Дав по­ще­чи­ну Алек­сею Тол­с­то­му [1], О. М. не­мед­лен­но вер­нул­ся в Мос­к­ву и от­ту­да каж­дый день зво­нил по те­ле­фо­ну Ан­не Ан­д­ре­ев­не и умо­лял ее при­ехать. Она мед­ли­ла, он сер­дил­ся. Уже соб­рав­шись и ку­пив би­лет, она за­ду­ма­лась, стоя у ок­на. "Мо­ли­тесь, что­бы вас ми­но­ва­ла эта ча­ша?" - спро­сил Пу­нин, ум­ный­, жел­ч­ный и блес­тя­щий че­ло­век. Это он, про­гу­ли­ва­ясь с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной по Треть­яков­ке, вдруг ска­зал: "А те­перь пой­дем пос­мот­реть, как вас по­ве­зут на казнь". Так по­яви­лись сти­хи [2]: "А пос­ле на дров­нях, в су­мер­ки, В на­воз­ном сне­гу то­нуть. Ка­кой су­мас­шед­ший Су­ри­ков Мой пос­лед­ний на­пи­шет путь?" Но это­го пу­те­шес­т­вия ей со­вер­шить не приш­лось: "Вас при­дер­жи­ва­ют под са­мый ко­нец", - го­во­рил Ни­ко­лай Ни­ко­ла­евич Пу­нин, и ли­цо его пе­ре­дер­ги­ва­лось ти­ком. Но под ко­нец ее за­бы­ли и не взя­ли, за­то всю жизнь она про­во­жа­ла дру­зей в их пос­лед­ний путь, в том чис­ле и Лу­ни­на.

    На вок­зал встре­чать Ан­ну Ан­д­ре­ев­ну по­ехал Ле­ва [3] - он в те дни гос­тил у нас. Мы нап­рас­но пе­ре­до­ве­ри­ли ему это нес­лож­ное де­ло - он, ко­неч­но, умуд­рил­ся про­пус­тить мать, и она огор­чи­лась: все шло не так, как обыч­но. В тот год Ан­на Ан­д­ре­ев­на час­то к нам ез­ди­ла и еще на вок­за­ле при­вык­ла слы­шать пер­вые ман­дель­ш­та­мов­с­кие шут­ки. Ей за­пом­ни­лось сер­ди­тое "Вы ез­ди­те со ско­рос­тью Ан­ны Ка­ре­ни­ной­", ког­да од­наж­ды опоз­дал по­езд и - "Что вы та­ким во­до­ла­зом вы­ря­ди­лись?" - в Ле­нин­г­ра­де шли дож­ди, и она при­еха­ла в бо­ти­ках и ре­зи­но­вом пла­ще с ка­пю­шо­ном, а в Мос­к­ве сол­н­це пек­ло во всю си­лу. Встре­ча­ясь, они ста­но­ви­лись ве­се­лы­ми и без­за­бот­ны­ми, как маль­чиш­ка и дев­чон­ка, встре­тив­ши­еся в Це­хе по­этов. "Цыц, - кри­ча­ла я. - Не мо­гу жить с по­пу­га­ями!" Но в мае 1934 го­да они не ус­пе­ли раз­ве­се­лить­ся.

    День тя­нул­ся му­чи­тель­но дол­го. Ве­че­ром явил­ся пе­ре­вод­чик Брод­с­кий и за­сел так проч­но, что его нель­зя бы­ло сдви­нуть с мес­та. В до­ме хоть ша­ром по­ка­ти - ни­ка­кой еды. О. М. от­п­ра­вил­ся к со­се­дям раз­до­быть что-ни­будь на ужин Ан­не Ан­д­ре­ев­не… Брод­с­кий ус­т­ре­мил­ся за ним, а мы-то на­де­ялись, что, ос­тав­шись без хо­зя­ина, он увя­нет и уй­дет. Вско­ре О. М. вер­нул­ся с до­бы­чей - од­но яй­цо, но от Брод­с­ко­го не из­ба­вил­ся. Сно­ва за­сев в крес­ло, Брод­с­кий про­дол­жал пе­ре­чис­лять лю­би­мые сти­хи сво­их лю­би­мых по­этов - Слу­чев­с­ко­го и По­лон­с­ко­го, а знал он по­эзию и на­шу, и фран­цуз­с­кую до пос­лед­ней ни­точ­ки. Так он си­дел, ци­ти­ро­вал и вспо­ми­нал, а мы по­ня­ли при­чи­ну этой на­зой­ли­вос­ти лишь пос­ле по­лу­но­чи.

    Приезжая, Ан­на Ан­д­ре­ев­на ос­та­нав­ли­ва­лась у нас в ма­лень­кой ку­хонь­ке - га­за еще не про­ве­ли, и я го­то­ви­ла неч­то вро­де обе­да в ко­ри­до­ре на ке­ро­син­ке, а без­дей­ст­ву­ющая га­зо­вая пли­та из ува­же­ния к гос­тье пок­ры­ва­лась кле­ен­кой и мас­ки­ро­ва­лась под стол. Кух­ню проз­ва­ли ка­пи­щем. "Что вы ва­ля­етесь, как идо­ли­ще, в сво­ем ка­пи­ще? - спро­сил раз Нар­бут, заг­ля­нув на кух­ню к Ан­не Ан­д­ре­ев­не. - Пош­ли бы луч­ше на ка­кое-ни­будь за­се­да­ние по­си­де­ли… " Так кух­ня ста­ла ка­пи­щем, и мы си­де­ли там вдво­ем, пре­дос­та­вив О. М. на рас­тер­за­ние сти­хо­лю­би­во­му Брод­с­ко­му, ког­да вне­зап­но око­ло ча­са но­чи раз­дал­ся от­чет­ли­вый­, не­вы­но­си­мо вы­ра­зи­тель­ный стук. "Это за Осей­", - ска­за­ла я и пош­ла от­к­ры­вать.

    За дверью сто­яли муж­чи­ны - мне по­ка­за­лось, что их мно­го, - все в штат­с­ких паль­то. На ка­кую-то нич­тож­ную до­лю се­кун­ды вспых­ну­ла на­деж­да, что это еще не то: глаз не за­ме­тил фор­мен­ной одеж­ды, скры­той под ко­вер­ко­то­вы­ми паль­то. В сущ­нос­ти, эти ко­вер­ко­то­вые паль­то то­же слу­жи­ли фор­мой­, толь­ко мас­ки­ро­воч­ной­, как не­ког­да го­ро­хо­вые, но я это­го еще не зна­ла.

    Надежда тот­час рас­се­ялась, как толь­ко нез­ва­ные гос­ти пе­рес­ту­пи­ли по­рог.

    Я по при­выч­ке жда­ла "Здрав­с­т­вуй­те!", или "Это квар­ти­ра Ман­дель­ш­та­ма?", или "До­ма?", или, на­ко­нец, "При­ми­те те­лег­рам­му"… Ведь по­се­ти­тель обыч­но пе­ре­го­ва­ри­ва­ет­ся че­рез по­рог с тем, кто от­к­рыл дверь, и ждет, что­бы от­к­рыв­ший пос­то­ро­нил­ся и про­пус­тил его в дом. Но ноч­ные по­се­ти­те­ли на­шей эпо­хи не при­дер­жи­ва­лись это­го це­ре­мо­ни­ала, как, ве­ро­ят­но, лю­бые аген­ты тай­ной по­ли­ции во всем ми­ре и во все вре­ме­на. Не спро­сив ни о чем, ни­че­го не до­жи­да­ясь, не за­дер­жав­шись на по­ро­ге ни еди­но­го ми­га, они с нес­лы­хан­ной лов­кос­тью и быс­т­ро­той про­ник­ли, от­с­т­ра­нив, но не тол­к­нув ме­ня, в пе­ред­нюю, и квар­ти­ра сра­зу на­пол­ни­лась людь­ми. Уже про­ве­ря­ли до­ку­мен­ты и при­выч­ным, точ­ным и хо­ро­шо раз­ра­бо­тан­ным дви­же­ни­ем гла­ди­ли нас по бед­рам, про­щу­пы­вая кар­ма­ны, что­бы про­ве­рить, не прип­ря­та­но ли ору­жие.

    Из боль­шой ком­на­ты вы­шел О. М. "Вы за мной?" - спро­сил он. Не­вы­со­кий агент, поч­ти улыб­нув­шись, пос­мот­рел на не­го: "Ва­ши до­ку­мен­ты". О. М. вы­нул из кар­ма­на пас­порт.

    Проверив, че­кист предъ­явил ему ор­дер. О. М. про­чел и кив­нул.

    На их язы­ке это на­зы­ва­лось "ноч­ная опе­ра­ция". Как я по­том уз­на­ла, все они твер­до ве­ри­ли, что в лю­бую ночь и в лю­бом из на­ших до­мов они мо­гут встре­тить­ся с соп­ро­тив­ле­ни­ем. В их сре­де для под­дер­жа­ния ду­ха мус­си­ро­ва­лись ро­ман­ти­чес­кие ле­ген­ды о ноч­ных опас­нос­тях. Я са­ма слы­ша­ла рас­сказ о том, как Ба­бель, от­с­т­ре­ли­ва­ясь, опас­но ра­нил од­но­го из "на­ших", как вы­ра­зи­лась по­вес­т­во­ва­тель­ни­ца, дочь круп­но­го че­кис­та, выд­ви­нув­ше­го­ся в 37 го­ду. Для нее эти ле­ген­ды бы­ли свя­за­ны с бес­по­кой­ст­вом за ушед­ше­го на "ноч­ную ра­бо­ту" от­ца, доб­ря­ка и ба­лов­ни­ка, ко­то­рый так лю­бил де­тей и жи­вот­ных, что до­ма всег­да дер­жал на ко­ле­нях кош­ку, а до­чур­ку учил ни­ког­да не приз­на­вать­ся в сво­ей ви­не и на все уп­ря­мо от­ве­чать "нет". Этот уют­ный че­ло­век с кош­кой не мог прос­тить под­с­лед­с­т­вен­ным, что они по­че­му-то приз­на­ва­лись во всех воз­во­ди­мых на них об­ви­не­ни­ях. "За­чем они это де­ла­ли? - пов­то­ря­ла дочь за от­цом. - Ведь этим они под­во­ди­ли и се­бя, и нас!"… А "мы" оз­на­ча­ло тех, кто по но­чам при­хо­дил с ор­де­ра­ми, доп­ра­ши­вал и вы­но­сил при­го­во­ры, пе­ре­да­вая в ча­сы до­су­га сво­им друзь­ям ув­ле­ка­тель­ные рас­ска­зы о ноч­ных опас­нос­тях. А мне че­кис­т­с­кие ле­ген­ды о ноч­ных страс­тях на­по­ми­на­ют о кро­шеч­ной ды­роч­ке в че­ре­пе ос­то­рож­но­го, ум­но­го, вы­со­ко­ло­бо­го Ба­бе­ля, ко­то­рый в жиз­ни, ве­ро­ят­но, не дер­жал в ру­ках пис­то­ле­та.

    В на­ши при­тих­шие, ни­щие до­ма они вхо­ди­ли, как в раз­бой­ничьи при­то­ны, как в ха­зу, как в тай­ные ла­бо­ра­то­рии, где кар­бо­на­рии в мас­ках из­го­тов­ля­ют ди­на­мит и со­би­ра­ют­ся ока­зать во­ору­жен­ное соп­ро­тив­ле­ние. К нам они вош­ли в ночь с три­над­ца­то­го на че­тыр­над­ца­тое мая 1934 го­да.

    Проверив до­ку­мен­ты, предъ­явив ор­дер и убе­див­шись, что соп­ро­тив­ле­ния не бу­дет, прис­ту­пи­ли к обыс­ку. Брод­с­кий груз­но опус­тил­ся в крес­ло и зас­тыл. Ог­ром­ный­, по­хо­жий на де­ре­вян­ную скуль­п­ту­ру ка­ко­го-то че­рес­чур ди­ко­го на­ро­да, он си­дел и со­пел, со­пел и хра­пел, хра­пел и си­дел. Вид у не­го был злой и оби­жен­ный. Я слу­чай­но к не­му с чем-то об­ра­ти­лась, поп­ро­си­ла, ка­жет­ся, най­ти на пол­ках кни­ги, что­бы дать с со­бой О. М., но он от­руг­нул­ся: "Пус­кай Ман­дель­ш­там сам ищет", - и сно­ва за­со­пел. Под ут­ро, ког­да мы уже сво­бод­но хо­ди­ли по ком­на­там и ус­та­лые че­кис­ты да­же не ска­ши­ва­ли нам вслед гла­за, Брод­с­кий вдруг оч­нул­ся, под­нял, как школь­ник, ру­ку и поп­ро­сил раз­ре­ше­ния вый­ти в убор­ную. Чин, рас­по­ря­жав­ший­ся обыс­ком, нас­меш­ли­во на не­го пог­ля­дел: "Мо­же­те ид­ти до­мой­", - ска­зал он. "Что?" - удив­лен­но пе­рес­п­ро­сил Брод­с­кий. "До­мой­", - пов­то­рил че­кист и от­вер­нул­ся. Чи­ны пре­зи­ра­ли сво­их штат­с­ких по­мощ­ни­ков, а Брод­с­кий был, ве­ро­ят­но, к нам под­са­жен, что­бы мы, ус­лы­хав стук, не ус­пе­ли унич­то­жить ка­ких-ни­будь ру­ко­пи­сей.

    

    

    О. М. час­то пов­то­рял хлеб­ни­ков­с­кие строч­ки [4]: "Учас­ток ве­ли­кая вещь! Это мес­то сви­да­ния ме­ня и го­су­дар­с­т­ва…" Но эта фор­ма встре­чи че­рес­чур не­вин­на - ведь Хлеб­ни­ков рас­ска­зал о за­уряд­ной про­вер­ке до­ку­мен­тов у по­доз­ри­тель­но­го бро­дя­ги, то есть о поч­ти клас­си­чес­ких от­но­ше­ни­ях го­су­дар­с­т­ва и по­эта. На­ше сви­да­ние с го­су­дар­с­т­вом про­ис­хо­ди­ло по дру­го­му и бо­лее вы­со­ко­му ран­гу.

    Незваные гос­ти, дей­ст­вуя по стро­го­му ри­ту­алу, сра­зу, без сго­во­ра, рас­п­ре­де­ли­ли меж­ду со­бой ро­ли. Все­го их бы­ло пя­те­ро - трое аген­тов и двое по­ня­тых. По­ня­тые раз­ва­ли­лись на стуль­ях в пе­ред­ней и зад­ре­ма­ли. Че­рез три го­да - в трид­цать седь­мом - они, на­вер­ное, хра­пе­ли от ус­та­лос­ти. Ка­кая хар­тия обес­пе­чи­ла нам пра­во на при­сут­с­т­вие по­ня­тых при обыс­ке и арес­те? Кто из нас еще пом­нит, что имен­но эта сон­ли­вая па­роч­ка по­ня­тых обес­пе­чи­ва­ет граж­да­нам об­щес­т­вен­ный кон­т­роль над за­кон­нос­тью арес­та: ведь ни один че­ло­век не ис­че­зал у нас во тьме и мра­ке без ор­де­ра и по­ня­тых. В этом на­ша дань пра­во­вым по­ня­ти­ям прош­лых ве­ков.

    Присутствовать при арес­те в ка­чес­т­ве об­щес­т­вен­но­го кон­т­ро­ля ста­ло у нас поч­ти про­фес­си­ей. В каж­дом боль­шом до­ме для это­го бу­ди­ли од­них и тех же за­ра­нее на­ме­чен­ных лю­дей­, а в про­вин­ции двое по­ня­тых об­с­лу­жи­ва­ли це­лую ули­цу или квар­тал. Они жи­ли двой­ной жиз­нью: днем чис­ли­лись слу­жа­щи­ми до­мо­уп­рав­ле­ния - сле­са­ря­ми, двор­ни­ка­ми, во­доп­ро­вод­чи­ка­ми - не по­то­му ли у нас всег­да те­кут кра­ны? - а по но­чам в слу­чае на­доб­нос­ти тор­ча­ли до ут­ра в чу­жих квар­ти­рах. На их со­дер­жа­ние шла часть на­шей квар­тир­ной пла­ты - это ведь то­же рас­хо­ды по со­дер­жа­нию до­ма. А как рас­це­ни­ва­лась их ноч­ная ра­бо­та, мне знать не да­но.

    Старший из аген­тов за­нял­ся сун­дуч­ком с ар­хи­вом, а двое млад­ших обыс­ком. Ту­пость их ра­бо­ты бро­са­лась в гла­за.

    Действовали они по ин­с­т­рук­ции, то есть ис­ка­ли там, где, как при­ня­то ду­мать, хит­ре­цы пря­чут тай­ные до­ку­мен­ты и ру­ко­пи­си. Они пе­рет­ря­хи­ва­ли од­ну за дру­гой кни­ги, заг­ля­ды­ва­ли под ко­ре­шок, пор­ти­ли над­ре­за­ми пе­реп­ле­ты, ин­те­ре­со­ва­лись по­тай­ны­ми - кто не зна­ет этих тайн? - ящи­ка­ми в сто­лах, топ­та­лись вок­руг кар­ма­нов и кро­ва­тей. Зап­ря­тать бы ру­ко­пись в лю­бую кас­т­рю­лю, она бы там про­ле­жа­ла до скон­ча­ния ве­ка. Или еще луч­ше прос­то по­ло­жить на обе­ден­ный стол…

    Из двух млад­ших я за­пом­ни­ла од­но­го - мо­ло­до­го, ух­мы­ля­юще­го­ся, тол­с­то­ро­же­го. Он пе­ре­би­рал кни­ги, уми­ля­ясь ста­рым пе­реп­ле­там, и уго­ва­ри­вал нас по­мень­ше ку­рить. Вмес­то вред­но­го та­ба­ка он пред­ла­гал ле­ден­цы в жес­тян­ке, ко­то­рую вы­ни­мал из кар­ма­на фор­мен­ных брюк. Сей­час один мой доб­рый зна­ко­мый­, пи­са­тель, де­ятель ССП, уси­лен­но со­би­ра­ет кни­ги, хвас­та­ет­ся ста­ры­ми пе­реп­ле­та­ми и бу­ки­нис­ти­чес­ки­ми на­ход­ка­ми - Са­ша Чер­ный и Се­ве­ря­нин в пер­во­из­да­ни­ях - и все пред­ла­га­ет мне ле­де­нец из жес­тя­ной ко­ро­боч­ки, хра­ня­щей­ся в кар­ма­не от­лич­ных узень­ких брюк, сде­лан­ных на за­каз в са­мом зак­ры­том ли­те­ра­тур­ном ателье. Этот пи­са­тель в трид­ца­тых го­дах за­ни­мал ка­кое-то скром­ное мес­то в ор­га­нах, а по­том бла­го­по­луч­но спла­ни­ро­вал в ли­те­ра­ту­ру. И эти два об­ра­за - по­жи­ло­го пи­са­те­ля кон­ца пя­ти­де­ся­тых го­дов и юно­го аген­та трид­ца­тых - сли­ва­ют­ся у ме­ня в один. Мне ка­жет­ся, что мо­ло­дой лю­би­тель ле­ден­цов пе­ре­ме­нил про­фес­сию, вы­шел в лю­ди, хо­дит в штат­с­ком, ре­ша­ет нрав­с­т­вен­ные проб­ле­мы, как по­ла­га­ет­ся пи­са­те­лю, и про­дол­жа­ет уго­щать ме­ня из той же ко­ро­боч­ки.

    Этот жест - уго­ще­ние ле­ден­ца­ми - пов­то­рял­ся во мно­гих до­мах и при мно­гих обыс­ках. Не­уже­ли и он вхо­дил в ри­ту­ал, как спо­со­бы вхо­да в дом, про­вер­ка пас­пор­тов, ощу­пы­ва­ние лю­дей в по­ис­ках ору­жия и выс­ту­ки­ва­ние по­тай­ных ящи­ков? Нас обес­пе­чи­ли про­це­ду­рой­, об­ду­ман­ной до мель­чай­ших де­та­лей и ни­чуть не по­хо­жей на бе­зум­ные обыс­ки пер­вых дней ре­во­лю­ции и граж­дан­с­кой вой­ны. А что страш­нее, я ска­зать не мо­гу.

    Старший чин, не­вы­со­кий­, су­хо­па­рый­, мол­ча­ли­вый блон­дин, при­сев на кор­точ­ки, пе­ре­би­рал в сун­дуч­ке бу­ма­ги. Дей­ст­во­вал он мед­лен­но, вни­ма­тель­но, дос­ко­наль­но. К нам прис­ла­ли, вер­нее, нас поч­ти­ли впол­не ква­ли­фи­ци­ро­ван­ны­ми ра­бот­ни­ка­ми ли­те­ра­тур­но­го сек­то­ра. Го­во­рят, этот сек­тор вхо­дит в третье от­де­ле­ние, но мой зна­ко­мый пи­са­тель в узень­ких брюч­ках, тот, что уго­ща­ет ле­ден­ца­ми, с пе­ной у рта до­ка­зы­ва­ет, что то от­де­ле­ние, ко­то­рое ве­да­ет на­ми, счи­та­ет­ся не то вто­рым, не то чет­вер­тым. Ро­ли это не иг­ра­ет, но соб­лю­де­ние не­ко­то­рых ад­ми­нис­т­ра­тив­но-по­ли­цей­ских тра­ди­ций впол­не в ду­хе ста­лин­с­кой эпо­хи.

    Каждая прос­мот­рен­ная бу­маж­ка из сун­ду­ка шла ли­бо на стул, где пос­те­пен­но вы­рас­та­ла ку­ча, пред­наз­на­чен­ная для вы­ем­ки, ли­бо бро­са­лась на пол. По ха­рак­те­ру от­бо­ра бу­маг мож­но всег­да со­об­ра­зить, на чем со­би­ра­ют­ся стро­ить об­ви­не­ние, по­это­му я на­вя­за­лась чи­ну в кон­суль­тан­ты, чи­та­ла труд­ный по­черк О. М., да­ти­ро­ва­ла ру­ко­пи­си и от­би­ва­ла все, что мож­но, нап­ри­мер, хра­нив­шу­юся у нас по­эму Пяс­та и чер­но­ви­ки со­не­тов Пет­рар­ки [5]. Мы все за­ме­ти­ли, что чин ин­те­ре­су­ет­ся ру­ко­пи­ся­ми сти­хов пос­лед­них лет. Он по­ка­зал О. М. чер­но­вик "Вол­ка" и, нах­му­рив бро­ви, про­чел впол­го­ло­са этот сти­шок от на­ча­ла до кон­ца, а по­том вых­ва­тил шу­точ­ные сти­хи про уп­рав­до­ма, раз­бив­ше­го в квар­ти­ре не­доз­во­лен­ный ор­ган. "Про что это?" - не­до­умен­но спро­сил чин [6], бро­сая ру­ко­пись на стул. "А в са­мом де­ле, - ска­зал О. М., - про что?"

    Вся раз­ни­ца меж­ду дву­мя пе­ри­ода­ми - до и пос­ле 37 го­да - ска­за­лась на ха­рак­те­ре пе­ре­жи­тых на­ми обыс­ков. В 38-м ник­то ни­че­го не ис­кал и не тра­тил вре­ме­ни на прос­мотр бу­маг. Аген­ты да­же не зна­ли, чем за­ни­ма­ет­ся че­ло­век, ко­то­ро­го они приш­ли арес­то­вать. Неб­реж­но пе­ре­вер­ну­ли тю­фя­ки, вы­ки­ну­ли на пол все ве­щи из че­мо­да­на, сгреб­ли в ме­шок бу­ма­ги, по­топ­та­лись и ис­чез­ли, уве­дя с со­бой О. М. В 38-м вся эта опе­ра­ция дли­лась ми­нут двад­цать, а в 34-м - всю ночь до ут­ра.

    Но оба ра­за, ви­дя, как я со­би­раю ве­щи, шут­ли­во - по ин­с­т­рук­ции! - го­во­ри­ли: "Что да­ете столь­ко ве­щей­? За­чем? Раз­ве он у нас дол­го со­би­ра­ет­ся гос­тить? По­го­во­рят и вы­пус­тят"… Та­ко­вы бы­ли ос­тат­ки эпо­хи "вы­со­ко­го гу­ма­низ­ма" - двад­ца­тых и на­ча­ла трид­ца­тых го­дов. "Я и не знал, что мы бы­ли в ла­пах у гу­ма­нис­тов", - ска­зал О. М. зи­мой 37/38 го­да, чи­тая в га­зе­те, как по­но­сят Яго­ду, ко­то­рый­, мол, вмес­то ла­ге­рей ус­т­ра­ивал нас­то­ящие са­на­то­рии… [7]

    Яйцо, при­не­сен­ное для Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны, ле­жа­ло нет­ро­ну­тым на сто­ле. Все - у нас на­хо­дил­ся еще и Ев­ге­ний Эмиль­евич, брат О. М., не­дав­но при­ехав­ший из Ле­нин­г­ра­да, - хо­ди­ли по ком­на­там и раз­го­ва­ри­ва­ли, ста­ра­ясь не об­ра­щать вни­ма­ния на лю­дей­, рыв­ших­ся в на­ших ве­щах. Вдруг Ан­на Ан­д­ре­ев­на ска­за­ла, что­бы О. М. пе­ред ухо­дом по­ел, и про­тя­ну­ла ему яй­цо. Он сог­ла­сил­ся, при­сел к сто­лу, по­со­лил и съел… А ку­ча бу­маг на сту­ле и на по­лу про­дол­жа­ла рас­ти. Мы ста­ра­лись не топ­тать ру­ко­пи­сей­, но для при­шель­цев это бы­ло трын-тра­ва. И я очень жа­лею, что сре­ди бу­маг, ук­ра­ден­ных вдо­вой Ру­да­ко­ва, про­па­ли чер­но­ви­ки сти­хов де­ся­тых и двад­ца­тых го­дов - они для вы­ем­ки не пред­наз­на­ча­лись и по­то­му ле­жа­ли на по­лу - с ве­ли­ко­леп­но от­пе­ча­тав­ши­ми­ся каб­лу­ка­ми сол­дат­с­ких са­пог. Я очень до­ро­жи­ла эти­ми лис­точ­ка­ми и по­это­му от­да­ла их на хра­не­ние в мес­то, ко­то­рое счи­та­ла са­мым на­деж­ным, - пре­дан­но­му юно­ше Ру­да­ко­ву. В Во­ро­не­же, где он про­был го­да пол­то­ра в ссыл­ке, мы де­ли­лись с ним каж­дым кус­ком хле­ба, по­то­му что он си­дел без вся­ко­го за­ра­бот­ка. Вер­нув­шись в Ле­нин­г­рад, он охот­но при­нял на хра­не­ние и ар­хив Гу­ми­ле­ва, ко­то­рый до­вер­чи­во от­вез­ла ему на са­ноч­ках Ан­на Ан­д­ре­ев­на. Ни я, ни она ру­ко­пи­сей боль­ше не уви­де­ли. Из­ред­ка до нее до­хо­дят слу­хи, что кто-то ку­пил хо­ро­шо из­вес­т­ные ей пись­ма из это­го ар­хи­ва.

    "Осип, я те­бе за­ви­дую, - го­во­рил Гу­ми­лев, - ты ум­решь на чер­да­ке". Про­ро­чес­кие сти­хи к это­му вре­ме­ни бы­ли уже на­пи­са­ны [8], но оба не хо­те­ли ве­рить соб­с­т­вен­ным пред­с­ка­за­ни­ям и те­ши­ли се­бя фран­цуз­с­ким ва­ри­ан­том злос­час­т­ной судь­бы по­эта. А ведь по­эт - это и есть че­ло­век, прос­то че­ло­век, и с ним дол­ж­но слу­чить­ся са­мое обыч­ное, са­мое за­уряд­ное, са­мое ха­рак­тер­ное для стра­ны и эпо­хи, что под­с­те­ре­га­ет всех и каж­до­го. Не блеск и ужас ин­ди­ви­ду­аль­ной судь­бы, а прос­той путь "с гурь­бой и гур­том" [9]. Смерть на чер­да­ке не для на­ше­го вре­ме­ни.

    Во вре­мя кам­па­нии в за­щи­ту Сак­ко и Ван­цет­ти - мы жи­ли тог­да в Цар­с­ком Се­ле - О. М. че­рез од­но­го цер­ков­ни­ка пе­ре­дал на цер­ков­ные вер­хи свое пред­ло­же­ние, что­бы цер­ковь то­же ор­га­ни­зо­ва­ла про­тест про­тив этой каз­ни. От­вет пос­ле­до­вал не­за­мед­ли­тель­но: цер­ковь сог­лас­на выс­ту­пить в за­щи­ту каз­ни­мых при ус­ло­вии, что О. М. обя­зу­ет­ся ор­га­ни­зо­вать за­щи­ту и про­тест, ес­ли что-ни­будь по­доб­ное про­изой­дет с кем-ли­бо из рус­ских свя­щен­ни­ков. О. М. ах­нул и тут же приз­нал се­бя по­беж­ден­ным. Это был один из пер­вых уро­ков, по­лу­чен­ных О. М. в те дни, ког­да он пы­тал­ся при­ми­рить­ся с дей­ст­ви­тель­нос­тью.

    Наступило ут­ро че­тыр­над­ца­то­го мая. Все гос­ти, зва­ные и нез­ва­ные, уш­ли. Нез­ва­ные уве­ли с со­бой хо­зя­ина до­ма. Мы ос­та­лись с гла­зу на глаз с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной­, вдво­ем в пус­той квар­ти­ре, хра­нив­шей сле­ды ноч­но­го де­бо­ша. Ка­жет­ся, мы прос­то си­де­ли друг про­тив дру­га и мол­ча­ли. Спать, во вся­ком слу­чае, мы не ло­жи­лись и чаю вы­пить не до­га­да­лись. Мы жда­ли ча­са, ког­да мож­но бу­дет, не об­ра­щая на се­бя вни­ма­ния, вый­ти из до­ма. За­чем? ку­да? к ко­му? Жизнь про­дол­жа­лась… Ве­ро­ят­но, мы бы­ли по­хо­жи на утоп­лен­ниц. Да прос­тит мне Бог эту ли­те­ра­тур­ную ре­ми­нис­цен­цию - ни о ка­кой ли­те­ра­ту­ре мы тог­да не ду­ма­ли.

    

    

    Мы ни­ког­да не спра­ши­ва­ли, ус­лы­хав про оче­ред­ной арест "За что его взя­ли?", но та­ких, как мы, бы­ло нем­но­го. Обе­зу­мев­шие от стра­ха лю­ди за­да­ва­ли друг дру­гу этот воп­рос для чис­то­го са­мо­уте­ше­ния: лю­дей бе­рут за что-то, зна­чит, ме­ня не возь­мут, по­то­му что не за что! Они изощ­ря­лись, при­ду­мы­вая при­чи­ны и оп­рав­да­ния для каж­до­го арес­та - "Она ведь дей­ст­ви­тель­но кон­т­ра­бан­дис­т­ка", "Он та­кое се­бе поз­во­лял", "Я сам слы­шал, как он ска­зал… " И еще: "На­до бы­ло это­го ожи­дать - у не­го та­кой ужас­ный ха­рак­тер", "Мне всег­да ка­за­лось, что с ним что-то не в по­ряд­ке", "Это со­вер­шен­но чу­жой че­ло­век"… Все­го это­го ка­за­лось дос­та­точ­но для арес­та и унич­то­же­ния: чу­жой­, бол­т­ли­вый­, про­тив­ный­… Все это ва­ри­ации од­ной те­мы, проз­ву­чав­шей еще в сем­над­ца­том го­ду: "не наш"… И об­щес­т­вен­ное мне­ние, и ка­ра­ющие ор­га­ны при­ду­мы­ва­ли ли­хие ва­ри­ации и под­б­ра­сы­ва­ли щеп­ки в огонь, без ко­то­ро­го нет ды­ма. Вот по­че­му воп­рос: "За что его взя­ли?" - стал для нас зап­рет­ным. "За что? - ярос­т­но кри­ча­ла Ан­на Ан­д­ре­ев­на, ког­да кто-ни­будь из сво­их, за­ра­зив­шись об­щим сти­лем, за­да­вал этот воп­рос. - Как за что? По­ра по­нять, что лю­дей бе­рут ни за что"…

    Но ког­да уве­ли О. М., мы с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной все же за­да­ли се­бе этот са­мый зап­рет­ный воп­рос: за что? Для арес­та Ман­дель­ш­та­ма бы­ло сколь­ко угод­но ос­но­ва­ний по на­шим, ра­зу­ме­ет­ся, пра­во­вым нор­мам. Его мог­ли взять во­об­ще за сти­хи и за выс­ка­зы­ва­ния о ли­те­ра­ту­ре или за кон­к­рет­ное сти­хот­во­ре­ние о Ста­ли­не. Мог­ли арес­то­вать его и за по­ще­чи­ну Тол­с­то­му. По­лу­чив по­ще­чи­ну, Тол­с­той во весь го­лос при сви­де­те­лях кри­чал, что зак­ро­ет для Ман­дель­ш­та­ма все из­да­тель­с­т­ва, не даст ему пе­ча­тать­ся, выш­лет его из Мос­к­вы… В тот же день, как нам ска­за­ли, Тол­с­той вы­ехал в Мос­к­ву жа­ло­вать­ся на обид­чи­ка гла­ве со­вет­с­кой ли­те­ра­ту­ры - Горь­ко­му. Вско­ре до нас дош­ла фра­за: "Мы ему по­ка­жем, как бить рус­ских пи­са­те­лей­"… Эту фра­зу бе­зо­го­во­роч­но при­пи­сы­ва­ли Горь­ко­му. Сей­час ме­ня убеж­да­ют, что Горь­кий это­го ска­зать не мог и был сов­сем не та­ким, как мы его се­бе тог­да пред­с­тав­ля­ли. Есть ши­ро­кая тен­ден­ция сде­лать из Горь­ко­го му­че­ни­ка ста­лин­с­ко­го ре­жи­ма, бор­ца за сво­бо­до­мыс­лие и за ин­тел­ли­ген­цию. Су­дить не бе­русь и ве­рю, что у Горь­ко­го бы­ли круп­ные раз­ног­ла­сия с хо­зя­ином и что он был здо­ро­во за­жат. Но из это­го ни­как не сле­ду­ет, что­бы Горь­кий от­ка­зал­ся под­дер­жать Тол­с­то­го про­тив пи­са­те­ля ти­па О. М., глу­бо­ко ему враж­деб­но­го и чуж­до­го.

    Чтобы уз­нать от­но­ше­ние Горь­ко­го к сво­бод­ной мыс­ли, дос­та­точ­но про­честь его статьи, выс­туп­ле­ния и кни­ги.

    Так или ина­че, мы воз­ла­га­ли все на­деж­ды на то, что арест выз­ван мес­тью за по­ще­чи­ну "рус­ско­му пи­са­те­лю" Алек­сею Тол­с­то­му. Как бы ни офор­м­лять та­кое де­ло, оно гро­зи­ло толь­ко вы­сыл­кой­, а это­го мы не бо­ялись. Вы­сыл­ки и ссыл­ки ста­ли у нас бы­то­вым яв­ле­ни­ем. В го­ды пе­ре­дыш­ки, ког­да тер­рор не бу­ше­вал, вес­ной - обыч­но в мае - и осенью про­ис­хо­ди­ли до­воль­но ши­ро­кие арес­ты, пре­иму­щес­т­вен­но сре­ди ин­тел­ли­ген­ции. Они от­в­ле­ка­ли вни­ма­ние от оче­ред­ных хо­зяй­ст­вен­ных не­удач. Бес­след­ных ис­чез­но­ве­ний в ту по­ру еще поч­ти не бы­ва­ло: лю­ди из ссыл­ки пи­са­ли; от­быв свой срок, они воз­в­ра­ща­лись и сно­ва уез­жа­ли. Ан­д­рей Бе­лый­, с ко­то­рым мы встре­ти­лись в Кок­те­бе­ле ле­том 33 го­да, го­во­рил, что не ус­пе­ва­ет по­сы­лать те­лег­рам­мы и пи­сать пись­ма сво­им друзь­ям-"воз­в­ра­щен­цам". Оче­вид­но, в 27 или в 29 го­ду мет­ла прош­лась по те­осо­фи­чес­ким кру­гам и да­ла мас­со­вое воз­в­ра­ще­ние в 33-м… А к нам вес­ной до арес­та О. М. вер­нул­ся Пяст… "Воз­в­ра­щен­цы" пос­ле трех или пя­ти лет от­сут­с­т­вия се­ли­лись в ма­лень­ких го­род­ках сто­вер­с­т­ной зо­ны. Раз все "уез­жа­ют", чем же мы луч­ше? Не­за­дол­го до арес­та, ус­лы­хав, что О. М. ве­дет воль­ные раз­го­во­ры с ка­ки­ми-то пос­то­рон­ни­ми людь­ми, я на­пом­ни­ла: "Май на но­су - ты бы по­ос­то­рож­нее!" О. М. от­мах­нул­ся: "Че­го там? Ну, выш­лют… Пусть дру­гие бо­ят­ся, а нам-то что!… " И мы дей­ст­ви­тель­но по­че­му-то не бо­ялись вы­сыл­ки.

    Другое де­ло, ес­ли б об­на­ру­жи­лись сти­хи про Ста­ли­на. Вот о чем ду­мал О. М., ког­да, ухо­дя, по­це­ло­вал на про­ща­ние Ан­ну Ан­д­ре­ев­ну. Ник­то не сом­не­вал­ся, что за эти сти­хи он поп­ла­тит­ся жиз­нью. Имен­но по­это­му мы так вни­ма­тель­но сле­ди­ли за че­кис­та­ми, ста­ра­ясь по­нять, че­го они ищут. "Вол­чий­" же цикл осо­бых бед не су­лил - в край­нем слу­чае ла­герь…

    Как бу­дут ква­ли­фи­ци­ро­вать все эти по­тен­ци­аль­ные об­ви­не­ния? Не все ли рав­но! Смеш­но под­хо­дить к на­шей эпо­хе с точ­ки зре­ния рим­с­ко­го пра­ва, на­по­ле­онов­с­ко­го ко­дек­са и то­му по­доб­ных ус­та­нов­ле­ний пра­во­вой мыс­ли. Ка­ра­ющие ор­га­ны дей­ст­во­ва­ли точ­но, ос­мот­ри­тель­но и уве­рен­но. У них бы­ло мно­го це­лей - ис­ко­ре­не­ние сви­де­те­лей­, спо­соб­ных что-то за­пом­нить, ус­та­нов­ле­ние еди­но­мыс­лия, под­го­тов­ка при­хо­да ты­ся­че­лет­не­го цар­с­т­ва и про­чее, и про­чее… Лю­дей сни­ма­ли плас­та­ми по ка­те­го­ри­ям (воз­раст то­же при­ни­мал­ся во вни­ма­ние): цер­ков­ни­ки, мис­ти­ки, уче­ные-иде­алис­ты, ос­т­ро­ум­цы, ос­луш­ни­ки, мыс­ли­те­ли, бол­ту­ны, мол­чаль­ни­ки, спор­щи­ки, лю­ди, об­ла­дав­шие пра­во­вы­ми, го­су­дар­с­т­вен­ны­ми или эко­но­ми­чес­ки­ми иде­ями, да еще ин­же­не­ры, тех­ни­ки и аг­ро­но­мы, по­то­му что по­яви­лось по­ня­тие "вре­ди­тель", ко­то­рым объ­яс­ня­лись все не­уда­чи и прос­че­ты. "Не но­си­те эту шля­пу, - го­во­рил О. М. Бо­ри­су Ку­зи­ну, - нель­зя вы­де­лять­ся - это пло­хо кон­чит­ся". И это дей­ст­ви­тель­но пло­хо кон­чи­лось. Но, к счас­тью, от­но­ше­ние к шля­пам пе­ре­ме­ни­лось, ког­да ре­ши­ли, что со­вет­с­кие уче­ные дол­ж­ны оде­вать­ся еще луч­ше за­пад­ных пи­жо­нов, и Бо­рис Сер­ге­евич, от­си­дев свой срок, по­лу­чил впол­не при­лич­ный на­уч­ный пост. Шля­па - шут­ка, а го­ло­ва под шля­пой дей­ст­ви­тель­но пре­доп­ре­де­ля­ла судь­бу.

    Люди ис­ко­ре­ня­ющей про­фес­сии при­ду­ма­ли по­го­вор­ку: "Был бы че­ло­век - де­ло най­дет­ся". Впер­вые мы ее ус­лы­ша­ли в Ял­те (1928) от Фур­ма­но­ва, бра­та пи­са­те­ля. Че­кист, ко­то­ро­му толь­ко что уда­лось спла­ни­ро­вать в ки­не­ма­тог­ра­фию, но че­рез же­ну еще свя­зан­ный с этим уч­реж­де­ни­ем, он кое-что в этом по­ни­мал. В пан­си­он­чи­ке, где боль­шин­с­т­во ле­чи­лось от ту­бер­ку­ле­за, а Фур­ма­нов ук­реп­лял мор­с­ким воз­ду­хом рас­ша­тан­ные нер­вы, жил доб­ро­душ­ный и ве­се­лый нэп­ман. Он быс­т­ро со­шел­ся с Фур­ма­но­вым, и они оба при­ду­ма­ли иг­ру в "след­с­т­вие", ко­то­рая сво­ей ре­аль­нос­тью ще­ко­та­ла им нер­вы. Фур­ма­нов, ил­люс­т­ри­руя по­го­вор­ку про че­ло­ве­ка и де­ло, про­во­дил доп­рос дро­жа­ще­го нэп­ма­на, и тот не­из­беж­но за­пу­ты­вал­ся в се­ти хит­ро­ум­ных рас­ши­ри­тель­ных тол­ко­ва­ний каж­до­го сло­ва. К то­му вре­ме­ни срав­ни­тель­но не­боль­шой круг до кон­ца, то есть на соб­с­т­вен­ном опы­те, поз­нал осо­бен­нос­ти на­ше­го пра­во­су­дия: че­рез гор­ни­ло про­хо­ди­ли толь­ко пе­ре­чис­лен­ные мною вы­ше ка­те­го­рии лю­дей­, ина­че го­во­ря, те, у ко­го под шля­пой бы­ла го­ло­ва, да еще те, у ко­го изы­ма­ли цен­нос­ти, и нэп­ма­ны, то есть пред­п­ри­ни­ма­те­ли, по­ве­рив­шие в но­вую эко­но­ми­чес­кую по­ли­ти­ку. Вот по­че­му ник­то, кро­ме О. М., не об­ра­щал вни­ма­ния на за­ба­вы быв­ше­го сле­до­ва­те­ля и иг­ра в кош­ки-мыш­ки про­хо­ди­ла не­за­ме­чен­ной. Не за­ме­ти­ла бы ее и я, ес­ли б О. М. не ска­зал мне: "Ты толь­ко пос­лу­шай­…" У ме­ня ощу­ще­ние, буд­то О. М. спе­ци­аль­но по­ка­зы­вал мне все то, что он хо­тел, что­бы я за­пом­ни­ла… Фур­ма­нов­с­кая иг­ра да­ла нам кое-ка­кое пер­вое по­ня­тие о су­доп­ро­из­вод­с­т­ве в на­шем еще толь­ко ста­но­вя­щем­ся го­су­дар­с­т­ве. В ос­но­ве су­доп­ро­из­вод­с­т­ва ле­жа­ла ди­алек­ти­ка и ве­ли­кая ста­биль­ная мысль: "Кто не с на­ми, тот про­тив нас".

    Анна Ан­д­ре­ев­на, с пер­вых дней нас­то­ро­жен­но сле­див­шая за жиз­нью, зна­ла боль­ше ме­ня. Вдво­ем в раз­г­ром­лен­ной ноч­ным обыс­ком квар­ти­ре мы пе­ре­би­ра­ли все воз­мож­нос­ти и га­да­ли о бу­ду­щем, но слов при этом мы поч­ти не про­из­но­си­ли… "Вам нуж­но бе­речь си­лы", - ска­за­ла Ан­на Ан­д­ре­ев­на… Это зна­чи­ло, что нуж­но го­то­вить­ся к дол­го­му ожи­да­нию: сплошь и ря­дом лю­ди си­де­ли по мно­гу не­дель или ме­ся­цев, а то и боль­ше го­да, по­ка их не вы­сы­ла­ли или не унич­то­жа­ли. Это­го тре­бо­ва­ло офор­м­ле­ние де­ла. От офор­м­ле­ния от­ка­зы­вать­ся не со­би­ра­лись и упор­но фик­си­ро­ва­ли весь бред на бу­ма­ге… Не­уже­ли они дей­ст­ви­тель­но счи­та­ли, что по­том­ки, раз­би­рая ар­хи­вы, бу­дут так же сле­по ве­рить все­му, как обе­зу­мев­шие сов­ре­мен­ни­ки? А мо­жет, прос­то ра­бо­тал бю­рок­ра­ти­чес­кий ин­с­тинкт, чер­ниль­ный дьявол, ко­то­рый кор­мит­ся не за­ко­ном, а пос­та­нов­ле­ни­ем и пог­ло­ща­ет тон­ны бу­ма­ги? Впро­чем, за­ко­ны то­же бы­ва­ют раз­ные…

    Для семьи арес­то­ван­но­го пе­ри­од ожи­да­ния за­пол­нял­ся хло­по­та­ми - О. M наз­вал их в "Чет­вер­той про­зе" "не­ве­со­мы­ми ин­тег­раль­ны­ми хо­да­ми", - до­бы­ва­ни­ем де­нег и сто­яни­ем в оче­ре­дях с пе­ре­да­ча­ми. По дли­не оче­ре­дей мы зна­ли, на ка­ком мы све­те. В 34 го­ду они бы­ли не­боль­шие. Я дол­ж­на бы­ла бе­речь си­лы, что­бы прой­ти по всем пу­тям, уже про­топ­тан­ным дру­ги­ми же­на­ми. Но у ме­ня в ту май­скую ночь на­ме­ти­лась еще од­на за­да­ча, и ра­ди нее я жи­ла и жи­ву: из­ме­нить судь­бу О. М. бы­ло не в мо­их си­лах, но часть ру­ко­пи­сей уце­ле­ла, мно­гое сох­ра­ни­лось в па­мя­ти-толь­ко я мог­ла все это спас­ти, а для это­го сто­ило бе­речь си­лы.

    Из оце­пе­не­ния нас вы­вел при­ход Ле­вы. В ту ночь из-за при­ез­да Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны его уве­ли но­че­вать к се­бе Ар­до­вы - у нас нег­де бы­ло раз­мес­тить­ся. Зная, что О. М. вста­ет ра­но, Ле­ва явил­ся чуть свет, что­бы вы­пить с ним чаю, и на по­ро­ге выс­лу­шал но­вость.

    Мальчишка, зах­ле­бы­ва­ющий­ся мыс­лью юнец, где бы он ни по­яв­лял­ся в те го­ды, все при­хо­ди­ло в дви­же­ние.

    Люди чув­с­т­во­ва­ли за­ло­жен­ную в нем ди­на­ми­чес­кую бро­диль­ную си­лу и по­ни­ма­ли, что он об­ре­чен. А наш дом ока­зал­ся за­чум­лен­ным и ги­бель­ным для всех, кто под­вер­жен ин­фек­ции. Вот по­че­му при ви­де Ле­вы я ис­пы­та­ла нас­то­ящий прис­туп ужа­са: "Ухо­ди­те, - ска­за­ла я, - ухо­ди­те ско­рей - ночью заб­ра­ли Осю". И Ле­ва по­кор­но ушел. Так бы­ло у нас при­ня­то.

    

    

    Мы раз­бу­ди­ли те­ле­фон­ным звон­ком Ев­ге­ния Яков­ле­ви­ча, мо­его бра­та, и он со сна выс­лу­шал на­шу но­вость. Ра­зу­ме­ет­ся, мы не про­из­нес­ли при этом ни од­но­го из не­доз­во­лен­ных слов, вро­де "арес­то­ва­ли", "заб­ра­ли", "по­са­ди­ли"… У нас вы­ра­бо­тал­ся осо­бый код, и мы от­лич­но по­ни­ма­ли друг дру­га, не на­зы­вая ни­че­го по име­ни. Вско­ре Же­ня и Эм­ма Гер­ш­тей­н бы­ли у нас. Вчет­ве­ром, один за дру­гим, че­рез не­боль­шие про­ме­жут­ки вре­ме­ни, мы выш­ли из до­му - кто с ба­зар­ной кор­зин­кой в ру­ках, кто прос­то с куч­кой ру­ко­пи­сей в кар­ма­не. Так мы спас­ли часть ар­хи­ва. Но ка­кой­-то ин­с­тинкт под­с­ка­зал нам, что все­го уно­сить не сле­ду­ет. Ма­ло то­го, вся ку­ча бу­маг так и ос­та­лась на по­лу. "Не тро­гай­те", - ска­за­ла мне Ан­на Ан­д­ре­ев­на, ког­да я от­к­ры­ла сун­ду­чок, что­бы спря­тать ту­да эту крас­но­ре­чи­вую гру­ду бу­маг, и я пос­лу­ша­лась, са­ма не зная по­че­му… Поп­рос­ту я ве­ри­ла в ее чутье…

    В тот же день, ког­да пос­ле бе­гот­ни по го­ро­ду мы с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной вер­ну­лись до­мой­, сно­ва раз­дал­ся стук, на этот раз до­воль­но де­ли­кат­ный­, и я опять впус­ти­ла нез­ва­но­го гос­тя. Это был глав­ный ноч­ной чин. Он с удов­лет­во­ре­ни­ем пог­ля­дел на ру­ко­пи­си, ва­ляв­ши­еся на по­лу: "А вы еще да­же не при­би­ра­ли", - и тут же прис­ту­пил к вто­рич­но­му обыс­ку. На этот раз он явил­ся один, ин­те­ре­со­вал­ся толь­ко сун­дуч­ком, а в нем толь­ко ру­ко­пи­ся­ми сти­хов; на про­зу он да­же не гля­дел. Уз­нав о вто­рич­ном обыс­ке, Ев­ге­ний Яков­ле­вич, са­мый сдер­жан­ный и мол­ча­ли­вый че­ло­век на све­те, на­су­пил­ся и ска­зал: "Если они явят­ся еще раз, они уве­дут вас обе­их с со­бой­".

    Чем объ­яс­нить вто­рой обыск и вто­рую вы­ем­ку? Мы с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной об­ме­ня­лись взгля­да­ми - для со­вет­с­ких лю­дей это­го дос­та­точ­но, что­бы по­нять друг дру­га. Оче­вид­но, сле­до­ва­тель ус­пел уже прос­мот­реть изъ­ятые ночью ру­ко­пи­си - вре­ме­ни для это­го по­на­до­би­лось нем­но­го, так как сти­хи не­объ­ем­ны, - и не на­шел то­го, что ему бы­ло нуж­но. По­это­му он пос­лал про­из­вес­ти до­пол­ни­тель­ные ро­зыс­ки, бо­ясь, что в ноч­ной спеш­ке не­ча­ян­но про­пус­ти­ли нуж­ную бу­маж­ку. Из это­го лег­ко сде­лать вы­вод, что по­ис­ки бы­ли це­ле­ус­т­рем­лен­ные и сти­ха­ми вро­де "Вол­ка" до­воль­с­т­во­вать­ся не хо­тят. Но той ру­ко­пи­си, ко­то­рой они ин­те­ре­со­ва­лись [10], в сун­ду­ке не бы­ло - ни я, ни О. М. этих сти­хов не за­пи­сы­ва­ли. И я не ста­ла на­вя­зы­вать­ся в кон­суль­тан­ты, но обе мы спо­кой­но пи­ли чай, ис­ко­са пог­ля­ды­вая на гос­тя.

    Чин явил­ся бук­валь­но че­рез двад­цать ми­нут пос­ле на­ше­го воз­в­ра­ще­ния. Сле­до­ва­тель­но, его об этом из­вес­ти­ли. Кто же? Это мог быть агент, жи­ву­щий в до­ме, лю­бой со­сед, по­лу­чив­ший рас­по­ря­же­ние сле­дить за на­ми, или "Ва­ся", тор­чав­ший на ули­це. Тог­да мы еще не на­учи­лись рас­поз­на­вать так на­зы­ва­емых "Вась". Опыт при­шел поз­же, ког­да мы наг­ля­де­лись, как они, ни­чуть не скры­ва­ясь, де­ла­ют стой­ку пе­ред до­мом Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны. По­че­му они не та­ились и бы­ли так гру­бо от­к­ро­вен­ны? Пло­хая ра­бо­та, до неп­рис­той­нос­ти то­пор­ная, или то­же до неп­рис­той­нос­ти то­пор­ное зас­т­ра­щи­ва­ние? Ве­ро­ят­но, и то, и дру­гое. Всем сво­им по­ве­де­ни­ем они го­во­ри­ли: вам ни­ку­да не спря­тать­ся, над ва­ми бдят, мы всег­да с ва­ми… Не раз доб­рые зна­ко­мые, ко­то­рых мы ни в чем не по­доз­ре­ва­ли, бро­са­ли нам ка­кую-ни­будь фра­зу, да­вая по­нять, кто они и по­че­му поч­ти­ли нас сво­ей друж­бой. Дол­ж­но быть, эта от­к­ро­вен­ность вхо­ди­ла в об­щую вос­пи­та­тель­ную сис­те­му, по­то­му что пос­ле та­кой при­от­к­ры­ва­ющей го­ри­зон­ты фра­зы язык у нас при­сы­хал к гор­та­ни и мы ста­но­ви­лись ти­ше во­ды, ни­же тра­вы. А мне, нап­ри­мер, час­то под­но­си­ли со­ве­ты не тас­кать за со­бой ос­тат­ки ру­ко­пи­сей О. М., за­быть про прош­лое, не рвать­ся в Мос­к­ву: "Вас одоб­ря­ют, что вы жи­ве­те в Таш­кен­те"… Спра­ши­вать, кто одоб­ря­ет, не сто­ило. На та­кой воп­рос от­ве­ча­ли улыб­кой. На­ме­ки, фра­зоч­ки с улыб­кой и тем­ные ре­чи вы­зы­ва­ли во мне бе­ше­ное соп­ро­тив­ле­ние: а вдруг все это праз­д­ная бол­тов­ня пар­ши­во­го че­ло­веч­ка, ни­че­го не зна­юще­го, а прос­то сти­ли­зу­юще­го­ся под глав­ные си­лы эпо­хи? Та­ких сти­ли­за­то­ров бы­ло сколь­ко угод­но. Но слу­ча­лись и дру­гие ве­щи. В том же Таш­кен­те, ког­да я жи­ла с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной­, мы не­ред­ко, вер­нув­шись до­мой­, на­хо­ди­ли пол­ную чу­жи­ми окур­ка­ми пе­пель­ни­цу, не­из­вес­т­но от­ку­да по­явив­шу­юся кни­гу, жур­нал или га­зе­ту, а раз я об­на­ру­жи­ла на обе­ден­ном сто­ле до от­в­ра­ще­ния яр­кую губ­ную по­ма­ду, а ря­дом с ней руч­ное зер­ка­ло, пе­ре­ко­че­вав­шее сю­да из дру­гой ком­на­ты. В ящи­ках и че­мо­да­нах воз­ни­кал иног­да та­кой бес­по­ря­док, что не за­ме­тить его бы­ло не­воз­мож­но. По ин­с­т­рук­ции ос­тав­ля­лись эти сле­ды или это прос­то за­бав­ля­лись те, ко­му по­ру­чи­ли по­рыть­ся у нас в че­мо­да­нах? Ве­се­лый смех и - "А ну-ка, пус­кай по­лю­бу­ют­ся!" Оба ва­ри­ан­та впол­не до­пус­ти­мы… От­че­го, соб­с­т­вен­но, не пос­т­ра­щать нас, что­бы мы не заз­на­ва­лись?… Ме­ня, впро­чем, стра­ща­ли го­раз­до мень­ше, чем Ан­ну Ан­д­ре­ев­ну…

    Что же ка­са­ет­ся тех, ко­го мы на­зы­ва­ли "Ва­ся­ми", то я осо­бен­но хо­ро­шо за­пом­ни­ла од­но­го, уже пос­ле­во­ен­но­го. Дни сто­яли мо­роз­ные, и он отог­ре­вал­ся, то­пая но­га­ми и бур­но, по-извоз­чичьи, раз­ма­хи­вая ру­ка­ми. Нес­коль­ко дней под­ряд, вы­хо­дя из до­му с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной­, мы стыд­ли­во про­бе­га­ли ми­мо пля­шу­ще­го "Ва­си". По­том на его мес­те по­явил­ся дру­гой­, уже не столь тем­пе­ра­мен­т­ный. А в дру­гой раз, ког­да мы шли по внут­рен­не­му дво­ри­ку Фон­тан­но­го До­ма, по­за­ди нас вспых­нул маг­ний - нас сфо­тог­ра­фи­ро­ва­ли, ре­ши­ли, вид­но, уз­нать, кто при­ехал к опаль­ной жен­щи­не. Что­бы по­пасть в этот внут­рен­ний дво­рик, на­до бы­ло нас­к­возь прой­ти че­рез вес­ти­бюль глав­но­го зда­ния. У две­рей­, вы­хо­див­ших во двор, сто­ял кон­т­роль. В день маг­ни­евой вспыш­ки нас по­че­му-то очень дол­го за­дер­жи­ва­ли у вхо­да. Пред­лог для за­дер­ж­ки зву­чал иди­оти­чес­ки: по­те­ря­ли ключ или что-то в этом ро­де… Не­уже­ли фо­то­сы­щик на­чал за­ря­жать ап­па­рат, толь­ко ког­да его из­вес­ти­ли о на­шем воз­в­ра­ще­нии? Все это про­ис­хо­ди­ло не­за­дол­го до пос­та­нов­ле­ния об Ах­ма­то­вой и Зо­щен­ко, и у ме­ня про­бе­гал мо­роз по ко­же от зна­ков осо­бо­го вни­ма­ния к мо­ей под­ру­ге.

    Лично мне та­ко­го вни­ма­ния не уде­ля­ли: ин­ди­ви­ду­аль­но­го наб­лю­де­ния я поч­ти не удос­та­ива­лась. Воз­ле ме­ня обыч­но ко­по­ши­лись не аген­ты, а вуль­гар­ные сту­ка­чи. Толь­ко од­наж­ды в Таш­кен­те Ла­ри­са Гла­зу­но­ва, дочь круп­но­го ра­бот­ни­ка ор­га­нов, пре­дос­те­рег­ла ме­ня про­тив од­ной из мо­их час­т­ных уче­ниц, ре­ко­мен­до­ван­ной сту­ден­т­кой физ­ма­та: "Она толь­ко у вас хо­чет учить­ся"… Ла­ри­са слу­чай­но стол­к­ну­лась с ней на мо­ем по­ро­ге и объ­яс­ни­ла, что эта де­вуш­ка ра­бо­та­ет "у па­пы". Я ус­по­ко­ила Ла­ри­су, что мне это дав­но яс­но: ми­лая моя уче­ни­ца ни­ког­да не при­хо­ди­ла в наз­на­чен­ное вре­мя и все но­ро­ви­ла зас­тиг­нуть ме­ня врас­п­лох, что­бы из­ви­нить­ся и ска­зать, что очень, мол, за­ня­та и урок про­сит от­ло­жить… Кро­ме то­го, у нее бы­ли ха­рак­тер­ные по­вад­ки мел­ких сы­щи­ков и она ни­как не мог­ла удер­жать­ся, что­бы не ско­сить вслед за мной гла­за, ког­да я дви­га­лась по ком­на­те. Нет­руд­но бы­ло по­нять, за­чем ей по­на­до­би­лись уро­ки, ко­то­рых она и не бра­ла… Ра­зоб­ла­чен­ная Ла­ри­сой сы­щи­ца быс­т­ро ис­чез­ла, а на­вя­зав­шая мне ее в уче­ни­цы сту­ден­т­ка, неп­ло­хая, но, вид­но, по­пав­ша­яся в се­ти де­вуш­ка, яв­но пе­ре­жи­ва­ла дра­му и все пы­та­лась со мной объ­яс­нить­ся. От объ­яс­не­ний я кое-как ук­ло­ни­лась, но нав­сег­да за­пом­ни­ла, как сы­щи­ца аха­ла и пов­то­ря­ла: "Я обо­жаю Ах­ма­то­ву и ва­ше­го суп­ру­га"… В этой сре­де му­жей на­зы­ва­ли суп­ру­га­ми. Суп­ру­га­ми - ка­кой доб­ро­де­тель­ный звук! - а в це­кис­т­с­кой - "то­ва­ри­ща­ми"…

    Но все это про­ис­хо­ди­ло поз­же, а к 34 го­ду мы да­же не при­ду­ма­ли сло­ва "Ва­ся" и так и не до­га­да­лись, кто ин­фор­ми­ро­вал че­кис­та о том, что мы уже вер­ну­лись до­мой.

    

    

    Чин, вто­рич­но рыв­ший­ся в сун­дуч­ке и сно­ва пе­ре­би­рав­ший ру­ко­пи­си, да­же не за­ме­тил ис­чез­но­ве­ния по­эм Пяс­та, а имен­но это мог­ло вы­дать ему, что мы то­же ус­пе­ли про­из­вес­ти вы­ем­ку. Хит­рость Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны, по­со­ве­то­вав­шей мне не уби­рать ком­на­ту, уда­лась - сло­жи я бу­ма­ги в сун­дук, че­кист мог бы нас­то­ро­жить­ся.

    Поэмы Пяс­та бы­ли ог­ром­ные. Имен­но их-то и приш­лось вы­но­сить в ба­зар­ных кор­зин­ках. Де­ли­лись они на гла­вы, на­зы­вав­ши­еся "отры­ва­ми". О. М. по­эмы нра­ви­лись, быть мо­жет, по­то­му, что в них прок­ли­на­лись за­кон­ные же­ны. У Пяс­та же­на на­зы­ва­лась "вен­чан­ной­", и он не хо­тел с нею жить. Очу­тив­шись чуть ли не впер­вые в нор­маль­ной­, хо­тя и кро­хот­ной квар­тир­ке, О. М. то­же за­хо­тел взбун­то­вать­ся про­тив тя­гот се­мей­ной жиз­ни и бур­но рас­х­ва­ли­вал Пяс­та. За­ме­тив его вос­торг, я спро­си­ла: "А у те­бя кто вен­чан­ная? Уж не я ли?"

    Подумать толь­ко, что и у нас мог­ла быть обык­но­вен­ная жизнь с раз­би­ты­ми сер­д­ца­ми, скан­да­ла­ми и раз­во­да­ми! Есть же на све­те бе­зум­цы, ко­то­рые не зна­ют, что имен­но это и есть нор­маль­ная че­ло­ве­чес­кая жизнь и к ней на­до все­ми си­ла­ми стре­мить­ся. Че­го толь­ко не от­дашь за та­кую дра­му!

    Пяст вру­чил мне на хра­не­ние две по­эмы, пе­ре­пи­сан­ные от ру­ки, - ма­шин­ка сто­ила до­ро­го, не по кар­ма­ну ни нам, ни ему. Это был един­с­т­вен­ный пе­ре­бе­лен­ный­, как го­во­ри­ли в ста­ри­ну, эк­зем­п­ляр. Пяст не по­ве­рил, как я ни ста­ра­лась убе­дить его, что худ­ше­го мес­та для хра­не­ния най­ти нель­зя. Пос­ле ссыл­ки ему по­ка­за­лось, что у нас ус­той­чи­вый­, бла­го­по­луч­ный­, спо­кой­ный дом - поч­ти кре­пость. Уви­дав "отры­вы" в ру­ках ноч­но­го гос­тя, О. М. горь­ко вздох­нул от жа­лос­ти: что бу­дет с Пяс­том! И тут в ме­ня "вош­ла та­кая си­ла", как ска­за­ла Ан­на Ан­д­ре­ев­на, что я от­би­ла у чи­на и чуть не сох­ра­ни­ла для по­том­с­т­ва прок­ля­тия "вен­чан­ным" и прос­лав­ле­ния не­за­кон­ным кра­са­ви­цам, Пяс­то­вым ве­ли­кан­шам, по­то­му что он прель­щал­ся толь­ко жен­щи­на­ми гре­на­дер­с­ко­го рос­та. Пос­лед­нюю из ве­ли­канш он при­во­дил к нам слу­шать "отры­вы". Сох­ра­ни­ла ли она его ру­ко­пись? Ка­жет­ся, она ин­те­ре­со­ва­лась не Пяс­том, а го­но­ра­ра­ми за пе­ре­во­ды Раб­ле, ко­то­рые Пяст тог­да вы­ко­ла­чи­вал из Го­сиз­да­та. Пом­нит­ся, Пяст тог­да жа­ло­вал­ся на кап­ри­зу-пад­че­ри­цу, а она, как мне го­во­ри­ли, жи­вет где-то да­ле­ко и дру­жес­ки вспо­ми­на­ет сво­его чу­да­ко­ва­то­го от­чи­ма. Не у нее ли спа­сен­ные мной Пяс­то­вы по­эмы?

    А до арес­та О. М. к нам все хо­ди­ли ми­ли­ци­оне­ры: Пяст дал наш ад­рес, ре­гис­т­ри­ру­ясь в ми­ли­ции и по­лу­чая раз­ре­ше­ние про­вес­ти нес­коль­ко дней в Мос­к­ве для ус­т­рой­ст­ва сво­их ли­те­ра­тур­ных дел. Срок ис­тек, и его гна­ли из зап­ре­щен­ной в доз­во­лен­ную зо­ну. Хо­ро­шо, что он не по­пал­ся у нас во вре­мя обыс­ков, а это бы слу­чи­лось, ес­ли б его не спуг­ну­ли ми­ли­ци­оне­ры. По­па­дись он "чи­ну", его мог­ли бы изъ­ять вмес­те с ру­ко­пи­ся­ми. Ему прос­то по­вез­ло. А вто­рая Пяс­то­ва уда­ча, что он не до­жил до пов­тор­ных арес­тов и умер в ка­кой­-то раз­ре­шен­ной Чух­ло­ме от ра­ка, в соб­с­т­вен­ной пос­те­ли или на боль­нич­ной кой­ке. Как и се­мей­ные дра­мы, это и есть нор­маль­ная жизнь, а сле­до­ва­тель­но, счас­тье. Что­бы по­нять это, на­до прой­ти боль­шую шко­лу.

    Из ру­ко­пи­сей О. М. мы спас­ли не­боль­шую куч­ку чер­но­ви­ков раз­ных лет. С тех пор они ни­ког­да уже не на­хо­ди­лись до­ма. Я при­во­зи­ла их в Во­ро­неж не­боль­ши­ми пач­ка­ми, что­бы ус­та­но­вить тек­с­ты и сос­та­вить пол­ные спис­ки не­на­пе­ча­тан­ных сти­хов. Эту ра­бо­ту мы пос­те­пен­но про­де­ла­ли с О. М., ко­то­рый вне­зап­но пе­ре­ме­нил свое от­но­ше­ние к ру­ко­пи­сям и к бу­ма­гам. Рань­ше Он их знать не хо­тел и всег­да сер­дил­ся, что я их не унич­то­жаю, а бро­саю в ма­мин жел­тый заг­ра­нич­ный сун­ду­чок. Но пос­ле обыс­ка он по­нял, что лег­че сох­ра­нить ру­ко­пись, чем че­ло­ве­ка, и пе­рес­тал на­де­ять­ся на свою па­мять, ко­то­рая, как из­вес­т­но, по­ги­ба­ет вмес­те с че­ло­ве­ком. Кое-что из этих ру­ко­пи­сей сох­ра­ни­лось по се­год­няш­ний день, но боль­шая часть по­гиб­ла во вре­мя двух арес­тов - что де­ла­ли в нед­рах на­ших су­ди­лищ с бу­ма­га­ми, ко­то­рые уво­зи­лись сна­ча­ла в пор­т­фе­лях, а по­том в меш­ках? Что уж га­дать о бу­ма­гах, ког­да мы не зна­ем, что там де­ла­ли с людь­ми… То, что уце­ле­ли сви­де­те­ли той эпо­хи и куч­ка ру­ко­пи­сей­, на­до счи­тать чу­дом.

    

    

    В тре­тий раз не приш­ли, и нас не заб­ра­ли. Мы пре­да­лись обыч­но­му за­ня­тию тех, у ко­го заб­ра­ли близ­ких: хло­по­та­ли. Пос­ле днев­ной бе­гот­ни по го­ро­ду мы из­му­чен­ные воз­в­ра­ща­лись до­мой и вмес­то обе­да от­к­ры­ва­ли руб­ле­вую бан­ку с ку­ку­руз­ны­ми зер­на­ми. Так про­дол­жа­лось три дня. На чет­вер­тый из Ки­ева при­еха­ла моя мать. Она лик­ви­ди­ро­ва­ла там ком­на­ту, про­да­ла гро­моз­д­кую се­мей­ную ме­бель и при­еха­ла до­жи­вать жизнь с зять­ком и доч­кой­, ко­то­рые на­ко­нец-то об­за­ве­лись квар­ти­рой. Ник­то не встре­тил ее на вок­за­ле, и она бы­ла злой и оби­жен­ной. Но все эти чув­с­т­ва ис­па­ри­лись в тот миг, ког­да она уз­на­ла об арес­те О. М. Тут в ней прос­ну­лась ли­бе­раль­ная кур­сис­т­ка, зна­ющая, как от­но­сить­ся к пра­ви­тель­с­т­ву и арес­там. Она всплес­ну­ла ру­ка­ми, выс­ка­за­лась по по­во­ду те­ории и прак­ти­ки боль­ше­виз­ма, про­из­ве­ла ин­с­пек­цию на­ше­го хо­зяй­ст­ва, за­яви­ла, что еще в ее вре­мя про­фес­со­ра объ­яс­ня­ли пел­лаг­ру в Бес­са­ра­бии зло­упот­реб­ле­ни­ем ма­ма­лы­гой­, вы­ну­ла из наг­руд­но­го ме­шоч­ка день­ги и по­бе­жа­ла на ба­зар. На­ша бес­п­ри­зор­ность кон­чи­лась, и мы зах­ло­по­та­ли еще энер­гич­нее.

    Николая Ива­но­ви­ча Бу­ха­ри­на я по­се­ти­ла [11] в са­мые пер­вые дни. Ус­лы­хав мои но­вос­ти, он пе­ре­ме­нил­ся в ли­це и заб­ро­сал ме­ня воп­ро­са­ми. Я не пред­с­тав­ля­ла се­бе, что он спо­со­бен так вол­но­вать­ся. Он бе­гал по ог­ром­но­му ка­би­не­ту и вре­мя от вре­ме­ни ос­та­нав­ли­вал­ся пе­ре­до мной с оче­ред­ным воп­ро­сом… "Бы­ло сви­да­ние?" Мне приш­лось объ­яс­нить ему, что сви­да­ний боль­ше не бы­ва­ет. Ни­ко­лай Ива­но­вич это­го не знал. Как вся­кий те­оре­тик, он не умел де­лать прак­ти­чес­ких вы­во­дов из сво­ей те­ории.

    "Не на­пи­сал ли он че­го-ни­будь сго­ря­ча?" Я от­ве­ти­ла - нет, так, от­ще­пен­с­кие сти­хи, не страш­нее то­го, что Ни­ко­лай Ива­но­вич зна­ет… Я сол­га­ла. Мне до сих пор стыд­но. Но ска­жи я тог­да прав­ду, у нас не бы­ло бы "во­ро­неж­с­кой пе­ре­дыш­ки". На­до ли лгать? Мож­но ли лгать? Оп­рав­дан­на ли "ложь во спа­се­ние"? Хо­ро­шо жить в ус­ло­ви­ях, ког­да не при­хо­дит­ся лгать. Есть ли та­кое мес­то на зем­ле? Нам вну­ша­ли с дет­с­т­ва, что всю­ду ложь и ли­це­ме­рие. Без лжи я не вы­жи­ла бы в на­ши страш­ные дни. И я лга­ла всю жизнь - сту­ден­там, на служ­бе, доб­рым зна­ко­мым, ко­то­рым не впол­не до­ве­ря­ла, а та­ких бы­ло боль­шин­с­т­во. И ник­то мне при этом не ве­рил - это бы­ла обыч­ная ложь на­шей эпо­хи, неч­то вро­де сте­ре­отип­ной веж­ли­вос­ти. Этой лжи я не сты­жусь, а Ни­ко­лая Ива­но­ви­ча я вве­ла в заб­луж­де­ние впол­не соз­на­тель­но, с хо­лод­ным рас­че­том - нель­зя от­пу­ги­вать един­с­т­вен­но­го за­щит­ни­ка… И это дру­гое де­ло… Но мог­ла ли я не сол­гать?

    Николай Ива­но­вич ут­вер­ж­дал, что за по­ще­чи­ну Тол­с­то­му арес­то­вать не мог­ли. Я нас­та­ива­ла, что арес­то­вать мож­но за что угод­но. Что же ка­са­ет­ся до статьи ко­дек­са, то всег­да при­ме­ня­ет­ся пять­де­сят вось­мая - че­го уж удоб­нее?

    Рассказ об уг­ро­зах Тол­с­то­го и фра­за "Мы ему по­ка­жем, как бить рус­ских пи­са­те­лей­" про­из­ве­ли на Ни­ко­лая Ива­но­ви­ча дол­ж­ное впе­чат­ле­ние: он поч­ти сто­нал. Этот че­ло­век, знав­ший цар­с­кие тюрь­мы и прин­ци­пи­аль­ный сто­рон­ник ре­во­лю­ци­он­но­го тер­ро­ра [12], в тот день с осо­бой­, ве­ро­ят­но, ос­т­ро­той по­чув­с­т­во­вал свое бу­ду­щее.

    В дни хло­пот я час­то за­хо­ди­ла к Ни­ко­лаю Ива­но­ви­чу Ко­рот­ко­ва, ко­то­рую О. М. наз­вал бе­лоч­кой­, гры­зу­щей оре­шек с каж­дым по­се­ти­те­лем ("Чет­вер­тая про­за"), встре­ча­ла ме­ня ис­пу­ган­ным лас­ко­вым взгля­дом и тот­час бе­жа­ла док­ла­ды­вать. Дверь ка­би­не­та рас­па­хи­ва­лась, и Ни­ко­лай Ива­но­вич вы­бе­гал из-за сто­ла мне нав­с­т­ре­чу: "Ни­че­го но­во­го?… И у ме­ня нет… Ник­то ни­че­го не зна­ет"…

    Это бы­ли на­ши пос­лед­ние встре­чи. Про­ез­дом из Чер­ды­ни в Во­ро­неж я сно­ва за­бе­жа­ла в "Извес­тия". "Ка­кие страш­ные те­лег­рам­мы вы при­сы­ла­ли из Чер­ды­ни", - ска­за­ла Ко­рот­ко­ва и скры­лась в ка­би­не­те. Выш­ла она от­ту­да чуть не пла­ча: "Ни­ко­лай Ива­но­вич не хо­чет вас ви­деть… ка­кие-то сти­хи"… Боль­ше я его не ви­де­ла. Эрен­бур­гу он впос­лед­с­т­вии рас­ска­зал, что Яго­да про­чел ему на­изусть сти­хи про Ста­ли­на, и он, ис­пу­гав­шись, от­с­ту­пил­ся. До это­го он ус­пел сде­лать все, что бы­ло в его си­лах, и ему мы обя­за­ны пе­рес­мот­ром де­ла.

    В пе­ри­од хло­пот ви­зит в "Извес­тия" к Бу­ха­ри­ну за­ни­мал не боль­ше ча­са, а са­ма про­це­ду­ра хло­пот тре­бу­ет неп­рес­тан­ной бе­гот­ни по го­ро­ду. Же­ны арес­то­ван­ных - чис­лен­ное пре­вос­ход­с­т­во да­же пос­ле 37 го­да всег­да ос­та­ва­лось в тюрь­мах за муж­чи­на­ми - про­то­ри­ли до­ро­гу в По­ли­ти­чес­кий Крас­ный Крест [13], к Пеш­ко­вой. Ту­да хо­ди­ли, в сущ­нос­ти, прос­то по­бол­тать и от­вес­ти ду­шу, и это да­ва­ло ил­лю­зию де­ятель­нос­ти, столь не­об­хо­ди­мую в пе­ри­оды тя­гос­т­но­го ожи­да­ния. Вли­яния Крас­ный Крест не имел ни­ка­ко­го. Че­рез не­го мож­но бы­ло из­ред­ка пе­рес­лать в ла­герь по­сыл­ку или уз­нать об уже вы­не­сен­ном при­го­во­ре и о со­вер­шив­шей­ся каз­ни. В 37 го­ду эту стран­ную ор­га­ни­за­цию лик­ви­ди­ро­ва­ли, от­ре­зав эту пос­лед­нюю связь тюрь­мы с внеш­ним ми­ром. Ведь са­мая идея по­мо­щи по­лит­зак­лю­чен­ным на­хо­дит­ся в яв­ном про­ти­во­ре­чии со всем на­шим ук­ла­дом - сколь­ко лю­дей от­п­ра­ви­лись на ка­тор­гу и в оди­ноч­ные ка­ме­ры толь­ко по­то­му, что бы­ли прос­то зна­ко­мы с людь­ми, под­вер­г­ши­ми­ся ка­ре? Зак­ры­тие По­ли­ти­чес­ко­го Крас­но­го Крес­та бы­ло впол­не ло­гич­ным де­лом, но с той по­ры семьи арес­то­ван­ных жи­ли толь­ко слу­ха­ми, часть ко­то­рых рас­п­рос­т­ра­ня­лась спе­ци­аль­но для на­ше­го ус­т­ра­ше­ния.

    Во гла­ве это­го уч­реж­де­ния с са­мо­го на­ча­ла сто­яла Пеш­ко­ва, но я пош­ла не к ней, а к ее по­мощ­ни­ку, ум­ней­ше­му че­ло­ве­ку - Ви­на­ве­ру. Пер­вый воп­рос Ви­на­ве­ра: ка­кой чин рыл­ся в сун­ду­ке? Тут я уз­на­ла, что чем вы­ше чин глав­но­го ноч­но­го гос­тя, тем серь­ез­нее де­ло и тем страш­нее пре­ду­го­то­ван­ная судь­ба. Об этой фор­ме га­да­ния я ус­лы­ша­ла впер­вые и по­то­му не до­га­да­лась в ночь обыс­ка пос­мот­реть на на­шив­ки. Ви­на­вер со­об­щил мне еще, что бы­то­вые ус­ло­вия "внут­ри" впол­не при­лич­ные - чис­то­та и хо­ро­ший стол. "Еда, на­вер­ное, луч­ше, чем у нас с ва­ми до­ма… " Ви­на­ве­ру не приш­лось объ­яс­нять, что луч­ше впро­го­лодь, да на во­ле и что в этой под­лой тю­рем­ной "ци­ви­ли­за­ции" есть неч­то не­пе­ре­но­си­мо зло­ве­щее. Он и без ме­ня все по­ни­мал и все знал. Нес­коль­ко поз­же он ска­зал мне, че­го нам ждать от бу­ду­ще­го, и его пред­с­ка­за­ние ис­пол­ни­лось: у не­го был ог­ром­ный опыт, и он умел де­лать из не­го вы­во­ды. К Ви­на­ве­ру я хо­ди­ла как на служ­бу, а по­том всег­да из­ве­ща­ла его о пе­ре­ме­нах судь­бы. Де­ла­ла я это да­же не для то­го, что­бы по­лу­чить со­вет, а прос­то из пот­реб­нос­ти в об­ще­нии с од­ним из пос­лед­них лю­дей­, не ут­ра­тив­ших в на­шей су­мя­ти­це пра­во­во­го мыш­ле­ния и упор­но, хо­тя и тщет­но, бо­ров­ших­ся с на­си­ли­ем.

    А хо­ро­ший со­вет Ви­на­вер мог дать. Это он уго­ва­ри­вал ме­ня вну­шить О. М. быть как мож­но ме­нее ак­тив­ным, ни о чем не про­сить, вро­де пе­ре­во­да, нап­ри­мер, в дру­гое мес­то, ни­чем о се­бе не на­по­ми­нать, пря­тать­ся, мол­чать, сло­вом, прит­во­рять­ся по­кой­ни­ком… "Что­бы не бы­ло ни од­ной но­вой бу­маж­ки с ва­шим име­нем. Лишь бы они про вас за­бы­ли… " По его мне­нию, это был един­с­т­вен­ный спо­соб спас­тись или хоть на не­ко­то­рый срок прод­лить жизнь. Для се­бя Ви­на­вер этот ре­цепт ис­поль­зо­вать не мог и был все вре­мя на ви­ду. В ежов­щи­ну он ис­чез. Про не­го хо­дят слу­хи, что он жил двой­ной жиз­нью и был не тем, за ко­го мы его при­ни­ма­ли. Я это­му не ве­рю и ни­ког­да не по­ве­рю. Мне хо­те­лось бы, что­бы по­том­с­т­во обе­ли­ло его па­мять. Мне из­вес­т­но, что по­доб­но­го ро­да по­ро­ча­щие слу­хи не­ред­ко рас­пус­ка­лись са­мой Лу­бян­кой про не­угод­ных ей лю­дей. Да­же ес­ли в ар­хи­вах хра­нят­ся ка­кие-ни­будь до­ку­мен­ты, чер­ня­щие Ви­на­ве­ра, они не мо­гут слу­жить до­ка­за­тель­с­т­вом, что он пре­да­вал ор­га­нам сво­их по­се­ти­те­лей­; да­же ес­ли Пеш­ко­ву убе­ди­ли, что Ви­на­вер был пос­тав­лен шпи­онить за ней, нам это­му ве­рить нель­зя. Сфаб­ри­ко­вать до­ку­мен­ты не так труд­но, лю­ди в зас­тен­ках под­пи­сы­ва­ли черт зна­ет ка­кой бред, на­пу­гать ста­ру­ху сту­ка­ча­ми и про­во­ка­то­ра­ми ни­че­го не сто­ит… Но как бу­дут ис­то­ри­ки вос­ста­нав­ли­вать ис­ти­ну, ес­ли всю­ду и вез­де на кру­пи­цу прав­ды нас­ло­ились гру­ды чу­до­вищ­ной лжи? Не пред­рас­суд­ков, не оши­бок вре­ме­ни, а соз­на­тель­ной и об­ду­ман­ной лжи?

    

    

    Анна Ан­д­ре­ев­на то­же пог­ру­зи­лась в так на­зы­ва­емые хло­по­ты. Она до­би­лась при­ема у Ену­кид­зе. Тот вни­ма­тель­но ее выс­лу­шал и не про­ро­нил ни сло­ва. За­тем она по­бе­жа­ла к Сей­фул­ли­ной­, ко­то­рая тот­час бро­си­лась зво­нить к зна­ко­мо­му че­кис­ту. "Лишь бы его не све­ли там с ума, - ска­зал "зна­ко­мый че­кист", - на­ши на этот счет боль­шие мас­те­ра… " На сле­ду­ющий день он со­об­щил Сей­фул­ли­ной­, что на­вел справ­ки - в это де­ло вме­ши­вать­ся не сле­ду­ет… По­че­му?… От­ве­та не пос­ле­до­ва­ло. У Сей­фул­ли­ной опус­ти­лись ру­ки. У нас всег­да опус­ка­лись ру­ки, ког­да нам со­ве­то­ва­ли не вме­ши­вать­ся в ка­кое-ни­будь де­ло, и мы тут же от­с­ту­па­ли. Уди­ви­тель­ная чер­та на­шей жиз­ни: мои сов­ре­мен­ни­ки по­да­ва­ли пе­ти­ции и прось­бы, вы­ра­жа­ли свое мне­ние и дей­ст­во­ва­ли толь­ко пос­ле то­го, как вы­яс­ня­лось, что ска­жут по это­му по­во­ду "на­вер­ху". Все слиш­ком ос­т­ро ощу­ща­ли свою бес­по­мощ­ность, что­бы дей­ст­во­вать нап­ро­лом и на­пе­ре­кор. "У ме­ня та­кие де­ла не вы­хо­дят", - го­во­рил Эрен­бург, объ­яс­няя, по­че­му он от­ка­зы­ва­ет­ся хло­по­тать по не­ко­то­рым де­лам - о пен­си­ях, нап­ри­мер, жил­п­ло­ща­ди и про­пис­ке. Ведь он мог толь­ко про­сить, но не нас­та­ивать… Че­го уж удоб­нее для на­чаль­с­т­ва! Мож­но бы­ло ос­та­но­вить лю­бое об­щес­т­вен­ное выс­туп­ле­ние, на­мек­нув, что "на­вер­ху" им бу­дут не­до­воль­ны. Этим поль­зо­ва­лись и про­ме­жу­точ­ные, и выс­шие ин­с­тан­ции в сво­их це­лях и соз­да­ва­ли неп­ри­ка­са­емые де­ла. На­чи­ная со вто­рой по­ло­ви­ны двад­ца­тых го­дов "ше­пот об­щес­т­вен­нос­ти" ста­но­вил­ся все бо­лее не­уло­ви­мым и пе­рес­тал прет­во­рять­ся в ка­кие-ли­бо дей­ст­вия. Все де­ла об арес­тах бы­ли, ра­зу­ме­ет­ся, "неп­ри­ка­са­емы­ми", хло­по­тать по­ла­га­лось лишь чле­нам семьи - то есть хо­дить к Пеш­ко­вой­, а по­том в про­ку­ра­ту­ру. Ес­ли кто-ни­будь пос­то­рон­ний ввя­зы­вал­ся в хло­по­ты, это бы­ло не пра­ви­лом, а ис­к­лю­че­ни­ем, и ему нуж­но за это воз­дать дол­ж­ное. А в де­ло О. М. вме­ши­вать­ся, ко­неч­но, не сто­ило - ведь в сво­их сти­хах он по­сяг­нул на слиш­ком гроз­ное ли­цо. По­это­му я це­ню, что в хло­по­ты 34 го­да по­же­лал впу­тать­ся и Пас­тер­на­ки при­шел к нам с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной и спро­сил, ку­да ему об­ра­тить­ся. Я по­со­ве­то­ва­ла пой­ти к Ни­ко­лаю Ива­но­ви­чу Бу­ха­ри­ну, по­то­му что уже зна­ла, как он от­нес­ся к арес­ту О. М., и к Демь­яну Бед­но­му.

    Демьяна я наз­ва­ла не слу­чай­но. Че­рез Пас­тер­на­ка я на­по­ми­на­ла ему об обе­ща­нии, дан­ном в 1928 го­ду. О. М. тог­да слу­чай­но уз­нал на ули­це от сво­его од­но­фа­миль­ца - Исая Бе­не­дик­то­ви­ча Ман­дель­ш­та­ма - про пять бан­ков­с­ких слу­жа­щих, ста­рых "спе­цов", как та­ких тог­да на­зы­ва­ли, ко­то­рых при­го­во­ри­ли к рас­стре­лу по об­ви­не­нию не то в рас­т­ра­те, не то в бес­хо­зяй­ст­вен­нос­ти. Не­ожи­дан­но для се­бя и для сво­его со­бе­сед­ни­ка и воп­ре­ки пра­ви­лу не вме­ши­вать­ся в чу­жие де­ла О. М. пе­ре­вер­нул Мос­к­ву и спас ста­ри­ков. Эти хло­по­ты он упо­ми­на­ет в "Чет­вер­той про­зе". Сре­ди про­чих "интег­раль­ных хо­дов" он об­ра­тил­ся к Демь­яну Бед­но­му. Сви­да­ние сос­то­ялось где-то на зад­вор­ках "Меж­ду­на­род­ной Кни­ги". Страс­т­ный книж­ник, Демь­ян был пос­то­ян­ным по­се­ти­те­лем это­го ма­га­зи­на и, ве­ро­ят­но, там и встре­чал­ся со сво­ими зна­ко­мы­ми - к то­му вре­ме­ни жив­шие в Крем­ле уже не сме­ли ни­ко­го к се­бе приг­ла­шать. Хло­по­тать за ста­ри­ков Демь­ян на­от­рез от­ка­зал­ся. "А вам-то ка­кое де­ло до них?" - спро­сил он у О. М., уз­нав, что речь идет не о род­с­т­вен­ни­ках и да­же не о зна­ко­мых. Но тут же до­ба­вил, что ес­ли что слу­чит­ся с са­мим О. М., он, Демь­ян, обя­за­тель­но за не­го зас­ту­пит­ся.

    Это обе­ща­ние по­че­му-то очень об­ра­до­ва­ло О. М., хо­тя в ту по­ру у нас бы­ло твер­дое ощу­ще­ние: "не тро­нут, не убь­ют" [14]… При­ехав в Ял­ту, он мне рас­ска­зал об этом раз­го­во­ре: "Все-та­ки при­ят­но… Об­ма­нет?… Не ду­маю"… Вот по­че­му в 34 го­ду я по­со­ве­то­ва­ла Пас­тер­на­ку по­го­во­рить с Демь­яном. Бо­рис Ле­они­до­вич поз­во­нил ему ед­ва ли не в пер­вый день, ког­да у нас ры­лись вто­рич­но в сун­ду­ке, но Демь­ян как буд­то уже кое-что знал. "Ни вам, ни мне в это де­ло вме­ши­вать­ся нель­зя", - ска­зал он Пас­тер­на­ку… Знал ли Демь­ян, что речь идет о сти­хах про­тив че­ло­ве­ка с жир­ны­ми паль­ца­ми, с ко­то­рым ему уже приш­лось стол­к­нуть­ся, или от­ве­тил обыч­ной со­вет­с­кой фор­му­лой­, оз­на­ча­ющей­, что всег­да луч­ше дер­жать­ся по­даль­ше от за­чум­лен­ных? Воз­мож­но и то, и дру­гое… Во вся­ком слу­чае, Демь­ян сам уже был в не­ми­лос­ти из-за сво­его кни­го­лю­бия. Он имел не­ос­то­рож­ность за­пи­сать в днев­ни­ке, что не лю­бит да­вать кни­ги Ста­ли­ну, по­то­му что тот ос­тав­ля­ет на бе­лых стра­ни­цах от­пе­чат­ки жир­ных паль­цев. Сек­ре­тарь Демь­яна ре­шил выс­лу­жить­ся и пе­ре­пи­сал для Ста­ли­на эту вы­дер­ж­ку из днев­ни­ка. Пре­да­тель­с­т­во, ка­жет­ся, не при­нес­ло ему поль­зы, а Демь­ян дол­го бед­с­т­во­вал и да­же про­дал свою биб­ли­оте­ку. Ког­да его сно­ва ста­ли пе­ча­тать, пят­над­ца­ти­лет­ний нас­лед­с­т­вен­ный срок уже ис­тек, да, ка­жет­ся, еще пос­лед­ний брак не был офор­м­лен, и я ви­де­ла, как его нас­лед­ник, ис­пи­той юно­ша, хо­дил к Сур­ко­ву, что­бы име­нем от­ца вы­ма­ли­вать хоть ка­кие-ни­будь по­дач­ки. И при мне Сур­ков на­чис­то ему во всем от­ка­зал. Это бы­ло пос­лед­нее уни­же­ние Демь­яна, уже в по­том­с­т­ве. А за что? Ведь Демь­ян ра­бо­тал на со­вет­с­кую власть не за страх, а за со­весть. Че­го уж мне удив­лять­ся, ес­ли ме­ня вре­мя от вре­ме­ни пи­ха­ют са­по­га­ми. Я-то уж на­вер­ное не зас­лу­жи­ла ни­че­го.

    В се­ре­ди­не мая 34 го­да Демь­ян и Пас­тер­нак встре­ти­лись на ка­ком-то соб­ра­нии, ве­ро­ят­но, ор­га­ни­зо­ван­ном по по­во­ду об­ра­зо­ва­ния Со­юза пи­са­те­лей. Демь­ян выз­вал­ся от­вез­ти Пас­тер­на­ка до­мой и, от­пус­тив, нас­коль­ко я пом­ню, шо­фе­ра, дол­го кру­жил по Мос­к­ве. Тог­да мно­гие из на­ших де­яте­лей еще не бо­ялись раз­го­ва­ри­вать в ма­ши­нах, а по­том про­шел слух, что в них то­же ус­та­но­ви­ли маг­ни­то­фо­ны. Демь­ян го­во­рил с Пас­тер­на­ком о том, что "в рус­скую по­эзию стре­ля­ют без про­ма­ха", и, меж­ду про­чим, упо­мя­нул Ма­яков­с­ко­го. По мне­нию Демь­яна, Ма­яков­с­кий по­гиб по­то­му, что втор­г­ся в об­ласть, где он, Демь­ян, чув­с­т­ву­ет се­бя как до­ма, но для Ма­яков­с­ко­го чуж­дую.

