес­ла­ва Ива­но­ва с нем. ис­то­ри­ком Те­одо­ром Мом­мзе­ном, на чьем се­ми­на­ре в мо­ло­дос­ти ра­бо­тал Ива­нов.

    

    

    От ре­аль­но­го к ре­аль­ней­ше­му (лаг.)

    

    

    Остановите, ва­го­но­во­жа­тый­,//Оста­но­ви­те ско­рей ва­гон!.. - Не­точ­ная ци­та­та из стих. Гу­ми­ле­ва «Заб­лу­див­ший­ся трам­вай­» (1921).

    

    

    «Изобретен спо­соб пи­сать сти­хи из од­них зна­ков пре­пи­на­ния, - ле­пе­чет «...· Ве­ли­мир Хлеб­ни­ков. - Я сей­час проч­ту од­но та­кое сти­хот­во­ре­ние...» - Эпа­ти­ру­ющее выс­туп­ле­ние Хлеб­ни­ко­ва име­ло мес­то 10 ян­ва­ря 1914 г. в «Це­хе по­этов». «Фу­ту­рист Хлеб­ни­ков, ког­да до не­го дош­ла оче­редь чи­тать сти­хи, за­явил, что ку­бо­фу­ту­ризм, к ко­то­ро­му он при­мы­ка­ет, до­шел до от­ри­ца­ния по­ня­тий­, слов и букв. И по­это­му он проч­тет сти­хот­во­ре­ние, сос­то­ящее из зна­ков пре­пи­на­ния. И он про­чел:

    ! - ? - : ...

    Поэт Сер­гей Го­ро­дец­кий рез­ко выс­ка­зал­ся про­тив ду­ра­честв и не­ле­пос­тей фу­ту­рис­тов...», (Зла­тоц­вет. 1914. № 3. С. 16).

    

    

    ...он в пять­де­сят лет на­чи­на­ющий по­эт с дву­мя то­нень­ки­ми кни­жеч­ка­ми сти­хов, - При жиз­ни И. Ан­нен­с­ко­го выш­ла лишь од­на кни­га его сти­хов. Ве­ро­ят­но, Зен­ке­вич так­же под­ра­зу­ме­ва­ет его пе­ре­вод­ной сбор­ник «Пар­нас­цы и прок­ля­тые» (1904).

    

    

    «Белое с чер­ным» (фр.) «Труд­ное мес­то» (фр.)

    

    

    «Вам нра­вит­ся blапс et no­ir Ва­лю­то­на «Le ma­uva­is pas»?» - «blanc et no­ir» - «бе­лое с чер­ным» (фр.), осо­бый гра­фи­чес­кий при­ем. «Le ma­uva­is pas» - «Труд­ное мес­то (спус­ка­ющие гроб по уз­кой лес­т­ни­це)», гра­вю­ра фр. ху­дож­ни­ка Фе­лик­са Вал­ло­то­на (1865 - 1925).

    

    

    «Это бес­по­лез­но. Он - че­ло­век без це­ли и на­деж­ды...» (англ.).

    

    

    Человек без це­ли и на­деж­ды (англ.).

    

    

    Каннегисер!.. Кра­си­вый чер­но­во­ло­сый­, смуг­лый­, как араб, юно­ша по­эт... - Кан­не­ги­сер Ле­онид Ио­аки­мо­вич (Аки­мо­вич, 1897 - 1918) - по­эт из ок­ру­же­ния Гу­ми­ле­ва, со­вер­шив­ший по­ку­ше­ние на пред­се­да­те­ля Пет­рог­рад­с­кой ЧК М. Уриц­ко­го.

    

    

    ...улыбающееся, бри­тое с ба­кен­бар­да­ми ли­цо ху­дож­ни­ка Ге­ор­гия Нар­бу­та. - Нар­бут Ге­ор­гий Ива­но­вич (1886 - 1920) - ху­дож­ник, книж­ный ил­люс­т­ра­тор, брат по­эта-акме­ис­та В. Нар­бу­та.