    Наговорившись, Демь­ян от­вез Пас­тер­на­ка не до­мой­, а на Фур­ма­нов пе­ре­улок, где, обе­зу­мев от двух обыс­ков, си­де­ли мы с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной.

    А на съез­де жур­на­лис­тов в те дни ме­тал­ся Бал­т­ру­шай­тис [15], умо­ляя всех од­но­го за дру­гим спас­ти О. М., и зак­ли­нал лю­дей сде­лать это па­мятью по­гиб­ше­го Гу­ми­ле­ва. Пред­с­тав­ляю се­бе, как зву­ча­ли для слу­ха прож­жен­ных жур­на­лис­тов трид­ца­тых го­дов эти два име­ни, но Бал­т­ру­шай­тис был под­дан­ным дру­гой стра­ны и ему не мог­ли вну­шить, что "в это де­ло вме­ши­вать­ся не ре­ко­мен­ду­ет­ся"…

    Балтрушайтис уже дав­но пред­чув­с­т­во­вал, ка­кой ко­нец ждет О. М. Еще в са­мом на­ча­ле двад­ца­тых го­дов (в 1921-м, до ги­бе­ли Гу­ми­ле­ва) он уго­ва­ри­вал О. М. при­нять ли­тов­с­кое под­дан­с­т­во. Это бы­ло воз­мож­но, по­то­му что отец О. М. жил ког­да-то в Лит­ве, а сам О. М. ро­дил­ся в Вар­ша­ве. О. М. да­же соб­рал ка­кие-то бу­ма­ги и снес по­ка­зать их Бал­т­ру­шай­ти­су, но по­том раз­ду­мал: ведь уй­ти от сво­ей учас­ти все рав­но нель­зя и не на­до да­же пы­тать­ся…

    Хлопоты и шу­мок, под­ня­тые вок­руг пер­во­го арес­та О. М., сыг­ра­ли, оче­вид­но, ка­кую-то роль, по­то­му что де­ло обер­ну­лось не по тра­фа­ре­ту. Так, по край­ней ме­ре, ду­ма­ет Ан­на Ан­д­ре­ев­на. Ведь в на­ших ус­ло­ви­ях да­же эта кро­шеч­ная ре­ак­ция - лег­кий гул, ше­по­ток - то­же пред­с­тав­ля­ет неп­ри­выч­ное, уди­ви­тель­ное яв­ле­ние. Но ес­ли про­ана­ли­зи­ро­вать этот шу­мок, еще не­из­вес­т­но, что бы в нем об­на­ру­жи­лось. По сво­ей на­ив­нос­ти я ду­ма­ла, что об­щес­т­вен­ное мне­ние всег­да сто­ит за сла­бо­го про­тив силь­но­го, за оби­жен­но­го про­тив обид­чи­ка, за жер­т­ву про­тив зве­ря. Мне рас­к­ры­ла гла­за бо­лее сов­ре­мен­ная Ли­да Баг­риц­кая. В 38 го­ду, ког­да арес­то­ва­ли ее дру­га Пос­ту­паль­с­ко­го, она горь­ко мне по­жа­ло­ва­лась: "Рань­ше все бы­ло ина­че… Вот ког­да заб­ра­ли Оси­па Эмиль­еви­ча, од­ни бы­ли про­тив, дру­гие счи­та­ли, что так и нуж­но. А те­перь что? Сво­их за­би­ра­ют!"

    Нельзя не оце­нить фор­му­ли­ров­ку Ли­ды Баг­риц­кой. Со спар­тан­с­кой пря­мо­той она вы­ра­зи­ла ос­нов­ной мо­раль­ный за­кон тех, ко­му над­ле­жа­ло быть на­шей ин­тел­ли­ген­ци­ей­, а не в этом ли слое об­ра­зу­ет­ся об­щес­т­вен­ное мне­ние? Де­ле­ние на "сво­их" и "чу­жих" - тог­да это на­зы­ва­лось "чуж­дый эле­мент" - шло еще от граж­дан­с­кой вой­ны с ее не­из­беж­ным пра­ви­лом: "Кто ко­го?" Пос­ле по­бе­ды и ка­пи­ту­ля­ции по­бе­ди­те­ли всег­да пре­тен­ду­ют на наг­ра­ды, по­дач­ки и поб­лаж­ки, а по­беж­ден­ные под­ле­жат ис­ко­ре­не­нию. Но тут-то и ока­зы­ва­ет­ся, что пра­во сос­то­ять в ка­те­го­рии "сво­их" не бы­ва­ет ни нас­лед­с­т­вен­ным, ни да­же по­жиз­нен­ным. За это пра­во ве­лась и ве­дет­ся неп­ре­рыв­ная борь­ба, и вче­раш­ний "свой" в один миг мо­жет ска­тить­ся в ка­те­го­рию чу­жих. Ма­ло то­го: ло­ги­чес­ки раз­ви­ва­ясь, прин­цип де­ле­ния на сво­их и чу­жих при­во­дит к то­му, что каж­дый ска­ты­ва­ющий­ся ста­но­вит­ся "чу­жим" имен­но по­то­му, что он ка­тит­ся вниз. Трид­цать седь­мой год и все, что за ним пос­ле­до­ва­ло, воз­мож­ны толь­ко в об­щес­т­ве, где идея де­ле­ния дош­ла до сво­ей пос­лед­ней фа­зы.

    Обычно при оче­ред­ной вес­ти о чьем-ни­будь арес­те од­ни при­ти­ха­ли и еще глуб­же за­ры­ва­лись в свою но­ру, ко­то­рая, кста­ти, ни­ко­го не спа­са­ла, а дру­гие друж­но улю­лю­ка­ли. Моя при­ятель­ни­ца Со­ня Виш­не­вец­кая в кон­це со­ро­ко­вых го­дов каж­дый день уз­на­ва­ла об арес­тах сво­их дру­зей. "Всю­ду из­ме­на и кон­т­р­ре­во­лю­ция!" - вос­к­ли­ца­ла она в ужа­се. Так по­ла­га­лось го­во­рить тем, ко­му жи­лось по­луч­ше и бы­ло что те­рять. Воз­мож­но, что в этом вос­к­ли­ца­нии со­дер­жит­ся зак­ли­на­тель­ная фор­му­ла, вро­де "чур-чур ме­ня!"… Что нам ос­та­ва­лось де­лать, как не кол­до­вать?…

    

    

    Через две не­де­ли слу­чи­лось чу­до, пер­вое по сче­ту: мне поз­во­нил сле­до­ва­тель и пред­ло­жил прий­ти на сви­да­ние. Про­пуск вру­чи­ли с нес­лы­хан­ной быс­т­ро­той. Я под­ня­лась по ши­ро­кой лес­т­ни­це та­ин­с­т­вен­но­го до­ма, вош­ла в ко­ри­дор и ос­та­но­ви­лась, как мне ве­ле­ли, у две­ри сле­до­ва­те­ля. И тут про­изош­ло неч­то из ря­да вон вы­хо­дя­щее: по ко­ри­до­ру ве­ли зак­лю­чен­но­го: вид­но, ни­как не ожи­да­ли, что в этом свя­ти­ли­ще мо­жет ока­зать­ся пос­то­рон­ний. Я ус­пе­ла за­ме­тить, что арес­тант - вы­со­кий ки­та­ец с ди­ко вы­пу­чен­ны­ми гла­за­ми. Мне не уда­лось раз­г­ля­деть ни­че­го, кро­ме бе­зум­ных глаз и па­да­ющих брюк, ко­то­рые он под­тя­ги­вал ру­кой. Кон­во­иры, уви­дев ме­ня, за­су­ети­лись, и вся груп­па тот­час ис­чез­ла в ка­кой­-то ком­на­те или бо­ко­вом про­хо­де. Я еще ус­пе­ла да­же не рас­смот­реть, а ско­рее по­чу­ять фи­зи­оно­мии кон­во­иров внут­рен­ней ох­ра­ны, рез­ко от­ли­ча­ющих­ся по ти­па­жу от внеш­ней. Впе­чат­ле­ние бы­ло ми­мо­лет­ным, но от не­го ос­та­лось чув­с­т­во ужа­са и стран­но­го хо­лод­ка, про­бе­га­юще­го по спи­не. С тех пор хо­ло­док и мел­кая дрожь всег­да опо­ве­ща­ют ме­ня о приб­ли­же­нии лю­дей этой "внут­рен­ней­" про­фес­сии еще до то­го, как я за­ме­чаю их взгляд - го­ло­ва не­под­виж­на, а по­во­ра­чи­ва­ют­ся, сле­дя за ва­ми, толь­ко гла­за. Де­ти за­им­с­т­ву­ют этот взгляд у ро­ди­те­лей - я наб­лю­да­ла его у школь­ни­ков и у сту­ден­тов. Впро­чем, это осо­бен­ность про­фес­си­ональ­ная, но у нас она страш­но, как и все, под­чер­к­ну­та, слов­но все лю­ди с сы­щиц­ким взгля­дом - пер­вые уче­ни­ки, ста­ра­тель­но де­мон­с­т­ри­ру­ющие учи­те­лю, как хо­ро­шо они ус­во­или курс.

    Китайца уве­ли, но пе­ре­до мной всег­да воз­ни­ка­ют его гла­за, ког­да я слы­шу сло­во "рас­стрел". Ка­ким об­ра­зом до­пус­ти­ли эту встре­чу? По слу­хам, "внут­ри" при­ня­ты тон­чай­шие тех­ни­чес­кие ме­ры, что­бы та­ких стол­к­но­ве­ний не слу­ча­лось: ко­ри­до­ры, буд­то, раз­де­ле­ны на сек­то­ры и осо­бая сиг­на­ли­за­ция опо­ве­ща­ет кон­во­иров, что про­ход за­нят. Впро­чем, раз­ве мы зна­ем, что там де­ла­ет­ся? Мы пи­та­лись слу­ха­ми и дро­жа­ли мел­кой дрожью. Дрожь яв­ле­ние фи­зи­оло­ги­чес­кое и ни­че­го об­ще­го с нор­маль­ным стра­хом не име­ет. Впро­чем, Ан­на Ан­д­ре­ев­на, ус­лы­шав это, рас­сер­ди­лась: "Как не страх? А что еще?" Она ут­вер­ж­да­ет, что ни­ка­кой здесь фи­зи­оло­гии нет и это был страх, са­мый обык­но­вен­ный­, му­чи­тель­ный­, ди­кий страх, ко­то­рый му­чил ее все го­ды до са­мой смер­ти Ста­ли­на.

    Рассказы о тех­ни­чес­кой ос­на­щен­нос­ти - они ка­са­лись мно­жес­т­ва ве­щей­, да­ле­ко не толь­ко ко­ри­дор­ной сиг­на­ли­за­ции, - прек­ра­ти­лись толь­ко в кон­це трид­ца­тых го­дов в свя­зи с пе­ре­хо­дом на "упро­щен­ный доп­рос" [16]. Но­вые ме­то­ды бы­ли столь по­нят­ны и тра­ди­ци­он­ны, что по­ло­жи­ли ко­нец вся­ким ле­ген­дам. "Те­перь все яс­но, - ска­за­ла та же Ан­на Ан­д­ре­ев­на, - ша­поч­ку-уша­ноч­ку и фьють - в тай­гу". От­сю­да: "Там, за про­во­ло­кой ко­лю­чей­, В са­мом сер­д­це тай­ги дре­му­чей Тень мою ве­дут на доп­рос"… [17]

    Я так и не знаю, в ка­кое от­де­ле­ние ме­ня выз­ва­ли на сви­да­ние - в третье или чет­вер­тое, но у сле­до­ва­те­ля бы­ло тра­ди­ци­он­ное в рус­ской ли­те­ра­ту­ре от­чес­т­во - Хрис­то­фо­ро­вич [18]. По­че­му он его не пе­ре­ме­нил, ес­ли ра­бо­тал в ли­те­ра­тур­ном сек­то­ре? Оче­вид­но, ему нра­ви­лось та­кое сов­па­де­ние. О. М. страш­но сер­дил­ся на все по­доб­ные со­пос­тав­ле­ния - он счи­тал, что нель­зя упо­ми­нать всуе ни­че­го, что свя­за­но с име­нем Пуш­ки­на. Ког­да-то нам приш­лось из-за мо­ей бо­лез­ни про­жить два го­да в Цар­с­ком Се­ле, да еще в Ли­цее, по­то­му что там срав­ни­тель­но де­ше­во сда­ва­лись при­лич­ные квар­ти­ры, но О. М. этим ужас­но тя­го­тил­ся - ведь это поч­ти свя­то­тат­с­т­во! - и под пер­вым же пред­ло­гом сбе­жал и об­рек нас на оче­ред­ную без­дом­ность. Так что об­суж­дать с ним от­чес­т­во Хрис­то­фо­ры­ча я не ре­ши­лась.

    Свидание сос­то­ялось при Хрис­то­фо­ры­че - я на­зы­ваю его этим зап­рет­ным име­нем, по­то­му что за­бы­ла фа­ми­лию. Круп­ный че­ло­век с поч­ти ак­тер­с­ки­ми - по Ма­ло­му те­ат­ру - на­зой­ли­вы­ми и рез­ки­ми ин­то­на­ци­ями, он все вре­мя вме­ши­вал­ся в наш раз­го­вор, но не го­во­рил, а вну­шал и под­чер­ки­вал. Все его сен­тен­ции зву­ча­ли мрач­но и уг­ро­жа­юще. Та­ко­ва, од­на­ко, на­ша пси­хо­ло­ги­чес­кая струк­ту­ра, что мне, при­шед­шей с во­ли, бы­ло не страш­но, а толь­ко про­тив­но. Две не­де­ли без сна в ка­ме­ре внут­рен­ней тюрь­мы и на доп­ро­сах в кор­не бы из­ме­ни­ли мое сос­то­яние.

    Когда вве­ли О. М., я за­ме­ти­ла, что гла­за у не­го бе­зум­ные, как у ки­тай­ца, а брю­ки спол­за­ют. Про­фи­лак­ти­ка про­тив са­мо­убий­ств - "внут­ри" от­би­ра­ют по­яса и под­тяж­ки и сре­за­ют все зас­теж­ки.

    Несмотря на бе­зум­ный вид, О. М. тот­час за­ме­тил, что я в чу­жом паль­то. Чье? Ма­ми­но… Ког­да она при­еха­ла? Я наз­ва­ла день. "Зна­чит, ты все вре­мя бы­ла до­ма?" Я не сра­зу по­ня­ла, по­че­му он так за­ин­те­ре­со­вал­ся этим ду­рац­ким паль­то, но те­перь ста­ло яс­но - ему го­во­ри­ли, что я то­же арес­то­ва­на. При­ем обыч­ный - он слу­жит для уг­не­те­ния пси­хи­ки арес­то­ван­но­го. Там, где тюрь­ма и след­с­т­вие ок­ру­же­ны та­кой тай­ной­, как у нас, и не под­чи­ня­ют­ся ни­ка­ко­му об­щес­т­вен­но­му кон­т­ро­лю, по­доб­ные при­емы дей­ст­ву­ют бе­зот­каз­но.

    Я пот­ре­бо­ва­ла объ­яс­не­ний у сле­до­ва­те­ля. Не­умес­т­ность вся­ких тре­бо­ва­ний в этом су­ди­ли­ще оче­вид­на са­ма по се­бе. Тре­бо­вать там мож­но толь­ко по на­ив­нос­ти или от бе­шен­с­т­ва. Во мне хва­та­ло и то­го, и дру­го­го. Но пря­мо­го от­ве­та я, ко­неч­но, не по­лу­чи­ла.

    Думая, что мы рас­ста­ем­ся на­дол­го, а мо­жет, нав­сег­да, О. М. пос­пе­шил пе­ре­дать со мной вес­точ­ку на во­лю. У нас пре­вос­ход­но раз­ви­ты тю­рем­ные на­вы­ки - у всех, си­дев­ших и не си­дев­ших, - и мы уме­ем ис­поль­зо­вать "пос­лед­нюю воз­мож­ность быть ус­лы­шан­ным" [19]. О. М. в "Раз­го­во­ре о Дан­те" при­пи­сал эту пот­реб­ность Уго­ли­но… Но это толь­ко на­ше свой­ст­во - что­бы раз­вить его, на­до про­жить на­шу жизнь. Нес­коль­ко раз мне вы­па­да­ла воз­мож­ность "быть ус­лы­шан­ной­", и я ста­ра­лась ее ис­поль­зо­вать, но мои со­бе­сед­ни­ки не по­ни­ма­ли под­тек­с­та, не ре­гис­т­ри­ро­ва­ли мо­ей ин­фор­ма­ции. Им ка­за­лось, что на­ше толь­ко что на­чав­ше­еся зна­ком­с­т­во бу­дет про­дол­жать­ся веч­но и они ус­пе­ют, не то­ро­пясь и не нап­ря­га­ясь, пос­те­пен­но все уз­нать. Это бы­ла ро­ко­вая ошиб­ка с их сто­ро­ны, и мои уси­лия про­па­да­ли да­ром. О. М. во вре­мя сви­да­ния на­хо­дил­ся в луч­шем по­ло­же­нии - я бы­ла от­лич­но под­го­тов­ле­на к при­ему ин­фор­ма­ции, ни­че­го раз­же­вы­вать не при­хо­ди­лось и ни од­но сло­во не про­па­ло да­ром.

    О. М. со­об­щил, что у сле­до­ва­те­ля бы­ли сти­хи, они по­па­ли к не­му в пер­вом ва­ри­ан­те со сло­вом "му­жи­ко­бо­рец" в чет­вер­той стро­ке: "Толь­ко слыш­но крем­лев­с­ко­го гор­ца - Ду­ше­губ­ца и му­жи­ко­бор­ца"… Это бы­ло весь­ма су­щес­т­вен­но, что­бы вы­яс­нить, кто ин­фор­ми­ро­вал ор­га­ны. Даль­ше О. М. то­ро­пил­ся рас­ска­зать, как ве­лось след­с­т­вие, но сле­до­ва­тель неп­ре­рыв­но его об­ры­вал и ста­рал­ся ис­поль­зо­вать соз­дав­шу­юся си­ту­ацию, что­бы при­пуг­нуть и ме­ня. А я тща­тель­но вы­лав­ли­ва­ла из пе­ре­пал­ки все воз­мож­ные све­де­ния, что­бы пе­ре­дать их на во­лю.

    Стихи сле­до­ва­тель на­зы­вал "бес­п­ре­це­ден­т­ным кон­т­р­ре­во­лю­ци­он­ным до­ку­мен­том", а ме­ня со­учас­т­ни­цей прес­туп­ле­ния: "Как дол­жен был на ва­шем мес­те пос­ту­пить со­вет­с­кий че­ло­век?" - ска­зал он, об­ра­ща­ясь ко мне. Ока­зы­ва­ет­ся, со­вет­с­кий че­ло­век на мо­ем мес­те не­мед­лен­но со­об­щил бы о сти­хах в ор­га­ны, ина­че он под­ле­жал бы уго­лов­ной от­вет­с­т­вен­нос­ти… Че­рез каж­дые три сло­ва в ус­тах на­ше­го со­бе­сед­ни­ка зву­ча­ли сло­ва "прес­туп­ле­ние" и "на­ка­за­ние". Вы­яс­ни­лось, что я не прив­ле­че­на к от­вет­с­т­вен­нос­ти толь­ко по­то­му, что ре­ши­ли "не под­ни­мать де­ла". И тут я уз­на­ла фор­му­лу: "изо­ли­ро­вать, но сох­ра­нить" - та­ко­во рас­по­ря­же­ние свы­ше - сле­до­ва­тель на­мек­нул, что с са­мо­го вер­ху, - пер­вая ми­лость… Пер­во­на­чаль­но на­ме­чав­ший­ся при­го­вор - от­п­рав­ка в ла­герь на стро­итель­с­т­во ка­на­ла [20] - от­ме­нен выс­шей ин­с­тан­ци­ей. Прес­туп­ни­ка вы­сы­ла­ют в го­род Чер­дынь на по­се­ле­ние… И тут Хрис­то­фо­рыч пред­ло­жил мне соп­ро­вож­дать О. М. к мес­ту ссыл­ки. Это бы­ла вто­рая нес­лы­хан­ная ми­лость, и я, ра­зу­ме­ет­ся, тот­час сог­ла­си­лась ехать, но мне до сих пор лю­бо­пыт­но, что про­изош­ло бы, ес­ли б я от­ка­за­лась.

    Какая бы выс­т­ро­илась оче­редь, ес­ли бы в 37-м, ска­жем, го­ду же­ла­ющим пред­ло­жи­ли доб­ро­воль­но от­п­рав­лять­ся в ссыл­ку вмес­те с семь­ями, деть­ми, ба­рах­лом и кни­га­ми!… Же­ны де­жу­ри­ли бы в этой оче­ре­ди вмес­те с лю­бов­ни­ца­ми, ма­че­хи ря­дом с пад­че­ри­ца­ми…

    А мо­жет, и нет… Лю­ди толь­ко тем и дер­жат­ся, что не зна­ют сво­его бу­ду­ще­го и на­де­ют­ся из­бе­жать об­щей учас­ти. По­ка по­ги­ба­ют со­се­ди, уце­лев­шие те­шат се­бя зна­ме­ни­тым воп­ро­сом "За что его взя­ли?" и пе­ре­би­ра­ют все не­ос­то­рож­нос­ти и оп­лош­нос­ти, за­ме­чен­ные за по­ги­ба­ющим. Жен­щи­ны - ведь имен­но они под­лин­ные хра­ни­тель­ни­цы до­маш­не­го оча­га - с де­мо­ни­чес­кой си­лой под­дер­жи­ва­ют ого­нек на­деж­ды. Ли­ля Яхон­то­ва в 37 го­ду го­во­ри­ла, про­хо­дя по Лу­бян­ке: "Я чув­с­т­вую се­бя в бе­зо­пас­нос­ти, по­ка сто­ит этот дом"… Сво­ей свя­той ве­рой она, мо­жет, от­с­ро­чи­ла на нес­коль­ко лет ги­бель му­жа - он выб­ро­сил­ся из ок­на в при­пад­ке ди­ко­го стра­ха, что его сей­час арес­ту­ют. А в 53 го­ду од­на пра­во­вер­ная кан­ди­дат­ка би­оло­ги­чес­ких на­ук, ев­рей­ка, до­ка­зы­ва­ла дру­гой ев­рей­ке, за­пад­ной­, а по­то­му со­вер­шен­но пот­ря­сен­ной­, что с ней ни­че­го не мо­жет слу­чить­ся, ес­ли, ко­неч­но, "вы не со­вер­ши­ли ни­ка­ко­го прес­туп­ле­ния и со­весть у вас чис­та"… Да еще до­рож­ная спут­ни­ца 57 го­да, ко­то­рая объ­яс­ня­ла мне, что к ре­аби­ли­ти­ро­ван­ным нуж­но под­хо­дить с ос­то­рож­нос­тью, так как от­пус­ка­ют их из гу­ман­ных по­буж­де­ний­, а вов­се не по­то­му, что они не­вин­ны - ведь что ни го­во­ри, а ды­ма без ог­ня не бы­ва­ет… При­чин­ность и це­ле­со­об­раз­ность - ос­нов­ные ка­те­го­рии на­шей пот­ре­би­тель­с­кой фи­ло­со­фии.

    

    

    Я приш­ла до­мой с из­вес­ти­ем, что сле­до­ва­тель предъ­явил О. М. сти­хи о Ста­ли­не и О. М. приз­нал ав­тор­с­т­во и то, что че­ло­век де­сять из бли­жай­ше­го ок­ру­же­ния их слы­ша­ли. Я сер­ди­лась, что он не от­ри­цал все­го, как по­до­ба­ет кон­с­пи­ра­то­ру. Но пред­с­та­вить се­бе О. М. в ро­ли кон­с­пи­ра­то­ра со­вер­шен­но не­воз­мож­но - это был от­к­ры­тый че­ло­век, нес­по­соб­ный ни на ка­кие хит­ро­ум­ные хо­ды. То­го, что на­зы­ва­ет­ся из­во­рот­ли­вос­тью ума, у не­го не бы­ло и в по­ми­не. А, кста­ти, опыт­ные лю­ди го­во­ри­ли мне, что ка­кой­-то ми­ни­мум в ус­ло­ви­ях на­ше­го след­с­т­вия не­об­хо­ди­мо приз­на­вать, ина­че на­чи­на­ет­ся "на­жим" и обес­си­лев­ший зак­лю­чен­ный на­го­ва­ри­ва­ет на се­бя черт зна­ет что.

    Да и ка­кие мы к чер­ту кон­с­пи­ра­то­ры! По­ли­ти­чес­кий де­ятель, под­поль­щик, ре­во­лю­ци­онер, за­го­вор­щик - это всег­да че­ло­век осо­бо­го скла­да. Нам по­доб­ная де­ятель­ность про­ти­во­по­ка­за­на. А жизнь ста­ви­ла нас в ус­ло­вия чуть ли не кар­бо­на­ри­ев. Встре­ча­ясь, мы го­во­ри­ли ше­по­том и ко­си­лись на сте­ны - не под­с­лу­ши­ва­ют ли со­се­ди, не пос­та­ви­ли ли маг­ни­то­фон. Ког­да я при­еха­ла пос­ле вой­ны в Мос­к­ву, ока­за­лось, что у всех те­ле­фо­ны зак­ры­ты по­душ­ка­ми: про­нес­ся слух, что в них ус­та­нов­ле­ны зву­ко­за­пи­сы­ва­ющие ап­па­ра­ты, и все обы­ва­те­ли дро­жа­ли от стра­ха пе­ред чер­ным ме­тал­ли­чес­ким сви­де­те­лем, под­с­лу­ши­ва­ющим их по­та­ен­ные мыс­ли. Ник­то друг дру­гу не до­ве­рял, в каж­дом зна­ко­мом мы по­доз­ре­ва­ли сту­ка­ча. Иног­да ка­за­лось, что вся стра­на за­бо­ле­ла ма­ни­ей прес­ле­до­ва­ния. И до сих пор мы не выз­до­ро­ве­ли от этой бо­лез­ни.

    А ведь у нас бы­ли все ос­но­ва­ния для это­го не­ду­га: мы хо­ди­ли как бы прос­ве­чен­ные рен­т­ге­нов­с­ки­ми лу­ча­ми; вза­им­ная слеж­ка - вот ос­нов­ной прин­цип, ко­то­рым на­ми уп­рав­ля­ли. "Че­го бо­ять­ся, - ска­зал Ста­лин, - на­до ра­бо­тать…" [21] Слу­жа­щие нес­ли свой мед ди­рек­то­ру, сек­ре­та­рю пар­тор­га­ни­за­ции и в от­дел кад­ров. Учи­те­ля при по­мо­щи клас­сно­го са­мо­уп­рав­ле­ния - ста­рос­ты, про­фор­га и ком­сор­га - мог­ли вы­жать мас­ло из лю­бо­го школь­ни­ка. Сту­ден­там по­ру­ча­лось сле­дить за лек­то­ром. Вза­имоп­ро­ник­но­ве­ние тюрь­мы и внеш­не­го ми­ра бы­ло пос­тав­ле­но на ши­ро­кую но­гу. В лю­бом уч­реж­де­нии, осо­бен­но в ву­зах, слу­жат мно­жес­т­во лю­дей­, на­чи­нав­ших свою карь­еру "внут­ри". Они прош­ли та­кую прек­рас­ную вы­уч­ку, что на­чаль­с­т­во го­то­во прод­ви­гать их в лю­бой об­лас­ти. Уй­дя на "уче­бу", они по­лу­ча­ют вся­чес­кие по­ощ­ре­ния по служ­бе и не­ред­ко ос­тав­ля­ют­ся в ас­пи­ран­ту­ре. Кро­ме них связь под­дер­жи­ва­ет­ся сту­ка­ча­ми, и эти, сме­шав­ши­еся с тол­пой слу­жа­щих, ни­чем от нее не­от­ли­чи­мые, пред­с­тав­ля­ют еще боль­шую опас­ность. Выс­лу­жи­ва­ясь, они спо­соб­ны на про­во­ка­ции, че­го поч­ти не слу­ча­ет­ся с быв­ши­ми слу­жа­щи­ми ор­га­нов. Та­ко­ва бы­ла пов­сед­нев­ная жизнь, быт, ук­ра­шен­ный ноч­ной ис­по­ведью со­се­да о том, как его вы­зы­ва­ли "ту­да", чем ему гро­зи­ли и что пред­ла­га­ли, или пре­дуп­реж­де­ни­ем дру­зей о том, ко­го на­до из зна­ко­мых ос­те­ре­гать­ся. Все это про­ис­хо­ди­ло в мас­со­вом по­ряд­ке, с людь­ми, за ко­то­ры­ми ин­ди­ви­ду­аль­ной слеж­ки не ус­та­нав­ли­ва­лось. Каж­дая семья пе­ре­би­ра­ла сво­их зна­ко­мых, ища сре­ди них про­во­ка­то­ров, сту­ка­чей и пре­да­те­лей. Пос­ле 37 го­да лю­ди пе­рес­та­ли встре­чать­ся друг с дру­гом. И этим дос­ти­га­лись да­ле­ко иду­щие це­ли ор­га­нов. Кро­ме пос­то­ян­но­го сбо­ра ин­фор­ма­ции они до­би­лись ос­лаб­ле­ния свя­зей меж­ду людь­ми, разъ­еди­не­ния об­щес­т­ва, да еще втя­ну­ли в свой круг мно­жес­т­во лю­дей­, вы­зы­вая их от вре­ме­ни до вре­ме­ни, бес­по­коя, по­лу­чая от них под­пис­ки о "не­раз­г­ла­ше­нии". И все эти тол­пы "вы­зы­ва­емых" жи­ли под веч­ным стра­хом ра­зоб­ла­че­ния и, по­доб­но кад­ро­вым слу­жа­щим ор­га­нов, бы­ли за­ин­те­ре­со­ва­ны в не­зыб­ле­мос­ти по­ряд­ка и неп­ри­кос­но­вен­нос­ти ар­хи­вов, ку­да по­па­ли их име­на.

    Такие фор­мы бы­та ус­та­но­ви­лись не сра­зу, но О. М. удос­то­ил­ся ин­ди­ви­ду­аль­ной слеж­ки од­ним из пер­вых: его ли­те­ра­тур­ное по­ло­же­ние оп­ре­де­ли­лось уже к 23 го­ду, ког­да его имя бы­ло вы­чер­к­ну­то из спис­ков сот­руд­ни­ков всех жур­на­лов, а по­то­му и ки­ше­ли вок­руг не­го сту­ка­чи уже в двад­ца­тых го­дах… Мы раз­ли­ча­ли нес­коль­ко раз­но­вид­нос­тей в этом пле­ме­ни. Лег­че все­го оп­ре­де­ля­лись де­ло­вые мо­ло­дые лю­ди с во­ен­ной вып­рав­кой­, ко­то­рые да­же не си­му­ли­ро­ва­ли ин­те­ре­са к ав­то­ру, но сра­зу тре­бо­ва­ли у не­го "пос­лед­них со­чи­не­ний­". О. М. обыч­но про­бо­вал ук­ло­нить­ся, - у не­го, мол, нет сво­бод­но­го эк­зем­п­ля­ра… Мо­ло­дые лю­ди тот­час пред­ла­га­ли все пе­ре­пи­сать на ма­шин­ке: "И для вас эк­зем­п­ляр­чик сде­ла­ем"… С од­ним из та­ких по­се­ти­те­лей О. М. дол­го тор­го­вал­ся, от­ка­зы­ва­ясь вы­дать "Вол­ка". Это про­ис­хо­ди­ло в 32 го­ду… Де­ло­ви­тый юно­ша нас­та­ивал, ут­вер­ж­дая, что "Волк" уже ши­ро­ко из­вес­тен. Не до­бив­шись ру­ко­пи­си, он при­шел на сле­ду­ющий день и про­чел "Вол­ка" на­изусть. До­ка­зав та­ким об­ра­зом "ши­ро­кую из­вес­т­ность" сти­хот­во­ре­ния, он по­лу­чил не­об­хо­ди­мый ему ав­тор­с­кий спи­сок. Эти сту­ка­чи, вы­пол­нив оче­ред­ное за­да­ние, бес­след­но ис­че­за­ли. У них бы­ло еще од­но дос­то­ин­с­т­во: они всег­да спе­ши­ли и ни­ког­да не прит­во­ря­лись гос­тя­ми. Оче­вид­но, в их фун­к­ции не вхо­ди­ло "наб­лю­де­ние за кру­гом", то есть за те­ми, кто нас по­се­ща­ет.

    Второй вид сту­ка­чей - "це­ни­те­ли" - ча­ще все­го пред­с­та­ви­те­ли той же про­фес­сии, сос­лу­жив­цы, со­се­ди… В ве­дом­с­т­вен­ных до­мах со­сед всег­да бы­ва­ет и сос­лу­жив­цем. Эти яв­ля­лись без те­ле­фон­но­го звон­ка, не сго­во­рив­шись, как снег на го­ло­ву, так ска­зать, "на ого­нек"… Они си­де­ли по­дол­гу, ве­ли про­фес­си­ональ­ные раз­го­во­ры, за­ни­ма­лись мел­ки­ми про­во­ка­ци­ями. При­ни­мая та­ко­го сту­ка­ча, О. М. всег­да тре­бо­вал, что­бы я по­да­ла чаю: "Че­ло­век ра­бо­та­ет - нуж­но чаю"… Что­бы вте­реть­ся в дом, они при­бе­га­ли к мел­ким хит­рос­тям. Сар­гид­жан - он же Бо­ро­дин - за­явил­ся к нам в пер­вый раз с рас­ска­за­ми о Вос­то­ке - по про­ис­хож­де­нию он, мол, из Сред­ней Азии и сам учил­ся в мед­ре­се. В до­ка­за­тель­с­т­во сво­ей "вос­точ­нос­ти" он при­та­щил не­боль­шую ста­ту­эт­ку яр­ма­роч­но­го Буд­ды. Буд­да слу­жил до­ка­за­тель­с­т­вом, что Б., он же С., - зна­ток Вос­то­ка и нас­то­ящий це­ни­тель ис­кус­ств. Как со­че­тал­ся Буд­да с ма­го­ме­тан­с­т­вом в мед­ре­се, мы так и не вы­яс­ни­ли. Вско­ре С. прор­ва­ло и он нас­кан­да­лил, а ва­кан­сия при О. М., оче­вид­но, ос­во­бо­ди­лась, по­то­му что нез­ва­но-не­га­дан­но при­шел дру­гой со­сед и для пер­во­го зна­ком­с­т­ва при­та­щил точ­но та­ко­го же Буд­ду. На этот раз О. М. взбе­сил­ся: "Опять Буд­да! Хва­тит! Пусть при­ду­ма­ют что-ни­будь дру­гое", - и выг­нал не­удач­но­го за­мес­ти­те­ля. Чаю он не по­лу­чил.

    Третья и са­мая опас­ная раз­но­вид­ность на­зы­ва­лась у нас "адъютан­ты". Это ли­те­ра­тур­ные маль­чи­ки - в ака­де­ми­чес­кой сре­де - ас­пи­ран­ты - с са­мым ак­тив­ным от­но­ше­ни­ем к сти­хам, знав­шие на­изусть все на све­те. Ча­ще все­го они впер­вые при­хо­ди­ли с са­мы­ми чис­ты­ми на­ме­ре­ни­ями, а по­том их за­вер­бо­вы­ва­ли. Не­ко­то­рые из них от­к­ры­то приз­на­ва­лись О. М. - так бы­ва­ло и с А. А., - что их "вы­зы­ва­ют и спра­ши­ва­ют". Пос­ле та­ких приз­на­ний они обыч­но ис­че­за­ли. Дру­гие, то­же вдруг, ни­че­го не объ­яс­няя, прек­ра­ща­ли к нам хо­дить. Иног­да че­рез мно­го лет я уз­на­ва­ла, что с ни­ми про­изош­ло, то есть как их вы­зы­ва­ли. Так бы­ло с Л., о ко­то­ром я уз­на­ла от Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны. Он не ре­шил­ся прий­ти к ней в Ле­нин­г­ра­де и на­шел ее в Мос­к­ве. "Вы не пред­с­тав­ля­ете се­бе, как вы прос­ве­че­ны", - ска­зал он. Обид­но, ког­да вдруг та­ин­с­т­вен­но ис­че­за­ет че­ло­век, с ко­то­рым за­вя­за­лась друж­ба, но, к нес­час­тью, един­с­т­вен­ное, что мог­ли сде­лать чес­т­ные лю­ди, это ис­чез­нуть, ина­че го­во­ря, от­ка­зать­ся от зва­ния "адъютан­та". "Адъютан­ты" же - это те, кто слу­жил двум бо­гам сра­зу. Люб­ви к сти­хам они не те­ря­ли, но пом­ни­ли, что са­ми они то­же ли­те­ра­то­ры и по­эты и по­ра уже на­пе­ча­тать­ся и как-то прис­т­ро­ить­ся в жиз­ни. Имен­но этим их обыч­но соб­лаз­ня­ли; и дей­ст­ви­тель­но, бли­зость, друж­ба, лю­бые от­но­ше­ния с Ман­дель­ш­та­мом или Ах­ма­то­вой ни­ка­ко­го пу­ти в ли­те­ра­ту­ру не при­от­к­ры­ва­ли; за­то чис­то­сер­деч­ный рас­сказ о ка­ком-ни­будь - не­вин­ней­шем, ко­неч­но, - раз­го­во­ре, ко­то­рый вел­ся у нас ве­че­ром, - и "адъютан­ту" по­мо­гут про­ник­нуть на за­вет­ные стра­ни­цы жур­на­лов. В ка­кой­-то кри­ти­чес­кий мо­мент ли­те­ра­тур­ный юно­ша сда­вал­ся, и у не­го на­чи­на­лась двой­ная жизнь.

    Существовали, на­ко­нец, и нас­то­ящие лю­би­те­ли зла, на­хо­див­шие вкус в сво­ем двой­ст­вен­ном по­ло­же­нии. Сре­ди них есть да­же зна­ме­ни­тос­ти, как, нап­ри­мер, Эль­с­берг. Вот это, не­сом­нен­но, круп­ная фи­гу­ра в сво­ей об­лас­ти. Ра­бо­тал он в дру­гом кру­гу, и я о нем толь­ко слы­ша­ла, но од­наж­ды, про­чи­тав за­го­ло­вок его статьи [22] - "Мо­раль­ный опыт со­вет­с­кой эпо­хи", - по­ня­ла всю изощ­рен­ность это­го че­ло­ве­ка. Статья эта по­яви­лась в тот мо­мент, ког­да жда­ли пуб­лич­но­го ра­зоб­ла­че­ния ав­то­ра, и сво­им за­го­лов­ком и те­мой он как бы со­об­щал чи­та­те­лю, что ему ни­че­го не гро­зит как нас­то­яще­му зна­то­ку мо­раль­ных норм на­шей эпо­хи. Ра­зоб­ла­че­ния все-та­ки пос­ле­до­ва­ли, хо­тя и не ско­ро, но да­же та­кой нич­тож­ной сан­к­ции, как из­г­на­ние из ССП, к не­му при­ме­нить не уда­лось. Он не по­те­рял ни­че­го, да­же пре­дан­нос­ти сво­их ас­пи­ран­тов. Ха­рак­тер­ная чер­та Эль­с­бер­га: от­п­ра­вив в ссыл­ку сво­его дру­га Штей­нбер­га, он про­дол­жал на­ве­щать его же­ну и да­вать ей со­ве­ты… Жен­щи­на, уже знав­шая о ро­ли Эль­с­бер­га, бо­ялась вы­дать свое бе­шен­с­т­во - ра­зоб­ла­чать сту­ка­чей у нас не по­ла­га­лось, за это мож­но бы­ло жес­то­ко поп­ла­тить­ся. Ког­да Штей­нберг вер­нул­ся пос­ле Двад­ца­то­го съез­да, Эль­с­берг встре­тил его кор­зи­ной цве­тов, поз­д­рав­ле­ни­ями и ру­ко­по­жа­ти­ями…

    Мы жи­ли сре­ди лю­дей­, ис­че­зав­ших на тот свет, в ссыл­ки, в ла­ге­ря, в пре­ис­под­нюю, и сре­ди тех, кто от­п­рав­лял в ссыл­ки, в ла­ге­ря, на тот свет, в пре­ис­под­нюю. Бы­ло опас­но приб­ли­жать­ся к лю­дям, ко­то­рые про­дол­жа­ли ду­мать и ра­бо­тать, и по­это­му со­вер­шен­но бы­ла пра­ва Али­са Гу­гов­на Усо­ва, ко­то­рая не пус­ка­ла к О. М. сво­его му­жа: "К ним нель­зя - там вся­кая сво­лочь бы­ва­ет", - го­во­ри­ла она. Ее идея: луч­ше не рис­ко­вать - кто зна­ет, на ко­го нар­вешь­ся в пы­лу ли­те­ра­тур­но­го спо­ра. Ос­то­рож­ность все-та­ки не по­мог­ла Дмит­рию Сер­ге­еви­чу - он от­п­ра­вил­ся в ла­герь сво­им пу­тем - с язы­ко­ве­да­ми по "де­лу о сло­ва­рях" [23]. Все до­ро­ги ве­ли ту­да. Ста­рая пос­ло­ви­ца о тюрь­ме и су­ме дей­ст­во­ва­ла бе­зот­каз­но, а сло­во "пи­сать" при­об­ре­ло до­ба­воч­ный смысл. Ста­рый уче­ный (Ж [24]) ска­зал мне про груп­пу пре­ус­пе­ва­ющих кан­ди­да­ток: "Все они пи­шут", а Шклов­с­кий ут­вер­ж­дал, что с со­ба­чон­кой Ам­кой на­до ос­то­рож­но - на­учи­лась пи­сать у мо­ло­дых, вни­ма­тель­ных и веж­ли­вых "адъютан­тов"… Ра­бо­тая с Усо­вой в Таш­кен­те в уни­вер­си­те­те, мы не ис­ка­ли сту­ка­чей­, по­то­му что "пи­са­ли" все. И мы уп­раж­ня­лись в эзо­пов­с­ком язы­ке. В при­сут­с­т­вии ас­пи­ран­тов мы под­ни­ма­ли пер­вый тост за тех, кто дал нам та­кую счас­т­ли­вую жизнь, и пос­вя­щен­ные и ас­пи­ран­ты вкла­ды­ва­ли в не­го нуж­ный смысл…

    Вполне ес­тес­т­вен­но, что "адъютан­ты" и все про­чие "пи­са­ли", но стран­но, ка­ким об­ра­зом мы не ра­зу­чи­лись шу­тить и сме­ять­ся. В 38 го­ду О. М. да­же при­ду­мал ма­шин­ку для пре­дот­в­ра­ще­ния шу­ток, ибо шут­ки вещь опас­ная… Он без­звуч­но ше­ве­лил гу­ба­ми - "как Хлеб­ни­ков" - и жес­та­ми по­ка­зы­вал, что ма­шин­ка уже на­хо­дит­ся в гор­ле. Но изоб­ре­те­ние ока­за­лось ни­ку­да не год­ным, и шу­тить он не прек­ра­щал.

    

    

    Как толь­ко я приш­ла до­мой­, квар­ти­ра за­пол­ни­лась людь­ми. Мужья в за­чум­лен­ный дом не приш­ли, но прис­ла­ли жен - жен­щи­нам гро­зи­ло все же мень­ше опас­нос­тей­, чем муж­чи­нам. Да­же в 37 го­ду боль­шин­с­т­во жен­щин пос­т­ра­да­ло за му­жей­, а не са­мос­то­ятель­но. По­это­му не­уди­ви­тель­но, что муж­чи­ны соб­лю­да­ли боль­шую ос­то­рож­ность, чем жен­щи­ны. Впро­чем, "хра­ни­тель­ни­цы оча­га" пре­вос­хо­ди­ли в сво­ем "пат­ри­отиз­ме" са­мых ос­то­рож­ных муж­чин… Я прек­рас­но по­ни­ма­ла, по­че­му не приш­ли мужья, но изу­ми­лась, что на­бе­жа­ло та­кое мно­жес­т­во жен­щин: вы­сы­ла­емых обыч­но из­бе­га­ли все… Ан­на Ан­д­ре­ев­на да­же ах­ну­ла: "Сколь­ко кра­со­ток!"

    Я ук­ла­ды­ва­ла кор­зи­ны, те са­мые, ко­то­рые раз­д­ра­жа­ли прис­лу­гу в Це­ку­бу, как рас­ска­зал О. М. в "Чет­вер­той про­зе". Вер­нее, не ук­ла­ды­ва­ла, а бес­по­ря­доч­но ки­да­ла в них все что по­па­ло: кас­т­рю­ли, белье, кни­ги… В тюрь­му О. М. взял с со­бой Дан­та, но в ка­ме­ру не зат­ре­бо­вал - ему ска­за­ли, что по­бы­вав­шая в ка­ме­ре кни­га на во­лю не вы­пус­ка­ет­ся: ее пе­ре­да­ют в биб­ли­оте­ку "внут­ри". Не зная точ­но, при ка­ких об­с­то­ятель­с­т­вах кни­га ос­та­ет­ся веч­ной уз­ни­цей­, я зах­ва­ти­ла с со­бой дру­гое из­да­ние Дан­та. На­до бы­ло все при­пом­нить, ни­че­го не за­быть - ведь пе­ре­езд, да еще на по­се­ле­ние, ни­чуть не по­хож на нор­маль­ный отъ­езд с дву­мя че­мо­да­на­ми. Я хо­ро­шо это знаю, по­то­му что всю жизнь пе­ре­ез­жаю с мес­та на мес­то со всем сво­им жал­ким иму­щес­т­вом.

    Мать моя вы­ло­жи­ла все день­ги, вы­ру­чен­ные в Ки­еве за ме­бель. Но это бы­ли гро­ши - куч­ка бу­ма­жек. Жен­щи­ны бро­си­лись во все сто­ро­ны со­би­рать на отъ­езд. Эти про­во­ды про­ис­хо­ди­ли на сем­над­ца­том го­ду су­щес­т­во­ва­ния на­ше­го строя. Сем­над­цать лет тща­тель­но­го вос­пи­та­ния не по­мог­ли. Лю­ди, со­би­рав­шие нам день­ги, и те, кто им да­вал, на­ру­ши­ли эти­ми сво­ими пос­туп­ка­ми весь вы­ра­бо­тав­ший­ся у нас ко­декс от­но­ше­ний с те­ми, ко­го ка­ра­ет власть. В эпо­хи на­си­лия и тер­ро­ра лю­ди пря­чут­ся в свою скор­лу­пу и скры­ва­ют свои чув­с­т­ва, но чув­с­т­ва эти не­ис­ко­ре­ни­мы и ни­ка­ким вос­пи­та­ни­ем их не унич­то­жить. Ес­ли да­же ис­ко­ре­нить их в од­ном по­ко­ле­нии, а это у нас в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни уда­лось, они все рав­но прор­вут­ся в сле­ду­ющем. Мы в этом не­од­нок­рат­но убеж­да­лись. По­ня­тие доб­ра, ве­ро­ят­но, дей­ст­ви­тель­но при­су­ще че­ло­ве­ку, и на­ру­ши­те­ли за­ко­нов че­ло­веч­нос­ти дол­ж­ны ра­но или поз­д­но са­ми или в сво­их де­тях проз­реть…

    Анна Ан­д­ре­ев­на пош­ла к Бул­га­ко­вым и вер­ну­лась, тро­ну­тая по­ве­де­ни­ем Еле­ны Сер­ге­ев­ны, ко­то­рая зап­ла­ка­ла, ус­лы­хав о вы­сыл­ке, и бук­валь­но вы­вер­ну­ла свои кар­ма­ны. Си­ма Нар­бут бро­си­лась к Ба­бе­лю, но не вер­ну­лась… За­то дру­гие все вре­мя при­бе­га­ли с до­бы­чей­, и в ре­зуль­та­те соб­ра­лась боль­шая сум­ма, на ко­то­рую мы про­еха­ли в Чер­дынь, от­ту­да в Во­ро­неж, да еще про­жи­ли боль­ше двух ме­ся­цев. За би­ле­ты мы, прав­да, поч­ти ниг­де не пла­ти­ли - толь­ко прип­ла­чи­ва­ли на об­рат­ном пу­ти - в этом удоб­с­т­во ссыль­ных пу­те­шес­т­вен­ни­ков… В ва­го­не О. М. сра­зу за­ме­тил, что у ме­ня за­ве­лись день­ги, и спро­сил, от­ку­да. Я объ­яс­ни­ла. Он рас­сме­ял­ся - гро­моз­д­кий спо­соб до­бы­вать на пу­те­шес­т­вия. Ведь он всю жизнь рвал­ся ку­да-ни­будь съез­дить и не мог из-за от­сут­с­т­вия де­нег. Наб­ран­ная сум­ма бы­ла по тем вре­ме­нам очень ве­ли­ка. Мы ни­ког­да не от­ли­ча­лись бо­гат­с­т­вом, но до вой­ны в на­шей сре­де ник­то не мог пох­вас­тать­ся да­же от­но­си­тель­ным бла­го­по­лу­чи­ем. Все пе­ре­би­ва­лись со дня на день. Кое-ко­му из пи­са­те­лей­-"по­пут­чи­ков" при­ва­ли­ло не­ко­то­рое бла­го­по­лу­чие уже в 37 го­ду, но оно, в сущ­нос­ти, бы­ло ил­лю­зор­но и ощу­ща­лось толь­ко по срав­не­нию с про­чим на­се­ле­ни­ем, ко­то­рое всег­да еле сво­дит кон­цы с кон­ца­ми…

    К кон­цу дня при­шел Дли­гач с Ди­ноч­кой. Я поп­ро­си­ла у не­го де­нег. Он по­шел дос­та­вать, а Ди­ноч­ку бро­сил у нас. Боль­ше я его ни­ког­да не ви­де­ла - он ис­чез нав­сег­да. Де­нег я от не­го не жда­ла, мне прос­то хо­те­лось про­ве­рить, скро­ет­ся ли он. Мы всег­да по­доз­ре­ва­ли, что он "адъютант". Уз­нав про мое сви­да­ние с О. М., "адъютант" дол­жен был ис­чез­нуть, бо­ясь, что я до­га­да­лась о его ро­ли. Так и слу­чи­лось. Но его ис­чез­но­ве­ние еще не мо­жет слу­жить пол­ным до­ка­за­тель­с­т­вом его ви­ны: ведь он мог прос­то ис­пу­гать­ся… Это не ис­к­лю­ча­ет­ся…

    На вок­зал ме­ня про­во­жа­ла [25] Ан­на Ан­д­ре­ев­на и братья - Алек­сандр Эмиль­евич и Же­ня Ха­зин. По до­ро­ге на вок­зал, как бы­ло ус­лов­ле­но со сле­до­ва­те­лем, я ос­та­но­ви­лась у подъ­ез­да до­ма на Лу­бян­ке, че­рез ко­то­рый ут­ром приш­ла на сви­да­ние. Де­жур­ный впус­тил ме­ня, и че­рез ми­ну­ту по лес­т­ни­це спус­тил­ся сле­до­ва­тель с че­мо­дан­чи­ком О. М. в ру­ках. "Еде­те?" - "Еду"… Про­ща­ясь, я ма­ши­наль­но про­тя­ну­ла ему ру­ку, поп­рос­ту за­быв, с кем имею де­ло. Ведь, пов­то­ряю, мы не на­ро­до­воль­цы, не кон­с­пи­ра­то­ры, не по­ли­ти­чес­кие лю­ди. Со­вер­шен­но не­ожи­дан­но мы очу­ти­лись в этой нес­вой­ст­вен­ной нам ро­ли, и я чуть не на­ру­ши­ла бла­го­род­ных тра­ди­ций­, по­жав ру­ку чле­ну тай­ной по­ли­ции. Но сле­до­ва­тель из­ба­вил ме­ня от это­го нас­то­яще­го на­ру­ше­ния за­ко­на; ру­ко­по­жа­тия не сос­то­ялось - та­ким лю­дям, как я, то есть сво­им по­тен­ци­аль­ным под­с­лед­с­т­вен­ным, Хрис­то­фо­рыч ру­ки не по­да­вал. Я по­лу­чи­ла хо­ро­ший урок - пер­вый урок по­ли­ти­чес­кой соз­на­тель­нос­ти в ду­хе ре­во­лю­ци­он­ных тра­ди­ций - жан­дар­мам ру­ки не по­да­ют. Мне очень стыд­но, что сле­до­ва­те­лю приш­лось мне на­пом­нить о том, кто я и кто он. С тех пор я ни­ког­да об этом не за­бы­ва­ла.

    Мы вош­ли в зал ожи­да­ния. Я нап­ра­ви­лась к кас­се, но ме­ня пе­рех­ва­тил не­вы­со­кий блон­дин в меш­ко­ва­том штат­с­ком кос­тю­ме, и я уз­на­ла то­го, кто рыл­ся в сун­ду­ке и раз­б­ро­сал по по­лу ру­ко­пи­си. Он вру­чил мне би­лет. Де­нег с ме­ня не взя­ли. Но­силь­щи­ки, но не те, ко­то­рых мы сна­ча­ла под­ря­ди­ли, а ка­кие-то но­вые, под­х­ва­ти­ли ба­гаж. Мне сра­зу ска­за­ли, что я мо­гу ни о чем не бес­по­ко­ить­ся: все бу­дет дос­тав­ле­но пря­мо в ва­гон. И я за­ме­ти­ла, что пер­вые но­силь­щи­ки да­же не по­дош­ли ко мне пок­лян­чить на чай, а прос­то ис­па­ри­лись…

    Ждать нам приш­лось дол­го, и Ан­на Ан­д­ре­ев­на вы­нуж­де­на бы­ла уй­ти - уже от­хо­дил ее по­езд на Ле­нин­г­рад. На­ко­нец сно­ва явил­ся блон­дин, и на­лег­ке, из­бав­лен­ные от всех вок­заль­ных за­бот, мы выш­ли на плат­фор­му. По­да­ли по­езд. В ок­не мель­к­ну­ло ли­цо О. М. Я предъ­яви­ла би­лет, и про­вод­ни­ца ве­ле­ла прой­ти в са­мый ко­нец ва­го­на. Про­во­жа­ющих, то есть брать­ев, в ва­гон не пус­ти­ли.

    О. М. уже на­хо­дил­ся в ва­го­не, а с ним три сол­да­та. Мы двое вмес­те с кон­во­ира­ми за­ни­ма­ли ров­но шесть ле­жа­чих мест, вклю­чая два бо­ко­вых. Рас­по­ря­ди­тель на­ше­го отъ­ез­да, блон­дин, по­яв­ляв­ший­ся то в фор­ме, то в штат­с­ком, ор­га­ни­зо­вал все так бе­зу­ко­риз­нен­но, слов­но де­мон­с­т­ри­ро­вал чу­де­са из Ты­ся­чи од­ной ка­ли­фо-со­вет­с­кой но­чи.

    О. М. при­жи­мал­ся к стек­лу. "Это чу­до!" - ска­зал он и сно­ва приль­нул к стек­лу. На плат­фор­ме сто­яли братья - Же­ня и Шу­ра. О. М. пы­тал­ся от­к­рыть ок­но, но кон­во­ир ос­та­но­вил его: "Не по­ло­же­но". Сно­ва по­явил­ся блон­дин и про­ве­рил, все ли в по­ряд­ке. Пос­лед­няя ин­с­т­рук­ция кон­дук­тор­ше: дер­жать дверь на эту пло­щад­ку за­пер­той всю до­ро­гу, ни в ко­ем слу­чае и ни при ка­ких об­с­то­ятель­с­т­вах не от­пи­рать, убор­ной с этой сто­ро­ны не поль­зо­вать­ся. На про­ме­жу­точ­ных стан­ци­ях вы­хо­дить раз­ре­ша­ет­ся толь­ко од­но­му кон­во­иру, двум дру­гим не­от­луч­но пре­бы­вать в ва­го­не. Сло­вом: "Во всем при­дер­жи­вать­ся ин­с­т­рук­ции". По­же­лав счас­т­ли­во­го пу­ти, блон­дин уда­лил­ся, но я ви­де­ла, что он сто­ял на плат­фор­ме до са­мо­го от­хо­да по­ез­да. На­вер­ное, то­же по ин­с­т­рук­ции.

    Вагон пос­те­пен­но на­пол­нял­ся. У вхо­да в пос­лед­нее ку­пе сто­ял сол­дат. Он от­го­нял пас­са­жи­ров, рвав­ших­ся на сво­бод­ные мес­та, - бес­п­лац­кар­т­ный ва­гон был на­бит до от­ка­за. О. М. не от­хо­дил от ок­на. По обе сто­ро­ны на­хо­ди­лись лю­ди, ко­то­рые стре­ми­лись друг к дру­гу, но стек­ло не про­пус­ка­ло зву­ков. Слух был бес­си­лен, а смысл жес­тов не­ясен. Меж­ду на­ми и тем ми­ром об­ра­зо­ва­лась пе­ре­го­род­ка. Еще стек­лян­ная, еще проз­рач­ная, но уже неп­ро­ни­ца­емая. И по­езд ушел на Свер­д­ловск.

    

    

    В тот миг, ког­да я вош­ла в ва­гон и сквозь стек­ло уви­де­ла брать­ев, мир рас­ко­лол­ся для ме­ня на две по­ло­ви­ны.

    Все, что бы­ло рань­ше, ку­да-то ка­ну­ло, ста­ло смут­ным вос­по­ми­на­ни­ем, За­зер­каль­ем, и пе­ре­до мной рас­к­ры­лось бу­ду­щее, ко­то­рое не хо­те­ло скле­ивать­ся с прош­лым. Это не ли­те­ра­ту­ра, а роб­кая по­пыт­ка опи­сать сдвиг соз­на­ния, ис­пы­тан­ный­, ве­ро­ят­но, мно­жес­т­вом лю­дей­, прес­ту­пив­ших ро­ко­вую чер­ту. Этот сдвиг вы­ра­зил­ся преж­де все­го в пол­ном без­раз­ли­чии ко все­му, что ос­та­лось по­за­ди, так как по­яви­лась аб­со­лют­ная уве­рен­ность, что все мы всту­пи­ли на ко­лею бес­по­во­рот­ной ги­бе­ли. Од­но­му, мо­жет быть, от­пу­щен еще час, дру­го­му - не­де­ля или да­же год, но ко­нец один. Ко­нец все­му - близ­ким, друзь­ям, Ев­ро­пе, ма­те­ри… Я го­во­рю имен­но о Ев­ро­пе, по­то­му что в "но­вом", ку­да я по­па­ла, не су­щес­т­во­ва­ло все­го то­го ев­ро­пей­ско­го ком­п­лек­са мыс­лей­, чувств и пред­с­тав­ле­ний­, ко­то­ры­ми я до сих пор жи­ла. Дру­гие по­ня­тия, дру­гие ме­ры, дру­гие сче­ты…

    Еще не­дав­но я бы­ла пол­на тре­во­ги за близ­ких, за род­ное мне де­ло, за все, на чем сто­яла. Сей­час ис­чез­ла тре­во­га и про­пал страх. Их за­ме­ни­ло ос­т­рей­шее соз­на­ние об­ре­чен­нос­ти, и оно по­ро­ди­ло без­раз­ли­чие, фи­зи­чес­ки ощу­ти­мое, ося­за­емое, ве­сом поч­ти в пуд. И тут ока­за­лось, что вре­ме­ни боль­ше нет, а есть толь­ко сро­ки до осу­щес­т­в­ле­ния это­го бес­по­во­рот­но­го, ко­то­рое под­с­те­ре­га­ет всех нас с на­шей Ев­ро­пой­, с на­шей гор­с­точ­кой пос­лед­них мыс­лей и чувств.

    Когда же при­дет бес­п­рос­вет­ное? Где? Как это слу­чит­ся? Не все ли рав­но!… Соп­ро­тив­ле­ние бес­по­лез­но. Я по­те­ря­ла чув­с­т­во смер­ти, по­то­му что вош­ла в об­ласть не­бы­тия. Пе­ред ли­цом об­ре­чен­нос­ти да­же стра­ха не бы­ва­ет. Страх - это прос­вет, это во­ля к жиз­ни, это са­мо­ут­вер­ж­де­ние. Это глу­бо­ко ев­ро­пей­ское чув­с­т­во. Оно вос­пи­та­но са­мо­ува­же­ни­ем, соз­на­ни­ем соб­с­т­вен­ной цен­нос­ти, сво­их прав, нужд, пот­реб­нос­тей и же­ла­ний. Че­ло­век дер­жит­ся за свое и бо­ит­ся его по­те­рять. Страх и на­деж­да вза­имос­вя­за­ны. По­те­ряв на­деж­ду, мы те­ря­ем и страх - не за что бо­ять­ся.

    Бык, ког­да его ве­дут на бой­ню, еще на­де­ет­ся выр­вать­ся и рас­топ­тать гряз­ных жи­во­де­ров. Ведь дру­гие бы­ки не су­ме­ли ему вну­шить, что та­ких удач не бы­ва­ет и скот, иду­щий на бой­ню, ни­ког­да не воз­в­ра­ща­ет­ся в ста­до. А в че­ло­ве­чес­ком об­щес­т­ве про­ис­хо­дит неп­ре­рыв­ный об­мен опы­том. Вот по­че­му я ни­ког­да не слы­ша­ла, что­бы че­ло­век, ко­то­ро­го ве­дут на казнь, соп­ро­тив­лял­ся, от­би­вал­ся, за­щи­щал­ся, ло­мал прег­ра­ды и убе­гал. Лю­ди да­же вы­ду­ма­ли осо­бую от­ва­гу для каз­ни­мо­го - зап­ре­тил за­вя­зать се­бе гла­за и умер без по­вяз­ки. А я за бы­ка, за его сле­пую ярость. За уп­ря­мое жи­вот­ное, ко­то­рое не рас­счи­ты­ва­ет сво­их шан­сов на ус­пех с бла­го­ра­зу­ми­ем и ту­пос­тью лю­дей и не зна­ет гряз­но­го чув­с­т­ва без­на­деж­нос­ти.

    Потом я час­то за­ду­мы­ва­лась, на­до ли выть, ког­да те­бя из­би­ва­ют и топ­чут са­по­га­ми. Не луч­ше ли зас­тыть в дьяволь­с­кой гор­ды­не и от­ве­тить па­ла­чам през­ри­тель­ным мол­ча­ни­ем? И я ре­ши­ла, что выть на­до. В этом жал­ком вое, ко­то­рый иног­да не­из­вес­т­но от­ку­да до­но­сил­ся в глу­хие, поч­ти зву­ко­неп­ро­ни­ца­емые ка­ме­ры, скон­цен­т­ри­ро­ва­ны пос­лед­ние ос­тат­ки че­ло­ве­чес­ко­го дос­то­ин­с­т­ва и ве­ры в жизнь. Этим во­ем че­ло­век ос­тав­ля­ет след на зем­ле и со­об­ща­ет лю­дям, как он жил и умер. Во­ем он от­с­та­ива­ет свое пра­во на жизнь, по­сы­ла­ет вес­точ­ку на во­лю, тре­бу­ет по­мо­щи и соп­ро­тив­ле­ния. Ес­ли ни­че­го дру­го­го не ос­та­лось, на­до выть. Мол­ча­ние - нас­то­ящее прес­туп­ле­ние про­тив ро­да че­ло­ве­чес­ко­го.

    Но в тот ве­чер под кон­во­ем трех сол­дат, в тем­ном ва­го­не, ку­да ме­ня так ком­фор­та­бель­но дос­та­ви­ли, я по­те­ря­ла все, да­же от­ча­яние. Есть мо­мент, ког­да лю­ди пе­ре­хо­дят че­рез ка­кую-то грань и зас­ты­ва­ют в удив­ле­нии: так вот, ока­зы­ва­ет­ся, где и с кем я жи­ву! так вот на что спо­соб­ны те, с кем я жи­ву! так вот ку­да я по­пал! Удив­ле­ние так па­ра­ли­зу­ет нас, что мы те­ря­ем да­же спо­соб­ность выть. Не это ли удив­ле­ние, пред­шес­т­вен­ник пол­но­го сту­по­ра и, сле­до­ва­тель­но, про­па­жи всех мер и норм, всех на­ших цен­нос­тей­, ох­ва­ты­ва­ло лю­дей­, ког­да они, по­пав "внутрь", вдруг уз­на­ва­ли, где и с кем жи­вут и ка­ко­во под­лин­ное ли­цо сов­ре­мен­нос­ти. Од­ни­ми фи­зи­чес­ки­ми му­че­ни­ями и стра­хом не объ­яс­нить то­го, что про­ис­хо­ди­ло там с людь­ми - что они под­пи­сы­ва­ли, что де­ла­ли, в чем приз­на­ва­лись, ко­го гу­би­ли вмес­те с со­бой. Все это бы­ло воз­мож­но толь­ко "за гранью", толь­ко в бе­зу­мии, ког­да ка­жет­ся, что вре­мя ос­та­но­ви­лось, мир кон­чил­ся, все рух­ну­ло и ни­ког­да не вер­нет­ся. Кру­ше­ние всех пред­с­тав­ле­ний - это то­же ко­нец ми­ра.

    Но со мной­-то, в сущ­нос­ти, что слу­чи­лось? Ведь ес­ли по­дой­ти ра­зум­но, что ужас­но­го в пе­ре­ез­де в ма­лень­кий го­ро­диш­ко на Ка­ме, где нам как буд­то при­дет­ся про­жить три го­да? Чем Чер­дынь ху­же Ма­ло­го Ярос­лав­ца, Стру­ни­на, Ка­ли­ни­на, Муй­на­ка, Джам­бу­ла, Таш­кен­та, Уль­янов­с­ка, Чи­ты, Че­бок­сар, Ве­реи, Та­ру­сы, Пско­ва, по ко­то­рым ме­ня, без­дом­ную, но­си­ло пос­ле смер­ти О. М.? Бы­ло ли от че­го схо­дить с ума и ждать кон­ца ми­ра?

    Оказывается, да. Бы­ло. Сей­час, ког­да ко мне вер­ну­лось от­ча­яние и я об­ре­ла спо­соб­ность выть, я го­во­рю это с пол­ной уве­рен­нос­тью и твер­дос­тью. Бы­ло и есть. И мне ка­жет­ся, что прек­рас­ная ор­га­ни­за­ция на­ше­го отъ­ез­да - без суч­ка и за­до­рин­ки - с за­ез­дом на Лу­бян­ку за че­мо­да­ном, бес­п­лат­ны­ми но­силь­щи­ка­ми и веж­ли­вым блон­ди­ном-про­во­жа­тым в штат­с­ком, ко­то­рый взял под ко­зы­рек, же­лая нам счас­т­ли­во­го пу­ти, - так ник­то не уез­жал в ссыл­ку, кро­ме нас, - страш­нее, и омер­зи­тель­нее, и нас­той­чи­вее твер­дит о кон­це ми­ра, чем на­ры, тюрь­мы, кан­да­лы и хам­с­кая брань жан­дар­мов, па­ла­чей и убий­ц. Все это про­изош­ло в выс­шей сте­пе­ни кра­си­во и глад­ко, без еди­но­го гру­бо­го сло­ва, и мы вдво­ем, под кон­во­ем трех де­ре­вен­с­ких пар­ней - кон­во­иров с ин­с­т­рук­ци­ей - мча­лись, ув­ле­ка­емые не­ве­до­мой и неп­ре­одо­ли­мой си­лой­, ку­да-то на вос­ток, на по­се­ле­ние, в ссыл­ку и в изо­ля­цию, где, как мне из­во­ли­ли ска­зать, ко­го-то ве­ле­но сох­ра­нить; а ска­за­ли мне это в чис­том и боль­шом ка­би­не­те, где, мо­жет быть, сей­час доп­ра­ши­ва­ют ки­тай­ца, у ко­то­ро­го, ве­ро­ят­но, то­же есть же­на.

    

    

    Столкновение с ир­ра­ци­ональ­ной си­лой­, ир­ра­ци­ональ­ной не­из­беж­нос­тью, ир­ра­ци­ональ­ным ужа­сом рез­ко из­ме­ни­ло на­шу пси­хи­ку. Мно­гие из нас по­ве­ри­ли в не­из­беж­ность, а дру­гие в це­ле­со­об­раз­ность про­ис­хо­дя­ще­го. Всех ох­ва­ти­ло соз­на­ние, что воз­в­ра­та нет. Это чув­с­т­во бы­ло обус­лов­ле­но опы­том прош­ло­го, пред­чув­с­т­ви­ем бу­ду­ще­го и гип­но­зом нас­то­яще­го. Я ут­вер­ж­даю, что все мы, го­род в боль­шей сте­пе­ни, чем де­рев­ня, на­хо­ди­лись в сос­то­янии, близ­ком к гип­но­ти­чес­ко­му сну. Нам дей­ст­ви­тель­но вну­ши­ли, что мы вош­ли в но­вую эру и нам ос­та­ет­ся толь­ко под­чи­нить­ся ис­то­ри­чес­кой не­об­хо­ди­мос­ти, ко­то­рая, кста­ти, сов­па­да­ет с меч­та­ми луч­ших лю­дей и бор­цов за че­ло­ве­чес­кое счас­тье. Про­по­ведь ис­то­ри­чес­ко­го де­тер­ми­низ­ма ли­ши­ла нас во­ли и сво­бод­но­го суж­де­ния. Тем, кто еще сом­не­вал­ся, мы сме­ялись в гла­за и са­ми до­вер­ша­ли де­ло га­зет, пов­то­ряя сак­ра­мен­таль­ные фор­му­лы и слу­хи об оче­ред­ной рас­п­ра­ве - вот чем кон­ча­ет­ся пас­сив­ное соп­ро­тив­ле­ние! - и под­би­рая оп­рав­да­ния для су­щес­т­ву­юще­го. Глав­ным до­во­дом слу­жи­ло ра­зоб­ла­че­ние всей ис­то­рии во вре­ме­ни и прос­т­ран­с­т­ве: всю­ду од­но и то же, всег­да так и бы­ло, ни­че­го дру­го­го, кро­ме на­си­лия и про­из­во­ла, че­ло­ве­чес­т­во не зна­ло и не зна­ет. "Всю­ду рас­стре­ли­ва­ют, - ска­зал мне Л., мо­ло­дой фи­зик. - У нас боль­ше? Что ж, это прог­ресс"… "Пой­ми­те, На­дя, - убеж­да­ла ме­ня Л. Э. [26], - там ведь то­же пло­хо"… Мно­гие и сей­час не по­ни­ма­ют ка­чес­т­вен­ной раз­ни­цы меж­ду "пло­хо" и на­шим "седь­мым го­ри­зон­том".

    В се­ре­ди­не двад­ца­тых го­дов, ког­да столб воз­ду­ха на пле­чах стал тя­же­лее - в ро­ко­вые пе­ри­оды он бы­вал тя­же­лее свин­ца, - лю­ди вдруг на­ча­ли из­бе­гать об­ще­ния друг с дру­гом. Стра­хом сту­ка­чей и до­но­сов это еще не объ­яс­ня­лось - к то­му вре­ме­ни мы еще не ус­пе­ли по-нас­то­яще­му ис­пу­гать­ся. Прос­то нас­ту­пи­ло оне­ме­ние, по­яви­лись пер­вые сим­п­то­мы ле­тар­гии. О чем раз­го­ва­ри­вать, ког­да все уже ска­за­но, объ­яс­не­но, при­пе­ча­та­но? Толь­ко де­ти про­дол­жа­ли нес­ти свой впол­не че­ло­ве­чес­кий вздор, и взрос­лые - бух­гал­те­ры и пи­са­те­ли - пред­по­чи­та­ли их об­щес­т­во раз­го­во­рам с рав­ны­ми. Но ма­те­ри, под­го­тов­ляя к жиз­ни сво­их де­тей­, са­ми обу­ча­ли мла­ден­цев свя­щен­но­му язы­ку взрос­лых. "Мои маль­чи­ки боль­ше всех лю­бят Ста­ли­на, а по­том уже ме­ня", - объ­яс­ня­ла Зи­на­ида Ни­ко­ла­ев­на, же­на Пас­тер­на­ка. Дру­гие так да­ле­ко не за­хо­ди­ли, но сво­ими сом­не­ни­ями с деть­ми не де­лил­ся ник­то: за­чем об­ре­кать их на ги­бель? А вдруг ре­бе­нок про­бол­та­ет­ся в шко­ле и по­гу­бит всю семью? А за­чем ему по­ни­мать лиш­нее? Пусть луч­ше жи­вет, как все… И де­ти рос­ли, по­пол­няя чис­ло под­вер­г­ших­ся гип­но­зу. "Рус­ский на­род бо­лен, - ска­за­ла мне По­ля. - Его на­до ле­чить". Бо­лезнь ста­ла осо­бен­но за­мет­ной сей­час, ког­да про­шел кри­зис и на­чи­на­ют вы­яв­лять­ся пер­вые приз­на­ки выз­до­ров­ле­ния. Рань­ше боль­ны­ми счи­та­лись мы - не ут­ра­тив­шие сом­не­ний.

    Михаил Алек­сан­д­ро­вич Зен­ке­вич ра­но впал в гип­но­ти­чес­кий сон или ле­тар­гию. Это не ме­ша­ло ему слу­жить, за­ра­ба­ты­вать день­ги, рас­тить де­тей. Мо­жет, этот сон да­же по­мог ему сох­ра­нить жизнь и выг­ля­деть впол­не нор­маль­ным и здо­ро­вым. Но ес­ли коп­нуть, ока­зы­ва­лось, что он дав­но пе­ре­пел че­рез грань и не су­мел раз­бить окон­но­го стек­ла. Зен­ке­вич жил соз­на­ни­ем, что все, что не­ког­да сос­тав­ля­ло весь смысл его су­щес­т­во­ва­ния, не­об­ра­ти­мо, кон­че­но, ос­та­лось по ту сто­ро­ну стек­ла. Это чув­с­т­во мог­ло бы прев­ра­тить­ся в сти­хи, но шес­той ак­ме­ист при­шел к твер­до­му вы­во­ду, что сти­хов то­же не бу­дет, раз нет Це­ха по­этов и тех раз­го­во­ров, что оболь­с­ти­ли его в ран­ней юнос­ти. Он бро­дил по раз­ва­ли­нам сво­его Ри­ма, убеж­дая се­бя и дру­гих, что не­об­хо­ди­мо ско­рее сда­вать­ся не толь­ко в фи­зи­чес­кий­, но и в ин­тел­лек­ту­аль­ный плен. "Не­уже­ли ты не по­ни­ма­ешь, что это­го уже нет, что все те­перь ина­че!" - го­во­рил он О. М. Это от­но­си­лось к воп­ро­сам по­эзии, чес­ти и эти­ки, к оче­ред­но­му по­ли­ти­чес­ко­му сюр­п­ри­зу или на­си­лию - к про­цес­сам, арес­там и к рас­ку­ла­чи­ва­нию… Все оп­рав­ды­ва­лось, по­то­му что "те­перь все ина­че"… Иног­да, впро­чем, он пы­тал­ся обе­лить се­бя: вы­пил, мол, столь­ко бро­му, что сов­сем от­шиб­ло па­мять… Но на са­мом де­ле он не за­был ни­че­го и был тро­га­тель­но при­вя­зан к О. М., хо­тя и удив­лял­ся его упор­с­т­ву и бе­зум­но­му сто­янию на сво­ем. Един­с­т­вен­ное, что Зен­ке­вич хо­тел пе­ре­та­щить в свое но­вое пос­мер­т­ное су­щес­т­во­ва­ние - это куч­ка ав­тог­ра­фов. "Вот Гу­ми­ле­ва уже нет, а у ме­ня не ос­та­лось ни од­но­го лис­точ­ка", - жа­ло­вал­ся он О. М., вып­ра­ши­вая чер­но­ви­чок. О. М. злил­ся и не да­вал: "Он уже го­то­вит­ся к мо­ей смер­ти!"

    В на­ча­ле пя­ти­де­ся­тых го­дов - от­в­ра­ти­тель­ное бы­ло вре­мя! - я встре­ти­ла Ми­шень­ку во дво­ре До­ма Гер­це­на, и он за­вел веч­ный раз­го­вор об ав­тог­ра­фах (мы не ви­де­лись с ним лет пят­над­цать): "Где Оси­ны бу­ма­ги? Вот не взял я у не­го ни­че­го, и у ме­ня ни од­но­го ав­тог­ра­фа нет… Хоть бы вы мне да­ли"… Вспом­нив, что О. М. не тер­пел это­го ка­ню­че­ния, я то­же ни­че­го ему не да­ла, но он все же что-то раз­до­был. От прош­ло­го у не­го ос­та­лись не кни­ги, не зву­ча­щие сти­хи, а толь­ко лис­точ­ки со стиш­ка­ми, за­пи­сан­ные ру­ка­ми ста­рых по­гиб­ших то­ва­ри­щей­, слов­но до­ку­мен­таль­ное сви­де­тель­с­т­во о бы­лой ли­те­ра­тур­ной жиз­ни. "Ведь и сти­хи те­перь дру­гие", - жа­ло­вал­ся Ми­ша.

    Зенкевич од­ним из пер­вых съез­дил на ка­нал и, вы­пол­няя за­каз, на­пи­сал пох­валь­ный сти­шок пре­об­ра­зо­ва­те­лям при­ро­ды. За это О. М. по­жа­ло­вал ему пра­во на­зы­вать­ся Зен­ке­ви­чем-Ка­наль­с­ким, как не­ког­да к фа­ми­лии Се­ме­но­ва при­ба­ви­ли по­чет­ное - Тянь-Шан­с­кий. В 37 го­ду Ла­ху­ти ус­т­ро­ил О. М. ко­ман­ди­ров­ку от ССП на ка­нал. Доб­ро­же­ла­тель­ный перс на­де­ял­ся, что О. М. что-ни­будь со­чи­нит и тем спа­сет се­бе жизнь. Вер­нув­шись, О. М. ак­ку­рат­но за­пи­сал гла­день­кий сти­шок и по­ка­зал его мне: "По­да­рим Зен­ке­ви­чу?" - спро­сил он. О. М. по­гиб, а сти­шок уце­лел, не вы­пол­нив сво­ей фун­к­ции. Од­наж­ды в Таш­кен­те он по­пал­ся мне на гла­за и я по­со­ве­то­ва­лась с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной­, что мне с ним де­лать: "Мож­но его в печ­ку?" Бы­ло это на ба­ла­ха­не [27], где мы вмес­те ко­ро­та­ли эва­ку­аци­он­ные дни. "На­день­ка, - ска­за­ла Ан­на Ан­д­ре­ев­на, - Осип дал вам пол­ное пра­во рас­по­ря­жать­ся аб­со­лют­но все­ми бу­ма­га­ми… " Это бы­ло чис­тое ли­це­ме­рие. Мы ведь все про­тив фаль­си­фи­ка­ций­, унич­то­же­ния ру­ко­пи­сей и вся­кой под­та­сов­ки ли­те­ра­тур­но­го нас­лед­с­т­ва; Ан­не Ан­д­ре­ев­не не­лег­ко бы­ло сан­к­ци­они­ро­вать за­мыш­лен­ный мной пос­ту­пок - вот она и по­да­ри­ла мне име­нем О. М. не­ожи­дан­ное пра­во, ко­то­ро­го О. М. мне ни­ког­да не да­вал: унич­то­жать и хра­нить, что мне взду­ма­ет­ся. Сде­ла­ла она это, что­бы из­ба­вить­ся от ка­наль­с­ких стиш­ков, и от них тут же ос­та­лась гор­с­точ­ка пеп­ла.

    Если у ко­го-ни­будь слу­чай­но сох­ра­нил­ся бро­дя­чий спи­сок это­го стиш­ка, я про­шу - да­же зак­ли­наю тем пра­вом, ко­то­рое мы с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной прис­во­или се­бе на ба­ла­ха­не, - пре­одо­леть страсть к ав­тог­ра­фам и курь­езам и бро­сить его в печ­ку. Та­кой сти­шок мог бы при­го­дить­ся толь­ко инос­т­ран­ной ко­мис­сии ССП, что­бы по­ка­зы­вать лю­бо­пыт­с­т­ву­ющим инос­т­ран­цам: ка­кое там ли­те­ра­тур­ное нас­лед­с­т­во у Ман­дель­ш­та­ма - пос­мот­ри­те, сто­ит ли это пе­ча­тать! Мы ведь не стес­ня­ем­ся ис­ка­жать би­ог­ра­фии, да­ты смер­ти - кто пус­тил слух, что О. М. был убит нем­ца­ми в Во­ро­не­же? кто да­ти­ро­вал все ла­гер­ные смер­ти на­ча­лом со­ро­ко­вых го­дов? кто из­да­ет кни­ги жи­вых и мер­т­вых по­этов, прис­т­рас­т­но пря­ча все луч­шее? кто дер­жит го­да­ми в ре­дак­ци­он­ных пор­т­фе­лях уже под­го­тов­лен­ные к пе­ча­ти ру­ко­пи­си по­гиб­ших и жи­вых пи­са­те­лей и по­этов? Все­го не пе­ре­чис­лишь, ведь слиш­ком мно­го спря­та­но и за­ко­па­но в раз­но­го ви­да за­пас­ни­ках, а еще боль­ше унич­то­же­но.

    Стишок с опи­са­ни­ем кра­сот ка­на­ла вы­зы­вал у ме­ня бе­шен­с­т­во еще и по­то­му, что сам О. М. дол­жен был от­п­ра­вить­ся стро­ить его, и это­го не слу­чи­лось толь­ко из-за ин­с­т­рук­ции "изо­ли­ро­вать, но сох­ра­нить". Тог­да ка­нал за­ме­ни­ли вы­сыл­кой в Чер­дынь - ведь на строй­ках этих ка­на­лов ни­ко­го сох­ра­нить нель­зя. Мо­ло­дые и здо­ро­вые язы­ко­ве­ды Дмит­рий Сер­ге­евич Усов и Яр­хо, вый­дя на во­лю, умер­ли поч­ти сра­зу, так их раз­ру­ши­ли нес­коль­ко лет, про­ве­ден­ных на ка­на­ле, а ведь они на фи­зи­чес­кой ра­бо­те поч­ти не бы­ли. По­па­ди О. М. на ка­нал, он умер бы в 34-м, а не в 38 го­ду - "чу­до" при­нес­ло ему нес­коль­ко лет жиз­ни. Но я все же сод­ро­га­юсь от чу­дес и при этом не счи­таю се­бя неб­ла­го­дар­ной­: чу­де­са - вещь вос­точ­ная, за­пад­но­му соз­на­нию они про­ти­во­по­ка­за­ны.

    А вот к Ми­ше Зен­ке­ви­чу, доб­ро­воль­но­му рим­ля­ни­ну, ко­то­рый на раз­ва­ли­нах сво­его Ко­ли­зея бе­ре­жет нес­коль­ко ав­тог­ра­фов уби­тых по­этов, я пе­ре­ме­ни­ла свое от­но­ше­ние. Сей­час эта жизнь ка­жет­ся мне тро­га­тель­ной и, нес­мот­ря на от­сут­с­т­вие ка­тас­т­роф - в тюрь­ме он не си­дел и го­ло­дом его не мо­ри­ли, - поч­ти тра­ги­чес­кой. Хруп­кий от при­ро­ды, Зен­ке­вич рань­ше дру­гих под­вер­г­ся пси­хо­ло­ги­чес­кой чу­ме, но она при­ня­ла у не­го не ос­т­рую, как у ме­ня в ва­го­не, а за­тяж­ную хро­ни­чес­кую фор­му, от ко­то­рой ник­то не выз­до­рав­ли­ва­ет. Лег­кость, с ко­то­рой ин­тел­ли­ген­ты под­да­ва­лись этой бо­лез­ни, объ­яс­ня­ет­ся ли она толь­ко пос­ле­ре­во­лю­ци­он­ны­ми ус­ло­ви­ями? Не та­ят­ся ли пер­вые мик­ро­бы в до­ре­во­лю­ци­он­ном смя­те­нии, ме­та­ни­ях и лжеп­ро­ро­чес­т­вах?

    Особый вид эта бо­лезнь - ле­тар­гия, чу­ма, гип­но­ти­чес­кий сон - при­ни­ма­ла у тех, кто со­вер­шал страш­ные де­яния во имя "но­вой эры". Все ви­ды убий­ц, про­во­ка­то­ров, сту­ка­чей име­ли од­ну об­щую чер­ту - они не пред­с­тав­ля­ли се­бе, что их жер­т­вы ког­да-ни­будь вос­к­рес­нут и об­ре­тут язык Им то­же ка­за­лось, что вре­мя зас­ты­ло и ос­та­но­ви­лось, а это глав­ный сим­п­том опи­сы­ва­емой бо­лез­ни. Ведь нас убе­ди­ли, что в на­шей стра­не боль­ше ни­че­го ни­ког­да ме­нять­ся не бу­дет, а ос­таль­но­му ми­ру на­до толь­ко дой­ти до на­ше­го сос­то­яния, то есть то­же всту­пить в но­вую эру, и тог­да вся­кие пе­ре­ме­ны прек­ра­тят­ся нав­сег­да. И лю­ди, при­няв­шие эту док­т­ри­ну, чес­т­но по­ра­бо­та­ли во сла­ву но­вой мо­ра­ли, про­ис­те­кав­шей­, в кон­це кон­цов, из ис­то­ри­чес­ко­го де­тер­ми­низ­ма, до­ве­ден­но­го до пос­лед­ней край­нос­ти. Вся­ко­го, ко­го они от­п­рав­ля­ли на тот свет или в ла­герь, они счи­та­ли на­ве­ки изъ­ятым из жиз­ни. Им не при­хо­ди­ло в го­ло­ву, что эти те­ни мо­гут вос­стать и пот­ре­бо­вать сво­их мо­гиль­щи­ков к от­ве­ту. И по­это­му в пе­ри­од ре­аби­ли­та­ции они впа­ли в нас­то­ящую па­ни­ку: им по­ка­за­лось, буд­то вре­мя об­ра­ти­лось вспять и те, ко­го они ок­рес­ти­ли "ла­гер­ной пылью" [28], вдруг опять об­ре­ли имя и те­ло. Сре­ди них во­ца­рил­ся страх. Мне приш­лось в те дни наб­лю­дать скром­ную сту­кач­ку, со­сед­ку по квар­ти­ре Ва­си­ли­сы Шклов­с­кой. Ее все вре­мя вы­зы­ва­ли в про­ку­ра­ту­ру, где она бра­ла об­рат­но свои ста­ро­дав­ние по­ка­за­ния и тем са­мым обе­ля­ла жи­вых и мер­т­вых. Воз­в­ра­ща­ясь до­мой­, она при­бе­га­ла к Ва­си­ли­се, за до­мом ко­то­рой ей не­ког­да при­хо­ди­лось наб­лю­дать, и зап­ле­та­ющим­ся язы­ком рас­ска­зы­ва­ла, что она, ви­дит Бог, ни­ког­да ни о ком, ни о Мал­ки­не, ни о дру­гих, ни­че­го дур­но­го не го­во­ри­ла и сей­час в про­ку­ра­ту­ре она толь­ко и де­ла­ет, что да­ет обо всех са­мые луч­шие по­ка­за­ния, что­бы по­кой­ни­ков ско­рее ре­аби­ли­ти­ро­ва­ли… У этой жен­щи­ны ни­ког­да ни­че­го по­хо­же­го на со­весть не бы­ло, но тут она по­че­му-то не вы­дер­жа­ла, и ее раз­бил па­ра­лич. Воз­мож­но, что в ка­кой­-то мо­мент она ис­пу­га­лась и по­ве­ри­ла в серь­ез­ность пе­рес­мот­ров и в воз­мож­ность прив­ле­че­ния кле­вет­ни­ков и клев­ре­тов к уго­лов­ной от­вет­с­т­вен­нос­ти. Это­го, ко­неч­но, не слу­чи­лось, но все же ей луч­ше па­ра­ли­зо­ван­ной и впав­шей в дет­с­т­во - вре­мя для нее опять ос­та­но­ви­лось.

    А в Таш­кен­те один из круп­ней­ших ра­бот­ни­ков, ко­то­ро­го пос­ле пе­ре­мен от­п­ра­ви­ли на пен­сию, а по­том из­ред­ка вы­зы­ва­ли для оч­ных ста­вок с быв­ши­ми под­с­лед­с­т­вен­ны­ми, ка­ким-то чу­дом вы­жив­ши­ми и вер­нув­ши­ми­ся из ла­ге­рей­, не вы­дер­жал ис­пы­та­ния и по­ве­сил­ся. Мне уда­лось про­честь чер­но­вик его пос­мер­т­но­го пись­ма, ад­ре­со­ван­но­го в ЦК. Ар­гу­мен­та­ция у не­го нес­лож­ная: без­за­вет­но пре­дан­ный­, он ком­со­моль­цем был нап­рав­лен в ор­га­ны и все вре­мя по­лу­чал по­вы­ше­ния и наг­ра­ды. За все го­ды ни­ко­го, кро­ме сво­их сот­руд­ни­ков и под­с­лед­с­т­вен­ных, не ви­дел, ра­бо­тал днем и ночью без пе­ре­дыш­ки и толь­ко пос­ле от­с­тав­ки имел до­суг, что­бы по­ду­мать и ос­мыс­лить про­ис­шед­шее, и тут-то ему приш­ло в го­ло­ву, что он, мо­жет, слу­жил не на­ро­ду, а "ка­ко­му-то бо­на­пар­тиз­му"… Ви­ну с се­бя са­мо­убий­ца ста­ра­ет­ся пе­ре­ло­жить: во-пер­вых, на тех, кто, бу­ду­чи под след­с­т­ви­ем, под­пи­сы­вал на се­бя вся­кие не­бы­ли­цы и тем са­мым под­во­дил сле­до­ва­те­лей и про­ку­ро­ров, а за­тем на ин­с­т­рук­то­ров из цен­т­ра, объ­яс­няв­ших при­каз об "упро­щен­ном доп­ро­се" и тре­бо­вав­ших вы­пол­не­ния пла­на, и, на­ко­нец, на ос­ве­до­ми­те­лей с во­ли, ко­то­рые доб­ро­воль­но нес­ли в ор­га­ны ин­фор­ма­цию и вы­нуж­да­ли их от­к­ры­вать след­с­т­вия про­тив мно­жес­т­ва лю­дей­… Клас­со­вое соз­на­ние не поз­во­ля­ло ра­бот­ни­кам ор­га­нов про­хо­дить ми­мо этой ин­фор­ма­ции… Пос­лед­ним тол­ч­ком к са­мо­убий­ст­ву пос­лу­жи­ла толь­ко что про­чи­тан­ная им кни­га "Пос­лед­ний день осуж­ден­но­го" [29]…

    Самоубийцу по­хо­ро­ни­ли и де­ло за­мя­ли, что бы­ло не­об­хо­ди­мо, по­то­му что он наз­вал по име­нам ин­с­т­рук­то­ров из цен­т­ра и ин­фор­ма­то­ров. Дочь са­мо­убий­цы дол­го рва­ла и ме­та­ла, меч­тая раз­де­лать­ся с те­ми, кто по­гу­бил ее от­ца. Гнев ее был об­ра­щен на тех, кто раз­во­ро­шил весь этот ад. "На­до же бы­ло по­ду­мать о лю­дях, ко­то­рые тог­да ра­бо­та­ли! Они ведь это не са­ми вы­ду­ма­ли, а толь­ко ис­пол­ня­ли при­ка­за­ния", - го­во­ри­ла Ла­ри­са - ей да­ли имя в честь Ла­ри­сы Рей­снер. Ла­ри­са твер­ди­ла, что она "это­го так не ос­та­вит", и да­же со­би­ра­лась обо всем со­об­щить за гра­ни­цу, что­бы там уз­на­ли, как здесь пос­ту­пи­ли с ее от­цом. Я спра­ши­ва­ла, на что ж она со­би­ра­ет­ся жа­ло­вать­ся. Для Ла­ри­сы это бы­ло со­вер­шен­но яс­но - нель­зя так вне­зап­но все из­ме­нять, по­то­му что это трав­ми­ру­ет лю­дей. Нель­зя трав­ми­ро­вать лю­дей - па­пу и всех его то­ва­ри­щей­… "Кто вам по­со­чув­с­т­ву­ет?" - спра­ши­ва­ла я, но она ме­ня не по­ни­ма­ла. Раз лю­дям обе­ща­ли, что боль­ше ни­че­го ме­нять­ся не бу­дет, нель­зя до­пус­кать ни­ка­ких пе­ре­мен. "Пусть бы ни­ко­го не арес­то­вы­ва­ли, но все дол­ж­но бы­ло ос­та­вать­ся, как бы­ло". Пусть ос­та­нов­лен­ное вре­мя про­дол­жа­ет сто­ять. В ос­та­нов­ке вре­ме­ни есть ус­той­чи­вость и по­кой. Он не­об­хо­дим де­яте­лям на­шей эпо­хи…

    Лариса тре­бо­ва­ла, что­бы вре­мя опять ос­та­но­ви­лось, и ее прось­бу в зна­чи­тель­ной ме­ре ува­жи­ли. Сы­новья сня­тых сот­руд­ни­ков ее от­ца по­еха­ли в Мос­к­ву учить­ся но­вым ме­то­дам и до отъ­ез­да воз­ло­жи­ли цве­ты на гроб ее от­ца. Они зай­мут ста­рые мес­та и ка­би­не­ты и бу­дут всег­да го­то­вы к дей­ст­вию по ин­с­т­рук­ци­ям свер­ху. Сей­час весь воп­рос в том, чем бу­дут эти ин­с­т­рук­ции…

    Нам с Ла­ри­сой друг дру­га не по­нять, но, гля­дя на нее, я всег­да ду­ма­ла, по­че­му все пу­ти при­во­ди­ли у нас к ги­бе­ли. Кем нуж­но быть, что­бы спас­тись? Где та но­ра, в ко­то­рую мож­но за­лезть, что­бы спас­тись? Ла­ри­са и ее друзья то­же ры­ли се­бе но­ру и та­щи­ли в нее все, что сим­во­ли­зи­ро­ва­ло для них бла­го­по­лу­чие: сер­ван­ты, фу­же­ры, тор­ше­ры, чеш­с­кий хрус­таль и куз­не­цов­с­кий фар­фор, вы­ши­тые ха­ла­ты и япон­с­кие яр­ма­роч­ные ве­ера. Они ез­ди­ли в Мос­к­ву по­ку­пать не толь­ко ме­бель, но и над­г­роб­ные кам­ни, по­то­му что их но­ра то­же бы­ла не­дос­та­точ­но глу­бо­кой. Од­ни ис­че­за­ли по ста­лин­с­ко­му ве­ле­нию, дру­гие кон­ча­ли с со­бой­…

    

    

    В ва­го­не я не сра­зу по­ня­ла, что с О. М. Он встре­тил ме­ня с вос­тор­гом и мое по­яв­ле­ние вос­п­ри­нял, как чу­до. Да оно и бьшо чу­дом. О. М. ска­зал, что все вре­мя го­то­вил­ся к рас­стре­лу: "Ведь у нас это слу­ча­ет­ся и по мень­шим по­во­дам"… Ре­чи как буд­то впол­не ра­зум­ные. Мы ни­ког­да не сом­не­ва­лись, что его убь­ют, ес­ли уз­на­ют про сти­хи. Ви­на­вер, че­ло­век очень ос­ве­дом­лен­ный­, с гро­мад­ным опы­том, хра­ни­тель бес­ко­неч­но­го чис­ла фак­тов и тайн, ска­зал мне че­рез нес­коль­ко ме­ся­цев, ког­да я, при­ехав из Во­ро­не­жа, заш­ла к не­му и по его прось­бе проч­ла ему сти­хи про Ста­ли­на: "Че­го вы хо­ти­те? С ним пос­ту­пи­ли очень ми­лос­ти­во: у нас и не за та­кое рас­стре­ли­ва­ют"… Он тог­да же пре­дуп­ре­дил ме­ня, что­бы мы не воз­ла­га­ли лиш­них на­дежд на вы­со­чай­шую ми­лость: "Ее мо­гут отоб­рать, как толь­ко уля­жет­ся шум"… "А так бы­ва­ет?" - спро­си­ла я. Моя на­ив­ность по­ра­зи­ла его: "Еще бы!"… И еще: "Толь­ко не на­по­ми­най­те о се­бе - мо­жет, за­бу­дут"… Вот этот со­вет - ти­ше во­ды, ни­же тра­вы - мы не вы­пол­ни­ли. О. М., шум­ный че­ло­век, про­дол­жал шу­меть до са­мой ги­бе­ли.

    В ва­го­не О. М. ска­зал мне: ми­лос­ти­вая вы­сыл­ка на три го­да толь­ко по­ка­зы­ва­ет, что рас­п­ра­ва от­ло­же­на до бо­лее удоб­но­го мо­мен­та, то есть бук­валь­но то, что я ус­лы­ша­ла по­том от Ви­на­ве­ра. И я этой кон­цеп­ции нис­коль­ко не уди­ви­лась: все мы к 34 го­ду уже кое-что зна­ли. О. М. ут­вер­ж­дал, что от ги­бе­ли все рав­но не уй­ти, и был аб­со­лют­но прав - трез­вая оцен­ка по­ло­же­ния при­во­ди­ла имен­но к та­ко­му вы­во­ду. И я толь­ко ки­ва­ла го­ло­вой­, ког­да он шеп­тал мне: "Не верь им!" Еще бы! Кто им по­ве­рит!

    А ведь имен­но это бы­ло со­дер­жа­ни­ем трав­ма­ти­чес­ко­го пси­хо­за, ко­то­рым О. М. за­бо­лел во внут­рен­ней тюрь­ме. Но на пер­вых по­рах су­мас­шед­шим по­ка­зал­ся мне не О. М., а стар­ший кон­вой­ный Ось­ка, тез­ка О. М. и ад­ре­са­та сти­хов, ког­да, отоз­вав ме­ня в сто­ро­ну и вы­пу­чив доб­рые ба­раньи гла­за, он ска­зал: "Успо­кой его! Ска­жи, что у нас за пес­ни не рас­стре­ли­ва­ют"…

    О том, что речь идет о сти­хах - по-на­род­но­му они на­зы­ва­ют­ся пес­ня­ми, - Ось­ка до­га­дал­ся из на­ших раз­го­во­ров. По его мне­нию, у нас рас­стре­ли­ва­ли шпи­онов, ди­вер­сан­тов и вре­ди­те­лей. Вот в бур­жу­аз­ных стра­нах, го­во­рил Ось­ка, уце­леть не­воз­мож­но: там за ми­лую ду­шу мо­гут от­п­ра­вить на тот свет, ес­ли со­чи­нишь ка­кой не­под­хо­дя­щий сти­шок…

    Все мы, в раз­ной сте­пе­ни, ко­неч­но, ве­ри­ли то­му, чем нас пич­ка­ли: осо­бен­но до­вер­чи­ва мо­ло­дежь - сту­ден­ты, кон­вой­ные, пи­са­те­ли, сол­да­ты… "Са­мые спра­вед­ли­вые вы­бо­ры, - ска­зал мне в 37 го­ду де­мо­би­ли­зо­ван­ный сол­дат, - нам пред­ла­га­ют, а мы вы­би­ра­ем"… О. М., как пи­са­тель, то­же по­пал­ся на удоч­ку и ока­зал­ся че­рес­чур до­вер­чи­вым: "Сна­ча­ла так вы­би­ра­ют, по­том пос­те­пен­но при­учат­ся и бу­дут обык­но­вен­ные вы­бо­ры", - ска­зал он, по­ки­дая из­би­ра­тель­ный учас­ток и по­ра­жа­ясь но­вов­ве­де­нию - пер­вым и пос­лед­ним вы­бо­рам, в ко­то­рых учас­т­во­вал. Да­же мы, а опы­та у нас бы­ло уже дос­та­точ­но, не мог­ли до кон­ца оце­нить всех пре­об­ра­зо­ва­ний. Че­го же тре­бо­вать от мо­ло­де­жи - сол­дат и сту­ден­тов?… А со­сед­ка, но­сив­шая мне мо­ло­ко пе­ред вой­ной в Ка­ли­ни­не, раз вздох­ну­ла: "Нам хоть ког­да под­ки­нут се­лед­ки там, или са­ха­ру, или ке­ро­син­чи­ку… А как в ка­пи­та­лис­ти­чес­ких стра­нах? Там, вер­но, хоть про­па­дай­!" Сту­ден­ты до сих пор ве­рят, что все­об­щее обу­че­ние воз­мож­но толь­ко при со­ци­ализ­ме, а "там" на­род пог­ряз в нег­ра­мот­нос­ти и тем­но­те… За сто­лом у той же Ла­ри­сы, до­че­ри таш­кен­т­с­ко­го са­мо­убий­цы, воз­ник го­ря­чий спор: от­ка­зы­ва­ют ли в боль­ших го­ро­дах, вро­де Лон­до­на или Па­ри­жа, про­пи­сы­вать де­мо­би­ли­зо­ван­ных лет­чи­ков-инва­ли­дов. Та­кой слу­чай толь­ко что про­изо­шел в Таш­кен­те (1959), и Ла­ри­са ут­вер­ж­да­ла, что лет­чи­ка, осо­бен­но ис­пы­та­те­ля, про­пи­сать не­об­хо­ди­мо. Я поп­ро­бо­ва­ла объ­яс­нить, что "там" во­об­ще ни­ка­кой про­пис­ки нет, но мне ник­то не по­ве­рил: "там" ведь ку­да ху­же, чем у нас, зна­чит, с про­пис­кой стро­гос­ти сов­сем не­имо­вер­ные… Да и кто ста­нет жить без про­пис­ки? Враз по­па­дешь­ся!… Ес­ли все мы ве­ри­ли сво­им вос­пи­та­те­лям и да­же вос­пи­та­те­ли, за­пу­тав­шись, на­ча­ли ве­рить са­мим се­бе, что же уди­ви­тель­но­го, что им по­ве­рил стар­ший кон­во­ир Ось­ка?

    В до­ро­гу я зах­ва­ти­ла то­мик Пуш­ки­на. Ось­ка так прель­с­тил­ся рас­ска­зом ста­ро­го цы­га­на, что всю до­ро­гу чи­тал его вслух сво­им рав­но­душ­ным то­ва­ри­щам. Это их О. М. наз­вал "пле­ме­нем пуш­ки­но­ве­дов" [30], "мо­ло­ды­ми лю­би­те­ля­ми бе­ло­зу­бых стиш­ков", ко­то­рые "гра­мо­те­ют" в ши­не­лях и с на­га­на­ми… "Вот как рим­с­кие ца­ри оби­жа­ют ста­ри­ков, - го­во­рил то­ва­ри­щам Ось­ка. - Это ж за пес­ни его так сос­ла­ли"… Опи­са­ние Се­ве­ра по­дей­ст­во­ва­ло не­от­ра­зи­мо: се­вер­ная ссыл­ка, ко­неч­но, вещь жес­то­кая, и Ось­ка ре­шил ме­ня ус­по­ко­ить: нам не гро­зит та­кая жес­то­кая ссыл­ка, как рим­с­ко­му из­г­нан­ни­ку. Про­во­жая ме­ня в убор­ную - по ин­с­т­рук­ции! - Ось­ка умуд­рил­ся шеп­нуть, что на­ша цель Чер­дынь - там кли­мат хо­ро­ший - и пер­вая пе­ре­сад­ка в Свер­д­лов­с­ке. Ког­да вы­яс­ни­лось, что сле­до­ва­тель уже наз­вал нам мес­то ссыл­ки, Ось­ка был пот­ря­сен: ему зап­ре­ти­ли го­во­рить, ку­да мы едем, и ве­ле­ли хра­нить мар­ш­рут в тай­не. И во­об­ще та­кие ве­щи по­ла­га­ет­ся знать толь­ко кон­вою… По­лю­бив нас, Ось­ка на­ру­шил ин­с­т­рук­цию и наз­вал мес­то наз­на­че­ния… Но, ока­зы­ва­ет­ся, нап­рас­но - я уже это зна­ла. Но я уте­ши­ла стар­шо­го - ес­ли бы не его бес­хит­рос­т­ные сло­ва, под­т­вер­див­шие со­об­ще­ние сле­до­ва­те­ля, я мог­ла бы во­об­ра­зить Бог зна­ет что - та­кую из все­го де­ла­ли тай­ну.

    Это бы­ла не един­с­т­вен­ная поб­лаж­ка, на ко­то­рую ре­шил­ся Ось­ка. На мно­го­чис­лен­ных пе­ре­сад­ках он зас­тав­лял кон­во­иров тас­кать на­ши ве­щи, а ког­да мы пе­ре­се­ли в Со­ли­кам­с­ке на па­ро­ход, он шеп­нул, что­бы я взя­ла за свой счет ка­юту: "Пусть твой от­дох­нет"… Кон­во­иров он к нам не пус­кал, и они бол­та­лись на па­лу­бе. Я спро­си­ла, за­чем он на­ру­ша­ет ин­с­т­рук­цию, но Ось­ка толь­ко мах­нул ру­кой. До сих пор он про­во­жал уго­лов­ни­ков и "вре­ди­те­лей­" - с ни­ми на­до дер­жать ухо вос­т­ро. - "А твой - что! Его и сте­речь не сто­ит!" Но до еды, как я ни про­бо­ва­ла уго­щать кон­во­иров, ник­то не дот­ро­нул­ся - зап­ре­ще­но. Лишь сдав О. М. в Чер­ды­ни ко­мен­дан­ту, кон­во­иры ска­за­ли: "Те­перь мы сво­бод­ные - уго­щай­"…

    В сво­ей жиз­ни я соп­ри­кос­ну­лась еще с дву­мя людь­ми Ось­ки­ной про­фес­сии. Один толь­ко скре­же­тал зу­ба­ми и твер­дил, что мы ни­че­го не зна­ем, не по­ни­ма­ем, не по­доз­ре­ва­ем… Он меч­тал о де­мо­би­ли­за­ции, прос­то бре­дил ею, и я ра­да бы­ла уз­нать, что он выр­вал­ся на во­лю. "Да­же и сов­хоз вро­де рая", - ска­зал он при встре­че… Дру­гой - низ­ко­ло­бое, зве­ро­по­доб­ное су­щес­т­во - упус­тил од­наж­ды прес­туп­ни­ка и по­те­рял ра­бо­ту, ко­то­рая су­ли­ла столь­ко воз­мож­нос­тей и яв­но приш­лась ему по вку­су. Го­да­ми, в трез­вом и пьяном ви­де, он прок­ли­нал "кон­т­ру", "нем­ца", "вре­ди­те­ля", "фа­шис­та", "вра­га", сгу­бив­ше­го его карь­еру. Жил он меч­той - встре­тить и каз­нить зло­дея. Он за­та­ил оби­ду и про­тив со­вет­с­кой влас­ти: за­чем тать­ка­ют­ся с та­ки­ми прес­туп­ни­ка­ми? Не в ла­герь их по­сы­лать, а в рас­ход - и он вы­ра­зи­тель­но при­щел­ки­вал паль­ца­ми…

    … Пло­хо бы нам приш­лось, ес­ли б ин­с­т­рук­цию о пе­ре­воз­ке зак­лю­чен­но­го Ман­дель­ш­та­ма вру­чи­ли не Ось­ке, а это­му че­ло­ве­ку.

    

    

    Первая пе­ре­сад­ка бы­ла в Свер­д­лов­с­ке [31]. Там мно­го­ча­со­вое ожи­да­ние на вок­за­ле, при­чем кон­вой­ные не от­хо­ди­ли не толь­ко от О. М., но и от ме­ня. Я хо­те­ла дать те­лег­рам­му - нель­зя! Ку­пить хле­ба - нель­зя! По­дой­ти к га­зет­но­му ларь­ку - нель­зя!… На про­ме­жу­точ­ных стан­ци­ях то­же не да­ва­ли вый­ти - не по­ло­же­но! О. М. сра­зу за­ме­тил это: "Зна­чит, и ты по­па­лась"… Я про­бо­ва­ла объ­яс­нить кон­вой­ным, что я не выс­ла­на, а еду доб­ро­воль­но, про­во­жаю… "Нель­зя. Ин­с­т­рук­ция"…

    Свердловск - это мно­го­ча­со­вое - с ут­ра до поз­д­не­го ве­че­ра - си­де­ние на де­ре­вян­ной вок­заль­ной ска­мей­ке с дву­мя ча­со­вы­ми при ору­жии. При ма­лей­шем на­шем дви­же­нии - нель­зя бы­ло да­же при­под­нять­ся, что­бы раз­мять но­ги, не раз­ре­ша­лось ше­вель­нуть­ся или пе­ре­ме­нить по­ло­же­ние - ча­со­вые тот­час нас­то­ра­жи­ва­лись и хва­та­лись за пис­то­ле­ты… Нас по­са­ди­ли по­че­му-то пря­мо про­тив вхо­да, ли­цом к не­му, и мы не­воль­но смот­ре­ли на неп­ре­рыв­ный по­ток вхо­дя­щих и вы­хо­дя­щих лю­дей. Пер­вый их взгляд был об­ра­щен на нас, но каж­дый из них тот­час от­во­ра­чи­вал­ся. Да­же маль­чиш­ки, и те не удос­та­ива­ли нас вни­ма­ни­ем… Есть то­же не по­ла­га­лось, по­то­му что еда на­хо­ди­лась в че­мо­да­не, а до ве­щей дот­ра­ги­вать­ся - не по­ло­же­но. До во­ды не до­тя­нуть­ся… Здесь Ось­ка не смел на­ру­шать ин­с­т­рук­цию: Свер­д­ловск - стан­ция серь­ез­ная…

    Вечером мы пе­ре­се­ли на уз­ко­ко­лей­ку Свер­д­ловск - Со­ли­камск. Пог­ру­зи­лись мы на за­пас­ных пу­тях в си­дя­чий ва­гон, и нас от­де­ля­ли от про­чих пас­са­жи­ров нес­коль­ко ос­тав­лен­ных пус­ты­ми ска­ме­ек. Два сол­да­та всю ночь прос­то­яли око­ло нас, тре­тий - у пос­лед­ней пус­той ска­мей­ки, от­ку­да он от­го­нял уп­ря­мых пас­са­жи­ров. В Свер­д­лов­с­ке мы си­де­ли ря­дом, а в ва­го­не друг про­тив дру­га у ок­на не­ос­ве­щен­но­го ва­го­на. Но­чи уже бы­ли бе­лые, и пе­ред на­ми мель­ка­ли ураль­с­кие ле­са, стан­ции и хол­мы. До­ро­га бы­ла про­ло­же­на в гус­том ле­су, и О. М. не от­ры­ва­ясь смот­рел в ок­но всю ночь нап­ро­лет. Это бы­ла третья или чет­вер­тая бес­сон­ная ночь.

    Мы еха­ли в пе­ре­пол­нен­ных ва­го­нах и на па­ро­хо­дах, си­де­ли на шум­ных, ки­ша­щих на­ро­дом вок­за­лах, но ниг­де ник­то не об­ра­тил вни­ма­ния на та­кое эк­зо­ти­чес­кое зре­ли­ще, как двое раз­но­по­лых лю­дей под ох­ра­ной трех во­ору­жен­ных сол­дат. Ник­то да­же не обер­нул­ся, что­бы пос­мот­реть на нас. При­вык­ли они, что ли, на Ура­ле к та­ким зре­ли­щам или прос­то бо­ялись за­ра­зы? Кто их зна­ет… Но ско­рее все­го это бы­ло про­яв­ле­ни­ем осо­бо­го со­вет­с­ко­го эти­ке­та, ко­то­рый твер­до соб­лю­дал­ся на­шим на­ро­дом в те­че­ние мно­гих де­ся­ти­ле­тий­: раз на­чаль­с­т­во ссы­ла­ет, зна­чит - так и на­до, а моя ха­та с краю… Рав­но­ду­шие тол­пы ра­ни­ло и му­чи­ло О. М: "Рань­ше они ми­лос­ты­ню арес­тан­там да­ва­ли, а те­перь да­же не пог­ля­дят"… Он с ужа­сом шеп­тал мне на ухо, что мож­но на гла­зах та­кой тол­пы сде­лать с арес­тан­том что угод­но - прис­т­ре­лить, убить, рас­тер­зать - и ник­то не вме­ша­ет­ся… Зри­те­ли толь­ко по­вер­нут­ся спи­ной­, что­бы из­ба­вить­ся от неп­ри­ят­но­го зре­ли­ща… Всю до­ро­гу я пы­та­лась пе­рех­ва­тить хоть бы чей­-ни­будь взгляд, но мне это­го не уда­лось…

    Может, толь­ко Урал был та­ким твер­до­ка­мен­ным? В 38 го­ду я жи­ла в Стру­ни­не, в сто­вер­с­т­ной зо­не под Мос­к­вой­; это не­боль­шой тек­с­тиль­ный по­се­лок по Ярос­лав­с­кой до­ро­ге, где в те го­ды еже­нощ­но про­хо­ди­ли эше­ло­ны с арес­тан­та­ми. Со­се­ди, за­бе­гая к мо­ей хо­зяй­ке, толь­ко об этих эше­ло­нах и го­во­ри­ли. Их ос­кор­б­ля­ло, что им зап­ре­ща­лось жа­леть арес­тан­тов и они не мо­гут по­дать им хле­ба. Од­наж­ды моя хо­зяй­ка умуд­ри­лась бро­сить в раз­би­тое за­ре­ше­чен­ное ок­но теп­луш­ки шо­ко­лад­ку - она нес­ла ее доч­ке!… Ред­кое уго­ще­ние в ни­щен­с­кой ра­бо­чей семье… Сол­дат с ру­ганью отог­нал ее прик­ла­дом, но она весь день бы­ла счас­т­ли­ва - все же уда­лось хоть что-то сде­лать! Кое-кто из со­се­док, прав­да, вздох­нул. "Луч­ше с ни­ми не свя­зы­вай­ся… Со све­ту сжи­вут… по зав­ко­мам за­тас­ка­ют… " Но моя хо­зяй­ка "си­де­ла до­ма", то есть ниг­де не слу­жи­ла, и по­это­му зав­ко­ма не бо­ялась.

    Поймет ли кто-ни­будь из бу­ду­щих по­ко­ле­ний­, чем бы­ла эта шо­ко­лад­ка с дет­с­кой кар­тин­кой в душ­ном ка­тор­ж­ном ва­го­не-те­лят­ни­ке 38 го­да? Лю­ди, для ко­то­рых ос­та­но­ви­лось вре­мя, а прос­т­ран­с­т­во ста­ло ка­ме­рой­, кар­це­ром, буд­кой­, где мож­но бы­ло толь­ко сто­ять, ва­го­ном, на­би­тым до от­ка­за че­ло­ве­чес­ким по­лу­мер­т­вым гру­зом, от­вер­г­ну­тым, за­бы­тым, вы­чер­к­ну­тым из спис­ка жи­вых, по­те­ряв­шим име­на и проз­ви­ща, за­ну­ме­ро­ван­ным и заш­тем­пе­ле­ван­ным, пе­реп­рав­ляв­шим­ся по нак­лад­ным в чер­ное не­бы­тие ла­ге­рей­, - вот эти-то лю­ди вдруг по­лу­чи­ли пер­вую за мно­гие ме­ся­цы вес­точ­ку из дру­го­го, для них зап­рет­но­го ми­ра: де­ше­вую дет­с­кую шо­ко­лад­ку, го­во­ря­щую о том, что их еще не за­бы­ли и еще жи­вы лю­ди по ту сто­ро­ну тюрь­мы… По до­ро­ге в Чер­дынь я уте­ша­ла се­бя мыс­лью, что су­ро­вые ураль­цы прос­то бо­ят­ся гля­деть на нас и что каж­дый встре­тив­ший­ся нам че­ло­век, вер­нув­шись до­мой­, рас­ска­жет ше­по­том от­цу, же­не или ма­те­ри о двух лю­дях - муж­чи­не и жен­щи­не, - ко­то­рых трое сол­дат из внеш­ней ох­ра­ны пе­ре­го­ня­ют ку­да-то на се­вер.

    

    

    Я по­ня­ла, что О. М. бо­лен, в пер­вую же ночь, ког­да за­ме­ти­ла, что он не спит, а си­дит, скрес­тив но­ги, на ска­мей­ке и нап­ря­жен­но во что-то вслу­ши­ва­ет­ся. "Ты слы­шишь?" - спра­ши­вал он ме­ня, ког­да на­ши взгля­ды встре­ча­лись. Я прис­лу­ши­ва­лась - стук ко­лес и храп пас­са­жи­ров. "Слух-то у те­бя не­год­ный­… Ты ни­ког­да ни­че­го не слы­шишь… " У не­го дей­ст­ви­тель­но был чрез­вы­чай­но изощ­рен­ный слух, и он улав­ли­вал ма­лей­шие шо­ро­хи, ко­то­рые до ме­ня не до­хо­ди­ли, но на этот раз де­ло бы­ло не в слу­хе.

    Всю до­ро­гу О. М. нап­ря­жен­но вслу­ши­вал­ся и по вре­ме­нам, вздрог­нув, со­об­щал мне, что ка­тас­т­ро­фа приб­ли­жа­ет­ся, что на­до быть на­че­ку, что­бы не по­пас­ть­ся врас­п­лох и ус­петь… Я по­ня­ла, что он не толь­ко ждет ко­неч­ной рас­п­ра­вы - в ней и я не сом­не­ва­лась, но ду­ма­ет, что она про­изой­дет с ми­ну­ты на ми­ну­ту, сей­час, здесь, в пу­ти… "В до­ро­ге? - спра­ши­ва­ла я. - Ты, вер­но, про двад­цать шесть ко­мис­са­ров вспом­нил… " "Отче­го ж нет? - от­ве­чал О. М. - Ты ду­ма­ешь, что на­ши на это нес­по­соб­ны?" Мы оба прек­рас­но зна­ли, что на­ши спо­соб­ны на что угод­но… Но в сво­ем бе­зу­мии О. М. на­де­ял­ся "пре­дуп­ре­дить смерть", бе­жать, ус­коль­з­нуть и по­гиб­нуть, но не от рук тех, кто рас­стре­ли­вал. Стран­но, что все мы, бе­зум­ные и нор­маль­ные, ни­ког­да не рас­ста­ем­ся с на­деж­дой­: са­мо­убий­ст­во - это тот ре­сурс, ко­то­рый мы дер­жим про за­пас и по­че­му-то ве­рим, что ни­ког­да не поз­д­но к не­му при­бег­нуть. А меж­ду тем столь­ко лю­дей со­би­ра­лись не да­вать­ся жи­вы­ми в ру­ки тай­ной по­ли­ции, но в пос­лед­нюю ми­ну­ту по­па­лись врас­п­лох…

    Мысль об этом пос­лед­нем ис­хо­де всю на­шу жизнь уте­ша­ла и ус­по­ка­ива­ла ме­ня, и я не­ред­ко - в раз­ные не­вы­но­си­мые пе­ри­оды на­шей жиз­ни - пред­ла­га­ла О. М. вмес­те по­кон­чить с со­бой. У О. М. мои сло­ва всег­да вы­зы­ва­ли рез­кий от­пор [32]. Ос­нов­ной его до­вод: "Отку­да ты зна­ешь, что бу­дет по­том… Жизнь - это дар, от ко­то­ро­го ник­то не сме­ет от­ка­зы­вать­ся…" И, на­ко­нец, пос­лед­ний и на­ибо­лее убе­ди­тель­ный для ме­ня до­вод: "По­че­му ты вби­ла се­бе в го­ло­ву, что дол­ж­на быть счас­т­ли­вой­?" О. М., че­ло­век аб­со­лют­но жиз­не­ра­дос­т­ный­, ни­ког­да не ис­кал нес­час­тья, но и не де­лал ни­ка­кой став­ки на так на­зы­ва­емое счас­тье. Для не­го та­ких ка­те­го­рий не су­щес­т­во­ва­ло.

    Впрочем, ча­ще все­го он от­шу­чи­вал­ся: "По­кон­чить с со­бой­? Не­воз­мож­но! Что ска­жет Авер­бах? Ведь это был бы по­ло­жи­тель­ный ли­те­ра­тур­ный факт!" И еще "Не мо­гу жить с про­фес­си­ональ­ной са­мо­убий­цей­"… Впер­вые мысль о са­мо­убий­ст­ве приш­ла к не­му во вре­мя бо­лез­ни по до­ро­ге в Чер­дынь - как спо­соб улиз­нуть от рас­стре­ла, ко­то­рый ка­зал­ся ему не­из­беж­ным. И тут я ему ска­за­ла: "Ну и хо­ро­шо, что рас­стре­ля­ют, - из­ба­вят от са­мо­убий­ст­ва"… А он, уже боль­ной­, в бре­ду, одер­жи­мый од­ной влас­т­ной иде­ей­, вдруг рас­сме­ял­ся: "А ты опять за свое"… С тех пор жизнь скла­ды­ва­лась так, что эта те­ма воз­в­ра­ща­лась не­од­нок­рат­но, но О. М. го­во­рил: "По­го­ди… Еще не сей­час… Пос­мот­рим…"

    А в 37 го­ду он да­же со­ве­то­вал­ся с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной­, но она под­ве­ла: "Зна­ете, что они сде­ла­ют? Нач­нут еще боль­ше бе­речь пи­са­те­лей и да­же да­дут да­чу ка­ко­му-ни­будь Ле­оно­ву. За­чем это вам нуж­но?"… Ес­ли б он тог­да ре­шил­ся на этот шаг, это из­ба­ви­ло бы его от вто­ро­го арес­та и бес­ко­неч­но­го пу­ти в те­лячь­ем ва­го­не во Вла­ди­вос­ток - в ла­герь, к ужа­су и смер­ти, а ме­ня - от пос­мер­т­но­го су­щес­т­во­ва­ния. Ме­ня всег­да по­ра­жа­ет, как труд­но лю­дям пе­рес­ту­пить этот ро­ко­вой по­рог. В хрис­ти­ан­с­ком зап­ре­те са­мо­убий­ст­ва есть неч­то глу­бо­ко со­от­вет­с­т­ву­ющее при­ро­де че­ло­ве­ка - ведь он не идет на этот шаг, хо­тя жизнь бы­ва­ет го­раз­до страш­нее смер­ти, как нам по­ка­за­ла на­ша эпо­ха. А ме­ня, ког­да я ос­та­лась од­на, все под­дер­жи­ва­ла фра­за О. М.: "По­че­му ты ду­ма­ешь, что дол­ж­на быть счас­т­ли­вой­?", да еще сло­ва про­то­по­па Ав­ва­ку­ма: "Сколь­ко нам еще ид­ти, про­то­поп?" - спро­си­ла из­не­мо­га­ющая же­на. "До са­мой мо­ги­лы, по­падья", - от­ве­тил муж, и она вста­ла и пош­ла даль­ше.

    Если мои за­пис­ки сох­ра­нят­ся, лю­ди, чи­тая их, мо­гут по­ду­мать, что их пи­сал боль­ной че­ло­век, ипо­хон­д­рик… Они ведь за­бу­дут все и не бу­дут ве­рить ни од­но­му сви­де­тель­с­ко­му по­ка­за­нию. Сколь­ко лю­дей за ру­бе­жом до сих пор не ве­рят нам. А ведь они - сов­ре­мен­ни­ки: нас раз­де­ля­ет толь­ко прос­т­ран­с­т­во, но не вре­мя. Еще не­дав­но я проч­ла чье-то ра­зум­ное рас­суж­де­ние: "Го­во­рят, что там бо­ялись ВСЕ. Не мо­жет быть, что­бы все бо­ялись: од­ни бо­ялись, дру­гие нет"… Ра­зум­но и ло­гич­но, но на­ша жизнь бы­ла да­ле­ко не так ло­гич­на. И я вов­се не бы­ла "про­фес­си­ональ­ной са­мо­убий­цей­", как ме­ня драз­нил О. М. Об этом ду­ма­ли мно­гие. Не­да­ром вер­ши­ной со­вет­с­кой дра­ма­тур­гии бы­ла пьеса, на­зы­вав­ша­яся "Са­мо­убий­ца" [33]…

    Итак, в ва­го­не, под ох­ра­ной трех сол­дат, О. М. впер­вые по­ду­мал о са­мо­убий­ст­ве, и это бы­ло для не­го бо­лез­нью: этот че­ло­век всег­да за­ме­чал тон­чай­шие де­та­ли про­ис­хо­дя­ще­го и об­ла­дал ос­т­рей­шей наб­лю­да­тель­нос­тью. "Вни­ма­ние, - за­пи­сал он где-то в чер­но­ви­ках, - доб­лесть ли­ри­чес­ко­го по­эта, рас­т­ре­пан­ность и рас­се­ян­ность - увер­т­ки ли­ри­чес­кой ле­ни". И вот по до­ро­ге в Чер­дынь эта хищ­ная наб­лю­да­тель­ность и изощ­рен­ный слух об­ра­ти­лись про­тив не­го, под­б­ра­сы­вая го­рю­чее его бо­лез­ни. В ди­кой вок­заль­ной су­ете и в ва­го­нах он неп­ре­рыв­но ре­гис­т­ри­ро­вал вся­кие ме­ло­чи и, от­но­ся все к се­бе - не эго­цен­т­ризм ли яв­ля­ет­ся пер­вым приз­на­ком ду­шев­ных за­бо­ле­ва­ний­? - де­лал из все­го один вы­вод: ро­ко­вой мо­мент приб­ли­жа­ет­ся.

    В Со­ли­кам­с­ке нас по­са­ди­ли на гру­зо­вик, что­бы с вок­за­ла от­вез­ти на прис­тань [34]. Еха­ли мы лес­ной про­се­кой.

    Грузовик был пе­ре­пол­нен ра­бо­чи­ми. Один из них - бо­ро­да­тый­, в бу­ро-крас­ной ру­ба­хе, с то­по­ром в ру­ке - сво­им ви­дом на­пу­тал О. М. "Каз­нь-то бу­дет ка­кая-то пет­ров­с­кая", - шеп­нул он мне. А на па­ро­хо­де, в от­дель­ной ка­юте, по­лу­чен­ной бла­го­да­ря Ось­ке, О. М. уже сме­ял­ся над сво­ими стра­ха­ми и яс­но соз­на­вал, что пу­га­ет­ся тех, кто сов­сем не стра­шен - вро­де со­ли­кам­с­ких му­жи­ков. И се­то­вал, что ему да­дут ус­по­ко­ить­ся, за­быть­ся и "за­ца­па­ют", ког­да он это­го не бу­дет ждать. Так и слу­чи­лось, толь­ко че­рез че­ты­ре го­да.

    В бе­зу­мии О. М. по­ни­мал, что его ждет, но, выз­до­ро­вев, по­те­рял чув­с­т­во ре­аль­нос­ти и по­ве­рил в соб­с­т­вен­ную бе­зо­пас­ность. В той жиз­ни, ко­то­рую мы про­жи­ли, лю­ди со здо­ро­вой пси­хи­кой не­воль­но зак­ры­ва­ли гла­за на дей­ст­ви­тель­ность, что­бы не при­нять ее за бред. Зак­ры­вать гла­за труд­но, это тре­бу­ет боль­ших уси­лий. Не ви­деть, что про­ис­хо­дит вок­руг те­бя, от­нюдь не прос­той пас­сив­ный акт. Со­вет­с­кие лю­ди дос­тиг­ли вы­со­кой сте­пе­ни пси­хи­чес­кой сле­по­ты, и это раз­ла­га­юще дей­ст­во­ва­ло на всю их ду­шев­ную струк­ту­ру. Сей­час по­ко­ле­ние доб­ро­воль­ных слеп­цов схо­дит на нет, и при­чи­на это­го са­мая при­ми­тив­ная - воз­раст. Но что пе­ре­да­ли они по нас­лед­с­т­ву сво­им по­том­кам?

    Чердынь об­ра­до­ва­ла нас пей­за­жем и об­щим до­пет­ров­с­ким об­ли­ком. Нас при­вез­ли в Че­ка [35] и сда­ли вмес­те с до­ку­мен­та­ми ко­мен­дан­ту. Ось­ка объ­яс­нил, что он при­вез осо­бую пти­цу, ко­то­рую ве­де­но обя­за­тель­но сох­ра­нить. Ве­ро­ят­но, он очень ста­рал­ся вну­шить это ко­мен­дан­ту, че­ло­ве­ку с ти­па­жем не внеш­ней­, а внут­рен­ней ох­ра­ны, из тех, кто рас­стре­ли­вал и пы­тал и за жес­то­кость, то есть как сви­де­тель не­упо­ми­на­емых ве­щей­, был от­п­рав­лен по­даль­ше. Я по­чув­с­т­во­ва­ла, что Ось­ка при­ло­жил ка­кие-то ста­ра­ния, по лю­бо­пыт­но-злоб­ным взгля­дам ко­мен­дан­та и по то­му, как лег­ко я зас­та­ви­ла его по­мочь мне внед­рить­ся в боль­ни­цу. Обыч­но, как мне по­том ска­за­ли чер­дын­с­кие ссыль­ные, он ни­ког­да не "пот­вор­с­т­во­вал" при­ез­жа­ющим под кон­во­ем… В боль­ни­це нам от­ве­ли ог­ром­ную пус­тую па­ла­ту, где пос­та­ви­ли пер­пен­ди­ку­ляр­но к сте­не две скри­пу­чие кой­ки.

    Я дей­ст­ви­тель­но не спа­ла пять но­чей и сто­ро­жи­ла бе­зум­но­го из­гоя. А в боль­ни­це, ис­то­мив­шись бес­ко­неч­ной бе­лой ночью, я под ут­ро за­бы­лась ка­ким-то тре­вож­ным, как буд­то проз­рач­ным сном, сквозь ко­то­рый ви­де­ла, как О. М., скрес­тив но­ги и рас­стег­нув пид­жак, си­дит, прис­лу­ши­ва­ясь к ти­ши­не, на шат­кой кой­ке.

    Вдруг - я по­чув­с­т­во­ва­ла это сквозь сон - все смес­ти­лось: он вдруг очу­тил­ся в ок­не, а я ря­дом с ним. Он спус­тил но­ги на­ру­жу, и я ус­пе­ла за­ме­тить, что весь он спус­ка­ет­ся вниз. По­до­кон­ник был вы­со­кий. От­ча­ян­но вы­тя­нув ру­ки, я уце­пи­лась за пле­чи пид­жа­ка. Он вы­вер­нул­ся из ру­ка­вов и рух­нул вниз, и я ус­лы­ша­ла шум па­де­ния - что-то шлеп­ну­лось - и крик… Пид­жак ос­тал­ся у ме­ня в ру­ках. С воп­лем по­бе­жа­ла я по боль­нич­но­му ко­ри­до­ру, вниз по лес­т­ни­це и на ули­цу… За мной бро­си­лись са­ни­тар­ки. Мы наш­ли О. М. на ку­че зем­ли, рас­па­хан­ной под клум­бу. Он ле­жал, сжав­шись в ко­мо­чек Его с ру­ганью по­та­щи­ли на­верх. Ру­га­ли глав­ным об­ра­зом ме­ня за то, что я не­дог­ля­де­ла.

    Прибежала встре­пан­ная и очень злая вра­чи­ха и быс­т­ро его ос­мот­ре­ла. Ска­за­ла, что он вы­вих­нул пра­вое пле­чо. Ос­таль­ное все це­ло. Это был бла­го­по­луч­ный ис­ход - он выб­ро­сил­ся из ок­на вто­ро­го эта­жа ста­рой зем­с­кой боль­ни­цы, ко­то­рый по вы­со­те ра­вен по край­ней ме­ре трем сов­ре­мен­ным. От­ку­да-то взя­лось мно­жес­т­во са­ни­та­ров и кос­топ­ра­вов, Бог их зна­ет, кто они бы­ли. О. М. ле­жал на по­лу со­вер­шен­но пус­той ком­на­ты, на­зы­вав­шей­ся опе­ра­ци­он­ной­, от­би­ва­ясь от дер­жав­ших его муж­чин, а вра­чи­ха вправ­ля­ла ему пле­чо под гром­кую ру­гань, за­ме­няв­шую от­сут­с­т­во­вав­ший в боль­ни­це нар­коз. Рен­т­ге­нов­с­кий ап­па­рат не ра­бо­тал, так как в пе­ри­од бе­лых но­чей дви­жок эко­но­мии ра­ди ос­та­нав­ли­ва­ли, а мон­тер ухо­дил в оче­ред­ной от­пуск. Вот по­че­му вра­чи­ха не за­ме­ти­ла пе­ре­ло­ма пле­че­вой кос­ти (без сме­ще­ния). Пе­ре­лом об­на­ру­жил­ся го­раз­до поз­же - в Во­ро­не­же, где приш­лось об­ра­тить­ся к хи­рур­гу, по­то­му что ру­ка не ра­бо­та­ла. О. М. дол­го ле­чил­ся и стал час­тич­но вла­деть ру­кой­, но под­нять ее, что­бы по­ве­сить, нап­ри­мер, паль­то, не мог. Это он де­лал ле­вой ру­кой.

    После ноч­но­го прыж­ка нас­ту­пи­ло ус­по­ко­ение. Так и ска­за­но в сти­хах: "Пры­жок - и я в уме".

    

    

    Небритый, за­рос­ший биб­лей­ской бо­ро­дой­, две не­де­ли про­жил О. М. в Чер­ды­ни, вни­ма­тель­но приг­ля­ды­ва­ясь ко все­му сос­ре­до­то­чен­ным и по­че­му-то очень спо­кой­ным взгля­дом. Мне ка­жет­ся, что у не­го ни­ког­да не бы­ло та­ко­го вни­ма­тель­но­го и спо­кой­но­го взгля­да, как в этот пе­ри­од бо­лез­ни. Он не ис­пу­гал­ся та­ких же бо­ро­да­тых, как он, му­жи­ков, ко­то­рые бро­ди­ли по ко­ри­до­рам боль­ни­цы; по­мог, как он мне тог­да же объ­яс­нил, со­ли­кам­с­кий опыт му­жи­ки это му­жи­ки, и от них ни­че­го ху­до­го ждать не на­до… "Те" выг­ля­дят со­вер­шен­но ина­че… У му­жи­ков гно­ились за­пу­щен­ные яз­вы, и их ле­чи­ли та­ки­ми же ци­рюль­ничь­ими ме­то­да­ми, как О. М. Они ве­ли меж­ду со­бой не­то­роп­ли­вые раз­го­во­ры и по­че­му-то всег­да ус­ме­ха­лись. Мно­го есть не­по­нят­но­го в че­ло­ве­чес­ком по­ве­де­нии - вот и эту ус­меш­ку не по­нять ни­ког­да. Про­ще объ­яс­нить яз­вы - пе­ре­се­ле­ние в чу­до­вищ­ных ус­ло­ви­ях, не­по­силь­ные тя­жес­ти, уши­бы… Ху­день­кая жен­щи­на с ли­цом шес­ти­де­сят­ни­цы, ссыль­ная, ра­бо­тав­шая в боль­ни­це кас­те­лян­шей­, - она счи­та­ла, что ей уди­ви­тель­но по­вез­ло с ра­бо­той­, - го­во­ри­ла, что го­то­ва по­жер­т­во­вать жиз­нью ра­ди этих му­жи­ков, и по этой реп­ли­ке О. М. оп­ре­де­лил, кто она [36].

    Как на­зы­ва­ли там этих бо­ро­да­тых му­жи­ков? Пе­ре­се­лен­ны­ми? Пе­ре­ме­щен­ны­ми? Не пом­ню, но рас­ку­ла­чен­ны­ми их на­зы­вать зап­ре­ща­лось. Мы не лю­бим на­зы­вать ве­щи соб­с­т­вен­ны­ми име­на­ми. Бо­ро­да­тые лю­ди с гно­ящи­ми­ся яз­ва­ми - они дав­но ле­жат в мо­ги­лах. Мы ни­ког­да и ниг­де о них не упо­ми­на­ем. Бо­им­ся ли мы кос­нуть­ся этих язв?

    В тот пе­ри­од не толь­ко на ка­тор­ге, но и в даль­них ссыл­ках сох­ра­ни­лись то­ва­ри­щес­т­во и вза­имо­по­мощь. На во­ле с этим дав­но по­кон­чи­ли, но Чер­дынь жи­ла тра­ди­ци­ями, и кас­те­лян­ша при­ня­ла в нас го­ря­чее учас­тие. Она нас­та­ива­ла, что­бы я ку­пи­ла на зи­му пи­мы - их по­том не дос­та­нешь - и за­ня­лась ого­ро­дом - ина­че не про­кор­мить­ся. Учас­ток для ого­ро­да ссыль­ным от­во­ди­ли, но ком­на­ту при­хо­ди­лось на­ни­мать. Как и всю­ду, в Чер­ды­ни был жи­лищ­ный кри­зис, и ссыль­ные юти­лись по уг­лам. Мы за­хо­ди­ли с кас­те­лян­шей к ко­рот­ко­но­го­му че­ло­веч­ку, ко­то­рый су­мел не­дур­но ус­т­ро­ить­ся - от­го­ро­дил плю­ше­вы­ми за­на­вес­ка­ми угол в чьем-то до­ме, сам сде­лал пол­ки и свер­ху до­ни­зу ус­та­вил их со­чи­не­ни­ями Мар­к­са и Эн­гель­са. За эти­ми за­на­вес­ка­ми он жил вмес­те с же­ной­, и оба хо­ди­ли каж­дые три дня от­ме­чать­ся к ко­мен­дан­ту. Это при­хо­ди­лось де­лать и О. М., хоть он и по­пал в боль­ни­цу. Ему вы­да­ли бу­маж­ку, ко­то­рая "ви­дом на жи­тель­с­т­во" слу­жить не мог­ла, и на ней ко­мен­дант каж­дые три дня ста­вил свою пе­чать. Чер­дын­с­ких ссыль­ных бес­по­ко­ило, как бы ко­мен­дант не взду­мал заг­нать О. М. в рай­он. В Чер­ды­ни, уез­д­ном цен­т­ре, ста­ра­лись ни­ко­го не ос­тав­лять: "Они счи­та­ют, что нас здесь и так слиш­ком мно­го"… "А он име­ет пра­во?" - спро­си­ла я, объ­яс­нив, что наз­на­че­ние О. М. прос­то "Чер­дынь", а не рай­он… "Вы у не­го в ру­ках. Ку­да за­хо­чет, ту­да пош­лет. Толь­ко и де­ла­ет, что го­нит из го­ро­да… " В на­ча­ле вес­ны здесь бы­ло зна­чи­тель­но боль­ше по­ли­ти­чес­ких, но их всех вы­се­ли­ли в рай­он, где ни­ка­кой ра­бо­ты, кро­ме фи­зи­чес­кой­, по­лу­чить нель­зя. "А там бы­ли сов­сем боль­ные то­ва­ри­щи", - ска­за­ла кас­те­лян­ша. В об­с­та­нов­ке ка­тор­ги и ссыл­ки сло­во "то­ва­рищ" име­ло осо­бое зна­че­ние, о ко­то­ром на во­ле уже дав­но ус­пе­ли по­за­быть.

    Муж кас­те­лян­ши пос­то­ян­но спо­рил с ко­рот­ко­но­гим мар­к­сис­том, жив­шим за плю­ше­вой за­на­вес­кой. Это бы­ли ос­тат­ки раз­би­тых пар­тий­, их пе­ри­фе­рия, а спо­ры на­ча­лись еще в цар­с­ком под­полье. Же­ны за­ни­ма­лись боль­ше хо­зяй­ст­вом и ра­бо­той­, чем спо­ра­ми, и яв­но ску­ча­ли по де­тям. Обе па­ры ос­та­ви­ли де­тей у род­с­т­вен­ни­ков. "Как-то им там жи­вет­ся!" - взды­ха­ли ма­те­ри, но к се­бе брать де­тей не ре­ша­лись: "Мы ведь об­ре­чен­ные, пусть хоть они жи­вут"… Соб­с­т­вен­ное бу­ду­щее пред­с­тав­ля­лось им со­вер­шен­но яс­но: при слу­чае их тут же при­кон­чат или сгно­ят в ла­ге­рях. "Мо­жет, смяг­чит­ся", - ска­за­ли мы как-то мар­к­сис­ту. "Что вы! - от­ве­тил он. - Толь­ко сей­час на­чи­на­ет раз­го­рать­ся". И я не по­ве­ри­ла. Со­вер­шен­но ес­тес­т­вен­но, ду­ма­ла я, что они так мрач­но смот­рят на бу­ду­щее: в их по­ло­же­нии оп­ти­миз­ма не на­бе­решь­ся… Но ведь не мо­жет же веч­но так про­дол­жать­ся, как сей­час… За мою дол­гую жизнь мне мно­го раз ка­за­лось, что мы дош­ли до пре­де­ла и ско­ро нас­ту­пит то, что я на­зы­ва­ла смяг­че­ни­ем… Рас­ста­вать­ся с ил­лю­зи­ями ни­ко­му не хо­чет­ся.

    Чердынские ссыль­ные ус­по­ка­ива­ли ме­ня нас­чет здо­ровья О. М: "Отту­да все вы­хо­дят в та­ком ви­де, а по­том ни­че­го, поп­рав­ля­ют­ся"… "По­че­му в та­ком ви­де?" - спра­ши­ва­ла я. Они не зна­ли, как объ­яс­нить. "А рань­ше то­же бы­ло так?" Они ведь прош­ли цар­с­кие тюрь­мы и мог­ли мне рас­к­рыть, в чем де­ло… Но они толь­ко го­во­ри­ли, что рань­ше арес­ты не так дей­ст­во­ва­ли на пси­хи­ку. Бес­по­ко­ить­ся, од­на­ко, не на­до: "это" про­хо­дит бес­след­но… Длит­ся бо­лезнь от двух до трех ме­ся­цев. Глав­ное - внут­рен­няя дис­цип­ли­на: нель­зя заг­ля­ды­вать в бу­ду­щее - оно ни­че­го хо­ро­ше­го не су­лит. На­до поль­зо­вать­ся Чер­дынью как пос­лед­ней пе­ре­дыш­кой. Ни­че­го не ждать и быть ко все­му го­то­вым. В этом сек­рет рав­но­ве­сия.

    Они умо­ля­ли ме­ня при­ми­рить­ся с судь­бой и не тра­тить пос­лед­них де­нег на те­лег­рам­мы. Все ссыль­ные, по­ра­жен­ные той фан­тас­ти­кой­, ко­то­рая с ни­ми слу­чи­лась "внут­ри", на­чи­на­ют с то­го, что заб­ра­сы­ва­ют пра­ви­тель­с­т­во те­лег­рам­ма­ми с про­тес­та­ми. От­ве­та не по­лу­чил еще ник­то. Опыт у мо­их но­вых зна­ко­мых был ог­ром­ный - их тас­ка­ли по ссыл­кам и ла­ге­рям уже боль­ше де­ся­ти лет, сна­ча­ла врозь, а по­том мужь­ям и же­нам уда­лось со­еди­нить­ся. Я вспом­ни­ла ста­ри­ка Г. [37], про­вин­ци­аль­но­го вра­ча. Я встре­ти­ла его в са­мом на­ча­ле двад­ца­тых го­дов в Мос­к­ве. Он при­ехал "хло­по­тать" и ни­че­го не до­бил­ся. "Ни­ко­го не ос­та­лось, - ска­зал он мне. - Они сос­ла­ли всех, да­же Ми­лю, да­же Но­лю… " Он пе­ре­чис­лял мне сы­но­вей и под­рос­т­ков-вну­ков: "Так ни­ког­да не бы­ва­ло"… Ста­рик знал, что в ста­рое вре­мя, ког­да стар­ше­го сы­на от­п­рав­ля­ли в ссыл­ку, а это слу­ча­лось весь­ма час­то, к не­му тут же при­во­зи­ли вну­ков. Арест сы­на не зат­ра­ги­вал ни­ко­го из чле­нов семьи - все ос­та­ва­лись на во­ле и жи­ли, где ко­му взду­ма­ет­ся. Те­перь ста­рик пы­тал­ся от­х­ло­по­тать хоть ко­го-ни­будь из не­со­вер­шен­но­лет­них, но у не­го ни­че­го не выш­ло.

    Я рас­ска­за­ла чер­дын­с­ким ссыль­ным про фор­му­лу "изо­ли­ро­вать, но сох­ра­нить". Что она су­лит, эта фор­му­ла? Мо­жет, ко­мен­дант не пос­ме­ет выб­ро­сить О. М. в рай­он - в еще бо­лее тя­же­лые ус­ло­вия? Мо­жет, удас­т­ся до­бить­ся об­лег­че­ния учас­ти, ле­че­ния? Они сом­не­ва­лись… В их сре­де мно­гие бы­ли лич­но зна­ко­мы с те­ми, кто ока­зал­ся об­ле­чен­ным влас­тью, вклю­чая Ста­ли­на Им при­хо­ди­лось стал­ки­вать­ся с ни­ми и в цар­с­ком под­полье, и в ссыл­ках. Те­перь же, ког­да их ссы­ла­ли, они час­то слы­ша­ли за­ве­ре­ния, что их толь­ко "изо­ли­ру­ют", но пос­та­ра­ют­ся "соз­дать им ус­ло­вия", что­бы они мог­ли жить и ра­бо­тать… Обе­ща­ния, од­на­ко, ни­ког­да не вы­пол­ня­лись, а все за­яв­ле­ния и пись­ма, ко­то­ры­ми они заб­ра­сы­ва­ли пра­ви­тель­с­т­во, ка­ну­ли в без­д­ну. Изо­ля­ция су­ли­ла не "сох­ра­не­ние", а са­мое обык­но­вен­ное унич­то­же­ние вти­ха­ря, без сви­де­те­лей­, в "удоб­ную ми­ну­ту"… Един­с­т­вен­ное, на что мож­но на­де­ять­ся, это на соб­с­т­вен­ную вы­дер­ж­ку и дис­цип­ли­ну. От­б­рось на­деж­ды, жди ги­бе­ли и не те­ряй че­ло­ве­чес­ко­го дос­то­ин­с­т­ва. Сох­ра­нить его труд­но, для это­го на­до соб­рать все си­лы. Это­му учит опыт и трез­вый ана­лиз по­ло­же­ния… Так нас по­уча­ли лю­ди, ко­то­рые при­об­ре­ли опыт рань­ше нас. А нам ка­за­лось, что они не сов­сем объ­ек­тив­ны в сво­ем пес­си­миз­ме та­кая уж у них судь­ба, что они не­воль­но ви­дят все в че­рес­чур тем­ном све­те. Три го­да ссыл­ки в Чер­дынь - не­уже­ли это ко­нец? Все на­ла­дит­ся, все смяг­чит­ся, жизнь возь­мет свое…

    Человек всег­да цеп­ля­ет­ся за ма­лей­ший проб­леск на­деж­ды, рас­стать­ся с ил­лю­зи­ями не хо­чет ник­то, пос­мот­реть пря­мо в ли­цо жиз­ни очень труд­но. Трез­вый ана­лиз и вы­во­ды тре­бу­ют свер­х­че­ло­ве­чес­ко­го уси­лия. Есть доб­ро­воль­ные слеп­цы, но сре­ди тех, кто счи­та­ет се­бя зря­чи­ми, мно­го ли ос­та­лось лю­дей­, ко­то­рые не толь­ко смот­рят, но и ви­дят? Вер­нее, не ис­ка­жа­ют слег­ка то­го, что ви­дят, что­бы сох­ра­нить ил­лю­зии и на­деж­ду… Мо­жет, имен­но этим объ­яс­ня­ет­ся на­ша жи­ву­честь?

    У мо­их чер­дын­с­ких зна­ко­мых ос­та­лась од­на цель - сох­ра­нить че­ло­ве­чес­кое дос­то­ин­с­т­во. Ра­ди это­го они от­ка­за­лись от вся­кой де­ятель­нос­ти, доб­ро­воль­но об­рек­ли се­бя на пол­ную изо­ля­цию с пер­с­пек­ти­вой близ­кой ги­бе­ли. Не­сом­нен­но, что это род пас­сив­но­го соп­ро­тив­ле­ния, но по срав­не­нию с ним то, что из­вес­т­но под этим наз­ва­ни­ем и при­ме­ня­лось в Ин­дии, яв­ля­ет­ся ак­тив­ней­шей по­ли­ти­чес­кой борь­бой­… В из­вес­т­ном смыс­ле они при­ня­ли путь са­мо­усо­вер­шен­с­т­во­ва­ния, ко­то­рый им ког­да-то пред­ло­жи­ли ве­хов­цы [38], а они с не­го­до­ва­ни­ем от­вер­г­ли. Впро­чем, вы­бо­ра у них не бы­ло. Един­с­т­вен­ное, что им ос­та­ва­лось, это вой, ко­то­рый все рав­но ник­то бы не ус­лы­шал.

    Мне уда­лось со­вер­шен­но слу­чай­но уз­нать про судь­бу чер­дын­с­кой кас­те­лян­ши. Она по­па­ла на Ко­лы­му и рас­ска­зы­ва­ла од­ной сос­лан­ной ту­да ле­нин­г­рад­ке про бо­лезнь О. М. Пос­ле прыж­ка из ок­на он про­дол­жал ждать рас­стре­ла, но уже не пы­тал­ся спас­тись бег­с­т­вом. При­ход убий­ц он наз­на­чал на ка­кой­-ни­будь оп­ре­де­лен­ный час и ждал их в стра­хе и смя­те­нии. В па­ла­те, где мы жи­ли, ви­се­ли боль­шие стен­ные ча­сы. Од­наж­ды О. М. приз­нал­ся, что ждет рас­п­ра­вы в шесть ве­че­ра, и кас­те­лян­ша по­со­ве­то­ва­ла мне по­ти­хонь­ку пе­ре­вес­ти ча­сы. Мы это с ней сде­ла­ли, и О. М. не пе­ре­жил при­пад­ка воз­буж­де­ния и стра­ха при приб­ли­же­нии ро­ко­во­го ча­са. "Смот­ри, - ска­за­ла я. - Ты го­во­рил о шес­ти, а те­перь уже чет­верть вось­мо­го"… Как это ни стран­но, об­ман удал­ся и па­рок­сиз­мы, свя­зан­ные с оп­ре­де­лен­ны­ми ча­са­ми, прек­ра­ти­лись.

    Кастелянша очень точ­но за­пом­ни­ла этот слу­чай и рас­ска­за­ла о нем со­сед­ке по ла­гер­но­му ба­ра­ку, ли­те­ра­тор­ше из Ле­нин­г­ра­да Е. М. Та­гер. Про­ма­яв­шись око­ло двад­ца­ти лет по ла­ге­рям, Та­гер по­лу­чи­ла пос­ле Двад­ца­то­го съез­да ре­аби­ли­та­цию и вер­ну­лась в род­ной го­род. Ей да­ли квар­ти­ру в том же до­ме, что Ан­не Ан­д­ре­ев­не, и там мы с ней встре­ти­лись. И я, то­же слу­чай­но уце­лев­шая и сох­ра­нив­шая па­мять, опоз­на­ла в той, что рас­ска­зы­ва­ла про слу­чай с ча­са­ми, чер­дын­с­кую кас­те­лян­шу. Слу­чай­ность цеп­ля­лась за слу­чай­ность для то­го, что­бы я мог­ла за­пи­сать на этом лис­точ­ке - дой­дет ли он ког­да-ни­будь к лю­дям? - о том, что худ­шие ожи­да­ния чер­дын­с­ких ссыль­ных ока­за­лись пра­виль­ны­ми. Моя бе­зы­мян­ная чер­дын­с­кая сес­т­ра умер­ла на Ко­лы­ме от ос­т­ро­го ис­то­ще­ния. Но я ни­как не мо­гу уз­нать про участь ее де­тей­, от ко­то­рых она от­ка­за­лась, что­бы "хоть они жи­ли"… Ми­но­ва­ла ли их та судь­ба, ко­то­рая обыч­но дос­та­ва­лась де­тям ссыль­ных и ка­тор­ж­ных? Не приш­лось ли им то­же рас­п­ла­чи­вать­ся тюрь­ма­ми и ла­ге­ря­ми за сво­их ро­ди­те­лей­, по­же­лав­ших сох­ра­нить че­ло­ве­чес­кое дос­то­ин­с­т­во? И, на­ко­нец, сох­ра­ни­ли ли де­ти то че­ло­ве­чес­кое дос­то­ин­с­т­во, за ко­то­рое так до­ро­го зап­ла­ти­ли их ро­ди­те­ли?

    Этого я не знаю и ни­ког­да не уз­наю.

    

    

    Мы хо­ди­ли по Чер­ды­ни, раз­го­ва­ри­ва­ли с людь­ми, но­че­ва­ли в боль­ни­це, и я уже не бо­ялась от­к­ры­то­го ок­на. Толь­ко ру­ка на пе­ре­вя­зи на­по­ми­на­ла мне о пер­вом ут­ре - или это бы­ла бе­лая ночь? - и о том, как у ме­ня в ру­ках ос­тал­ся пус­той пид­жак. Ког­да в 38 го­ду приш­ли че­кис­ты и сно­ва уве­ли О. M., y ме­ня опять в ру­ках ос­тал­ся пус­той пид­жак - в спеш­ке он за­был его взять.

    За нес­коль­ко дней в Чер­ды­ни О. М. очень ус­по­ко­ил­ся, ос­т­рое сос­то­яние прош­ло, но бо­лезнь все же про­дол­жа­лась. По-преж­не­му он ждал рас­п­ра­вы, но про­изо­шел пси­хи­чес­кий по­во­рот, вер­нув­ший его к не­ко­то­рой ре­аль­нос­ти. Уже в Чер­ды­ни, пос­ле слу­чая с ча­са­ми, он мне ска­зал, что от рас­п­ра­вы, оче­вид­но, не ук­ло­нить­ся, все рав­но ни­че­го не ус­пе­ешь сде­лать, да­же по­кон­чить с со­бою не так прос­то - "ина­че ник­то не дал­ся бы им в ла­пы жи­вым"…

    Возбуждение прош­ло, но слу­хо­вые гал­лю­ци­на­ции ос­та­лись. Они ощу­ща­лись не как внут­рен­ний го­лос, а как неч­то на­силь­с­т­вен­ное и со­вер­шен­но чуж­дое. Уже в Чер­ды­ни О. М. го­во­рил о них поч­ти объ­ек­тив­но, про­бо­вал ра­зоб­рать­ся и по­нять, в чем де­ло. Он объ­яс­нял, что го­ло­са, ко­то­рые он слы­шит, не мо­гут ид­ти из­нут­ри, а толь­ко из­в­не: не его сло­варь. "Это­го я не мог да­же мыс­лен­но про­из­нес­ти" - та­ков был его до­вод в поль­зу ре­аль­нос­ти этих го­ло­сов. В ка­ком-то смыс­ле спо­соб­ность к ана­ли­зу ме­ша­ла ему бо­роть­ся с гал­лю­ци­на­ци­ями. Он не мог по­ве­рить в их внут­рен­нее про­ис­хож­де­ние, счи­тая, что гал­лю­ци­на­ция дол­ж­на ка­ким-то об­ра­зом от­ра­жать внут­рен­ний мир боль­но­го.

    "Может, вы­тес­нен­ное?" - до­пы­ты­ва­лась я. Он твер­до нас­та­ивал, что "вы­тес­нен­ное" у не­го сов­сем дру­гое, а это пос­то­рон­нее. "Стра­хи - и то сов­сем не те…" О. М. так силь­но рас­к­ры­вал­ся в сти­хах, что в нем ос­та­ва­лось, по край­ней ме­ре для ме­ня, очень ма­ло тем­ных мест - я го­во­рю имен­но о "тем­ных мес­тах", по­то­му что по-сво­ему он был сдер­жан­ным че­ло­ве­ком и су­щес­т­во­ва­ли те­мы, ко­то­рых он поч­ти не ка­сал­ся. Нап­ри­мер, он не рас­к­ры­вал ход сти­хо­вых ас­со­ци­аций­, сти­хов во­об­ще не ком­мен­ти­ро­вал, ску­по выс­ка­зы­вал­ся о са­мых до­ро­гих для не­го ве­щах и лю­дях, о ма­те­ри, нап­ри­мер, и о Пуш­ки­не… Ина­че го­во­ря, у не­го бы­ла об­ласть, ка­сать­ся ко­то­рой ему ка­за­лось поч­ти свя­то­тат­с­т­вом, и имен­но в этом смыс­ле я го­во­рю о сдер­жан­нос­ти. Но наз­вать это "за­дер­ж­ка­ми" нель­зя, это не был че­ло­век за­дер­жан­ных мыс­лей­, чувств и ощу­ще­ний­, ско­рее, на­обо­рот… Да сто­ит ли во­об­ще ду­мать о "за­дер­ж­ках", ког­да бо­лезнь вы­зы­ва­ет­ся слиш­ком силь­ной ре­ак­ци­ей на дей­ст­ви­тель­ность?

    "Чей же это язык? чьи сло­ва ты слы­шишь?" Точ­но оп­ре­де­лить он не мог. Быть мо­жет, тех, кто во­дил его по ко­ри­до­рам внут­рен­ней тюрь­мы на ноч­ные доп­ро­сы. Они иног­да, пе­ре­ми­ги­ва­ясь, щел­ка­ли паль­ца­ми - сим­во­ли­чес­кий жест, оз­на­чав­ший "в рас­ход", и об­ме­ни­ва­лись от­дель­ны­ми ус­т­ра­ша­ющи­ми реп­ли­ка­ми. Ведь все их по­ве­де­ние то­же слу­жи­ло для зас­т­ра­щи­ва­ния зак­лю­чен­ных, они, так ска­зать, сот­руд­ни­ча­ли со сле­до­ва­те­ля­ми, и это зна­ли все, по­бы­вав­шие во внут­рен­ней тюрь­ме. О. М. час­то при­по­ми­нал еще го­лос че­ло­ве­ка, вы­пус­кав­ше­го его из "же­лез­ных во­рот ГПУ". О. М. на­зы­вал его ко­мен­дан­том, но, мо­жет, это был прос­то де­жур­ный из ох­ра­ны. Са­мо­го вы­пус­кав­ше­го он не ви­дел, по­то­му что на­хо­дил­ся в "во­рон­ке", но слы­шал, как нек­то про­ве­ря­ет до­ку­мен­ты преж­де, чем вы­пус­тить из во­рот ма­ши­ну, и го­лос вмес­те со всем об­ря­дом про­из­вел на не­го боль­шое впе­чат­ле­ние. Но глав­ное - это вну­ши­тель­ные ре­чи сле­до­ва­те­ля с его "прес­туп­ле­ни­ем и на­ка­за­ни­ем"…

    "Голоса, - ска­зал он как-то мне, - это как буд­то "сбор­ная ци­та­та" из все­го, что я слы­шал… " ("Сбор­ная ци­та­та" - вы­ра­же­ние Ан­д­рея Бе­ло­го: каж­до­го ав­то­ра, го­во­рил Бе­лый­, он пред­с­тав­ля­ет се­бе не в ви­де раз­роз­нен­ных и точ­ных ци­тат, а в ви­де не­кой обоб­щен­ной "сбор­ной ци­та­ты", пред­с­тав­ля­ющей как бы квин­тэс­сен­цию его мыс­лей и слов…)

    Чтобы про­ве­рить, как О. М. ори­ен­ти­ру­ет­ся в дей­ст­ви­тель­нос­ти, я спра­ши­ва­ла, не слы­шит ли он го­ло­сов кон­вой­ных, Ось­ки, нап­ри­мер, или му­жи­ков, с ко­то­ры­ми мы на­хо­ди­лись в боль­ни­це. О. М. воз­му­тил­ся: кон­вой­ные - прос­тые де­ре­вен­с­кие пар­ни, не­су­щие страш­ную служ­бу - "как кур во щи по­па­лись", а рас­ку­ла­чен­ных он при­ни­мал имен­но за то, чем они бы­ли. "Обык­но­вен­ные лю­ди это­го го­во­рить и ду­мать не мо­гут… " "Обык­но­вен­ные" лю­ди и те, с кем он стол­к­нул­ся внут­ри, пред­с­тав­ля­лись ему как бы дву­мя по­лю­са­ми. Не раз и в Чер­ды­ни, и поз­же О. М. го­во­рил: "Ты се­бе не пред­с­тав­ля­ешь, как они там по­доб­ра­лись"… При этом он от­ли­чал внеш­нюю ох­ра­ну и не­ко­то­рых на­чаль­ни­ков, с ко­то­ры­ми мы стал­ки­ва­лись в Во­ро­не­же, от спе­ци­фи­чес­ко­го ап­па­ра­та, ра­бо­тав­ше­го по но­чам. Пер­вые бы­ли по­доб­ра­ны по об­щек­рас­но­ар­мей­ско­му ти­пу, а те "внут­ри" - сов­сем осо­бые: "что­бы там ра­бо­тать, нуж­но иметь к это­му приз­ва­ние - обык­но­вен­ный че­ло­век это­го не вы­дер­жит"… В Чер­ды­ни он от­но­сил к лю­дям "внут­рен­ней про­фес­сии" од­но­го толь­ко ко­мен­дан­та. Это сов­па­да­ло с оцен­кой ссыль­ных. Они пре­дос­те­ре­га­ли - с ко­мен­дан­том вес­ти се­бя по­ос­то­рож­нее и по­мень­ше по­па­дать­ся ему на гла­за: "Бог зна­ет, что ему взбре­дет в го­ло­ву". Это был че­ло­век граж­дан­с­кой вой­ны. "Он всег­да прис­лу­ши­ва­ет­ся к сво­ему клас­со­во­му чутью, - с ужа­сом ска­зал мне ко­рот­ко­но­гий мар­к­сист, - а это к доб­ру не при­во­дит - ведь ни­ког­да не уга­да­ешь, на что оно его тол­к­нет". Бед­ня­га на­хо­дил­ся в пол­ной влас­ти это­го ко­мен­дан­та, пе­ре­ве­ден­но­го на ок­ра­ину за са­мо­уп­рав­с­т­во. Ин­с­тин­к­тив­ный ужас О. М. пе­ред этим че­ло­ве­ком был впол­не обос­но­ван.

    О. М. ме­ре­щи­лись гру­бые муж­с­кие го­ло­са, за­пу­ги­ва­ющие, ква­ли­фи­ци­ру­ющие его прес­туп­ле­ние, пе­ре­чис­ля­ющие все­воз­мож­ные ка­ры, го­во­ря­щие на язы­ке на­ших га­зет в дни ста­лин­с­ких ра­зоб­ла­чи­тель­ных кам­па­ний­, ру­га­ющие его от­бор­ной бранью, уп­ре­ка­ющие его в том, что он сгу­бил столь­ко лю­дей­, про­чи­тав им свои сти­хи. Го­лос пе­ре­чис­лял име­на этих лю­дей как под­су­ди­мых на бу­ду­щем про­цес­се и взы­вал к со­вес­ти то­го, кто их по­гу­бил. Как это ни стран­но, но сло­во "со­весть", со­вер­шен­но вы­пав­шее у нас из оби­хо­да - оно не упот­реб­ля­лось ни в га­зе­тах, ни в кни­гах, ни в шко­ле, по­то­му что его фун­к­ция вы­пол­ня­лась сна­ча­ла "клас­со­вым чув­с­т­вом", а по­том "поль­зой го­су­дар­с­т­ва", - сох­ра­ни­лось и ра­бо­та­ло "внут­ри". Там пос­то­ян­но уг­ро­жа­ли под­с­лед­с­т­вен­ным "му­ка­ми со­вес­ти". Бо­рис Сер­ге­евич Ку­зин рас­ска­зы­вал, что, ког­да его "тас­ка­ли", тре­буя, что­бы он стал сту­ка­чом, его за­пу­ги­ва­ли арес­том, по­ме­ха­ми в ра­бо­те, слу­ха­ми, ко­то­рые гро­зи­лись рас­пус­тить сре­ди дру­зей и сос­лу­жив­цев, буд­то он яв­ля­ет­ся тай­ным аген­том, но так­же му­ка­ми со­вес­ти за те бед­с­т­вия, ко­то­рые он нав­ле­чет на свою семью, ес­ли от­вер­г­нет пред­ло­же­ния ор­га­нов… Это сло­во, по­явив­ше­еся в гал­лю­ци­на­ци­ях в спе­ци­фи­чес­ком кон­тек­с­те, пря­мо ука­зы­ва­ло, что их ис­точ­ник в ноч­ных доп­ро­сах. И "про­цес­са" вмес­те со спис­ком об­ви­ня­емых в за­го­во­ре про­тив Ста­ли­на О. М. то­же не вы­ду­мал и не по­чер­п­нул в тем­ных сфе­рах сво­его соз­на­ния - этой те­мы при мне ка­сал­ся сле­до­ва­тель, объ­яс­няя, что не "под­ни­ма­ет де­ла" толь­ко по при­ка­зу свы­ше, а за этим пос­ле­до­вал ри­то­ри­чес­кий воп­рос: как же объ­яс­нить та­кое по­ве­де­ние лю­дей­, как не за­го­во­ром… На­ша ре­аль­ность пре­вос­хо­дит са­мое сме­лое и са­мое боль­ное во­об­ра­же­ние.

    Где же про­хо­дит в та­кие эпо­хи, как на­ша, грань меж­ду пси­хи­чес­кой нор­мой и бо­лез­нью? И я, и О. М. ду­ма­ли об од­ном и том же, но у не­го все эти мыс­ли вы­зы­ва­ли чув­с­т­вен­ную ок­рас­ку - он не толь­ко ду­мал, но и пред­с­тав­лял се­бе, как все мо­жет обер­нуть­ся. Сре­ди но­чи он бу­дил ме­ня и го­во­рил, что Ан­на Ан­д­ре­ев­на арес­то­ва­на и ее ве­дут сей­час на доп­рос. "По­че­му ты так ду­ма­ешь?" - "Мне так ка­жет­ся"… Гу­ляя по Чер­ды­ни, он ис­кал труп Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны в ов­ра­гах… Ко­неч­но, это бе­зу­мие… А я, оч­нув­шись от ле­тар­гии, ох­ва­тив­шей ме­ня в ва­го­не, не спа­ла но­чей и га­да­ла, ко­го из на­ших близ­ких и дру­зей уже заб­ра­ли и что им предъ­яв­ля­ют - хо­ро­шо, ес­ли не­до­не­се­ние, но ведь мож­но при­шить что угод­но… Сле­до­ва­те­лю, обе­щав­ше­му "не под­ни­мать де­ла", ве­рить бы­ло бы нас­то­ящим бе­зу­ми­ем и да­же под­лос­тью. Вот Ада­лис, нап­ри­мер: я от­шат­ну­лась от нее, уз­нав, как ее вы­зы­ва­ли по де­лу од­но­го из ее му­жей - она по­ве­ри­ла сле­до­ва­те­лю и тут же от­рек­лась от ни в чем не по­вин­но­го че­ло­ве­ка…

    Была ли я боль­на, ког­да бес­сон­ны­ми но­ча­ми во­об­ра­жа­ла доп­ро­сы и ис­тя­за­ния - по­ка что пси­хо­ло­ги­чес­кие и, во вся­ком слу­чае, та­кие, что не ос­тав­ля­ют ни­ка­ких сле­дов на те­ле, - всех сво­их зна­ко­мых? Нет, бо­лез­нью тут и не пах­ло - вся­кий нор­маль­ный че­ло­век на мо­ем мес­те му­чил­ся бы имен­но та­ки­ми мыс­ля­ми. Кто из нас не во­об­ра­жал се­бя в ка­би­не­те сле­до­ва­те­ля, кто из нас по са­мым ду­рац­ким по­во­дам не при­ду­мы­вал от­ве­тов на те воп­ро­сы, ко­то­рые ему за­да­дут? Не­да­ром у Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны по­яви­лись строч­ки: "Там за про­во­ло­кой ко­лю­чей­, В са­мом сер­д­це тай­ги дре­му­чей­, Тень мою ве­дут на доп­рос"…

    О. M был, ко­неч­но, че­ло­ве­ком по­вы­шен­ной чув­с­т­ви­тель­нос­ти и воз­бу­ди­мос­ти. Трав­мам он под­да­вал­ся лег­че дру­гих и на внеш­ние раз­д­ра­же­ния ре­аги­ро­вал всег­да очень силь­но. Но нуж­на ли та­кая свер­х­чув­с­т­ви­тель­ность, что­бы сло­мать­ся в этой жиз­ни?

    Больных по­ла­га­ет­ся ле­чить. Я тре­бо­ва­ла эк­с­пер­ти­зы. Жен­щи­на-врач, за­ве­ду­ющая боль­ни­цей­, на­от­рез от­ка­за­лась пос­лать его на эк­с­пер­ти­зу. Ее от­ве­ты на­по­ми­на­ли мне Ось­ки­но "не по­ло­же­но"… Я прис­та­ва­ла, она из­бе­га­ла раз­го­во­ров и от­ру­ги­ва­лась. Од­наж­ды, не вы­дер­жав, она мне ска­за­ла: "Че­го вы от ме­ня хо­ти­те? Все они "отту­да" при­ез­жа­ют в та­ком сос­то­янии… "

    У ме­ня сох­ра­ни­лось ус­та­ре­лое пред­с­тав­ле­ние, что ссы­лать че­ло­ве­ка в бре­ду нель­зя - без­за­ко­ние… И вра­ча за ее рав­но­ду­шие я чес­ти­ла па­ла­чи­хой. Но вско­ре я за­ме­ти­ла, что бо­ро­да­тые му­жи­ки от­но­сят­ся к ней неп­ло­хо. "Не­че­го к ней лезть, - ска­зал один из них. - Что она мо­жет? Ров­ным сче­том ни­че­го… " - "А что она за че­ло­век?" - спро­си­ла я. - "Не ху­же дру­гих", - от­ве­ти­ли бо­ро­да­чи. Дей­ст­ви­тель­но, про­яв­лять вы­со­кие нрав­с­т­вен­ные ка­чес­т­ва мож­но не во вся­ких ус­ло­ви­ях. Прис­мот­рев­шись, я по­ня­ла, что она обык­но­вен­ный рай­он­ный врач. Ей не по­вез­ло - она по­па­ла в мес­т­ность, ку­да по­сы­ла­ли "отту­да", и по­это­му ей при­хо­ди­лось неп­ре­рыв­но вхо­дить в соп­ри­кос­но­ве­ние с ор­га­на­ми и "дей­ст­во­вать по ин­с­т­рук­ции". Тут-то она и на­учи­лась дер­жать язык за зу­ба­ми и не вме­ши­вать­ся в рас­по­ря­же­ния на­чаль­с­т­ва. По це­лым дням она во­зи­лась с гной­ны­ми пе­ре­вяз­ка­ми бо­ро­да­чей­, кри­ча­ла на них, ру­га­лась, но все же по ме­ре сил ле­чи­ла их, а мне да­ла доб­рый со­вет: не до­би­вать­ся, что­бы О. М. пос­ла­ли в Пермь на эк­с­пер­ти­зу, и не от­да­вать его ни в ка­кое ле­чеб­ное за­ве­де­ние "Это у них про­хо­дит, а там его за­гу­бят… Вы зна­ете, как у нас в та­ких мес­тах… " Этот со­вет я при­ня­ла и хо­ро­шо сде­ла­ла: "это" у них дей­ст­ви­тель­но про­хо­дит… Но я бы хо­те­ла знать, как "это" на­зы­ва­ет­ся в ме­ди­ци­не, по­че­му оно по­ра­жа­ет та­кое ко­ли­чес­т­во под­с­лед­с­т­вен­ных, ка­ки­ми ус­ло­ви­ями "внут­ри" обус­лов­ле­на мас­со­вость за­бо­ле­ва­ния. Пов­то­ряю, О. М. об­ла­дал чрез­мер­ной воз­бу­ди­мос­тью, мо­жет быть, склон­нос­тью к пси­хи­чес­ким за­бо­ле­ва­ни­ям, и ме­ня по­ра­зи­ла не его бо­лезнь, а то, что все, с кем я стал­ки­ва­лась, твер­ди­ли мне о мас­со­вос­ти этих за­бо­ле­ва­ний­; лю­ди, знав­шие цар­с­кие тюрь­мы, от­нюдь не от­ли­чав­ши­еся гу­ман­нос­тью, под­т­вер­ди­ли мою до­гад­ку о том, что тог­да арес­тан­ты дер­жа­лись го­раз­до креп­че и их пси­хи­ка сох­ра­ня­лась нес­рав­нен­но луч­ше.

    Через мно­го лет в по­ез­де, иду­щем на вос­ток, я по­па­ла в од­но ку­пе с мо­ло­день­кой де­вуш­кой­, вра­чом, ко­то­рой то­же не по­вез­ло: она по­па­ла по рас­п­ре­де­ле­нию в ла­гер­ную боль­ни­цу. Вре­мя уже бы­ло не страш­ное - 54 год, и де­вуш­ка раз­го­во­ри­лась. Ку­да ид­ти?… Как спас­тись?… Ведь боль­ше нель­зя тер­петь… "Глав­ное, ни­че­го нель­зя сде­лать… Что врач?… Пи­шем, что при­ка­жут, де­ла­ем, что при­ка­жут… " К это­му вре­ме­ни я уже твер­до зна­ла, что ни­ка­кие вра­чи воль­ни­чать не сме­ют и слиш­ком час­то вы­нуж­де­ны пос­ту­пать про­тив сво­ей со­вес­ти, а не­ко­то­рые да­же не по­доз­ре­ва­ют, что пос­ту­па­ют про­тив ме­ди­цин­с­кой со­вес­ти, ког­да от­ка­зы­ва­ют, нап­ри­мер, в удос­то­ве­ре­ни­ях о бо­лез­ни, бюл­ле­те­нях, сви­де­тель­с­т­вах об ин­ва­лид­нос­ти… А впро­чем, по­че­му вы­де­лять вра­чей­? Все мы де­ла­ем толь­ко то, что нам при­ка­за­но. Все мы жи­вем "по ин­с­т­рук­ции", и не­че­го на это зак­ры­вать гла­за.

    

    

    Мне ка­жет­ся, что для по­эта слу­хо­вые гал­лю­ци­на­ции яв­ля­ют­ся чем-то вро­де про­фес­си­ональ­но­го за­бо­ле­ва­ния.

    Стихи на­чи­на­ют­ся так - об этом есть у мно­гих по­этов, и в "По­эме без ге­роя", и у О. М.: в ушах зву­чит на­зой­ли­вая, сна­ча­ла не­офор­м­лен­ная, а по­том точ­ная, но еще бес­сло­вес­ная му­зы­каль­ная фра­за. Мне не раз при­хо­ди­лось ви­деть, как О. М. пы­тал­ся из­ба­вить­ся от по­гуд­ки, стрях­нуть ее, уй­ти… Он мо­тал го­ло­вой­, слов­но ее мож­но бы­ло вып­лес­нуть, как кап­лю во­ды, по­пав­шую в ухо во вре­мя ку­па­ния. Но нич­то ее не заг­лу­ша­ло - ни шум, ни ра­дио, ни раз­го­во­ры в той же ком­на­те.

    Анна Ан­д­ре­ев­на рас­ска­зы­ва­ла, что, ког­да приш­ла "По­эма", она го­то­ва бы­ла сде­лать что угод­но, лишь бы от нее из­ба­вить­ся, да­же бро­си­лась сти­рать, но ни­че­го не по­мог­ло.

    В ка­кой­-то мо­мент че­рез му­зы­каль­ную фра­зу вдруг прос­ту­па­ли сло­ва, и тог­да на­чи­на­ли ше­ве­лить­ся гу­бы. Ве­ро­ят­но, в ра­бо­те ком­по­зи­то­ра и по­эта есть что-то об­щее, и по­яв­ле­ние слов - кри­ти­чес­кий мо­мент, раз­де­ля­ющий эти два ви­да со­чи­ни­тель­с­т­ва.

    Иногда по­гуд­ка при­хо­ди­ла к О. М. во сне, но, прос­нув­шись, он не пом­нил прис­нив­ших­ся ему сти­хов.

    У ме­ня соз­да­лось впе­чат­ле­ние, что сти­хи су­щес­т­ву­ют до то­го, как они со­чи­не­ны. (О. М. ни­ког­да не го­во­рил, что сти­хи "на­пи­са­ны". Он сна­ча­ла "со­чи­нял", по­том за­пи­сы­вал.) Весь про­цесс со­чи­не­ния сос­то­ит в нап­ря­жен­ном улав­ли­ва­нии и про­яв­ле­нии уже су­щес­т­ву­юще­го и не­из­вес­т­но от­ку­да тран­с­ли­ру­юще­го­ся гар­мо­ни­чес­ко­го и смыс­ло­во­го един­с­т­ва, пос­те­пен­но воп­ло­ща­юще­го­ся в сло­ва.

    Последний этап ра­бо­ты - изъ­ятие из сти­хов слу­чай­ных слов, ко­то­рых нет в том гар­мо­ни­чес­ком це­лом, что су­щес­т­ву­ет до их воз­ник­но­ве­ния. Эти слу­чай­но прок­рав­ши­еся сло­ва бы­ли пос­тав­ле­ны нас­пех, что­бы за­пол­нить про­бел, ког­да про­яв­ля­лось це­лое. Они зас­т­ря­ли, и их уда­ле­ние то­же тя­же­лый труд. На пос­лед­нем эта­пе про­ис­хо­дит му­чи­тель­ное вслу­ши­ва­ние в са­мо­го се­бя в по­ис­ках то­го объ­ек­тив­но­го и аб­со­лют­но точ­но­го един­с­т­ва, ко­то­рое на­зы­ва­ет­ся сти­хот­во­ре­ни­ем. В сти­хах "Сох­ра­ни мою речь" пос­лед­ним при­шел эпи­тет "со­вес­т­ный­" (де­готь тру­да). О. М. жа­ло­вал­ся, что здесь нуж­но оп­ре­де­ле­ние точ­ное и ску­пое, как у Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны: "Она од­на уме­ет это де­лать"… Он как бы ждал ее по­мо­щи.

    В ра­бо­те над сти­ха­ми я за­ме­ча­ла не один, а два "вып­ря­ми­тель­ных вздо­ха" - один, ког­да по­яв­ля­ют­ся в стро­ке или в стро­фе пер­вые сло­ва, вто­рой­, ког­да пос­лед­нее точ­ное сло­во из­го­ня­ет слу­чай­но внед­рив­ших­ся при­шель­цев. Тог­да про­цесс вслу­ши­ва­ния в са­мо­го се­бя, тот са­мый­, ко­то­рый под­го­тов­ля­ет поч­ву к рас­строй­ст­ву внут­рен­не­го слу­ха, к бо­лез­ни, ос­та­нав­ли­ва­ет­ся. Сти­хот­во­ре­ние как бы от­па­да­ет от сво­его ав­то­ра, пе­рес­та­ет жуж­жать и пу­чить его. Одер­жи­мый по­лу­ча­ет ос­во­бож­де­ние. Бед­ная ко­ро­ва Ио уд­ра­ла от пче­лы.

    Если сти­хот­во­ре­ние не от­с­та­ет, го­во­рил О. М., зна­чит, в нем что-то не в по­ряд­ке или "еще что-то спря­та­но", то есть ос­та­лась пло­до­нос­ная поч­ка, от ко­то­рой тя­нет­ся но­вый рос­ток; ина­че го­во­ря, ра­бо­та не за­вер­ше­на.

    Когда внут­рен­ний го­лос умол­кал, О. М. рвал­ся про­честь ко­му-ни­будь но­вый сти­шок. Ме­ня бы­ва­ло не­дос­та­точ­но: я так близ­ко ви­де­ла эти ме­та­ния, что О. М. ка­за­лось, буд­то я то­же слы­ша­ла всю по­гуд­ку. Иног­да он да­же уп­ре­кал ме­ня, что я че­го-то не­дос­лы­ша­ла. В пос­лед­ний во­ро­неж­с­кий пе­ри­од (сти­хи из Вто­рой и Треть­ей тет­ра­дей­) мы шли к На­та­ше Штем­пель или за­зы­ва­ли к се­бе Фе­дю Ма­ран­ца, обезь­яно­по­доб­но­го аг­ро­но­ма, пре­лес­т­ней­ше­го и чис­тей­ше­го че­ло­ве­ка, го­то­вив­ше­го­ся в скри­па­чи, но слу­чай­но в юнос­ти ис­пор­тив­ше­го се­бе ру­ку. В Фе­де бы­ла та внут­рен­няя гар­мо­ния, ко­то­рой от­ли­ча­ют­ся лю­ди, слы­ша­щие му­зы­ку. Со сти­ха­ми он стол­к­нул­ся впер­вые, но его му­зы­каль­ное чутье де­ла­ло его луч­шим слу­ша­те­лем, чем мно­гих спе­ци­алис­тов.

    Первое чте­ние как бы за­вер­ша­ет про­цесс ра­бо­ты над сти­ха­ми, и пер­вый слу­ша­тель ощу­ща­ет­ся как его учас­т­ник. Пер­вы­ми слу­ша­те­ля­ми О. М. с трид­ца­то­го го­да бы­ли Бо­рис Сер­ге­евич Ку­зин, би­олог, ко­то­ро­му О. М. пос­вя­тил сти­хот­во­ре­ние "К не­мец­кой ре­чи", Алек­сандр Мар­гу­лис - это он, в сущ­нос­ти, рас­п­рос­т­ра­нил сти­хи пер­вых двух тет­ра­дей. За­пом­нив сти­хи с го­ло­са или по­лу­чив спи­сок, Мар­гу­лис чи­тал их друзь­ям и зна­ко­мым, а имел он их нес­мет­ное ко­ли­чес­т­во. О. М. со­чи­нял бес­ко­неч­ные "мар­гу­ле­ты", стиш­ки про Мар­гу­ли­са, ко­то­рые дол­ж­ны бы­ли на­чи­нать­ся со слов "ста­рик Мар­гу­лис" и обя­за­тель­но по­лу­чить одоб­ре­ние са­мо­го Мар­гу­ли­са, и уве­рял, что у ни­ще­го ста­ри­ка Мар­гу­ли­са (ему бы­ло тог­да не боль­ше трид­ца­ти лет) до­ма си­дит еще бо­лее ни­щий ста­рик, ко­то­ро­го он тай­ком кор­мит. Сам Мар­гу­лис был нас­то­ящим че­ло­ве­ком-оркес­т­ром и выс­вис­ты­вал са­мые слож­ные сим­фо­нии. Жаль, что по­те­ря­ны са­мые луч­шие "мар­гу­ле­ты" о том, как "ста­рик" ис­пол­ня­ет на мос­ков­с­ких буль­ва­рах Бет­хо­ве­на. И же­нил­ся Мар­гу­лис на пи­анис­т­ке Изе Хан­цын, прек­рас­ной ис­пол­ни­тель­ни­це Скря­би­на. Мар­гу­лис в жиз­ни лю­бил му­зы­ку, сти­хи и прик­лю­чен­чес­кие ро­ма­ны. Мне рас­ска­зы­ва­ли, что, уми­рая под даль­не­вос­точ­ным не­бом, он рас­ска­зы­вал уго­лов­ни­кам вся­кие не­бы­ли­цы и прик­лю­че­ния муш­ке­те­ров, а они его за это под­кар­м­ли­ва­ли.

    Первым слу­ша­те­лем час­то ока­зы­вал­ся и Ле­ва Гу­ми­лев - он жил у нас зи­мой 33/34 го­да. На­ча­ло "Пер­вой во­ро­неж­с­кой тет­ра­ди" О. М. чи­тал Ру­да­ко­ву, выс­лан­но­му в Во­ро­неж вмес­те с ле­нин­г­рад­с­ки­ми дво­ря­на­ми (но вско­ре ему уда­лось вер­нуть­ся в Ле­нин­г­рад).

    Случилось так, что у всех пер­вых слу­ша­те­лей О. М. бы­ла тра­ги­чес­кая судь­ба. Кро­ме На­та­ши, всем приш­лось прой­ти че­рез тюрь­мы и ссыл­ки. Фе­дя, нап­ри­мер, боль­ше го­да си­дел во вре­мя ежов­щи­ны и вы­тер­пел все, но ни­че­го не под­пи­сал и по­пал по­это­му в чис­ло счас­т­лив­цев, вы­пу­щен­ных пос­ле па­де­ния Ежо­ва. Вы­шел он из это­го ис­пы­та­ния боль­ным и рас­тер­зан­ным че­ло­ве­ком, а во вре­мя вой­ны его сно­ва сос­ла­ли прос­то за то, что ему слу­чи­лось ро­дить­ся в Ве­не, от­ку­да его увез­ли до­мой в Ки­ев трех не­дель от ро­ду.