    

    

    «...ваша тень от это­го не про­па­дет, как у Пет­ра Шле­ми­ля...» - Пе­тер Шле­миль, ге­рой по­вес­ти нем. пи­са­те­ля А. Ша­мис­со «Не­обы­чай­ные прик­лю­че­ния Пе­те­ра Шле­ми­ля», ус­ту­пил нез­на­ком­цу свою тень в об­мен на ска­зоч­ное бо­гат­с­т­во.

    

    

    Шаг... шаг... шаг... (фр.).

    

    

    Чтоб всю ночь, весь день мой слух ле­лея... - Из стих. М. Ю. Лер­мон­то­ва «Вы­хо­жу один я на до­ро­гу...» (1841).

    

    

    «...я не хо­чу преж­дев­ре­мен­но вво­дить те­бя ак­тив­ным чле­ном в П. Б. О. ...» - Так на­зы­ва­емая «пет­рог­рад­с­кая бо­евая ор­га­ни­за­ция», по по­доз­ре­нию в учас­тии в ко­то­рой был арес­то­ван и рас­стре­лян Гу­ми­лев.

    

    

    ...совсем как «Пом­пей в пле­ну у пи­ра­тов»... - Име­ет­ся в ви­ду стих. Гу­ми­ле­ва «Пом­пей у пи­ра­тов» (1907)

    

    

    Ему бы уехать ку­да-ни­будь эк­с­пе­ди­цию, с Коз­ло­вым в мон­голь­с­кие пус­ты­ни... - Коз­лов Петр Кузь­мич (1863 - 1935) - пу­те­шес­т­вен­ник, от­к­рыв­ший в 1908 г. раз­ва­ли­ны древ­не­го ки­тай­ско­го го­ро­да Ха­ра-Хо­то. Зен­ке­вич знал о на­ме­ре­нии Гу­ми­ле­ва учас­т­во­вать в од­ной из эк­с­пе­ди­ций Коз­ло­ва (см.: Жизнь Ни­ко­лая Гу­ми­ле­ва. Л., 1991. С. 261).

    

    

    Иеринг Ру­дольф фон (1818 - 1892), Ел­ли­нек Ге­орг (1851 - 1911) - нем. пра­во­ве­ды. Му­ром­цев Сер­гей Ан­д­ре­евич (1850 - 1910) - юрист, пред­се­да­тель 1-й Гос. ду­мы. Ко­ва­лев­с­кий Мак­сим Мак­си­мо­вич (1851 - 1916) - юрист.

    

    

    Желто-серая, как обер­точ­ная, тол­с­тая га­зет­ная бу­ма­га со сма­зан­ным не­раз­бор­чи­вым шриф­том... - Зен­ке­вич ци­ти­ру­ет со­об­ще­ние о рас­стре­ле 61-го учас­т­ни­ка «кон­т­р­ре­во­лю­ци­он­но­го за­го­во­ра», на­пе­ча­тан­ное 1 сен. 1921 г. «Пет­рог­рад­с­кой прав­дой­».

    

    

    И тая в гла­зах злое тор­жес­т­во... - Из стих. Гу­ми­ле­ва «У ка­ми­на» (1911).

    

    

    Я, но­си­тель мыс­ли ве­ли­кой... - Из стих. Гу­ми­ле­ва «Нас­туп­ле­ние».

    

    

    …о му­жи­ке, ко­то­рый «обво­ро­жа­ет ца­ри­цу не­обоз­ри­мой Ру­си»... - стро­ки из стих. Гу­ми­ле­ва «Му­жик», пред­по­ло­жи­тель­но пос­вя­щен­но­го Г. Рас­пу­ти­ну.

    

    

    Губернаторский дво­рец... - Из стих. Гу­ми­ле­ва «Го­ро­док».

    

    

    Эльга! Эль­га! - эти на­чаль­ные сло­ва сти­хот­во­ре­ния Гу­ми­ле­ва... - Стих. Гу­ми­ле­ва «Ольга» об­ра­ще­но к ху­дож­ни­це О. Н. Гиль­деб­ран­дт-Арбе­ни­ной (1899 - 1980).