    Логически рас­суж­дая, мож­но по­ду­мать, что ес­ли все пер­вые слу­ша­те­ли Ман­дель­ш­та­ма под­вер­г­лись реп­рес­си­ям, то меж­ду их де­ла­ми дол­ж­на быть ка­кая-то связь. На са­мом же де­ле ни­ка­кой свя­зи не бы­ло. Ку­зи­на "тас­ка­ли" еще до на­ше­го с ним зна­ком­с­т­ва в свя­зи с де­ла­ми би­оло­гов. По­пал­ся он в пер­вый раз из-за ка­ких-то сво­их шу­точ­ных сти­хов, ко­то­рые тща­тель­но от нас скры­вал. Его вы­зы­ва­ли на ка­кие-то час­т­ные квар­ти­ры, где в от­дель­ной­, спе­ци­аль­но для это­го зак­реп­лен­ной ком­на­те си­дел сле­до­ва­тель и вер­бо­вал сту­ка­чей. Сел же он в пер­вый раз еще в 32 го­ду, а по­том был взят вто­рич­но в один день с би­оло­гом Вер­ме­лем - оба они чис­ли­лись не­ола­мар­кис­та­ми и бы­ли уже из­г­на­ны из Ти­ми­ря­зев­ки.

    Биолог Ку­зин, аг­ро­ном Фе­дя Ма­ранц, сын рас­стре­лян­но­го ге­не­ра­ла Ру­да­ков и сын рас­стре­лян­но­го по­эта Ле­ва да­же зна­ко­мы друг с дру­гом не бы­ли. Един­с­т­вен­ное об­щее меж­ду ни­ми бы­ло - лю­бовь к сти­хам. Оче­вид­но, это чув­с­т­во тре­бу­ет той сте­пе­ни ин­тел­ли­ген­т­нос­ти, ко­то­рая об­ре­ка­ла у нас лю­дей на ги­бель или в луч­шем слу­чае на ссыл­ку. Жить раз­ре­ша­лось толь­ко пе­ре­вод­чи­кам.

    Процесс ра­бо­ты над пе­ре­во­дом пря­мо про­ти­во­по­ло­жен со­чи­не­нию под­лин­ных сти­хов. Я не го­во­рю, ко­неч­но, о чу­де сли­яния двух по­этов, как бы­ва­ло с Жу­ков­с­ким или с А. К. Тол­с­тым, ког­да пе­ре­вод вно­сил но­вую струю в рус­скую по­эзию или пе­ре­вод­ные сти­хи ста­но­ви­лись пол­но­цен­ным фак­том рус­ской ли­те­ра­ту­ры, как лю­би­мая на­ми "Ко­рин­ф­с­кая не­вес­та" [39]. Та­кие уда­чи бы­ва­ют толь­ко с нас­то­ящи­ми по­эта­ми, да и то очень ред­ко, а прос­то пе­ре­вод - это хо­лод­ный и ра­зум­ный ве­ри­фи­ка­ци­он­ный акт, в ко­то­ром ими­ти­ру­ют­ся не­ко­то­рые эле­мен­ты сти­хо­пи­са­ния. Как это ни стран­но, но при пе­ре­во­де ни­ка­ко­го го­то­во­го це­ло­го до его воп­ло­ще­ния не су­щес­т­ву­ет. Пе­ре­вод­чик за­во­дит се­бя, как мо­тор, дли­тель­ны­ми, ме­ха­ни­чес­ки­ми уси­ли­ями вы­зы­вая ме­ло­дию, ко­то­рую ему нуж­но ис­поль­зо­вать. Он ли­шен то­го, что Хо­да­се­вич очень точ­но наз­вал "тай­нос­лы­шань­ем" [40]. Пе­ре­вод - это за­ня­тие, про­ти­во­по­ка­зан­ное под­лин­но­му по­эту, соз­дан­ное для то­го, что­бы пре­дот­в­ра­тить да­же за­рож­де­ние сти­хов.

    В "Раз­го­во­ре о Дан­те" О. М. го­во­рит о "пе­ре­вод­чи­ках го­то­во­го смыс­ла", вы­ра­жая свое от­но­ше­ние и к пе­ре­вод­чес­кой ра­бо­те, и к тем, кто поль­зу­ет­ся фор­мой сти­хов, что­бы из­ла­гать свои мыс­ли. Их О. М. всег­да от­де­лял от под­лин­ных сти­хот­вор­цев. Од­но вре­мя у нас в стра­не пе­рес­та­ли чи­тать сти­хи: "Сти­хи - та­кая вещь, - ска­за­ла Ан­на Ан­д­ре­ев­на, - кто раз прог­ло­тит сур­ро­гат, нав­сег­да как от­рав­лен­ный­… " К сти­хам вер­ну­лись, и сей­час их чи­та­ют, как ни­ког­да, но толь­ко по­то­му, что на­учи­лись от­ли­чать их от всех про­дук­тов пе­ре­вод­чес­ко­го ре­мес­ла.

    Стихи как сло­во. Соз­на­тель­но вы­ду­ман­ное сло­во ли­ше­но жиз­нес­по­соб­нос­ти. Это до­ка­за­но все­ми не­уда­ча­ми сло­вот­вор­чес­т­ва - на­ив­ной ин­ди­ви­ду­алис­ти­чес­кой иг­ры с бо­жес­т­вен­ным да­ром че­ло­ве­ка - речью. К фо­не­ти­чес­ко­му ком­п­лек­су, на­зы­ва­юще­му­ся сло­вом, прик­реп­ля­ют про­из­воль­ное зна­че­ние, и по­лу­ча­ет­ся блат­ной язык или та сло­вес­ная ше­лу­ха, ко­то­рой поль­зу­ют­ся в ко­рыс­т­ных це­лях жре­цы, зак­ли­на­те­ли, пра­ви­те­ли и про­чие шар­ла­та­ны. И над сло­вом, и над сти­ха­ми со­вер­ша­ют это над­ру­га­тель­с­т­во, что­бы поль­зо­вать­ся ими, как хрус­та­ли­ком гип­но­ти­зе­ра. Об­ман ра­но или поз­д­но бу­дет ра­зоб­ла­чен, но че­ло­ве­ку всег­да гро­зит опас­ность по­пасть под оба­яние и власть но­вых об­ман­щи­ков, дру­гой сто­ро­ной по­вер­нув­ших свой хрус­та­лик.

    

    

    Что про­ис­хо­ди­ло во внут­рен­ней тюрь­ме во вре­мя след­с­т­вия? О. М. мно­го го­во­рил об этом со мной в Во­ро­не­же и ста­рал­ся от­де­лить гал­лю­ци­на­ции и бре­до­вые пред­с­тав­ле­ния от фак­тов. Ос­т­рой наб­лю­да­тель­нос­ти он не те­рял ни на ми­ну­ту. Я убе­ди­лась в этом, ког­да на сви­да­нии он сра­зу за­дал мне воп­рос о том, что за паль­то на мне, и сде­лал из мо­его от­ве­та, что паль­то ма­ми­но, пра­виль­ный вы­вод: "зна­чит, ты не бы­ла арес­то­ва­на"… Но бо­лен он был, и да­ле­ко не все наб­лю­де­ния и вы­во­ды ока­за­лись прав­дой. Мы тща­тель­но от­би­ра­ли с ним кру­пи­цы ре­аль­нос­ти, и это да­ва­лось нам не­лег­ко.

    У нас был один неп­ло­хой кри­те­рий под­лин­нос­ти то­го, что он за­пом­нил, - во вре­мя сви­да­ния сле­до­ва­тель ус­пел кос­нуть­ся мно­гих воп­ро­сов. Он прес­ле­до­вал при этом яв­ную цель - вну­шить мне свою точ­ку зре­ния на все де­ло в це­лом и на раз­лич­ные ас­пек­ты след­с­т­вия. Я по­лу­ча­ла, так ска­зать, ав­то­ри­тет­ные разъ­яс­не­ния, как сле­ду­ет трак­то­вать про­ис­шед­шее. Су­щес­т­во­ва­ло мно­го жен­щин, по­доб­ных Ада­лис, ко­то­рые по­доб­ные разъ­яс­не­ния при­ни­ма­ли с бла­го­дар­нос­тью… Боль­шин­с­т­во де­ла­ло это из чув­с­т­ва са­мо­сох­ра­не­ния, но кое-кто от всей ду­ши. Итак, во вре­мя сви­да­ния я бы­ла как бы плас­тин­кой­, на ко­то­рой и сле­до­ва­тель, и О. М. то­роп­ли­во за­пи­сы­ва­ли свою вер­сию про­ис­хо­див­ше­го, что­бы я со­об­щи­ла о ней на во­ле. Сле­до­ва­тель соз­на­тель­но ста­рал­ся при­пуг­нуть ме­ня, а че­рез ме­ня и тех, с кем я бу­ду раз­го­ва­ри­вать. Но он про­га­дал, как и дру­гие де­яте­ли на­шей эпо­хи, ко­то­рым в го­ло­ву не при­хо­ди­ло, что их жер­т­ва что-ни­будь за­пом­нит и пос­ме­ет по­дой­ти к со­бы­ти­ям не с офи­ци­аль­ной­, а с соб­с­т­вен­ной мер­кой. Тер­рор и са­мов­лас­тие всег­да бли­зо­ру­ки.

    О. М., бла­го­да­ря сво­ей воз­бу­ди­мос­ти, ока­зал­ся, ве­ро­ят­но, лег­кой до­бы­чей­, и осо­бен­но утон­чен­ных при­емов с ним не при­ме­ня­ли. Со­дер­жал­ся он в "двух­мес­т­ной оди­ноч­ке". Сле­до­ва­тель про­ком­мен­ти­ро­вал оди­ноч­ку сле­ду­ющим об­ра­зом: "Оди­ноч­ное зак­лю­че­ние у нас зап­ре­ще­но из гу­ман­ных со­об­ра­же­ний­". Я зна­ла, что это ложь. Ес­ли та­кое зап­ре­ще­ние ког­да-ни­будь су­щес­т­во­ва­ло, то толь­ко на бу­ма­ге. Во все пе­ри­оды мы встре­ча­ли лю­дей­, ко­то­рых дер­жа­ли в оди­ноч­ках. За­то, ког­да ощу­ща­лась нуж­да в тю­рем­ной жил­п­ло­ща­ди, эти кро­хот­ные ка­ме­ры на­би­ва­лись до от­ка­за. Об этом мы впер­вые ус­лы­ша­ли во вре­мя изъ­ятия цен­нос­тей [41]. Лю­ди, вы­хо­див­шие из тюрь­мы, рас­ска­зы­ва­ли, что им сут­ка­ми при­хо­ди­лось сто­ять в на­би­тых бит­ком оди­ноч­ках. Обыч­но же вто­рую кой­ку ис­поль­зо­ва­ли осо­бым об­ра­зом, о ко­то­ром в 34 го­ду до арес­та О. М. мы еще не зна­ли…

    Сосед О. М. по ка­ме­ре за­пу­ги­вал его пред­с­то­ящим про­цес­сом. Он убеж­дал О. М., что все его близ­кие и зна­ко­мые уже арес­то­ва­ны и бу­дут об­ви­ня­емы­ми на гря­ду­щем про­цес­се. Он пе­ре­би­рал статьи ко­дек­са и, так ска­зать, "кон­суль­ти­ро­вал" О. М., то есть уг­ро­жал ему об­ви­не­ни­ями в тер­ро­ре, за­го­во­ре и то­му по­доб­ных ве­щах. Воз­в­ра­ща­ясь с ноч­но­го доп­ро­са, О. М. по­па­дал в ла­пы к сво­ему "со­се­ду", ко­то­рый не да­вал ему от­дох­нуть. Но ра­бо­тал этот че­ло­век то­пор­но, и на его прис­та­ва­ния О. М. спра­ши­вал: "Отче­го у вас чис­тые ног­ти?" Этот зак­лю­чен­ный имел глу­пость ска­зать, что он "ста­ро­жил" и си­дит уже нес­коль­ко ме­ся­цев, а ног­ти у не­го бы­ли ак­ку­рат­но под­ре­за­ны. Од­наж­ды ут­ром этот тип вер­нул­ся чуть поз­же О. М. - яко­бы с доп­ро­са, и О. М. за­ме­тил, что от не­го пах­нет лу­ком, и тут же ему это ска­зал.

    Следователь, па­ри­руя со­об­ще­ние О. М., что он со­дер­жал­ся в оди­ноч­ке, за­явил о гу­ман­ном зап­ре­ще­нии оди­но­чек и при­ба­вил, что О. М. был в ка­ме­ре с дру­гим зак­лю­чен­ным, но "оби­жал сво­его со­се­да", и то­го приш­лось пе­ре­вес­ти. "Ка­кая за­бот­ли­вость!" - ус­пел вста­вить О. М., и пе­ре­пал­ка на эту те­му кон­чи­лась.

    О. М. на пер­вом же доп­ро­се приз­нал ав­тор­с­т­во ин­к­ри­ми­ни­ру­емых ему сти­хов, зна­чит, роль под­са­жен­но­го ли­ца не мог­ла сво­дить­ся к об­на­ру­же­нию фак­тов, ко­то­рые пы­та­ют­ся скрыть от сле­до­ва­те­ля. Ве­ро­ят­но, в фун­к­ции этих лю­дей вхо­ди­ло за­пу­ги­ва­ние и утом­ле­ние под­с­лед­с­т­вен­ных, что­бы жизнь им ста­ла не ми­ла. До 37 го­да у нас ще­го­ля­ли пси­хо­ло­ги­чес­ки­ми пыт­ка­ми, но по­том они сме­ни­лись фи­зи­чес­ки­ми, со­вер­шен­но при­ми­тив­ны­ми из­би­ени­ями. Не слы­ша­ла я пос­ле 37 го­да и об оди­ноч­ных ка­ме­рах с под­са­жен­ны­ми людь­ми или без. Быть мо­жет, лю­ди, удос­то­ен­ные оди­ноч­ки на Лу­бян­ке пос­ле 37 го­да, жи­вы­ми от­ту­да не вы­хо­ди­ли.

    О. М. под­вер­г­ся тем фи­зи­чес­ким пыт­кам, ко­то­рые прак­ти­ко­ва­лись у нас всег­да. В пер­вую оче­редь, это бес­сон­ный ре­жим. На доп­ро­сы его во­ди­ли каж­дую ночь, и они про­дол­жа­лись по мно­гу ча­сов. Боль­шая часть но­чи ухо­ди­ла не на доп­рос, а на ожи­да­ние у две­рей ка­би­не­та сле­до­ва­те­ля под кон­во­ем. Од­наж­ды, ког­да доп­ро­са не бы­ло, О. М. все-та­ки раз­бу­ди­ли и по­ве­ли к ка­кой­-то жен­щи­не, и она, про­дер­жав его мно­го ча­сов у се­бя под дверью, из­во­ли­ла спро­сить, нет ли у не­го жа­лоб. Бес­смыс­ли­ца жа­лоб так на­зы­ва­емо­му про­ку­рор­с­ко­му над­зо­ру всем яс­на, и О. М. этим сво­им пра­вом не вос­поль­зо­вал­ся. К про­ку­рор­ше его тас­ка­ли, ве­ро­ят­но, что­бы соб­люс­ти фор­маль­ность и сох­ра­нить для не­го бес­сон­ный ре­жим и в ту ночь, ког­да сле­до­ва­тель от­сы­пал­ся. Эти ноч­ные пти­цы ве­ли ди­кий об­раз жиз­ни, но все же пос­пать им уда­ва­лось, хо­тя и не в те ча­сы, ког­да спят обык­но­вен­ные лю­ди. А пыт­ка бес­сон­ни­цей и нап­рав­лен­ный на гла­за яр­чай­ший свет зна­ко­мы всем, кто про­шел этот путь…

    На сви­да­нии я за­ме­ти­ла вос­па­лен­ные ве­ки О. М. и спро­си­ла, что у не­го с гла­за­ми. На этот воп­рос пос­пе­шил от­ве­тить сле­до­ва­тель: чи­тал, мол, слиш­ком мно­го, но тут же вы­яс­ни­лось, что книг в ка­ме­ру О. М. не да­ва­ли. С боль­ны­ми ве­ка­ми приш­лось во­зить­ся все го­ды - вы­ле­чить их так и не уда­лось. О. М. уве­рял ме­ня, что вос­па­ле­ние про­изош­ло не толь­ко от яр­ких ламп, но что ему буд­то бы пус­ка­ли в гла­за ка­кую-то ед­кую жид­кость, ког­да он под­бе­гал в ка­ме­ре к "глаз­ку". Вся­кое бес­по­кой­ст­во ведь прет­во­ря­лось у не­го в дви­же­ние, и, ос­тав­шись один в ка­ме­ре, он ме­тал­ся по ней… Мне го­во­ри­ли, что "гла­зок" за­щи­щен дву­мя тол­с­ты­ми стек­ла­ми, по­это­му пус­тить жид­кость че­рез не­го ни­как нель­зя. Воз­мож­но, что эта ед­кая жид­кость при­над­ле­жит к лож­ным вос­по­ми­на­ни­ям, но дос­та­точ­но ли од­ной яр­кой лам­пы, что­бы при­чи­нить та­кое стой­кое за­бо­ле­ва­ние век?

    О. М. кор­ми­ли со­ле­ным, но пить не да­ва­ли - это де­ла­лось сплошь и ря­дом с си­дев­ши­ми на Лу­бян­ке. Ког­да он тре­бо­вал во­ды у то­го же ча­со­во­го, под­хо­дя к "глаз­ку", его та­щи­ли в кар­цер и за­вя­зы­ва­ли в сми­ри­тель­ную ру­баш­ку. Рань­ше сми­ри­тель­ной ру­ба­хи он ни­ког­да не ви­дел и по­это­му пред­ло­жил мне про­ве­рить этот факт сле­ду­ющим об­ра­зом: он за­пи­сал, как она выг­ля­дит, и мы схо­ди­ли в боль­ни­цу пос­мот­реть, точ­но ли его опи­са­ние. Оно ока­за­лось точ­ным.

    На сви­да­нии я за­ме­ти­ла, что обе ру­ки у О. М. за­бин­то­ва­ны в за­пяс­ть­ях. "Что это у те­бя с ру­ка­ми?" - спро­си­ла я. О. М. от­мах­нул­ся, а сле­до­ва­тель про­из­нес уг­ро­жа­ющую ти­ра­ду о том, что О. М. про­нес в ка­ме­ру зап­ре­щен­ные пред­ме­ты, а это ка­ра­ет­ся по ста­ту­ту тем-то… Ока­за­лось, что О. М. -пе­ре­ре­зал се­бе ве­ны, а ору­ди­ем пос­лу­жи­ло лез­вие "Жи­летт". Де­ло в том, что Ку­зин, вы­пу­щен­ный в 33 го­ду пос­ле двух­ме­сяч­ной от­сид­ки - его от­х­ло­по­тал зна­ко­мый ему че­кист, ув­ле­кав­ший­ся эн­то­мо­ло­ги­ей­, - рас­ска­зал О. М., что в та­ких пе­ре­дел­ках боль­ше все­го не хва­та­ет но­жа или хоть лез­вия. Он да­же при­ду­мал, как обес­пе­чить се­бя на вся­кий слу­чай лез­ви­ями: их мож­но зап­ря­тать в по­дош­ве. Ус­лы­хав это, О. М. уго­во­рил зна­ко­мо­го са­пож­ни­ка прис­т­ро­ить у не­го в по­дош­ве нес­коль­ко брит­во­чек. Та­кая пре­дус­мот­ри­тель­ность бы­ла в на­ших нра­вах. Еще в се­ре­ди­не двад­ца­тых го­дов Ло­зин­с­кий по­ка­зал нам при­го­тов­лен­ный на слу­чай арес­та ме­шок с ве­ща­ми. Ин­же­не­ры и лю­ди дру­гих "по­ду­дар­ных про­фес­сий­" де­ла­ли то же са­мое. Уди­ви­тель­нее все­го не то, что они дер­жа­ли у се­бя за­го­тов­лен­ные за­ра­нее тю­рем­ные меш­ки, а то, что эти меш­ки и рас­ска­зы не про­из­во­ди­ли на нас ни­ка­ко­го впе­чат­ле­ния: со­вер­шен­но ес­тес­т­вен­но, что лю­ди ду­ма­ют о бу­ду­щем, мо­лод­цы… Та­ко­вы бы­ли на­ши буд­ни, и заб­ла­гов­ре­мен­но уп­ря­тан­ное в са­по­ге лез­вие да­ло О. М. воз­мож­ность вскрыть се­бе ве­ны: изой­ти кровью не та­кой уж пло­хой ис­ход в на­шей жиз­ни…

    Работа, раз­ру­ша­ющая пси­хи­ку, ве­лась на Лу­бян­ке по всей ли­нии, в ней бы­ла сис­те­ма, а так как на­ши ор­га­ны то­же бю­рок­ра­ти­чес­кое за­ве­де­ние и ни­че­го без ин­с­т­рук­ций не де­ла­ют, то су­щес­т­во­ва­ли, ве­ро­ят­но, и со­от­вет­с­т­ву­ющие ин­с­т­рук­ции. Нель­зя ни­че­го объ­яс­нить ин­с­тин­к­та­ми злоб­но­го пер­со­на­ла, хо­тя лю­дей­, ко­неч­но, под­би­ра­ли под­хо­дя­щих, но зав­т­ра та­кой же пер­со­нал мо­жет ока­зать­ся доб­рым - то­же по ин­с­т­рук­ции… Сре­ди нас на во­ле хо­ди­ли слу­хи, что Яго­да за­вел тай­ные ла­бо­ра­то­рии, на­са­дил там спе­ци­алис­тов и вся­чес­ки эк­с­пе­ри­мен­ти­ру­ет: плас­тин­ки, нар­ко­зы, вну­ше­ние. Про­ве­рить эти слу­хи нель­зя, быть мо­жет, это на­ше боль­ное во­об­ра­же­ние или соз­на­тель­но пу­щен­ные сре­ди нас бас­ни, что­бы дер­жать всех в ру­ках…

    О. М. слы­шал у се­бя в ка­ме­ре до­но­сив­ший­ся из­да­ле­ка жен­с­кий го­лос, ко­то­рый он при­нял за мой. Это бы­ли жа­ло­бы, сто­ны и то­роп­ли­вые рас­ска­зы, но нас­толь­ко не­яс­ные, что слов он не мог ра­зоб­рать. Тог­да он ре­шил, что ме­ня дей­ст­ви­тель­но арес­то­ва­ли, как ему на­ме­кал сле­до­ва­тель на доп­ро­сах. Об­суж­дая с ним это, мы ко­ле­ба­лись, мож­но ли при­пи­сать этот го­лос слу­хо­вой гал­лю­ци­на­ции. По­че­му он не раз­би­рал слов? Ведь при слу­хо­вой гал­лю­ци­на­ции сло­ва слы­ша­лись ему да­же че­рес­чур яс­но, а мно­жес­т­во лю­дей­, про­шед­ших в те го­ды че­рез внут­рен­нюю тюрь­му, то­же слы­ша­ли го­ло­са и кри­ки сво­их жен, ко­то­рые по­том ока­зы­ва­лись на сво­бо­де. У всех, что ли, бы­ли гал­лю­ци­на­ции? А ес­ли так, то чем это дос­ти­га­лось? По­го­ва­ри­ва­ли, буд­то есть у них в ар­се­на­ле плас­тин­ки с го­ло­са­ми ти­по­вой же­ны, ма­те­ри, до­че­ри, ко­то­рые ис­поль­зу­ют­ся для сок­ру­ше­ния ду­ха арес­то­ван­но­го… Пос­ле то­го как утон­чен­ные пыт­ки и пси­хо­ло­ги­чес­кие ме­то­ды сме­ни­лись при­ми­тив­ней­ши­ми, ник­то боль­ше не жа­ло­вал­ся, что слы­шит го­лос сво­ей же­ны. О бо­лее гру­бых при­емах я знаю: по­ка­зы­ва­ли, нап­ри­мер, в щел­ку из­би­то­го че­ло­ве­ка, ок­ро­вав­лен­но­го, в страш­ном ви­де, и го­во­ри­ли, что это сын или муж арес­то­ван­ной­… За­то про из­да­ли до­но­ся­щи­еся го­ло­са уже не го­во­рил ник­то… Бы­ли ли та­кие плас­тин­ки? Мне это­го знать не да­но и уз­нать не у ко­го. Пос­коль­ку у О. М. во­об­ще бы­ли пос­ле вы­хо­да из тюрь­мы гал­лю­ци­на­ции, я скло­ня­юсь к мыс­ли, что и этот го­лос при­над­ле­жал к тем внут­рен­ним го­ло­сам, ко­то­рые му­чи­ли его в Чер­ды­ни. А про ла­бо­ра­то­рию нар­ко­зов слу­хи хо­дят и сей­час.

    Все эти ме­то­ды воз­мож­ны толь­ко там, где с мо­мен­та арес­та у зак­лю­чен­но­го пре­ры­ва­ет­ся вся­кая связь с внеш­ним ми­ром: ни­че­го, кро­ме рас­пис­ки в кни­ге пе­ре­дач, он об ос­тав­лен­ных на во­ле лю­дях не зна­ет, но ведь и пе­ре­да­чи раз­ре­ша­ют­ся да­ле­ко не всем. Пер­вый спо­соб воз­дей­ст­вия на зак­лю­чен­но­го - это зап­ре­ще­ние ему пе­ре­дач, этой пос­лед­ней ни­точ­ки, свя­зы­ва­ющей его с ми­ром. Вот по­че­му в на­шей жиз­ни луч­ше бы­ло не иметь при­вя­зан­нос­тей­: нас­коль­ко креп­че чув­с­т­ву­ет се­бя че­ло­век, ко­то­ро­му не при­хо­дит­ся ло­вить на доп­ро­сах мни­мые об­мол­в­ки и на­ме­ки сле­до­ва­те­ля, что­бы уз­нать о судь­бе близ­ко­го че­ло­ве­ка. У оди­но­ко­го го­раз­до труд­нее рас­ша­тать пси­хи­ку, и ему го­раз­до лег­че сос­ре­до­то­чить­ся на соб­с­т­вен­ных ин­те­ре­сах и вес­ти сис­те­ма­ти­чес­кую обо­ро­ну. Нес­мот­ря на пред­ре­шен­ность при­го­во­ра, кое-ка­кую роль ум­ная са­мо­за­щи­та все же иг­ра­ла. Од­но­му мо­ему при­яте­лю [42] уда­лось по­ра­зи­тель­но пе­ре­хит­рить сле­до­ва­те­ля, прав­да, про­вин­ци­аль­но­го. Он пос­ле дол­гой борь­бы сог­ла­сил­ся у се­бя в ка­ме­ре за­пи­сать все бас­ни, ко­то­рые ему при­пи­сы­ва­ли. Ему вы­да­ли бу­ма­гу, и он по­на­пи­сал все, что с не­го тре­бо­вал сле­до­ва­тель, но сво­ей под­пи­си под по­ка­за­ни­ями не пос­та­вил, а сле­до­ва­тель на ра­дос­тях это­го не за­ме­тил. При­ятель мой, ко­неч­но, ро­дил­ся под счас­т­ли­вой звез­дой­, по­то­му что в это вре­мя сня­ли Ежо­ва. Де­ло не ус­пе­ло дой­ти до кол­ле­гии, при­го­во­ра не вы­нес­ли, и он до­бил­ся пе­рес­мот­ра вви­ду то­го, что от­сут­с­т­вие под­пи­си де­ла­ло его по­ка­за­ния не­дей­ст­ви­тель­ны­ми. Он при­над­ле­жал к тем нем­но­гим, кто пос­ле па­де­ния Ежо­ва вы­шел на во­лю. Ро­дить­ся под счас­т­ли­вой звез­дой еще не­дос­та­точ­но, ре­ко­мен­ду­ет­ся еще не те­рять го­ло­ву, а лег­че все­го это сде­лать оди­но­ким лю­дям…

    

    

    Следователь О. М, прес­ло­ву­тый Хрис­то­фо­рыч, был че­ло­ве­ком не без сно­биз­ма и свою за­да­чу по за­пу­ги­ва­нию и рас­ша­ты­ва­нию пси­хи­ки вы­пол­нял, вид­но, с удо­воль­с­т­ви­ем. Всем сво­им ви­дом, взгля­дом, ин­то­на­ци­ями он по­ка­зы­вал, что его под­с­лед­с­т­вен­ный - нич­то­жес­т­во, през­рен­ная тварь, от­ребье ро­да че­ло­ве­чес­ко­го. - По­че­му он так пы­жит­ся? - спро­си­ли бы мы, ес­ли б встре­ти­ли та­ко­го че­ло­ве­ка в нор­маль­ной об­с­та­нов­ке, но во вре­мя ноч­ных доп­ро­сов че­ло­век дол­жен чув­с­т­во­вать се­бя раз­дав­лен­ным этим взгля­дом или, по край­ней ме­ре, соз­на­вать свое пол­ное бес­си­лие. Дер­жал­ся он как че­ло­век выс­шей ра­сы, пре­зи­ра­ющий фи­зи­чес­кую сла­бость и жал­кие ин­тел­ли­ген­т­с­кие пред­рас­суд­ки. Об этом сви­де­тель­с­т­во­ва­ла вся его хо­ро­шо нат­ре­ни­ро­ван­ная по­вад­ка, и я то­же, хо­тя и не ис­пу­га­лась, но все же по­чув­с­т­во­ва­ла во вре­мя сви­да­ния, как пос­те­пен­но умень­ша­юсь под его взгля­дом. А ведь я уже до­га­ды­ва­лась, что та­кие хрис­то­фо­ры­чи, зиг­ф­ри­ды, по­том­ки и друзья свер­х­че­ло­ве­ка не вы­дер­жи­ва­ют ни­ка­ких ис­пы­та­ний и со­вер­шен­но те­ря­ют­ся в на­шем по­ло­же­нии. Они ве­ли­ко­леп­ны толь­ко пе­ред без­за­щит­ны­ми и уме­ют ког­тить оче­ред­ную жер­т­ву, уже пой­ман­ную в кап­кан.

    Снобизм сле­до­ва­те­ля не ог­ра­ни­чи­вал­ся его ма­не­рой дер­жать­ся, иног­да он поз­во­лял се­бе вы­па­ды выс­ше­го клас­са, при­па­хи­ва­ющие ли­те­ра­тур­ны­ми са­ло­на­ми. Пер­вое по­ко­ле­ние мо­ло­дых че­кис­тов, сме­нен­ное и унич­то­жен­ное в 37 го­ду, от­ли­ча­лось мод­ней­ши­ми и впол­не утон­чен­ны­ми вку­са­ми и сла­бос­тью к ли­те­ра­ту­ре, то­же, ра­зу­ме­ет­ся, са­мой мод­ной. При мне он ска­зал О. М., что для по­эта по­лез­но ощу­ще­ние стра­ха - "вы же са­ми мне го­во­ри­ли", - оно спо­соб­с­т­ву­ет воз­ник­но­ве­нию сти­хов, и О. М. "по­лу­чит пол­ную ме­ру это­го сти­му­ли­ру­юще­го чув­с­т­ва"… Мы оба за­ме­ти­ли, что Хрис­то­фо­рыч упот­ре­бил бу­ду­щее вре­мя - не "по­лу­чи­ли", но "по­лу­чи­те".

    В ка­ких мос­ков­с­ких са­ло­нах наб­рал­ся сле­до­ва­тель та­ких раз­го­вор­чи­ков?

    У ме­ня с О. М. по­яви­лось об­щее и оди­на­ко­вое ощу­ще­ние, ко­то­рое он вы­ра­зил так "У это­го Хрис­то­фо­ры­ча все пе­ре­вер­ну­то и на­вы­во­рот". Че­кис­ты дей­ст­ви­тель­но бы­ли пе­ре­до­вым от­ря­дом "но­вых лю­дей­" и под­вер­г­ли все обыч­ные взгля­ды ко­рен­ной свер­х­че­ло­ве­чес­кой лом­ке. Их сме­ни­ли лю­ди со­вер­шен­но дру­го­го фи­зи­чес­ко­го ти­па, у ко­то­рых во­об­ще ни­ка­ких взгля­дов, пе­ре­вер­ну­тых или пра­виль­ных, не бы­ло.

    Основной при­ем, ко­то­рым дей­ст­во­вал сле­до­ва­тель, за­пу­ги­вая О. М., ока­зал­ся все же аб­со­лют­но при­ми­тив­ным: наз­вав чье-ни­будь имя - мое, Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны или Ев­ге­ния Яков­ле­ви­ча, - он со­об­щал, что по­лу­чил от нас та­кие-то по­ка­за­ния… О. М. на­чи­нал до­пы­ты­вать­ся, арес­то­ва­но ли упо­мя­ну­тое ли­цо, а сле­до­ва­тель не от­ве­чал ни да, ни нет, но как бы нев­з­на­чай да­вал по­нять, что "они уже у нас", что­бы че­рез ми­ну­ту от­речь­ся от сво­их слов: "Я вам это­го не го­во­рил". Не­из­вес­т­ность в та­ких де­лах раз­ру­ши­тель­на для под­с­лед­с­т­вен­но­го, и она воз­мож­на толь­ко при на­ших ус­ло­ви­ях зак­лю­че­ния. Хрис­то­фо­рыч, иг­рая в кош­ки-мыш­ки с О. М. и толь­ко на­ме­кая ему на арес­ты по его де­лу род­ных и близ­ких, вел се­бя по вы­со­ко­му сле­до­ва­тель­с­ко­му ран­гу, так как обыч­но, не пус­ка­ясь ни в ка­кие иг­ры, объ­яв­ля­ли, что все уже арес­то­ва­ны, унич­то­же­ны, доп­ро­ше­ны и рас­стре­ля­ны… А по­том си­ди у се­бя в ка­ме­ре, раз­би­рай­ся, прав­да это или ложь…

    Следователь, "спе­ци­алист по ли­те­ра­ту­ре", уси­лен­но ще­го­лял сво­ей ос­ве­дом­лен­нос­тью: всех он, мол, зна­ет и в кур­се "всех ва­ших дел". Он ста­рал­ся соз­дать впе­чат­ле­ние, что все на­ши зна­ко­мые бы­ва­ли у не­го и ему яс­на вся на­ша под­но­гот­ная. Мно­гих он на­зы­вал не по име­ни, а по ка­ко­му-ни­будь ха­рак­тер­но­му приз­на­ку: од­но­го - "дво­ежен­цем" [43], дру­го­го - "исклю­чен­ным" [44], од­ну из бы­вав­ших у нас жен­щин - "те­ат­рал­кой­" [45]… Эти проз­ви­ща он упот­ре­бил при мне на сви­да­нии, но О. М. го­во­рил, что у не­го бы­ли клич­ки и для дру­гих. Кро­ме сво­ей ос­ве­дом­лен­нос­ти, он де­мон­с­т­ри­ро­вал этим и неч­то дру­гое: ведь в ох­ран­ках аген­ты всег­да зна­чат­ся не под име­на­ми, а под клич­ка­ми. На­зы­вая лю­дей клич­ка­ми, он как бы бро­сал на них тень. Ха­рак­тер­но, что таш­кен­т­с­кий са­мо­убий­ца, по сло­вам его до­че­ри, то­же "знал всех и для всех при­ду­мы­вал клич­ки"… О. М. на клич­ки не об­ра­щал вни­ма­ния - он по­ни­мал, че­го этим хо­чет дос­тичь сле­до­ва­тель.

    О. М. ут­вер­ж­дал, что в ра­бо­те сле­до­ва­те­ля все вре­мя про­ры­ва­лись ка­зен­щи­на и схе­ма­тизм. На­ша юрис­п­ру­ден­ция пред­по­ла­га­ла, что для каж­до­го клас­са и да­же прос­лой­ки об­щес­т­ва ха­рак­тер­ны ти­по­вые "раз­го­вор­чи­ки". Го­во­рят, что на­уч­ные си­лы Лу­бян­ки соз­да­ва­ли це­лые прос­ты­ни та­ких клас­со­вых раз­го­вор­чи­ков, и на них-то сле­до­ва­тель и пы­тал­ся пой­мать О. М. "Та­ко­му-то вы го­во­ри­ли, что пред­поч­ли бы жить не в Мос­к­ве, а в Па­ри­же"… Счи­та­лось, что О. М., как бур­жу­аз­ный пи­са­тель и иде­олог по­ги­ба­ющих клас­сов, дол­жен рвать­ся об­рат­но в их ло­но. Фа­ми­лия ги­по­те­ти­чес­ко­го со­бе­сед­ни­ка на­зы­ва­лась пер­вая по­пав­ша­яся, но обя­за­тель­но очень рас­п­рос­т­ра­нен­ная, вро­де Ива­но­ва или Пет­ро­ва, а в слу­чае на­доб­нос­ти - Гин­з­бур­га или Ра­би­но­ви­ча. Под­с­лед­с­т­вен­но­му кро­ли­ку по­ла­га­лось вздрог­нуть и на­чать му­чи­тель­но пе­ре­би­рать в па­мя­ти всех Пет­ро­вых или Ра­би­но­ви­чей­, с ко­то­ры­ми он мог по­де­лить­ся сво­ей за­вет­ной заг­ра­нич­ной меч­той. Та­кая меч­та в на­шей юрис­п­ру­ден­ции ес­ли не пол­ное прес­туп­ле­ние, то, во вся­ком слу­чае, отя­го­ща­ющее об­с­то­ятель­с­т­во, а иног­да она мо­жет вый­ти бо­ком и ква­ли­фи­ци­ро­вать­ся по лю­бо­му пун­к­ту ко­дек­са. Во вся­ком слу­чае, меч­та о Па­ри­же вскры­ва­ет клас­со­вое ли­цо под­су­ди­мо­го, а с клас­со­вой при­над­леж­нос­тью в на­шем бес­к­лас­со­вом об­щес­т­ве нель­зя не счи­тать­ся… К та­ко­му же ти­пу схе­ма­ти­чес­ких воп­ро­сов от­но­сит­ся: "Та­ко­му-то вы жа­ло­ва­лись, что до ре­во­лю­ции за­ра­ба­ты­ва­ли ли­те­ра­ту­рой нес­рав­нен­но боль­ше, чем сей­час". Яс­но, что на та­кие крюч­ки О. М. не пой­мал­ся. Ра­бо­та дей­ст­ви­тель­но бы­ла то­пор­ной­, но они и не нуж­да­лись в тон­кой. За­чем?… Был бы че­ло­век, де­ло най­дет­ся…

    Сначала Хрис­то­фо­рыч вел след­с­т­вие как под­го­тов­ку к "про­цес­су", но сан­к­ции на "про­цесс" не по­лу­чил, о чем он упо­мя­нул при сви­да­нии - "мы ре­ши­ли не под­ни­мать де­ла" и то­му по­доб­ное… По на­шим обы­ча­ям, ма­те­ри­ала на "де­ло" хва­ти­ло бы с из­быт­ком, и та­кой обо­рот был бо­лее ве­ро­ятен, чем-то, что слу­чи­лось. Ме­тод след­с­т­вия - объ­яс­не­ние каж­до­го сло­ва ин­к­ри­ми­ни­ру­емых сти­хов. Сле­до­ва­тель осо­бен­но ин­те­ре­со­вал­ся тем, что пос­лу­жи­ло сти­му­лом к их на­пи­са­нию. О. М. ого­ро­шил его не­ожи­дан­ным от­ве­том: боль­ше все­го, ска­зал он, ему не­на­вис­тен фа­шизм… От­вет этот выр­вал­ся, оче­вид­но, не­воль­но, по­то­му что О. М. не со­би­рал­ся ис­по­ве­до­вать­ся пе­ред сле­до­ва­те­лем, но в тот мо­мент, ког­да он это про­из­нес, ему бы­ло все рав­но, и он мах­нул ру­кой на все… Сле­до­ва­тель ме­тал гро­мы, как ему и по­ло­же­но, кри­чал, спра­ши­вал, в чем О. М. ус­мат­ри­ва­ет фа­шизм в на­шей жиз­ни, - эту фра­зу он пов­то­рил и при мне на сви­да­нии, но - уди­ви­тель­ное де­ло! - удо­воль­с­т­во­вал­ся ук­лон­чи­вы­ми от­ве­та­ми и уточ­нять ни­че­го не стал. О. М. убеж­дал ме­ня, что во всем по­ве­де­нии сле­до­ва­те­ля чув­с­т­во­ва­лась ка­кая-то двус­мыс­лен­ность и что, нес­мот­ря на же­лез­ный тон и уг­ро­зы, все вре­мя прос­каль­зы­ва­ла его не­на­висть к Ста­ли­ну. Я ему не ве­ри­ла, но в 38 го­ду, уз­нав, что этот че­ло­век то­же рас­стре­лян, мы при­за­ду­ма­лись. Быть мо­жет, О. М. за­ме­тил то, че­го на его мес­те не об­на­ру­жил бы трез­вый и ра­зум­ный че­ло­век, на­хо­дя­щий­ся, как всег­да бы­ва­ет у трез­вых и ра­зум­ных лю­дей­, во влас­ти го­то­вых кон­цеп­ций. Труд­но се­бе пред­с­та­вить, что­бы мо­гу­щес­т­вен­ный Яго­да со сво­им гроз­ным ап­па­ра­том без вся­кой борь­бы сдал­ся Ста­ли­ну. Ведь в 34 го­ду, ког­да ве­лось след­с­т­вие о сти­хах О. М., уже ста­ло ши­ро­ко из­вес­т­но, что Вы­шин­с­кий под­ка­пы­ва­ет­ся под Яго­ду. По не­ве­ро­ят­ной сле­по­те - вот она, власть го­то­вых кон­цеп­ций­! - мы с ин­те­ре­сом ло­ви­ли слу­хи об этой борь­бе про­ку­ро­ра с на­чаль­ни­ком тай­ной по­ли­ции, ду­мая, что Вы­шин­с­кий­, юрист по об­ра­зо­ва­нию, по­ло­жит ко­нец са­мо­уп­рав­с­т­ву и тер­ро­ру тай­ных су­ди­лищ. И это ду­ма­ли мы [46] - уже знав­шие по про­цес­сам двад­ца­тых го­дов, че­го мож­но ожи­дать от Вы­шин­с­ко­го!… Во вся­ком слу­чае, для сто­рон­ни­ков Яго­ды, в час­т­нос­ти для Хрис­то­фо­ры­ча, бы­ло яс­но, что по­бе­да Вы­шин­с­ко­го не при­не­сет им бла­го­ден­с­т­вия, и они уж, ко­неч­но, по­ни­ма­ли, ка­кие му­че­ния и из­де­ва­тель­с­т­ва ждут их пе­ред кон­цом. Ког­да бо­рют­ся две груп­пы за пра­во бес­кон­т­роль­но рас­по­ря­жать­ся жиз­нью и смер­тью сво­их сог­раж­дан, все по­беж­ден­ные об­ре­че­ны на ги­бель, и О. М., мо­жет, дей­ст­ви­тель­но про­чел тай­ные мыс­ли сво­его твер­до­ка­мен­но­го сле­до­ва­те­ля. Но за­ме­ча­тель­ное свой­ст­во эпо­хи: все эти но­вые лю­ди, уби­вав­шие и по­гиб­шие, приз­на­ва­ли толь­ко свое пра­во на мысль и суж­де­ние. Лю­бой из них рас­хо­хо­тал­ся бы, ес­ли б уз­нал, что че­ло­век в спол­за­ющих брю­ках и без еди­ной те­ат­раль­ной ин­то­на­ции, тот са­мый че­ло­век, ко­то­ро­го к ним при­во­дят под кон­во­ем в лю­бой час дня и но­чи, не сом­не­ва­ет­ся, нес­мот­ря ни на что, в сво­ем пра­ве на сво­бод­ные сти­хи. Яго­де, как ока­за­лось, так пон­ра­ви­лись сти­хи О. М., что он из­во­лил за­пом­нить их на­изусть - ведь это он про­чел их Бу­ха­ри­ну, ког­да мы бы­ли еще в Чер­ды­ни, - но он, не усом­нив­шись, пус­тил бы в рас­ход всю ли­те­ра­ту­ру - прош­лую, нас­то­ящую и бу­ду­щую, ес­ли б счел это по­лез­ным для се­бя. Для этой уди­ви­тель­ной фор­ма­ции кровь че­ло­ве­чес­кая что во­да. Все лю­ди за­ме­ни­мы, кро­ме по­бе­див­ше­го влас­те­ли­на. Смысл че­ло­ве­ка в той поль­зе, ко­то­рую он при­но­сит влас­те­ли­ну и его кли­ке. Уме­лые аги­та­то­ры, ко­то­рые по­мо­га­ют вну­шить на­ро­ду вос­торг пе­ред вла­ды­кой­, зас­лу­жи­ва­ют луч­шей оп­ла­ты, чем про­чий сброд. Сво­их лич­ных зна­ко­мых мож­но иног­да об­лас­кать - каж­дый из них лю­бил пок­ро­ви­тель­с­т­во­вать и ра­зыг­ры­вать га­рун-аль-ра­ши­дов­с­кие трю­ки, но ни­ко­му на­ши влас­ти­те­ли не поз­во­ля­ли вме­ши­вать­ся в их де­ла и иметь свое соб­с­т­вен­ное суж­де­ние. С этой точ­ки зре­ния сти­хи О. М. бы­ли нас­то­ящим прес­туп­ле­ни­ем - узур­па­ци­ей у власть иму­щих пра­ва на сло­во и мысль. Для вра­гов Ста­ли­на так же, как и для его кли­ки. Эта по­ра­зи­тель­ная уве­рен­ность вош­ла в плоть и кровь на­ших влас­ти­те­лей­: пра­во на суж­де­ние оп­ре­де­ля­ет­ся и бу­дет оп­ре­де­лять­ся по­ло­же­ни­ем, чи­ном и ран­гом. Еще сов­сем не­дав­но Сур­ков мне объ­яс­нил, чем плох ро­ман Пас­тер­на­ка: док­тор Жи­ва­го не име­ет пра­ва су­дить о на­шей дей­ст­ви­тель­нос­ти. Мы ему не да­ли это­го пра­ва. Хрис­то­фо­рыч не мог приз­нать это­го пра­ва за Ман­дель­ш­та­мом.

    Самый факт на­пи­са­ния сти­хов Хрис­то­фо­рыч на­зы­вал "акци­ей­", а сти­хи - "до­ку­мен­том". На сви­да­нии он со­об­щил, что та­ко­го чу­до­вищ­но­го, бес­п­ре­це­ден­т­но­го "до­ку­мен­та" ему не при­хо­ди­лось ви­деть ни­ког­да. О. М. не от­ри­цал, что про­чел сти­хи нес­коль­ким лю­дям, об­щим чис­лом в один­над­цать, вклю­чая ме­ня, двух брать­ев - мо­его и сво­его - и Ан­ну Ан­д­ре­ев­ну. Име­на эти сле­до­ва­тель вы­ужи­вал по од­но­му, на­зы­вая лю­дей­, бы­вав­ших у нас в до­ме, и вы­яс­ни­лось, что он был дей­ст­ви­тель­но хо­ро­шо ин­фор­ми­ро­ван о на­шем бли­жай­шем ок­ру­же­нии. Име­на лю­дей­, фи­гу­ри­ро­вав­ших в след­с­т­вии, О. М. пе­ре­чис­лил мне на сви­да­нии, что­бы я мог­ла всех пре­дуп­ре­дить. Ник­то из них не пос­т­ра­дал, но ис­пуг был ог­ром­ный. Спис­ка этих лю­дей я не при­во­жу, что­бы у ко­го-ни­будь не по­яви­лось ис­ку­ше­ние ис­кать сре­ди них пре­да­те­ля. Сле­до­ва­тель вы­яс­нял, как каж­дый из слу­ша­те­лей ре­аги­ро­вал на сти­хи. О. М. ут­вер­ж­дал, что все умо­ля­ли его по­за­быть эти сти­хи и не гу­бить ни се­бя, ни дру­гих. Кро­ме этих один­над­ца­ти, сти­хи о Ста­ли­не слы­ша­ли еще че­ло­век семь-во­семь, но сле­до­ва­тель не наз­вал их имен, и по­то­му в де­ле они не фи­гу­ри­ро­ва­ли. Не наз­ва­ны бы­ли, - нап­ри­мер, Пас­тер­нак и Шклов­с­кий.

    Протоколы О. М. под­пи­сы­вал, не пе­ре­чи­ты­вая, за что я грыз­ла его все го­ды. В этом сле­до­ва­тель уп­рек­нул его при мне. "Ве­ро­ят­но, до­ве­рял вам", - злоб­но ска­за­ла я… И дей­ст­ви­тель­но, я и сей­час ду­маю, что в этом смыс­ле сле­до­ва­те­лю мож­но бы­ло до­ве­рить­ся: де­ло по на­шим ус­ло­ви­ям бы­ло со­вер­шен­но ре­аль­ным, ма­те­ри­алов хва­ти­ло бы на де­сять про­цес­сов, и по­это­му из­мыш­лять что-ни­будь до­пол­ни­тель­ное не име­ло ни­ка­ко­го смыс­ла.

    В на­ча­ле след­с­т­вия, как за­ме­тил О. М., сле­до­ва­тель дер­жал­ся го­раз­до аг­рес­сив­нее, чем под ко­нец. Он да­же пе­рес­тал ква­ли­фи­ци­ро­вать со­чи­не­ние сти­хот­во­ре­ния как тер­ро­рис­ти­чес­кий акт и уг­ро­жать рас­стре­лом. Вна­ча­ле же он гро­зил­ся рас­стре­лом не толь­ко ав­то­ру, но и "всем со­об­щ­ни­кам", то есть лю­дям, выс­лу­шав­шим эти сти­хи. Об­суж­дая это смяг­че­ние, мы ре­ши­ли, что оно выз­ва­но бы­ло ин­с­т­рук­ци­ей "сох­ра­нить". Я не ви­де­ла сле­до­ва­те­ля в пер­вой фа­зе - уг­ро­жа­ющей­, и мне по­ка­за­лось, что и на сви­да­нии он вел се­бя чу­до­вищ­но аг­рес­сив­но. Но та­ко­ва уж эта про­фес­сия, и ве­ро­ят­но, не толь­ко у нас.

    Следователь вы­яс­нял так­же от­но­ше­ние О. М. к со­вет­с­кой влас­ти, и О. М. ска­зал, что го­тов сот­руд­ни­чать с лю­бым со­вет­с­ким уч­реж­де­ни­ем, кро­ме Че­ка. Ска­зал он это не из сме­лос­ти или бра­ва­ды, а по пол­но­му не­уме­нию ла­ви­ро­вать. Мне ка­жет­ся, что это чрез­вы­чай­ное не­уме­ние бы­ло для сле­до­ва­те­ля за­гад­кой­, раз­ре­шить ко­то­рую он не мог. Та­кое за­яв­ле­ние, да еще сде­лан­ное у не­го в ка­би­не­те, он мог объ­яс­нить толь­ко глу­пос­тью, но с та­ки­ми ду­ра­ка­ми ему еще не при­хо­ди­лось встре­чать­ся, и у не­го был яв­но не­до­уме­ва­ющий вид, ког­да он про­ци­ти­ро­вал на сви­да­нии этот ду­рац­кий от­вет. А мы с О. М. вспом­ни­ли этот эпи­зод в раз­гар ежов­щи­ны, ког­да в "Прав­де" по­явил­ся под­вал Ша­ги­нян, где она рас­ска­зы­ва­ла, как под­су­ди­мые охот­но от­к­ры­ва­ют ду­шу сво­им сле­до­ва­те­лям и "сот­руд­ни­ча­ют с ни­ми" на доп­ро­сах… И все это, по мне­нию Ша­ги­нян, про­ис­хо­дит от ве­ли­ко­го чув­с­т­ва от­вет­с­т­вен­нос­ти, свой­ст­вен­но­го со­вет­с­ко­му че­ло­ве­ку… Доб­ро­воль­но Ша­ги­нян на­пи­са­ла этот фель­етон или по ин­с­т­рук­ции свы­ше, во вся­ком слу­чае, за­бы­вать его не сле­ду­ет.

    В сво­ем оди­ча­нии и па­де­нии пи­са­те­ли пре­вос­хо­дят всех. Еще в 34 го­ду до нас с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной дош­ли рас­ска­зы пи­са­те­ля Пав­лен­ко, как он из лю­бо­пыт­с­т­ва при­нял приг­ла­ше­ние сво­его дру­га-сле­до­ва­те­ля, ко­то­рый вел де­ло О. М., и при­сут­с­т­во­вал, спря­тав­шись не то в шка­фу, не то меж­ду двой­ны­ми две­ря­ми, на ноч­ном доп­ро­се. В ка­би­не­те сле­до­ва­те­ля я ви­де­ла нес­коль­ко оди­на­ко­вых две­рей - их бы­ло слиш­ком мно­го для од­ной ком­на­ты. Нам по­том объ­яс­ни­ли, что од­ни две­ри от­к­ры­ва­ют­ся в шка­фы-ло­вуш­ки, дру­гие слу­жат за­пас­ным вы­хо­дом. На­уч­но раз­ра­бо­тан­ная и глу­бо­ко сов­ре­мен­ная ар­хи­тек­ту­ра по­доб­ных зда­ний ста­вит се­бе целью за­щи­тить и обе­зо­па­сить сле­до­ва­те­ля, рис­ку­юще­го жиз­нью в борь­бе за пра­во­по­ря­док, от зак­лю­чен­но­го в слу­чае, ес­ли бы он взду­мал бе­жать или на­пасть на сво­его Хрис­то­фо­ры­ча.

    Павленко рас­ска­зы­вал, что у Ман­дель­ш­та­ма во вре­мя доп­ро­са был жал­кий и рас­те­рян­ный вид, брю­ки па­да­ли - он все за них хва­тал­ся, от­ве­чал нев­по­пад - ни од­но­го чет­ко­го и яс­но­го от­ве­та, по­рол чушь, вол­но­вал­ся, вер­тел­ся, как ка­рась на ско­во­ро­де, и то­му по­доб­ное… Об­щес­т­вен­ное мне­ние всег­да под­вер­га­лось у нас об­ра­бот­ке про­тив сла­бо­го в поль­зу силь­но­го, но то, что сде­лал Пав­лен­ко, пре­вос­хо­дит все. Ни­ка­кой Бул­га­рин на это бы не ос­ме­лил­ся. Кро­ме то­го, в кру­гу офи­ци­аль­ной ли­те­ра­ту­ры, к ко­то­ро­му при­над­ле­жал Пав­лен­ко, со­вер­шен­но за­бы­ли, что един­с­т­вен­ное, в чем мож­но об­ви­нять зак­лю­чен­но­го, это в да­че лож­ных по­ка­за­ний в уго­ду на­чаль­с­т­ву и для спа­се­ния сво­ей шку­ры, но, во вся­ком слу­чае, не в рас­те­рян­нос­ти и стра­хе. По­че­му мы дол­ж­ны быть та­ки­ми храб­ры­ми, что­бы вы­дер­жи­вать все ужа­сы тю­рем и ла­ге­рей двад­ца­то­го ве­ка? С пес­ня­ми ва­лить­ся во рвы и об­щие мо­ги­лы?… Сме­ло за­ды­хать­ся в га­зо­вых ка­ме­рах?… Улы­ба­ясь, пу­те­шес­т­во­вать в те­лячь­их ва­го­нах?… Вес­ти са­лон­ные раз­го­во­ры со сле­до­ва­те­ля­ми о ро­ли стра­ха в по­эти­чес­ком твор­чес­т­ве?… Или вы­яв­лять им­пульс к со­чи­не­нию сти­хов, на­пи­сан­ных в сос­то­янии ярос­ти и не­го­до­ва­ния?…

    А тот страх, ко­то­рый соп­ро­вож­да­ет со­чи­не­ние сти­хов, ни­че­го об­ще­го со стра­хом пе­ред тай­ной по­ли­ци­ей не име­ет. Ког­да по­яв­ля­ет­ся при­ми­тив­ный страх пе­ред на­си­ли­ем, унич­то­же­ни­ем и тер­ро­ром, ис­че­за­ет дру­гой та­ин­с­т­вен­ный страх - пе­ред са­мим бы­ти­ем. Об этом час­то го­во­рил О. М.: с ре­во­лю­ци­ей­, у нас на гла­зах про­лив­шей по­то­ки кро­ви, тот страх ис­чез.

    

    

    Первый воп­рос, за­дан­ный сле­до­ва­те­лем: "Как вы ду­ма­ете, по­че­му вас арес­то­ва­ли?" Пос­ле ук­лон­чи­во­го от­ве­та сле­до­ва­тель пред­ло­жил при­пом­нить сти­хи, ко­то­рые мог­ли выз­вать арест. О. М. пос­ле­до­ва­тель­но про­чел "Вол­ка", "Ста­рый Крым" и "Квар­ти­ру". Он еще на­де­ял­ся, что этим удо­воль­с­т­ву­ют­ся: лю­бо­го из этих сти­хот­во­ре­ний бы­ло бы дос­та­точ­но, что­бы от­п­ра­вить ав­то­ра в ла­герь. Сле­до­ва­тель не знал ни "Ста­ро­го Кры­ма", ни "Квар­ти­ры" и тут же их за­пи­сал. "Квар­ти­ру" О. М. со­об­щил без вось­ми стро­чек - "Наг­лей ком­со­моль­с­кой ячей­ки И ву­зов­с­кой пес­ни наг­лей При­сев­ших на школь­ной ска­мей­ке Учить ще­бе­тать па­ла­чей­… Пай­ко­вые кни­ги чи­таю, Пень­ко­вые ре­чи лов­лю И гроз­ное ба­юш­ки-баю Кол­хоз­но­му баю пою", - и в этом ви­де она ока­за­лась в спис­ках Та­ра­сен­ко­ва [47]. За­тем сле­до­ва­тель вы­нул из пап­ки лис­ток, дал опи­са­ние сти­хов о Ста­ли­не и за­чи­тал ряд строк. О. М. приз­нал ав­тор­с­т­во. Сле­до­ва­тель пот­ре­бо­вал, что­бы О. М. про­чел сти­хи. Выс­лу­шав, он за­ме­тил, что пер­вая стро­фа в его спис­ке зву­чит ина­че, и про­чел свой ва­ри­ант "Мы жи­вем, под со­бою не чуя стра­ны, На­ши ре­чи за де­сять ша­гов не слыш­ны, Толь­ко слыш­но крем­лев­с­ко­го гор­ца, Ду­ше­губ­ца и му­жи­ко­бор­ца". О. М. объ­яс­нил, что та­ков был пер­вый ва­ри­ант. Пос­ле это­го О. М. приш­лось за­пи­сать сти­хи [48], и сле­до­ва­тель по­ло­жил ав­тог­раф в пап­ку.

    О. М. ви­дел спи­сок, предъ­яв­лен­ный сле­до­ва­те­лем, но он не мог при­пом­нить, брал ли он его в ру­ки и про­чел ли гла­за­ми за­пи­сан­ные там сти­хи. В ту ми­ну­ту он так рас­те­рял­ся, что сам се­бя не пом­нил. По­это­му ос­та­ет­ся от­к­ры­тым воп­рос, в ка­ком ви­де бы­ли дос­тав­ле­ны в ор­га­ны сти­хи - пол­нос­тью или от­дель­ны­ми строч­ка­ми, а так­же точ­но ли они бы­ли за­пи­са­ны.

    Среди лю­дей­, слы­шав­ших сти­хи, мно­гие мог­ли за­пом­нить с го­ло­са да­же при од­нок­рат­ном чте­нии все эти шес­т­над­цать стро­чек. Осо­бен­но лег­ко за­по­ми­на­ют лю­ди, ко­то­рые са­ми пи­шут, но при этом поч­ти не­из­беж­ны мел­кие ис­ка­же­ния: за­ме­ны слов, про­пус­ки… Ес­ли бы О. М. об­на­ру­жил та­кие ис­ка­же­ния, он мог бы на­вер­ное ска­зать, что дос­та­вил сти­хи в ор­га­ны че­ло­век, слы­шав­ший­, а не за­пи­сав­ший их, и та­ким об­ра­зом обе­лить то­го един­с­т­вен­но­го че­ло­ве­ка, ко­то­ро­му он раз­ре­шил их за­пи­сать, да еще в пер­вом ва­ри­ан­те. Но для та­кой про­вер­ки О. М. не хва­ти­ло са­мо­об­ла­да­ния. Хо­ро­шо бы­ло нам зад­ним чис­лом в Во­ро­не­же об­суж­дать, что сле­до­ва­ло сде­лать и как на­до пос­ту­пать. Те­перь я час­то слы­шу рас­ска­зы о том, как смель­ча­ки лов­ко об­к­ру­чи­ва­ли сле­до­ва­те­лей и за­да­ва­ли им жа­ру… Не плод ли это поз­д­ней­ших раз­мыш­ле­ний о том, что на­до де­лать и как пос­ту­пать?…

    Равнодушие О. М. объ­яс­ня­лось и дру­гим: он вов­се не жаж­дал об­ли­чить пре­да­те­ля и не очень ве­рил, что у не­го бу­дет для это­го вре­мя. Мы жи­ли в ми­ре, где всех "тас­ка­ли ту­да", тре­буя, что­бы они ин­фор­ми­ро­ва­ли власть о на­ших мыс­лях и нас­т­ро­ени­ях. Тас­ка­ли жен­щин, кра­си­вых и нек­ра­си­вых, пред­наз­на­чая сов­сем иные фун­к­ции для кра­со­ток и дур­ну­шек и соб­лаз­няя их не оди­на­ко­вы­ми, а раз­ны­ми наг­ра­да­ми. Тас­ка­ли лю­дей с би­ог­ра­фи­чес­ки­ми и пси­хи­чес­ки­ми изъ­яна­ми - од­но­го пу­га­ли тем, что он сын чи­нов­ни­ка, бан­ки­ра или офи­це­ра, а дру­го­му су­ли­ли лас­ку и пок­ро­ви­тель­с­т­во… Тас­ка­ли тех, кто бо­ял­ся по­те­рять служ­бу или хо­тел сде­лать карь­еру, и тех, кто ни­че­го не хо­тел и не бо­ял­ся, и тех, кто был го­тов на все… Тас­кая, прес­ле­до­ва­ли не од­ну толь­ко цель до­бы­ва­ния ин­фор­ма­ции. Нич­то не свя­зы­ва­ет так, как об­щее прес­туп­ле­ние: чем боль­ше за­пач­кан­ных, за­ме­шан­ных, за­пу­тан­ных, чем боль­ше пре­да­те­лей­, сту­ка­чей и до­нос­чи­ков, тем боль­ше сто­рон­ни­ков у ре­жи­ма, меч­та­ющих, что­бы он длил­ся ты­ся­че­ле­ти­ями… И ког­да всем из­вес­т­но, что "тас­ка­ют", са­мо об­щес­т­во, лю­ди те­ря­ют спо­соб­ность об­щать­ся, свя­зи меж­ду ни­ми ос­ла­бе­ва­ют, каж­дый за­би­ва­ет­ся в свой угол и мол­чит, а в этом - не­оце­ни­мое пре­иму­щес­т­во для влас­тей.

    Они взы­ва­ли к сы­нов­ним чув­с­т­вам Ку­зи­на: "Ва­ша мать не вы­не­сет, ес­ли мы вас арес­ту­ем"… Он от­ве­чал, что же­ла­ет смер­ти сво­ей ма­те­ри, и со­бе­сед­ник был оше­лом­лен та­ким бес­сер­де­чи­ем. Это он гро­зил­ся рас­пус­тить слу­хи, что "мы вас за­вер­бо­ва­ли и вы не смо­же­те смот­реть в ли­цо лю­дям"…

    Б. [49], ху­дож­ник, чис­тей­ший че­ло­век, наш об­щий лю­би­мец, всег­да яв­лял­ся на их вы­зо­вы с опоз­да­ни­ем - не прий­ти не смел ник­то, хо­тя вы­зо­вы бы­ли не­офи­ци­аль­ные, ча­ще все­го по те­ле­фо­ну, как у Каф­ки. Его уп­ре­ка­ли за опоз­да­ние, а он от­ве­чал: "Я всег­да за­сы­паю, ког­да у ме­ня неп­ри­ят­нос­ти"… Мою под­ру­гу, хо­ро­шень­кую тог­да де­воч­ку [50], еще в двад­ца­тые го­ды ос­та­нав­ли­ва­ли на ули­це и умы­ка­ли, ра­зыг­ры­вая по­хи­ще­ние Ев­ро­пы… Че­го толь­ко не де­ла­ли…

    Приглашали лю­дей обыч­но не на Лу­бян­ку, а на спе­ци­аль­но со­дер­жав­ши­еся с этой целью квар­ти­ры. От­ка­зы­ва­ющих­ся дер­жа­ли там ча­са­ми, бес­ко­неч­но дол­го, пред­ла­гая "по­ду­мать". Из вы­зо­вов тай­ны не де­ла­ли: они слу­жи­ли важ­ным зве­ном в сис­те­ме ус­т­ра­ше­ния, а так­же спо­соб­с­т­во­ва­ли про­вер­ке граж­дан­с­ких чувств - уп­рям­цев бра­ли на за­мет­ку и при слу­чае с ни­ми рас­п­рав­ля­лись. Сог­ла­сив­шим­ся об­лег­ча­ли слу­жеб­ную до­ро­гу, и в слу­чае сок­ра­ще­ния или чис­т­ки они мог­ли рас­счи­ты­вать на доб­рое от­но­ше­ние от­де­ла кад­ров. Лю­дей для вы­зо­ва всег­да хва­та­ло - ведь под­рас­та­ли но­вые по­ко­ле­ния.

    У каж­до­го по­ко­ле­ния бы­ла своя ре­ак­ция на пред­ло­же­ние сот­руд­ни­чать с ор­га­на­ми. Стар­шие стра­да­ли от­то­го, что со стра­ху да­ли под­пис­ку хра­нить раз­го­вор в тай­не. Из мо­их зна­ко­мых толь­ко Зо­щен­ко от­ка­зал­ся под­пи­сать­ся под та­ким до­ку­мен­том. Сле­ду­ющие по­ко­ле­ния да­же не по­ни­ма­ли, чем та­кая под­пис­ка пре­до­су­ди­тель­на. От­бо­яри­ва­лись они сов­сем дру­гим спо­со­бом: "Если б я что-ни­будь уз­нал, я бы сам к вам при­шел, но я и уз­нать ни­че­го не мо­гу - кро­ме служ­бы, ни­ку­да не хо­жу"… Все эти рас­ска­зы идут от тех, кто от­ка­зал­ся "сот­руд­ни­чать". Сот­руд­ни­чес­т­вом у нас на­зы­ва­лось все на све­те… Но ка­кой про­цент от­ка­зы­вал­ся? Это­го учесть нель­зя. На­до ду­мать, что их ко­ли­чес­т­во уве­ли­чи­ва­лось в пе­ри­оды ос­лаб­ле­ния тер­ро­ра. Кро­ме лю­дей­, при­нуж­дав­ших­ся к "сот­руд­ни­чес­т­ву", бы­ли тол­пы доб­ро­воль­цев. До­но­са­ми за­ва­ли­ва­ли все уч­реж­де­ния. До­но­сы ста­ли бед­с­т­ви­ем. Пе­ред Двад­ца­тым съез­дом я са­ма слы­ша­ла, как ин­с­пек­тор Ми­нис­тер­с­т­ва прос­ве­ще­ния, при­ехав­ший в Чу­ваш­с­кий пе­дин­с­ти­тут, где я ра­бо­та­ла, про­сил на соб­ра­нии пре­по­да­ва­те­лей пе­рес­тать пи­сать до­но­сы и пре­дуп­реж­дал, что ано­ним­ные во­об­ще чи­тать­ся не бу­дут. Так ли это? Не­уже­ли их дей­ст­ви­тель­но не чи­та­ют? Мне что-то не ве­рит­ся…

    На поч­ве вы­зо­вов у лю­дей раз­ви­лись две бо­лез­ни: од­ни по­доз­ре­ва­ли во вся­ком че­ло­ве­ке сту­ка­ча, дру­гие бо­ялись, что их при­мут за сту­ка­ча. Сов­сем не­дав­но один по­эт взды­хал, что у не­го нет сти­хов О. М. Я пред­ло­жи­ла дать ему спи­сок, но он при­шел в ужас: вдруг я по­ду­маю, что он вы­ма­ни­ва­ет спи­сок для Лу­бян­ки! Ш. [51], ког­да я пред­ло­жи­ла дать ему те же сти­хи, счел сво­им дол­гом под­роб­но мне рас­ска­зать, как его де­ся­ти­ле­ти­ями вы­зы­ва­ют и му­чат. В 34 го­ду, ког­да О. М. уже на­хо­дил­ся в Во­ро­не­же, ко мне явил­ся М. [52], на­суп­лен­ный и мрач­ный­: "Ска­жи­те, это не я?" Он при­шел уз­нать, не его ли мы счи­та­ем ви­нов­ни­ком арес­та, а он ни­ког­да да­же не слы­хал сти­хов, ко­то­рые ин­к­ри­ми­ни­ро­ва­лись, и во­об­ще был доб­рым дру­гом. Я это ска­за­ла, и у не­го слов­но го­ра с плеч ска­ти­лась.

    Мы не раз ос­та­нав­ли­ва­ли лю­дей­, ко­то­рые слиш­ком воль­но раз­го­ва­ри­ва­ют "Бог с ва­ми! Что вы де­ла­ете? За ко­го вас при­мут, ес­ли вы бу­де­те так раз­го­ва­ри­вать". А нас уго­ва­ри­ва­ли ни с кем не встре­чать­ся. Вот Ми­шень­ка Зен­ке­вич, нап­ри­мер, он учил ме­ня пус­кать к се­бе толь­ко тех, ко­го зна­ешь всю жизнь, но я ему весь­ма ре­зон­но от­ве­ча­ла, что и те лю­ди мог­ли прев­ра­тить­ся сов­сем в не то, чем они бы­ли в на­ча­ле жиз­ни. Так мы жи­ли, и по­это­му мы не та­кие, как все.

    Такая жизнь да­ром не схо­дит. Все мы ста­ли пси­хи­чес­ки сдви­ну­ты­ми, чуть-чуть не в нор­ме, не то что­бы боль­ны­ми, но не сов­сем в по­ряд­ке - по­доз­ри­тель­ны­ми, зал­гав­ши­ми­ся, за­пу­тав­ши­ми­ся, с яв­ны­ми за­дер­ж­ка­ми в ре­чи и по­доз­ри­тель­ным, не­со­вер­шен­но­лет­ним оп­ти­миз­мом. Го­дят­ся ли та­кие, как мы, в сви­де­те­ли? Ведь в прог­рам­му унич­то­же­ния вхо­ди­ло и ис­ко­ре­не­ние сви­де­те­лей.

    

    

    "Стансы" из "Во­ро­неж­с­ких тет­ра­дей­" по­яви­лись так: нек­то Д. [53] на­пе­ча­тал в од­ном из тол­с­тых жур­на­лов сти­хи, в ко­то­рых обе­щал рас­поз­нать клас­со­во­го вра­га по од­но­му толь­ко зву­ку его ли­ры. В этих сти­хах упо­ми­на­лось "Сло­во о пол­ку".

    С Д. мы поз­на­ко­ми­лись в Ки­еве в се­ре­ди­не 20-х го­дов [54], ког­да куч­ка мо­ло­дых жур­на­лис­тов так за­ду­ри­ла го­ло­ву иди­оту ре­дак­то­ру мес­т­ной га­зе­ты, что он сог­ла­сил­ся на­пе­ча­тать нес­коль­ко ста­те­ек О. М. В цен­т­ре это уже бы­ло не­воз­мож­но. Же­на Д., проз­рач­ная бе­ля­ноч­ка, из тех, что всег­да тро­га­ли О. М, кон­чи­ла ту же гим­на­зию, что я. Жи­ли они не­по­да­ле­ку от мо­их ро­ди­те­лей­, и, при­ез­жая в Ки­ев, мы час­то встре­ча­лись с ни­ми. Че­рез нес­коль­ко лет Д. очу­тил­ся в Мос­к­ве, в од­ной ре­дак­ции "Мос­ков­с­ко­го ком­со­моль­ца" [55] с О. М. Ра­бо­та у не­го не ла­ди­лась, мос­ков­с­кие ли­ха­чи за­ти­ра­ли про­вин­ци­ала. Од­наж­ды Д. при­бе­жал к нам си­я­ющий - на­ко­нец-то ему по­вез­ло: он на­шел об­ро­нен­ное пись­мо сво­его вра­га, од­но­го из ру­ко­во­ди­те­лей га­зе­ты. Это бы­ло ти­пич­ное пись­мо де­ре­вен­с­ко­го пар­ня, ушед­ше­го в го­род на за­ра­бот­ки. Род­ным, зна­ко­мым, друзь­ям, свер­с­т­ни­кам и со­се­дям кла­ня­ет­ся. Ма­ма­ше со­об­ща­ет, что на­чаль­с­т­во его, сла­ва Бо­гу, лю­бит и по­ощ­ря­ет. Без ми­лос­ти и без ра­бо­ты он не ос­та­нет­ся. А там, гля­ди, ус­т­ро­ит­ся поп­роч­нее, зас­лу­жит наг­ра­ду, ему ком­нат­ку да­дут и возь­мет он к се­бе ко­го-ни­будь из бра­ти­шек, что­бы и его в лю­ди вы­вес­ти.

    Письмо бы­ло впол­не че­ло­ве­чес­ким, и в нем пе­ре­чис­ля­лись лич­ные ин­те­ре­сы от­вет­с­т­вен­но­го ком­со­моль­с­ко­го га­зет­чи­ка, а на это он пра­ва не имел. Ма­ло то­го, маль­чиш­ка упо­ми­нал Бо­га - это­го ком­со­моль­с­ким вож­дям не раз­ре­ша­лось. Да­же та­кие от­ра­бо­тан­ные со­че­та­ния, как "сла­ва Бо­гу", счи­та­лись данью ре­ли­гии. Па­рень яв­но жил двой­ной жиз­нью и го­во­рил на двух раз­ных язы­ках. В ка­кой мо­мент пе­ре­хо­дят они с язы­ка уч­реж­ден­чес­ко­го и вы­со­ко­иде­оло­ги­чес­ко­го на язык до­маш­ний­? Са­мый круп­ный из на­ших дра­ма­тур­гов [56] все меч­тал на­пи­сать пьесу о дву­язычье и об этом кри­ти­чес­ком мо­мен­те. Но он при­над­ле­жал к стар­ше­му по­ко­ле­нию и по­это­му за­мыс­ла сво­его не осу­щес­т­вил. А ру­ки у не­го че­са­лись, и он все спра­ши­вал: "Ког­да это бы­ва­ет? На ули­це или уже до­ма?"… Че­рез мно­го лет к этой те­ме по­до­шел дру­гой пи­са­тель [57], го­раз­до мо­ло­же, рас­ска­зав о за­се­да­нии сель­со­ве­та. У не­го му­жи­ки пе­ре­хо­ди­ли на ка­зен­ную речь по звон­ку пред­се­да­те­ля, от­к­ры­ва­юще­го соб­ра­ние.

    Д. го­то­вил­ся вов­сю ис­поль­зо­вать на­ход­ку - пись­мо дву­языч­но­го иде­оло­га ком­со­моль­с­кой га­зе­ты, что­бы ра­зоб­ла­чить сво­его вра­га пе­ред выс­шим на­чаль­с­т­вом. Он при­шел к нам пох­вас­тать­ся сво­ей уда­чей и по­ка­зал пись­мо О. М. Тот вых­ва­тил его и бро­сил в печ­ку.

    Поведение Д. ти­пич­но для той эпо­хи - кон­ца двад­ца­тых и на­ча­ла трид­ца­тых го­дов. В борь­бе за чис­то­ту иде­оло­гии на­чаль­с­т­во вся­чес­ки по­ощ­ря­ло "му­жес­т­вен­ных ра­зоб­ла­чи­те­лей­", ко­то­рые, "нев­зи­рая на ли­ца", об­на­ру­жи­ва­ли "пе­ре­жит­ки" и ос­тат­ки ста­рой пси­хо­ло­гии у сво­их сос­лу­жив­цев. Ре­пу­та­ции ло­па­лись, как мыль­ные пу­зы­ри, а ра­зоб­ла­чи­те­ли ка­раб­ка­лись вверх по слу­жеб­ной лес­т­ни­це. Каж­дый из де­яте­лей­, под­ни­мав­ших­ся в тс го­ды, хоть ра­зок да ис­поль­зо­вал этот при­ем - то есть ра­зоб­ла­че­ние сво­его на­чаль­ни­ка. Ина­че как зай­мешь его мес­то? Пись­мо мог­ло сос­лу­жить Д. боль­шую служ­бу, но, к на­ше­му удив­ле­нию, до не­го дош­ли до­во­ды О. М. и он по­ки­нул нас пе­чаль­ный­, но не рас­сер­жен­ный­, хо­тя его на­деж­ды на луч­шее бу­ду­щее сго­ре­ли в печ­ке. А мо­жет, все-та­ки он рас­сер­дил­ся, по­то­му что пос­ле это­го ин­ци­ден­та мы не ви­де­ли его нес­коль­ко лет.

    Д. сно­ва по­явил­ся уже на Фур­ма­но­вом пе­ре­ул­ке зи­мой 33/34 го­да. При­ве­ла его Ди­ноч­ка, ос­тав­лен­ная нам в нас­лед­с­т­во Яхон­то­вым, кро­шеч­ная ак­т­рис­ка, ма­лень­кая, не­ле­пая, но очень ми­лая жен­щи­на. Вспом­ни­ли пись­мо: Д. бла­го­да­рил О. М. за то, что он спас его от ни­зос­ти. Он быс­т­ро втер­ся в до­ве­рие, ста­рая ком­со­моль­с­кая ис­то­рия пе­рес­та­ла по­ми­нать­ся - че­го толь­ко не тво­ри­ли маль­чиш­ки в те вре­ме­на, нель­зя же прес­ле­до­вать их всю жизнь за один пос­ту­пок…

    В 33 го­ду Д. вер­тел­ся и воз­ле Бе­зы­мен­с­ко­го, ус­т­ра­ивая че­рез не­го ка­кие-то свои га­зет­ные де­лиш­ки. Он то и де­ло пред­ла­гал О. М. по­со­ве­то­вать­ся от­но­си­тель­но раз­ных дел с Бе­зы­мен­с­ким: О. М. ки­пел еще ис­то­ри­ей с Сар­гид­жа­ном и Тол­с­тым… Поч­ти пе­ред са­мым арес­том Д. уго­ва­ри­вал О. М. пой­ти к ка­кой­-то про­ку­рор­ше, при­ятель­ни­це Бе­зы­мен­с­ко­го, что­бы рас­ска­зать ей, что пос­лу­жи­ло по­во­дом к по­ще­чи­не Тол­с­то­му. Не знаю, что оз­на­ча­ло это ше­бур­ше­ние, но мне из­вес­т­но, что О. М. про­чел Д. сти­хи о Ста­ли­не.

    Наутро пос­ле арес­та, очень ра­но, нам поз­во­нил Бе­зы­мен­с­кий. Я объ­яс­ни­ла - ко­неч­но, инос­ка­за­тель­но, но этот язык был по­ня­тен всем, - что слу­чи­лось ночью. Бе­зы­мен­с­кий прис­вис­т­нул и по­ве­сил труб­ку. Ни до это­го, ни пос­ле он ни­ког­да нам не зво­нил. Что ему рас­ска­зы­вал Д. про О. М.? Мо­жет, он прос­лы­шал что-ни­будь об арес­те и поз­во­нил, что­бы про­ве­рить? Но от ко­го мог он уз­нать об этом? Кто об этом знал? Ведь под­пи­сал ор­дер Яго­да, а вре­ме­ни пос­ле уво­за О. М. прош­ло слиш­ком ма­ло - ед­ва ли нес­коль­ко ча­сов, что­бы ус­пел рас­п­рос­т­ра­нить­ся слух. По­че­му он поз­во­нил?

    Последний раз я ви­де­ла Д. у нас в пе­ред­ней на Фур­ма­но­вом пе­ре­ул­ке в день, ког­да я вер­ну­лась со сви­да­ния в ка­би­не­те сле­до­ва­те­ля. Д. ушел до­бы­вать день­ги, ко­то­рые я с не­го пот­ре­бо­ва­ла, и боль­ше не вер­нул­ся. Ког­да Ди­ноч­ка соб­ра­лась к нам в Во­ро­неж, Д. ус­т­ро­ил ей страш­ную сце­ну, тре­буя, что­бы она от­ка­за­лась от сво­ей за­теи. Ди­ноч­ка воз­му­ти­лась, и они рас­ста­лись. Не пом­ня се­бя от удив­ле­ния, Ди­ноч­ка рас­ска­зы­ва­ла нам в Во­ро­не­же про не­ожи­дан­ную ис­те­ри­ку сво­его воз­люб­лен­но­го и про раз­рыв их от­но­ше­ний­, длив­ших­ся, ка­жет­ся, нес­коль­ко лет. Пос­ле вой­ны до ме­ня дош­ло, что Д. по­ве­сил­ся. Это был ис­пуг во вре­мя кам­па­нии про­тив "кос­мо­по­ли­тов". Храб­рос­тью Д. не от­ли­чал­ся.

    О. М. не ис­кал пре­да­те­ля. Он го­во­рил, что ви­но­ват во всем сам - в на­ши дни нель­зя ис­ку­шать лю­дей. Не­да­ром Брод­с­кий­, тот, ко­то­рый си­дел в крес­ле при арес­те О. М., про­сил как-то О. М. не чи­тать ему опас­ных сти­хов, так как он бу­дет вы­нуж­ден о них до­нес­ти… "Не Д., так дру­гой­", - с по­ра­зи­тель­ным рав­но­ду­ши­ем го­во­рил О. М. Это я про­жуж­жа­ла ему уши от­но­си­тель­но Д. Мне очень хо­те­лось все сва­лить на эту бло­ху, по­то­му что все дру­гие ва­ри­ан­ты бы­ли дей­ст­ви­тель­но не­пе­ре­но­си­мы­ми. Го­раз­до лег­че ок­ле­ве­тать нич­тож­но­го Д., чем за­по­доз­рить ка­ко­го-ни­будь нас­то­яще­го че­ло­ве­ка, ко­то­ро­го мы счи­та­ли дру­гом. И все же я не уве­ре­на, что до­нос­чи­ком был он.

    Во вре­мя след­с­т­вия имя Д. не упо­ми­на­лось. Быть мо­жет, бе­рег­ли аген­та, но воз­мож­но и дру­гое: сту­ка­чи, пе­ре­чис­ляв­шие, кто нас по­се­ща­ет, не встре­ти­лись с Д., по­то­му что он обыч­но за­хо­дил днем вмес­те с Ди­ноч­кой­, а она ве­че­ром бы­ла за­ня­та в те­ат­ре и во­об­ще ди­чи­лась на­ших зна­ко­мых и пред­по­чи­та­ла зас­та­вать нас од­них. Сту­ка­чи же всег­да ин­фор­ми­ро­ва­ли ор­га­ны о всех по­се­ти­те­лях - про­жек­тор нап­рав­лял­ся не на од­но­го че­ло­ве­ка, а на весь его круг. И в на­шем слу­чае - Хрис­то­фо­рыч знал поч­ти всех, кто у нас бы­вал.

    Способен ли был Д. с го­ло­са за­пом­нить шес­т­над­цать стро­чек? Я ни­ког­да не слы­ха­ла, что­бы он пов­то­рял ус­лы­шан­ные с го­ло­са сти­хи. Сти­хот­во­ре­ние о Ста­ли­не О. М. про­чел при нем толь­ко один раз и, воп­ре­ки сво­ему обы­чаю, в при­сут­с­т­вии дру­го­го ли­ца, ху­дож­ни­ка Т [58]. Имя это­го ху­дож­ни­ка на след­с­т­вии не всплы­ва­ло - сле­до­ва­тель его не на­зы­вал. А са­мо­го су­щес­т­вен­но­го мы вос­ста­но­вить не смог­ли: в ка­ком ва­ри­ан­те слы­шал Д. это сти­хот­во­ре­ние - с "му­жи­ко­бор­цем" или без. Ско­рее все­го - без. Т. бы­вал у нас ред­ко, он за­шел к нам не­за­дол­го до арес­та, ког­да пер­вый ва­ри­ант был уже сов­сем от­с­тав­лен. А един­с­т­вен­ный че­ло­век, ко­то­ро­му О. М. раз­ре­шил за­пи­сать сти­хи, имел пер­вый ва­ри­ант, но, су­дя по всей жиз­ни, этот че­ло­век вне по­доз­ре­ния. Мо­жет, кто-ни­будь по­хи­тил у не­го эти сти­хи? Пред­по­ло­же­ние не ли­ше­но эф­фек­т­нос­ти, но, по-мо­ему, пу­ти пе­ред­ви­же­ния из каж­до­го до­ма в ор­га­ны бы­ли го­раз­до бо­лее при­ми­тив­ны­ми.

    Поведение Д. пос­ле арес­та О. М. мож­но объ­яс­нить тру­сос­тью или зна­ме­ни­той бо­лез­нью - стра­хом быть при­ня­тым за сту­ка­ча. По сво­ей би­ог­ра­фии он боль­ше всех под­хо­дил к этой ро­ли, но в том-то и ужас, что этим за­ни­ма­лись лю­ди, от ко­то­рых ни­как нель­зя бы­ло это­го ожи­дать. Сколь­ко в этой про­фес­сии нас­чи­ты­ва­лось впол­не при­лич­ных дам и юно­шей из хо­ро­ших се­мей - им ведь вся­кий до­ве­рит­ся! - или мыс­ля­щих, бо­ле­ющих за на­уку и ис­кус­ство лю­дей­, про­ни­ка­ющих в са­мую ду­шу тон­ки­ми, ум­ны­ми, изящ­ны­ми раз­го­во­ра­ми. И к этой ро­ли они под­хо­ди­ли нес­рав­нен­но луч­ше, чем си­во­ла­пый Д!… А в кон­це кон­цов, Бог с ним. Он лишь жал­кая бу­каш­ка, ко­то­рой до­ве­лось жить в страш­ное вре­мя. Раз­ве че­ло­век дей­ст­ви­тель­но от­ве­ча­ет за се­бя? Да­же пос­туп­ки, да­же ха­рак­тер его - все на­хо­дит­ся в ла­пах у эпо­хи. Она сжи­ма­ет че­ло­веч­ка дву­мя паль­ца­ми и вы­жи­ма­ет из не­го ту кап­лю доб­ра или зла, ко­то­рая ей пот­реб­на.

    Еще од­на проб­ле­ма: ког­да ста­ли из­вес­т­ны ор­га­нам сти­хи о Ста­ли­не? Они бы­ли на­пи­са­ны осенью 33 го­да, арест про­изо­шел в мае 34-го. Мо­жет, пос­ле по­ще­чи­ны Тол­с­то­му влас­ти ак­ти­ви­зи­ро­ва­ли слеж­ку, по­рас­спро­си­ли аген­тов и толь­ко тог­да уз­на­ли про сти­хи? Или они про­ле­жа­ли це­лых пол­го­да без дви­же­ния? Пос­лед­нее ка­жет­ся не­мыс­ли­мым… А Д. по­явил­ся у нас до­воль­но поз­д­но - сре­ди зи­мы - и втер­ся в до­ве­рие к вес­не.

    И пос­лед­ний воп­рос: ви­но­ва­та ли я, что не по­вы­го­ня­ла всех дру­зей и зна­ко­мых и не ос­та­лась с гла­зу на глаз с О. М., как де­ла­ло боль­шин­с­т­во мо­их сов­ре­мен­ниц, хо­ро­ших жен и ма­те­рей­? Мою ви­ну ума­ля­ет толь­ко то, что О. М. все рав­но бы выр­вал­ся из-под прис­мот­ра и про­чел не­до­пус­ти­мые сти­хи - а с на­шей точ­ки зре­ния, все сти­хи не­до­пус­ти­мы - пер­во­му встреч­но­му. Ре­жим са­мо­обуз­да­ния и са­мо­арес­та был не для не­го.

    

    

    Винавер, ко­то­ро­му час­то при­хо­ди­лось хо­дить на Лу­бян­ку, пер­вый уз­нал, что вок­руг де­ла О. М. что-то про­ис­хо­дит: "Ка­кая-то осо­бая ат­мос­фе­ра - су­ета, пе­ре­шеп­ты­ва­ния… " Ока­за­лось: де­ло вне­зап­но пе­рес­мот­ре­но, но­вый при­го­вор - "ми­нус две­над­цать". Все это в нес­лы­хан­ных тем­пах - пе­рес­мотр за­нял не то день, не то нес­коль­ко ча­сов. Са­ми тем­пы сви­де­тель­с­т­во­ва­ли о чу­де: ког­да на­вер­ху на­жи­ма­лась кноп­ка, бю­рок­ра­ти­чес­кая ма­ши­на про­яв­ля­ла уди­ви­тель­ную гиб­кость.

    Чем силь­нее цен­т­ра­ли­за­ция, тем эф­фек­т­нее чу­до. Мы ра­до­ва­лись чу­де­сам и при­ни­ма­ли их с чис­то­сер­де­чи­ем вос­точ­ной­, а мо­жет, да­же ас­си­рий­ской чер­ни. Они ста­ли час­тью на­ше­го бы­та. Кто толь­ко не пи­сал пи­сем в выс­шие ин­с­тан­ции на са­мые ме­тал­ли­чес­кие име­на! А ведь та­кое пись­мо яв­ля­ет­ся, так ска­зать, про­ше­ни­ем о про­из­вод­с­т­ве чу­да. Гран­ди­оз­ные гру­ды пи­сем, ес­ли они сох­ра­нят­ся, нас­то­ящий клад для ис­то­ри­ка: в них за­пе­чат­ле­лась жизнь на­шей эпо­хи в го­раз­до боль­шей сте­пе­ни, чем во всех дру­гих ви­дах пись­мен­нос­ти, по­то­му что они го­во­рят об оби­дах, ос­кор­б­ле­ни­ях, уда­рах, ямах и кап­ка­нах. Но что­бы их ра­зоб­рать и вы­ло­вить из-под сло­вес­но­го со­ра мел­кие кру­пи­цы ре­аль­нос­ти, все же по­на­до­бит­ся си­зи­фов труд. Ведь и в этих пись­мах мы соб­лю­да­ли осо­бый стиль и утон­чен­ную со­вет­с­кую веж­ли­вость и го­во­ри­ли о сво­их нес­час­ть­ях на язы­ке га­зет­ных пе­ре­до­виц. А ес­ли толь­ко взгля­нуть на эти ки­пы пи­сем "на­верх", мож­но бе­зо­ши­боч­но кон­с­та­ти­ро­вать, что в чу­де­сах ощу­ща­лась на­сущ­ная пот­реб­ность, ина­че го­во­ря, жить без чу­дес бы­ло не­воз­мож­но. На­до толь­ко иметь в ви­ду, что пи­сав­ших, да­же ес­ли чу­до со­вер­ша­лось, под­с­те­ре­га­ло горь­кое ра­зо­ча­ро­ва­ние. К это­му про­си­те­ли не бы­ли под­го­тов­ле­ны, хо­тя на­род­ная муд­рость из­дав­на ут­вер­ж­да­ет, что чу­до - лишь мгно­вен­ная вспыш­ка, не да­ющая ни­ка­ких ре­зуль­та­тов. Что ос­та­ва­лось в ру­ках пос­ле осу­щес­т­в­ле­ния трех же­ла­ний­? Во что прев­ра­ща­лось ут­ром зо­ло­то, по­лу­чен­ное ночью от хро­мо­но­го­го? Гли­ня­ная ле­пеш­ка, гор­с­точ­ка пы­ли… Хо­ро­ша толь­ко та жизнь, в ко­то­рой нет пот­реб­нос­ти в чу­де­сах.

    История с О. М. от­к­ры­ла це­лую се­рию пе­ре­да­вав­ших­ся из уст в ус­та ис­то­рий о чу­де­сах, гря­нув­ших свер­ху, как гром и бла­го­де­тель­ная гро­за, ес­ли толь­ко гро­за бы­ва­ет бла­го­де­тель­ной­… А все-та­ки нас чу­до спас­ло и по­да­ри­ло нам три го­да во­ро­неж­с­кой жиз­ни. Как обой­тись без чу­дес? Нель­зя…

    Е. X. со­об­щил нам те­лег­рам­мой о за­ме­не при­го­во­ра. Мы по­ка­за­ли ее ко­мен­дан­ту. Он по­жал пле­ча­ми: "Ули­та едет… По­ка до нас до­пол­зет, снег вы­па­дет"… И он на­пом­нил, что по­ра вы­би­рать­ся из боль­ни­цы и до­бы­вать се­бе зим­нее жилье: "Смот­ри­те, что­бы из ще­лей не ду­ло. Здесь зи­ма знат­ная".

    Официальная те­лег­рам­ма приш­ла на сле­ду­ющий день [59]. Ко­мен­дант, мо­жет, и не сра­зу бы опо­вес­тил нас о ней, но еще до его при­хо­да на ра­бо­ту нам рас­ска­за­ли о ней две де­вуш­ки - те­лег­ра­фис­т­ка и ре­гис­т­ра­тор­ша, с ко­то­ры­ми О. М. уже на­учил­ся бол­тать и шу­тить. Мы пош­ли в ко­мен­дан­т­с­кую и дол­го жда­ли "хо­зя­ина". Он при нас про­чел те­лег­рам­му и не по­ве­рил сво­им гла­зам: "А мо­жет, это ва­ши род­с­т­вен­ни­ки бах­ну­ли?… Я по­чем знаю!" Два-три дня он не вы­пус­кал О. М. - и это сто­ило нам не­ма­ло вол­не­ний­, - по­ка, на­ко­нец, не дож­дал­ся под­т­вер­ж­де­ния из Мос­к­вы, что те­лег­рам­ма дей­ст­ви­тель­но пра­ви­тель­с­т­вен­ная, а не сфаб­ри­ко­ва­на лов­ки­ми род­с­т­вен­ни­ка­ми ссыль­но­го, сдан­но­го ему под рас­пис­ку. Тут он выз­вал нас и пред­ло­жил вы­би­рать го­род. Ре­шать приш­лось сра­зу - на этом ко­мен­дант нас­та­ивал: ведь в те­лег­рам­ме не бы­ло ска­за­но, что­бы он дал нам по­ду­мать. "Бе­зот­ла­га­тель­но!" - ска­зал он, и мы выб­ра­ли го­род под его взо­ром. Про­вин­ции мы не зна­ли, зна­ко­мых у нас не бы­ло ниг­де, кро­ме две­над­ца­ти зап­ре­щен­ных го­ро­дов да еще ок­ра­ин, ко­то­рые то­же на­хо­ди­лись под зап­ре­том. Вдруг О. М. вспом­нил, что би­олог Ле­онов из Таш­кен­т­с­ко­го уни­вер­си­те­та хва­лил Во­ро­неж, от­ку­да он ро­дом. Отец Ле­оно­ва ра­бо­тал там тю­рем­ным вра­чом. "Кто зна­ет, мо­жет, еще по­на­до­бит­ся тю­рем­ный врач", - ска­зал О. М., и мы ос­та­но­ви­лись на Во­ро­не­же. Ко­мен­дант вы­пи­сал бу­ма­ги. Он так был пот­ря­сен всем обо­ро­том со­бы­тий­, то есть быс­т­ро­той­, с ко­то­рой бы­ло пе­рес­мот­ре­но де­ло, что про­явил нес­лы­хан­ную лю­без­ность - дал ка­зен­ную под­во­ду, что­бы пе­ре­вез­ти ве­щи на прис­тань. Час­т­ных ло­ша­дей мы бы не дос­та­ли, их уже смы­ла не­дав­но про­ве­ден­ная кол­лек­ти­ви­за­ция. В пос­лед­нюю ми­ну­ту ко­мен­дант по­же­лал нам вся­чес­кой уда­чи - ве­ро­ят­но, он да­же счел нас чем-то вро­де "сво­их", по­то­му что ока­зал­ся од­ним из пер­вых сви­де­те­лей чу­да, ко­то­рое гря­ну­ло "свер­ху"…

    Зато с кас­те­лян­шей все выш­ло на­обо­рот - она по­те­ря­ла к нам вся­кое до­ве­рие. Кем дол­жен быть че­ло­век, что­бы с ним так пос­ту­пи­ли? - проч­ла я не­мой укор в ее гла­зах. Она, ко­неч­но, не усум­ни­лась, что у О. М. дол­ж­ны быть ка­кие-то страш­ные зас­лу­ги, ина­че "они" не вы­пус­ти­ли бы его из сво­их лап, как не вы­пус­ка­ют ни­ко­го, кто од­наж­ды по­пал­ся. Опыт у кас­те­лян­ши был глуб­же, чем у нас, а в на­шей стра­не у лю­дей раз­вил­ся стран­ный­, но впол­не по­нят­ный эго­цен­т­ризм - они сог­ла­ша­лись до­ве­рять толь­ко соб­с­т­вен­но­му опы­ту. Ссыль­ный О. М. был для нее "свой" - че­рез три го­да она уже уз­на­ла, что да­ле­ко не вся­кий ссыль­ный мо­жет быть за­чис­лен в ка­те­го­рию "сво­их" и что при ссыль­ных то­же на­до дер­жать язык за зу­ба­ми; не­ожи­дан­но по­ми­ло­ван­ный - для чер­дын­ца ссыл­ка в Во­ро­неж ка­жет­ся ра­ем, - он стал для нее чу­жим и по­доз­ри­тель­ным. Ду­маю, чер­дын­с­кие ссыль­ные пос­ле на­ше­го отъ­ез­да дол­го при­по­ми­на­ли, не на­го­во­ри­ли ли они че­го опас­но­го при нас, и об­суж­да­ли, не бы­ли ли мы спе­ци­аль­но зас­ла­ны, что­бы раз­ве­дать их мыс­ли и тай­ны. Сер­дить­ся на кас­те­лян­шу не при­хо­дит­ся - я бы так же чув­с­т­во­ва­ла се­бя на ее мес­те. По­те­ря вза­им­но­го до­ве­рия - пер­вый приз­нак разъ­еди­не­ния об­щес­т­ва при дик­та­ту­рах на­ше­го ти­па, и имен­но это­го до­би­ва­лись на­ши ру­ко­во­ди­те­ли.

    И для ме­ня кас­те­лян­ша бы­ла "чу­жой­", и я не по­ни­ма­ла мно­го­го, что она го­во­рит. У нас та­кие ис­ко­вер­кан­ные пра­во­вые пред­с­тав­ле­ния, мы так оди­ча­ли и та­ки­ми по­лу­бе­зум­ны­ми гла­за­ми смот­рим на мир, что меж­ду "поз­нав­шим" и "еще не поз­нав­шим", в сущ­нос­ти, не мо­жет быть ни­ка­ко­го кон­так­та. В тот па­мят­ный год я уже кое-что по­ни­ма­ла, но еще не­дос­та­точ­но. Кас­те­лян­ша ут­вер­ж­да­ла, что их всех со­вер­шен­но не­за­кон­но дер­жат в ссыл­ке. Вот она, нап­ри­мер, к мо­мен­ту арес­та уже отош­ла от ра­бо­ты в сво­ей пар­тии и, ког­да ее заб­ра­ли, яв­ля­лась час­т­ным ли­цом: "И они это зна­ли!" А я, ди­кар­ка или оди­чав­шая от все­го, что мне вли­ва­ли в уши, не по­ни­ма­ла ее до­во­дов: ес­ли она са­ма приз­на­ет, что при­над­ле­жа­ла к раз­би­той пар­тии, по­че­му ж она оби­жа­ет­ся, что ее дер­жат в ссыл­ке? По на­шим нор­мам так и по­ла­га­ет­ся… Так я тог­да ду­ма­ла. "На­ши нор­мы", как я по­ла­га­ла, ужас­ны, жес­то­ки, но та­ко­ва ре­аль­ность, и силь­ная власть не мо­жет тер­петь яв­ных, хо­тя бы не­дей­ст­ву­ющих, но все же по­тен­ци­аль­но ак­тив­ных про­тив­ни­ков. Го­су­дар­с­т­вен­ной про­па­ган­де я под­да­ва­лась очень ту­го, но все же и мне ус­пе­ли вну­шить ди­кар­с­кие пра­во­вые идеи. А Нар­бут, нап­ри­мер, ока­зал­ся еще бо­лее вос­п­ри­им­чи­вым уче­ни­ком но­во­го пра­ва. С его точ­ки зре­ния, нель­зя бы­ло не сос­лать О. М.: "Дол­ж­но же го­су­дар­с­т­во за­щи­щать­ся? Что ж бу­дет ина­че - ты пой­ми"… Я не воз­ра­жа­ла. Сто­ило ли спо­рить и объ­яс­нять, что не­на­пе­ча­тан­ные и не про­чи­тан­ные на соб­ра­нии сти­хи рав­но­силь­ны мыс­ли, а за мыс­ли ссы­лать нель­зя. Толь­ко соб­с­т­вен­ное нес­час­тье рас­к­ры­ва­ло нам гла­за и де­ла­ло нас чу­точ­ку по­хо­жи­ми на лю­дей­, да и то не сра­зу.

    Мы не­ког­да ис­пу­га­лись ха­оса и вдруг все сра­зу взмо­ли­лись о силь­ной влас­ти, о мощ­ной ру­ке, что­бы она заг­на­ла в рус­ло все взба­ла­му­чен­ные люд­с­кие по­то­ки. Этот страх - са­мое, по­жа­луй­, стой­кое из на­ших чувств, мы не оп­ра­ви­лись от не­го и по­ны­не, и он пе­ре­да­ет­ся по нас­лед­с­т­ву. Каж­до­му - и ста­рым, ви­дев­шим ре­во­лю­цию, и мо­ло­дым, ко­то­рые еще ни­че­го не зна­ют, - ка­жет­ся, что имен­но он ста­нет пер­вой жер­т­вой раз­бу­ше­вав­шей­ся тол­пы. Ус­лы­хав веч­но пов­то­ря­юще­еся: "нас пер­вых по­ве­сят на стол­бе", - я вспо­ми­наю сло­ва Гер­це­на про ин­тел­ли­ген­цию, ко­то­рая так бо­ит­ся на­ро­да, что го­то­ва хо­дить свя­зан­ной­, лишь бы с не­го не сня­ли пут.

    Выровнять ход ис­то­рии, унич­то­жить уха­бы на ее пу­ти, что­бы не ста­ло ни­ка­ких не­ожи­дан­нос­тей­, а все тек­ло глад­ко и пла­но­мер­но, - вот че­го мы хо­те­ли. И эта меч­та пси­хо­ло­ги­чес­ки под­го­то­ви­ла по­яв­ле­ние муд­ре­цов, оп­ре­де­ля­ющих на­ши пу­ти. А раз они есть, мы уже боль­ше не ре­ша­лись дей­ст­во­вать без ру­ко­вод­с­т­ва и жда­ли пря­мых ука­за­ний и точ­ных ре­цеп­тов. Ведь луч­ше­го ре­цеп­тур­но­го спис­ка ни я, ни ты, ни он сос­та­вить не мо­жем, зна­чит, нуж­но бла­го­да­рить за тот, что нам пред­ло­жен свер­ху. От­ва­жить­ся мы мо­жем толь­ко на со­вет в ка­ком-ни­будь час­т­ном слу­чае: нель­зя ли, нап­ри­мер, раз­ре­шить раз­лич­ные сти­ли при вы­пол­не­нии со­ци­аль­но­го за­ка­за в ис­кус­стве? Очень хо­те­лось бы… Слеп­цы, мы са­ми бо­ро­лись за еди­но­мыс­лие, по­то­му что в каж­дом раз­ног­ла­сии, каж­дом осо­бом мне­нии нам сно­ва чу­ди­лись анар­хия и не­одо­ли­мый ха­ос. И мы са­ми по­мо­га­ли - мол­ча­ни­ем или одоб­ре­ни­ем - силь­ной влас­ти на­би­рать си­лу и за­щи­щать­ся от ху­ли­те­лей - ка­кой­-ни­будь кас­те­лян­ши, по­эта или бол­ту­на.

    Так мы жи­ли, куль­ти­ви­руя свою не­пол­но­цен­ность, по­ка на соб­с­т­вен­ной шку­ре не убеж­да­лись в неп­роч­нос­ти сво­его бла­го­по­лу­чия. Толь­ко на соб­с­т­вен­ной шку­ре, по­то­му что чу­жо­му опы­ту мы не ве­рим. Мы дей­ст­ви­тель­но ста­ли не­пол­но­цен­ны­ми и от­вет­с­т­вен­нос­ти не под­ле­жим. А спа­са­ют нас толь­ко чу­де­са.

    

    

    Нам вып­ра­ви­ли до­ку­мен­ты со штам­пом са­мо­го вли­ятель­но­го в Со­юзе уч­реж­де­ния, и мы по­лу­чи­ли пра­во по­лу­чать би­ле­ты в во­ин­с­кой кас­се по ли­те­рам. Нес­лы­хан­ное по то­му вре­ме­ни пре­иму­щес­т­во, так как все прис­та­ни и вок­за­лы бы­ли за­би­ты чер­ной и мрач­ной тол­пой­, по не­де­лям де­жу­рив­шей у би­лет­ных касс. Ди­кая тол­па, как во вре­ме­на пе­ре­се­ле­ния на­ро­дов или эва­ку­ации… Прис­тань в Пер­ми. На меш­ках, на тряпье, око­ло де­ре­вян­ных сун­ду­ков с гру­бым ла­ки­ро­ван­ным ри­сун­ком рас­по­ло­жи­лись це­лы­ми семь­ями, а то и ро­да­ми, из­не­мо­жен­ные, обор­ван­ные лю­ди с по­чер­нев­ши­ми ли­ца­ми. На бе­ре­гу в вы­ры­тых в пес­ке ямах тле­ли уг­ли: здесь ва­ри­ли де­тям пох­леб­ку. Взрос­лые же­ва­ли кор­ки. Их вез­ли меш­ка­ми про за­пас - хлеб еще вы­да­вал­ся по кар­точ­кам. Это рас­ку­ла­чи­ванье стол­к­ну­ло с мес­та ог­ром­ные тол­пы, и они ме­та­лись по стра­не в по­ис­ках, где луч­ше, и еще взды­ха­ли по сво­им за­ко­ло­чен­ным из­бам.

    Раскулаченных в пол­ном смыс­ле сло­ва здесь не бы­ло. Те дав­но уже бы­ли выс­ла­ны и дос­тав­ле­ны по мес­ту наз­на­че­ния. А эти - пе­ри­фе­рий­ные вол­ны - сня­лись с мес­та в мо­мент ис­пу­га и за­ко­лоб­ро­ди­ли по всей стра­не - ку­да угод­но, толь­ко прочь из род­ной де­рев­ни… Мы пе­ре­жи­ли мно­го на­силь­с­т­вен­ных и нес­коль­ко доб­ро­воль­ных пе­ре­се­ле­ний на­ро­дов: граж­дан­с­кая вой­на, го­лод в По­вол­жье и на Ук­ра­ине, рас­ку­ла­чи­ванье, эва­ку­ация. Вплоть до вой­ны вок­за­лы бы­ли еще за­би­ты сняв­ши­ми­ся с мес­та крес­ть­яна­ми. Пос­ле вой­ны опять по­тя­ну­лись лю­ди, но уже не в та­ких ко­ли­чес­т­вах, в по­ис­ках хле­ба и ра­бо­ты. Вся­кая семья, где сох­ра­нил­ся муж­чи­на, рва­лась ту­да, где, по слу­хам, был хлеб и спрос на ра­бо­чие ру­ки. Иног­да пе­ре­се­ля­лись ор­га­ни­зо­ван­но, то есть пред­ва­ри­тель­но за­вер­бо­вав­шись. Уз­нав на опы­те, что хрен редь­ки не сла­ще, бро­са­лись об­рат­но или ис­ка­ли но­во­го при­бе­жи­ща. Вся­кое на­силь­с­т­вен­ное пе­ре­се­ле­ние - клас­сов и на­ци­ональ­нос­тей - вы­зы­ва­ло вол­ны доб­ро­воль­ных бе­жен­цев. Де­ти и ста­ри­ки мер­ли, как му­хи.

    Насильственное пе­ре­се­ле­ние - это неч­то аб­со­лют­но но­вое, при­не­сен­ное нам двад­ца­тым ве­ком. А мо­жет, еги­пет­с­ки­ми или ас­си­рий­ски­ми за­во­ева­те­ля­ми? Я ви­де­ла по­ез­да с бо­ро­да­ча­ми с Ук­ра­ины и с Ку­ба­ни, а по­том за­пер­тые теп­луш­ки "зэ­ков", от­п­рав­ля­емых на Даль­ний Вос­ток А по­том по­ез­да с нем­ца­ми По­вол­жья, та­та­ра­ми, по­ля­ка­ми, эс­тон­ца­ми… И сно­ва теп­луш­ки с зэ­ка­ми. Они шли всег­да - иног­да гу­ще, иног­да ре­же… Как-то ина­че уез­жа­ли дво­ря­не из Ле­нин­г­ра­да [60]. Это бы­ло вто­рое по сче­ту мас­со­вое пе­ре­се­ле­ние, сле­ду­ющее пос­ле рас­ку­ла­чи­ва­ния. В 35 го­ду мы по­еха­ли с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной на Па­ве­лец­кий вок­зал про­во­дить тще­душ­ную жен­щи­ну с тре­мя кро­шеч­ны­ми маль­чи­ка­ми, нап­рав­ляв­ших­ся на пос­то­ян­ное жи­тель­с­т­во в Са­ра­тов. Про­пи­са­ли их, ко­неч­но, не в го­ро­де - та­кие бес­по­мощ­ные и в рай­оне про­жи­вут!… На вок­за­ле нас встре­ти­ла обыч­ная кар­ти­на - сту­пить не­ку­да, все за­би­то до от­ка­за, но лю­ди си­де­ли не на меш­ках, а на до­воль­но при­лич­ных че­мо­да­нах и сун­дуч­ках, еще пес­т­рев­ших ста­ры­ми заг­ра­нич­ны­ми нак­лей­ка­ми. По­ка мы про­би­ва­лись на плат­фор­му, нас все вре­мя ос­та­нав­ли­ва­ли ка­кие-то зна­ко­мые ста­ру­хи - внуч­ки де­каб­рис­тов, быв­шие да­мы, прос­то жен­щи­ны. "Я не зна­ла, что у ме­ня столь­ко зна­ко­мых дво­рян", - ска­за­ла Ан­на Ан­д­ре­ев­на… "По­че­му под­ня­ли крик? За­чем им заг­ро­мож­дать Ле­нин­г­рад?" - ска­за­ла, под­жи­мая гу­бы, Та­ня Гри­горь­ева, бес­пар­тий­ная боль­ше­вич­ка, же­на Ев­ге­ния Эмиль­еви­ча, млад­ше­го бра­та О. М.

    Я чи­та­ла, что в ис­то­рии каж­до­го на­ро­да есть по­ра, ког­да лю­ди "блуж­да­ют и те­лом и ду­хом" [61]. Это мо­ло­дость на­ро­да, твор­чес­кий пе­ри­од его ис­то­рии, от­зы­ва­ющий­ся на мно­го сто­ле­тий и дви­га­ющий его куль­ту­ру. И мы то­же. "все как буд­то стран­ни­ки", и не толь­ко "как буд­то", а на са­мом де­ле. При­не­сут ли на­ши блуж­да­ния те пло­ды, ко­то­рые нам обе­щал мыс­ли­тель? Нам бы­ло слиш­ком тя­же­ло, что­бы сох­ра­нить ве­ру в эти пло­ды. И все-та­ки я не мо­гу ска­зать - нет. Всем на­ро­дом, свер­ху до­ни­зу, мы че­му-то на­учи­лись, хо­тя ус­пе­ли при этом унич­то­жить свою куль­ту­ру и поп­рос­ту оди­чать. Но то, че­му мы на­учи­лись, ка­жет­ся, очень су­щес­т­вен­но.

    Из Чер­ды­ни в Ка­зань мы еха­ли дву­мя па­ро­хо­да­ми, и пе­ре­сад­ка в Пер­ми да­лась нам не­лег­ко. Ждать па­ро­хо­да приш­лось поч­ти це­лые сут­ки. В гос­ти­ни­цу нас не пус­ти­ли, по­то­му что у О. М. не бы­ло пас­пор­та: его от­ня­ли при арес­те. Пас­порт - это при­ви­ле­гия го­ро­жа­ни­на [62], де­рев­ня у нас бес­пас­пор­т­ная, так что чуй­кам в гос­ти­ни­цу не по­пасть, так же, как и по­тер­пев­шим ка­тас­т­ро­фу го­ро­жа­нам. Впро­чем, в гос­ти­ни­цах ни­ког­да нет мест и для обык­но­вен­ных граж­дан.

    Присесть на прис­та­ни не уда­лось из-за тол­пы доб­ро­воль­ных пе­ре­се­лен­цев. Мы бро­ди­ли весь день до пол­но­го из­не­мо­же­ния по го­ро­ду. Си­де­ли на ска­мей­ках в чах­лом го­род­с­ком са­ду и удив­ля­лись блед­нос­ти бла­го­по­луч­ных го­род­с­ких де­тей. Вспом­ни­ли, как нас по вре­ме­нам по­ра­жа­ла жел­тиз­на ко­жи мос­ков­с­ких ма­лы­шей - ею зна­ме­но­ва­лась каж­дая оче­ред­ная мас­со­вая го­ло­дов­ка. Пос­лед­ний раз это слу­чи­лось в трид­ца­том го­ду, ког­да мы вер­ну­лись из Ар­ме­нии в Мос­к­ву сра­зу пос­ле по­вы­ше­ния цен и не­за­дол­го до вве­де­ния кар­то­чек [63] и рас­п­ре­де­ли­те­лей. Это Мос­к­ва рас­п­ла­чи­ва­лась за рас­ку­ла­чи­ва­ние. К на­ше­му отъ­ез­ду она уже оп­ра­ви­лась, но Пермь еще пу­га­ла сво­им ви­дом. Обе­да­ли мы в рес­то­ра­не, но по­си­деть там не мог­ли, по­то­му что воз­ле каж­до­го сто­ли­ка выс­т­ра­ива­лась оче­редь: про­дук­тов в го­ро­де не бы­ло, а рес­то­ра­ны все же да­ва­ли ка­кую-то сур­ро­гат­ную еду.

    Пропорционально ус­та­лос­ти у О. М. на­рас­та­ло воз­буж­де­ние, и я жда­ла ре­ци­ди­ва. Два пу­те­шес­т­вия - с кон­во­ем и без - за­тя­ги­ва­ли и обос­т­ря­ли трав­ма­ти­чес­кую бо­лезнь. Ночью он рвал­ся к око­шеч­ку МГБ [64] в го­ро­де - мы еще бро­ди­ли по ули­цам - "по­го­во­рить о де­ле"… Де­жур­ный отог­нал его: "Ухо­ди­те прочь… Це­лы­ми дня­ми к нам та­кие ле­зут"… О. М. вдруг опом­нил­ся: "Как маг­нит это прок­ля­тое окош­ко", - ска­зал он, и мы пош­ли на прис­тань. Вре­мя это Ан­на Ан­д­ре­ев­на на­зы­ва­ет еще срав­ни­тель­но ве­ге­та­ри­ан­с­ким, но "маг­нит" дей­ст­ви­тель­но уже при­тя­ги­вал все умы. Был ли че­ло­век, ко­то­ро­му не ме­ре­щи­лись доп­ро­сы, след­с­т­вия, "де­ла" и рас­стре­лы?… Сре­ди очень мо­ло­дых, по­жа­луй­, та­кие счас­т­лив­цы бы­ли…

    Пароход при­шел сре­ди но­чи. По­лу­чив би­ле­ты в во­ин­с­кой кас­се, мы, чув­с­т­вуя се­бя не ссыль­ны­ми, а, по край­ней ме­ре, лю­би­мы­ми де­ти­ща­ми гроз­но­го уч­реж­де­ния, проб­ра­лись че­рез ро­ко­чу­щие тол­пы и поч­ти пер­вы­ми взош­ли на сход­ни. Тол­па про­во­жа­ла нас за­вис­т­ли­вы­ми и нед­ру­же­люб­ны­ми взгля­да­ми: на­род не лю­бит при­ви­ле­гий­, а ведь тол­па на пер­м­с­кой прис­та­ни не зна­ла, как нам дос­та­лась эта при­ят­ная воз­мож­ность ку­пить би­лет не в об­щей оче­ре­ди. В на­шу эпо­ху не­на­висть к при­ви­ле­ги­ро­ван­ным осо­бен­но обос­т­ри­лась, по­то­му что да­же ку­сок хле­ба всег­да бы­вал при­ви­ле­ги­ей. По край­ней ме­ре де­сять лет из пер­вых со­ро­ка мы поль­зо­ва­лись кар­точ­ка­ми, и да­же на хлеб не бы­ло ни­ка­кой урав­ни­лов­ки - од­ни не по­лу­ча­ли ни­че­го, дру­гие ма­ло, а третьи с из­лиш­ком. "У нас го­лод, - объ­яс­нил нам в трид­ца­том го­ду, ког­да мы вер­ну­лись из Ар­ме­нии, Ев­ге­ний Яков­ле­вич. - Но сей­час все по-но­во­му. Всех раз­де­ли­ли по ка­те­го­ри­ям, и каж­дый го­ло­да­ет или ест по сво­ему ран­гу. Ему вы­да­ет­ся ров­но столь­ко, сколь­ко он зас­лу­жи­ва­ет…" А один мо­ло­дой фи­зик - это бы­ло пос­ле вой­ны - по­ра­зил свою те­щу: он ел биф­ш­текс, по­лу­чен­ный в рас­п­ре­де­ли­те­ле тес­тя, и пох­ва­ли­вал: "Вкус­но и осо­бен­но при­ят­но, по­то­му что у дру­гих это­го нет"… Лю­ди гор­ди­лись ли­те­ра­ми сво­их пай­ков, прав и при­ви­ле­гий и скры­ва­ли по­луч­ки от низ­ших ка­те­го­рий. По иро­нии судь­бы нам по­ла­га­лось на этот раз по­лу­чать би­ле­ты в са­мой "чис­той­" из всех при­ви­ле­ги­ро­ван­ных касс, и это вы­зы­ва­ло все­об­щую за­висть. А вид у нас к то­му же был да­ле­ко не на­чаль­с­т­вен­ный­, и это усу­губ­ля­ло раз­д­ра­же­ние. "На­чаль­ни­чек", то есть тот, кто при слу­чае мо­жет и в ры­ло за­ехать, всег­да им­по­ни­ру­ет на­шей тол­пе - ни­че­го с этим не по­де­ла­ешь… За­то па­ро­ход­ная че­лядь всю до­ро­гу от­лич­но нас об­с­лу­жи­ва­ла - эти зна­ли на­изусть, что пер­вы­ми на сход­ни по­па­да­ют толь­ко дос­той­ные лю­ди: та­кие "глав­ные", что да­же на чай не да­ют…

    Мы за­ня­ли двух­мес­т­ную ка­юту, гу­ля­ли по па­лу­бе, при­ни­ма­ли ван­ну - еха­ли, как нас­то­ящие ту­рис­ты. Имен­но в эти па­ро­ход­ные дни про­изо­шел под­лин­ный пе­ре­лом в бо­лез­ни О. М. Я да­же уди­ви­лась, как ма­ло ему нуж­но, что­бы оч­нуть­ся, - трое су­ток ти­ши­ны и по­коя. Он сра­зу за­тих, хо­ро­шо спал, чи­тал Пуш­ки­на, раз­го­ва­ри­вал, и к то­му же со­вер­шен­но спо­кой­но. Меж­ду про­чим, он ос­ле­пил ме­ня це­лым фей­ер­вер­ком со­пос­тав­ле­ний "чу­дот­вор­ных стро­ите­лей­" и до­ка­зы­вал, что при­ня­тые у нас суж­де­ния по ана­ло­гии не вы­дер­жи­ва­ют кри­ти­ки. Впер­вые за пос­лед­ние не­де­ли он го­во­рил на эту те­му, по­за­быв о се­бе и о том, что его мо­гут рас­топ­тать. Ког­да дош­ло до это­го, я по­ня­ла, что бо­лезнь по­беж­де­на. Не­да­ром Эм­ма Гер­ш­тей­н на­зы­ва­ла О. М. фе­ник­сом, ко­то­рый­, сго­рев, воз­рож­да­ет­ся из куч­ки пеп­ла. Слу­хо­вые гал­лю­ци­на­ции, при­пад­ки стра­ха, воз­буж­де­ние и эго­цен­т­ри­чес­кое вос­п­ри­ятие дей­ст­ви­тель­нос­ти боль­ше поч­ти не воз­в­ра­ща­лись; во вся­ком слу­чае, он на­учил­ся сам справ­лять­ся с лег­ки­ми ре­ци­ди­ва­ми бо­лез­ни. Но она еще не ис­чер­па­лась - на па­ро­хо­де был толь­ко ре­ша­ющий пе­ре­лом. До поз­д­ней осе­ни ос­та­ва­лась по­вы­шен­ная чув­с­т­ви­тель­ность, утом­ля­емость - он всег­да лег­ко ус­та­вал, так как сер­д­це бы­ло у не­го неп­ро­пор­ци­ональ­но ма­лень­ким, а в то ле­то оно рез­ко ос­ла­бе­ло. Кро­ме то­го, я за­ме­ти­ла нес­вой­ст­вен­ную ему ра­ни­мость и уж со­вер­шен­но чуж­дую ин­тел­лек­ту­аль­ную вя­лость. Чи­тать он на­чал поч­ти сра­зу, но ак­тив­ных за­ня­тий из­бе­гал, да­же в Дан­та поч­ти не заг­ля­ды­вал. Быть мо­жет, воз­в­ра­ще­ние к пол­ной жиз­ни за­мед­ли­лось по­то­му, что в Во­ро­не­же его жда­ла но­вая неп­ри­ят­ность - за­бо­ле­ла я, сна­ча­ла сып­ным ти­фом, под­х­ва­чен­ным на ка­кой­-ни­будь прис­та­ни или вок­за­ле. На­род­ные бед­с­т­вия всег­да соп­ро­вож­да­ют­ся сып­ня­ком, и у нас он не пе­ре­во­дил­ся до са­мо­го пос­лед­не­го вре­ме­ни. В боль­ни­цах, об­ма­ны­вая ста­тис­ти­ку, наз­ва­ние бо­лез­ни за­ме­ня­ли циф­рой - лю­ди бо­ле­ли не сып­ня­ком, а фор­мой но­мер пять или шесть, точ­ной циф­ры я не пом­ню… Из это­го то­же де­ла­ли го­су­дар­с­т­вен­ную тай­ну, что­бы вра­ги со­ци­ализ­ма не до­га­да­лись, чем мы бо­ле­ем. Пос­ле сып­ня­ка я съез­ди­ла в Мос­к­ву и схва­ти­ла там ди­зен­те­рию. Она то­же бы­ла за­кон­с­пи­ри­ро­ва­на и чис­ли­лась под ка­ким-то но­ме­ром. Я по­па­ла вто­рич­но в ин­фек­ци­он­ные ба­ра­ки, и ле­чи­ли ме­ня по ста­рин­ке. Бак­те­ри­офаг в ба­ра­ки еще не про­ник, его при­дер­жи­ва­ли для выс­ших ка­те­го­рий боль­ных. Од­нов­ре­мен­но со мной бо­лел Виш­нев­с­кий­, и толь­ко по­это­му я уз­на­ла, что су­щес­т­ву­ют но­вые ле­кар­с­т­ва, ко­то­рые мог­ли зна­чи­тель­но ус­ко­рить мое выз­до­ров­ле­ние. Но и ле­кар­с­т­ва рас­п­ре­де­ля­ют­ся у нас по та­бе­ли о ран­гах. Од­наж­ды я по­жа­ло­ва­лась на это при од­ном от­с­тав­ном са­нов­ни­ке: всем, мол, та­кие ве­щи нуж­ны… "Как так всем! - вос­к­лик­нул са­нов­ник. - Вы хо­ти­те, что­бы ме­ня ле­чи­ли, как вся­кую убор­щи­цу?" Са­нов­ник был че­ло­век доб­рый и впол­не по­ря­доч­ный­, но у ко­го не ско­выр­нут­ся на­бек­рень моз­ги от борь­бы с урав­ни­лов­кой­?…

    Хоть нам с О. М. по­ла­га­лось ле­чить­ся по са­мо­му низ­ше­му раз­ря­ду, мы оба вы­жи­ли и на­ча­ли свою трех­лет­нюю во­ро­неж­с­кую "пе­ре­дыш­ку"…

    

    

    Из всех ви­дов унич­то­же­ния, ко­то­ры­ми рас­по­ла­га­ет го­су­дар­с­т­во, О. М. боль­ше все­го не­на­ви­дел смер­т­ную казнь, или "выс­шую ме­ру", как мы так­тич­но ее на­зы­ва­ли. Не слу­чай­но в бре­ду он бо­ял­ся имен­но рас­стре­ла. Спо­кой­но от­но­сив­ший­ся к ссыл­кам, вы­сыл­кам и дру­гим спо­со­бам прев­ра­ще­ния лю­дей в ла­гер­ную пыль - "мы ведь с то­бой это­го не бо­им­ся", - он сод­ро­гал­ся при од­ной мыс­ли о каз­ни. Нам до­ве­лось чи­тать со­об­ще­ния о рас­стре­лах мно­гих лю­дей. В го­ро­дах иног­да да­же рас­к­ле­ива­лись спе­ци­аль­ные объ­яв­ле­ния. О рас­стре­ле Блюм­ки­на (или Кон­ра­да?) [65] мы проч­ли в Ар­ме­нии - на всех стол­бах и сте­нах рас­к­ле­или эту весть. О. М. и Бо­рис Сер­ге­евич [66] вер­ну­лись в гос­ти­ни­цу пот­ря­сен­ные, уби­тые, боль­ные… Это­го оба они вы­нес­ти не мог­ли. Ве­ро­ят­но, смер­т­ная казнь не толь­ко сим­во­ли­зи­ро­ва­ла для них вся­кое на­си­лие, она еще че­рес­чур кон­к­рет­но и зри­мо пред­с­тав­ля­лась их во­об­ра­же­нию. Для ра­ци­она­лис­ти­чес­ко­го жен­с­ко­го ума это ме­нее ощу­ти­мо, и по­это­му мас­со­вые пе­ре­се­ле­ния, ла­ге­ря, тюрь­мы, ка­тор­га и про­чее глум­ле­ние над че­ло­ве­ком мне еще бо­лее не­на­вис­т­ны, чем мгно­вен­ное убий­ст­во. Но для О. М. это бы­ло не так, и пер­вое его стол­к­но­ве­ние с го­су­дар­с­т­вом, тог­да еще "слиш­ком но­вым" [67], про­изош­ло из-за его от­но­ше­ния к смер­т­ной каз­ни. Ис­то­рия стыч­ки О. М. с Блюм­ки­ным из­вес­т­на из не­точ­но­го, с чу­жих слов, и при­ук­ра­шен­но­го рас­ска­за Ге­ор­гия Ива­но­ва. Есть об этом упо­ми­на­ние и у Эрен­бур­га, ко­то­рый при­сут­с­т­во­вал при од­ном из на­па­де­ний Блюм­ки­на на О. М.: при встре­чах в пуб­лич­ных мес­тах Блюм­кин не­из­мен­но пот­ря­сал ре­воль­ве­ром… И мне приш­лось быть сви­де­тель­ни­цей по­доб­ной сце­ны.

    Это бы­ло в Ки­еве в де­вят­над­ца­том го­ду [68]. Мы сто­яли с О. М. на бал­ко­не вто­ро­го эта­жа гос­ти­ни­цы "Кон­ти­нен­таль" и вдруг уви­де­ли ка­валь­ка­ду, мчав­шу­юся по ши­ро­кой Ни­ко­ла­ев­с­кой ули­це. Она сос­то­яла из всад­ни­ка в чер­ной бур­ке и кон­ной ох­ра­ны. Приб­ли­жа­ясь, всад­ник в бур­ке под­нял го­ло­ву и, за­ме­тив нас, рез­ко по­вер­нул­ся в сед­ле, и тот­час в на­шу сто­ро­ну вы­тя­ну­лась ру­ка с нас­тав­лен­ным ре­воль­ве­ром. О. М. бы­ло от­п­ря­нул, но тут же, пе­рег­нув­шись че­рез пе­ри­ла, при­вет­ли­во по­ма­хал всад­ни­ку ру­кой. Ка­валь­ка­да по­рав­ня­лась с на­ми, но ру­ка, уг­ро­жа­ющая ре­воль­ве­ром, уже спря­та­лась под бур­ку. Все это про­дол­жа­лось се­кун­ду. Ког­да-то при мне на Кав­ка­зе про­изош­ло убий­ст­во: ва­го­но­во­жа­тый­, не ос­та­нав­ли­вая трам­вая, прис­т­ре­лил сто­яв­ше­го на глав­ной ули­це чис­тиль­щи­ка са­пог. Это бы­ла кров­ная месть. Вся сце­на с Блюм­ки­ным раз­ви­ва­лась точ­но так, но за­вер­ша­юще­го выс­т­ре­ла не пос­ле­до­ва­ло - кров­ная месть не бы­ла до­ве­де­на до раз­вяз­ки. Всад­ни­ки пром­ча­лись ми­мо, свер­ну­ли и скры­лись в Лип­ках, где на­хо­ди­лась Че­ка.

    Всадник в бур­ке - это Блюм­кин - че­ло­век, "зас­т­ре­лив­ший им­пе­ра­тор­с­ко­го пос­ла" [69] - Мир­ба­ха. Он нап­рав­лял­ся, ве­ро­ят­но, в Че­ка, к мес­ту сво­ей служ­бы. Ему по­ру­чи­ли, как мы слы­ша­ли, чрез­вы­чай­но важ­ную и кон­с­пи­ра­тив­ную ра­бо­ту по борь­бе со шпи­она­жем. Бур­ка и ка­валь­ка­да - ско­рее все­го, дань лич­ным вку­сам это­го та­ин­с­т­вен­но­го че­ло­ве­ка. Не по­ни­маю толь­ко, как вя­за­лись та­кие эф­фек­ты с пред­пи­сан­ной ему кон­с­пи­ра­ци­ей.

    Мне при­хо­ди­лось встре­чать­ся с Блюм­ки­ным еще до мо­его зна­ком­с­т­ва с О. М. Мы ког­да-то жи­ли вмес­те с его же­ной в кро­хот­ной ук­ра­ин­с­кой де­ре­вуш­ке, где сре­ди куч­ки мо­ло­дых ху­дож­ни­ков и жур­на­лис­тов скры­ва­лись нес­коль­ко че­ло­век, прес­ле­ду­емых Пет­лю­рой. Пос­ле при­хо­да крас­ных же­на Блюм­ки­на не­ожи­дан­но яви­лась ко мне и вру­чи­ла ох­ран­ную гра­мо­ту на квар­ти­ру и иму­щес­т­во на мое имя. "Что это вы?" - уди­ви­лась я. "На­до ох­ра­нять ин­тел­ли­ген­цию", - пос­ле­до­вал от­вет. Так жен­щи­ны из ра­бо­чих дру­жин, пе­ре­оде­тые мо­на­хи­ня­ми, раз­но­си­ли ико­ны по ев­рей­ским квар­ти­рам 18 ок­тяб­ря 1905 го­да. Они на­де­ялись, что эта мас­ки­ров­ка об­ма­нет пог­ром­щи­ков. Ох­ран­ную гра­мо­ту, как яв­ную фаль­шив­ку, да еще на имя дев­чон­ки - мне бы­ло тог­да во­сем­над­цать лет, отец не предъ­яв­лял ни при од­ном из мно­го­чис­лен­ных обыс­ков и рек­ви­зи­ций. Вот от этой жен­щи­ны, спа­сав­шей ин­тел­ли­ген­цию та­ким на­ив­ным спо­со­бом, и от ее дру­зей я нас­лы­ша­лась об убий­це Мир­ба­ха и нес­коль­ко раз встре­ча­ла его са­мо­го, мель­кав­ше­го, ис­че­зав­ше­го, кон­с­пи­ра­тив­но­го…

    Сходство бал­кон­ной сце­ны с кров­ной мес­тью ока­за­лось не слу­чай­ным: Блюм­кин пок­лял­ся отом­с­тить О. М. и уже не раз ки­дал­ся на не­го с ре­воль­ве­ром, но до стрель­бы ни­ког­да не до­хо­ди­ло. О. М. счи­тал, что все это пус­тые уг­ро­зы и прис­т­рас­тие Блюм­ки­на к ме­лод­ра­ма­ти­чес­ким эф­фек­там: "Что ему сто­ит ме­ня зас­т­ре­лить? За­хо­тел бы, дав­но бы сде­лал"… Но вся­кий раз О. М. не­воль­но ша­ра­хал­ся, ког­да Блюм­кин вых­ва­ты­вал ре­воль­вер… Кав­каз­с­кая иг­ра кон­чи­лась в 26 го­ду, ког­да О. М., уез­жая от ме­ня из Кры­ма, слу­чай­но очу­тил­ся с Блюм­ки­ным в од­ном ку­пе. Блюм­кин, уви­дев "вра­га", де­мон­с­т­ра­тив­но от­с­тег­нул ко­бу­ру, спря­тал ре­воль­вер в че­мо­дан и про­тя­нул ру­ку. Всю до­ро­гу они мир­но раз­го­ва­ри­ва­ли. Прош­ло нем­но­го вре­ме­ни, и мы проч­ли о рас­стре­ле Блюм­ки­на. Рас­п­ря с ним на­ча­лась с воп­ро­са о рас­стре­ле. Ге­ор­гий Ива­нов в уго­ду неп­ри­хот­ли­вым чи­та­те­лям так рас­ц­ве­тил эту ис­то­рию, что она по­те­ря­ла вся­кий смысл, но поч­тен­ные лю­ди про­дол­жа­ют ци­ти­ро­вать его рас­сказ, не об­ра­щая вни­ма­ния на ло­ги­чес­кие изъ­яны. На­ша отор­ван­ность друг от дру­га то­му при­чи­ной.

    Незадолго до кон­ф­лик­та Блюм­кин пред­ло­жил О. М. сот­руд­ни­чать в но­вом, еще толь­ко ор­га­ни­зу­ющем­ся уч­реж­де­нии, ко­то­ро­му он пред­с­ка­зы­вал ве­ли­кую бу­дущ­ность. По мне­нию Блюм­ки­на, это уч­реж­де­ние дол­ж­но бы­ло оп­ре­де­лить эпо­ху и стать сре­до­то­чи­ем влас­ти. О. М. в ис­пу­ге от­ка­зал­ся от сот­руд­ни­чес­т­ва, хо­тя тог­да еще ник­то не знал, в чем бу­дет спе­ци­фи­ка но­во­го уч­реж­де­ния. Для О. М. дос­та­точ­но бы­ло ус­лы­шать, что уч­реж­де­ние бу­дет мо­гу­щес­т­вен­ным, что­бы пос­ко­рее от­с­т­ра­нить­ся. Он всег­да как-то по-маль­чи­шес­ки уди­рал от вся­ко­го соп­ри­кос­но­ве­ния с влас­тью. По при­ез­де в Мос­к­ву, нап­ри­мер, в во­сем­над­ца­том го­ду - он при­ехал с пра­ви­тель­с­т­вен­ны­ми по­ез­да­ми [70] - ему приш­лось нес­коль­ко дней про­жить в Крем­ле у Гор­бу­но­ва. Од­наж­ды ут­ром в об­щей сто­ло­вой­, ку­да он вы­шел зав­т­ра­кать, ла­кей­, преж­де двор­цо­вый­, а по­том об­с­лу­жи­вав­ший ре­во­лю­ци­он­ное пра­ви­тель­с­т­во и не ут­ра­тив­ший поч­ти­тель­но-ла­кей­ских ма­нер, со­об­щил О. М., что сей­час сам Троц­кий "вый­дут ку­шать ко­фий­". О. М. схва­тил в охап­ку паль­то и убе­жал, по­жер­т­во­вав един­с­т­вен­ной воз­мож­нос­тью по­есть в го­лод­ном го­ро­де. Объ­яс­нить этот им­пульс к бег­с­т­ву он не мог ни­как "Да ну его… Что­бы не зав­т­ра­кать с ним… " Ана­ло­гич­ный слу­чай про­изо­шел у не­го и с Чи­че­ри­ным, ког­да его выз­ва­ли, что­бы по­го­во­рить о ра­бо­те в Нар­ко­мин­де­ле. К не­му вы­шел Чи­че­рин и пред­ло­жил сос­та­вить проб­ный текст пра­ви­тель­с­т­вен­ной те­лег­рам­мы по-фран­цуз­с­ки, а за­тем ос­та­вил его од­но­го. О. М. вос­поль­зо­вал­ся этим и ушел, да­же не про­буя сос­тав­лять те­лег­рам­му. "По­че­му уд­рал?" - спра­ши­ва­ла я. В от­вет та­кое же от­ма­хи­ва­ние - ес­ли бы с ним раз­го­ва­ри­вал ка­кой­-ни­будь мел­кий чи­нов­ник, он бы ос­тал­ся и пос­ту­пил в Нар­ко­мин­дел, но от лю­дей­, об­ле­чен­ных влас­тью, луч­ше по­даль­ше… Быть мо­жет, это ин­с­тин­к­тив­ное, поч­ти не­осоз­нан­ное от­тал­ки­ванье от влас­ти спас­ло О. М. от мно­гих лож­ных и гу­би­тель­ных пу­тей­, от­к­ры­вав­ших­ся пе­ред ним в ту по­ру, ког­да да­же зре­лые лю­ди ни в чем ра­зоб­рать­ся не мог­ли. Как бы сло­жи­лась его судь­ба, ес­ли бы он пос­ту­пил в Нар­ко­мин­дел или в "но­вое уч­реж­де­ние", ку­да его так нас­той­чи­во приг­ла­шал Блюм­кин?

    Функции это­го "но­во­го уч­реж­де­ния" О. М. впер­вые по­нял во вре­мя стыч­ки с Блюм­ки­ным. Мес­то дей­ст­вия - мос­ков­с­кое Ка­фе по­этов [71], и это - един­с­т­вен­ное, что пра­виль­но за­пом­нил Ге­ор­гий Ива­нов. Но Блюм­кин при­хо­дил ту­да не страш­ным че­кис­том, вы­би­ра­ющим оче­ред­ную жер­т­ву, как пи­шут на За­па­де, а же­лан­ным гос­тем. Он ведь был бли­зок к влас­ти, а в ли­те­ра­тур­ных кру­гах это очень це­ни­лось. Ссо­ра О. М. с Блюм­ки­ным про­изош­ла за нес­коль­ко дней до убий­ст­ва Мир­ба­ха. По са­мой да­те вид­но, что с по­ня­ти­ем "че­кист" тог­да еще поч­ти ни­че­го не свя­зы­ва­лось. Че­ка бы­ла толь­ко что ор­га­ни­зо­ва­на, а до ее ор­га­ни­за­ции тер­рор и рас­стре­лы осу­щес­т­в­ля­лись дру­ги­ми ор­га­ни­за­ци­ями: во­ен­ным, ка­жет­ся, три­бу­на­лом. В раз­го­во­ре с Блюм­ки­ным О. М., мо­жет, впер­вые точ­но по­нял, в чем сос­то­ят фун­к­ции "но­во­го уч­реж­де­ния", ку­да за нес­коль­ко дней до это­го его приг­ла­шал тот же Блюм­кин.

    Блюмкин, по сло­вам О. М., рас­х­вас­тал­ся: жизнь и смерть в его ру­ках, и он со­би­ра­ет­ся рас­стре­лять "интел­ли­ген­тиш­ку", ко­то­рый арес­то­ван "но­вым уч­реж­де­ни­ем". Глум­ле­ние над "хи­лы­ми ин­тел­ли­ген­та­ми" и бес­пар­дон­ное от­но­ше­ние к рас­стре­лам бы­ло, так ска­зать, мод­ным яв­ле­ни­ем в те го­ды, а Блюм­кин не толь­ко сле­до­вал мо­де, но и яв­лял­ся од­ним из ее за­чи­на­те­лей и про­па­ган­дис­тов. Речь шла о ка­ком-то ис­кус­ство­ве­де, вен­гер­с­ком или поль­с­ком гра­фе, че­ло­ве­ке, О. М. нез­на­ко­мом. Рас­ска­зы­вая мне в Ки­еве эту ис­то­рию, О. М. не пом­нил ни фа­ми­лии, ни на­ци­ональ­нос­ти че­ло­ве­ка, за ко­то­ро­го всту­пил­ся. Точ­но так он не удо­су­жил­ся за­пом­нить фа­ми­лии пя­ти ста­ри­ков, ко­то­рых спас от рас­стре­ла в 28 го­ду. Сей­час лич­ность гра­фа лег­ко вос­ста­но­вить по опуб­ли­ко­ван­ным ма­те­ри­алам Че­ка: Дзер­жин­с­кий в ра­пор­те по по­во­ду убий­ст­ва Мир­ба­ха [72] вспом­нил, что он уже что-то слы­шал о Блюм­ки­не…

    Хвастовство Блюм­ки­на, что он возь­мет да пус­тит в рас­ход ин­тел­ли­ген­тиш­ку ис­кус­ство­ве­да, до­ве­ло дру­го­го хи­ло­го ин­тел­ли­ген­та, Ман­дель­ш­та­ма, до бе­шен­с­т­ва, и он ска­зал, что не до­пус­тит рас­п­ра­вы. Блюм­кин за­явил, что не по­тер­пит вме­ша­тель­с­т­ва О. М. в "свои де­ла" и прис­т­ре­лит его, ес­ли тот толь­ко пос­ме­ет "су­нуть­ся"… При этой пер­вой стыч­ке Блюм­кин, ка­жет­ся, уже уг­ро­жал О. М. ре­воль­ве­ром. Он де­лал это с уди­ви­тель­ной лег­кос­тью да­же в до­маш­ней жиз­ни, как мне го­во­ри­ли…

    Согласно за­ру­беж­но­му из­ло­же­нию, О. М. из­лов­чил­ся, выр­вал у Блюм­ки­на ор­дер и пор­вал его… О ка­ком ор­де­ре мог­ла ид­ти речь? Ведь ис­кус­ство­вед уже си­дел на Лу­бян­ке, зна­чит, ор­дер на арест был дав­но при­ко­лот к де­лу, а не на­хо­дил­ся в ру­ках у Блюм­ки­на… И смыс­ла та­кой пос­ту­пок не имел бы ни­ка­ко­го - ведь вся­кую бу­маж­ку мож­но лег­ко вос­ста­но­вить. Зная тем­пе­ра­мент О. М., я впол­не до­пус­каю, что он что-то вых­ва­тил и пор­вал, но он бы ни­ког­да этим не ог­ра­ни­чил­ся. Это на не­го не по­хо­же. Это бы зна­чи­ло, что, ис­пу­гав­шись уг­роз Блюм­ки­на, он от­с­ту­пил­ся, ус­т­ро­ив для са­мо­удов­лет­во­ре­ния не­боль­шой скан­дал. В та­ком слу­чае эту ис­то­рию сто­ило бы вспо­ми­нать толь­ко как ил­люс­т­ра­цию упад­ка нра­вов. Но де­ло это име­ло про­дол­же­ние.

    Прямо из ка­фе О. М. от­п­ра­вил­ся к Ла­ри­се Рей­снер и так по­вел нас­туп­ле­ние, что Рас­коль­ни­ков поз­во­нил Дзер­жин­с­ко­му и сго­во­рил­ся, что тот при­мет Ла­ри­су и О. М. В на­пе­ча­тан­ном ра­пор­те го­во­рит­ся, что на при­ем с Ман­дель­ш­та­мом явил­ся сам Рас­коль­ни­ков, но это не­вер­но. С О. М. по­еха­ла же­на (Ла­ри­са Рей­снер), а не муж (Рас­коль­ни­ков). Ду­маю, что не бы­ло та­кой си­лы в ми­ре, ко­то­рая зас­та­ви­ла бы Рас­коль­ни­ко­ва по­ехать по та­ко­му де­лу в Че­ка, да еще с О. М. - его он не лю­бил. Все, свя­зан­ное с ли­те­ра­тур­ны­ми прис­т­рас­ти­ями Ла­ри­сы, всег­да раз­д­ра­жа­ло Рас­коль­ни­ко­ва.

    Все ос­таль­ное в ра­пор­те до­воль­но точ­но: Дзер­жин­с­кий выс­лу­шал О. М., зат­ре­бо­вал де­ло, при­нял по­ру­чи­тель­с­т­во О. М. и при­ка­зал вы­пус­тить ис­кус­ство­ве­да. Бы­ло ли вы­пол­не­но это при­ка­за­ние, я не знаю. О. М. ду­мал, что бы­ло, но че­рез нес­коль­ко лет в по­доб­ной же си­ту­ации О. М. уз­нал, что пос­ле рас­по­ря­же­ния, дан­но­го при нем Дзер­жин­с­ким, арес­то­ван­ный вы­пу­щен не был… В во­сем­над­ца­том го­ду О. М. не приш­ло в го­ло­ву про­ве­рять, вы­пол­не­но ли обе­ща­ние са­нов­ни­ка. От ко­го-то он, впро­чем, слы­шал, что граф был вы­пу­щен и уехал на ро­ди­ну. Да и пос­ле­ду­ющее по­ве­де­ние Блюм­ки­на сви­де­тель­с­т­во­ва­ло об этом…

    Дзержинский за­ин­те­ре­со­вал­ся и са­мим Блюм­ки­ным и стал о нем рас­спра­ши­вать Ла­ри­су. Она ни­че­го тол­ком о Блюм­ки­не не зна­ла, но О. М. по­том жа­ло­вал­ся мне на ее бол­т­ли­вость и бес­так­т­ность. Этим она сла­ви­лась… Во вся­ком слу­чае, бол­тов­ня Ла­ри­сы Блюм­ки­ну не пов­ре­ди­ла и не прив­лек­ла к не­му ни­ка­ко­го вни­ма­ния, а жа­ло­ба О. М. на тер­ро­рис­ти­чес­кие за­маш­ки это­го че­ло­ве­ка в от­но­ше­нии зак­лю­чен­ных ос­та­лась, как и сле­до­ва­ло ожи­дать, гла­сом во­пи­юще­го в пус­ты­не. Ес­ли бы тог­да Блюм­ки­ным за­ин­те­ре­со­ва­лись, зна­ме­ни­тое убий­ст­во гер­ман­с­ко­го пос­ла мог­ло бы сор­вать­ся, но это­го не слу­чи­лось: Блюм­кин осу­щес­т­вил свои пла­ны без ма­лей­шей по­ме­хи. Дзер­жин­с­кий вспом­нил про по­се­ще­ние О. М. толь­ко пос­ле убий­ст­ва Мир­ба­ха и ис­поль­зо­вал его в ра­пор­те, оче­вид­но, толь­ко что­бы по­ка­зать свою ос­ве­дом­лен­ность. Он да­же за­был, кто у не­го был с О. М. Пос­ле убий­ст­ва Мир­ба­ха Блюм­кин был на вре­мя от­с­т­ра­нен от ра­бо­ты в Че­ка, но вско­ре вер­нул­ся и ос­та­вал­ся там до сво­ей ги­бе­ли.

    Почему Блюм­кин все же не отом­с­тил, как гро­зил­ся, О. М., вме­шав­ше­му­ся в "его де­ла" и да­же одер­жав­ше­му по­бе­ду? По мне­нию О. М., Блюм­кин был страш­ным, но да­ле­ко не при­ми­тив­ным че­ло­ве­ком. О. М. ут­вер­ж­дал, что Блюм­кин и не со­би­рал­ся его уби­вать: ведь на­па­де­ний бы­ло нес­коль­ко, но он всег­да поз­во­лял при­сут­с­т­ву­ющим ра­зо­ру­жить се­бя, а в Ки­еве сам спря­тал ре­воль­вер… Вых­ва­ты­вая ре­воль­вер, бес­ну­ясь и кри­ча, как одер­жи­мый­, Блюм­кин от­да­вал дань сво­ему тем­пе­ра­мен­ту и люб­ви к внеш­ним эф­фек­там: он был по при­ро­де тер­ро­рис­том не­удер­жи­мо буй­но­го сти­ля, вы­ра­бо­тав­ше­го­ся у нас в стра­не еще до ре­во­лю­ции.

    Второй воп­рос - как сов­мес­тить от­в­ра­ти­тель­ное хвас­тов­с­т­во убий­ст­ва­ми и по­но­ше­ние "интел­ли­ген­тиш­ки", пред­наз­на­чен­но­го в жер­т­ву, с де­ятель­нос­тью же­ны, не­ле­по, но ак­тив­но спа­сав­шей ин­тел­ли­ген­цию? Воз­мож­но, ко­неч­но, что моя зна­ко­мая из ук­ра­ин­с­кой де­рев­ни бы­ла толь­ко од­ной из "слу­чай­ных жен" Блюм­ки­на, как час­то бы­ва­ло в той сре­де, и от­нюдь не еди­но­мыш­лен­ни­цей­… Но с людь­ми фор­ма­ции Блюм­ки­на ни­ког­да нель­зя быть уве­рен­ным, что ви­ди­мость со­от­вет­с­т­ву­ет сущ­нос­ти, и кое-кто го­тов до­пус­тить, что в его де­ятель­нос­ти был вто­рой скры­тый план и сво­ей гнус­ной бол­тов­ней о рас­стре­лах "хи­лых ин­тел­ли­ген­ти­шек" он стре­мил­ся выз­вать не­до­ве­рие к "но­во­му уч­реж­де­нию", где ра­бо­тал как пред­с­та­ви­тель ле­вых эсе­ров. В та­ком слу­чае ре­ак­ция О. М. бы­ла бы имен­но тем, че­го он до­би­вал­ся, и имен­но по­то­му кров­ная месть не сос­то­ялась… Но в этом смо­жет ра­зоб­рать­ся толь­ко ис­то­рик, ко­то­рый бу­дет изу­чать это стран­ное вре­мя и это­го ди­ко­вин­но­го че­ло­ве­ка.

    Мне же ка­жет­ся, что вто­ро­го пла­на не бы­ло, а маль­чиш­ки, де­лав­шие в те дни ис­то­рию, от­ли­ча­лись маль­чи­шес­кой жес­то­кос­тью и не­пос­ле­до­ва­тель­нос­тью. По­че­му имен­но мо­ло­дых лег­че все­го прев­ра­тить в убий­ц? По­че­му мо­ло­дость с та­ким прес­туп­ным лег­ко­мыс­ли­ем от­но­сит­ся к че­ло­ве­чес­кой жиз­ни? Это осо­бен­но за­мет­но в ро­ко­вые эпо­хи, ког­да льет­ся кровь и убий­ст­во ста­но­вит­ся бы­то­вым яв­ле­ни­ем. Нас на­усь­ки­ва­ли, как со­бак на лю­дей­, и сво­ра с бес­смыс­лен­ным виз­гом ли­за­ла ру­ки охот­ни­ку. Ан­т­ро­по­фаг­с­кая пси­хи­ка рас­п­рос­т­ра­ня­лась, как за­ра­за. Я на се­бе ис­пы­та­ла лег­кий прис­туп этой бо­лез­ни, но на ме­ня на­шел­ся уме­лый врач. В Ки­еве в мас­тер­с­кой Эк­с­тер ка­кой­-то за­ез­жий гость, не то Ро­шаль, не то Чер­няк, про­чел час­туш­ки Ма­яков­с­ко­го [73] о том, как то­пят в Мой­ке офи­це­ров. Бод­рые стиш­ки по­дей­ст­во­ва­ли, и я рас­сме­ялась. За это на ме­ня не­ис­то­во наб­ро­сил­ся Эрен­бург. Он так чес­тил ме­ня, что я до сих пор чту его за этот раз­нос, а се­бя за то, что я, вздор­ная тог­да дев­чон­ка, су­ме­ла сми­рен­но его выс­лу­шать и на всю жизнь за­пом­нить урок. Это про­изош­ло до мо­ей встре­чи с О. М., и ему уже не приш­лось ле­чить ме­ня от прис­ту­пов ан­т­ро­по­фа­гии и объ­яс­нять, по­че­му он всту­пил­ся за гра­фа.

    Именно это­го у нас поч­ти ник­то не по­ни­ма­ет, и мно­гие до сих пор спра­ши­ва­ют ме­ня, по­че­му О. М. это сде­лал, то есть всту­пил­ся за нез­на­ко­мо­го че­ло­ве­ка в дни, ког­да рас­стре­ли­ва­ли нап­ра­во и на­ле­во. У нас по­ни­ма­ют, ес­ли всту­па­ют­ся за "сво­его" - род­с­т­вен­ни­ка, зна­ко­мо­го, шо­фе­ра, сек­ре­тар­шу… Да­же в ста­лин­с­кие дни та­кие хло­по­ты не прек­ра­ща­лись. Но там, где нет лич­ной за­ин­те­ре­со­ван­нос­ти, со­вать­ся не сле­ду­ет. Лю­ди, жи­ву­щие при дик­та­ту­ре, быс­т­ро про­ни­ка­ют­ся соз­на­ни­ем соб­с­т­вен­ной бес­по­мощ­нос­ти и на­хо­дят в ней уте­ше­ние и оп­рав­да­ние сво­ей пас­сив­нос­ти: "раз­ве мой го­лос ос­та­но­вит рас­стре­лы?… не от ме­ня это за­ви­сит… кто ме­ня пос­лу­ша­ет…" Так го­во­ри­ли луч­шие из нас, и при­выч­ка со­из­ме­рять свои си­лы при­ве­ла к то­му, что лю­бой Да­вид, ко­то­рый ле­зет с го­лы­ми ру­ка­ми на Го­ли­афа, вы­зы­вал толь­ко не­до­уме­ние и по­жа­тие плеч. В та­ком по­ло­же­нии очу­тил­ся и Пас­тер­нак, ког­да в опас­ней­шее вре­мя от­ка­зал­ся дать свою под­пись [74] под пи­са­тель­с­ким пись­мом, одоб­ря­ющим оче­ред­ной рас­стрел "вра­гов на­ро­да"… Вот по­че­му го­ли­афы с та­кой лег­кос­тью унич­то­жа­ли пос­лед­них да­ви­дов.

    Мы все пош­ли на ми­ро­вую: мол­ча­ли, на­де­ясь, что убь­ют не нас, а со­се­да. Мы да­же не зна­ем, кто сре­ди нас уби­вал, а кто прос­то спа­сал­ся мол­ча­ни­ем.

    

    

    "Надо соз­дать тип жен­щи­ны рус­ской ре­во­лю­ции, - го­во­ри­ла Ла­ри­са Рей­снер в тот един­с­т­вен­ный раз, ког­да мы бы­ли у нее пос­ле ее воз­в­ра­ще­ния из Аф­га­нис­та­на [75], - фран­цуз­с­кая ре­во­лю­ция свой тип соз­да­ла. На­до и нам". Это вов­се не зна­чит, что Ла­ри­са со­би­ра­лась пи­сать ро­ман о жен­щи­нах рус­ской ре­во­лю­ции. Ей хо­те­лось соз­дать про­то­тип, и се­бя она пред­наз­на­ча­ла для этой ро­ли. Для это­го она пе­ре­хо­ди­ла че­рез фрон­ты, ез­ди­ла в Аф­га­нис­тан и в Гер­ма­нию. С сем­над­ца­то­го го­да она наш­ла свой путь в жиз­ни - это­му по­мог­ли тра­ди­ции семьи: про­фес­сор Рей­снер еще в Том­с­ке сбли­зил­ся с боль­ше­ви­ка­ми, и Ла­ри­са ока­за­лась в сре­де по­бе­ди­те­лей.

    Во вре­мя на­шей встре­чи Ла­ри­са об­ру­ши­ла на О. М. ку­чу рас­ска­зов, и в них скво­зи­ла та же лег­кость, с ка­кой Блюм­кин хва­тал­ся за ре­воль­вер, и его же прис­т­рас­тие к внеш­ним эф­фек­там. На пос­т­рой­ку "жен­с­ко­го ти­па" Ла­ри­са упот­ре­би­ла сход­ный с Блюм­ки­ным ма­те­ри­ал. С те­ми, кто взды­хал в по­душ­ку, се­туя на свою бес­по­мощ­ность, ей бы­ло не по пу­ти - в ее сре­де проц­ве­тал культ си­лы. Спо­кон ве­ка пра­во ис­поль­зо­вать си­лу мо­ти­ви­ру­ет­ся поль­зой на­ро­да - на­до ус­по­ко­ить на­род, на­до на­кор­мить на­род, на­до ог­ра­дить его от всех бед… По­доб­ной ар­гу­мен­та­ци­ей Ла­ри­са пре­неб­ре­га­ла и да­же сло­во "на­род" из сво­его сло­ва­ря ис­к­лю­чи­ла. В этом ей то­же чу­ди­лись ста­рые ин­тел­ли­ген­т­с­кие пред­рас­суд­ки. Все ос­т­рие ее гне­ва и ра­зоб­ла­чи­тель­но­го па­фо­са бы­ло нап­рав­ле­но про­тив ин­тел­ли­ген­ции. Бер­дя­ев нап­рас­но ду­ма­ет, что ин­тел­ли­ген­цию унич­то­жил на­род [76], ра­ди ко­то­ро­го она ког­да-то пош­ла по жер­т­вен­но­му пу­ти. Ин­тел­ли­ген­ция са­ма унич­то­жи­ла се­бя, вы­жи­гая в се­бе, как Ла­ри­са, все, что не сов­ме­ща­лось с куль­том си­лы.

    При встре­че с О. М. Ла­ри­са сра­зу вспом­ни­ла, как она из­ме­ни­ла се­бе и по­еха­ла с ним к Дзер­жин­с­ко­му: "За­чем вам по­на­до­би­лось спа­сать это­го гра­фа? Все они шпи­оны… " Она не без ко­кет­с­т­ва по­жа­ло­ва­лась мне на О. М.: он так на нее наб­ро­сил­ся, что она, не ус­пев опом­нить­ся, "влип­ла в эту ис­то­рию"… А в са­мом де­ле, по­че­му она сог­ла­си­лась на­пе­ре­кор всей сво­ей по­зи­ции ехать про­сить за не­из­вес­т­но­го "интел­ли­ген­тиш­ку"? О. М. счи­тал, что Ла­ри­се за­хо­те­лось про­де­мон­с­т­ри­ро­вать свое вли­яние и пох­вас­тать­ся бли­зос­тью к влас­ти. А по-мо­ему, она прос­то вы­пол­ни­ла то, что счи­та­ла при­хотью О. М., ко­то­ро­го бы­ла го­то­ва как угод­но ба­ло­вать за сти­хи. Пре­одо­леть лю­бовь к сти­хам Ла­ри­са не мог­ла, хо­тя это пре­одо­ле­ние вхо­ди­ло в ее прог­рам­му: раз­ве оно со­от­вет­с­т­во­ва­ло об­ра­зу "жен­щи­ны рус­ской ре­во­лю­ции", соз­дан­но­му в ее во­об­ра­же­нии? В пер­вые го­ды ре­во­лю­ции сре­ди тех, кто по­бе­дил, бы­ло мно­го лю­би­те­лей по­эзии. Как сов­ме­ща­ли они эту лю­бовь с гот­тен­тот­с­кой мо­ралью - "если я убью - хо­ро­шо, ес­ли ме­ня убь­ют - пло­хо"?

    Стихи Ла­ри­са не толь­ко лю­би­ла, но еще втай­не ве­ри­ла в их зна­че­ние, и по­это­му един­с­т­вен­ным тем­ным пят­ном на ри­зах ре­во­лю­ции был рас­стрел Гу­ми­ле­ва. Ког­да это слу­чи­лось, она жи­ла в Аф­га­нис­та­не ней ка­за­лось, что будь она в те дни в Мос­к­ве, она су­ме­ла бы вов­ре­мя дать доб­рый со­вет и ос­та­но­вить казнь. При встре­че с на­ми она все вре­мя воз­в­ра­ща­лась к этой те­ме, и мы при­сут­с­т­во­ва­ли при за­рож­де­нии ле­ген­ды о те­лег­рам­ме Ле­ни­на с при­ка­зом не при­во­дить при­го­вор в ис­пол­не­ние. В тот ве­чер Ла­ри­са под­нес­ла нам эту ле­ген­ду в сле­ду­ющем ви­де мать Ла­ри­сы, уз­нав о том, что со­би­ра­ют­ся сде­лать в Пет­рог­ра­де, от­п­ра­ви­лась в Кремль и уго­во­ри­ла Ле­ни­на дать те­лег­рам­му Сей­час роль ин­фор­ма­то­ра при­пи­сы­ва­ют Горь­ко­му - он, мол, снес­ся с Ле­ни­ным… И то, и дру­гое не со­от­вет­с­т­ву­ет дей­ст­ви­тель­нос­ти. В от­сут­с­т­вие Ла­ри­сы мы нес­коль­ко раз за­хо­ди­ли к ее ро­ди­те­лям, и мать при нас сок­ру­ша­лась, что не при­да­ла зна­че­ния арес­ту Гу­ми­ле­ва и не поп­ро­бо­ва­ла об­ра­тить­ся к Ле­ни­ну - мо­жет быть, что выш­ло… Что же ка­са­ет­ся Горь­ко­го, то к не­му дей­ст­ви­тель­но об­ра­ща­лись… К не­му хо­дил Оцуп. Горь­кий ак­тив­но не лю­бил Гу­ми­ле­ва, но хло­по­тать взял­ся [77]. Сво­его обе­ща­ния он не вы­пол­нил: при­го­вор вы­нес­ли не­ожи­дан­но быс­т­ро и тут же объ­яви­ли о его ис­пол­не­нии, а Горь­кий еще да­же не рас­ка­чал­ся что-ли­бо сде­лать… Ког­да до нас ста­ли до­хо­дить тро­га­тель­ные ис­то­рии о те­лег­рам­ме, О. М. не раз вспо­ми­нал о за­рож­де­нии этой ле­ген­ды в ком­на­те у Ла­ри­сы: до ее при­ез­да по­доб­ных слу­хов не цир­ку­ли­ро­ва­ло и все зна­ли, что Ле­ни­ну не бы­ло ни­ка­ко­го де­ла до по­эта, о ко­то­ром он ни­ког­да не слы­шал… Но по­че­му в на­шей стра­не, где про­ли­то столь­ко кро­ви, имен­но эта ле­ген­да ока­за­лась та­кой жи­ву­чей­? Мне все вре­мя встре­ча­ют­ся лю­ди, ко­то­рые кля­нут­ся, что эта те­лег­рам­ма бы­ла да­же на­пе­ча­та­на в та­ком-то то­ме со­чи­не­ний или ле­жит це­ле­хонь­ка в ар­хи­ве. Ле­ген­да дош­ла да­же до пи­са­те­ля в узень­ких брюч­ках, то­го са­мо­го, что но­сит в кар­ма­не ко­ро­боч­ку ле­ден­цов. Он да­же обе­щал при­нес­ти мне том, где он сам сво­ими гла­за­ми про­чел эту те­лег­рам­му, но обе­ща­ния сво­его так и не вы­пол­нил. Миф, изоб­ре­тен­ный Ла­ри­сой в уго­ду соб­с­т­вен­ной сла­бос­ти, бу­дет еще дол­го бы­то­вать в на­шей стра­не.

    С об­ра­зом жен­щи­ны рус­ской ре­во­лю­ции Ла­ри­се по­вез­ло мень­ше, чем с ми­фом о те­лег­рам­ме. Это объ­яс­ня­ет­ся, по­жа­луй­, тем, что она, ско­рее, при­над­ле­жа­ла к ста­ну по­бе­ди­те­лей­, чем бор­цов. О. М. рас­ска­зы­вал, что Рас­коль­ни­ков с Ла­ри­сой жи­ли в го­лод­ной Мос­к­ве по-нас­то­яще­му рос­кош­но - особ­няк, слу­ги, ве­ли­ко­леп­но сер­ви­ро­ван­ный стол… Этим они от­ли­ча­лись от боль­ше­ви­ков стар­ше­го по­ко­ле­ния, дол­го сох­ра­няв­ших скром­ные при­выч­ки. Сво­ему об­ра­зу жиз­ни Ла­ри­са с му­жем наш­ли со­от­вет­с­т­ву­ющее оп­рав­да­ние: мы стро­им но­вое го­су­дар­с­т­во, мы нуж­ны, на­ша де­ятель­ность - со­зи­да­тель­ная, а по­то­му бы­ло бы ли­це­ме­ри­ем от­ка­зы­вать се­бе в том, что всег­да дос­та­ет­ся лю­дям, сто­ящим у влас­ти. Ла­ри­са опе­ре­ди­ла свое вре­мя и с са­мо­го на­ча­ла на­учи­лась бо­роть­ся с еще не наз­ван­ной урав­ни­лов­кой.

    Со слов О. М. я за­пом­ни­ла сле­ду­ющий рас­сказ о Ла­ри­се: в са­мом на­ча­ле ре­во­лю­ции по­на­до­би­лось арес­то­вать ка­ких-то во­ен­ных, ка­жет­ся, ад­ми­ра­лов [78], во­ен­с­пе­цов, как их тог­да на­зы­ва­ли. Рас­коль­ни­ко­вы выз­ва­лись по­мочь в этом де­ле: они приг­ла­си­ли ад­ми­ра­лов к се­бе; те яви­лись от­ку­да-то с фрон­та или из дру­го­го го­ро­да. Прек­рас­ная хо­зяй­ка уго­ща­ла и за­ни­ма­ла гос­тей­, и че­кис­ты их нак­ры­ли за зав­т­ра­ком без еди­но­го выс­т­ре­ла. Опе­ра­ция эта бы­ла дей­ст­ви­тель­но опас­ной­, но она прош­ла глад­ко бла­го­да­ря лов­кос­ти Ла­ри­сы, за­ма­нив­шей лю­дей в за­пад­ню.

    Лариса бы­ла спо­соб­на на мно­гое, но я по­че­му-то уве­ре­на, что будь она в Мос­к­ве, ког­да заб­ра­ли Гу­ми­ле­ва, она бы выр­ва­ла его из тюрь­мы, и ес­ли бы она бы­ла жи­ва и у влас­ти в пе­ри­од унич­то­же­ния О. М, она бы сде­ла­ла все, что­бы его спас­ти. Впро­чем, ни в чем уве­рен­ным быть нель­зя - жизнь из­ме­ня­ет лю­дей.

    У О. М. бы­ли при­ятель­с­кие от­но­ше­ния с Ла­ри­сой. Она хо­те­ла заб­рать его в Аф­га­нис­тан, но Рас­коль­ни­ков вос­п­ро­ти­вил­ся. Мы бы­ли у нее, ког­да она уже бро­си­ла Рас­коль­ни­ко­ва, но на этом на­ши от­но­ше­ния обор­ва­лись - О. М. стал яв­но чуж­дать­ся этой жен­щи­ны ре­во­лю­ции. Уз­нав о ее смер­ти, он вздох­нул, а в 37 го­ду как-то за­ме­тил, что Ла­ри­се по­вез­ло: она вов­ре­мя умер­ла. В те го­ды унич­то­жа­ли мас­са­ми лю­дей ее кру­га.

    Раскольников был чу­жим че­ло­ве­ком во всех от­но­ше­ни­ях. Од­наж­ды он за­сы­пал О. М. те­лег­рам­ма­ми [79]: тог­да он за­нял мес­то от­с­тав­лен­но­го Во­рон­с­ко­го и ре­дак­ти­ро­вал "Крас­ную новь". Стран­но по­ду­мать, но пи­са­те­ли, ко­то­рых пе­ча­тал Во­рон­с­кий­, так на­зы­ва­емые "по­пут­чи­ки", бой­ко­ти­ро­ва­ли "Крас­ную новь" с ее но­вым ре­дак­то­ром, бес­це­ре­мон­но сев­шим в крес­ло вне­зап­но сня­то­го соз­да­те­ля жур­на­ла. Рас­коль­ни­ков так нуж­дал­ся в ма­те­ри­але, что об­ра­тил­ся да­же к О. М. По по­во­ду этих те­лег­рамм О. М. ска­зал: "Мне все рав­но, кто ре­дак­тор: ни Во­рон­с­кий­, ни Рас­коль­ни­ков ме­ня пе­ча­тать не бу­дут"… По­пут­чи­ки вско­ре за­бы­ли сво­его пер­во­го пок­ро­ви­те­ля и боль­ше на сме­ны ре­дак­то­ров не ре­аги­ро­ва­ли, а О. М. так бы и ос­тал­ся со сво­им "Шу­мом вре­ме­ни" на ру­ках, ес­ли б в еще не зак­ры­том час­т­ном из­да­тель­с­т­ве "Вре­мя" не ра­бо­тал Ге­ор­гий Блок.

    Все, ко­го Ла­ри­са зна­ла, ког­да бы­ла про­фес­сор­с­кой доч­кой­, из­да­вав­шей не­ле­пый жур­наль­чик [80] и хо­див­шей в гос­ти к по­этам с пер­вы­ми про­ба­ми не­ле­пых сти­хов, и по­том, ког­да пы­та­лась стать "жен­щи­ной рус­ской ре­во­лю­ции", по­гиб­ли, не про­жив сво­ей жиз­ни. Она бы­ла кра­си­ва тя­же­лой гер­ман­с­кой кра­со­той. В Крем­лев­с­кой боль­ни­це, где она уми­ра­ла, при ней де­жу­ри­ла ее мать, по­кон­чив­шая са­мо­убий­ст­вом сра­зу же пос­ле смер­ти до­че­ри. Мы так не при­вык­ли к ес­тес­т­вен­ной смер­ти от бо­лез­ни, что мне не ве­рит­ся: не­уже­ли обык­но­вен­ный тиф мог унес­ти эту пол­ную жиз­ни кра­са­ви­цу? Про­ти­во­ре­чи­вая, не­обуз­дан­ная, она зап­ла­ти­ла ран­ней смер­тью за все свои гре­хи. Мне иног­да ка­жет­ся, что она мог­ла вы­ду­мать ис­то­рию про ад­ми­ра­лов, что­бы ук­ра­сить убий­ст­вом свою "жен­щи­ну рус­ской ре­во­лю­ции". Ведь лю­ди, стро­ив­шие но­вый мир, ярос­т­но до­ка­зы­ва­ли, что все за­ко­ны, вро­де "не убий­" - сплош­ное ли­це­ме­рие и ложь. А ведь это Ла­ри­са заш­ла в са­мый раз­гар го­ло­да к Ан­не Ан­д­ре­ев­не и ах­ну­ла от ужа­са, уви­дав, в ка­кой та жи­вет ни­ще­те. Че­рез нес­коль­ко дней она по­яви­лась сно­ва, та­ща тюк с одеж­дой и ме­шок с про­дук­та­ми, ко­то­рые выр­ва­ла по ор­де­рам. Не на­до за­бы­вать, что до­быть ор­дер бы­ло не ме­нее труд­но, чем выз­во­лить уз­ни­ка из тюрь­мы.

    

    

    Чудо - вещь двух­с­ту­пен­ча­тая: пер­вая сту­пень зак­лю­ча­ет­ся в том, что­бы вру­чить пись­мо или про­ше­ние ад­ре­са­ту, на­хо­дя­ще­му­ся вне пре­де­лов до­ся­га­емос­ти; ина­че пись­мо пой­дет обыч­ным ве­дом­с­т­вен­ным пу­тем, при ко­то­ром ни­ка­ких шан­сов на осу­щес­т­в­ле­ние чу­да нет. Пи­сем мил­ли­оны, чу­де­са мож­но пе­рес­чи­тать по паль­цам. Урав­ни­лов­ки здесь нет и в по­ми­не. Без пер­вой сту­пе­ни обой­тись нель­зя.

    Телеграммы к власть иму­щим про­па­ли бы без тол­ку, как пред­с­ка­зы­ва­ла кас­те­лян­ша, ес­ли б я не от­п­рав­ля­ла ко­пий Ни­ко­лаю Ива­но­ви­чу Бу­ха­ри­ну… Моя чер­дын­с­кая со­вет­чи­ца не уч­ла имен­но этой де­та­ли, а по су­щес­т­ву она бы­ла со­вер­шен­но пра­ва. Ни­ко­лай Ива­но­вич от­ли­чал­ся та­кой же им­пуль­сив­нос­тью, как О. М. Он не спро­сил се­бя: "А ка­кое мне, соб­с­т­вен­но, де­ло до это­го гра­фа?" и не стал со­раз­ме­рять свои си­лы: "А ну-ка, вспом­ним, уда­ют­ся ли мне та­кие де­ла"… Вмес­то это­го он сел за стол и на­пи­сал Ста­ли­ну [81]. Пос­ту­пок Бу­ха­ри­на со­вер­шен­но вы­па­да­ет из об­щеп­ри­ня­тых у нас норм по­ве­де­ния: лю­дей­, спо­соб­ных на та­кие им­пуль­сив­ные дей­ст­вия, к это­му вре­ме­ни в на­шей стра­не уже не ос­та­ва­лось: их ус­пе­ли пе­ре­вос­пи­тать или унич­то­жить.

    В 30 го­ду в кро­шеч­ном су­хум­с­ком до­ме от­ды­ха для вель­мож, ку­да мы по­па­ли по не­дос­мот­ру Ла­ко­бы, со мной раз­го­во­ри­лась же­на Ежо­ва: "К нам хо­дит Пиль­няк, - ска­за­ла она. - А к ко­му хо­ди­те вы?" Я с не­го­до­ва­ни­ем пе­ре­да­ла этот раз­го­вор О. М., но он ус­по­ко­ил ме­ня: "Все "хо­дят". Вид­но, ина­че нель­зя. И мы хо­дим. К Ни­ко­лаю Ива­но­ви­чу".

    Мы "хо­ди­ли" к Ни­ко­лаю Ива­но­ви­чу с 22 го­да, ког­да О. М. хло­по­тал за сво­его арес­то­ван­но­го бра­та Ев­ге­ния Эмиль­еви­ча… Все­ми прос­ве­та­ми в сво­ей жиз­ни О. М. обя­зан Бу­ха­ри­ну. Кни­га сти­хов 28 го­да ни­ког­да бы не выш­ла без ак­тив­но­го вме­ша­тель­с­т­ва Ни­ко­лая Ива­но­ви­ча, ко­то­рый прив­лек на свою сто­ро­ну еще и Ки­ро­ва. Пу­те­шес­т­вие в Ар­ме­нию, квар­ти­ра, пай­ки, до­го­во­ра на пос­ле­ду­ющие из­да­ния, не осу­щес­т­в­лен­ные, но хо­тя бы оп­ла­чен­ные, что очень су­щес­т­вен­но, так как О. М. бра­ли из­мо­ром, не до­пус­кая ни к ка­кой ра­бо­те, - все это де­ло рук Бу­ха­ри­на. Его пос­лед­ний дар - пе­ре­езд из Чер­ды­ни в Во­ро­неж.

    В трид­ца­тые го­ды Ни­ко­лай Ива­но­вич уже жа­ло­вал­ся, что у не­го нет "при­вод­ных рем­ней­". Он те­рял вли­яние и был, в сущ­нос­ти, в глу­бо­кой изо­ля­ции. Но от по­мо­щи О. М. он ни­ког­да не от­к­ре­щи­вал­ся и толь­ко ло­мал го­ло­ву, к ко­му об­ра­тить­ся и че­рез ко­го дей­ст­во­вать. А в зе­ни­те сла­вы - ко­нец двад­ца­тых го­дов - ког­да этот че­ло­век, ед­ва дос­тиг­ший со­ро­ка лет, на­хо­дил­ся в са­мом цен­т­ре ми­ро­во­го ком­му­нис­ти­чес­ко­го дви­же­ния [82] и к се­ро­му до­му, ку­да при­ез­жа­ли пред­с­та­ви­те­ли всех рас и на­ци­ональ­нос­тей­, под­ка­ты­вал в чер­ном ав­то­мо­би­ле в соп­ро­вож­де­нии трех или че­ты­рех та­ких же чер­ных ма­шин, где еха­ла ох­ра­на, он го­во­рил ве­щи, сквозь ко­то­рые уже прос­ве­чи­ва­ло бу­ду­щее. О. М. слу­чай­но уз­нал на ули­це про пред­по­ла­га­емый рас­стрел пя­ти ста­ри­ков [83] и в ди­кой ярос­ти ме­тал­ся по Мос­к­ве, тре­буя от­ме­ны при­го­во­ра. Все толь­ко по­жи­ма­ли пле­ча­ми, и он со всей си­лой об­ру­шил­ся на Бу­ха­ри­на, един­с­т­вен­но­го че­ло­ве­ка, ко­то­рый под­да­вал­ся до­во­дам и не спра­ши­вал: "А вам-то что?" Как пос­лед­ний до­вод про­тив каз­ни О. М. прис­лал Бу­ха­ри­ну свою толь­ко что вы­шед­шую кни­гу "Сти­хот­во­ре­ния" с над­писью: в этой кни­ге каж­дая строч­ка го­во­рит про­тив то­го, что вы со­би­ра­етесь сде­лать… Я не став­лю эту фра­зу в ка­выч­ки, по­то­му что за­пом­ни­ла ее не тек­с­ту­аль­но, а толь­ко смысл. При­го­вор от­ме­ни­ли, и Ни­ко­лай Ива­но­вич со­об­щил об этом те­лег­рам­мой в Ял­ту, ку­да О. М., ис­чер­пав все свои до­во­ды, при­ехал ко мне. Вна­ча­ле Бу­ха­рин еще про­бо­вал от­би­вать­ся от на­тис­ка О. М. и как-то раз ска­зал: "Мы, боль­ше­ви­ки, от­но­сим­ся к это­му прос­то: каж­дый из нас зна­ет, что и с ним это мо­жет слу­чить­ся. За­ре­кать­ся не при­хо­дит­ся"… А для ил­люс­т­ра­ции рас­ска­зал про груп­пу со­чин­с­ких ком­со­моль­цев, ко­то­рых толь­ко что "пус­ти­ли в рас­ход" за раз­ло­же­ние… О. М. вспо­ми­нал эти сло­ва во вре­мя про­цес­са Бу­ха­ри­на.

    С ка­кой сто­ро­ны ждал уда­ра этот не за­ре­кав­ший­ся боль­ше­вик? Бо­ял­ся вос­к­ре­ше­ния по­вер­жен­ных вра­гов или чу­ял гро­зу от сво­их? Мы мог­ли толь­ко га­дать: на пря­мой воп­рос ры­же­бо­ро­дый че­ло­ве­чек от­ве­тил бы шут­кой.

    В 28 го­ду в ка­би­не­те, ку­да схо­ди­лись ни­ти гран­ди­оз­ных сдви­гов двад­ца­то­го ве­ка, два об­ре­чен­ных че­ло­ве­ка выс­ка­за­лись о смер­т­ной каз­ни. Оба шли к ги­бе­ли, но раз­ны­ми пу­тя­ми. О. М. еще ве­рил, что "при­ся­га чуд­ная чет­вер­то­му сос­ловью" [84] обя­зы­ва­ет к при­ми­ренью с со­вет­с­кой дей­ст­ви­тель­нос­тью - "все, кро­ме смер­т­ной каз­ни!" Он был под­го­тов­лен к при­ятию нов­шеств гер­це­нов­с­ким уче­ни­ем о "pri­ora­tus dig­ni­ta­tis" [85], ко­то­рое бы­ло силь­ней­шим под­ко­пом под идеи на­ро­доп­рав­с­т­ва. "Что та­кое ме­ха­ни­чес­кое боль­шин­с­т­во!" - го­во­рил О. М., пы­та­ясь оп­рав­дать от­каз от де­мок­ра­ти­чес­ких форм прав­ле­ния… А ведь за­мы­сел вос­пи­тать на­род то­же гер­це­нов­с­кий­, хо­тя Гер­цен и смяг­чил его фор­му­ли­ров­кой­: "пу­тем за­ко­нов и уч­реж­де­ний­". Не здесь ли ко­ре­нит­ся из­на­чаль­ная ошиб­ка на­ше­го вре­ме­ни и каж­до­го из нас? За­чем на­ро­ду, что­бы его вос­пи­ты­ва­ли? Ка­кая дьяволь­с­кая нуж­на гор­ды­ня, что­бы на­вя­зать се­бя в вос­пи­та­те­ли! Толь­ко в Рос­сии стрем­ле­ние к об­ра­зо­ва­нию на­ро­да под­ме­ни­ли ло­зун­гом об его вос­пи­та­нии. И сам О. М., очу­тив­шись объ­ек­том вос­пи­та­ния, од­ним из пер­вых вос­стал про­тив его сущ­нос­ти и ме­то­дов.

    У Ни­ко­лая Ива­но­ви­ча был сов­сем иной путь. Он яс­но ви­дел, что но­вый мир, в пос­т­ро­ении ко­то­ро­го он так ак­тив­но учас­т­во­вал, до ужа­са не по­хож на то, что бы­ло за­ду­ма­но. Жизнь шла не так, как по­ла­га­лось по схе­мам, но схе­мы бы­ли объ­яв­ле­ны неп­ри­кос­но­вен­ны­ми, и пред­на­чер­та­ния зап­ре­ща­лось срав­ни­вать со ста­но­вя­щим­ся. Те­оре­ти­чес­кий де­тер­ми­низм по­ро­дил, как и сле­до­ва­ло ожи­дать, нес­лы­хан­ных прак­ти­чес­ких де­яте­лей­, ко­то­рые сме­ло на­ло­жи­ли та­бу на вся­кое изу­че­ние дей­ст­ви­тель­нос­ти: за­чем под­ры­вать ос­но­вы и вы­зы­вать лиш­ние сом­не­ния, ес­ли ис­то­рия все рав­но прим­чит нас к пред­с­ка­зан­ной це­ли? Ког­да жре­цы свя­за­ны кру­го­вой по­ру­кой­, от­с­туп­ни­кам не­че­го ждать по­ща­ды. Ни­ко­лай Ива­но­вич ни от че­го не от­с­ту­пал, но уже пред­чув­с­т­во­вал не­из­беж­ность ямы, ку­да его при­ве­дут сом­не­ния или горь­кая пот­реб­ность хоть ког­да-ни­будь хоть что-ни­будь наз­вать соб­с­т­вен­ным име­нем.

    О. М. как-то по­жа­ло­вал­ся ему, что в од­ном уч­реж­де­нии (Зи­Фе [86]) не чув­с­т­ву­ет­ся "здо­ро­во­го со­вет­с­ко­го ду­ха". "А ка­кой дух в дру­гих уч­реж­де­ни­ях? - спро­сил Ни­ко­лай Ива­но­вич. - Как из хо­ро­шей по­мой­ной ямы! Смер­дит… " "Вы не зна­ете, как у нас уме­ют тра­вить", - в дру­гой раз ска­зал ему О. М. "Это мы-то не зна­ем!" - ах­нул Ни­ко­лай Ива­но­вич и вмес­те со сво­им сек­ре­та­рем и дру­гом Цет­ли­ным рас­хо­хо­тал­ся.

    Основное пра­ви­ло эпо­хи - не за­ме­чать ре­аль­нос­ти. Де­яте­лям по­ла­га­лось опе­ри­ро­вать толь­ко ка­те­го­ри­ей же­ла­тель­но­го и, взоб­рав­шись на баш­ню из сло­но­вой кос­ти - это они си­де­ли в ней, а не мы! - бла­гос­к­лон­но взи­рать от­ту­да на ко­по­ше­ние че­ло­ве­чес­ких масс. Че­ло­век, знав­ший­, что из кир­пи­чей бу­ду­ще­го не пос­т­ро­ишь нас­то­яще­го, за­ра­нее ми­рил­ся с не­из­беж­ным кон­цом и не за­ре­кал­ся от рас­стре­ла. А что ему, соб­с­т­вен­но, ос­та­ва­лось де­лать? Все мы бы­ли го­то­вы к та­ко­му кон­цу. О. М., про­ща­ясь с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной зи­мой 37/38 го­да, ска­зал: "Я го­тов к смер­ти" [87]. Эту фра­зу в раз­лич­ных ва­ри­ан­тах я слы­ша­ла от де­сят­ков лю­дей. "Я го­тов ко все­му", - ска­зал мне Эрен­бург, про­ща­ясь в пе­ред­ней. Это бы­ла эпо­ха де­ла вра­чей и борь­бы с кос­мо­по­ли­тиз­мом, и его че­ред над­ви­гал­ся. Эпо­ха сле­до­ва­ла за эпо­хой­, а мы всег­да бы­ли го­то­вы ко все­му.