    

    

    «...разве вы за­бы­ли «ко­нец ав­гус­та и без­м­г­лис­тое на­ча­ло глу­бо­ко­го и си­не­го, как сап­фир, сен­тяб­ря»?» - Стро­ки из стих. Зен­ке­ви­ча «В алом плат­ке» (1915).

    

    

    Dicson sons Shef­fi­eld - «Сы­новья Дик­сон, Шеф­филд» (англ.). Го­род Шеф­филд (цен­т­раль­ная Ан­г­лия) сла­вил­ся но­же­вы­ми из­де­ли­ями из раз­лич­ных ма­рок ста­ли.

    

    

    «Ведь вы док­тор Ла­за­верт? Тот са­мый...» - Ла­за­верт С.С. - врач, при­ни­мав­ший вмес­те с В.М. Пу­риш­ке­ви­чем учас­тие в убий­ст­ве Рас­пу­ти­на.

    

    

    «Но я уже го­во­рил Сер­гею Ни­ко­ла­еви­чу Та­ган­це­ву..." _ Здесь и ни­же, ве­ро­ят­но, речь идет о В. Н. Та­ган­це­ве, ру­ко­во­ди­те­ле «пет­рог­рад­с­кой бо­евой ор­га­ни­за­ции».

    

    

    «...кабы ме­ня су­ма­шед­ша ба­ба но­жи­ком не пыр­ну­ла». - В 1914 г. Рас­пу­тин, на­хо­див­ший­ся в сво­ем род­ном се­ле Пок­ров­с­кое в Си­би­ри, был ра­нен уда­ром кин­жа­ла в жи­вот X. Гу­се­вой.

    

    

    «Скажи шо­фе­ру, пуш­шай ме­ня в Цар­с­ко Се­ло ве­зет, в мав­зо­лей...» - Под «мав­зо­ле­ем» под­ра­зу­ме­ва­ет­ся ча­сов­ня в Цар­с­ком Се­ле, где не­дол­гое вре­мя на­хо­ди­лась мо­ги­ла Рас­пу­ти­на.

    

    

    «Эх, сколь­ко я это­го доб­ра пе­рес­лал в Пок­ров­с­кое к Фе­до­ров­не». - Прас­ковья Фе­до­ров­на, за­кон­ная же­на Рас­пу­ти­на, жи­ла в се­ле Пок­ров­с­ком под Тю­менью, где он ро­дил­ся.

    

    

    «Пошто они ме­ня по­зо­ри­ли, жгли, как Гриш­ку От­репь­ева, и мав­зо­лей мой «...· ру­ши­ли...» - По ука­за­нию А. Ф. Ке­рен­с­ко­го мо­ги­ла Рас­пу­ти­на бы­ла раз­ры­та, а гроб с его те­лом сож­жен в ок­рес­т­нос­тях Пет­рог­ра­да.

    

    

    Наверху сто­ял крест, а под ним роз­валь­ни ка­ра­куль... - Текст за­пис­ки Рас­пу­ти­на, ад­ре­со­ван­ной семье Ни­ко­лая Вто­ро­го, вы­мыш­лен, хо­тя Зен­ке­вич точ­но ими­ти­ру­ет его сво­е­об­раз­ный грам­ма­ти­чес­кий «стиль».

    

    

    Григорий Рас­пу­тин-Но­вый - не­точ­ность: в 1911 г. в знак «обнов­ле­ния» Рас­пу­тин взял фа­ми­лию Но­вых и стал под­пи­сы­вать­ся «Рас­пу­тин-Но­вых».

    

    

    «Лев» (англ.).

    

    

    «Тигр» (англ.).

    

    

    «Королева Ма­рия» (англ.).

    

    

    Вместе с ним бы­ли «Li­on» и «Ti­ger». Кто из них (уж не «Qu­e­en ли Ма­гу»?) по­гиб по­том в Ют­лан­д­с­ком бою? - Сра­же­ние меж­ду эс­кад­рой англ, ад­ми­ра­ла сэ­ра Дэ­ви­да Бит­ти и герм, фло­том про­изош­ло в мае - июне 1916 г. у по­лу­ос­т­ро­ва Ют­лан­дия.