    Благодаря Бу­ха­ри­ну О. М. во­очию уви­дел пер­вые про­яв­ле­ния "но­во­го", ко­то­рое воз­ни­ка­ло на на­ших гла­зах, и уз­нал рань­ше мно­гих, от­ку­да ждать уг­ро­зы. В 22 го­ду О. М. хло­по­тал за сво­его арес­то­ван­но­го бра­та Ев­ге­ния. Тог­да-то он в пер­вый раз об­ра­тил­ся к Бу­ха­ри­ну [88]. Мы приш­ли к не­му в "Мет­ро­поль". Ни­ко­лай Ива­но­вич не­мед­лен­но поз­во­нил к Дзер­жин­с­ко­му и поп­ро­сил при­нять О. М. Сви­да­ние сос­то­ялось на сле­ду­ющее ут­ро. О. М. вто­рич­но во­шел в уч­реж­де­ние, ко­то­ро­му Блюм­кин пред­с­ка­зал та­кую ве­ли­кую бу­дущ­ность, и мог срав­нить пе­ри­од ре­во­лю­ци­он­но­го тер­ро­ра и эпо­ху за­рож­дав­шей­ся го­су­дар­с­т­вен­нос­ти но­во­го ти­па. Дзер­жин­с­кий еще не от­с­ту­пил­ся от ста­ро­го сти­ля. Он при­нял О. М. зап­рос­то и пред­ло­жил взять бра­та на по­ру­ки. Это пред­ло­же­ние, прав­да, бы­ло под­с­ка­за­но Бу­ха­ри­ным. Сняв те­ле­фон­ную труб­ку, Дзер­жин­с­кий тут же дал со­от­вет­с­т­ву­ющее рас­по­ря­же­ние сле­до­ва­те­лю. На сле­ду­ющее ут­ро О. М. от­п­ра­вил­ся к сле­до­ва­те­лю и вы­шел от­ту­да пол­ный впе­чат­ле­ний. Сле­до­ва­тель был в фор­ме, при ору­жии, с те­лох­ра­ни­те­ля­ми. "Рас­по­ря­же­ние по­лу­че­но, - со­об­щил он, - но бра­та вам на по­ру­ки мы не от­да­дим". При­чи­на от­ка­за: "Нам не­удоб­но бу­дет вас арес­то­вать, ес­ли ваш брат со­вер­шит но­вое прес­туп­ле­ние"… Из это­го яв­с­т­во­ва­ло, что ка­кое-то прес­туп­ле­ние уже бы­ло со­вер­ше­но. "Но­вое прес­туп­ле­ние, - ска­зал, вер­нув­шись до­мой­, О. М., - из че­го они его сде­ла­ли?" До­вер­чи­вос­ти у нас не бы­ло ни­ка­кой­, и мы ис­пу­га­лись, что Ев­ге­нию Эмиль­еви­чу со­би­ра­лись что-то "при­шить". Нам приш­ло в го­ло­ву, что свое те­ле­фон­ное рас­по­ря­же­ние Дзер­жин­с­кий от­дал та­ким то­ном, ко­то­рый не обя­зы­вал сле­до­ва­те­ля ров­но ни к че­му.

    Форма от­ка­за еще зву­ча­ла впол­не лю­без­но - вас, мол, не арес­ту­ем, - но об­щий тон, вся эта пом­па с во­ору­жен­ной ох­ра­ной­, та­ин­с­т­вен­ность и за­пу­ги­ванье - "со­вер­шит но­вое прес­туп­ле­ние" - все это зву­ча­ло уже по-но­во­му. Си­лы, выз­ван­ные к жиз­ни стар­шим по­ко­ле­ни­ем, вы­хо­ди­ли из пред­на­чер­тан­ных им гра­ниц [89]. Так соз­ре­ва­ло на­ше бу­ду­щее, от­нюдь не по­хо­жее на тер­рор пер­вых дней ре­во­лю­ции. Да­же фра­зе­оло­гия вы­ра­ба­ты­ва­лась но­вая - го­су­дар­с­т­вен­ная. Как ни стра­шен тер­рор пер­вых дней, его нель­зя срав­нить с пла­но­мер­ным мас­со­вым унич­то­же­ни­ем, ко­то­ро­му мощ­ное го­су­дар­с­т­во "но­во­го ти­па" под­вер­га­ет сво­их под­дан­ных сог­лас­но за­ко­нам, ин­с­т­рук­ци­ям, рас­по­ря­же­ни­ям и разъ­яс­не­ни­ям, ис­хо­дя­щим от кол­ле­гий­, сек­ре­та­ри­атов, осо­бых со­ве­ща­ний и прос­то "свер­ху".

    Узнав от О. М. о при­еме у сле­до­ва­те­ля, Бу­ха­рин взбе­сил­ся. Ре­ак­ция бы­ла нас­толь­ко бур­ной­, что мы по­ра­зи­лись. А че­рез два дня он при­ехал к нам со­об­щить, что ни­ка­ко­го прес­туп­ле­ния - ни ста­ро­го, ни но­во­го - нет и Ев­ге­ний Эмиль­евич бу­дет вы­пу­щен че­рез два дня. Эти до­ба­воч­ные дни по­на­до­би­лись для за­вер­ше­ния и офор­м­ле­ния де­ла о не­со­вер­шен­ном прес­туп­ле­нии.

    Как объ­яс­нить ре­ак­цию Бу­ха­ри­на? Ведь и он был сто­рон­ни­ком тер­ро­ра - с че­го бы тут ки­пя­тить­ся? Взя­ли маль­чиш­ку для ос­т­рас­т­ки сту­ден­тов, да­же рас­стрел ему не гро­зил - са­мое ря­до­вое де­ло… Что же слу­чи­лось с Ни­ко­ла­ем Ива­но­ви­чем? Не по­чу­ял ли он "но­вое", над­ви­гав­ше­еся и уг­ро­жав­шее всем нам? Не вспом­нил ли он гё­тев­с­кую мет­лу, тас­кав­шую во­ду по при­ка­зу уче­ни­ка ча­ро­дея [90]? Не ус­пел ли он уже со­об­ра­зить, что ему и его со­рат­ни­кам уже не удас­т­ся ос­та­но­вить раз­бу­жен­ные ими си­лы, как не мог ос­та­но­вить мет­лу бед­ный уче­ник ча­ро­дея? Нет, ско­рее все­го, Ни­ко­лай Ива­но­вич прос­то воз­му­тил­ся, что ка­кой­-то пар­ши­вый сле­до­ва­тель су­нул нос не в свое де­ло и не вы­пол­нил рас­по­ря­же­ния стар­ших по иерар­хи­чес­кой лес­т­ни­це. Еще не на­ла­ди­ли ма­ши­ну, по­ду­мал он, и она сбо­ива­ет… Ведь он всег­да был че­ло­ве­ком тем­пе­ра­мен­т­ным, с быс­т­ры­ми и силь­ны­ми ре­ак­ци­ями, толь­ко по-раз­но­му вы­ра­жал свое не­го­до­ва­ние в раз­ные эпо­хи. Вплоть до двад­цать вось­мо­го го­да он вос­к­ли­цал "иди­оты!" и хва­тал те­ле­фон­ную труб­ку, а с трид­ца­то­го хму­рил­ся и го­во­рил: "На­до по­ду­мать, к ко­му об­ра­тить­ся"… Пу­те­шес­т­вие в Ар­ме­нию он ус­т­ра­ивал че­рез Мо­ло­то­ва и пен­сию [91] то­же. Она бы­ла да­на за "зас­лу­ги в рус­ской ли­те­ра­ту­ре при не­воз­мож­нос­ти ис­поль­зо­вать" дан­но­го пи­са­те­ля в со­вет­с­кой. Эта фор­му­ли­ров­ка чем-то со­от­вет­с­т­во­ва­ла дей­ст­ви­тель­нос­ти, и мы по­доз­ре­ва­ли, что она при­над­ле­жит Бу­ха­ри­ну. А вот Ан­не Ан­д­ре­ев­не не наш­ли ни­че­го луч­ше­го, чем вы­дать пен­сию по ста­рос­ти, хо­тя ей бы­ло око­ло трид­ца­ти пя­ти лет. Трид­ца­ти­пя­ти­лет­няя "ста­ру­ха" по­лу­чи­ла семь­де­сят руб­лей - го­су­дар­с­т­во обес­пе­чи­ло ей и спич­ки, и па­пи­ро­сы.

    В на­ча­ле трид­ца­тых го­дов Бу­ха­рин в по­ис­ках "при­вод­ных рем­ней­" все рвал­ся к "Мак­си­мы­чу", чтоб рас­ска­зать ему про по­ло­же­ние Ман­дель­ш­та­ма - не пе­ча­та­ют и не до­пус­ка­ют ни к ка­кой ра­бо­те. О. М. тщет­но убеж­дал его, что от об­ра­ще­ния к Горь­ко­му ни­ка­ко­го про­ка не бу­дет. Мы да­же рас­ска­за­ли ему ста­рую ис­то­рию со шта­на­ми: О. М. вер­нул­ся че­рез Гру­зию из вран­ге­лев­с­ко­го Кры­ма, дваж­ды его арес­то­вы­ва­ли [92], и он доб­рал­ся до Ле­нин­г­ра­да еле жи­вой­, без теп­лой одеж­ды… В те го­ды одеж­ду не про­да­ва­ли - ее мож­но бы­ло по­лу­чить толь­ко по ор­де­ру. Ор­де­ра на одеж­ду пи­са­те­лям сан­к­ци­они­ро­вал Горь­кий. Ког­да к не­му об­ра­ти­лись с прось­бой вы­дать Ман­дель­ш­та­му брю­ки и сви­тер, Горь­кий вы­чер­к­нул брю­ки и ска­зал: "Обой­дет­ся"… До это­го слу­чая он ни­ко­го не ос­тав­лял без брюк, и мно­гие пи­са­те­ли, став­шие по­том по­пут­чи­ка­ми, вспо­ми­на­ют об оте­чес­кой за­бо­те Горь­ко­го. Брю­ки - ме­лочь, но эта ме­лочь сви­де­тель­с­т­во­ва­ла о враж­деб­нос­ти Горь­ко­го к чуж­до­му для не­го те­че­нию в ли­те­ра­ту­ре: все те же "хи­лые ин­тел­ли­ген­ты", ко­то­рых сле­ду­ет сох­ра­нять, толь­ко ес­ли у них есть ос­но­ва­тель­ная сум­ма на­уч­ных зна­ний. По­доб­но мно­гим лю­дям тож­дес­т­вен­ной би­ог­ра­фии, Горь­кий це­нил зна­ния и оце­ни­вал их ко­ли­чес­т­вен­но - чем боль­ше, тем луч­ше… Бу­ха­рин не по­ве­рил О. М. и ре­шил пред­п­ри­нять ре­ког­нос­ци­ров­ку. Вско­ре он нам ска­зал: "А к Мак­си­мы­чу об­ра­щать­ся не на­до"… Сколь­ко я ни прис­та­ва­ла, мне не уда­лось уз­нать по­че­му…

    При обыс­ке 34 го­да у нас отоб­ра­ли все за­пи­соч­ки Бу­ха­ри­на. Чуть-чуть ви­ти­ева­тые, ук­ра­шен­ные ла­тин­с­кой ци­та­той­: про­сит про­ще­ния, не мо­жет при­нять сей­час, во­ленс-но­ленс при­хо­дит­ся встре­чать­ся в ча­сы, наз­на­чен­ные сек­ре­та­рем… Не соч­ти­те за бю­рок­ра­тизм - ина­че не ус­пе­ешь все­го сде­лать… Удоб­но ли зав­т­ра в де­вять ут­ра?… Про­пуск бу­дет при­го­тов­лен… Ес­ли не­удоб­но, мо­жет, са­ми пред­ло­жи­те ка­кой­-ни­будь час…

    Я бы мно­го от­да­ла, что­бы еще раз до­го­во­рить­ся с Ко­рот­ко­вой­, бе­лоч­кой­-сек­ре­тар­шей из "Чет­вер­той про­зы", о ча­се, а по­том прий­ти к Ни­ко­лаю Ива­но­ви­чу и по­го­во­рить о том, че­го мы не ус­пе­ли ска­зать друг дру­гу. Мо­жет, он сно­ва выз­вал бы по меж­ду­го­род­но­му те­ле­фо­ну Ки­ро­ва и спро­сил - что у вас де­ла­ет­ся в Ле­нин­г­ра­де - по­че­му вы не пе­ча­та­ете Ман­дель­ш­та­ма?… Из­да­ние уже дав­но сто­ит в пла­не, а вы от­к­ла­ды­ва­ете его с го­да на год… А со смер­ти прош­ло уже двад­цать пять лет…

    Судьба не та­ин­с­т­вен­ная внеш­няя си­ла, а ма­те­ма­ти­чес­ки вы­во­ди­мое про­из­вод­ное из внут­рен­не­го за­ря­да че­ло­ве­ка и ос­нов­ной тен­ден­ции эпо­хи, хо­тя в на­ше вре­мя не­ма­ло му­че­ни­чес­ких би­ог­ра­фий вы­ре­за­лось по чу­до­вищ­ной стан­дар­т­ной вык­рой­ке. Но эти двое - но­си­те­ли внут­рен­не­го за­ря­да - са­ми оп­ре­де­ли­ли свои от­но­ше­ния со вре­ме­нем.

    

    

    Паспорт отоб­ра­ли при арес­те. Ког­да мы при­еха­ли в Во­ро­неж, един­с­т­вен­ным до­ку­мен­том О. М. ока­за­лась соп­ро­во­ди­тель­ная бу­маж­ка чер­дын­с­ко­го ГПУ, по ко­то­рой нам вы­да­ва­ли би­ле­ты в во­ин­с­ких кас­сах Ее О. М. сдал в спе­ци­аль­ное окош­ко за­шар­кан­ной про­пус­к­ной ГПУ и по­лу­чил но­вое удос­то­ве­ре­ние - по не­му до­пус­ка­лась толь­ко вре­мен­ная про­пис­ка на нес­коль­ко не­дель. Он раз­гу­ли­вал с этим удос­то­ве­ре­ни­ем, по­ка вы­яс­ня­лось, сле­ду­ет ли ос­та­вить ссыль­но­го в об­лас­т­ном цен­т­ре или мож­но спла­вить в рай­он. Кро­ме то­го, на­ши опе­ку­ны не зна­ли, ка­ко­му ви­ду вы­сыл­ки он под­ле­жит. В этом де­ле есть мно­жес­т­во гра­да­ций­; мне из­вес­т­ны две ос­нов­ные раз­но­вид­нос­ти: с прик­реп­ле­ни­ем и без. В слу­чае прик­реп­ле­ния на­до ре­гу­ляр­но хо­дить от­ме­чать­ся в ка­кое-то окош­ко этой са­мой при­ем­ной. В Чер­ды­ни О. М. по­ла­га­лось яв­лять­ся на ре­гис­т­ра­цию каж­дые три дня. При от­сут­с­т­вии прик­реп­ле­ния су­щес­т­ву­ют ва­ри­ан­ты, при ко­то­рых раз­ре­ша­ют­ся или зап­ре­ща­ют­ся по­ез­д­ки по об­лас­ти. К осе­ни О. М. выз­ва­ли в ор­га­ны и раз­ре­ши­ли по­лу­чить во­ро­неж­с­кий пас­порт. Вид вы­сыл­ки ока­зал­ся са­мым лег­ким - с пас­пор­том! Тут-то мы уз­на­ли, что об­ла­да­ние пас­пор­том то­же вы­со­кая при­ви­ле­гия - не вся­кий зас­лу­жи­ва­ет ее.

    Получение пас­пор­та - ог­ром­ное со­бы­тие в жиз­ни ссыль­но­го, оно да­ет ил­лю­зию граж­дан­с­ких прав. Пер­вый год жиз­ни в Во­ро­не­же оз­на­ме­но­вал­ся неп­ре­рыв­ны­ми хож­де­ни­ями в ми­ли­цию для по­лу­че­ния бу­ма­жон­ки, на­зы­вав­шей­ся "вре­мен­ный пас­порт". Семь или во­семь ме­ся­цев под­ряд вы­да­вал­ся до­ку­мент или бу­ма­жон­ка, дей­ст­ви­тель­ная на один ме­сяц. За не­де­лю до ис­те­че­ния сро­ка О. М. на­чи­нал со­би­рать справ­ки, не­об­хо­ди­мые для об­ме­на: из до­мо­уп­рав­ле­ния о том, что О. М. не бро­дя­га, а про­пи­сан честь чес­тью в та­ком-то до­ме, из ГПУ и, на­ко­нец, с мес­та ра­бо­ты. С ГПУ от­но­ше­ния бы­ли впол­не яс­ны, а вот пос­лед­няя справ­ка ока­за­лась кам­нем прет­к­но­ве­ния: где ее взять? Пер­вое вре­мя при­хо­ди­лось вык­лян­чи­вать ее в мес­т­ном от­де­ле­нии Со­юза пи­са­те­лей. Эта про­це­ду­ра ни­ког­да не про­хо­ди­ла без ос­лож­не­ний. Де­яте­ли Со­юза охот­но нас­ту­ка­ли бы ка­кую угод­но справ­ку, но де­лать это­го они не сме­ли, а не­ко­то­рые из них, мо­жет, дей­ст­ви­тель­но с тре­пе­том от­но­си­лись к сво­ему пра­ву ста­вить пе­чать Со­юза на лис­ток бу­ма­ги: вдруг пос­та­вишь пе­чать пло­хо­му пи­са­те­лю! И хо­зя­ева мес­т­но­го от­де­ле­ния ку­да-то об­ра­ща­лись, что­бы по­лу­чить сан­к­цию на вы­да­чу бу­маж­ки о том, что О. М. дей­ст­ви­тель­но за­ни­ма­ет­ся ли­те­ра­ту­рой. На­чи­на­лось все с шу­шу­канья, мрач­ных взгля­дов, бе­гот­ни… По­лу­чив сан­к­цию, во­ро­неж­с­кие пи­са­те­ли улы­ба­лись: им то­же бы­ло при­ят­но, что все сош­ло бла­го­по­луч­но… Вре­мя бы­ло еще не­вин­ное, ве­ге­та­ри­ан­с­кое…

    За каж­дой справ­кой­, как ми­ни­мум, при­хо­ди­лось хо­дить по два ра­за: сна­ча­ла поп­ро­сить, а по­том по­лу­чить. Час­то вы­да­ча справ­ки от­к­ла­ды­ва­лась: "еще не го­то­ва"… Справ­ки сда­ва­лись на­чаль­ни­ку пас­пор­т­но­го сто­ла в ми­ли­ции. К не­му всег­да сто­яла боль­шая оче­редь. Че­рез два-три дня О. М. опять бе­жал в ту же оче­редь к то­му же на­чаль­ни­ку для по­лу­че­ния вре­мен­но­го пас­пор­та, а на сле­ду­ющий день он шел про­пи­сы­вать но­вый до­ку­мент и ста­но­вил­ся в оче­редь к окош­ку у про­пи­сы­ва­ющей ми­ли­цей­ской ба­рыш­ни. Ока­за­лось, что у ми­ли­цей­ской ба­рыш­ни есть ду­ша: она по­че­му-то взя­ла О. М. под свое пок­ро­ви­тель­с­т­во и, не об­ра­щая вни­ма­ния на ро­пот до­мо­уп­рав­лен­с­ких ра­бот­ни­ков, то­мив­ших­ся в оче­ре­ди с тол­с­ты­ми до­мо­вы­ми кни­га­ми под мыш­кой - в них вно­сят­ся все при­бы­ва­ющие и уез­жа­ющие, - она под­зы­ва­ла О. М. к окош­ку и за­би­ра­ла у не­го пас­порт, что­бы на сле­ду­ющее ут­ро, опять из­ба­вив его от сто­яния в оче­ре­ди, вру­чить ему эту дра­го­цен­ную бу­маж­ку, но уже со штам­пом о про­пис­ке.

    К ле­ту 1935 го­да нас об­ла­го­де­тель­с­т­во­ва­ли, вы­дав О. М. трех­ме­сяч­ный пас­порт и раз­ре­шив трех­ме­сяч­ную про­пис­ку. Это очень об­лег­чи­ло жизнь, тем бо­лее что оче­ре­ди пос­ле чис­т­ки Ле­нин­г­ра­да рез­ко уве­ли­чи­лись: счас­т­лив­цы, по­пав­шие в Во­ро­неж, про­хо­ди­ли че­рез все тру­до­ем­кие пас­пор­т­ные про­це­ду­ры. Во вре­мя об­ще­го об­ме­на пас­пор­тов О. М. вдруг удос­то­ил­ся нас­то­ящей трех­лет­ней пас­пор­т­ной книж­ки.

    Беспаспортные на­ро­ды ни­ког­да не до­га­да­ют­ся, сколь­ко раз­в­ле­че­ний мож­но из­в­лечь из этой вол­шеб­ной книж­ки! В дни, ког­да пас­порт О. М. был еще дра­го­цен­ной но­вин­кой­, да­ром ми­лос­ти­вой судь­бы, в Во­ро­неж при­ехал на гас­т­ро­ли Яхон­тов [93]. Это имен­но с ним О. М. в Мос­к­ве уп­раж­нял­ся в чте­нии пай­ко­вой книж­ки из от­лич­но­го пи­са­тель­с­ко­го рас­п­ре­де­ли­те­ля: "пай­ко­вые книж­ки чи­таю, пень­ко­вые ре­чи лов­лю"… Те­перь они пе­реш­ли на пас­пор­т­ную и, на­до ска­зать, она заз­ву­ча­ла мрач­нее. В пай­ко­вой - хо­ром и по­оди­ноч­ке - они про­чи­ты­ва­ли та­ло­ны: мо­ло­ко, мо­ло­ко, мо­ло­ко… сыр, мя­со… У Яхон­то­ва, ког­да он чи­тал пас­пор­т­ную, по­яв­ля­лись мно­гоз­на­чи­тель­ные и уг­ро­жа­ющие ин­то­на­ции: ос­но­ва­ние, по ко­то­ро­му… вы­дан… кем вы­дан… осо­бые от­мет­ки… про­пис­ка, про­пис­ка, про­пис­ка… От пай­ко­вой книж­ки про­тя­ну­лась ни­точ­ка к той ли­те­ра­ту­ре, ко­то­рую нам то­же вы­да­ва­ли в жур­на­лах и го­сиз­да­тах, и, от­к­ры­вая "Но­вый мир" или "Крас­ную новь", О. М. го­во­рил: се­год­ня вы­да­ет­ся Глад­ков, Зен­ке­вич или Фа­де­ев… В этом двой­ном зна­че­нии она и по­па­ла в сти­хи. И пас­пор­т­ной наш­лось мес­то в сти­хах: "И в ку­лак за­жи­мая ис­тер­тый Год рож­денья с гурь­бой и гур­том, Я шеп­чу обес­к­ров­лен­ным ртом: Я рож­ден в ночь с вто­ро­го на третье Ян­ва­ря в де­вя­нос­то од­ном Не­на­деж­ном го­ду, и сто­летья Ок­ру­жа­ют ме­ня ог­нем"…

    Вторая за­ба­ва - то­же по ти­пу "шиш в кар­ма­не" - про­ис­хо­ди­ла на под­мос­т­ках. Яхон­тов выс­ту­пал с мон­та­жом "По­эты пу­те­шес­т­ву­ют" и чи­тал ку­соч­ки из "Пу­те­шес­т­вия в Ар­з­рум" и Ма­яков­с­ко­го, из ко­то­рых яв­с­т­во­ва­ло, что по­эты мо­гут ез­дить за гра­ни­цу толь­ко при со­вет­с­кой влас­ти. Ауди­то­рия ос­та­ва­лась впол­не рав­но­душ­ной­: ник­то тог­да да­же не по­доз­ре­вал, что лю­ди мо­гут ез­дить за гра­ни­цу; "заж­ра­лись" - ле­ни­во го­во­ри­ли слу­ша­те­ли, рас­хо­дясь с не­по­нят­но­го ве­че­ра. И Яхон­то­ву, что­бы взбод­рить се­бя, при­хо­ди­лось при­бе­гать к трю­кам и за­ба­вам. Он встав­лял в свой мон­таж от­ры­вок из "Со­вет­с­ко­го пас­пор­та" и, вы­та­щив свой из кар­ма­на, пот­ря­сал им, гля­дя пря­мо на О. M. A тот вы­тас­ки­вал - лю­би­мый и но­вый­, и они об­ме­ни­ва­лись по­ни­ма­ющи­ми взгля­да­ми… На­чаль­с­т­во не одоб­ри­ло бы по­доб­ных шу­то­чек, но оно у нас пря­мо­ли­ней­ное, а в ин­с­т­рук­ци­ях ни­че­го по­доб­но­го пре­дус­мот­ре­но не бы­ло.

    Кроме то­го, по пас­пор­ту мож­но га­дать. Пос­коль­ку вся­кий об­щий об­мен пас­пор­тов яв­лял­ся так­же и чис­т­кой­, про­во­див­шей­ся под сур­дин­ку, я не ре­ши­лась по­ехать для об­ме­на в Мос­к­ву и про­из­ве­ла эту опе­ра­цию в Во­ро­не­же. Этим са­мым я ли­ши­лась граж­дан­с­т­ва в ве­ли­ком го­ро­де и сно­ва об­ре­ла его лишь че­рез двад­цать во­семь лет. Но, в сущ­нос­ти, шан­сов на по­лу­че­ние мос­ков­с­ко­го пас­пор­та у ме­ня не бы­ло: где бы я раз­до­бы­ла справ­ку о ра­бо­те? как бы я объ­яс­ни­ла, где хо­зя­ин пло­ща­ди, на ко­то­рой я жи­ву? а в ка­ких от­но­ше­ни­ях я с ним сос­тою и кто за ко­го от­ве­ча­ет? По­лу­чив два све­жень­ких во­ро­неж­с­ких пас­пор­та, мы за­ме­ти­ли, что у нас оди­на­ко­вые се­рии, то есть бук­вы пе­ред но­ме­ром. Счи­та­лось, что эти бук­вы - тай­ный по­ли­цей­ский шифр, оп­ре­де­ля­ющий ка­те­го­рию, к ко­то­рой при­над­ле­жит вла­де­лец - сво­бод­ный­, выс­лан­ный­, име­ющий су­ди­мость… "Вот те­перь ты окон­ча­тель­но по­па­лась", - ска­зал О. М., раз­г­ля­ды­вая но­ме­ра и се­рии. Оп­ти­мис­ти­чес­ки нас­т­ро­ен­ные друзья уте­ша­ли нас, что не я по­па­лась, а ми­ли­ция за­бы­ла, что О. М. ссыль­ный­, и не пос­та­ви­ла ему со­от­вет­с­т­ву­ющей по­мет­ки. У нас бы­ла та­кая твер­дая уве­рен­ность, что все граж­да­не пе­ре­ну­ме­ро­ва­ны и прош­тем­пе­ле­ва­ны сог­лас­но сво­им ка­те­го­ри­ям, что ни­ко­му да­же в го­ло­ву не приш­ла мысль усум­нить­ся в зна­че­нии этих букв и цифр. Толь­ко че­рез нес­коль­ко лет пос­ле смер­ти О. М. окон­ча­тель­но вы­яс­ни­лось, что се­рии не оз­на­ча­ют ни­че­го, кро­ме по­ряд­ко­вых но­ме­ров да еще то­го, что мои на­пу­ган­ные сог­раж­да­не пре­вос­хо­дят в сво­ем во­об­ра­же­нии да­же ГПУ и ми­ли­цию.

    Потеря мною мос­ков­с­ко­го пас­пор­та ма­ло нас огор­ча­ла. "Если я вер­нусь, - го­во­рил О. М., - то и те­бя про­пи­шут. А по­ка я не вер­нул­ся, те­бя все рав­но не пус­тят". Дей­ст­ви­тель­но, в 38-м ме­ня выс­та­ви­ли из сто­ли­цы, по­том мне уда­ва­лось про­пи­сы­вать­ся на ме­сяц-дру­гой по на­уч­ным ко­ман­ди­ров­кам. На­ко­нец, Сур­ков пред­ло­жил мне вер­нуть­ся: "хва­тит си­деть в из­г­на­нии". Бро­сив ра­бо­ту, я при­еха­ла по­лу­чать вы­де­лен­ную мне Со­юзом пи­са­те­лей ком­на­ту. С пол­го­да ме­ня про­дер­жа­ли в Мос­к­ве, а по­том Сур­ков мне за­явил, что ни обе­щан­ной ком­на­ты, ни про­пис­ки у ме­ня не бу­дет "они го­во­рят, что вы уеха­ли доб­ро­воль­но", а у не­го нет вре­ме­ни, что­бы "по­го­во­рить о вас с то­ва­ри­ща­ми"… И, на­ко­нец, сей­час, в 64 го­ду, вдруг мне раз­ре­ши­ли про­пис­ку. Не­ма­ло, прав­да, на­ро­ду пи­са­ло пись­ма, про­си­ло и хло­по­та­ло… А мо­жет, это слу­чи­лось по­то­му, что сей­час ка­кой­-то бе­зум­ный жур­нал со­би­ра­ет­ся на­пе­ча­тать нес­коль­ко сти­хот­во­ре­ний О. М.? Все-та­ки это оз­на­ча­ет, что он вер­нул­ся в Мос­к­ву. Трид­цать два го­да ни од­ной строч­ки его сти­хов не по­яв­ля­лось в пе­ча­ти [94], двад­цать пять лет прош­ло пос­ле его смер­ти и трид­цать лет пос­ле пер­во­го арес­та.

    А по­лу­че­ние нас­то­яще­го пас­пор­та бы­ло дей­ст­ви­тель­но боль­шим об­лег­че­ни­ем. Пас­пор­т­ная ка­ни­тель не толь­ко от­ни­ма­ла мас­су вре­ме­ни, по­ка О. М. жил по "вре­мен­ным удос­то­ве­ре­ни­ям", но еще и соп­ро­вож­да­лась неп­ре­рыв­ной тре­во­гой и га­да­ни­ем на ко­фей­ной гу­ще: вы­да­дут - не вы­да­дут… И в при­ем­ной ГПУ, и в ми­ли­ции толь­ко и слы­ша­лись од­ни и те же раз­го­во­ры: од­ни жа­ло­ва­лись че­ло­ве­ку в окош­ке, что им от­ка­за­ли в про­пис­ке, дру­гие про­си­ли, что­бы им раз­ре­ши­ли… Око­шеч­ный че­ло­век не раз­го­ва­ри­вал, а толь­ко про­тя­ги­вал ру­ку за за­яв­ле­ни­ем и со­об­щал об от­ка­зе. По­лу­чив­шие от­каз нап­рав­ля­лись в рай­он, где за­ра­бо­тать бы­ло не­воз­мож­но, а ус­ло­вия жиз­ни не­пе­ре­но­си­мы. И вмес­те со всей тол­пой­, бе­гая за справ­ка­ми по кан­це­ля­ри­ям и ми­ли­ци­ям, мы дро­жа­ли, что на этот раз не прой­дет и нам сно­ва при­дет­ся от­п­рав­лять­ся не­из­вес­т­но ку­да и за­чем. "И в ку­лак за­жи­мая ис­тер­тый Год рож­денья с гурь­бой и гур­том…" Чи­тая эти сти­хи Ми­хо­эл­су, О. М. вых­ва­тил пас­порт и за­жал его в ку­лак…

    

    

    Мы при­еха­ли в Во­ро­неж, и нас по­че­му-то пус­ти­ли в гос­ти­ни­цу. Те, кто бдят над на­ми, раз­ре­ши­ли, оче­вид­но, на ко­неч­ных пун­к­тах бес­пас­пор­т­ным ос­та­нав­ли­вать­ся в гос­ти­ни­цах. Но­ме­ра нам не да­ли, но от­ве­ли кой­ки в муж­с­кой и жен­с­кой ком­на­тах. Жи­ли мы на раз­ных эта­жах, и я все бе­га­ла по лес­т­ни­це, по­то­му что бес­по­ко­илась, как чув­с­т­ву­ет се­бя О. М. Но с каж­дым днем ста­но­ви­лось все труд­нее под­ни­мать­ся по лес­т­ни­це. Че­рез нес­коль­ко дней у ме­ня под­с­ко­чи­ла тем­пе­ра­ту­ра, и я со­об­ра­зи­ла, что за­бо­ле­ваю сып­ным ти­фом, под­х­ва­чен­ным где-то в пу­ти. На­ча­ло сып­но­го ти­фа, по-мо­ему, нель­зя спу­тать ни с чем - ни с ка­ким грип­пом, во вся­ком слу­чае… Но это оз­на­ча­ло мно­го­не­дель­ное ле­жа­ние в боль­ни­це, в ба­ра­ках, а пе­ре­до мной все ма­ячи­ла сце­на, как О. М. бро­са­ет­ся из ок­на. Скрыв от не­го свою тем­пе­ра­ту­ру, а она уже из­ряд­но под­ня­лась и все вре­мя лез­ла вверх, я умо­ли­ла его пой­ти к пси­хи­ат­ру. "Если те­бе так хо­чет­ся", - ска­зал он, и мы пош­ли. О. М. сам под­роб­но опи­сал все те­че­ние сво­ей бо­лез­ни, и мне не приш­лось ни­че­го при­бав­лять. Он был в эти дни уже со­вер­шен­но объ­ек­ти­вен и то­чен. Вра­чу он по­жа­ло­вал­ся, что в ми­ну­ты ус­та­лос­ти у не­го бы­ва­ют гал­лю­ци­на­ции. Ча­ще все­го это слу­ча­ет­ся в мо­мент за­сы­па­ния. Сей­час, ска­зал О. М., он по­ни­ма­ет при­ро­ду "го­ло­сов" и на­учил­ся ос­та­нав­ли­вать их уси­ли­ем во­ли, но в гос­ти­нич­ной жиз­ни есть мно­го раз­д­ра­жа­ющих мо­мен­тов, ко­то­рые ме­ша­ют борь­бе с бо­лез­нью: шум, днем нель­зя от­дох­нуть… А са­мое неп­ри­ят­ное - это за­пи­ра­ющи­еся две­ри, хо­тя он прек­рас­но зна­ет, что две­ри за­пи­ра­ют­ся не сна­ру­жи, а из­нут­ри…

    Тюрьма проч­но жи­ла в на­шем соз­на­нии. Ва­си­ли­са Шклов­с­кая тер­петь не мо­жет зак­ры­тых две­рей - не по­то­му ли, что в мо­ло­дос­ти ей приш­лось ос­но­ва­тель­но по­си­деть и она на соб­с­т­вен­ном опы­те уз­на­ла, что та­кое быть за­пер­той. Да и лю­ди, не ис­пы­тав­шие тю­рем­ных ка­мер, то­же не мог­ли из­ба­вить­ся от тю­рем­ных ас­со­ци­аций. Ког­да го­да че­рез пол­то­ра в той же гос­ти­ни­це ос­та­но­вил­ся Яхон­тов, он сра­зу за­ме­тил, как там ляз­га­ют клю­чи в зам­ках: "Ого!" - ска­зал он, ког­да, вый­дя из его но­ме­ра, мы за­пи­ра­ли дверь. "Звук не тот", - ус­по­ко­ил его О. М. Они от­лич­но по­ня­ли друг дру­га. Вот по­че­му в сти­хах О. М. так го­ря­чо ут­вер­ж­да­ет­ся пра­во "ды­шать и от­к­ры­вать две­ри" [95], ко­то­ро­го О. М. бо­ял­ся ли­шить­ся.

    Психиатр раз­го­ва­ри­вал с ним ос­то­рож­но - ведь в каж­дом че­ло­ве­ке все мы по­доз­ре­ва­ем сту­ка­ча, а сре­ди по­тер­пев­ших их бы­ло мно­жес­т­во, по­то­му что лю­ди, пе­ре­жив­шие пси­хи­чес­кую трав­му, час­то те­ря­ли соп­ро­тив­ля­емость, но, выс­лу­шав рас­сказ О. М., он все же ска­зал, что у "пси­хас­те­ни­чес­ких субъ­ек­тов", по­бы­вав­ших в тюрь­ме, очень час­то наб­лю­да­ют­ся по­доб­ные "ком­п­лек­сы"…

    Я рас­ска­за­ла вра­чу про свою бо­лезнь - тут и О. М. по­нял, в чем де­ло, и страш­но ис­пу­гал­ся - и спро­си­ла, не сле­ду­ет ли на вре­мя мо­ей бо­лез­ни ус­т­ро­ить О. М. в кли­ни­ку. Врач ре­ши­тель­но за­явил, что мож­но со­вер­шен­но спо­кой­но ос­та­вить О. М. на во­ле - сле­дов трав­ма­ти­чес­ко­го пси­хо­за уже не вид­но. Сре­ди лю­дей­, сос­лан­ных на по­се­ле­ние в Во­ро­неж, ска­зал врач, ему час­то при­хо­ди­лось наб­лю­дать сос­то­яния, по­доб­ные то­му, что опи­сал О. М. Это слу­ча­ет­ся пос­ле нес­коль­ких не­дель, а иног­да да­же дней арес­та. За­бо­ле­ва­ния всег­да кон­ча­ют­ся бла­го­по­луч­но и не ос­тав­ля­ют ни­ка­ких сле­дов.

    На этот раз не я, а О. М. спро­сил, по­че­му сей­час за­бо­ле­ва­ют пос­ле нес­коль­ких дней внут­рен­ней тюрь­мы, хо­тя рань­ше про­си­жи­ва­ли по мно­го лет в кре­пос­ти и вы­хо­ди­ли здо­ро­вы­ми. Врач толь­ко раз­вел ру­ка­ми.

    А дей­ст­ви­тель­но ли вы­хо­ди­ли здо­ро­вы­ми? Быть мо­жет, вся­кая тюрь­ма вы­зы­ва­ет пси­хи­чес­кие бо­лез­ни, не го­во­ря уже о трав­мах? Или это спе­ци­фи­ка толь­ко на­ших тю­рем? А мо­жет, на­ша пси­хи­ка рас­ша­та­на еще до арес­та - пред­чув­с­т­ви­ями, стра­ха­ми и раз­мыш­ле­ни­ями на "тю­рем­ные те­мы"? У нас в стра­не этим ник­то не ин­те­ре­су­ет­ся, а за ру­бе­жом все­го это­го не зна­ют, по­то­му что мы уме­ем хра­нить свои ма­лень­кие сек­ре­ти­ки от внеш­не­го ми­ра.

    Я слы­ша­ла, что не­дав­но кто-то опуб­ли­ко­вал свои ла­гер­ные вос­по­ми­на­ния: ав­то­ра по­ра­зи­ло ко­ли­чес­т­во ду­шев­но­боль­ных сре­ди зак­лю­чен­ных. Сам он инос­т­ра­нец. Жи­вя в Со­вет­с­ком Со­юзе, он был пос­тав­лен в осо­бые ус­ло­вия и на­шей жиз­ни не знал, вер­нее, имел о ней са­мое по­вер­х­нос­т­ное пред­с­тав­ле­ние. Он де­ла­ет вы­вод, что у нас не ле­чат не­ко­то­рых бо­лез­ней­, вро­де пси­хас­те­нии, и боль­ные за на­ру­ше­ние слу­жеб­ной дис­цип­ли­ны и про­чие прег­ре­ше­ния, выз­ван­ные бо­лез­нью, по­па­да­ют в ла­ге­ря. Про­цент пси­хи­чес­ки не­ус­той­чи­вых лю­дей у нас и в са­мом де­ле ог­ром­ный. Сей­час сре­ди пра­во­на­ру­ши­те­лей­, осуж­ден­ных за ху­ли­ган­с­т­во и мел­кие гра­бе­жи, мно­гие, я ду­маю, тя­же­лые пси­хас­те­ни­ки или да­же пси­хо­па­ты. Они от­си­жи­ва­ют по нес­коль­ку лет за то, что, взло­мав зам­ки, по­хи­ти­ли из лав­ки нес­коль­ко лит­ров вод­ки, и, вый­дя на сво­бо­ду, тот­час опять по­па­да­ют в тюрь­му и ла­герь уже на доб­рый де­ся­ток лет за та­кое же пов­тор­ное прес­туп­ле­ние. При Ста­ли­не на них об­ра­ща­ли го­раз­до мень­ше вни­ма­ния, в ла­ге­ря они по­па­да­ли нес­рав­нен­но ре­же, чем сей­час, но за­то мас­са­ми спро­ва­жи­ва­ли ту­да сво­их близ­ких… А воп­рос, по­че­му ин­тел­ли­ген­ты и во­об­ще нер­в­ные и чув­с­т­ви­тель­ные лю­ди так силь­но ре­аги­ру­ют на арест и час­то за­бо­ле­ва­ют та­ин­с­т­вен­ным, быс­т­ро про­хо­дя­щим и не ос­тав­ля­ющим сле­дов трав­ма­ти­чес­ким пси­хо­зом, ос­та­ет­ся от­к­ры­тым… Где за­бо­ле­ли те, ко­го ви­дел этот инос­т­ран­ный ме­му­арист - в тюрь­ме или на во­ле? Кто они бы­ли - маль­чиш­ки, ук­рав­шие на вы­пив­ку, или мир­ные граж­да­не? Пси­хо­па­ты они или боль­ны этим са­мым трав­ма­ти­чес­ким пси­хо­зом? Все эти воп­ро­сы ос­та­ют­ся от­к­ры­ты­ми - не толь­ко для инос­т­ран­цев, но и для нас, в этом не ра­зоб­рать­ся, по­ка мы во весь го­лос не за­го­во­рим о на­шем прош­лом, нас­то­ящем и бу­ду­щем.

    О. М. еще раз хо­дил к пси­хи­ат­ру уже пос­ле то­го, как я выш­ла из боль­ни­цы, на этот раз к круп­но­му спе­ци­алис­ту, при­ехав­ше­му из Мос­к­вы об­с­ле­до­вать су­мас­шед­ший дом. О. М. по­шел к не­му по соб­с­т­вен­ной ини­ци­ати­ве, что­бы рас­ска­зать ис­то­рию сво­ей бо­лез­ни и спро­сить, не яв­ля­ет­ся ли она след­с­т­ви­ем ка­ких-ни­будь ор­га­ни­чес­ких де­фек­тов. Он ска­зал, что и рань­ше за­ме­чал у се­бя на­вяз­чи­вые идеи, нап­ри­мер, в пе­ри­оды кон­ф­лик­тов с пи­са­тель­с­ки­ми ор­га­ни­за­ци­ями он ни о чем дру­гом и ду­мать не мог. К то­му же - и это ис­тин­ная прав­да - он слиш­ком чув­с­т­ви­те­лен ко вся­ким трав­мам… Эти свой­ст­ва, кста­ти, я наб­лю­да­ла у обо­их брать­ев О. М., лю­дей со­вер­шен­но дру­го­го скла­да, чем он, но так­же под­вер­жен­ных трав­мам и прев­ра­ща­ющих в на­вяз­чи­вые идеи каж­дое тя­же­лое для них би­ог­ра­фи­чес­кое со­бы­тие…

    Московский пси­хи­атр сде­лал не­ожи­дан­ную вещь: он приг­ла­сил О. М. прой­тись с ним по па­ла­там. Вер­нув­шись пос­ле об­хо­да, он спро­сил, на­хо­дит ли О. М. что-ни­будь об­щее меж­ду со­бой и па­ци­ен­та­ми кли­ни­ки? Под ка­кую руб­ри­ку он от­нес бы се­бя: стар­чес­кое сла­бо­умие? ши­зоф­ре­ния? цир­ку­ляр­ный пси­хоз? ис­те­рия?… Врач и па­ци­ент рас­ста­лись друзь­ями.

    На сле­ду­ющий день я все же по­ти­хонь­ку от О. М. еще раз за­бе­жа­ла к пси­хи­ат­ру: я бо­ялась, что страш­ное зре­ли­ще, ко­то­рое нам на­ка­ну­не по­ка­за­ли, мо­жет ока­зать­ся но­вой трав­мой. Врач ус­по­ко­ил ме­ня. Он ска­зал, что соз­на­тель­но про­де­мон­с­т­ри­ро­вал О. М. сво­их па­ци­ен­тов - зна­ние де­ла толь­ко по­мо­жет ему из­ба­вить­ся от тя­же­лых вос­по­ми­на­ний о трав­ма­ти­чес­кой бо­лез­ни. Что же ка­са­ет­ся до нер­в­ной воз­бу­ди­мос­ти и не­уме­ния соп­ро­тив­лять­ся трав­мам, пси­хи­атр ни­ка­кой осо­бой па­то­ло­гии в этом не уви­дел, трав­мы бы­ли дос­та­точ­но серь­ез­ны, и мож­но толь­ко по­же­лать, что­бы их бы­ло мень­ше в на­шей жиз­ни… "А субъ­ект он лег­ко воз­бу­ди­мый и чрез­мер­но чув­с­т­ви­тель­ный­… " Так оно и бы­ло.

    Меня по­ра­жа­ло, с ка­кой лег­кос­тью О. М. под­с­ме­ива­ет­ся над сво­ей бо­лез­нью и как быс­т­ро он су­мел от­ре­зать ку­сок жиз­ни с бре­дом и гал­лю­ци­на­ци­ями. "На­день­ка, - ска­зал он мне ме­ся­ца че­рез два с по­ло­ви­ной пос­ле при­ез­да в Во­ро­неж, оби­дев­шись на хал­тур­ный обед, - я не мо­гу есть та­кую дрянь - ведь я те­перь не су­мас­шед­ший­… " А в сти­хах ("Стан­сы") он наз­вал бо­лезнь "се­ми­вер­ш­ко­вой ку­терь­мой­", а по­пыт­ку к са­мо­убий­ст­ву - прыж­ком ("пры­жок, и я в уме").

    Единственное, что мне ка­за­лось ос­тат­ком бо­лез­ни, это воз­ник­но­ве­ние у О. М. вре­мя от вре­ме­ни же­ла­ния при­ми­рить­ся с дей­ст­ви­тель­нос­тью и най­ти ей оп­рав­да­ние. Это про­ис­хо­ди­ло вспыш­ка­ми и соп­ро­вож­да­лось нер­в­ным сос­то­яни­ем, слов­но в та­кие ми­ну­ты он на­хо­дил­ся под гип­но­зом. Тог­да он го­во­рил, что хо­чет быть со все­ми и бо­ит­ся ос­тать­ся вне ре­во­лю­ции, про­пус­тить по бли­зо­ру­кос­ти то гран­ди­оз­ное, что со­вер­ша­ет­ся на на­ших гла­зах… На­до ска­зать, что это чув­с­т­во пе­ре­жи­ли мно­гие из мо­их сов­ре­мен­ни­ков, и сре­ди них весь­ма дос­той­ные лю­ди, вро­де Пас­тер­на­ка. Мой брат Ев­ге­ний Яков­ле­вич го­во­рил, что ре­ша­ющую роль в обуз­да­нии ин­тел­ли­ген­ции сыг­рал не страх и не под­куп, хо­тя и то­го, и дру­го­го бы­ло дос­та­точ­но, а сло­во "ре­во­лю­ция", от ко­то­ро­го ни за что не хо­те­ли от­ка­зать­ся. Сло­вом по­ко­ря­ли не толь­ко го­ро­да [96], но и мно­го­мил­ли­он­ные на­ро­ды. Это сло­во об­ла­да­ло та­кой гран­ди­оз­ной си­лой­, что, в сущ­нос­ти, не­по­нят­но, за­чем влас­ти­те­лям по­на­до­би­лись еще тюрь­мы и каз­ни.

    К счас­тью, при­пад­ки то­го, что сей­час у нас на­зы­ва­ют пат­ри­отиз­мом, про­ис­хо­ди­ли с О. М. не час­то. Оч­нув­шись, он сам на­зы­вал их бе­зу­ми­ем. Но все же ин­те­рес­но, что у лю­дей­, ра­бо­тав­ших в ис­кус­стве, пол­ное от­ри­ца­ние су­щес­т­ву­юще­го при­во­ди­ло к мол­ча­нию, пол­ное приз­на­ние гу­би­тель­но от­зы­ва­лось на ра­бо­те, де­ла­ло ее нич­тож­ной­, и пло­дот­вор­ны бы­ли толь­ко сом­не­ния, ко­то­рые, к со­жа­ле­нию, прес­ле­до­ва­лись влас­тя­ми.

    К при­ми­ре­нию с дей­ст­ви­тель­нос­тью тол­ка­ло и са­мое обык­но­вен­ное жиз­не­лю­бие. К му­че­ни­чес­т­ву у О. М. не бы­ло ни­ка­ко­го вле­че­ния, но за пра­во на жизнь при­хо­ди­лось пла­тить слиш­ком боль­шой це­ной. Ког­да О. М. ре­шил­ся сде­лать пер­вый взнос [97], ока­за­лось, что уже поз­д­но.

    Что же ка­са­ет­ся ме­ня, то я по­па­ла в сып­но­ти­фоз­ный ба­рак Глав­врач, ос­та­но­вив­шись у мо­ей кой­ки, ска­зал ка­ко­му-то ин­с­пек­то­ру, что я тя­же­лая боль­ная и "чис­люсь за ор­га­на­ми". Я ду­ма­ла, что этот раз­го­вор мне по­ме­ре­щил­ся в бре­ду, но тот же глав­врач, ока­зав­ший­ся доб­рым зна­ко­мым, бра­том аг­ро­но­ма Фе­ди, под­т­вер­дил мне пос­ле мо­его выз­до­ров­ле­ния, что эти сло­ва дей­ст­ви­тель­но бы­ли про­из­не­се­ны и что я "чис­люсь за ор­га­на­ми". Впос­лед­с­т­вии во вре­мя мо­их ски­та­ний по Со­юзу мне не­од­нок­рат­но со­об­ща­ли, как яв­ные, так и тай­ные ра­бот­ни­ки ор­га­нов, то есть от­де­лы кад­ров и сту­ка­чи, что я "чис­люсь за Мос­к­вой­". Что это зна­чит, я не знаю. Что­бы по­нять, на­до изу­чить струк­ту­ру ор­га­нов, за ко­то­ры­ми я по­че­му-то "чис­ли­лась". Мне ка­жет­ся, го­раз­до при­ят­нее не чис­лить­ся ни за кем, но ума не при­ло­жу, как это сде­лать. Лю­бо­пыт­но, все мы "чис­ли­лись" или толь­ко из­б­ран­ные?

    Палатный врач, доб­рая жен­щи­на, рас­ска­за­ла мне, что ее муж, аг­ро­ном, до­си­жи­ва­ет свой ла­гер­ный срок. Он "уехал" с мно­ги­ми дру­ги­ми сель­с­ки­ми ин­тел­ли­ген­та­ми по об­ви­не­нию в от­рав­ле­нии ко­лод­цев. Это не вы­дум­ка, не до­су­жее во­об­ра­же­ние, а факт. Выз­до­ро­вев, я на­ча­ла ез­дить в Мос­к­ву, и она да­ва­ла мне по­сыл­ки, что­бы я от­п­рав­ля­ла их в ла­герь. В те го­ды про­дук­то­вые по­сыл­ки при­ни­ма­лись толь­ко в Мос­к­ве, а сей­час их по­сы­ла­ют толь­ко из рай­он­ных го­ро­дов. Эм­ма Гри­горь­ев­на Гер­ш­тей­н мно­го лет ез­ди­ла в ка­кие-то фан­тас­ти­чес­кие го­ро­диш­ки, тас­кая тя­же­лые по­сыл­ки, ко­то­рые Ан­на Ан­д­ре­ев­на со­би­ра­ла для Ле­вы.

    Когда "отра­ви­тель ко­лод­цев" вер­нул­ся, от­си­дев свой срок, нас приг­ла­си­ли на ве­че­рин­ку. Мы пи­ли слад­кое ви­но в его честь, а он пел мяг­ким ба­ри­то­ном ро­ман­сы и ли­ко­вал. В 37 го­ду он стал "пов­тор­ни­ком"…

    Со мной мно­го во­зи­лась си­дел­ка Ню­ра. Ее муж ра­бо­тал на мель­ни­це. Од­наж­ды он вы­нес горсть му­ки для го­лод­ной семьи. Его осу­ди­ли по дек­ре­ту на пять лет [98]. Си­дел­ки жад­но по­еда­ли ос­тат­ки с та­ре­лок сып­но­ти­фоз­ных и ди­зен­те­рий­ных боль­ных. Они рас­ска­зы­ва­ли про свои бе­ды и ни­ще­ту.

    Я выш­ла из боль­ни­цы бри­тая, и О. М. проз­вал ме­ня ка­тор­жан­кой.

    

    

    Из сып­но­ти­фоз­но­го ба­ра­ка О. М. пе­ре­вез ме­ня не в гос­ти­ни­цу, а в "свою" ком­на­ту. Он ус­пел снять нам вре­мен­ное по­ме­ще­ние - зас­тек­лен­ную тер­рас­ку в раз­ва­ли­ва­ющем­ся особ­ня­ке луч­ше­го по­ва­ра в го­ро­де. Дом сох­ра­ни­ли в час­т­ном вла­де­нии за зас­лу­ги хо­зя­ина, ко­то­рый слу­жил ше­фом в сто­ло­вой са­мо­го что ни на есть зак­ры­то­го ти­па. По это­му по­во­ду О. М. ска­зал мне, что на­ко­нец-то мы смо­жем ра­зуз­нать, кто этот та­ин­с­т­вен­ный "зак­ры­тый тип"… Де­ло в том, что ле­том 33 го­да мы ез­ди­ли в Крым. И в Се­вас­то­по­ле, и в Фе­одо­сии нас не пус­ка­ли ни в од­ну сто­ло­вую, го­во­ря, что она "зак­ры­то­го ти­па". В Ста­ром Кры­му ока­за­лась да­же па­рик­ма­хер­с­кая "зак­ры­то­го ти­па", и О. М. шу­тил, что это но­вый "Кан­ни­фер­ш­танд" [99]. От по­ва­ра мы ни­че­го не уз­на­ли о "зак­ры­том Кан­ни­фер­ш­тан­де" - ему бы­ло не до шу­ток. Этот боль­ной­, ус­та­лый ста­рик, ли­шен­ный вся­ко­го ап­пе­ти­та, ютил­ся в од­ной из ком­нат сво­его особ­ня­ка, а в ос­таль­ных ком­на­тах рас­се­ли­лись жиль­цы, уже дав­но пла­тив­шие по став­ке. Как соб­с­т­вен­ник по­вар дол­жен был про­из­во­дить ре­монт за свой счет, и на ле­то он сда­вал тер­рас­ку, что­бы хоть как-ни­будь свес­ти кон­цы с кон­ца­ми. Он толь­ко и меч­тал, что­бы дом снес­ли или объ­яви­ли жак­том, но от по­доб­ных раз­ва­лин вся­кий ра­зум­ный Со­вет от­ка­жет­ся с хо­ду. Пос­лед­ний до­мов­ла­де­лец тос­ко­вал и ра­зо­рял­ся, но все еще на­де­ял­ся стать жак­тов­с­ким жиль­цом до­миш­ки, ко­то­рый пой­дет на снос.

    Воронеж трид­цать чет­вер­то­го го­да ока­зал­ся мрач­ным, бес­х­леб­ным го­ро­дом. По ули­цам по­би­ра­лись не­до­выс­лан­ные рас­ку­ла­чен­ные и сбе­жав­шие из кол­хо­зов крес­ть­яне. Они тор­ча­ли у ком­мер­чес­ких хлеб­ных ма­га­зи­нов и про­тя­ги­ва­ли ру­ку. Эти, оче­вид­но, ус­пе­ли уже съесть все су­хие кор­ки, зах­ва­чен­ные в меш­ках из род­ной де­рев­ни. В до­ме у по­ва­ра жил оди­чав­ший от го­ло­да ста­рик Мит­ро­фан. Ста­рик меч­тал ус­т­ро­ить­ся хо­тя бы в ноч­ные сто­ро­жа, но его ни­ку­да не бра­ли. Все не­уда­чи он при­пи­сы­вал сво­ему име­ни: "Раз я Мит­ро­фа­ний­, ду­ма­ют, что я цер­ков­ник, и го­нят в шею". В цен­т­ре го­ро­да сто­ял по­лу­раз­ру­шен­ный со­бор свя­то­го Мит­ро­фа­ния, и ста­рик, ве­ро­ят­но, был прав. Ког­да мы пе­ре­еха­ли в зим­нюю ком­на­ту, Мит­ро­фан по­ве­сил­ся. С на­шим отъ­ез­дом у не­го кон­чил­ся пос­лед­ний за­ра­бо­ток он по­мо­гал нам ис­кать ком­на­ту и при­во­дил ста­рух, за­ни­мав­ших­ся сво­е­об­раз­ным свод­ни­чес­т­вом - они зна­ко­ми­ли вла­дель­цев уг­лов, ко­ек и ком­нат с по­тен­ци­аль­ны­ми жиль­ца­ми. Ис­кать при­хо­ди­лось в по­ко­сив­ших­ся до­миш­ках, ос­тав­ших­ся в час­т­ном вла­де­нии, и у тех, кто сда­вал жак­тов­с­кую пло­щадь. Де­ло это бы­ло не­за­кон­ное - спе­ку­ля­ция жил­п­ло­щадью. Хо­зя­ева и жиль­цы за­ра­нее не­на­ви­де­ли друг дру­га. Жиль­цам хо­те­лось пос­ко­рее рас­со­рить­ся с хо­зя­ева­ми и пе­рес­тать пла­тить в двад­ца­тик­рат­ном по срав­не­нию с жак­тов­с­ки­ми це­на­ми раз­ме­ре. А хо­зя­ева, за­ла­тав на по­лу­чен­ные день­ги кры­шу или сме­нив вен­цы, вдруг со­об­ра­жа­ли, за ка­кую че­че­вич­ную пох­леб­ку они про­да­ли свое пер­во­род­с­т­во, и пу­га­лись, что жиль­цы на­ве­ки "оста­нут­ся на их шее", то есть зав­ла­де­ют пло­щадью. Этим обыч­но сда­ча ком­на­ты и кон­ча­лась: про­пи­сав­шись и про­жив по­ло­жен­ные нес­коль­ко ме­ся­цев, жи­лец до­го­ва­ри­вал­ся с до­мо­уп­рав­ле­ни­ем - здесь обыч­но не об­хо­ди­лось без "смаз­ки" - и по­лу­чал соб­с­т­вен­ную "жи­ров­ку", то есть пра­во на пло­щадь. Так про­ис­хо­ди­ло в жак­тов­с­ких до­мах, а в час­т­ных он прос­то от­ка­зы­вал­ся вы­ехать, и вы­се­лить его су­дом не уда­ва­лось, толь­ко пла­тить он пе­рес­та­вал. Имен­но та­ким об­ра­зом боль­шин­с­т­во лю­дей по­лу­чи­ли осед­лость и пло­щадь. Это бы­ло, так ска­зать, ес­тес­т­вен­ное пе­ре­рас­п­ре­де­ле­ние жилья. Шло оно го­раз­до ин­тен­сив­нее, чем изъ­ятие из­лиш­ков и вы­да­ча ор­де­ров, и соп­ро­вож­да­лось дра­ма­ми, скан­да­ла­ми и гру­да­ми до­но­сов, с по­мощью ко­то­рых и жиль­цы, и хо­зя­ева стре­ми­лись из­ба­вить­ся друг от дру­га. Сей­час от­но­ше­ния упо­ря­до­чи­лись и кон­ф­лик­там по­ло­жен ко­нец, по­то­му что ком­на­ты сда­ют­ся без про­пис­ки: жи­лец, на­хо­дя­щий­ся на птичь­ем бес­п­ро­пи­соч­ном по­ло­же­нии, ни на что пре­тен­до­вать не мо­жет. Един­с­т­вен­ная ла­зей­ка для скло­ки - со­сед­с­кий до­нос о неп­ро­пи­сан­ном жиль­це, но на­чаль­с­т­во ста­ло смот­реть на это сквозь паль­цы - вре­мя пе­ре­ме­ни­лось.

    В Во­ро­не­же хо­зя­ева охот­нее пус­ка­ли на свою пло­щадь ссыль­ных. Над ссыль­ны­ми всег­да ви­се­ла уг­ро­за, что их выш­лют в бо­лее глу­хое мес­то, и в слу­чае кон­ф­лик­та хо­зя­ин мог при­ло­жить к это­му ру­ку. Вот по­че­му мы по­лу­ча­ли мно­жес­т­во пред­ло­же­ний­, и О. М. по це­лым дням бе­гал смот­реть ком­на­ты по вся­ким тру­що­бам, но нам дол­го не уда­ва­лось все­лить­ся, по­то­му что всю­ду тре­бо­ва­ли за год впе­ред. На лет­ней тер­рас­ке уже за­мер­за­ла во­да, ког­да я съез­ди­ла в Мос­к­ву и по­лу­чи­ла пе­ре­вод. Он дос­тал­ся мне уди­ви­тель­но лег­ко: Луп­пол слы­шал про "чу­до" и был уве­рен, что без осо­бо­го рис­ка мо­жет обес­пе­чить О. М. ра­бо­той. Сде­лал он это с боль­шой охо­той. По­лу­чен­ный за пе­ре­вод аванс мы от­да­ли хо­зя­ину до­ми­ка на ок­ра­ине го­ро­да, ко­то­рый удов­лет­во­рил­ся оп­ла­той за пол­го­да впе­ред. Каж­дая по­ез­д­ка в го­род, а ез­дить при­хо­ди­лось мно­го - справ­ки, об­мен пас­пор­та, по­ис­ки ра­бо­ты для О. М. - бы­ла нас­то­ящим му­че­ни­ем - бес­ко­неч­ные ожи­да­ния на трам­вай­ных ос­та­нов­ках, тол­пы, гроз­дь­ями ви­ся­щие на пло­щад­ках ва­го­нов [100], дав­ка… До вой­ны го­род­с­кой тран­с­порт всю­ду, да­же в Мос­к­ве, был в чу­до­вищ­ном сос­то­янии. В ту зи­му мы поз­на­ли всю ярость степ­ных вет­ров - лю­ди, пе­ре­нес­шие кру­ше­ние, осо­бен­но чув­с­т­ви­тель­ны к хо­ло­ду. Мы убе­ди­лись в этом в пе­ри­оды оче­ред­ных бес­х­ле­биц и го­ло­да, а они ре­гу­ляр­но пов­то­ря­ют­ся че­рез каж­дые нес­коль­ко лет, войн и ссы­лок.

    Вскоре вы­яс­ни­лось, что аг­ро­ном, хо­зя­ин до­ма, где мы по­се­ли­лись, пус­тил нас, что­бы за­вес­ти ин­те­рес­ные зна­ком­с­т­ва. "Ду­мал, при­дут к вам пи­са­те­ли - Кре­то­ва, За­дон­с­кий­, - рум­бу вмес­те тан­це­вать бу­дем", - жа­ло­вал­ся оби­жен­ный хо­зя­ин в рус­ских са­по­гах. Ра­зо­ча­ро­вав­шись, он "при­нял свои ме­ры" - вры­вал­ся, ког­да к нам при­хо­ди­ли при­яте­ли, то­же ссыль­ные и то­же бес­пас­пор­т­ные, Ка­лец­кий и Ру­да­ков, и тре­бо­вал для про­вер­ки пас­пор­та: "У вас тут соб­ра­ния, а я, как хо­зя­ин, от­ве­чаю"… Мы выс­тав­ля­ли хо­зя­ина из ком­на­ты, и он пе­чаль­но взды­хал и, пой­мав ме­ня од­ну, жа­ло­вал­ся: "Хоть бы кто поп­ри­лич­нее к вам за­шел"… Дан­ные впе­ред день­ги вер­нуть он не мог, и нам приш­лось их от­жи­вать. О. М. пос­ме­ивал­ся: ссыль­ные всег­да стра­да­ли от сво­их хо­зя­ев - та­ко­ва тра­ди­ция. Рань­ше они бе­га­ли в по­ли­цию, те­перь в ГПУ, а наш аг­ро­ном толь­ко гро­зит­ся и, как буд­то, "не пи­шет" и "не хо­дит" ни­ку­да. А это на­до це­нить…

    Следующая ком­на­та - мы за­ни­ма­ли ее с ап­ре­ля 35-го по фев­раль 36 го­да - на­хо­ди­лась в цен­т­ре, в быв­шей меб­ли­раш­ке, где ютил­ся вся­кий сброд. Нес­коль­ко раз в до­ме бы­ва­ли ноч­ные об­ла­вы - ис­ка­ли са­мо­гон­щи­ков. Мо­ло­день­кая со­сед­ка, прос­ти­тут­ка, обо­жа­ла О. М. за то, что он кла­нял­ся ей на ули­це, и веч­но при­бе­га­ла к нам с вед­ром - вы­мыть пол, но де­нег ни за что не бра­ла: "Я вам по друж­бе"… За­хо­ди­ла по­жа­ло­вать­ся на жизнь ста­ру­ха ев­рей­ка, рас­тив­шая трех ма­лень­ких вну­ков. Наш хо­зя­ин взял­ся сжить ее со све­ту и пи­сал, ку­да сле­ду­ет, до­но­сы, об­ви­няя ее в прос­ти­ту­ции. Ста­ру­ха оп­рав­ды­ва­лась воз­рас­том - ко­му она та­кая нуж­на? - и раз­ме­ром ком­на­ты, где вну­ки спа­ли впо­вал­ку.

    Наше счас­тье, что до­нос­чи­ки пи­са­ли что по­па­ло, нис­коль­ко не за­бо­тясь о прав­до­по­до­бии, а вплоть до 37 го­да оно все-та­ки тре­бо­ва­лось, по­ка в прес­се не по­яви­лись статьи, ре­ко­мен­ду­ющие со­об­щать влас­тям о раз­го­во­рах, ко­то­рые ве­дут со­се­ди. До­нос боль­ше все­го, в сущ­нос­ти, от­ра­жа­ет уро­вень до­нос­чи­ка, ил­люс­т­ри­руя, на ка­кие взле­ты спо­соб­но его во­об­ра­же­ние. Вто­рой во­ро­неж­с­кий хо­зя­ин за­ни­мал низ­шую сту­пень на этой лес­т­ни­це. Од­наж­ды нас выз­ва­ли в при­ем­ную МГБ [101] и по­ка­за­ли один из его до­но­сов на нас, пред­ло­жив на­пи­сать объ­яс­не­ние. Там бы­ло ска­за­но, что ночью нас по­се­тил ка­кой­-то по­доз­ри­тель­ный тип и из на­шей ком­на­ты пос­лы­ша­лась стрель­ба. Пер­вая часть до­но­са еще мог­ла бы сой­ти, но вто­рая все по­гу­би­ла. Ноч­ной по­се­ти­тель, Яхон­тов, афи­ши о выс­туп­ле­нии ко­то­ро­го бы­ли раз­ве­ша­ны по все­му го­ро­ду, под­т­вер­дил, что про­си­дел у нас до ут­ра. На этом де­ло и кон­чи­лось.

    Самый факт вы­зо­ва по по­во­ду до­но­са по­ка­зы­вал, что его не со­би­ра­ют­ся ис­поль­зо­вать. Та­кое слу­ча­лось со мной и пос­ле 37 го­да, прав­да, ког­да Ежо­ва уже сня­ли и тер­рор по­шел на убыль. Од­наж­ды ме­ня выз­ва­ли в от­де­ле­ние ГПУ при ми­ли­ции в Мос­к­ве, где пос­ле смер­ти О. М. я до­би­лась вре­мен­ной про­пис­ки в сво­ей квар­ти­ре, и пот­ре­бо­ва­ли объ­яс­не­ний. На этот раз до­нос ока­зал­ся до­воль­но ква­ли­фи­ци­ро­ван­ным: в мо­ей ком­на­те про­ис­хо­дят соб­ра­ния, на ко­то­рых ве­дут­ся кон­т­р­ре­во­лю­ци­он­ные раз­го­во­ры. Един­с­т­вен­ным че­ло­ве­ком, по­се­тив­шим ме­ня, был Пас­тер­нак Он при­бе­жал ко мне, уз­нав о смер­ти О. М. Кро­ме не­го, ник­то не ре­шал­ся зай­ти, что я и объ­яс­ни­ла упол­но­мо­чен­но­му. Де­ло кон­чи­лось ни­чем, то есть мне прос­то пред­ло­жи­ли вы­ехать из Мос­к­вы до окон­ча­ния сро­ка вре­мен­ной про­пис­ки. На этот раз квар­тир­ной хо­зяй­кой бы­ла я, а вы­жи­вал ме­ня вре­мен­ный жи­лец, все­лен­ный к нам Со­юзом пи­са­те­лей под по­ру­чи­тель­с­т­во Став­с­ко­го. Он на­зы­вал се­бя пи­са­те­лем, а иног­да со­об­щал, что по чи­нам ра­вен ге­не­ра­лу. Фа­ми­лия его Кос­ты­рев. Ког­да пос­ле Двад­ца­то­го съез­да мне со­би­ра­лись дать в Мос­к­ве жил­п­ло­щадь, ме­ня выз­ва­ли в Со­юз пи­са­те­лей и спро­си­ли, ка­ким об­ра­зом я по­те­ря­ла квар­ти­ру. Я рас­ска­за­ла про Кос­ты­ре­ва. Ра­бот­ник Со­юза Иль­ин дол­го ис­кал это имя в пи­са­тель­с­ких спис­ках, но так и не на­шел. Но кем бы ни был Кос­ты­рев, пи­са­те­лем или ге­не­ра­лом, ро­ли это не иг­ра­ет до­бы­вая се­бе квар­ти­ру, он дей­ст­во­вал по тра­фа­ре­ту, а "пи­са­ли" у нас в са­мых раз­лич­ных сло­ях об­щес­т­ва. Ду­маю, что Кос­ты­рев пы­тал­ся спла­ни­ро­вать из ор­га­нов в ли­те­ра­ту­ру, но это ему не уда­лось. Вре­мя, ког­да он все­лил­ся к нам, пред­с­тав­ля­ло со­бой пе­ре­ход­ный мо­мент двой­ной служ­бы и двой­ных за­да­ний.

    Воронежский квар­тир­ный хо­зя­ин, ко­то­ро­му по но­чам ме­ре­щи­лась стрель­ба, свою пись­мен­ную де­ятель­ность за­зор­ной не счи­тал. Ве­ро­ят­но, он чув­с­т­во­вал се­бя по­лез­ным чле­ном об­щес­т­ва, ох­ра­ни­те­лем по­ряд­ка. В чем зак­лю­ча­лась его служ­ба, по­нять бы­ло не­лег­ко. О ней он мол­чал, и мы пред­по­чи­та­ли не спра­ши­вать. На­зы­вал он се­бя "аген­том" и пос­то­ян­но вы­ез­жал в рай­он "по де­лам кол­лек­ти­ви­за­ции". Во вся­ком слу­чае, он был мель­чай­шей сош­кой­, но и та­кие под­би­ра­лись дос­та­точ­но тща­тель­но.

    Жена "аген­та", мо­ло­день­кая, поч­ти де­воч­ка, ко­то­рую он "взял за се­бя", что­бы из­ба­вить от­тяж­кой учас­ти рас­ку­ла­чен­ной семьи, сда­ла ком­на­ту без его ве­до­ма во вре­мя од­ной из его дли­тель­ных от­лу­чек "по де­лам кол­лек­ти­ви­за­ции". Са­ма она пе­ре­еха­ла в про­ход­ную кух­ню, а день­ги от­п­ра­ви­ла ро­ди­те­лям. Муж по­лу­чил на свою шею жиль­цов и ни­ка­кой вы­го­ды. Же­на, хоть и "спа­сен­ная" этим ры­ца­рем, креп­ко дер­жа­ла его в ру­ках. Су­дя по их раз­го­во­рам, она кое-что про не­го зна­ла, что да­же в те жес­то­кие вре­ме­на не сош­ло бы с рук. В гла­за и за гла­за она на­зы­ва­ла его тра­ди­ци­он­ным име­нем "Ирод", а ког­да она осы­па­ла его от­бор­ной бранью, он роб­ко под­жи­мал хвост. Но с жиль­ца­ми он все же при­ми­рить­ся не мог и ста­рал­ся на­па­кос­тить, как умел. Он за­хо­дил к нам в ком­на­ту, дер­жа за хвост жи­вую мышь - дом прос­то ки­шел вся­кой не­чис­тью. Веж­ли­вый­, по-во­ен­но­му под­тя­ну­тый­, он при­вет­с­т­во­вал нас с по­ро­га, а за­тем го­во­рил: "Раз­ре­ши­те под­жа­рить?" - и шел пря­мо к элек­т­ри­чес­кой плит­ке с от­к­ры­той спи­ралью. Плит­ку он пре­зи­рал, счи­тая ее ин­тел­ли­ген­т­с­кой при­хотью, од­ной из бур­жу­аз­ных за­ма­шек, с ко­то­ры­ми чес­т­ный со­вет­с­кий граж­да­нин дол­жен бо­роть­ся, как с ку­лачь­ем. Ру­да­ков или Ка­лец­кий­, веч­но у нас тор­чав­шие, всту­па­лись за мышь, и хо­зя­ин, из­ряд­ный трус, встре­тив соп­ро­тив­ле­ние, по­зор­но от­с­ту­пал. Из со­сед­ней ком­на­ты до­но­си­лись его шу­точ­ки об ин­тел­ли­ген­т­с­ких нер­вах: а я их еще не так при­пуг­ну - ко­та за­жа­рю… За­ме­ча­тель­но, что он не пил и все свои трю­ки вы­пол­нял в аб­со­лют­но трез­вом ви­де. Мышь бы­ла его ко­рон­ным но­ме­ром.

    Когда О. М. уез­жал в Там­бов в са­на­то­рий [102], "агент" выб­ро­сил на­ши ве­щи из ком­на­ты - их по­доб­ра­ла и сох­ра­ни­ла прос­ти­тут­ка… Вер­нув­шись, О. М. не знал, ку­да де­вать­ся, и от­си­жи­вал­ся в ре­дак­ции га­зе­ты, на­хо­див­шей­ся в со­сед­нем до­ме. От­ту­да поз­во­ни­ли в из­вес­т­ное уч­реж­де­ние, где слу­жил наш хо­зя­ин, он же мы­ше­бо­рец и "агент". К ве­че­ру он не­ожи­дан­но явил­ся в ре­дак­цию и ска­зал: "Воз­в­ра­щай­тесь, мне ве­ле­ли не скан­да­лить", и мы по­ня­ли, как хо­ро­шо жить у сот­руд­ни­ков уч­реж­де­ний с во­ен­ной дис­цип­ли­ной. С тех пор "агент" был ти­ше во­ды, ни­же тра­вы… Ког­да мы наш­ли но­вую ком­на­ту и вы­ез­жа­ли, он сам пог­ру­зил на­ши ве­щи на из­воз­чи­ка и чуть не крес­тил­ся от ра­дос­ти: ко­му бы приш­ло в го­ло­ву, что по­бе­див­ший жи­лец не ос­та­нет­ся на­ве­ки?

    Говорят, что от сле­ду­юще­го жиль­ца он из­ба­вил­ся в 37 го­ду, но дол­го поль­зо­вать­ся жил­п­ло­щадью ему не уда­лось - его пе­ре­ве­ли на "внут­рен­нюю ра­бо­ту" в ла­герь.

    Всего за три го­да в Во­ро­не­же мы сме­ни­ли пять ком­нат, счи­тая тер­рас­ку. Пос­ле "аген­та" мы пе­ре­еха­ли в рос­кош­ный но­вый дом ИТР к вдо­вуш­ке, сдав­шей сра­зу две ком­на­ты - нам и мо­ло­до­му жур­на­лис­ту Ду­на­ев­с­ко­му. Доб­рый ма­лый ус­т­ро­ил нам этот чу­дес­ный пе­ре­езд, но хо­зяй­ка то­же ока­за­лась не­удач­ной­: жур­на­лист и не ду­мал на ней же­нить­ся, а она нас пус­ти­ла толь­ко, что­бы "устро­ить свою судь­бу". Ей за­хо­те­лось сно­ва по­пы­тать счас­тья, и нам приш­лось съез­жать, что­бы ус­ту­пить мес­то по­тен­ци­аль­но­му же­ни­ху. Пос­лед­няя ком­на­та в кро­шеч­ном, врос­шем в зем­лю до­миш­ке у те­ат­раль­ной пор­т­ни­хи [103] ока­за­лась ра­ем, сном из без­воз­в­рат­но ушед­ше­го прош­ло­го, наг­ра­дой за все мы­тар­с­т­ва. Хо­тя О. М. спо­кой­но от­но­сил­ся ко всем не­уря­ди­цам с хо­зя­ева­ми, у пор­т­ни­хи он все же ожил.

    Портниха бы­ла са­мой обык­но­вен­ной жен­щи­ной­, при­вет­ли­вой и доб­ро­душ­ной. Она жи­ла с ма­терью, ко­то­рую на­зы­ва­ла ба­буш­кой­, и сы­ном Ва­ди­ком, маль­чиш­кой­, как все маль­чиш­ки. Муж, са­пож­ник, умер нес­коль­ко лет на­зад, и ак­те­ры, чи­нив­шие у не­го обувь, прис­т­ро­или же­ну в те­атр, что­бы она мог­ла про­кор­мить семью. На сы­на ей вых­ло­по­та­ли пен­сию - са­пож­ник был ком­му­нис­том. Жи­ли они, как по­ла­га­ет­ся, на кар­тош­ке, да еще ба­буш­ка дер­жа­ла в са­рае с де­ся­ток кур. Двес­ти руб­лей за ком­на­ту сос­тав­ля­ли в их до­хо­де статью ог­ром­ной важ­нос­ти. Обыч­но у нее жи­ли ак­те­ры, и она сре­ди них прос­ла­ви­лась сво­им доб­ро­ду­ши­ем. Вот по­че­му они нас к ней прис­т­ро­или, и нам у нее ды­ша­лось лег­ко.

    Когда-то бы­ло мно­го доб­рых лю­дей. Ма­ло то­го, да­же злые прит­во­ря­лись доб­ры­ми, по­то­му что так по­ла­га­лось. От­сю­да и ли­це­ме­рие, и фальшь - ве­ли­кие по­ро­ки прош­ло­го, ра­зоб­ла­чен­ные кри­ти­чес­ким ре­ализ­мом в кон­це де­вят­над­ца­то­го ве­ка. Ре­зуль­тат этих ра­зоб­ла­че­ний ока­зал­ся не­ожи­дан­ным: доб­ря­ки вы­ве­лись. Ведь доб­ро­та не толь­ко врож­ден­ное ка­чес­т­во - ее нуж­но куль­ти­ви­ро­вать, а это де­ла­ют, ког­да на нее есть спрос. Для нас доб­ро­та бы­ла ста­ро­мод­ным, ис­чез­нув­шим ка­чес­т­вом, а доб­ряк - чем-то вро­де ма­мон­та. Все, че­му нас учи­ла эпо­ха - рас­ку­ла­чи­ванью, клас­со­вой борь­бе, ра­зоб­ла­че­ни­ям, сры­ва­нию пок­ро­вов и по­ис­кам по­доп­ле­ки под каж­дым пос­туп­ком, - все это вос­пи­ты­ва­ло ка­кие угод­но ка­чес­т­ва, толь­ко не доб­ро­ту.

    Доброту, как и доб­ро­ду­шие, при­хо­ди­лось ис­кать в за­хо­лус­т­ных мес­тах, глу­хих к зо­ву вре­ме­ни. Толь­ко пас­сив­ные лю­ди сох­ра­ня­ли эти ка­чес­т­ва, за­ве­щан­ные пред­ка­ми. Вы­вер­ну­тый на­из­нан­ку гу­ма­низм ска­зы­вал­ся на всех и каж­дом.

    У пор­т­ни­хи мы жи­ли ти­хо, спо­кой­но, по-че­ло­ве­чес­ки и сов­сем за­бы­ли, что у нас нет жил­п­ло­ща­ди. Про­ез­жая на из­воз­чи­ке, в ма­ши­не или трам­вае по ог­ром­ным го­ро­дам Со­вет­с­ко­го Со­юза, я час­то с удив­ле­ни­ем счи­та­ла ок­на мель­кав­ших до­мов: по­че­му ни од­но­го из этих окон я не мо­гу наз­вать сво­им? Мне сни­лись не­ле­пые сны: ко­ри­до­ры, ог­ром­ные, слов­но кры­тые по­тол­ком ули­цы, с две­ря­ми по обе сто­ро­ны. Сей­час две­ри от­к­ро­ют­ся, и я бу­ду вы­би­рать се­бе ком­на­ту. Иног­да ока­зы­ва­лось, что за две­ря­ми жи­вут мои уже умер­шие род­с­т­вен­ни­ки. Я сер­ди­лась: ока­зы­ва­ет­ся, вы здесь - все вмес­те, за­чем же я ски­та­юсь? Ка­кой Фрейд пос­ме­ет объ­яс­нить эти сны вы­тес­нен­ны­ми ком­п­лек­са­ми? заг­нан­ным внутрь по­ло­вым чув­с­т­вом? эди­пов­с­кой му­рой и про­чи­ми доб­ро­душ­ны­ми звер­с­т­ва­ми?

    Кто-то ска­зал, что со­вет­с­кие граж­да­не не нуж­да­ют­ся в стро­итель­с­т­ве соб­с­т­вен­ных до­мов: ведь они име­ют пра­во тре­бо­вать, что­бы го­су­дар­с­т­во да­ло им бес­п­лат­ную квар­ти­ру… Но у ко­го тре­бо­вать? Да­же во сне я не зна­ла, как к это­му прис­ту­пить­ся, и про­сы­па­лась преж­де, чем нас­ту­па­ла бла­жен­ная ми­ну­та, ког­да на­ко­нец вы­пи­сы­ва­ет­ся ор­дер на пра­во все­ле­ния, про­пис­ки и жи­ров­ки. В Во­ро­не­же я еще пи­та­лась ил­лю­зи­ями, что у ме­ня есть квар­ти­ра, с тру­дом до­бы­тая, един­с­т­вен­ная в сво­ем ро­де. Сей­час у ме­ня уже нет ил­лю­зий и я знаю за­ко­ны, по ко­то­рым я не имею пра­ва ни на что. А сколь­ко нас та­ких? Не ду­май­те, по­жа­луй­ста, что я ис­к­лю­че­ние. Имя нам ле­ги­он.

    Будущие по­ко­ле­ния не пой­мут, что та­кое "пло­щадь" в на­шей жиз­ни. Из-за жил­п­ло­ща­ди и ра­ди нее со­вер­ша­лось не­ма­ло прес­туп­ле­ний. Лю­ди при­вя­за­ны к сво­ей пло­ща­ди - они и по­мыс­лить не мо­гут, что­бы ее ос­та­вить. Кто спо­со­бен бро­сить не­наг­ляд­ную, род­ную, дра­го­цен­ную жак­тов­с­кую ком­на­ту в две­над­цать с по­ло­ви­ной мет­ров? Та­ких бе­зум­цев у нас нет, и пло­щадь пе­ре­хо­дит по нас­лед­с­т­ву, как ро­до­вые зам­ки, особ­ня­ки, име­ния. Мужья и же­ны, не­на­ви­дя­щие друг дру­га, те­щи и зятья, взрос­лые сы­новья и до­че­ри, быв­шие дом­ра­бот­ни­цы, за­це­пив­ши­еся за ком­на­ту при кух­не, - все они на­ве­ки свя­за­ны со сво­ей "пло­щадью" и рас­стать­ся с ней не мо­гут. В воп­ро­сах раз­во­да и бра­ка пер­вым вста­ет воп­рос о жил­п­ло­ща­ди. Я слы­ша­ла про ры­ца­рей­, ухо­дя­щих из до­му и ос­тав­ля­ющих же­не пло­щадь, я слы­ша­ла про не­вест с хо­ро­шей квар­ти­рой и про же­ни­хов, ищу­щих та­кую не­вес­ту… Ум­ные жен­щи­ны по­ку­па­ли ват­ник и на­ни­ма­лись в пе­ре­ря­жен­ном ви­де в убор­щи­цы сту­ден­чес­ких об­ще­жи­тий­, где им от­во­ди­ли ко­нур­ку. И там они зас­т­ре­ва­ли, го­да­ми тер­пе­ли прок­ля­тия ко­мен­дан­тов и уг­ро­зы выб­ро­сить их на ули­цу. В этих об­ще­жи­ти­ях жи­вут и пре­по­да­ва­те­ли, ко­то­рых то­же по­но­сят ко­мен­дан­ты. Я мог­ла бы за­це­пить­ся в од­ном из этих об­ще­жи­тии и, си­дя за­пер­шись, до поз­д­ней но­чи слу­шать пес­ни и пляс­ки ве­се­лых сту­ден­ток, на ко­то­рых час­то не хва­та­ет кой­ки, так что они спят вдво­ем в об­ним­ку с под­ру­гой.

    С пло­щадью свя­за­на и про­пис­ка - по­те­ря­ешь про­пис­ку в сво­ем го­ро­де и во­ве­ки не вер­нешь­ся. Для боль­шин­с­т­ва лю­дей соб­с­т­вен­ная квар­ти­ра ока­зы­ва­лась нас­то­ящей за­пад­ней. Ту­чи уже сгу­ща­лись над го­ло­вой­, вок­руг од­но­го за дру­гим за­би­ра­ли дру­зей и сос­лу­жив­цев. Мы это на­зы­ва­ли: сна­ря­ды ло­жат­ся бли­же… А соб­с­т­вен­ни­ки жи­ров­ки про­дол­жа­ли си­деть на мес­те и ждать, по­ка за ни­ми явят­ся; ожи­дая, они еще те­ши­ли се­бя на­деж­дой­, что их эта ча­ша по­че­му-то ми­нет. Так ох­ра­ня­ли они свою ко­ну­ру, так на­зы­ва­емую квар­ти­ру, а ес­ли она бы­ла от­дель­ная и в но­вом до­ме, то из нее для вя­ще­го сход­с­т­ва с за­пад­ней был толь­ко один вы­ход - чер­но­го хо­да в но­вых до­мах нет. Я зна­ла толь­ко од­ну ра­зум­ную жен­щи­ну, ко­то­рая во вре­мя ле­нин­г­рад­с­ко­го вы­се­ле­ния дво­рян сло­жи­ла ве­щи и уд­ра­ла в про­вин­цию, сох­ра­нив чис­тый пас­порт и тем са­мым из­ба­вив се­бя от мно­жес­т­ва бед.

    А ме­ня от арес­та спас­ла без­дом­ность. Один раз мне уда­лось до­бить­ся жил­п­ло­ща­ди. Это бы­ло в 33 го­ду, ког­да под на­тис­ком Бу­ха­ри­на нам да­ли го­лу­бят­ню на пя­том эта­же пи­са­тель­с­кой над­с­т­рой­ки. Че­рез пол­го­да О. М. заб­ра­ли, но квар­ти­ру сох­ра­ни­ли за на­ми. Под на­жи­мом пи­са­те­лей наш ко­мен­дант Ма­тэ Зал­ка да­же ез­дил в МГБ про­сить раз­ре­ше­ния выб­ро­сить с пло­ща­ди ссыль­но­го ста­ру­ху - мою мать - и ис­поль­зо­вать квар­ти­ру для нас­то­яще­го со­вет­с­ко­го пи­са­те­ля. Но чу­до про­дол­жа­лось, и ему от­ка­за­ли, поп­ро­сив пе­ре­дать пи­са­те­лям, жаж­ду­щим пло­ща­ди, что не на­до быть боль­ши­ми ро­ялис­та­ми, чем сам ко­роль. Сох­ра­не­ние квар­ти­ры вну­ша­ло нам на­деж­ду, что О. М. со­би­ра­ют­ся вер­нуть в Мос­к­ву, но ког­да по­на­до­би­лось, ее отоб­ра­ли, вы­ки­нув, кста­ти, и ме­ня, хо­тя я не чис­ли­лась ссыль­ной. Ос­тань­ся я в мос­ков­с­кой квар­ти­ре ря­дом с пи­са­те­лем-ге­не­ра­лом, мои кос­ти дав­но бы сгни­ли в об­щей ла­гер­ной яме. Пос­ле вто­ро­го арес­та О. М., ког­да я сло­ня­лась без жилья и про­пис­ки, за мной приш­ли в на­шу пос­лед­нюю ка­ли­нин­с­кую ком­на­ту, но ме­ня там уже не бы­ло. Ведь не мог­ла же я сох­ра­нить за со­бой эту ком­на­ту - она бы­ла в час­т­ном до­ме и сто­ила слиш­ком до­ро­го… За­пад­ни для ме­ня не наш­лось, и ме­ня, без­дом­ную, за­бы­ли, по­это­му я вы­жи­ла и сох­ра­ни­ла сти­хи О. М.

    А что, ес­ли б у доб­рой во­ро­неж­с­кой пор­т­ни­хи на­шел­ся пос­ле нас, то есть ле­том 37 го­да, жи­лец, ко­то­рый пе­рес­тал бы ей пла­тить и по­лу­чил от­дель­ную жи­ров­ку на за­ни­ма­емую им ком­на­ту? Не­уже­ли и она до­га­да­лась бы пос­ту­пить, как все, и пой­ти с до­но­сом в ор­га­ны: у мо­его жиль­ца, мол, про­ис­хо­дят не­за­кон­ные соб­ра­ния и ве­дут­ся кон­т­р­ре­во­лю­ци­он­ные раз­го­во­ры… я, как хо­зяй­ка, счи­таю сво­им дол­гом… Или она сми­рен­но от­ка­за­лась бы от при­вар­ка для ма­те­ри и сы­на? Но про нее из­вес­т­но толь­ко од­но - до­мик без крыль­ца раз­ру­шен вой­ной и на его мес­те вы­рос­ло что-то сов­сем дру­гое…

    

    

    Первое вре­мя в Во­ро­не­же ма­те­ри­аль­но нам жи­лось лег­че, чем ког­да-ли­бо: по­ра­жен­ный чу­дом Гос­ли­тиз­дат дал пе­ре­вод­ную ра­бо­ту. Же­ня да­же ска­зал, что Мос­к­ва ук­ра­си­лась от по­жа­ра. Я спеш­но пе­ре­ве­ла ка­кой­-то гнус­ный ро­ман [104] и тут же по­лу­чи­ла вто­рой до­го­вор. Но зи­мой 34/35 го­да ра­бо­то­да­те­лям, вид­но, вле­те­ло за их доб­ро­ту - ме­ня выз­ва­ли в Мос­к­ву - "озна­ко­мить­ся с ме­то­да­ми пе­ре­во­да". Ре­дак­то­ром был тог­да Стар­цев. Он пох­ва­лил "ме­то­ды", а за­вот­де­лом вы­ма­нил у ме­ня книж­ку - ему вдруг по­на­до­би­лось пос­мот­реть, не тре­бу­ет ли мой ро­ман сок­ра­ще­ний­… Боль­ше я этой кни­ги не ви­де­ла, и вско­ре она выш­ла в дру­гом пе­ре­во­де ("Гнез­до прос­тых лю­дей­"). Нам оп­ла­ти­ли еще нес­коль­ко лис­тов пе­ре­во­да Мо­пас­са­на по ста­ро­му до­го­во­ру, и на этом при­ток де­нег из Мос­к­вы кон­чил­ся.

    Добиваясь ра­бо­ты, О. М. пи­сал бес­ко­неч­ные за­яв­ле­ния и хо­дил в мес­т­ный Со­юз пи­са­те­лей. Воп­рос о пре­дос­тав­ле­нии ра­бо­ты "сто­ял прин­ци­пи­аль­но", как у нас тог­да вы­ра­жа­лись. Это зна­чи­ло, что жда­ли ука­за­ний свер­ху, а зап­ро­сил о них Со­юз, то есть ве­дом­с­т­во, за ко­то­рым чис­лил­ся О. М. Ни мне, ни О. М. ни­ког­да нель­зя бы­ло по­лу­чить ни­ка­кой ра­бо­ты без пред­ва­ри­тель­но­го ше­бур­ше­ния и ожи­да­ния. Да­же в 55 го­ду я пос­ту­пи­ла на ра­бо­ту в Че­бок­са­рах толь­ко пос­ле то­го, как Сур­ков ку­да-то съез­дил, по­лу­чил сан­к­цию и поз­во­нил при мне о ре­зуль­та­те сво­их пе­ре­го­во­ров ми­нис­т­ру прос­ве­ще­ния. А в 34 го­ду ни од­но уч­реж­де­ние не пре­дос­та­ви­ло бы ссыль­но­му ра­бо­ту без рас­по­ря­же­ния свер­ху. Этим ру­ко­во­ди­те­ли уч­реж­де­ний пы­та­лись зас­т­ра­хо­вать­ся от от­вет­с­т­вен­нос­ти за на­ли­чие в шта­те не­пол­но­цен­но­го граж­да­ни­на, но ес­ли нас­ту­пал пе­ри­од "бди­тель­нос­ти", ни­ка­кие ссыл­ки на преж­ние сан­к­ции и рас­по­ря­же­ния свер­ху не по­мо­га­ли, тем бо­лее что эти сан­к­ции ни­ког­да не да­ва­лись в пись­мен­ном ви­де - кто-то кив­нул го­ло­вой­, кто-то про­бур­чал по те­ле­фо­ну: "Ну, что ж", кто-то в луч­шем слу­чае ска­зал: "Ре­шай­те са­ми - мы не воз­ра­жа­ем"… В де­ле ни­ка­ких сле­дов это­го бур­ча­ния и кив­ка не ос­та­ва­лось, и на­чаль­ни­ки за­час­тую жес­то­ко рас­п­ла­чи­ва­лись за "за­со­ре­ние ап­па­ра­та чуж­дым эле­мен­том". Мы столь­ко лет бы­ли "чуж­дым эле­мен­том", что изу­чи­ли этот ме­ха­низм как свои пять паль­цев. Он пре­тер­пе­вал с те­че­ни­ем вре­ме­ни не­ко­то­рую эво­лю­цию, и власть го­су­дар­с­т­ва над че­ло­ве­ком при­ни­ма­ла все бо­лее чет­кие фор­мы, а за пос­лед­ние во­семь лет, про­шед­шие с Двад­ца­то­го съез­да, по­ло­же­ние рез­ко из­ме­ни­лось - нас­ту­пи­ла но­вая эпо­ха. Но я го­во­рю о Ста­лин­с­ком вре­ме­ни, и эта­пы, че­рез ко­то­рые про­шел О. М., ил­люс­т­ри­ру­ют про­цесс зак­ре­по­ще­ния ли­те­ра­ту­ры; то же са­мое про­ис­хо­ди­ло и в дру­гих об­лас­тях, нес­коль­ко ина­че, ко­неч­но, но суть ос­та­ва­лась та же.

    В 22 го­ду, ког­да мы вер­ну­лись из Гру­зии, все жур­на­лы по­мес­ти­ли имя О. М. в спис­ке сот­руд­ни­ков, но на­пе­ча­тать сти­хи ста­но­ви­лось все труд­нее. По­ка­за­те­лен был Во­рон­с­кий - он от­вер­гал все. "Что я с ним сде­лаю? - жа­ло­вал­ся сек­ре­тарь ре­дак­ции Сер­гей Ан­то­но­вич Клыч­ков. - Он го­во­рит не ак­ту­аль­но…" В 23 го­ду О. М. сня­ли сра­зу из всех спис­ков сот­руд­ни­ков. Это не мог­ло быть слу­чай­нос­тью, ина­че не бы­ло бы та­кой сог­ла­со­ван­нос­ти во всей пе­ри­оди­ке. Ве­ро­ят­но, ле­том про­ве­ли ка­кое-то иде­оло­ги­чес­кое со­ве­ща­ние, и в ли­те­ра­ту­ре на­ча­лось рас­сло­ение на сво­их и чу­жих. Зи­мой 23/24 го­да Бу­ха­рин, ре­дак­ти­ро­вав­ший жур­нал "Про­жек­тор", ска­зал О. М.: "Я не мо­гу пе­ча­тать ва­ших сти­хов. Да­вай­те пе­ре­во­ды… " Ско­рее все­го, пер­во­на­чаль­ное ог­ра­ни­че­ние ка­са­лось толь­ко пе­ри­оди­ки, и куп­лен­ная в 22 го­ду кни­га сти­хов ("Вто­рая кни­га") ус­пе­ла вый­ти в 23-м, но че­рез два го­да Нар­бут, за­ве­до­вав­ший из­да­тель­с­т­вом "ЗиФ", пов­то­рил то же, что ска­зал Бу­ха­рин: "Те­бя пе­ча­тать не мо­гу, а пе­ре­во­дов дам сколь­ко угод­но". К это­му вре­ме­ни все, ко­му не лень, пи­са­ли, что Ман­дель­ш­там бро­сил по­эзию и пе­ре­шел на пе­ре­во­ды. За на­шей прес­сой это пов­то­ри­ло и "На­ка­ну­не" [105], и О. М. очень огор­чил­ся. Да и во­об­ще, тог­да уже ста­ло дос­та­точ­но труд­но. "Они до­пус­ка­ют ме­ня толь­ко к пе­ре­во­дам", - жа­ло­вал­ся О. М. Но и с пе­ре­во­да­ми де­ло об­с­то­яло не так прос­то. Су­щес­т­во­ва­ла, ко­неч­но, ес­тес­т­вен­ная кон­ку­рен­ция, но, кро­ме то­го, О. М. ни­ког­да не по­па­дал в чис­ло лю­дей­, ко­то­рых при­ка­зы­ва­ли "обес­пе­чить". Со вто­рой по­ло­ви­ны двад­ца­тых го­дов пе­ре­вод­чес­кая ра­бо­та дос­та­ва­лась все труд­нее, оче­вид­но, ос­па­ри­ва­лось са­мо пра­во О. М. на за­ра­бо­ток. Не выш­ло ни­че­го и с дет­с­ки­ми книж­ка­ми. Мар­шак силь­но ис­пор­тил "Ша­ры" и "Трам­вай­" [106]; един­с­т­вен­ной от­ду­ши­ной бы­ли ни­щие час­т­ные из­да­тель­с­т­ва, по­ка они еще су­щес­т­во­ва­ли. Кое-ка­кие статьи О. М. тис­нул в про­вин­ции (Ки­ев) и в те­ат­раль­ных жур­наль­чи­ках. Все же пол­но­го зап­ре­ще­ния еще не су­щес­т­во­ва­ло, а толь­ко ог­ра­ни­че­ния и "ре­ко­мен­да­ции" за­бо­тить­ся об "акту­аль­нос­ти"… Но­вый этап - это борь­ба за "чис­то­ту ли­нии", от­к­рыв­ша­яся стать­ей Ста­ли­на в "Боль­ше­ви­ке" [107], в ко­то­рой он при­ка­зал сов­сем не пе­ча­тать не­под­хо­дя­щих ве­щей (1930). Я ра­бо­та­ла тог­да в ЗКП [108] и по раз­го­во­рам в ре­дак­ции по­ня­ла, что с пар­ти­зан­щи­ной кон­чи­ли и объ­яви­ли пла­но­мер­ное нас­туп­ле­ние. И все же в пе­чать прор­ва­лось еще нес­коль­ко сти­хот­во­ре­ний­, но за "Пу­те­шес­т­вие в Ар­ме­нию" [109] ("Звез­да") сня­ли ре­дак­то­ра от­де­ла - Це­за­ря Воль­пе, ко­то­рый­, впро­чем, знал, на что идет. Коль­цо сжи­ма­лось пос­те­пен­но. Ман­дель­ш­там и Ах­ма­то­ва пер­вы­ми по­чув­с­т­во­ва­ли на се­бе, что зна­чит ста­лин­с­кая эпо­ха, но пос­те­пен­но это уз­на­ли все. Мно­гим за­жим ли­те­ра­ту­ры был на ру­ку. Они и сей­час ра­ды бы вер­нуть ста­рое и бо­рют­ся за свои по­зи­ции и за сох­ра­не­ние ста­рых зап­ре­тов.

    В пе­ри­од ссыл­ки ни о ка­ком пе­ча­танье уже ре­чи быть не мог­ло, пе­ре­во­ды то­же отоб­ра­ли, и са­мое имя О. М. боль­ше не упо­ми­на­лось. Оно про­мель­к­ну­ло за все эти го­ды толь­ко нес­коль­ко раз в ру­га­тель­ных стать­ях. Сей­час с име­ни зап­рет снят, но по инер­ции его не про­из­но­сят, а в ко­че­тов­с­ких кру­гах оно еще вы­зы­ва­ет ярость. Ведь Эрен­бур­га клей­ми­ли глав­ным об­ра­зом за нес­коль­ко слов о Ман­дель­ш­та­ме и Цве­та­евой. Зи­мой 36/37 го­да прек­ра­ти­лись все за­ра­бот­ки. Мне уда­лось по­лу­чить пер­вую ра­бо­ту лишь в 39 го­ду, ког­да бы­ло объ­яв­ле­но, что же­ны зак­лю­чен­ных про­дол­жа­ют поль­зо­вать­ся пра­вом на труд, но в пе­ри­оды бди­тель­нос­ти ме­ня всег­да вы­го­ня­ли. Так как вся ра­бо­та на­хо­дит­ся в ру­ках го­су­дар­с­т­ва, един­с­т­вен­ное, что ос­та­ет­ся, это "под крем­лев­с­ки­ми сте­на­ми выть" [110]. Ведь час­т­ные спо­со­бы су­щес­т­во­ва­ния у нас бы­ли сле­ду­ющие (сей­час их нет): ого­род на учас­т­ке, где сто­ит соб­с­т­вен­ный дом, ко­ро­ва там же, но се­ном рас­по­ря­жа­ет­ся на­чаль­с­т­во; тай­ная пор­т­ни­ха, по­ка она не по­па­лась фи­нин­с­пек­то­ру, то же от­но­сит­ся к ма­ши­нис­т­ке, но пи­шу­щие ма­шин­ки сто­или до вой­ны очень до­ро­го; на­ко­нец, ни­щен­с­т­во, но оно у нас не при­но­сит до­хо­да, по­то­му что день­ги есть толь­ко у вер­ных слуг го­су­дар­с­т­ва, а они не ста­нут ком­п­ро­ме­ти­ро­вать се­бя связью с от­вер­жен­ны­ми. Из всех этих спо­со­бов мы при­бе­га­ли, по­ка бы­ло воз­мож­но, к "вою", то есть до­би­ва­лись "прин­ци­пи­аль­но­го ре­ше­ния воп­ро­са". О. М. за­ни­мал­ся этим в Во­ро­не­же, а я ез­ди­ла в Мос­к­ву и раз­го­ва­ри­ва­ла, по­ка ме­ня пус­ка­ли, с де­яте­ля­ми Со­юза [111] - Мар­чен­ко, Щер­ба­ко­вым и дру­ги­ми… Они хра­ни­ли неп­ро­ни­ца­емый вид и не от­ве­ча­ли ни на один мой воп­рос, но все же ко­го-то "на­вер­ху" зап­ра­ши­ва­ли.

    В пер­вую же зи­му пос­ле ссыл­ки у О. М. отоб­ра­ли пер­со­наль­ную пен­сию. Я до­би­ва­лась, что­бы ее вос­ста­но­ви­ли, и убеж­да­ла Щер­ба­ко­ва, что "зас­луг в рус­ской ли­те­ра­ту­ре" от­нять нель­зя, сле­до­ва­тель­но пен­сии от­би­рать не сле­до­ва­ло. Мое ос­т­ро­умие не про­из­ве­ло на вель­мо­жу ни­ка­ко­го впе­чат­ле­ния. "Ка­кие же мо­гут быть зас­лу­ги в рус­ской ли­те­ра­ту­ре, ес­ли Ман­дель­ш­там сос­лан за свои про­из­ве­де­ния?" - па­ри­ро­вал он. Мы все, в том чис­ле и я, со­вер­шен­но по­те­ря­ли пред­с­тав­ле­ние о пра­во­вых нор­мах, и мне са­мой лю­бо­пыт­но, мож­но ли нав­сег­да ли­шить пен­сии, стар­чес­кой­, тру­до­вой­, пер­со­наль­ной или ака­де­ми­чес­кой­, че­ло­ве­ка, осуж­ден­но­го на ка­кой­-то срок без по­ра­же­ния в пра­вах.

    Щербакова я не слу­чай­но наз­ва­ла вель­мо­жей. Са­мый фи­зи­чес­кий тип де­яте­ля у нас ме­нял­ся. До се­ре­ди­ны двад­ца­тых го­дов мы всю­ду стал­ки­ва­лись с быв­ши­ми под­поль­щи­ка­ми, ок­ру­жен­ны­ми со­от­вет­с­т­ву­ющей мо­ло­дежью. Рез­кие, уве­рен­ные в сво­ей неп­ре­ре­ка­емой пра­во­те, они охот­но пус­ка­лись в спо­ры, аги­ти­ро­ва­ли, час­то бы­ва­ли гру­бы. От них при­па­хи­ва­ло се­ми­на­рис­том и Пи­са­ре­вым. Пос­те­пен­но их сме­ни­ли круг­ло­го­ло­вые блон­ди­ны в вы­ши­тых ук­ра­ин­с­ких ру­баш­ках, эда­кие ру­ба­хи-пар­ни с раз­вяз­но-ве­се­лой и впол­не ис­кус­ствен­ной ма­не­рой­, шу­точ­ка­ми и на­ро­чи­той гру­бо­ва­тос­тью. На их мес­то приш­ли мол­ча­ли­вые дип­ло­ма­ты - каж­дое сло­во на вес зо­ло­та, ни­че­го лиш­не­го не ска­зать, ни­ка­ких обе­ща­ний не дать, но про­из­вес­ти впе­чат­ле­ние че­ло­ве­ка с ве­сом и вли­яни­ем. Од­ним из пер­вых са­нов­ни­ков это­го ти­па был Щер­ба­ков. Ког­да я в пер­вый раз к не­му приш­ла, мы оба нес­коль­ко ми­нут мол­ча­ли. Я хо­те­ла, что­бы за­го­во­рил он; из это­го ни­че­го не выш­ло, по­то­му что са­нов­ник пре­дос­тав­лял про­си­тель­ни­це воз­мож­ность из­ло­жить свою прось­бу… Я пос­та­ви­ла пе­ред ним воп­рос о пе­ча­та­нии, хо­тя за­ра­нее зна­ла, что все эти по­пыт­ки об­ре­че­ны на пол­ную не­уда­чу. Он объ­яс­нил мне, что един­с­т­вен­ным кри­те­ри­ем для пе­ча­та­ния ли­те­ра­тур­ных про­из­ве­де­ний яв­ля­ет­ся их ка­чес­т­во; сти­хи Ман­дель­ш­та­ма, оче­вид­но, не вы­дер­жи­ва­ют этой про­бы, раз их не пе­ча­та­ют. То же са­мое, но с ме­нее вы­ра­бо­тан­ны­ми ин­то­на­ци­ями пов­то­рил Мар­чен­ко. Один раз Щер­ба­ков ожи­вил­ся. Он спро­сил ме­ня, о чем пи­шет О. М. Я от­ве­ти­ла: "О Ка­ме"… Он не­дос­лы­шал. "О пар­ти­за­не?" - спро­сил он [112], поч­ти улыб­нув­шись, но улыб­ка тот­час ис­чез­ла, ког­да он ус­лы­шал, что речь идет о ре­ке. "По­че­му о ре­ке?" - спро­сил он. Ему это по­ка­за­лось ди­ким. Се­кун­д­ное ожив­ле­ние Щер­ба­ко­ва на­ве­ло нас на мысль, что от О. М., ве­ро­ят­но, жда­ли в те дни сла­вос­ло­вий и гим­нов и удив­ля­лись, что он их не пи­шет. На этот шаг он ре­шил­ся толь­ко в 37 го­ду, но тог­да уже ни­че­го во вни­ма­ние не при­ни­ма­лось.

    Все-таки мы с О. М. про­би­ли сте­ну, и на­ши сов­мес­т­ные уси­лия увен­ча­лись срав­ни­тель­ным ус­пе­хом: его нап­ра­ви­ли на ра­бо­ту в мес­т­ный те­атр. Чис­лил­ся он за­ве­ду­ющим ли­те­ра­тур­ной час­тью, но не имел ни ма­лей­ше­го по­ня­тия о том, что нуж­но де­лать. В сущ­нос­ти, он прос­то бол­тал с ак­те­ра­ми, и они его лю­би­ли. Кро­ме то­го, от­к­ры­ли для при­ра­бот­ков мес­т­ное ра­ди­ове­ща­ние. Та­кой вид бе­зы­мян­ной ра­бо­ты счи­тал­ся у нас до­пус­ти­мым да­же для ссыль­ных, прав­да, толь­ко в спо­кой­ные пе­ри­оды, ког­да в пе­ча­ти не мель­ка­ло сло­во "бди­тель­ность". На ра­дио мы вдво­ем сде­ла­ли нес­коль­ко пе­ре­дач - Мо­ло­дость Гё­те, Гул­ли­ве­ра для де­тей­… О. М. час­то пи­сал всту­пи­тель­ное сло­во к кон­цер­там, в час­т­нос­ти к "Орфею и Эв­ри­ди­ке" Глю­ка. Его об­ра­до­ва­ло, что, ког­да он шел по ули­це, из всех ру­по­ров нес­ся его рас­сказ про го­луб­ку-Эври­ди­ку… Там же он воль­но пе­ре­вел не­апо­ли­тан­с­кие пе­сен­ки для ссыль­ной пе­ви­цы с низ­ким го­ло­сом.

    В этот бла­го­по­луч­ный для нас во­ро­неж­с­кий пе­ри­од жить все же бы­ло труд­но­ва­то. Те­атр пла­тил 300 руб­лей.

    Этого хва­та­ло на ком­на­ту (мы пла­ти­ли от 200 до 300 за на­ши ко­ну­ры) и раз­ве что на па­пи­ро­сы. Ра­дио то­же да­ва­ло 200 - 300 руб­лей­, а я иног­да по­лу­ча­ла внут­рен­ние ре­цен­зии в га­зе­те и от­ве­ты на "са­мо­тек". Все вмес­те обес­пе­чи­ва­ло скром­ную еду: яич­ни­цу на обед, чай, мас­ло. Ко­роб­ка рыб­ных кон­сер­вов счи­та­лась "пи­ром". Ва­ри­ли щи, а иног­да, не вы­дер­жав, ра­зо­ря­лись на бу­ты­лоч­ку гру­зин­с­ко­го ви­на. Нам еще уда­ва­лось кор­мить Сер­гея Бо­ри­со­ви­ча Ру­да­ко­ва, ко­то­ро­му же­на при­сы­ла­ла 50 руб­лей - оп­ла­та од­ной толь­ко кой­ки. В тот год - мы жи­ли у "аген­та" - мы ред­ко ос­та­ва­лись од­ни: за­бе­га­ли ак­те­ры, при­ез­жа­ли с гас­т­ро­ля­ми му­зы­кан­ты. Во­ро­неж был од­ним из нем­но­гих про­вин­ци­аль­ных го­ро­дов с соб­с­т­вен­ным сим­фо­ни­чес­ким ор­кес­т­ром, и все гас­т­ро­ле­ры про­ез­жа­ли че­рез не­го.

    О. М. хо­дил не толь­ко на кон­цер­ты, но и на ре­пе­ти­ции: его за­ни­ма­ло, как ди­ри­же­ры раз­но ра­бо­та­ют с ор­кес­т­ром. Тог­да он за­ду­мал про­зу о ди­ри­же­рах, но она так и не осу­щес­т­ви­лась - не хва­ти­ло вре­ме­ни. Ког­да с кон­цер­та­ми при­ез­жа­ли Лео Гин­з­бург со сво­им од­но­фа­миль­цем Гри­го­ри­ем, они про­во­ди­ли у нас мно­го вре­ме­ни, и пи­ры раз­но­об­ра­зи­лись из­люб­лен­ны­ми ими кон­сер­ви­ро­ван­ны­ми ком­по­та­ми. Марья Вень­ями­нов­на Юди­на спе­ци­аль­но до­би­лась кон­цер­тов в Во­ро­не­же, что­бы по­ви­дать­ся с О. М., и мно­го ему иг­ра­ла. В на­ше от­сут­с­т­вие - мы бы­ли в рай­оне - нас ис­кал пе­вец Ми­гай­, и мы очень жа­ле­ли, что он не зас­тал нас. Все это бы­ли боль­шие со­бы­тия в на­шей жиз­ни. О. М., че­ло­век об­щи­тель­ный­, не мог жить без лю­дей­…

    Наше бла­го­по­лу­чие кон­чи­лось осенью 36 го­да, ког­да мы вер­ну­лись из За­дон­с­ка. Ра­ди­око­ми­тет уп­раз­д­ни­ли, цен­т­ра­ли­зо­вав все пе­ре­да­чи, те­атр от­сох, и га­зет­ная ра­бо­та то­же. Рух­ну­ло все сра­зу. Тут, пе­реб­рав все час­т­ные спо­со­бы жить, О. М. ска­зал: "Ко­ро­ва!" - и мы ста­ли меч­тать о ко­ро­ве и толь­ко по­том уз­на­ли, что она нуж­да­ет­ся в се­не.

    Как ни тя­же­ло жи­лось да­же в дни так на­зы­ва­емо­го бла­го­по­лу­чия, во­ро­неж­с­кая пе­ре­дыш­ка бы­ла нес­лы­хан­ным счас­ть­ем. Сам го­род очень нра­вил­ся О. М. Он лю­бил все, что хоть сколь­ко-ни­будь на­по­ми­на­ло о ру­бе­же, о гра­ни­це, и его ра­до­ва­ло, что Во­ро­неж - пет­ров­с­кая ок­ра­ина, где царь стро­ил азов­с­кую фло­ти­лию. Он чу­ял здесь воль­ный дух пе­ре­до­вых ок­ра­ин и вслу­ши­вал­ся в юж­но­рус­ский­, еще не ук­ра­ин­с­кий го­вор. Вот по­че­му па­ро­воз­ные гуд­ки за­го­во­ри­ли у не­го по-укра­ин­с­ки. Гра­ни­ца го­во­ров про­хо­ди­ла чуть юж­нее Во­ро­не­жа, и ба­бы, ты­ча паль­цем в су­ше­ные фрук­ты, спра­ши­ва­ли: "Це що за вы­шен­ки?"… В се­ле Ни­коль­с­ком О. М. за­пи­сал наз­ва­ния улиц, уже пе­ре­име­но­ван­ных, но хра­нив­ших­ся в па­мя­ти жи­те­лей. Лю­ди это­го се­ла гор­ди­лись про­ис­хож­де­ни­ем от ссыль­ных прес­туп­ни­ков и бег­лых пет­ров­с­ко­го вре­ме­ни, и ули­цы на­зы­ва­ли по их прес­туп­ле­ни­ям: про­ез­ды ду­ше­гу­бов, каз­нок­ра­дов, фаль­ши­во­мо­нет­чи­ков… За­пис­ные книж­ки с днев­ни­ко­вы­ми за­пи­ся­ми О. М. по­гиб­ли при вто­ром арес­те, а я за­бы­ла ста­ро­рус­ские сло­ва, ко­то­рые с та­кой лег­кос­тью про­из­но­си­ли жи­те­ли Ни­коль­с­ко­го. Бы­ли они пры­гу­на­ми и со­чи­ня­ли ду­хов­ные сти­хи про свои не­удач­ные по­ле­ты на не­бо. Не­за­дол­го до на­ше­го при­ез­да в се­ле ра­зыг­ра­лась дра­ма: они наз­на­чи­ли день по­ле­та и, твер­до по­ве­рив, что на­ут­ро их уже не бу­дет на этой зем­ле, роз­да­ли все свое иму­щес­т­во со­се­дям, ли­шен­ным крыль­ев. Оч­нув­шись пос­ле па­де­ния, они бро­си­лись от­ни­мать свои вче­раш­ние да­ры, и раз­го­рел­ся страш­ный бой. Са­мые све­жие сти­хи, раз­до­бы­тые на­ми, по­вес­т­во­ва­ли о том, как пры­гун про­ща­ет­ся со сво­им лю­би­мым уль­ем преж­де, чем по­да­рить его. О. М. за­пом­нил эти сти­хи с го­ло­са и не раз чи­тал на­изусть: не хо­те­лось пры­гу­ну уле­тать на не­бо, нра­ви­лось ему на зем­ле, где ульи, дом, же­на и де­ти…

    Зимой Во­ро­неж пред­с­тав­лял со­бой сплош­ное ле­дя­ное по­ле, веч­ную сколь­зо­ту, ах­ма­тов­с­кие хрус­та­ли [113], по ко­то­рым "я про­хо­жу нес­ме­ло"… Ведь да­же в ре­жим­ных го­ро­дах не всю­ду сох­ра­ни­лись двор­ни­ки с ло­па­та­ми и пес­ком. О. М. не бо­ял­ся ни льдов, ни вет­ра. Вре­ме­на­ми он оболь­щал­ся го­ро­дом, но ча­ще прок­ли­нал его и рвал­ся бе­жать. В сущ­нос­ти, он прос­то тя­го­тил­ся прик­реп­ле­ни­ем, как за­пер­ты­ми две­ря­ми. "Я по при­ро­де ожи­даль­щик, - го­во­рил О. M, - a ме­ня еще су­ну­ли в Во­ро­неж, что­бы я все вре­мя че­го-то ждал… " Дей­ст­ви­тель­но, жизнь скла­ды­ва­лась так, что мы все вре­мя че­го-то жда­ли: де­нег, от­ве­та на пись­мо или за­яв­ле­ния, ми­лос­ти­во­го кив­ка или спа­се­ния… А на са­мом де­ле я ни­ког­да не ви­де­ла че­ло­ве­ка, ко­то­рый так жад­но жил бы нас­то­ящим, как О. М. Он поч­ти фи­зи­чес­ки ощу­щал про­тя­жен­ность вре­ме­ни, каж­дую ми­ну­ту этой жиз­ни. В этом смыс­ле он пря­мо про­ти­во­по­ло­жен Бер­дя­еву, ко­то­рый го­во­рит, что ни­ког­да не мог при­ми­рить­ся с вре­ме­нем и что вся­кая тос­ка есть тос­ка по веч­нос­ти. Мне ка­жет­ся, что для лю­бо­го ху­дож­ни­ка веч­ность уже ощу­ти­ма в каж­дом про­дол­жа­ющем­ся и те­ку­щем мгно­ве­нии, ко­то­рое он рад бы ос­та­но­вить, что­бы сде­лать еще бо­лее ощу­ти­мым. Тос­ка ху­дож­ни­ка - не том­ле­ние по веч­нос­ти [114], а вре­мен­ная по­те­ря чув­с­т­ва, что каж­дая се­кун­да объ­ем­на, изо­биль­на, на­сы­ще­на и са­ма по се­бе рав­но­силь­на лю­бой веч­нос­ти. В тос­ке же ес­тес­т­вен­но за­рож­да­лось чув­с­т­во бу­ду­ще­го, и О. М. ста­но­вил­ся "ожи­даль­щи­ком". В Во­ро­не­же оба эти свой­ст­ва О. М. раз­вер­ну­лись вов­сю, и в ми­ну­ты тос­ки он рвал­ся бе­жать ку­да гла­за гля­дят, но не мог, по­то­му что был нак­реп­ко при­вя­зан к мес­ту. А мо­жет, он прос­то был пти­цей­, ко­то­рая не пе­ре­но­сит клет­ки, и по­это­му все вре­мя со­би­рал ка­кие-то справ­ки, что­бы его пус­ти­ли хоть на нес­коль­ко дней в Мос­к­ву вы­ре­зать что-то вро­де гланд - он в жиз­ни не бо­лел ан­ги­ной­, - по­ле­чить­ся или для ус­т­рой­ст­ва сво­их "ли­те­ра­тур­ных дел", со­вер­шен­но за­бы­вая при этом, что ни­ка­ких ли­те­ра­тур­ных дел у не­го и в по­ми­не не бы­ло и быть не мог­ло. Раз­ре­ше­ния на по­ез­д­ку он, ра­зу­ме­ет­ся, не до­бил­ся. Под вли­яни­ем его сто­нов А.А. Ах­ма­то­ва и Бо­рис Ле­они­до­вич да­же хо­ди­ли к Ка­тань­яну про­сить о пе­ре­во­де в ка­кой­-ни­будь дру­гой го­род. На это то­же пос­ле­до­вал от­каз. Ка­би­нет Ка­тань­яна, от­к­ры­тый лю­бо­му по­се­ти­те­лю, су­щес­т­во­вал для сбо­ра за­яв­ле­ний­, на ко­то­рые от­ве­ча­ли от­ка­за­ми. Так О. М. и про­си­дел в Во­ро­не­же все три го­да и лишь один раз вы­ехал за гра­ни­цы раз­ре­шен­ной об­лас­ти - в там­бов­с­кий са­на­то­рий­, от­ку­да он поч­ти сра­зу уд­рал. А по об­лас­ти он ез­дил нес­коль­ко раз с га­зет­ны­ми ко­ман­ди­ров­ка­ми и в За­донск на да­чу. Нам уда­лось по­ехать в За­донск, по­то­му что Ан­на Ан­д­ре­ев­на раз­до­бы­ла 500 руб­лей у Пас­тер­на­ка и при­ба­ви­ла 500 сво­их. Мы по­чув­с­т­во­ва­ли се­бя бо­га­ча­ми и про­ве­ли в За­дон­с­ке це­лых шесть не­дель.

    Метания прек­ра­ти­лись ле­том 36 го­да, ког­да в За­дон­с­ке мы ус­лы­ша­ли, как ра­дио опо­ве­ща­ет нас о гря­ду­щих про­цес­сах [115] и о нас­туп­ле­нии но­во­го эта­па в на­шей жиз­ни. Приб­ли­жал­ся 37 год. К это­му вре­ме­ни О. М. был уже тя­же­ло бо­лен. Вра­чи не хо­те­ли или не уме­ли рас­поз­нать его бо­лезнь. При­пад­ки по­хо­ди­ли на груд­ную жа­бу. Он пло­хо ды­шал, но про­дол­жал ра­бо­тать. В сущ­нос­ти, он сжи­гал се­бя и хо­ро­шо де­лал. Будь он фи­зи­чес­ки здо­ро­вым че­ло­ве­ком, сколь­ко лиш­них му­че­ний приш­лось бы ему пе­ре­нес­ти.

    Впереди рас­сти­лал­ся страш­ный путь, и те­перь мы уже зна­ем, что един­с­т­вен­ным из­бав­ле­ни­ем бы­ла смерть. Лю­дям по­ко­ле­ния О. М. и да­же мо­его ни до че­го до­жить уже не при­дет­ся. Но да­же до от­но­си­тель­но­го бла­го­по­лу­чия пос­лес­та­лин­с­ко­го пе­ри­ода, ко­то­рое Ан­на Ан­д­ре­ев­на и я счи­та­ем нас­то­ящим счас­ть­ем, ему бы не­до­тя­нуть. Я это ос­т­ро по­ня­ла в кон­це со­ро­ко­вых и на­ча­ле пя­ти­де­ся­тых го­дов, ког­да боль­шин­с­т­во вер­нув­ших­ся из ла­ге­рей пос­ле окон­ча­ния сво­его сро­ка - а сре­ди них мно­гие по­бы­ва­ли на вой­не - сно­ва от­п­ра­ви­лись в ла­ге­ря.

    "О. М. пра­виль­но сде­лал, что сра­зу умер", - ска­зал мне Ка­зар­нов­с­кий­, встре­тив­ший­ся с О. М. в пе­ре­сыль­ном ла­ге­ре, а по­том про­вед­ший с де­ся­ток лет на Ко­лы­ме. Раз­ве нам сни­лось та­кое в Во­ро­не­же? Ведь и мы, ве­ро­ят­но, ве­ри­ли, что са­мое худ­шее по­за­ди… Вер­нее, мы ста­ра­лись не заг­ля­ды­вать в бу­ду­щее, как и дру­гие об­ре­чен­ные. Мы ис­под­воль го­то­ви­лись к смер­ти, рас­тя­ги­вая и уд­ли­няя каж­дую ми­ну­ту, что­бы вкус ее ос­тал­ся у нас на гу­бах, по­то­му что Во­ро­неж был чу­дом и чу­до нас ту­да при­ве­ло.

    

    

    В пись­ме к Ста­ли­ну Бу­ха­рин сде­лал при­пис­ку, что у не­го был Пас­тер­нак, взвол­но­ван­ный арес­том Ман­дель­ш­та­ма. Яс­но, за­чем эта при­пис­ка по­на­до­би­лась Ни­ко­лаю Ива­но­ви­чу: ею он со­об­щал о так на­зы­ва­емом ре­зо­нан­се, или об­щес­т­вен­ном мне­нии. Сог­лас­но на­шим обы­ча­ям, его нуж­но бы­ло пер­со­ни­фи­ци­ро­вать. Мож­но ска­зать, что кто-то один вол­ну­ет­ся, но нель­зя об­мол­вить­ся о нас­т­ро­ении или не­до­воль­с­т­ве це­лой груп­пы, ин­тел­ли­ген­ции, ска­жем, или ли­те­ра­тур­ных кру­гов… Ни­ка­кая груп­па у нас не име­ет пра­ва на соб­с­т­вен­ное от­но­ше­ние к со­бы­ти­ям. В та­ких ве­щах су­щес­т­ву­ют тон­чай­шие гра­да­ции, по­нят­ные толь­ко тем, кто по­бы­вал в на­шей шку­ре. Бу­ха­рин су­мел соб­люс­ти все при­ли­чия, что­бы обес­пе­чить де­лу ус­пех. А вот при­пис­ка объ­яс­ня­ет, по­че­му Ста­лин для сво­его те­ле­фон­но­го звон­ка выб­рал не ко­го ино­го, как Пас­тер­на­ка.

    Разговор сос­то­ял­ся в кон­це июня [116], ког­да де­ло уже бы­ло пе­рес­мот­ре­но. Пас­тер­нак ши­ро­ко о нем рас­ска­зы­вал. В тот же день он был у Эрен­бур­га, на­хо­див­ше­го­ся в Мос­к­ве… Но ни­ко­му из за­ин­те­ре­со­ван­ных лиц, то есть ни мне, ни Ев­ге­нию Яков­ле­ви­чу, ни Ан­не Ан­д­ре­ев­не, он по­че­му-то не об­мол­вил­ся о нем ни сло­вом. Прав­да, он в тот же день поз­во­нил по те­ле­фо­ну Ев­ге­нию Яков­ле­ви­чу, уже знав­ше­му о пе­рес­мот­ре де­ла, и за­ве­рил его, что все бу­дет хо­ро­шо, но этим за­ве­ре­ни­ем и ог­ра­ни­чил­ся. Же­ня счел эти сло­ва прос­то за оп­ти­мис­ти­чес­кий прог­ноз и ни­ка­ко­го зна­че­ния им не при­дал. Са­ма я уз­на­ла о ста­лин­с­ком звон­ке толь­ко че­рез нес­коль­ко ме­ся­цев, ког­да, уже пе­ре­бо­лев ти­фом и ди­зен­те­ри­ей­, вто­рич­но при­еха­ла из Во­ро­не­жа в Мос­к­ву. В слу­чай­ном раз­го­во­ре Шен­ге­ли спро­сил у ме­ня, дош­ли ли до нас слу­хи о звон­ке Ста­ли­на Пас­тер­на­ку и со­от­вет­с­т­ву­ют ли эти слу­хи дей­ст­ви­тель­нос­ти… Шен­ге­ли не усум­нил­ся, что все это вы­мы­сел до­су­же­го во­об­ра­же­ния, раз Пас­тер­нак ни­че­го мне не со­об­щил. Но я все же ре­ши­ла съез­дить на Вол­хон­ку: ведь ды­ма-то, да еще та­ко­го, без ог­ня не бы­ва­ет… Рас­сказ Шен­ге­ли под­т­вер­дил­ся до ма­лей­шей де­та­ли - Пас­тер­нак, пе­ре­да­вая мне раз­го­вор, упот­реб­лял пря­мую речь, то есть ци­ти­ро­вал и се­бя, и сво­его со­бе­сед­ни­ка. Точ­но так рас­ска­зы­вал мне и Шен­ге­ли: оче­вид­но, всем Пас­тер­нак пе­ре­да­вал это в оди­на­ко­вом ви­де, и по Мос­к­ве он рас­п­рос­т­ра­нил­ся в точ­ном ва­ри­ан­те. Я пе­ре­даю его рас­сказ тек­с­ту­аль­но.

    Пастернака выз­ва­ли к те­ле­фо­ну, пре­дуп­ре­див, кто его вы­зы­ва­ет. С пер­вых же слов Пас­тер­нак на­чал жа­ло­вать­ся, что пло­хо слыш­но, по­то­му что он го­во­рит из ком­му­наль­ной квар­ти­ры, а в ко­ри­до­ре шу­мят де­ти. В те го­ды та­кая жа­ло­ба еще не оз­на­ча­ла прось­бы о не­мед­лен­ном, в по­ряд­ке чу­да, ус­т­рой­ст­ве жи­лищ­ных ус­ло­вий. Прос­то Бо­рис Ле­они­до­вич в тот пе­ри­од каж­дый раз­го­вор на­чи­нал с этих жа­лоб. Мы с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной ти­хонь­ко друг дру­га спра­ши­ва­ли, ког­да он нам зво­нил: "Про ком­му­наль­ную кон­чил?" Со Ста­ли­ным он раз­го­ва­ри­вал, как со все­ми на­ми.

    Сталин со­об­щил Пас­тер­на­ку, что де­ло Ман­дель­ш­та­ма пе­рес­мат­ри­ва­ет­ся и что с ним все бу­дет хо­ро­шо. За­тем пос­ле­до­вал не­ожи­дан­ный уп­рею по­че­му Пас­тер­нак не об­ра­тил­ся в пи­са­тель­с­кие ор­га­ни­за­ции или "ко мне" и не хло­по­тал о Ман­дель­ш­та­ме. "Если бы я был по­этом и мой друг по­эт по­пал в бе­ду, я бы на сте­ны лез, что­бы ему по­мочь"…

    Ответ Пас­тер­на­ка: "Пи­са­тель­с­кие ор­га­ни­за­ции этим не за­ни­ма­ют­ся с 27 го­да, а ес­ли б я не хло­по­тал, вы бы, ве­ро­ят­но, ни­че­го бы не уз­на­ли…" За­тем Пас­тер­нак при­ба­вил что-то по по­во­ду сло­ва "друг", же­лая уточ­нить ха­рак­тер от­но­ше­ний с О. М., ко­то­рые в по­ня­тие друж­бы, ра­зу­ме­ет­ся, не ук­ла­ды­ва­лись. Эта ре­мар­ка бы­ла очень в сти­ле Пас­тер­на­ка и ни­ка­ко­го от­но­ше­ния к де­лу не име­ла. Ста­лин прер­вал его воп­ро­сом: "Но ведь он же мас­тер, мас­тер?" Пас­тер­нак от­ве­тил: "Да де­ло не в этом… " "А в чем же?" - спро­сил Ста­лин. Пас­тер­нак ска­зал, что хо­тел бы с ним встре­тить­ся и по­го­во­рить. "О чем?" "О жиз­ни и смер­ти", - от­ве­тил Пас­тер­нак Ста­лин по­ве­сил труб­ку. Пас­тер­нак поп­ро­бо­вал сно­ва с ним со­еди­нить­ся, но по­пал на сек­ре­та­ря. Ста­лин к те­ле­фо­ну боль­ше не по­до­шел. Пас­тер­нак спро­сил сек­ре­та­ря, мо­жет ли он рас­ска­зы­вать об этом раз­го­во­ре или сле­ду­ет о нем мол­чать. Его не­ожи­дан­но по­ощ­ри­ли на бол­тов­ню - ни­ка­ких сек­ре­тов из это­го раз­го­во­ра де­лать не на­до… Со­бе­сед­ник, оче­вид­но, же­лал са­мо­го ши­ро­ко­го ре­зо­нан­са. Чу­до ведь не чу­до, ес­ли им не вос­хи­ща­ют­ся.

    Подобно то­му, как я не наз­ва­ла име­ни един­с­т­вен­но­го че­ло­ве­ка, за­пи­сав­ше­го сти­хи, по­то­му что счи­таю его неп­ри­час­т­ным к до­но­су и арес­ту, я не при­во­жу един­с­т­вен­ной реп­ли­ки Пас­тер­на­ка, ко­то­рая, ес­ли его не знать, мог­ла бы быть об­ра­ще­на про­тив не­го. Меж­ду тем реп­ли­ка эта впол­не не­вин­на, но в ней прос­каль­зы­ва­ют не­ко­то­рая са­мо­пог­ло­щен­ность и эго­цен­т­ризм Пас­тер­на­ка. Для нас, хо­ро­шо его знав­ших, эта реп­ли­ка ка­жет­ся прос­то смеш­но­ва­той.

    Теперь уже всем яс­но, че­го сто­ило ста­лин­с­кое чу­до, а Пас­тер­на­ку вы­па­ла честь не толь­ко рас­п­рос­т­ра­нять весть о нем по Мос­к­ве, но еще и выс­лу­ши­вать по­уче­ния. Цель чу­да бы­ла дос­тиг­ну­та - вни­ма­ние пе­рек­лю­чи­лось с жер­т­вы на ми­лос­тив­ца, с ссыль­но­го на чу­дот­вор­ца. Уди­ви­тель­ная чер­та вре­ме­ни - ни один че­ло­век, об­суж­дав­ший чу­до, не за­дал­ся воп­ро­сом, по­че­му Ста­лин де­ла­ет та­кое ис­к­лю­че­ние для по­этов, что счи­та­ет нуж­ным лезть на сте­ны, что­бы вы­ру­чить дру­га-по­эта из бе­ды, в то вре­мя как сво­их дру­зей и то­ва­ри­щей он со­вер­шен­но спо­кой­но от­п­рав­ля­ет на ги­бель. Об этом не за­ду­мал­ся да­же Пас­тер­нак, и его слег­ка пе­ре­дер­ну­ло, ког­да я ему это ска­за­ла. Мои сов­ре­мен­ни­ки со­вер­шен­но серь­ез­но вос­п­ри­ня­ли ста­лин­с­кое по­уче­ние о друж­бе по­этов и вос­хи­ща­лись влас­ти­те­лем, про­явив­шим та­кую го­ряч­ность и тем­пе­ра­мент. А у нас с О. М. в гла­зах сто­ял Ло­ми­над­зе, отоз­ван­ный для каз­ни из Тиф­ли­са [117], ког­да О. М. вел с ним пе­ре­го­во­ры о том, что­бы ос­тать­ся на ар­хив­ной ра­бо­те в Тиф­ли­се. И, кро­ме Ло­ми­над­зе, все те, чьи го­ло­вы сле­те­ли к это­му вре­ме­ни. Их бы­ло не­ма­ло, но у нас упор­но про­дол­жа­ют вес­ти счет с 37 го­да, в ко­то­ром Ста­лин вдруг пе­ре­ро­дил­ся и на­чал всех унич­то­жать.

    Сам Бо­рис Ле­они­до­вич ос­тал­ся не­до­во­лен сво­им раз­го­во­ром со Ста­ли­ным и мно­гим жа­ло­вал­ся, что не су­мел его ис­поль­зо­вать, что­бы до­бить­ся встре­чи. Жа­ло­вал­ся он и мне… Об О. М. он не бес­по­ко­ил­ся, так как бе­зо­го­во­роч­но по­ве­рил сло­вам сво­его со­бе­сед­ни­ка, что с ним бу­дет все в по­ряд­ке. Тем ос­т­рее вос­п­ри­ни­ма­лась соб­с­т­вен­ная не­уда­ча: Бо­рис Ле­они­до­вич, по­доб­но мно­гим лю­дям на­шей стра­ны, бо­лез­нен­но ин­те­ре­со­вал­ся крем­лев­с­ким зат­вор­ни­ком. Я счи­таю, что Бо­ри­су Ле­они­до­ви­чу по­вез­ло, что эта вож­де­лен­ная встре­ча не сос­то­ялась, но к мо­мен­ту, ког­да все это про­ис­хо­ди­ло, мы еще мно­го­го не по­ни­ма­ли. Нам еще кое-что пред­с­то­яло поз­нать. И вот вто­рая уди­ви­тель­ная чер­та эпо­хи: по­че­му не­ог­ра­ни­чен­ные вла­ды­ки, обе­щав­шие ор­га­ни­зо­вать, че­го бы это ни сто­ило, нас­то­ящий рай на зем­ле, так ос­леп­ля­ли сво­их сов­ре­мен­ни­ков? Сей­час ник­то не усум­нит­ся в том, что в стол­к­но­ве­нии двух по­этов с влас­ти­те­лем и мо­раль­ный ав­то­ри­тет, и чув­с­т­во ис­то­рии, и внут­рен­няя пра­во­та бы­ли у по­этов. Меж­ду тем Бо­рис Ле­они­до­вич тя­же­ло пе­ре­жил свою не­уда­чу и сам мне го­во­рил, что дол­го пос­ле это­го не мог да­же пи­сать сти­хов. Бы­ло бы еще по­нят­но, ес­ли бы Пас­тер­нак за­хо­тел соб­с­т­вен­но­руч­но по­щу­пать яз­вы эпо­хи. Как из­вес­т­но, он впос­лед­с­т­вии это сде­лал, но ни­ка­ких встреч с влас­ти­те­ля­ми ему для это­го не по­на­до­би­лось. А тог­да, как мне ка­жет­ся, Пас­тер­нак ве­рил, что в его со­бе­сед­ни­ке воп­ло­ща­ют­ся вре­мя, ис­то­рия и бу­ду­щее, и ему прос­то хо­те­лось вбли­зи пос­мот­реть на та­кое жи­вое и ды­ша­щее чу­до.

    Сейчас рас­п­рос­т­ра­ня­ют­ся слу­хи, что Пас­тер­нак так стру­сил во вре­мя раз­го­во­ра со Ста­ли­ным, что от­рек­ся от О. М. Не­за­дол­го до его бо­лез­ни мы встре­ти­лись с ним на ули­це, и он мне об этом рас­ска­зал. Я пред­ло­жи­ла вмес­те за­пи­сать раз­го­вор, но он это­го не за­хо­тел. А мо­жет, со­бы­тия раз­вер­ну­лись так, что ему бы­ло не до прош­ло­го.

    Что мож­но ин­к­ри­ми­ни­ро­вать Пас­тер­на­ку, осо­бен­но ес­ли учесть, что Ста­лин сра­зу со­об­щил о пе­рес­мот­ре де­ла и о сво­ей ми­лос­ти? В ны­неш­них вер­си­ях го­во­рит­ся, буд­то Ста­лин тре­бо­вал, что­бы Пас­тер­нак по­ру­чил­ся за О. M., a он от­ка­зал­ся от по­ру­чи­тель­с­т­ва. Ни­че­го по­доб­но­го не бы­ло, ни о ка­ком по­ру­чи­тель­с­т­ве речь да­же не за­хо­ди­ла.

    О. М., выс­лу­шав под­роб­ный от­чет, ос­тал­ся впол­не до­во­лен Пас­тер­на­ком, осо­бен­но его фра­зой о пи­са­тель­с­ких ор­га­ни­за­ци­ях, ко­то­рые "этим не за­ни­ма­ют­ся с 27 го­да"… "Дал точ­ную справ­ку", - сме­ял­ся он. Он был не­до­во­лен са­мим фак­том раз­го­во­ра: "За­чем за­пу­та­ли Пас­тер­на­ка? Я сам дол­жен вы­пу­ты­вать­ся - он здесь ни при чем… " И еще: "Он со­вер­шен­но прав, что де­ло не в мас­тер­с­т­ве… По­че­му Ста­лин так бо­ит­ся "мас­тер­с­т­ва"? Это у не­го вро­де су­еве­рия. Ду­ма­ет, что мы мо­жем на­ша­ма­нить… " И на­ко­нец: "А стиш­ки, вер­но, про­из­ве­ли впе­чат­ле­ние, ес­ли он так рас­т­ру­бил про пе­рес­мотр…"

    Кстати, не­из­вес­т­но, чем бы кон­чи­лось, ес­ли б Пас­тер­нак за­пел со­ловь­ем о мас­тер­с­т­ве и мас­те­рах - мо­жет, при­кон­чи­ли бы О. М., как Ми­хо­эл­са, и уж во вся­ком слу­чае при­ня­ли бы бо­лее жес­т­кие ме­ры, что­бы унич­то­жить ру­ко­пи­си. Я уве­ре­на, что они уце­ле­ли толь­ко бла­го­да­ря пос­то­ян­ной бра­ни ле­фов­с­ких и сим­во­лис­ти­чес­ких сов­ре­мен­ни­ков: быв­ший по­эт, быв­ший эс­тет, быв­шие сти­хи… Счи­тая, что О. М. уже унич­то­жен и рас­топ­тан, что он, как го­во­ри­ли, уже "вче­раш­ний день", на­чаль­с­т­во не ста­ло ис­кать ру­ко­пи­си и за­тап­ты­вать сле­ды. Они прос­то сож­г­ли то, что им по­па­лось в ру­ки, и впол­не этим удо­воль­с­т­во­ва­лись. Будь они бо­лее вы­со­ко­го мне­ния о по­эти­чес­ком нас­лед­с­т­ве Ман­дель­ш­та­ма, ни ме­ня, ни сти­хов не ос­та­лось бы. Ког­да-то это на­зы­ва­лось "раз­ве­ять прах по вет­ру"…

    Заграничная вер­сия раз­го­во­ра со Ста­ли­ным со­вер­шен­но не­ле­па - там пи­шут, буд­то О. М. про­чел сти­хи в гос­тях у Пас­тер­на­ка при пос­то­рон­них, а бед­но­го хо­зя­ина "тас­ка­ли в Кремль и му­ча­ли"… Каж­дое сло­во по­ка­зы­ва­ет пол­ное нез­на­ние на­шей жиз­ни. Впро­чем, у ко­го хва­тит во­об­ра­же­ния, что­бы ре­аль­но пред­с­та­вить се­бе, как мы бы­ли ско­ва­ны? Сло­ва о Ста­ли­не ник­то не смел ска­зать, не то что про­честь "в гос­тях" та­кие сти­хи… Прий­ти в дом и при гос­тях про­честь сти­хи про­тив Ста­ли­на мог толь­ко про­во­ка­тор, да и то он не ре­шил­ся бы. А в Кремль "для доп­ро­сов" ни­ко­го не вы­зы­ва­ли - это бы­ло мес­то для па­рад­ных при­емов и наг­раж­де­ния ор­де­на­ми. Для доп­ро­сов су­щес­т­во­ва­ла Лу­бян­ка, ку­да Пас­тер­на­ка по по­во­ду Ман­дель­ш­та­ма не вы­зы­ва­ли. Жа­леть его по по­во­ду раз­го­во­ра со Ста­ли­ным со­вер­шен­но не сто­ит - это ему ни­чуть не пов­ре­ди­ло. Кро­ме то­го, жизнь сло­жи­лась так, что у Пас­тер­на­ка мы не бы­ва­ли, из­ред­ка он при­хо­дил к нам. Это нас впол­не ус­т­ра­ива­ло.

    

    

    В не­ко­то­рых от­но­ше­ни­ях О. М. и Пас­тер­нак бы­ли ан­ти­по­да­ми, но ан­ти­по­ды по­ме­ща­ют­ся в про­ти­вос­то­ящих точ­ках од­но­го прос­т­ран­с­т­ва. Их мож­но со­еди­нить ли­ни­ей. У них есть об­щие чер­ты и оп­ре­де­ле­ния. Они со­су­щес­т­ву­ют. Ни один из них не мог бы быть ан­ти­по­дом, ска­жем, Фе­ди­на, Оша­ни­на или Бла­го­го.

    Два сти­хот­во­ре­ния О. М. как бы яв­ля­ют­ся от­ве­том Пас­тер­на­ку - од­но на сти­хи, дру­гое на не­за­кон­чен­ный раз­го­вор. Сна­ча­ла я ска­жу про вто­рое, то есть про сти­хи о квар­ти­ре. Сво­им воз­ник­но­ве­ни­ем они обя­за­ны поч­ти слу­чай­но­му за­ме­ча­нию Пас­тер­на­ка. Он за­бе­жал к нам на Фур­ма­нов пе­ре­улок пос­мот­реть, как мы ус­т­ро­ились в но­вой квар­ти­ре. Про­ща­ясь, дол­го топ­тал­ся и гу­дел в пе­ред­ней. "Ну вот, те­перь и квар­ти­ра есть - мож­но пи­сать сти­хи", - ска­зал он, ухо­дя.

    "Ты слы­ша­ла, что он ска­зал?" - О. М. был в ярос­ти. Он не пе­ре­но­сил жа­лоб на внеш­ние об­с­то­ятель­с­т­ва - не­ус­т­ро­ен­ный быт, квар­ти­ру, не­дос­та­ток де­нег, - ко­то­рые ме­ша­ют ра­бо­тать. По его глу­бо­ко­му убеж­де­нию, нич­то не мо­жет по­ме­шать ху­дож­ни­ку сде­лать то, что он дол­жен, и об­рат­но - бла­го­по­лу­чие не слу­жит сти­му­лом к ра­бо­те. Не то что­бы он чу­рал­ся бла­го­по­лу­чия, про­тив не­го он бы не воз­ра­жал… Вок­руг нас шла от­ча­ян­ная борь­ба за пи­са­тель­с­кое пай­ко­вое бла­го­ус­т­рой­ст­во, и в этой борь­бе квар­ти­ра счи­та­лась глав­ным при­зом. Нес­коль­ко поз­же на­ча­ли вы­да­вать за зас­лу­ги и дач­ки… Сло­ва Бо­ри­са Ле­они­до­ви­ча по­па­ли в цель - О. М. прок­лял квар­ти­ру и пред­ло­жил вер­нуть ее тем, для ко­го она пред­наз­на­ча­лась, - чес­т­ным пре­да­те­лям, изоб­ра­зи­те­лям и то­му по­доб­ным ста­ра­те­лям…

    Проклятие квар­ти­ре - не про­по­ведь без­дом­нос­ти, а ужас пе­ред той пла­той­, ко­то­рую за нее тре­бо­ва­ли. Да­ром у нас ни­че­го не да­ва­ли - ни дач, ни квар­тир, ни де­нег…

    В ро­ма­не Пас­тер­на­ка то­же мель­к­ну­ла "квар­ти­ра" или, вер­нее, пись­мен­ный стол, что­бы мыс­ля­щий че­ло­век мог за ним ра­бо­тать. Пас­тер­нак без сто­ла обой­тись не мог - он был пи­шу­щим че­ло­ве­ком. О. М. со­чи­нял на хо­ду, а по­том при­са­жи­вал­ся на ми­нут­ку за­пи­сать. Да­же в ме­то­де ра­бо­ты они бы­ли ан­ти­по­да­ми. И Ман­дель­ш­там вряд ли стал бы за­щи­щать осо­бое пи­са­тель­с­кое пра­во на стол в дни ве­ли­ко­го бес­п­ра­вия все­го на­ро­да.

    Второе сти­хот­во­ре­ние, свя­зан­ное с Пас­тер­на­ком, - "Ночь на дво­ре, бар­с­кая лжа". Это от­вет на те стро­ки Пас­тер­на­ка, где он го­во­рит, что "риф­ма не вто­ренье строк [118], а гар­де­роб­ный но­ме­рок, та­лон на мес­то у ко­лонн… " Здесь яв­но вид­на ар­хи­тек­ту­ра Боль­шо­го за­ла кон­сер­ва­то­рии, ку­да нас пус­ка­ли, да­же ес­ли не бы­ло би­ле­тов. Кро­ме то­го, это об­щес­т­вен­ное и по­чет­ное по­ло­же­ние по­эта. От "мес­та у ко­лонн" О. М. в сво­их сти­хах от­ка­зал­ся. В сво­ем от­но­ше­нии к бла­го­по­лу­чию, к при­ми­рен­нос­ти со сво­им вре­ме­нем О. М. го­раз­до бли­же к Цве­та­евой­, чем к Пас­тер­на­ку, но у Цве­та­евой это от­тал­ки­ва­ние но­сит бо­лее аб­с­т­рак­т­ный ха­рак­тер. У О. М. стол­к­но­ве­ние про­изош­ло с оп­ре­де­лен­ной эпо­хой­, и он до­воль­но точ­но оп­ре­де­лил ее чер­ты и свои сче­ты с ней.

    Еще в 27 го­ду я как-то ска­за­ла Пас­тер­на­ку: "Бе­ре­ги­тесь, они усы­но­вят вас"… Он не­од­нок­рат­но на­по­ми­нал мне эти сло­ва, а в пос­лед­ний раз - че­рез трид­цать лет, ког­да уже по­явил­ся "Док­тор Жи­ва­го". А в пер­вый наш раз­го­вор - мы го­во­ри­ли о нем и об О. М. - я ска­за­ла еще, что Пас­тер­нак - до­маш­нее, свое, мос­ков­с­кое яв­ле­ние, дач­ник с внут­рен­ним ор­га­ном… Этой мос­ков­с­кой сво­ей при­ро­дой он по­ня­тен де­яте­лям на­шей ли­те­ра­ту­ры, и они го­то­вы на при­ми­ре­ние, но раз­рыв все рав­но не­из­бе­жен: они идут в та­кие об­лас­ти, ку­да Пас­тер­нак не мо­жет за ни­ми пос­ле­до­вать. А Ман­дель­ш­там - но­мад, ко­чев­ник, от ко­то­ро­го ша­ра­ха­ют­ся да­же сте­ны мос­ков­с­ких до­мов. По­том я по­ня­ла, что с О. М. де­ло об­с­то­ит ина­че и но­ма­дом его де­ла­ют соз­на­тель­но. Что же ка­са­ет­ся до Пас­тер­на­ка, то я от­нюдь не ме­ти­ла в Кас­сан­д­ры и прос­то нес­коль­ко рань­ше, чем он, стол­к­ну­лась с дей­ст­ви­тель­нос­тью. Точ­но так кас­те­лян­ша сво­им опы­том обог­на­ла ме­ня, но я за­ме­ти­ла, что ра­но или поз­д­но гла­за от­к­ры­ва­ют­ся у всех, толь­ко мно­гие скры­ва­ют, что они ста­ли зря­чи­ми. В од­ну из са­мых пос­лед­них встреч Пас­тер­нак на­пом­нил мне мои сло­ва о не­из­беж­нос­ти раз­ры­ва.

    Судьба бы­ла за­ло­же­на, как в ку­кол­ке ба­боч­ки, в ду­хов­ной струк­ту­ре этих лю­дей. Оба ока­за­лись об­ре­чен­ны­ми ли­те­ра­ту­ре, но Пас­тер­нак до по­ры до вре­ме­ни ис­кал с ней сбли­же­ния, а О. М. рвал­ся прочь. До­би­ва­ясь ус­той­чи­вос­ти, глав­ным об­ра­зом ма­те­ри­аль­ной­, Пас­тер­нак знал, что пу­ти к ней ве­дут че­рез ли­те­ра­ту­ру. Из это­го кру­га он ни­ког­да не вы­хо­дил и ни­ког­да его не чу­рал­ся. Док­тор Жи­ва­го ведь то­же не врач, а по­эт, и не Бо­рис Ле­они­до­вич отор­вал­ся от ли­те­ра­ту­ры, а толь­ко Жи­ва­го, да и то лишь ког­да ав­тор уви­дел, что раз­рыв не­из­бе­жен.

    А в юнос­ти Пас­тер­нак упор­но об­ду­мы­вал, ка­кая фор­ма ли­те­ра­ту­ры даст ему по­ло­же­ние и эту са­мую ус­той­чи­вость. В ка­ком-то пись­ме к О. М. он да­же со­об­щил, что со­би­ра­ет­ся стать про­фес­си­ональ­ным ре­дак­то­ром. Яс­но, что это аб­со­лют­ная фан­тас­ти­ка еще не­опе­рив­ше­го­ся Пас­тер­на­ка. Но фан­тас­ти­чес­кие пла­ны Пас­тер­на­ка и О. М. бы­ли по­ра­зи­тель­но не­по­хо­жи. О. М. всю жизнь от­к­ре­щи­вал­ся от ли­те­ра­ту­ры и ли­те­ра­тур­но­го тру­да, будь то пе­ре­вод, ре­дак­ту­ра, за­се­да­ние в До­ме Гер­це­на или ка­кое-ни­будь выс­ка­зы­ва­ние, ко­то­ро­го до­би­ва­лась эпо­ха. Пас­тер­нак на­хо­дил­ся во влас­ти цен­т­рос­т­ре­ми­тель­ной­, а О. М. цен­т­ро­беж­ной си­лы. И ли­те­ра­ту­ра со­от­вет­с­т­вен­но об­ра­ща­лась с ни­ми - бла­го­во­ли­ла сна­ча­ла к Пас­тер­на­ку и с пер­вых же ша­гов унич­то­жа­ла Ман­дель­ш­та­ма. "Пас­тер­нак ведь то­же чу­жой­, - ска­зал мне как-то Фа­де­ев, пе­ре­лис­ты­вая сти­хи О. М., - и все-та­ки он как-то бли­же к нам и с ним на чем-то мож­но сой­тись… " Фа­де­ев был тог­да ре­дак­то­ром "Крас­ной но­ви" [119], а Ман­дель­ш­там уже зап­ре­щен­ным по­этом. Я от­вез­ла сти­хи Фа­де­еву, так как Ман­дель­ш­там был бо­лен. Это те сти­хи, ко­то­рые вхо­дят сей­час в Пер­вую тет­радь "Но­вых сти­хов". Фа­де­ев не об­ра­тил вни­ма­ния ни на "Вол­ка", ни на "вол­чий­" цикл. Его за­ин­те­ре­со­ва­ло толь­ко од­но вось­мис­ти­шие: "На по­ли­цей­ской бу­ма­ге вер­же - Ночь наг­ло­та­лась ко­лю­чих ер­шей - Звез­ды по­ют - кан­це­ляр­с­кие птич­ки, Пи­шут и пи­шут свои рап­пор­тич­ки. Сколь­ко бы им ни хо­те­лось ми­гать, Мо­гут они за­яв­ленье по­дать, И на мер­цанье, пи­санье и тленье Во­зоб­нов­ля­ют всег­да раз­ре­шенье"… О. М. под­су­нул мне этот шу­точ­ный сти­шок из чис­то­го ху­ли­ган­с­т­ва. "По­че­му рап­пор­тич­ки два "п"?" - спро­сил Фа­де­ев и тут же до­га­дал­ся, что от сло­ва "РАПП"… И, по­ка­чав го­ло­вой­, он вер­нул мне сти­хи со сло­ва­ми: "С Пас­тер­на­ком нам го­раз­до лег­че - у не­го при­ро­да". Но де­ло шло, ко­неч­но, не толь­ко о те­ма­ти­ке сти­хов и да­же не о са­мих сти­хах, а о том, что у Пас­тер­на­ка бы­ли все-та­ки ка­кие-то точ­ки соп­ри­кос­но­ве­ния с бы­то­вой и тра­ди­ци­он­ной ли­те­ра­ту­рой­, а че­рез нее со все­ми РАП­Па­ми, а у Ман­дель­ш­та­ма их не бы­ло. Пас­тер­нак хо­тел друж­бы, Ман­дель­ш­там от нее от­ка­зы­вал­ся. Не сто­ит за­да­вать­ся воп­ро­сом, кто из них прав. Это лож­ная пос­та­нов­ка воп­ро­са. Но за­ме­ча­тель­но то, что оба в кон­це жиз­ни со­вер­ши­ли пос­туп­ки, про­ти­во­по­лож­ные всей их жиз­нен­ной ус­та­нов­ке: Пас­тер­нак, на­пи­сав и из­дав ро­ман, по­шел на от­к­ры­тый раз­рыв, а Ман­дель­ш­там уже го­тов был на сбли­же­ние, но, как ока­за­лось, слиш­ком поз­д­но. В сущ­нос­ти, у Ман­дель­ш­та­ма это бы­ла по­пыт­ка к спа­се­нию в тот мо­мент, ког­да ве­рев­ка уже на­ки­ну­та на шею, но все же она бы­ла. В нес­коль­ко ином по­ло­же­нии на­хо­ди­лась Ах­ма­то­ва. На нее дей­ст­во­ва­ли, дер­жа Ле­ву у се­бя в ка­чес­т­ве за­лож­ни­ка. Ес­ли бы не это, так на­зы­ва­емые "по­ло­жи­тель­ные" сти­хи [120] ни­ког­да бы не по­яви­лись на свет Бо­жий­…

    В од­ном Пас­тер­нак ока­зал­ся пос­ле­до­ва­тель­ным на про­тя­же­нии всей жиз­ни - в сво­ем от­но­ше­нии к ин­тел­ли­ген­ции или, вер­нее, к тем ин­тел­ли­ген­там, из жиз­ни ко­то­рых пос­ле ре­во­лю­ции уш­ло бла­го­об­ра­зие и чей мир­ный быт был раз­ру­шен. Пас­тер­нак, в сущ­нос­ти, про­хо­дит ми­мо всех внут­рен­них про­цес­сов, про­ис­хо­див­ших у ин­тел­ли­ген­ции как це­ло­го: пре­по­да­ва­те­ли уни­вер­си­те­та - прос­то скуч­ные лю­ди с плос­ки­ми мыс­ля­ми, не дос­той­ные друж­бы Жи­ва­го. Раз­бит же быт семьи Жи­ва­го, и ви­ну за это ав­тор воз­ла­га­ет на взбун­то­вав­ший­ся на­род. Меж­ду ин­тел­ли­ген­том и на­ро­дом Пас­тер­нак хо­тел бы воз­д­виг­нуть за­щит­ную сте­ну го­су­дар­с­т­ва. Кто та­кой этот та­ин­с­т­вен­ный млад­ший брат Жи­ва­го, че­ло­век арис­ток­ра­ти­чес­ко­го ви­да с кир­гиз­с­ки­ми гла­за­ми, ко­то­рый всег­да по­яв­ля­ет­ся как доб­рый ге­ний с пай­ка­ми, день­га­ми, доб­ры­ми со­ве­та­ми, "пок­ро­ви­тель­с­т­вом" и по­мощью? "За­гад­ка его мо­гу­щес­т­ва ос­та­лась не­разъ­яс­нен­ной­", - го­во­рит Пас­тер­нак. Меж­ду тем его связь с по­бе­ди­те­ля­ми и го­су­дар­с­т­вом яс­на на про­тя­же­нии все­го ро­ма­на, а та по­мощь, ко­то­рую он ока­зы­ва­ет бра­ту, яв­но при­над­ле­жит к чис­лу "го­су­дар­с­т­вен­ных чу­дес", для ко­то­рых нуж­ны те­ле­фо­ны, при­вод­ные рем­ни и соз­дан­ные по со­ве­ту Горь­ко­го ко­мис­сии по улуч­ше­нию бы­та уче­ных. Он за­ни­ма­ет нас­толь­ко круп­ное по­ло­же­ние, что обе­щал бра­ту от­п­ра­вить его за гра­ни­цу или вы­пи­сать в Мос­к­ву из Па­ри­жа выс­лан­ную ту­да семью. Пас­тер­нак прек­рас­но знал, ко­му из пра­ви­те­лей та­кое бы­ло по си­лам в на­ча­ле трид­ца­тых го­дов. Ес­ли бы Жи­ва­го не умер, он бы по­лу­чил че­рез бра­та "та­лон на мес­то у ко­лонн". Эта став­ка на го­су­дар­с­т­во с его чу­де­са­ми со­вер­шен­но чуж­да Ман­дель­ш­та­му. Он ра­но по­нял, что не­сет лю­дям го­су­дар­с­т­во но­во­го ти­па, и не на­де­ял­ся на его пок­ро­ви­тель­с­т­во. И он ве­рил, что "на­род, как су­дия, су­дит" [121], а так­же ска­зал: "Вос­хо­дишь ты в глу­хие го­ды, О сол­н­це, су­дия, на­род". Эту ве­ру раз­де­ляю и я и знаю, что на­род про­из­но­сит свой суд, да­же ког­да без­мол­в­с­т­ву­ет.

    Под фа­ми­ли­ей Гин­ца Пас­тер­нак вы­вел ко­мис­са­ра Лин­де, уби­то­го сол­да­та­ми на фрон­те [122]. Для Пас­тер­на­ка эта ги­бель - воз­мез­дие за то, что лю­ди, не умев­шие уп­рав­лять и дер­жать в ру­ках сол­дат­с­кую мас­су, как ка­зачьи офи­це­ры, взба­ла­му­ти­ли на­род… О. М. хо­ро­шо знал Лин­де, ве­ро­ят­но, по до­му Си­на­ни [123]. Что­бы ха­рак­те­ри­зо­вать его от­но­ше­ние к этой ги­бе­ли, дос­та­точ­но при­вес­ти сле­ду­ющие строч­ки, хо­тя они о Ке­рен­с­ком: "Бла­гос­ло­вить те­бя в глу­бо­кий ад сой­дет [124] Сто­па­ми лег­ки­ми Рос­сия… "

    В статье о Гам­ле­те [125] Пас­тер­нак пи­сал, что тра­ге­дия Гам­ле­та не в без­во­лии, а в том, что, со­вер­шив акт, к ко­то­ро­му его при­зы­ва­ет сы­нов­ний долг, он по­те­ря­ет нас­лед­с­т­во, при­над­ле­жа­щее ему по пра­ву нас­ле­до­ва­ния, ина­че го­во­ря, тот же "та­лон на мес­то у ко­лонн". Мос­к­ва от рож­де­ния при­над­ле­жа­ла Пас­тер­на­ку. В ка­кой­-то мо­мент ему мог­ло по­ка­зать­ся, что он от­ка­зал­ся от сво­его нас­лед­с­т­ва, но это­го не слу­чи­лось и все ос­та­лось при нем. Ма­ри­на Цве­та­ева то­же приш­ла в Мос­к­ву за­кон­ной нас­лед­ни­цей и со­от­вет­с­т­вен­но бы­ла при­ня­та. Но вся­кое нас­лед­с­т­во бы­ло ей про­ти­во­по­ка­за­но, и она от не­го дей­ст­ви­тель­но от­рек­лась, как толь­ко об­ре­ла свой го­лос в по­эзии. Сов­сем ина­че при­ня­ли ак­ме­ис­тов - Ах­ма­то­ву, Гу­ми­ле­ва и Ман­дель­ш­та­ма. Они нес­ли с со­бой что-то, вы­зы­вав­шее глу­хую ярость в обо­их ла­ге­рях ли­те­ра­ту­ры. Их враж­деб­но встре­ти­ли и Вя­чес­лав Ива­нов со всем сво­им ок­ру­же­ни­ем, и Горь­ков­с­кий круг [126]. С Гу­ми­ле­вым это про­изош­ло не сра­зу, а лишь пос­ле пер­вой ак­ме­ис­ти­чес­кой кни­ги - "Чу­жое не­бо". По­это­му борь­ба с ни­ми ве­лась на унич­то­же­ние и раз­во­ра­чи­ва­лась го­раз­до ос­т­рее, чем с дру­ги­ми по­эта­ми. О. М. всег­да го­во­рил, что боль­ше­ви­ки бе­ре­гут толь­ко тех, ко­го им с рук на ру­ки пе­ре­да­ли сим­во­лис­ты. По от­но­ше­нию к ак­ме­ис­там этот акт со вер­шен не был. И ле­фов­цы, и ос­тат­ки сим­во­лис­тов в со­вет­с­кое вре­мя оди­на­ко­во нап­рав­ля­ли ос­нов­ной свой удар на пос­лед­них ак­ме­ис­тов - Ах­ма­то­ву и Ман­дель­ш­та­ма. Иног­да борь­ба при­ни­ма­ла смеш­ные фор­мы, вро­де ста­тей Брю­со­ва, где он пре­воз­но­сил "не­о­ак­ме­изм" с его гла­вой О. М. [127] и при­пи­сы­вал ему в уче­ни­ки всех, ко­го не лень, лишь бы ос­ла­вить шко­лу. Еще за­бав­нее лич­ные стол­к­но­ве­ния О. М. с Брю­со­вым. Од­наж­ды Брю­сов заз­вал О. М. к се­бе в слу­жеб­ный ка­би­нет и дол­го рас­х­ва­ли­вал его сти­хи, ци­ти­руя при этом Мак­ка­вей­ско­го, ки­ев­с­ко­го по­эта, зло­упот­реб­ляв­ше­го ла­тынью. В дру­гой раз Брю­сов на за­се­да­нии, рас­п­ре­де­ляв­шем ака­де­ми­чес­кие пай­ки, нас­то­ял, что­бы О. М. да­ли па­ек вто­рой ка­те­го­рии, сде­лав вид, что спу­тал его с юрис­том, но­ся­щим ту же фа­ми­лию. Это бы­ли за­ба­вы впол­не в сти­ле де­ся­тых го­дов, а к по­ли­ти­чес­кой дис­к­ри­ми­на­ции Брю­сов не при­бе­гал - этим за­ни­мал­ся бо­лее мо­ло­дой Леф.

    Сам О. М. очень хо­тел приз­на­ния сим­во­лис­тов и ле­фов­цев, глав­ным об­ра­зом Вер­хов­с­ко­го и Кир­са­но­ва, но это ему не уда­лось… Оба дер­жа­лись стой­ко на сво­их по­зи­ци­ях, и все друзья драз­ни­ли О. М. его пол­ным фи­ас­ко…

    

    

    В по­ни­ма­нии Ан­д­рея Бе­ло­го очерк - очень ши­ро­кая фор­ма, ку­да вхо­дит ре­ши­тель­но все, на чем нет клей­ма не­на­вис­т­но­го бы­то­во­го ро­ма­на и во­об­ще бел­лет­рис­ти­ки. "С этой точ­ки зре­ния, - ска­зал О. М., - "Раз­го­вор о Дан­те" то­же очерк". Ан­д­рей Бе­лый под­т­вер­дил.

    Мы встре­ти­лись с Бе­лым в Кок­те­бе­ле в 33 го­ду. Муж­чин тя­ну­ло друг к дру­гу, но же­на Бе­ло­го, вид­но, пом­ни­ла про ста­рые рас­п­ри и статьи О. М. и яв­но про­ти­ви­лась сбли­же­нию. Воз­мож­но, что она зна­ла об ан­ти­ан­т­ро­по­соф­с­кой и ан­ти­те­ософ­с­кой нап­рав­лен­нос­ти О. М. [128], и это де­ла­ло его не толь­ко чуж­дым, но и враж­деб­ным для нее че­ло­ве­ком. Все же они встре­ча­лись, хо­тя и ук­рад­кой­, и с охо­той раз­го­ва­ри­ва­ли. В те дни О. М. пи­сал "Раз­го­вор о Дан­те" и чи­тал его Бе­ло­му. Раз­го­во­ры шли го­ря­чие, и Бе­лый все вре­мя ссы­лал­ся на свою ра­бо­ту о Го­го­ле, тог­да еще не за­кон­чен­ную.

    Василиса Шклов­с­кая мне ска­за­ла, что из всех лю­дей­, ко­то­рых она зна­ла, на­иболь­шее впе­чат­ле­ние на нее про­из­вел Бе­лый. Я по­ни­маю ее. Ка­за­лось, он весь про­ни­зан све­том. Та­ких све­тя­щих­ся лю­дей я боль­ше не встре­ча­ла. Бы­ло ли это впе­чат­ле­ние от его глаз или от неп­ре­рыв­но бьющей­ся мыс­ли, ска­зать нель­зя, но он за­ря­жал каж­до­го, кто к не­му приб­ли­жал­ся, ка­ким-то ин­тел­лек­ту­аль­ным элек­т­ри­чес­т­вом. Его при­сут­с­т­вие, его взгляд, его го­лос оп­ло­дот­во­ря­ли мыш­ле­ние, ус­ко­ря­ли пуль­са­цию. У ме­ня ос­та­лось впе­чат­ле­ние бес­те­лес­нос­ти, элек­т­ри­чес­ко­го за­ря­да, ма­те­ри­али­зо­ван­ной гро­зы, чу­да… Это был уже иду­щий к кон­цу че­ло­век, со­би­рав­ший кок­те­бель­с­кую галь­ку и осен­ние лис­тья, что­бы скла­ды­вать из них слож­ные узо­ры, и под чер­ным зон­ти­ком бро­див­ший по кок­те­бель­с­ко­му пля­жу с ма­лень­кой­, ум­ной­, ког­да-то хо­ро­шень­кой же­ной­, пре­зи­рав­шей всех не­пос­вя­щен­ных в ее слож­ный ан­т­ро­по­соф­с­кий мир.

    Символисты бы­ли ве­ли­ки­ми оболь­с­ти­те­ля­ми и лов­ца­ми че­ло­ве­чес­ких душ. И Бе­лый рас­ки­ды­вал свои се­ти, как дру­гие. Од­наж­ды он пой­мал ме­ня и дол­го пе­рес­ка­зы­вал те­орию сти­ха, из­ло­жен­ную в его "Сим­во­лиз­ме". О. М., сме­ясь, ска­зал ему, что все мы на этом вос­пи­ты­ва­лись, а я, в час­т­нос­ти, его чи­та­тель­ни­ца. Бы­ло это, ко­неч­но, пре­уве­ли­че­ни­ем, но я не воз­ра­жа­ла, по­то­му что Бе­лый­, ко­то­ро­го мы счи­та­ли ис­к­лю­чи­тель­но из­ба­ло­ван­ным и ок­ру­жен­ным поч­ти куль­то­вым прек­ло­не­ни­ем, вдруг об­ра­до­вал­ся но­вой чи­та­тель­ни­це и про­си­ял. Вид­но, и он в те го­ды уже ос­т­ро ощу­щал без­лю­дие и оди­но­чес­т­во, чув­с­т­во­вал се­бя от­вер­г­ну­тым и неп­роч­тен­ным. Ведь судь­ба его чи­та­те­лей и дру­зей бы­ла очень горь­кой­: он толь­ко и де­лал, что про­во­жал в ссыл­ки и встре­чал тех, кто воз­в­ра­щал­ся, от­быв срок Его са­мо­го не тро­га­ли, но вок­руг вы­чи­ща­ли всех. Ког­да уво­ди­ли его же­ну, а это слу­ча­лось не раз, он бил­ся и кри­чал от бе­шен­с­т­ва. По­че­му бе­рут ее, а не ме­ня, - жа­ло­вал­ся он нам в то ле­то: не­за­дол­го до на­шей встре­чи ее про­дер­жа­ли нес­коль­ко не­дель на Лу­бян­ке. Эта мысль при­во­ди­ла его в не­ис­тов­с­т­во и силь­но уко­ро­ти­ла ему жизнь. Пос­лед­ней кап­лей­, от­ра­вив­шей его соз­на­ние, бы­ло пре­дис­ло­вие Ка­ме­не­ва к его кни­ге о Го­го­ле [129]. Это пре­дис­ло­вие по­ка­зы­ва­ет, что как бы ни обер­ну­лись внут­ри­пар­тий­ные от­но­ше­ния, нор­маль­но­го раз­ви­тия мыс­ли все рав­но бы не до­пус­ти­ли. При лю­бом обо­ро­те со­бы­тий идея о вос­пи­та­нии и опе­ке над мыс­лью все рав­но ос­та­лась бы ос­но­вой ос­нов. Вот стол­бо­вая до­ро­га, ска­за­ли нам, а ес­ли мы ее для вас про­ло­жи­ли, за­чем вам ез­дить по про­се­лоч­ным?… К че­му чу­да­чес­т­ва, ког­да пе­ред ва­ми пос­тав­ле­ны са­мые пра­виль­ные за­да­чи и за­ра­нее да­но их ре­ше­ние!… На­ши опе­ку­ны во всех сво­их фор­ма­ци­ях ни­ког­да не оши­ба­лись и не зна­ли сом­не­ний. По за­ро­ды­шу они сме­ло оп­ре­де­ля­ли, ка­ков бу­дет плод, а от­сю­да один шаг до дек­ре­та об унич­то­же­нии бес­по­лез­ных за­ро­ды­шей­, мыс­лей и рос­т­ков… И они это де­ла­ли, и при­том весь­ма ус­пеш­но…

    В са­мой при­ро­де Бе­ло­го ле­жа­ло чув­с­т­во, что его мысль не­до­ход­чи­ва, труд­на, ше­ро­хо­ва­та. От­сю­да его ма­не­ра го­во­рить, пря­мо про­ти­во­по­лож­ная ма­не­ре Пас­тер­на­ка. Бе­лый об­во­ла­ки­вал со­бе­сед­ни­ка, мед­лен­но его за­во­евы­вал, убеж­дая и за­во­ра­жи­вая. У не­го бы­ли чуть сму­щен­ные, про­си­тель­ные ин­то­на­ции. В них чув­с­т­во­ва­лась не­уве­рен­ность в слу­ша­те­ле, страх быть не­по­ня­тым и не­ус­лы­шан­ным, пот­реб­ность за­во­евать до­ве­рие и вни­ма­ние.

    А Пас­тер­нак прос­то да­рил сво­ей речью и улыб­кой. Он ог­лу­шал ор­ган­ным гу­де­ни­ем с та­кой уве­рен­нос­тью, как буд­то счи­тал вся­кую поч­ву за­ра­нее вспа­хан­ной для вос­п­ри­ятия. Он не убеж­дал, как Бе­лый­, не спо­рил, как Ман­дель­ш­там, но до­вер­чи­во ли­ко­вал и гу­дел, поз­во­ляя всем слу­шать и вос­хи­щать­ся. Он как бы ис­пол­нял соль­ную арию, счи­тая, что с дет­с­т­ва при­над­ле­жа­щая ему Мос­к­ва уже под­го­то­ви­ла соз­рев­шую ауди­то­рию, на­де­лен­ную к то­му же слу­хом и ра­зу­мом и обя­за­тель­но влюб­лен­ную в его го­лос. Со сво­ей ауди­то­ри­ей он да­же, до из­вес­т­ной сте­пе­ни, счи­тал­ся и ни­чем не хо­тел ее огор­чать. Но ему нуж­на бы­ла имен­но ауди­то­рия, а не со­бе­сед­ни­ки - их он из­бе­гал. Бе­ло­му же тре­бо­вал­ся ма­те­ри­ал для про­буж­де­ния мыс­ли, та­кие лю­ди, ко­то­рые бы на­чи­на­ли в его при­сут­с­т­вии ду­мать и ис­кать. Я спро­си­ла у О. М.: "У те­бя ко­то­рая из этих двух ма­нер?" Он от­ве­тил: "Ко­неч­но, как у Бе­ло­го", но это не­вер­но - О. М. ис­кал толь­ко рав­ноп­рав­ных со­бе­сед­ни­ков. Его в рав­ной ме­ре раз­д­ра­жа­ли ауди­то­рия, уче­ни­ки и по­чи­та­те­ли. У не­го бы­ла не­на­сыт­ная жаж­да об­ще­ния с рав­ны­ми, и с каж­дым го­дом удов­лет­во­рять ее ста­но­ви­лось все труд­нее. В на­шем об­щес­т­ве шел про­цесс ин­тел­лек­ту­аль­ной ми­мик­рии: все мыс­ли и го­ло­са то­же при­ни­ма­ли за­щит­ную ок­рас­ку.

    

    

    Смерть ху­дож­ни­ка не слу­чай­ность, а пос­лед­ний твор­чес­кий акт, как бы сно­пом лу­чей ос­ве­ща­ющий его жиз­нен­ный путь. О. М. по­ни­мал это еще юно­шей­, ког­да пи­сал статью на смерть Скря­би­на. По­че­му удив­ля­ют­ся, что по­эты с та­кой про­зор­ли­вос­тью пред­с­ка­зы­ва­ют свою судь­бу и зна­ют, ка­кая их ждет смерть? Ведь ко­нец и смерть - силь­ней­ший струк­тур­ный эле­мент, и он под­чи­ня­ет се­бе все те­че­ние жиз­ни. Ни­ка­ко­го де­тер­ми­низ­ма здесь нет, это, ско­рее, на­до рас­смат­ри­вать как сво­бод­ное во­ле­изъ­яв­ле­ние. О. М. влас­т­но вел свою жизнь к той ги­бе­ли, ко­то­рая его под­с­те­ре­га­ла, к са­мой рас­п­рос­т­ра­нен­ной у нас фор­ме смер­ти "с гурь­бой и гур­том". Зи­мой 32/33 го­да, на ве­че­ре сти­хов О. М. в ре­дак­ции "Ли­те­ра­тур­ной га­зе­ты" [130], Мар­киш вдруг все по­нял и ска­зал: "Вы са­ми се­бя бе­ре­те за ру­ку и ве­де­те на казнь"… Это пе­риф­раз стро­чек О. М. в ва­ри­ан­те од­но­го сти­хот­во­ре­ния: "Сам се­бя я за ру­ку по ули­цам во­дил…" [131]

    О. М. пос­то­ян­но го­во­рил в сти­хах об этом ви­де смер­ти, но это­го не за­ме­ти­ли, как и раз­го­во­ров Ма­яков­с­ко­го о са­мо­убий­ст­ве. Но, го­то­вясь к смер­ти, лю­ди в пос­лед­нюю ми­ну­ту ста­ра­ют­ся от­тя­нуть не­из­беж­ный ко­нец. Они зак­ры­ва­ют гла­за и де­ла­ют вид, что спря­та­лись и мо­гут про­дол­жать жить: ищут квар­ти­ру, по­ку­па­ют проч­ную обувь, от­во­ра­чи­ва­ют­ся от уже вы­ры­той ямы. Так пос­ту­пал и О. М., на­пи­сав ро­ко­вые сти­хи о Ста­ли­не.

    Стихи бы­ли на­пи­са­ны в кон­це рас­ку­ла­чи­ва­ния меж­ду "Ста­рым Кры­мом" и "Квар­ти­рой­". Был ли пси­хо­ло­ги­чес­кий им­пульс к на­пи­са­нию этих сти­хов? Им­пуль­сов бы­ло, на­вер­ное, нес­коль­ко или мно­жес­т­во, а не один. Каж­дый из них в ка­кой­-то про­пор­ции учас­т­во­вал в том, что на язы­ке сле­до­ва­те­ля на­зы­ва­лось "акци­ей­" и в на­ча­ле след­с­т­вия рас­смат­ри­ва­лось как тер­ро­рис­ти­чес­кий акт.

    Первый им­пульс мож­но наз­вать "не мо­гу мол­чать". По­ко­ле­ние на­ших от­цов час­то про­из­но­си­ло эту фор­му­лу. Мы не пов­то­ря­ли ее за от­ца­ми, но, вид­но, есть кап­ля, ко­то­рая пе­ре­пол­ня­ет ча­шу. К 33 го­ду мы силь­но прод­ви­ну­лись в поз­на­нии дей­ст­ви­тель­нос­ти. Ста­ли­низм уже про­явил­ся в мас­со­вом пред­п­ри­ятии - рас­ку­ла­чи­ва­нии - и в час­т­ном - в ор­га­ни­за­ции на служ­бу го­су­дар­с­т­ву ли­те­ра­ту­ры, пе­ред ко­то­рой бы­ли пос­тав­ле­ны чис­то го­су­дар­с­т­вен­ные це­ли.

    Летом мы бы­ли в Ста­ром Кры­му, и в сти­хах впер­вые по­яви­лись сло­ва, ука­зы­ва­ющие, что О. М. ви­дел све­жие сле­ды рас­ку­ла­чи­ва­ния - страш­ные те­ни Ук­ра­ины и Ку­ба­ни [132], го­лод­ные крес­ть­яне… В пер­вом ва­ри­ан­те сти­хов Ста­лин наз­ван ду­ше­губ­цем и му­жи­ко­бор­цем. Все об этом тог­да ду­ма­ли и го­во­ри­ли - ше­по­том, ко­неч­но, и сти­хи не опе­ре­ди­ли сво­его вре­ме­ни. Они опе­ре­ди­ли толь­ко соз­на­ние пра­вя­щих кру­гов и тех, кто им прис­лу­жи­вал.

    Вторая пред­по­сыл­ка для на­пи­са­ния этих сти­хов - соз­на­ние соб­с­т­вен­ной об­ре­чен­нос­ти. Пря­тать­ся "шап­кой в ру­кав" бы­ло поз­д­но. Сти­хи трид­ца­тых го­дов уже хо­ди­ли по ру­кам. В "Прав­де" по­явил­ся раз­нос­ный под­вал без под­пи­си [133], где "Пу­те­шес­т­вие в Ар­ме­нию" на­зы­ва­лось "ла­кей­ской про­зой­". Это бы­ло уже не пре­дуп­реж­де­ние, а под­ве­де­ние ито­гов. До это­го со мной го­во­рил ре­дак­тор Гос­ли­та Че­ча­нов­с­кий­, ко­то­рый "со­ве­то­вал" не­мед­лен­но в пе­ча­ти от­ка­зать­ся от "Пу­те­шес­т­вия в Ар­ме­нию", ина­че, как он го­во­рил, вы рас­ка­етесь… Все пре­дуп­реж­де­ния в фор­ме уг­роз и со­ве­тов бы­ли уже сде­ла­ны (Трой­ский­, Гу­сев), но О. М. ими пре­неб­рег. Ги­бель над­ви­га­лась.

    Я не пом­ню ни­че­го страш­нее зи­мы 33/34 го­да в но­вой и един­с­т­вен­ной в мо­ей жиз­ни квар­ти­ре. За сте­ной - га­вай­ская ги­та­ра Кир­са­но­ва, по вен­ти­ля­ци­он­ным тру­бам за­па­хи пи­са­тель­с­ких обе­дов и кло­по­мо­ра, де­нег нет, есть не­че­го, а ве­че­ром - тол­па гос­тей­, из ко­то­рых по­ло­ви­на по­дос­ла­на. Ги­бель мог­ла прий­ти в фор­ме быс­т­ро­го или мед­лен­но­го унич­то­же­ния. О. М., че­ло­век ак­тив­ный­, пред­по­чел быс­т­рое. Он пред­по­чел уме­реть не от ру­ки пи­са­тель­с­ких ор­га­ни­за­ций­, ко­то­рым при­над­ле­жа­ла ини­ци­ати­ва его унич­то­же­ния, а от ка­ра­ющих ор­га­нов.

    Обычной фор­мы са­мо­убий­ст­ва О. М. не приз­на­вал, как и Ан­на Ан­д­ре­ев­на. А на са­мо­убий­ст­во тол­ка­ло все - оди­но­чес­т­во, изо­ля­ция, вре­мя, тог­да ра­бо­тав­шее про­тив нас. Оди­но­чес­т­во - это не от­сут­с­т­вие дру­зей и при­яте­лей - их всег­да вдос­таль, а жизнь в об­щес­т­ве, ко­то­рое не слы­шит пре­дос­те­ре­же­ний и про­дол­жа­ет ид­ти с зак­ры­ты­ми гла­за­ми по страш­но­му бра­то­убий­ст­вен­но­му пу­ти, ув­ле­кая за со­бой всех и каж­до­го. О. М. не слу­чай­но наз­вал Ан­ну Ан­д­ре­ев­ну Кас­сан­д­рой [134]. В этом по­ло­же­нии бы­ли не толь­ко по­эты. Лю­ди стар­ше­го, чем мы, по­ко­ле­ния ви­де­ли, что над­ви­га­ет­ся, но их го­ло­са по­те­ря­лись и за­мер­ли. Еще до по­бе­ды "но­во­го" они ус­пе­ли ска­зать об его эти­ке, иде­оло­гии, не­тер­пи­мос­ти [135] и об ис­ка­жен­ных пред­с­тав­ле­ни­ях о пра­ве. Го­лос во­пи­юще­го в пус­ты­не… И с каж­дым днем ста­но­ви­лось яс­нее, что го­во­рить с от­руб­лен­ным язы­ком ста­но­вит­ся все труд­нее.

    Выбирая род смер­ти, О. М. ис­поль­зо­вал за­ме­ча­тель­ное свой­ст­во на­ших ру­ко­во­ди­те­лей­: их без­мер­ное, поч­ти су­евер­ное ува­же­ние к по­эзии: "Че­го ты жа­лу­ешь­ся, - го­во­рил он, - по­эзию ува­жа­ют толь­ко у нас - за нее уби­ва­ют. Ведь боль­ше ниг­де за по­эзию не уби­ва­ют"…

    О. М. в вит­ри­не рас­смат­ри­вал пор­т­ре­ты и ска­зал, что бо­ит­ся толь­ко че­ло­ве­чес­ких рук Жир­ные паль­цы в сти­хах - не­сом­нен­ный от­го­ло­сок ис­то­рии Демь­яна; не­да­ром тот ис­пу­гал­ся и по­со­ве­то­вал Пас­тер­на­ку не вме­ши­вать­ся в это де­ло. Тон­кую шею О. М. при­ме­тил у Мо­ло­то­ва - она тор­ча­ла из во­рот­нич­ка, увен­чан­ная ма­лень­кой го­лов­кой. "Как у ко­та", - ска­зал О. М., по­ка­зы­вая мне пор­т­рет. Честь ожив­ле­ния сло­ва "тон­ко­ше­ий­" при­над­ле­жит Ку­зи­ну. Он раз­в­ле­кал­ся стол­к­но­ве­ни­ем трех "е" в сред­нем ро­де это­го при­ла­га­тель­но­го: тон­ко­ше­ее жи­вот­ное…

    Первые слу­ша­те­ли этих сти­хов при­хо­ди­ли в ужас и умо­ля­ли О. М. за­быть их. К то­му же са­мо­оче­вид­ность этой прав­ды умень­ша­ла для сов­ре­мен­ни­ков цен­ность сти­хот­во­ре­ния. В пос­лед­ние го­ды я за­ме­чаю со­чув­с­т­вен­ную ре­ак­цию у слу­ша­те­лей. Кое-кто спра­ши­ва­ет ме­ня, ка­ким об­ра­зом уже в 34 го­ду О. М. все по­нял - нет ли ошиб­ки в да­ти­ров­ке? Это лю­ди, при­няв­шие офи­ци­аль­ную вер­сию: все шло хо­ро­шо до ежов­щи­ны, а в сущ­нос­ти, и ежов­щи­на не так пло­ха, а прос­то к ста­рос­ти, уже пос­ле вой­ны, ста­рик обе­зу­мел и на­де­лал бед… Впро­чем, эта вер­сия уже от­жи­ла срок, и прав­да пос­те­пен­но про­са­чи­ва­ет­ся. Но мы про­дол­жа­ем иде­али­зи­ро­вать двад­ца­тые го­ды, а к ним прих­ва­ты­ва­ем еще и ку­со­чек трид­ца­тых. И это упор­но у нас бы­ту­ет. Ста­рые по­ко­ле­ния вы­ми­ра­ли, не ус­пев ни­че­го ска­зать. Ны­неш­ние ста­ри­ки, да­же по­бы­вав­шие в ла­ге­рях, по-преж­не­му твер­дят о сво­ей цве­ту­щей мо­ло­дос­ти, ко­то­рая обор­ва­лась толь­ко с их арес­том. Что бу­дут ду­мать на­ши вну­ки, ес­ли все мы мол­ча уй­дем?