    

    

    «Скоро бу­дем под­хо­дить к Ли­ва­дии». - В Ли­ва­дии рас­по­ла­га­лось име­ние (лет­няя ре­зи­ден­ция) рос­сий­ских им­пе­ра­то­ров.

    

    

    ...с мав­ри­тан­с­ки­ми, под Аль­гам­б­ру, ко­лон­на­ми... - Аль­гам­б­ра - дво­рец в Ис­па­нии XI­II - XIV вв., об­ра­зец мав­ри­тан­с­кой ар­хи­тек­ту­ры.

    

    

    «Алике бу­дет очень ра­да». - А ли­ке - се­мей­ное проз­ви­ще им­пе­рат­ри­цы Алек­сан­д­ры Фе­до­ров­ны, суп­ру­ги Ни­ко­лая Вто­ро­го.

    

    

    ...читая тай­ком «...· не­ле­галь­ную бро­шю­ру «Отче­го сту­ден­ты бун­ту­ют», дан­ную мне «...· Кар­луш­кой Дум­ле­ром, при­яте­лем дол­го­вя­зо­го бе­лоб­ры­со­го Степ­ки Бал­ма­ше­ва... - О С. В. Бал­ма­ше­ве и свя­зан­ных с ним со­бы­ти­ях см. в по­вес­ти Зен­ке­ви­ча «На стре­жень».

    

    

    «В Ека­те­рин­бур­ге то­же бы­ло так - ано­ним­ное пись­мо с обе­ща­ни­ем по­мо­щи и по­том вмес­то ос­во­бож­де­ния...» - Вер­сия ги­бе­ли цар­с­кой семьи, в ко­то­рой фи­гу­ри­ру­ют пе­ре­да­вав­ши­еся в Ипать­ев­с­кий дом «за­пис­ки, спря­тан­ные в бу­хан­ках хле­ба и бу­тыл­ках с мо­ло­ком» (с вес­тью о ско­ром ос­во­бож­де­нии), из­ло­же­на, нап­ри­мер, Ро­бер­том К. Мэс­си в его кн. «Ни­ко­лай и Алек­сан­д­ра» (М., 1992).

    

    

    ...древняя Ми­ку­ли­на вот­чи­на... - Ми­ку­ла - бы­лин­ный бо­га­тырь-па­харь.

    

    

    ...прослышит его с Вол­ги го­род­с­кой Воль­га... - Воль­га - князь, пер­со­наж бы­ли­ны «Воль­га и Ми­ку­ла».

    

    

    «Страшно ска­зать...» (лат.).

    

    

    «Волей-неволей» (лат.).

    

    

    ...самоуверенного бе­зум­ца Фа­это­на... - Фа­этон (в греч. ми­фо­ло­гии) - сын бо­га сол­н­ца Ге­ли­оса. Уп­рав­ляя ог­нен­ной ко­лес­ни­цей от­ца, Фа­этон по не­ос­то­рож­нос­ти приб­ли­зил­ся к Зем­ле, ед­ва не ис­пе­пе­лив ее.

    

    

    Вилла «Эльга» (швед.).

    

    

    «Хотите пос­лу­шать «Тан­гей­зе­ра» из сток­голь­м­с­ко­го те­ат­ра?» - «Тан­гей­зер» - опе­ра Р. Ваг­не­ра.

    

    

    «Орел» (швед.).

    

    

    «Все в по­ряд­ке! Все в по­ряд­ке!» (англ.).

    

    

    «Мы едем сей­час» (нем.).

    

    

    Здесь: «За­ле­зай­! За­ле­зай­!» (нем.).

    

    

    «Чугунна сып­лет­ся го­ра» - пе­ре­ина­чен­ная стро­ка из Г. Р. Дер­жа­ви­на: «Алмаз­на сып­лет­ся го­ра» («Во­до­пад»).

    

    

    «Так про­хо­дит зем­ная сла­ва» (лат.).

    

    

    Ты не зна­ешь век за­бот... - Из стих. А. С. Пуш­ки­на «Ты и я» (1820), не­точ­ная ци­та­та.

    

    

Сайт создан в системе uCoz