    Среди сов­ре­мен­ни­ков я за­ре­гис­т­ри­ро­ва­ла три обо­соб­лен­ных мне­ния о сти­хах о Ста­ли­не. Ку­зин счи­тал, что О. М. не имел пра­ва их пи­сать, по­то­му что О. М. в об­щем по­ло­жи­тель­но от­но­сил­ся к ре­во­лю­ции. Он об­ви­нял О. М. в не­пос­ле­до­ва­тель­нос­ти: при­нял ре­во­лю­цию, так по­лу­чай сво­его вож­дя и не жа­луй­ся… В этом есть своя ду­бо­вая ло­ги­ка. Но я не по­ни­маю, как Ку­зин, лю­бив­ший и на­изусть знав­ший сти­хи и про­зу - на ста­рос­ти он об этом за­был и да­же на­пи­сал Мо­ро­зо­ву, что ни­ког­да "Пу­те­шес­т­вие в Ар­ме­нию" не чи­тал, - не за­ме­тил раз­д­во­ен­нос­ти и веч­ных ме­та­ний О. М. Оче­вид­но, лю­ди с тру­дом по­ни­ма­ют за­мас­ки­ро­ван­ные или да­же слег­ка прик­ры­тые выс­ка­зы­ва­ния. Им нуж­но, что­бы все би­ло пря­мо в лоб. Иног­да мне ка­жет­ся, что О. М. по­шел на та­кое "ло­бо­вое" выс­ка­зы­ва­ние, по­то­му что ус­тал от глу­хо­ты сво­их слу­ша­те­лей­, ко­то­рые твер­ди­ли: ка­кие прек­рас­ные сти­хи, но при чем здесь по­ли­ти­ка?! По­че­му их не пе­ча­та­ют?

    Эренбург не приз­на­вал сти­хов о Ста­ли­не. Он на­зы­вал их "стиш­ка­ми", к ужа­су ми­лой и веж­ли­вой Лю­бы, ко­то­рая не зна­ет, что дру­го­го сло­ва для сти­хов у нас во­об­ще не су­щес­т­во­ва­ло. "Пос­лу­шай сти­шок, - го­во­рил О. М., - как он? Ни­че­го?"… Илья Гри­горь­евич счи­та­ет их од­ноп­ла­но­вы­ми и ло­бо­вы­ми, слу­чай­ны­ми в твор­чес­т­ве О. М.

    Каково бы ни бы­ло ка­чес­т­во этих сти­хов, мож­но ли их счи­тать слу­чай­ны­ми для по­эта, ес­ли они при­нес­ли ему страш­ную ги­бель? Сти­хи эти бы­ли ак­том, пос­туп­ком; с мо­ей точ­ки зре­ния, они ло­ги­чес­ки вы­те­ка­ют из всей жиз­ни и ра­бо­ты О. М. Столь же не­сом­нен­но, что в них есть эле­мент сво­е­об­раз­но­го прис­по­соб­лен­чес­т­ва: Ман­дель­ш­там, ни­ког­да не де­лав­ший ша­га нав­с­т­ре­чу чи­та­те­лю, со­вер­шен­но не за­бо­тив­ший­ся, что­бы быть по­ня­тым, счи­тав­ший каж­до­го слу­ша­те­ля сти­хов и со­бе­сед­ни­ка рав­ным се­бе и по­то­му не раз­же­вы­вав­ший свои мыс­ли и не уп­ро­щав­ший их, имен­но эти сти­хи сде­лал об­ще­дос­туп­ны­ми, пря­мы­ми, лег­ки­ми для вос­п­ри­ятия. С дру­гой сто­ро­ны, он по­за­бо­тил­ся о том, что­бы они не мог­ли слу­жить при­ми­тив­ным сред­с­т­вом по­ли­ти­чес­кой про­па­ган­ды, - об этом он да­же ска­зал мне: "Это не мое де­ло". Ина­че го­во­ря, он на­пи­сал эти сти­хи в рас­че­те на бо­лее ши­ро­кий­, чем обыч­но, круг чи­та­те­лей­, хо­тя знал, что в мо­мент на­пи­са­ния чи­та­те­лей у не­го быть не мог­ло. Ду­маю, что он не хо­тел уй­ти из жиз­ни, не ос­та­вив нед­вус­мыс­лен­но­го выс­ка­зы­ва­ния о том, что про­ис­хо­ди­ло на на­ших гла­зах.

    Враждебно от­но­сил­ся к этим сти­хам и Пас­тер­нак Он об­ру­шил­ся на ме­ня - О. М. был уже в Во­ро­не­же - с це­лым гра­дом уп­ре­ков. Из них я за­пом­ни­ла: "Как мог он на­пи­сать эти сти­хи - ведь он ев­рей­!" Этот ход мыс­лей и сей­час мне не­по­ня­тен, а тог­да я пред­ло­жи­ла Пас­тер­на­ку еще раз про­честь ему это сти­хот­во­ре­ние, что­бы он кон­к­рет­но по­ка­зал мне, что в них про­ти­во­по­ка­за­но ев­рею, но он с ужа­сом от­ка­зал­ся.

    Отношение пер­вых слу­ша­те­лей на­во­ди­ло на па­мять рас­сказ Гер­це­на о раз­го­во­ре его со Щеп­ки­ным [136], ко­то­рый при­ехал в Лон­дон, что­бы про­сить Гер­це­на прек­ра­тить свою де­ятель­ность: ведь мо­ло­дых лю­дей в Рос­сии хва­та­ют за то, что они чи­та­ют "Ко­ло­кол"… К счас­тью, "де­ла" не под­ня­ли и ник­то не по­гиб за то, что выс­лу­шал сти­хи О. М. Да и сам Ман­дель­ш­там от­нюдь не по­ли­ти­чес­кий пи­са­тель, и его об­щес­т­вен­ные фун­к­ции со­вер­шен­но не­по­хо­жи на гер­це­нов­с­кие… Но где, в са­мом де­ле, про­хо­дит гра­ни­ца? В ка­кой сте­пе­ни сле­ду­ет обе­ре­гать и ща­дить сво­их сог­раж­дан? Ког­да речь идет о сов­ре­мен­ни­ках Гер­це­на, я удив­ля­юсь Щеп­ки­ну: как мож­но так ог­раж­дать лю­дей­? Нель­зя дер­жать их в ват­ной ко­роб­ке… А сво­их сов­ре­мен­ни­ков мне что-то не хо­чет­ся ста­вить под удар - пусть уж луч­ше мир­но жи­вут и прис­по­соб­ля­ют­ся к тяж­ким вре­ме­нам: даст Бог, все прой­дет, а там пос­мот­рим… Жизнь возь­мет свое, и все ста­нет на мес­то… За­чем бу­дить спя­щих, ес­ли я ве­рю, что они ког­да-ни­будь са­ми прос­нут­ся. Не знаю, пра­ва ли я, но, как и все, я за­ра­же­на ин­с­тин­к­том без­де­ятель­нос­ти, пас­сив­нос­ти и по­кор­нос­ти…

    Мне яс­но толь­ко од­но: сти­хи О. М. опе­ре­ди­ли свое вре­мя, к мо­мен­ту их по­яв­ле­ния поч­ва еще не соз­ре­ла, идея не бы­ла из­жи­та. Еще вер­бо­ва­лись сто­рон­ни­ки ре­жи­ма и слы­ша­лись ис­к­рен­ние го­ло­са адеп­тов, ве­рив­ших, что бу­ду­щее за ни­ми и ты­ся­че­лет­не­му цар­с­т­ву не бу­дет кон­ца. Ос­таль­ные - чис­лен­но их бы­ло, мо­жет, да­же боль­ше, чем адеп­тов, - толь­ко пе­ре­шеп­ты­ва­лись и взды­ха­ли. Ник­то не слы­шал их го­ло­сов, по­то­му что в них не нуж­да­лись. Строч­ка "На­ши ре­чи за де­сять ша­гов не слыш­ны" точ­но пе­ре­да­ет си­ту­ацию тех лет. Ведь эти ре­чи счи­та­лись не но­вым, а ста­рым, от­жив­шим, прош­лым, ко­то­ро­го уже не вер­нешь… Адеп­ты ве­ри­ли не толь­ко в свое бу­ду­щее тор­жес­т­во, но и в то, что они не­сут счас­тье все­му че­ло­ве­чес­т­ву, и в их ми­ро­воз­зре­нии бы­ли сво­е­об­раз­ная це­лос­т­ность и ор­га­нич­ность, ко­то­рые пред­с­тав­ля­ли со­бой ве­ли­чай­ший соб­лазн. Уже пре­ды­ду­щая эпо­ха жаж­да­ла этой цель­нос­ти, воз­мож­нос­ти из од­ной идеи вы­вес­ти все объ­яс­не­ния для ми­ра ве­щей и лю­дей и при­вес­ти все в гар­мо­нию од­ним-един­с­т­вен­ным уси­ли­ем. Вот по­че­му лю­ди так охот­но ос­леп­ля­ли се­бя и шли за во­жа­ком, зап­ре­щая се­бе срав­ни­вать те­орию с прак­ти­кой и взве­ши­вать пос­лед­с­т­вия сво­их пос­туп­ков. Вот по­че­му про­ис­хо­ди­ла пла­но­мер­ная по­те­ря чув­с­т­ва ре­аль­нос­ти, а ведь най­ти пер­во­на­чаль­ную те­оре­ти­чес­кую ошиб­ку мож­но бы­ло, толь­ко вновь об­ре­тя это чув­с­т­во. Прой­дет еще не­ма­ло вре­ме­ни до то­го дня, ког­да мы сос­чи­та­ем, че­го нам сто­ила эта те­оре­ти­чес­кая ошиб­ка, и про­ве­рим, дей­ст­ви­тель­но ли "де­ся­ти не­бес нам сто­ила зем­ля" [137]… Зап­ла­тив не­бе­са­ми, дей­ст­ви­тель­но ли мы об­ре­ли зем­лю?

    

    

    У О. М. был дол­гий пе­ри­од мол­ча­ния. Он не пи­сал сти­хов - про­зы это не кос­ну­лось - боль­ше пя­ти лет: с 1926-го по 30 год. То же про­изош­ло с Ах­ма­то­вой - и она ка­кое-то вре­мя мол­ча­ла, а у Бо­ри­са Ле­они­до­ви­ча это дли­лось доб­рый де­ся­ток лет. "Что-то, дол­ж­но быть, бы­ло в воз­ду­хе", - ска­за­ла Ан­на Ан­д­ре­ев­на, и в воз­ду­хе дей­ст­ви­тель­но что-то бы­ло - не на­ча­ло ли об­ще­го оце­пе­не­ния, из ко­то­ро­го мы и сей­час не мо­жем вый­ти…

    Можно ли счи­тать слу­чай­нос­тью, что трех дей­ст­ву­ющих по­этов пос­тиг­ло вре­мен­ное оне­ме­ние? Раз­ли­чие в ис­ход­ных по­зи­ци­ях этих тро­их сущ­нос­ти де­ла не ме­ня­ет, и что­бы об­рес­ти го­лос, каж­до­му из них приш­лось оп­ре­де­лить свое мес­то в ми­ре, ко­то­рый соз­да­вал­ся на на­ших гла­зах, и на соб­с­т­вен­ной судь­бе по­ка­зать, ка­кое мес­то в нем за­ни­ма­ет че­ло­век.

    Первым из тро­их за­мол­чал О. М. Это слу­чи­лось, ве­ро­ят­но, по­то­му, что про­цесс са­мо­оп­ре­де­ле­ния про­те­кал у не­го с на­иболь­шей ос­т­ро­той­: от­но­ше­ния с эпо­хой ста­ли ос­нов­ной дви­жу­щей си­лой его жиз­ни и по­эзии, а по свой­ст­вам его ха­рак­те­ра - "нра­ва он не был ли­лей­но­го" - О. М. не сгла­жи­вал, а ско­рее, обос­т­рял все про­ти­во­ре­чия и каж­дый воп­рос ста­вил реб­ром. Сти­хи прек­ра­ти­лись в се­ре­ди­не двад­ца­тых го­дов. Что же бы­ло тог­да в воз­ду­хе, что О. М. за­дох­нул­ся и умолк? [138]

    Если су­дить по внеш­ним приз­на­кам, мы про­жи­ли не од­ну, а нес­коль­ко эпох. С точ­ки зре­ния ис­то­ри­ка, это со­ро­ка­ле­тие лег­ко под­да­ет­ся пе­ри­оди­за­ции и в нем раз­ли­чи­мы нес­коль­ко эта­пов, ко­то­рые мо­гут по­ка­зать­ся не толь­ко раз­ны­ми, но и про­ти­во­ре­чи­вы­ми, хо­тя я убеж­де­на, что один ло­ги­чес­ки вы­те­кал из дру­го­го. То и де­ло ис­че­зал вер­х­ний слой, из­ме­нял­ся да­же фи­зи­чес­кий об­лик де­яте­ля. Так мы вне­зап­но за­ме­ти­ли, что ис­чез­ли "чер­нень­кие", сме­нив­ши­еся "бе­лень­ки­ми", ко­то­рые, в свою оче­редь, быс­т­ро па­ли. А с эти­ми сме­на­ми из­ме­нял­ся весь стиль жиз­ни и уп­рав­ле­ния. Но есть неч­то, объ­еди­ня­ющее все эти пе­ри­оды. Лю­ди, ут­вер­ж­дав­шие, что дви­га­те­лем ис­то­рии яв­ля­ет­ся "ба­зис", эко­но­ми­чес­кий фак­тор, всей сво­ей прак­ти­кой до­ка­за­ли, что ис­то­рия - это раз­ви­тие и воп­ло­ще­ние идеи. Эта идея фор­ми­ро­ва­ла соз­на­ние це­лых по­ко­ле­ний­, вер­буя сто­рон­ни­ков, рас­п­рос­т­ра­ня­ясь, за­во­евы­вая умы, соз­да­вая фор­мы го­су­дар­с­т­вен­ной и об­щес­т­вен­ной жиз­ни, тор­жес­т­вуя, а за­тем пос­те­пен­но из­жи­вая се­бя и схо­дя на нет. Вя­чес­лав Ива­нов при мне - мы на­вес­ти­ли его в Ба­ку про­ез­дом в Тиф­лис в 21 го­ду - ска­зал, что бро­сил Мос­к­ву и скрыл­ся в ба­кин­с­ком уеди­не­нии, по­то­му что "идеи пе­рес­та­ли пра­вить ми­ром" и он в этом убе­дил­ся. Ка­кие Ди­они­со­вы куль­ты под­ра­зу­ме­вал под сво­ей иде­ей Вя­чес­лав Ива­нов, учи­тель, мэтр и про­рок де­ся­тых го­дов, ес­ли он не за­ме­тил, что ко вре­ме­ни на­ше­го раз­го­во­ра идея уже ус­пе­ла за­во­евать ог­ром­ные прос­т­ран­с­т­ва и мас­сы лю­дей не толь­ко у нас, но и за ру­бе­жом. Это идея о том, что су­щес­т­ву­ет неп­ре­лож­ная на­уч­ная ис­ти­на и лю­ди вла­де­ют ею; вла­дея ис­ти­ной­, они мо­гут пред­ви­деть бу­ду­щее и ме­нять по сво­ему ус­мот­ре­нию те­че­ние ис­то­рии, вво­дя в не­го бла­го­ра­зум­ное на­ча­ло. От­сю­да ав­то­ри­тет вла­де­ющих ис­ти­ной - pri­era tus dig­ni­ta­tis. Эта ре­ли­гия - адеп­ты скром­но на­зы­ва­ли ее на­укой - воз­во­дит че­ло­ве­ка, об­ле­чен­но­го ав­то­ри­те­том, на уро­вень Бо­га. Она раз­ра­бо­та­ла свой сим­вол ве­ры и свою. мо­раль - мы ви­де­ли ее в дей­ст­вии. В двад­ца­тых го­дах бы­ло не­ма­ло лю­дей­, вспо­ми­нав­ших, как по­бе­ди­ло хрис­ти­ан­с­т­во, и про­ро­чив­ших по ана­ло­гии ты­ся­че­лет­нее цар­с­т­во но­вой ре­ли­гии. Са­мые со­вес­т­ли­вые про­во­ди­ли ана­ло­гию даль­ше, пе­ре­чис­ляя ис­то­ри­чес­кие прес­туп­ле­ния цер­к­ви: ведь не из­ме­ни­ла же ин­к­ви­зи­ция сущ­нос­ти хрис­ти­ан­с­т­ва… И всем бы­ло яс­но пре­иму­щес­т­во но­вой идеи, обе­щав­шей рай на зем­ле вмес­то не­бес­ной наг­ра­ды. Но са­мое су­щес­т­вен­ное - это пол­ный от­каз от сом­не­ний и аб­со­лют­ная ве­ра в до­бы­тую на­укой ис­ти­ну.

    "А что, ес­ли это не так, ес­ли в бу­ду­щем на это пос­мот­рят ина­че?" - спро­си­ла я Авер­ба­ха. Речь шла об од­ной из его ли­те­ра­тур­ных оце­нок Он ска­зал: "Го­во­рят, Осип Эмиль­евич вер­нул­ся из Ар­ме­нии и на­пе­ча­тал пло­хие сти­хи"… Ме­ня за­ин­те­ре­со­вал его кри­те­рий. Он объ­яс­нил: у О. Э. нет клас­со­во­го под­хо­да. И че­рез се­кун­ду: ни­ка­кой во­об­ще куль­ту­ры и во­об­ще ис­кус­ства не су­щес­т­ву­ет, есть ис­кус­ство бур­жу­аз­ное и ис­кус­ство про­ле­тар­с­кое, то же от­но­сит­ся к куль­ту­ре… Ни­че­го веч­но­го нет, а цен­нос­ти бы­ва­ют толь­ко клас­со­вые. Его нис­коль­ко не сму­ща­ло то, что свои клас­со­вые цен­нос­ти он счи­та­ет все-та­ки веч­ны­ми. Пос­коль­ку по­бе­да про­ле­та­ри­ата на­чи­на­ет но­вую эру и бу­дет длить­ся веч­но, те цен­нос­ти, ко­то­рые ус­та­нав­ли­ва­ет Авер­бах для клас­са, ко­то­ро­му он слу­жит, яв­ля­ют­ся веч­ны­ми. Он ис­к­рен­не уди­вил­ся, как я мо­гу сом­не­вать­ся в его оцен­ках, - ведь он вла­де­ет един­с­т­вен­ным на­уч­ным ме­то­дом и по­это­му его суж­де­ние неп­ре­ре­ка­емо: осуж­ден­ное им осуж­де­но в ве­ках. Я рас­ска­за­ла об этой встре­че Ман­дель­ш­та­му - все эти ис­ти­ны я уз­на­ла, стоя на пло­щад­ке трам­вая. О. М. вос­хи­тил­ся ла­пи­дар­ным ве­ли­чи­ем Авер­ба­ха, ко­то­рый дей­ст­ви­тель­но ве­рил в свою ис­ти­ну и упи­вал­ся сво­е­об­раз­ным изя­щес­т­вом сво­их ло­ги­чес­ких пос­т­ро­ений. Де­ло про­ис­хо­ди­ло в трид­ца­том го­ду, и О. М. уже мог вос­хи­щать­ся иг­рой авер­ба­хов­с­ко­го ума. К это­му вре­ме­ни О. М. ус­пел вер­нуть се­бе внут­рен­нюю сво­бо­ду и об­рел го­лос - двад­ца­тые го­ды с их ущер­б­нос­тью и сом­не­ни­ями кон­чи­лись, по­это­му О. М. мог как бы со сто­ро­ны прис­лу­ши­вать­ся к "пень­ко­вым ре­чам" и не при­ни­мать их близ­ко к сер­д­цу.

    Авербах был ти­пич­ней­шим че­ло­ве­ком пер­во­го ре­во­лю­ци­он­но­го де­ся­ти­ле­тия. Так ду­ма­ли, рас­суж­да­ли и го­во­ри­ли все адеп­ты но­вой ре­ли­гии во всех об­лас­тях. В их ре­чах чув­с­т­во­вал­ся за­дор - они лю­би­ли по­учать и оше­лом­лять. Они взя­ли на се­бя свер­же­ние ку­ми­ров, то есть ста­рых цен­нос­т­ных по­ня­тий­, а вре­мя ра­бо­та­ло на них, и по­это­му ник­то не за­ме­чал, ка­ки­ми то­пор­ны­ми ору­ди­ями они ра­бо­та­ют.

    Крик "За что бо­ро­лись?" раз­дал­ся в са­мом на­ча­ле двад­ца­тых го­дов и сра­зу умолк На­род еще не без­мол­в­с­т­во­вал, а мол­чал, го­то­вясь жить и бла­го­ден­с­т­во­вать. Ин­тел­ли­ген­ция же на до­су­ге за­ня­лась пе­ре­оцен­кой цен­нос­тей - это был пе­ри­од мас­со­вой ка­пи­ту­ля­ции. По су­щес­т­ву, они шли по пу­ти, про­ло­жен­но­му нис­п­ро­вер­га­те­ля­ми до­ре­во­лю­ци­он­но­го пе­ри­ода и их про­дол­жа­те­ля­ми ти­па Авер­ба­ха, но, ра­зу­ме­ет­ся, ста­ра­лись из­бе­жать край­нос­тей и гру­бой пря­мо­ты пе­ре­до­ви­ков. Во гла­ве дви­же­ния ка­пи­ту­лян­тов бы­ли трид­ца­ти­лет­ние, ус­пев­шие по­бы­вать на вой­не. Они ве­ли за со­бой млад­ших. Во­об­ще в те го­ды дей­ст­во­ва­ли лю­ди трид­ца­ти-со­ро­ка лет. Стар­шие, ес­ли они уце­ле­ли, мол­ча от­хо­ди­ли в сто­ро­ну. В ос­но­ве каж­дой ка­пи­ту­ля­ции ле­жа­ла пред­по­сыл­ка, что на сме­ну "ста­ро­му" приш­ло "но­вое", а тот, кто дер­жит­ся за "ста­рое", ос­та­нет­ся на бо­бах. Это воз­зре­ние бы­ло под­го­тов­ле­но те­ори­ей прог­рес­са, а так­же ис­то­ри­чес­ким де­тер­ми­низ­мом но­вой ре­ли­гии. Ка­пи­ту­лян­ты рас­ша­ты­ва­ли все ста­рые пред­с­тав­ле­ния хо­тя бы по­то­му, что они ста­рые и, сле­до­ва­тель­но, от­с­лу­жи­ли свой срок Для ог­ром­но­го чис­ла не­офи­тов ни­ка­ких цен­нос­тей­, ис­тин и за­ко­нов боль­ше не су­щес­т­во­ва­ло, кро­ме тех, ко­то­рые нуж­ны бы­ли сей­час и на­зы­ва­лись для удоб­с­т­ва клас­со­вы­ми. Хрис­ти­ан­с­кая мо­раль с лег­кос­тью отож­дес­т­в­ля­лась с бур­жу­аз­ной­, а вмес­те с ней - древ­няя за­по­ведь "не убий­". Все ка­за­лось фик­ци­ей. Сво­бо­да? А где вы ее ви­де­ли?… Ни­ка­кой сво­бо­ды нет и не бы­ва­ло… Ис­кус­ство, а тем бо­лее ли­те­ра­ту­ра, толь­ко и де­ла­ли, что вы­пол­ня­ли за­каз сво­его клас­са - из это­го пря­мой вы­вод: пи­са­те­лю сле­ду­ет с пол­ным соз­на­ни­ем и по­ни­ма­ни­ем де­ла пе­рей­ти к но­во­му за­каз­чи­ку… Из оби­хо­да ис­чез­ло мно­жес­т­во слов - честь, со­весть и то­му по­доб­ное. Раз­вен­чать эти по­ня­тия не так уж труд­но, ког­да от­к­рыт ре­цепт раз­вен­чи­ва­ния.

    Характерно, что вся­ким по­ня­ти­ем в те го­ды ору­до­ва­ли в его чис­том, то есть аб­со­лют­но аб­с­т­рак­т­ном ви­де, без ма­лей­ше­го уче­та его со­ци­аль­ной­, че­ло­ве­чес­кой и зем­ной при­ро­ды. В та­ком ви­де они лег­ко под­да­ва­лись низ­ло­же­нию: ни­че­го нет про­ще, чем до­ка­зать, нап­ри­мер, что ниг­де в ми­ре нет аб­со­лют­ной сво­бо­ды пе­ча­ти, а за­тем за­явить, что вмес­то сур­ро­га­тов, ко­то­ры­ми те­шат­ся жал­кие ли­бе­ра­лы, луч­ше с му­жес­т­вен­ной пря­мо­той доб­ро­воль­но от­ка­зать­ся от вся­ких по­туг на сво­бо­ду. Эти схе­мы ка­за­лись убе­ди­тель­ны­ми, по­то­му что нез­ре­лые умы не до­рос­ли ни до ог­ра­ни­чи­тель­ных по­ня­тий­, ни до от­ри­ца­тель­ных оп­ре­де­ле­ний.

    Психологически всех тол­кал на ка­пи­ту­ля­цию страх ос­тать­ся в оди­но­чес­т­ве и в сто­ро­не от об­ще­го дви­же­ния, да еще пот­реб­ность в так на­зы­ва­емом це­лос­т­ном и ор­га­ни­чес­ком ми­ро­воз­зре­нии, при­ло­жи­мом ко всем сто­ро­нам жиз­ни, а так­же ве­ра в проч­ность по­бе­ды и в веч­ность по­бе­ди­те­лей. Но са­мое глав­ное это то, что у са­мих ка­пи­ту­лян­тов ни­че­го за ду­шой не бы­ло. Эту по­ра­зи­тель­ную пус­то­ту луч­ше всех, по­жа­луй­, вы­ра­зил Шклов­с­кий в "Zoo", злос­час­т­ной книж­ке, где он слез­но про­сит по­бе­ди­те­лей взять его под опе­ку. Са­ми они се­бя, что ли, обок­ра­ли или это вой­на и око­пы выз­ва­ли та­кую го­рес­т­ную ре­ак­цию, но чув­с­т­во не­со­вер­шен­но­ле­тия и пот­реб­ность в опе­ке ощу­ща­лись с ог­ром­ной си­лой. Толь­ко тот, кто раз­де­лял эти чув­с­т­ва с дру­ги­ми, мог быть приз­нан сов­ре­мен­ным че­ло­ве­ком.

    "В воп­ро­сах ли­те­ра­ту­ры они дол­ж­ны спра­ши­вать у нас, а не мы у них", - ска­зал О. М. в ре­дак­ции "При­боя", от­ка­зы­ва­ясь под­пи­сать­ся под кол­лек­тив­ной пи­са­тель­с­кой пе­ти­ци­ей­, по­то­му что она ос­но­вы­ва­лась на пос­та­нов­ле­нии ЦК о ли­те­ра­ту­ре [139]. Речь шла о за­щи­те ка­ко­го-то кри­ти­ка от на­па­док РАП­Па - его об­ви­ня­ли в том, что он на­пи­сал ре­цен­зию на ро­ман Ляш­ко, не­до­чи­тав его до кон­ца. Пи­са­те­ли пи­са­ли на­верх, про­ся ЦК рас­по­ря­дить­ся о прек­ра­ще­нии трав­ли. Они ссы­ла­лись на пос­та­нов­ле­ние, пред­ла­га­ющее по­ло­жить ко­нец ли­те­ра­тур­ной борь­бе - "рас­п­рям", как это тог­да на­зы­ва­лось, - и друж­но при­нять­ся за труд, что­бы объ­еди­нен­ны­ми уси­ли­ями от­лич­но вы­пол­нить пар­тий­ный за­каз.

    В ре­дак­ции, как всег­да, тол­пи­лось мно­го на­ро­ду Они ок­ру­жи­ли О. М. Мо­ти­ви­ров­ка от­ка­за, как мы за­ме­ти­ли, выз­ва­ла са­мое ис­к­рен­нее не­до­уме­ние. Для при­сут­с­т­во­вав­ших сло­ва О. М. бы­ли ве­тошью из сун­ду­ков прош­ло­го, приз­на­ком не­сов­ре­мен­нос­ти и от­с­та­лос­ти. В ис­к­рен­нос­ти их не­до­уме­ния сом­не­вать­ся не сто­ит: я пом­ню удив­лен­ное ли­цо Ка­ве­ри­на, со­би­рав­ше­го под­пи­си. И ему О. М. по­ка­зал­ся прос­то ста­ро­мод­ным чу­да­ком, не по­ни­мав­шим сво­его вре­ме­ни и его ос­нов­ных тен­ден­ций. Ког­да О. М. и Ан­не Ан­д­ре­ев­не бы­ло по трид­цать с лиш­ним лет, их ис­к­рен­не счи­та­ли ста­ри­ка­ми. Но слу­чи­лось так, что оба они ста­ли пос­те­пен­но мо­ло­деть в соз­на­нии лю­дей­, а по­зи­ции сто­рон­ни­ков "но­во­го" без­на­деж­но на гла­зах об­вет­ша­ли.

    Андерсеновский маль­чик ска­зал, что ко­роль гол, не ра­но и не поз­д­но, а как раз вов­ре­мя. До не­го это го­во­ри­ли, на­вер­ное, не раз, но ник­то не ус­лы­шал этих слов. А вот О. М. мно­гое ска­зал слиш­ком ра­но, и это бы­ло в ту по­ру, ког­да вся­кое нор­маль­ное суж­де­ние ка­за­лось без­на­деж­но ус­та­рев­шим и об­ре­чен­ным. Кто не вто­рил об­ще­му хо­ру, по­па­дал на зад­вор­ки. Об­щий хор заг­лу­шал все, он дей­ст­ви­тель­но зву­чал мощ­но. Сей­час мно­гие хо­те­ли бы со­еди­нить двад­ца­тые го­ды с се­год­няш­ним днем и вос­ста­но­вить доб­ро­воль­ное един­с­т­во, ко­то­рое соз­да­ва­лось в те дни. Лю­ди, уце­лев­шие от двад­ца­тых го­дов, хо­дят сей­час сре­ди но­вых по­ко­ле­ний и все­ми си­ла­ми ста­ра­ют­ся им вну­шить, что тог­да был пе­ре­жит нес­лы­хан­ный рас­ц­вет - на­ука, ли­те­ра­ту­ра, те­атр! - и ес­ли бы все шло на­ме­чен­ным тог­да пу­тем, мы бы уже взоб­ра­лись на са­мые вер­ши­ны жиз­ни. Ос­тат­ки Ле­фа, сот­руд­ни­ки Та­иро­ва, Мей­ер­холь­да и Вах­тан­го­ва, сту­ден­ты и пре­по­да­ва­те­ли ВИФ­ЛИ и Зу­бов­с­ко­го ин­с­ти­ту­та, про­фес­со­ра, вы­пу­щен­ные Ин­с­ти­ту­том крас­ной про­фес­су­ры [140], мар­к­сис­ты и отов­сю­ду из­г­нан­ные фор­ма­лис­ты, все, чье трид­ца­ти­ле­тие вы­па­ло на двад­ца­тые го­ды, еще и сей­час при­зы­ва­ют вер­нуть­ся в ту эпо­ху и сно­ва, уже "не до­пус­кая ни­ка­ких ис­ка­же­ний­", пой­ти от­к­ры­вав­шей­ся им от­ту­да до­ро­гой. Ина­че го­во­ря, они не приз­на­ли се­бя от­вет­с­т­вен­ны­ми за то, что про­изош­ло пос­ле. Но так ли это? Ведь имен­но лю­ди двад­ца­тых го­дов раз­ру­ши­ли цен­нос­ти и наш­ли фор­му­лы, без ко­то­рых не обой­тись и сей­час: мо­ло­дое го­су­дар­с­т­во, не­ви­дан­ный опыт, лес ру­бят - щеп­ки ле­тят… Каж­дая казнь оп­рав­ды­ва­лась тем, что стро­ят мир, где боль­ше не бу­дет на­си­лия, и все жер­т­вы хо­ро­ши ра­ди нес­лы­хан­но­го "но­во­го". Ник­то не за­ме­тил, как цель ста­ла оп­рав­ды­вать сред­с­т­ва, а по­том, как и по­ла­га­ет­ся в та­ких слу­ча­ях, пос­те­пен­но рас­та­яла. И имен­но лю­ди двад­ца­тых го­дов на­ча­ли ак­ку­рат­но от­де­лять овец от коз­лищ, сво­их от чу­жих, сто­рон­ни­ков "но­во­го" от тех, кто еще не за­был са­мых при­ми­тив­ных пра­вил об­ще­жи­тия.

    Победители мог­ли бы уди­вить­ся лег­кос­ти одер­жан­ной по­бе­ды, но они при­ня­ли ее как дол­ж­ное, по­то­му что ве­ри­ли в свою пра­во­ту: ведь они нес­ли счас­тье лю­дям… Толь­ко тре­бо­ва­ния к ка­пи­ту­лян­там пос­те­пен­но уве­ли­чи­ва­лись. Об этом сви­де­тель­с­т­ву­ет быс­т­рое ис­чез­но­ве­ние сло­ва "по­пут­чик". Оно сме­ни­лось наз­ва­ни­ем "бес­пар­тий­ный боль­ше­вик", а по­том всех сме­нил вер­ный сын ро­ди­ны, ко­то­рый пла­мен­но лю­бит на­род и без­за­вет­но слу­жит пар­тии и пра­ви­тель­с­т­ву. На этом про­изош­ла ста­би­ли­за­ция.

    Память лю­дей ус­т­ро­ена так, что хра­нит смут­ный очерк и ле­ген­ду, а не са­мо со­бы­тие. Что­бы из­в­лечь фак­ты, на­до жес­то­ко рас­п­ра­вить­ся с ле­ген­дой­, а для это­го преж­де все­го оп­ре­де­лить, в ка­ких кру­гах она за­ро­ди­лась. Идил­ли­чес­кие вздо­хи о двад­ца­тых го­дах - ре­зуль­тат ле­ген­ды, соз­дан­ной трид­ца­ти­лет­ни­ми ка­пи­ту­лян­та­ми, ко­то­рые слу­чай­но сох­ра­ни­ли жизнь, и их млад­ши­ми брать­ями. А на са­мом де­ле двад­ца­тые го­ды - это пе­ри­од, ког­да бы­ли сде­ла­ны все за­го­тов­ки для на­ше­го бу­ду­ще­го: ка­зу­ис­ти­чес­кая ди­алек­ти­ка, раз­вен­чи­ва­ние цен­нос­тей­, во­ля к еди­но­мыс­лию и под­чи­не­нию. Са­мые силь­ные из раз­вен­чи­ва­те­лей сло­жи­ли го­ло­вы, но до это­го они ус­пе­ли взрых­лить поч­ву для бу­ду­ще­го. В двад­ца­тые го­ды на­ши ка­ра­ющие ор­га­ны еще на­би­ра­лись сил, но они уже дей­ст­во­ва­ли. Трид­ца­ти­лет­ние нас­той­чи­во про­по­ве­до­ва­ли свою ве­ру. Уго­ва­ри­вая, а по­том стра­щая, они по­ве­ли за со­бой це­лые тол­пы в сле­ду­ющую эпо­ху, где от­дель­ных го­ло­сов уже не бы­ло слыш­но.

    У нас нет и не мо­жет быть ин­с­ти­ту­та по изу­че­нию об­щес­т­вен­но­го мне­ния, а имен­но оно-то и яв­ля­ет­ся по­ка­за­те­лем тех бро­же­ний­, ко­то­рые скла­ды­ва­ют­ся в пси­хо­ло­ги­чес­кие про­цес­сы. Фун­к­ции та­ких ин­с­ти­ту­тов час­тич­но вы­пол­ня­лись ка­ра­тель­ны­ми ор­га­на­ми. В двад­ца­тые го­ды они да­же слег­ка зон­ди­ро­ва­ли об­щес­т­вен­ные кру­ги - что там ду­ма­ют? - и для этой ро­ли су­щес­т­во­ва­ли спе­ци­аль­ные кад­ры ос­ве­до­ми­те­лей. За­тем ре­ши­ли, что об­щес­т­вен­ное мне­ние сов­па­да­ет с го­су­дар­с­т­вен­ным, и роль ос­ве­до­ми­те­лей све­лась к ре­гис­т­ра­ции фак­тов рас­хож­де­ния, из ко­то­рых пла­но­мер­но де­ла­ли ад­ми­нис­т­ра­тив­ные вы­во­ды. Пос­ле трид­цать седь­мо­го го­да зон­ди­ро­ва­ние окон­ча­тель­но по­те­ря­ло зна­че­ние из-за мас­со­вос­ти "про­фи­лак­ти­чес­ких" мер, об­щес­т­вен­ное же мне­ние под­вер­г­лось пол­ной на­ци­она­ли­за­ции.

    А в двад­ца­тые го­ды мы еще иг­ра­ли с ог­нем и ни­че­го не по­ни­ма­ли. Ед­ва О. М. ус­пел ска­зать: "Че­го те­бе еще? Не тро­нут, не убь­ют", как по­яви­лась пер­вая лас­точ­ка бу­ду­ще­го. В Цар­с­кое Се­ло к нам при­ехал ро­зо­вень­кий Все­во­лод Рож­дес­т­вен­с­кий. Он явил­ся пре­дуп­ре­дить О. М., что сле­до­ва­тель - Рож­дес­т­вен­с­кий толь­ко что вы­шел пос­ле не­боль­шой от­сид­ки - очень ин­те­ре­со­вал­ся О. М. Ска­зать, о чем его доп­ра­ши­ва­ли от­но­си­тель­но Ман­дель­ш­та­ма, Рож­дес­т­вен­с­кий от­ка­зал­ся на­от­рез: "Я дал сло­во, а ме­ня с дет­с­т­ва при­учи­ли свое сло­во дер­жать"… О. М. выг­нал это­го па­инь­ку, а по­том мы со­об­ра­зи­ли, что его поп­рос­ту прис­ла­ли при­пуг­нуть О. М. и на­пом­нить ему о все­ви­дя­щем оке. А впос­лед­с­т­вии это де­ла­лось не­од­нок­рат­но. В "Раз­го­во­ре о Дан­те" О. М. не за­был упо­мя­нуть о диф­фу­зии - вза­имоп­ро­ник­но­ве­нии тюрь­мы и внеш­не­го ми­ра - и о том, что пра­ви­те­лям по­лез­но, что­бы уп­рав­ля­емые за­пу­ги­ва­ли друг дру­га страш­ны­ми тю­рем­ны­ми рас­ска­за­ми. Все­во­лод Рож­дес­т­вен­с­кий ак­ку­рат­но вы­пол­нил свое за­да­ние, но по­че­му-то за­был на­пи­сать об этом в сво­их ме­му­арах. За­то он зас­та­вил Ман­дель­ш­та­ма рас­суж­дать о по­эзии [141] в ус­лов­ном пар­нас­ско-акме­ис­ти­чес­ком жан­ре, при­пи­сав ему мыс­ли и по­уче­ния, ко­то­рые по­ла­га­лось бы из­ре­кать эс­те­ту, вы­ду­ман­но­му со­вет­с­кой кри­ти­кой. Ман­дель­ш­та­му бу­дут при­пи­сы­вать еще мно­го ду­рац­ких раз­го­во­ров. Луч­ший кри­те­рий под­лин­нос­ти этих раз­го­во­ров - те статьи, ко­то­рые им на­пи­са­ны. Мно­гие статьи О. М. - это его жи­вой го­лос в спо­ре и раз­го­во­ре. Он был не по пле­чу сво­им сов­ре­мен­ни­кам, и они в сво­их ме­му­арах ис­ка­жа­ли его мыс­ли, воль­но или не­воль­но. Осо­бен­но труд­но по­ни­ма­ли его те, кто, ве­руя, про­жил двад­ца­тые го­ды, ког­да за­вя­зы­ва­лись все уз­лы, а лю­ди воз­дей­ст­во­ва­ли друг на дру­га, про­по­ве­дуя но­вую ре­ли­гию, раз­ру­шая цен­нос­ти и рас­чи­щая до­ро­гу бу­ду­ще­му.

    

    

    О. М. не ве­рил в ты­ся­че­лет­нее цар­с­т­во но­во­го и к ре­во­лю­ции при­шел не с пус­ты­ми ру­ка­ми. Груз у не­го был тя­же­лый. Это, с од­ной сто­ро­ны, хрис­ти­ан­с­ко-иудей­ская, как ска­за­ли его не­ве­до­мые друзья, куль­ту­ра, а с дру­гой - ре­во­лю­ция с боль­шой бук­вы, ве­ра в ее спа­си­тель­ную и об­нов­ля­ющую си­лу, со­ци­аль­ная спра­вед­ли­вость, чет­вер­тое сос­ло­вие и Гер­цен. При мне О. М. Гер­це­на уже не чи­тал, но, не­сом­нен­но, это од­но из фор­мо­об­ра­зу­ющих вли­яний его жиз­ни. Сле­ды ак­тив­но­го чте­ния Гер­це­на раз­б­ро­са­ны пов­сю­ду - и в "Шу­ме вре­ме­ни", и в стра­хе пе­ред птичь­им язы­ком, и в львен­ке, ко­то­рый под­ни­ма­ет ог­нен­ную ла­пу [142] и жа­лу­ет­ся рав­но­душ­ной тол­пе на за­но­зу - эта за­но­за ста­нет щучь­ей кос­точ­кой­, зас­т­ряв­шей в "ундер­ву­де" [143], - ив пе­ре­во­дах Бар­бье, и в по­ни­ма­нии ро­ли ис­кус­ства. "По­эзия - это власть", - ска­зал он в Во­ро­не­же [144] Ан­не Ан­д­ре­ев­не, и она скло­ни­ла длин­ную шею. Ссыль­ные, боль­ные, ни­щие, зат­рав­лен­ные, они не же­ла­ли от­ка­зы­вать­ся от сво­ей влас­ти… О. М. дер­жал се­бя как власть иму­щий­, и это толь­ко под­с­т­ре­ка­ло тех, кто его унич­то­жал. Ведь они-то по­ни­ма­ли, что власть - это пуш­ки, ка­ра­тель­ные уч­реж­де­ния, воз­мож­ность по та­ло­нам рас­п­ре­де­лять все, вклю­чая сла­ву, и за­ка­зы­вать ху­дож­ни­кам свои пор­т­ре­ты. Но О. М. упор­но твер­дил свое - раз за по­эзию уби­ва­ют, зна­чит, ей воз­да­ют дол­ж­ный по­чет и ува­же­ние, зна­чит, ее бо­ят­ся, зна­чит, она - власть…

    Худшего гру­за, чем у О. М., пред­с­та­вить се­бе нель­зя. Мож­но бы­ло за­ра­нее пред­с­ка­зать, что он об­ре­чен и в этом ми­ре мес­та се­бе не най­дет. Ис­кать оп­рав­да­ния ста­но­вя­ще­му­ся во имя Гер­це­на - за­да­ча не­вы­пол­ни­мая. Вмес­то оп­рав­да­ния не­из­беж­но нап­ра­ши­ва­лось об­ви­не­ние. Но Гер­цен ос­тав­ля­ет за со­бой пра­во на уход и гор­дое оди­но­чес­т­во - om­nia mea me­cum por­to - a О. M. это­го пра­ва не при­нял. Дня не­го путь ле­жит не от лю­дей­, а к лю­дям: он чув­с­т­во­вал се­бя не че­ло­ве­ком, сто­ящим над тол­пой­, а од­ним из тол­пы. Вся­кое обо­соб­ле­ние бы­ло для не­го зап­рет­ным, и в этом, ве­ро­ят­но, его хрис­ти­ан­с­ко-иудей­ская куль­ту­ра Мно­гие из мо­их сов­ре­мен­ни­ков, при­няв­ших ре­во­лю­цию, пе­ре­жи­ли тя­же­лый пси­хо­ло­ги­чес­кий кон­ф­ликт. Жизнь их про­хо­ди­ла меж­ду ре­аль­нос­тью, под­ле­жа­щей осуж­де­нию, и прин­ци­пом, тре­бу­ющим оп­рав­да­ния су­щес­т­ву­юще­го. Они то зак­ры­ва­ли гла­за на дей­ст­ви­тель­ность, что­бы бес­п­ре­пят­с­т­вен­но под­би­рать для нее оп­рав­да­ние, то, сно­ва от­к­рыв их, поз­на­ва­ли су­щес­т­ву­ющее. Мно­гие из них всю жизнь жда­ли ре­во­лю­цию, но, уви­дев ее буд­ни, ис­пу­га­лись и от­вер­ну­лись. А бы­ли и дру­гие - они бо­ялись соб­с­т­вен­но­го ис­пу­га: еще про­мор­га­ешь, из-за де­ревь­ев не уви­дишь ле­са… Сре­ди них на­хо­дил­ся и О. М. Не за­ме­тив в нем ре­во­лю­ци­он­нос­ти, его даль­ние друзья уп­рос­ти­ли его жизнь, ли­ши­ли со­дер­жа­ния то, что бы­ло од­ной из ве­ду­щих ли­ний его мыс­ли. При от­сут­с­т­вии ре­во­лю­ци­он­нос­ти ему не при­хо­ди­лось бы вни­кать в ход со­бы­тий и при­ме­нять к не­му цен­нос­т­ный кри­те­рий. Пол­ное от­ри­ца­ние да­ва­ло си­лу жить и ла­ви­ро­вать Это­го Ман­дель­ш­там был ли­шек он про­жил жизнь лю­дей сво­его вре­ме­ни и до­вел ее до ло­ги­чес­кой раз­вяз­ки.

    Из сти­хов двад­ца­тых го­дов вид­но, что О. М. не усум­нил­ся, что с по­бе­дой ре­во­лю­ции нас­ту­пит но­вая эра: "хруп­кое ле­тос­чис­ле­ние на­шей эры под­хо­дит к кон­цу"… От ста­ро­го ос­тал­ся толь­ко звук, хо­тя "при­чи­на зву­ка ис­чез­ла"; и на­ко­нец, век-зверь с пе­ре­би­тым поз­во­ноч­ни­ком, гля­дя­щий на сле­ды сво­их лап… Во всех этих сти­хах скры­то или пря­мо да­ет­ся оцен­ка соб­с­т­вен­но­го по­ло­же­ния в но­вой жиз­ни: из­весть в кро­ви, боль­ной сын ве­ка… Сю­да же от­но­сит­ся дву­руш­ник из "Гри­фель­ной оды" - "дву­руш­ник я с двой­ной ду­шой­… " [145] Эти приз­на­ния раз­б­ро­са­ны по всем сти­хам, вы­ры­ва­ют­ся как бы не­хо­тя, пол­ны не­до­мол­вок, зак­лю­че­ны в са­мый не­ожи­дан­ный кон­текст, как, нап­ри­мер: "усы­ха­ющий до­ве­сок преж­де вы­ну­тых хле­бов… " О. М. ни­ког­да не об­лег­чал чи­та­те­лю путь к сво­им сти­хам и с ауди­то­ри­ей не за­иг­ры­вал - что­бы его по­нять, на­до его знать…

    В сти­хах это­го пе­ри­ода есть пред­с­ка­за­ние бу­ду­щей не­мо­ты: "че­ло­ве­чес­кие гу­бы хра­нят фор­му пос­лед­не­го ска­зан­но­го сло­ва"… Этой строч­кой он, в сущ­нос­ти, дал по­вод го­во­рить, что "пе­ре­пе­ва­ет са­мо­го се­бя"… Но изоб­ре­та­те­ли этой фор­му­лы - Брик, Та­ра­сен­ков - в сти­хи не вду­мы­ва­лись и ру­би­ли с пле­ча. В борь­бе у них все сред­с­т­ва бы­ли хо­ро­ши. В до­ме у Бри­ка, где со­би­ра­лись ли­те­ра­то­ры и сот­руд­ни­ки Бри­ка по служ­бе вплоть до Аг­ра­но­ва - они там зон­ди­ро­ва­ли об­щес­т­вен­ное мне­ние и за­пол­ня­ли пер­вые досье, - О. М. и Ах­ма­то­ва уже в 22 го­ду по­лу­чи­ли клич­ку "внут­рен­ние эмиг­ран­ты". Это сыг­ра­ло боль­шую роль в их судь­бе, а Брик ед­ва ли не пер­вый на­чал упот­реб­лять не­ли­те­ра­тур­ные сред­с­т­ва в ли­те­ра­тур­ной борь­бе. И все же я хо­чу от­ме­тить раз­ни­цу меж­ду Бри­ком и дру­ги­ми из­нич­то­жи­те­ля­ми ти­па Та­ра­сен­ко­ва. О. М. на­зы­вал Та­ра­сен­ко­ва "пад­шим ан­ге­лом". Это был хо­ро­шень­кий юнец, жад­ный чи­та­тель сти­хов, с хо­ду взяв­ший­ся ис­пол­нять "со­ци­аль­ный за­каз" на унич­то­же­ние по­эзии и тща­тель­но кол­лек­ци­они­ро­вав­ший в ру­ко­пи­сях все сти­хи, пе­ча­танью ко­то­рых он так энер­гич­но пре­пят­с­т­во­вал. Этим он от­ли­чал­ся от Ле­ле­ви­ча, нап­ри­мер, ко­то­рый ки­пел не­на­вис­тью к по­эзии, по­то­му что она бы­ла, по его мне­нию, "бур­жу­аз­ной­". По­ло­же­ние Бри­ка сов­сем иное. Ум­ный че­ло­век, он с пер­вых дней со­об­ра­зил, что ка­ким-то ли­те­ра­тур­ным те­че­ни­ям бу­дет вы­дан го­су­дар­с­т­вен­ный па­тент, и имен­но за этот па­тент он бо­рол­ся с бес­ко­неч­ным ко­ли­чес­т­вом кон­ку­рен­тов. Борь­ба ве­лась ли­хая, и од­но вре­мя ка­за­лось, что он по­бе­дит. Вок­руг не­го груп­пи­ро­ва­лось мно­го сто­рон­ни­ков, мо­ло­дежь он оча­ро­вы­вал с хо­ду. В пар­тий­ных кру­гах у не­го бы­ли мощ­ные пок­ро­ви­те­ли, осо­бен­но сре­ди эс­тет­с­т­ву­ющих че­кис­тов. Ла­ви­ро­вал он энер­гич­но и на свой страх и риск, но по­бе­дил по­явив­ший­ся поз­же Авер­бах со сво­им РАП­Пом [146]. Этот взял пи­са­рев­щи­ной­, с дет­с­т­ва лю­без­ной сред­ним ин­тел­ли­ген­там. С па­де­ни­ем РАП­Па кон­чи­лась вся­кая тень ли­те­ра­тур­ной борь­бы. Мно­го­чис­лен­ные груп­пи­ров­ки, ос­па­ри­вав­шие друг у дру­га ли­те­ра­тур­ный па­тент, дей­ст­во­ва­ли ис­к­лю­чи­тель­но сред­с­т­ва­ми по­ли­ти­чес­ки­ми. Брик, сме­тая Ах­ма­то­ву и Ман­дель­ш­та­ма, не имел в ви­ду по­ли­ти­чес­ко­го до­но­са: он был за­ин­те­ре­со­ван лишь в том, что­бы от­нять у них мо­ло­дых чи­та­те­лей­, ярых сто­рон­ни­ков "но­во­го", и на дол­гое вре­мя он дей­ст­ви­тель­но до­бил­ся сво­его: О. М. и Ах­ма­то­ва ока­за­лись в изо­ля­ции. Пос­лед­ние мо­ги­ка­не ле­фов­с­ко­го тол­ка, ко­то­рым сей­час уже за шес­ть­де­сят лет, про­дол­жа­ют прос­лав­лять двад­ца­тые го­ды и удив­лять­ся но­вым чи­та­те­лям, ушед­шим из-под их вли­яния.

    Двадцатые го­ды, мо­жет, са­мое труд­ное вре­мя в жиз­ни О. М. Ни­ког­да ни рань­ше, ни впос­лед­с­т­вии, хо­тя жизнь по­том ста­ла го­раз­до страш­нее, О. М. с та­кой го­речью не го­во­рил о сво­ем по­ло­же­нии в ми­ре. В ран­них сти­хах, пол­ных юно­шес­кой тос­ки и том­ле­ния, его ни­ког­да не по­ки­да­ло пред­в­ку­ше­ние бу­ду­щей по­бе­ды и соз­на­ние соб­с­т­вен­ной си­лы: "чую раз­мах кры­ла", а в двад­ца­тые го­ды он твер­дил о бо­лез­ни, не­дос­та­точ­нос­ти, в кон­це кон­цов - не­пол­но­цен­нос­ти. Этот пе­ри­од за­кон­чил­ся тем, что он поч­ти спу­тал се­бя с Пар­но­ком [147], чуть не прев­ра­тил его в сво­его двой­ни­ка. Из сти­хов вид­но, в чем он ви­дел свою не­дос­та­точ­ность и бо­лезнь: так вос­п­ри­ни­ма­лись пер­вые сом­не­ния в ре­во­лю­ции: "ко­го еще убь­ешь, ко­го еще прос­ла­вишь, ка­кую вы­ду­ма­ешь ложь?"… Дву­руш­ник это тот, кто про­бу­ет со­еди­нить "двух сто­ле­тий поз­вон­ки" и не ре­ша­ет­ся прис­ту­пить к пе­ре­оцен­ке цен­нос­тей.

    А к пе­ре­оцен­ке цен­нос­тей О. М. по­до­шел очень ос­то­рож­но, хо­тя все же от­дал ей дань. Преж­де все­го он за­хо­тел оп­ре­де­лить свои от­но­ше­ния с "ми­ром дер­жав­ным". Об этом он пи­сал в "Шу­ме вре­ме­ни", "Еги­пет­с­кой мар­ке" и в сти­хот­во­ре­нии "С ми­ром дер­жав­ным я был лишь ре­бя­чес­ки свя­зан". Это сти­хот­во­ре­ние, хо­тя и на­пи­са­но в трид­ца­тых го­дах, при­над­ле­жит по мыс­ли и чув­с­т­вам к двад­ца­тым. Связь свою с "дер­жав­ным ми­ром" О. М. наз­вал ре­бя­чес­кой­, но на его счет за­пи­сы­ва­ет мно­гое - да­же оби­ды, на­не­сен­ные маль­чиш­ке тог­даш­ни­ми кра­са­ви­ца­ми - "неж­ны­ми ев­ро­пе­ян­ка­ми"… Са­мую тя­же­лую фор­му пе­ре­оцен­ка при­ня­ла в трех-че­ты­рех ли­те­ра­тур­ных стать­ях [148], пе­ча­тав­ших­ся в "Рус­ском ис­кус­стве", "Рос­сии" и ки­ев­с­кой ве­чер­ней га­зе­те - в 26 го­ду цен­т­раль­ные га­зе­ты и жур­на­лы уже наг­лу­хо зак­ры­лись для О. M., a в про­вин­ции "прос­ко­чи­ло"… В этих стать­ях чув­с­т­ву­ет­ся же­ла­ние во что бы то ни ста­ло го­во­рить и де­ла­ет­ся роб­кая по­пыт­ка вой­ти в жизнь, что-то приз­нав и одоб­рив и от че­го-то от­ка­зав­шись. О. М. да­же про­бо­вал най­ти оп­рав­да­ние кое-ко­му из сов­ре­мен­ных ему про­за­иков, так на­зы­ва­емых "по­пут­чи­ков", хо­тя не мог не по­ни­мать, что ему с ни­ми не по пу­ти. В двух стать­ях в "Рус­ском ис­кус­стве" есть вы­па­ды про­тив Ах­ма­то­вой - это то­же дань вре­ме­ни. За год до выс­туп­ле­ния в "Рус­ском ис­кус­стве" О. М. на­пе­ча­тал статью в харь­ков­с­кой га­зе­те [149], где вы­во­дил ге­не­зис Ах­ма­то­вой из рус­ской про­зы, а еще рань­ше в не­опуб­ли­ко­ван­ной ре­цен­зии на "Альма­нах муз" пи­сал, что "эта оде­тая убо­го, но ви­дом ве­ли­ча­вая же­на" бу­дет гор­дос­тью Рос­сии. В 37 го­ду в от­вет на воп­рос во­ро­неж­с­ких пи­са­те­лей - его вы­ну­ди­ли сде­лать док­лад об ак­ме­из­ме и жда­ли "ра­зоб­ла­че­ний­" [150] - он ска­зал об Ах­ма­то­вой и Гу­ми­ле­ве "Я не от­ре­ка­юсь ни от жи­вых, ни от мер­т­вых". Неч­то по­доб­ное он от­ве­тил и ле­нин­г­рад­с­ким пи­са­те­лям на сво­ем ве­че­ре в До­ме пе­ча­ти [151]. Ина­че го­во­ря, он всег­да соз­на­вал свою связь имен­но с эти­ми по­эта­ми, осо­бен­но с Ах­ма­то­вой­, а по­пыт­ка от­ре­че­ния 22 го­да выз­ва­на улю­лю­кань­ем по по­во­ду ак­ме­из­ма [152], кри­ка­ми о не­сов­ре­мен­нос­ти, бур­жу­аз­нос­ти и про­чем… О. М. очу­тил­ся "один на всех пу­тях" [153] и не вы­дер­жал. Он дей­ст­ви­тель­но рас­те­рял­ся: ид­ти про­тив всех и про­тив сво­его вре­ме­ни не так прос­то. В из­вес­т­ной сте­пе­ни каж­дый из нас, стоя на пе­ре­путье, ис­пы­ты­вал ис­ку­ше­ние ри­нуть­ся вслед за все­ми, со­еди­нить­ся с тол­пой­, зна­ющей­, ку­да она идет. Власть "обще­го мне­ния" ог­ром­на, про­ти­вить­ся ей го­раз­до труд­нее, чем ду­ма­ют, и на каж­до­го из лю­дей вре­мя кла­дет свой от­пе­ча­ток. Вре­мя ра­бо­та­ло на то, что­бы раз­лу­чить О. М. с един­с­т­вен­ным воз­мож­ным для не­го со­юз­ни­ком - Ах­ма­то­вой. Од­на­ко сто­ять вдво­ем про­тив всех ни­чуть не лег­че, чем од­но­му, и он по­пы­тал­ся от­ре­зать се­бе до­ро­гу к ней, но быс­т­ро опом­нил­ся. Уже в 27 го­ду, со­би­рая кни­гу ста­тей­, од­ну из ста­тей­, на­пе­ча­тан­ных в "Рус­ском ис­кус­стве", он выб­ро­сил, из дру­гой снял вы­пад про­тив Ах­ма­то­вой. От­ка­зал­ся он и от ста­тей в ки­ев­с­кой га­зе­те и в "Рос­сии", наз­вав их в пре­дис­ло­вии к сво­ему сбор­ни­ку "слу­чай­ны­ми". Пе­ри­од, ког­да пи­са­лись эти статьи, он счи­тал худ­шим в сво­ей жиз­ни. Рас­п­рав­ля­ясь так с упад­ни­чес­ким пе­ри­одом 22 - 26 гг., О. М. не за­ме­тил, что и там бы­ло мно­го здра­во­го и ис­кон­но при­над­ле­жа­ще­го ему - это от­но­сит­ся глав­ным об­ра­зом к его по­пыт­ке бо­роть­ся с об­щим окос­те­не­ни­ем, а это есть в це­лом ря­де ста­тей.

    Характернее все­го для пе­ри­ода пе­ре­оцен­ки цен­нос­тей бы­ло, по­жа­луй­, от­но­ше­ние О. М. к его соб­с­т­вен­ной статье на смерть Скря­би­на. В ней он из­ло­жил свои взгля­ды на хрис­ти­ан­с­кое ис­кус­ство, то есть свое под­лин­ное кре­до. Имен­но в этой статье он го­во­рит, что смерть ху­дож­ни­ка не ко­нец, а пос­лед­ний твор­чес­кий акт. Пос­коль­ку он сам выб­рал се­бе смерть с "гурь­бой и гур­том", это бы­ли не пус­тые сло­ва.

    Статья эта ниг­де не пе­ча­та­лась О. М. про­чел ее в ви­де док­ла­да в ка­ком-то пе­тер­бур­г­с­ком об­щес­т­ве - не ре­ли­ги­оз­но-фи­ло­соф­с­ком ли? За­се­да­ния про­ис­хо­ди­ли в чьем-то особ­ня­ке, и од­наж­ды ту­да явил­ся из­вес­т­ный аван­тю­рист, кор­нет Са­вин, пос­та­вил на лес­т­нич­ной пло­щад­ке сто­лик, соб­рал вход­ную пла­ту, а по­том выс­ту­пил в пре­ни­ях и рас­ска­зал о рус­ском чер­те, ко­то­рый от­ли­ча­ет­ся от про­чих дьяво­лов хит­рос­тью, прак­ти­чес­кой смет­кой и ос­т­ро­уми­ем… За­се­да­ния это­го об­щес­т­ва О. М. из­ред­ка по­се­щал и, ви­ди­мо, был свя­зан с од­ним из его ор­га­ни­за­то­ров - Каб­лу­ко­вым. Этот ста­рик был очень вни­ма­те­лен к О. М., тог­да еще на­чи­на­юще­му по­эту. Не­дав­но мне про­да­ли "Ка­мень", при­над­ле­жав­ший Каб­лу­ко­ву, ку­да Каб­лу­ков вкле­ивал пе­ре­пи­сан­ные его ру­кой сти­хи, ва­ри­ан­ты и ав­тог­ра­фы О. М. Он же заб­рал у О. М. ру­ко­пись док­ла­да о Скря­би­не. Ког­да мы бы­ли на Кав­ка­зе в 1921 го­ду, Каб­лу­ков умер [154] и его ар­хив пе­ре­да­ли в ГПБ. О. М. горь­ко жа­ло­вал­ся, что статья о Скря­би­не про­па­ла: "Это са­мое глав­ное из на­пи­сан­но­го… по­те­ря­но… мне не ве­зет"… В двад­ца­тых го­дах я наш­ла раз­роз­нен­ные лис­т­ки чер­но­ви­ка в сун­ду­ке у от­ца О. М. Он очень об­ра­до­вал­ся, но от­но­ше­ние к этой статье у не­го бы­ло двой­ст­вен­ное: про­сил сох­ра­нить, но в пе­ри­од "пе­ре­оцен­ки" у не­го по­яви­лось ис­ку­ше­ние под­вер­г­нуть свои выс­ка­зы­ва­ния пе­рес­мот­ру. В чер­но­ви­ках "Еги­пет­с­кой мар­ки" сох­ра­ни­лись нас­меш­ки над Пар­но­ком [155], ко­то­рый со­би­рал­ся про­честь док­лад "в са­ло­не ма­дам Пе­реп­лет­ник"… Это яв­ный на­мек на Скря­бин­с­кий док­лад. В го­то­вом тек­с­те ос­тав­ле­но толь­ко обе­ща­ние вы­вес­ти Пар­но­ка из "па­рад­ных ан­фи­лад му­зы­ки и ис­то­рии" - раз­но­чин­цу там не­че­го де­лать, нель­зя хо­дить в "не по чи­ну бар­с­т­вен­ной шу­бе"… Те­ма раз­но­чин­ца и па­рад­но­го Пе­тер­бур­га воз­в­ра­ща­ет­ся пос­то­ян­но. Ве­ро­ят­но, он не раз в юнос­ти на­тал­ки­вал­ся на раз­ных пе­тер­бур­г­с­ких пав­ли­нов и вспом­нил, что он к ним не при­над­ле­жит. В час­т­нос­ти, он ус­пел про­честь рас­сказ Ма­ков­с­ко­го о при­хо­де его ма­те­ри в "Апол­лон", и это его очень огор­чи­ло. Ма­ков­с­кий изоб­ра­зил мать О. М. ка­кой­-то глу­пой ев­рей­ской тор­гов­кой. Это ему по­на­до­би­лось, оче­вид­но, для то­го же жур­на­лис­т­с­ко­го кон­т­рас­та: ге­ни­аль­ный маль­чик из хам­с­кой семьи. Меж­ду тем мать О. М., учи­тель­ни­ца му­зы­ки, при­вив­шая сы­ну лю­бовь к клас­си­чес­кой му­зы­ке, бы­ла аб­со­лют­но куль­тур­ной жен­щи­ной­, су­мев­шей дать об­ра­зо­ва­ние де­тям и со­вер­шен­но нес­по­соб­ной на ди­кие раз­го­во­ры, ко­то­рые ей при­пи­сал Ма­ков­с­кий. Вот один из об­раз­цов пре­неб­ре­жи­тель­но-бар­с­ко­го от­но­ше­ния, ко­то­рое тол­к­ну­ло О. М. на ут­вер­ж­де­ние сво­его "раз­но­чин­с­т­ва". О. М. оп­ре­де­лил свое от­но­ше­ние к "дер­жав­но­му ми­ру" и воз­вел ро­дос­лов­ную свою и Пар­но­ка к раз­но­чин­цам в "Еги­пет­с­кой мар­ке". Неч­то по­доб­ное есть и в "Раз­го­во­ре о Дан­те" - не­ук­лю­жий и сму­ща­ющий­ся Дант, ко­то­ро­го на каж­дом ша­гу одер­ги­ва­ет, пре­дот­в­ра­щая не­лов­кость, слад­чай­ший пад­ре - Вер­ги­лий­… Но здесь это сче­ты уже не со ста­рым ми­ром: ведь на на­ших гла­зах воз­ник но­вый дер­жав­ный мир, по срав­не­нию с ко­то­рым ста­рый по­ка­зал­ся бы жал­ким ди­ле­тан­том. Пер­вич­ная пе­ре­оцен­ка по­мог­ла О. М. оп­ре­де­лить свое мес­то и в нем: он сно­ва, на этот раз в сти­хах, предъ­явил за­яв­ку на ва­кан­сию раз­но­чин­ца: "для то­го ли раз­но­чин­цы рас­сох­лые топ­та­ли са­по­ги, чтоб я те­перь их пре­дал?" А что ос­та­ва­лось у со­вет­с­ко­го раз­но­чин­ца, кро­ме гор­с­точ­ки иудей­ско-хрис­ти­ан­с­кой куль­ту­ры? О. М. сох­ра­нил ее вмес­те с лис­точ­ка­ми скря­бин­с­кой статьи. За­то дру­го­го раз­но­чин­ца, бра­та Пар­но­ка - Алек­сан­д­ра Гер­цо­ви­ча - он ли­шил пра­ва на му­зы­ку: "Все, Алек­сандр Гер­цо­вич, За­вер­че­но дав­но, Брось, Алек­сандр Сер­д­це­вич, Че­го там! все рав­но"…

    Попытки до­го­во­рить­ся с эпо­хой ока­за­лись бес­п­лод­ны­ми. Она тре­бо­ва­ла нес­рав­нен­но боль­ше­го от ка­пи­ту­лян­тов. А к то­му же О. М. вел раз­го­вор с ре­во­лю­ци­ей­, а не с под­ни­ма­ющим­ся "но­вым", не с дер­жав­ным ми­ром осо­бо­го ти­па, в ко­то­ром мы вне­зап­но очу­ти­лись. Объ­яс­не­ния О. М. не име­ли ад­ре­са­та в на­шей дей­ст­ви­тель­нос­ти. Хор адеп­тов но­вой ре­ли­гии и го­су­дар­с­т­вен­нос­ти, поль­зо­вав­ший­ся в сво­их мас­сах тер­ми­но­ло­ги­ей ре­во­лю­ции, знать не же­лал но­во­го раз­но­чин­ца с его сом­не­ни­ями и ме­та­ни­ями. Для адеп­тов и по­пут­чи­ков все уже бы­ло яс­но. "Весь воп­рос в том, ко­му дос­та­нет­ся пи­рог", - ска­зал В. И. "Прав­да по-гре­чес­ки зна­чит "мрия" [156]", - хо­хо­тал Ка­та­ев. "Ина­че у нас не бы­ва­ет", "На­до по­ни­мать, где жи­вешь", "Че­го еще за­хо­те­ли!" - слы­ша­лось со всех сто­рон, а О. М. про­дол­жал свя­зы­вать всех их с чет­вер­тым сос­ло­ви­ем: "Уже­ли я пре­дам по­зор­но­му злос­ловью… При­ся­гу чуд­ную чет­вер­то­му сос­ловью?…" А мо­жет, ис­пу­ган­ный раз­гу­лом адеп­тов он дек­ла­ри­ро­вал эти­ми сти­ха­ми свою вер­ность то­му, что они уже пре­да­ли? Ведь не­да­ром имен­но о них выб­ра­ны для пе­ре­во­да сти­хи Бар­бье "Со­бачья сво­ра": "…ког­тя­ми мя­со рвут, хрус­тит в зу­бах ще­ти­на - от­дель­ный ну­жен всем ку­сок… То пра­во ко­ну­ры, за­кон со­бачь­ей чес­ти: та­щи до­мой на­вер­ня­ка, где ждет рев­ни­вая, с от­тя­ну­тою шер­с­тью гор­дяч­ка су­ка му­жень­ка, чтоб он ей по­ка­зал, как дол­ж­но семь­яни­ну, ды­мя­щу­юся кость в зу­бах и крик­нул: "Это власть! - бро­сая мер­т­ве­чи­ну. - Вот на­ша часть в ве­ли­ких днях…" Сти­хот­во­ре­ние Бар­бье пе­ре­ве­де­но в 23 го­ду, а в 33-м сно­ва воз­ни­ка­ет те­ма "семь­яни­на" в сти­хах о квар­ти­ре: "Ка­кой­-ни­будь чес­т­ный пре­да­тель, Про­ва­рен­ный в чис­т­ках, как соль, Же­ны и де­тей со­дер­жа­тель, Та­кую ух­ло­па­ет моль…" Сти­хи Бар­бье пе­ре­во­ди­лись ле­том, а зи­мой то­го же го­да по­яви­лась клят­ва чет­вер­то­му сос­ло­вию. Мне ка­жет­ся, ее не слу­чай­но так хо­лод­но при­ня­ли те, от ко­го за­ви­се­ло рас­п­ре­де­ле­ние благ. [157]

    Не по­то­му ли прек­ра­ти­лись сти­хи, что в этих ме­та­ни­ях О. М. ут­ра­тил чув­с­т­во пра­во­ты? Ра­бо­тая над про­зой­, О. М. оп­ре­де­лял свое мес­то в жиз­ни, ут­вер­ж­дал по­зи­цию, на­хо­дил то, на чем сто­ит. "Здесь я стою, я не мо­гу ина­че…" [158] Сти­хи при­хо­ди­ли, ког­да по­яв­ля­лась убеж­ден­ность в сво­ей пра­во­те и в пра­виль­нос­ти из­б­ран­ной по­зи­ции: "В нем ли­лись и пе­ре­ли­ва­лись вол­ны внут­рен­ней пра­во­ты"… Уже в од­ной из сво­их пер­вых ста­тей - "О со­бе­сед­ни­ке" - О. М. пи­сал про "дра­го­цен­ное соз­на­ние по­эти­чес­кой пра­во­ты"; оче­вид­но, имен­но это соз­на­ние бы­ло для О. М. пред­по­сыл­кой и ус­ло­ви­ем ра­бо­ты, ина­че он не мог бы так сме­ло наз­вать его в са­мом на­ча­ле сво­ей де­ятель­нос­ти: ведь ему бы­ло двад­цать два го­да, ког­да пи­са­лась эта статья. При­ни­мая дей­ст­ви­тель­ность, О. М. не мог не осуж­дать сво­их сом­не­ний­; прис­лу­ши­ва­ясь к об­ще­му хо­ру сто­рон­ни­ков "но­во­го", он не мог не удив­лять­ся сво­ей оди­но­кой по­зи­ции; под­вер­га­ясь осуж­де­нию сим­во­лис­тов, ле­фов­цев, РАП­Па и всех дру­гих груп­пи­ро­вок, бе­зо­го­во­роч­но под­дер­жи­вав­ших су­щес­т­ву­ющее, он не мог не чув­с­т­во­вать се­бя "усы­ха­ющим до­вес­ком преж­де вы­ну­тых хле­бов" [159]. Соз­на­ние пра­во­ты не­сов­мес­ти­мо со все­ми эти­ми ущер­б­ны­ми чув­с­т­ва­ми. Прав­да, всег­да бы­ли чи­та­те­ли, ко­то­рые го­рой сто­яли за не­го и кля­лись его име­нем, но О. М. как-то не­воль­но от­тал­ки­вал­ся от них. По­че­му-то в нем рос­ло не­до­воль­с­т­во сво­ими чи­та­те­ля­ми. Мне ка­жет­ся, что их он то­же при­чис­лял к "усы­ха­ющим до­вес­кам" и ве­рил, что где-то есть нас­то­ящие но­вые лю­ди. В двад­ца­тые го­ды он еще не за­ме­чал, как эти "но­вые лю­ди", та­кие бой­кие с ви­ду и гром­ко­го­ло­сые, под­вер­га­ют­ся клас­си­чес­кой ме­та­мор­фо­зе - оде­ре­ве­не­нию, столь ес­тес­т­вен­но­му при ут­ра­те то­го, что де­ла­ет че­ло­ве­ка че­ло­ве­ком, то есть цен­нос­т­ных по­ня­тий.

    Освобождение приш­ло че­рез про­зу, на этот раз "Чет­вер­тую". Наз­ва­ние это до­маш­нее - она чет­вер­тая по сче­ту, вклю­чая статьи, а циф­ра при­ви­лась по ас­со­ци­ации с сос­ло­ви­ем, о ко­то­ром он ду­мал, и с Ри­мом - ведь наш-то Рим то­же был чет­вер­тым. Имен­но эта про­за рас­чис­ти­ла путь сти­хам, оп­ре­де­ли­ла мес­то О. М. в дей­ст­ви­тель­нос­ти и вер­ну­ла чув­с­т­во пра­во­ты. В "Чет­вер­той про­зе" О. М. наз­вал на­шу зем­лю кро­ва­вой­, прок­лял ка­зен­ную ли­те­ра­ту­ру, сор­вал с се­бя ли­те­ра­тур­ную шу­бу и сно­ва про­тя­нул ру­ку раз­но­чин­цу - "ста­рей­ше­му ком­со­моль­цу - Ака­кию Ака­ки­еви­чу"… В ка­кую-то опас­ную ми­ну­ту мы унич­то­жи­ли пер­вую гла­ву, где го­во­ри­лось о на­шем со­ци­ализ­ме.

    Корни "Чет­вер­той про­зы" - би­ог­ра­фи­чес­кие. Улен­ш­пи­ге­лев­с­кое де­ло [160] с его от­рос­т­ка­ми - оно заг­лох­ло бы го­раз­до рань­ше, но О. М. от­ча­ян­но раз­ду­вал его - зас­та­ви­ло О. М. от­к­рыть гла­за на дей­ст­ви­тель­ность. Дух в со­вет­с­ких уч­реж­де­ни­ях, как пра­виль­но ска­зал Ни­ко­лай Ива­но­вич, дей­ст­ви­тель­но на­по­ми­нал о хо­ро­шей по­мой­ной яме. В пе­ри­од "де­ла" у нас бы­ло ощу­ще­ние, что пе­ред на­ми прок­ру­чи­ва­ют фильм о ли­те­ра­ту­ре на служ­бе у "но­во­го", о чи­нов­ни­чес­т­ве, о нес­лы­хан­ном ап­па­ра­те - нам приш­лось по­го­во­рить да­же со Шки­ря­то­вым о га­зет­ной кан­це­ля­рии с ее зас­лав­с­ки­ми, о "ком­со­моль­с­кой воль­ни­це", в га­зе­те ко­то­рой О. М. прос­лу­жил око­ло го­да, пор­вав с пи­са­тель­с­ки­ми ор­га­ни­за­ци­ями, и так да­лее… Поч­ти два го­да, ис­т­ра­чен­ные на рас­п­рю, оку­пи­лись во сто крат: "боль­ной сын ве­ка" вдруг по­нял, что он-то и был здо­ро­вым. Ког­да вер­ну­лись сти­хи, в них уже и в по­ми­не не бы­ло те­мы "усы­ха­юще­го до­вес­ка". Это был го­лос от­ще­пен­ца, зна­юще­го, по­че­му он один, и до­ро­жа­ще­го сво­ей изо­ля­ци­ей. О. М. воз­му­жал и стал "оче­вид­цем". Ущер­б­ность ис­чез­ла, как сон. В пер­вый пе­ри­од из­нич­то­же­ния Ман­дель­ш­та­ма, вплоть до мая 34 го­да, при­ме­ня­лись ме­то­ды вне­по­ли­ти­чес­кие и вне­ли­те­ра­тур­ные. Это бы­ла, так ска­зать, пи­са­тель­с­кая са­мо­де­ятель­ность, под­дер­жан­ная "свер­ху". "Они ни­че­го не мо­гут по­де­лать со мной как с по­этом, - го­во­рил О. М., - они ку­са­ют ме­ня за пе­ре­вод­чес­кую ляж­ку… " Мо­жет, имен­но эта "игра на сни­же­ние" по­мог­ла ему вып­ря­мить­ся. Стран­но, но по­ни­ма­ние дей­ст­ви­тель­нос­ти и в его слу­чае приш­ло на лич­ном опы­те. Гру­бее го­во­ря, со­вет­с­кие лю­ди до­ро­жи­ли сво­ей сле­по­той и ре­аль­ность сог­ла­ша­лись поз­на­вать толь­ко на соб­с­т­вен­ной шку­ре. Мас­со­вые кам­па­нии - рас­ку­ла­чи­ванье, ежов­щи­на, пос­ле­во­ен­ные пред­п­ри­ятия - спо­соб­с­т­во­ва­ли рас­ши­ре­нию кру­га проз­рев­ших. О. М. был из ра­но проз­рев­ших, но да­ле­ко не из пер­вых.

    О. М. всег­да знал, что его по­ня­тия идут враз­рез с вре­ме­нем, "про­тив шер­с­ти ми­ра", но пос­ле "Чет­вер­той про­зы" это его уже не стра­ши­ло. В "Раз­го­во­ре о Дан­те" и "Кан­цо­не" он не слу­чай­но за­го­во­рил об осо­бом ви­де зре­ния - хищ­ных птиц и мер­т­ве­цов из Дан­то­вой "Ко­ме­дии": они не раз­ли­ча­ют пред­ме­тов вбли­зи, но спо­соб­ны ви­деть на ог­ром­ном ра­ди­усе, бу­ду­чи сле­пы к нас­то­яще­му, они спо­соб­ны проз­ре­вать бу­ду­щее. Про­за, как и всег­да, до­пол­ня­ет и про­ли­ва­ет свет на сти­хи.

    Стихи вер­ну­лись на об­рат­ном пу­ти из Ар­ме­нии, ког­да мы за­дер­жа­лись в Тиф­ли­се. Фильм про­дол­жал рас­к­ру­чи­вать­ся: на на­ших гла­зах по­гиб Ло­ми­над­зе. Этот че­ло­век в пос­лед­ние свои дни про­явил нас­то­ящее доб­ро­же­ла­тель­с­т­во к О. М. Он по­лу­чил те­лег­рам­му ЦК от Гу­се­ва с рас­по­ря­же­ни­ем по­мочь О. М. ус­т­ро­ить­ся в Тиф­ли­се и очень хо­тел это сде­лать, но тут его выз­ва­ли в Мос­к­ву, от­ку­да он уже не вер­нул­ся, а все га­зе­ты за­пес­т­ре­ли прок­ля­ти­ями враж­деб­ной груп­пи­ров­ке Ло­ми­над­зе и Сыр­цо­ва. Та­ко­ва судь­ба: каж­дый­, с кем О. М. мог го­во­рить, не­из­беж­но по­ги­бал. Это зна­чи­ло, что раз­но­чин­цу но­вой фор­ма­ции нет мес­та в но­вом дер­жав­ном ми­ре. Меж­ду про­чим, как толь­ко гря­ну­ла тра­ге­дия Ло­ми­над­зе, у ко­то­ро­го О. М. три-че­ты­ре ра­за был на при­еме в об­ко­ме, мы за­ме­ти­ли, что за на­ми, ку­да бы мы ни шли, увя­зы­ва­ет­ся шпик. Ве­ро­ят­но, мес­т­ные ор­га­ны ре­ши­ли на вся­кий слу­чай прос­ле­дить за не­по­нят­ным по­се­ти­те­лем опаль­но­го вель­мо­жи. Тут-то мы по­ня­ли, что в Тиф­ли­се нам де­лать не­че­го, и пос­пеш­но уд­ра­ли в Мос­к­ву. Ког­да мы рас­ска­за­ли Гу­се­ву, нап­ра­вив­ше­му О. М. к Ло­ми­над­зе, о слеж­ке и шпи­ках, он выс­лу­шал нас с ка­мен­ным ли­цом. Та­кие ка­мен­ные ли­ца уме­ли де­лать толь­ко со­вет­с­кие чи­нов­ни­ки. Оно оз­на­ча­ло: от­ку­да я знаю, как вы по­па­ли к вра­гу на­ро­да и ка­кие ос­но­ва­ния бы­ли у гру­зин­с­ких то­ва­ри­щей для слеж­ки… Ведь уже и тог­да ни­че­го не сто­ило при­шить слу­чай­но­го че­ло­ве­ка к чу­жо­му де­лу, по­это­му Гу­сев и на­дел ка­мен­ную мас­ку. Так же пос­ту­пил бы и Мо­ло­тов, ко­то­рый по прось­бе Бу­ха­ри­на по­ру­чил Гу­се­ву ор­га­ни­зо­вать на­шу по­ез­д­ку в Су­хум и в Ар­ме­нию, а за­тем прос­ле­дить за даль­ней­шим ус­т­рой­ст­вом О. М. Всю­ду, ку­да бы мы ни ез­ди­ли, Гу­сев об­ра­щал­ся к мес­т­ным сек­ре­та­рям ЦК с прось­бой о со­дей­ст­вии и ус­т­рой­ст­ве. Он об­ра­тил­ся к че­ло­ве­ку, ко­то­ро­му суж­де­но бы­ло тут же по­гиб­нуть [161]. Это мог­ло по­гу­бить и О. М., но обош­лось без пос­лед­с­т­вий. Де­ла, так ска­зать, не под­ня­ли, а мог­ли под­нять. Зна­чит, нам по­вез­ло. А тог­да мы это­го еще не по­ни­ма­ли и сме­ялись над ка­мен­ной мас­кой Гу­се­ва. На эпи­зо­де с Ло­ми­над­зе опе­ка Гу­се­ва над О. М. кон­чи­лась, но я не мо­гу ска­зать, что в ру­ках ос­та­лась ле­пеш­ка гли­ны - в Ар­ме­нии ведь к не­му вер­ну­лись сти­хи и на­чал­ся но­вый пе­ри­од жиз­ни.

    

    

    Я впер­вые по­ня­ла, как воз­ни­ка­ют сти­хи, в трид­ца­том го­ду. До это­го я толь­ко зна­ла, что со­вер­ши­лось чу­до: че­го-то не бы­ло и что-то по­яви­лось. Вна­ча­ле - с 19-го по 26 год - я да­же не до­га­ды­ва­лась, что О. М. ра­бо­та­ет, и все удив­ля­лась, по­че­му он стал та­ким нап­ря­жен­ным, сос­ре­до­то­чен­ным, от­ма­хи­ва­ет­ся от бол­тов­ни и убе­га­ет на ули­цу, во двор, на буль­вар… По­том со­об­ра­зи­ла, в чем де­ло, но еще ни во что не вни­ка­ла. Ког­да кон­чил­ся пе­ри­од мол­ча­ния, то есть с трид­ца­то­го го­да, я ста­ла не­воль­ной сви­де­тель­ни­цей его тру­да.

    Особенно яс­но все мне пред­с­та­ви­лось в Во­ро­не­же. Жизнь в на­ем­ной ком­на­те, то есть в ко­ну­ре, бер­ло­ге или спаль­ном меш­ке - как это наз­вать? - с гла­зу на глаз, без пос­то­рон­них сви­де­те­лей­, без­на­деж­но бес­поч­вен­ная и уп­ро­щен­ная, при­ве­ла к то­му, что я всмот­ре­лась во все де­та­ли "слад­ког­лас­но­го тру­да". Со­чи­няя сти­хи, О. М. ни­ког­да не пря­тал­ся от лю­дей. Он го­во­рил, что ес­ли ра­бо­та уже на хо­ду, нич­то боль­ше по­ме­шать не мо­жет. Ва­си­ли­са Ге­ор­ги­ев­на Шклов­с­кая, с ко­то­рой он очень дру­жил, рас­ска­зы­ва­ет, что в 21 го­ду, ког­да они жи­ли ря­дом в До­ме ис­кус­ств на Мой­ке, О. М. час­то заб­ре­дал к ней пог­реть­ся у же­лез­ной пе­чур­ки. Иног­да он ло­жил­ся на ди­ван и зак­ры­вал ухо по­душ­кой­, что­бы не слы­шать раз­го­во­ров в пе­ре­на­се­лен­ной ком­на­те. Это он со­чи­нял сти­хи и, стос­ко­вав­шись у се­бя, за­би­рал­ся к Ва­си­ли­се… А сти­хи об ан­ге­ле-Мэ­ри по­яви­лись в Зо­оло­ги­чес­ком му­зее, ку­да мы заш­ли к хра­ни­те­лю Ку­зи­ну, что­бы рас­пить с ним и его друзь­ями гру­зин­с­кую бу­ты­лоч­ку, тай­ком при­не­сен­ную вмес­те с за­кус­кой в чьем-то уче­ном пор­т­фе­ле. Мы си­де­ли за сто­лом, а О. М., на­ру­шая об­ряд ви­но­пи­тия, бе­гал по ог­ром­но­му ка­би­не­ту. Сти­хи, как всег­да, со­чи­ня­лись в го­ло­ве. В му­зее же я их за­пи­са­ла под его дик­тов­ку. Во­об­ще, же­нив­шись, он ужас­но раз­ле­нил­ся и все но­ро­вил не за­пи­сы­вать са­мо­му, а дик­то­вать.

    А в Во­ро­не­же от­к­ры­тость его тру­да дош­ла до пре­де­ла. Ведь ни в од­ной из ком­нат, ко­то­рые мы сни­ма­ли, не бы­ло ни ко­ри­до­ра, ни кух­ни, ку­да он мог бы вый­ти, ес­ли б за­хо­тел ос­тать­ся один. И в Мос­к­ве мы не Бог зна­ет как жи­ли, вер­нее, Бог зна­ет как, но там все же бы­ло, ку­да мне за­бе­жать на ча­сок, что­бы ос­та­вить его од­но­го. А тут уй­ти бы­ло не­ку­да - толь­ко на ули­цу мер­з­нуть, а зи­мы, как на зло, сто­яли су­ро­вые. И вот, ког­да сти­хи до­хо­ди­ли до вос­ко­вой зре­лос­ти, я, жа­лея бед­но­го, заг­нан­но­го в клет­ку зве­ря, де­ла­ла, что мог­ла: при­кор­нув на кро­ва­ти, прит­во­ря­лась спя­щей. За­ме­тив это, О. М. уго­ва­ри­вал ме­ня иног­да "пос­пать" или хоть лечь к не­му спи­ной.

    В пос­лед­ний год в Во­ро­не­же, в до­ми­ке "без крыль­ца", изо­ля­ция дош­ла до пре­де­ла. Жизнь на­ша про­те­ка­ла меж­ду на­шей бер­ло­гой и те­ле­фон­ной стан­ци­ей в двух ша­гах от до­ма, от­ку­да мы зво­ни­ли мо­ему бра­ту. Два че­ло­ве­ка - Виш­нев­с­кий и Шклов­с­кий - пе­ре­да­ва­ли ему в ту зи­му по сто руб­лей в ме­сяц, и он по­сы­лал их нам. Са­ми они по­сы­лать бо­ялись. В на­шей жиз­ни все бы­ло страш­но. Эти день­ги шли на оп­ла­ту ком­на­ты - она сто­ила ров­но двес­ти в ме­сяц. За­ра­бот­ки прек­ра­ти­лись - ни в Мос­к­ве, ни в Во­ро­не­же нас обо­их ни к ка­кой ра­бо­те не до­пус­ка­ли - бди­тель­ность. Зна­ко­мые на ули­це от­во­ра­чи­ва­лись или гля­де­ли на нас, не уз­на­вая. Это то­же обыч­ное у нас про­яв­ле­ние бди­тель­нос­ти. Од­ни толь­ко ак­те­ры поз­во­ля­ли се­бе от­с­туп­ле­ние от об­щих пра­вил - они улы­ба­лись и под­хо­ди­ли к нам да­же на глав­ной ули­це. Это объ­яс­ня­ет­ся, по­жа­луй­, тем, что те­ат­ры под­вер­га­лись у нас мень­ше­му раз­г­ро­му, чем дру­гие уч­реж­де­ния. До­мой к нам за­хо­ди­ли толь­ко На­та­ша Штем­пель и Фе­дя, но оба ра­бо­та­ли и с тру­дом вык­ра­ива­ли ми­нут­ку. На­та­ша рас­ска­зы­ва­ет мать пре­дуп­ре­ди­ла ее - зна­ешь, что мо­жет быть от этих встреч… На­та­ша ста­ла скры­вать свои по­се­ще­ния, но мать ска­за­ла: за­чем скры­ва­ешь? Я знаю, ку­да ты хо­дишь. Мое де­ло пре­дуп­ре­дить, а твое ре­шать. Зо­ви их к нам… С тех пор мы час­то за­хо­ди­ли к На­та­ше, и мать ста­ра­лась выс­та­вить на стол все, что у нее бы­ло. С му­жем сво­им, пред­во­ди­те­лем дво­рян­с­т­ва, она дав­но раз­ве­лась и учи­тель­с­т­во­ва­ла сна­ча­ла в го­род­с­ком учи­ли­ще, а по­том в на­чаль­ной шко­ле, что­бы про­кор­мить дво­их де­тей. Скром­ни­ца, ум­ни­ца, ве­се­лая и лег­кая Марья Ива­нов­на - един­с­т­вен­ный че­ло­век в Во­ро­не­же, от­к­рыв­ший нам свой дом. Все ос­таль­ные две­ри бы­ли плот­но зак­ры­ты, за­пер­ты на двой­ные зам­ки: мы бы­ли па­ри­ями, неп­ри­ка­са­емы­ми со­ци­алис­ти­чес­ко­го об­щес­т­ва.

    Все пред­ве­ща­ло близ­кий ко­нец, и О. М. ста­рал­ся ис­поль­зо­вать пос­лед­ние дни. Им вла­де­ло од­но чув­с­т­во: на­до то­ро­пить­ся, не то обор­вут и не да­дут че­го-то дос­ка­зать. Иног­да я умо­ля­ла его от­дох­нуть, вый­ти по­гу­лять, пос­пать, но он толь­ко от­ма­хи­вал­ся: нель­зя, вре­ме­ни в об­рез, на­до то­ро­пить­ся…

    Стихи шли сплош­ной мас­сой­, од­но за дру­гим. В ра­бо­те од­нов­ре­мен­но на­хо­ди­лось по нес­коль­ко ве­щей. Он час­то про­сил ме­ня за­пи­сать - и это бы­ла пер­вая за­пись по два-три сти­хот­во­ре­ния сра­зу, ко­то­рые он в уме до­вел до кон­ца. Ос­та­но­вить его я не мог­ла: "Пой­ми, ина­че я не ус­пею"…

    Конечно, это бы­ло трез­вое ощу­ще­ние приб­ли­жа­ющей­ся ги­бе­ли, но мне она еще не пред­с­тав­ля­лась с та­кой яс­нос­тью, как ему. Пря­мо он мне ни­че­го не го­во­рил, но в пись­мах в Мос­к­ву, ку­да я в эту зи­му ра­за два ез­ди­ла до­бы­вать день­ги, он иног­да как буд­то зат­ра­ги­вал воп­рос о том, что нас ждет, но тут же сам се­бя об­ры­вал и де­лал вид, буд­то речь идет об оче­ред­ных труд­нос­тях. Мо­жет, он дей­ст­ви­тель­но гнал от се­бя эту мысль, но, ско­рее все­го, ща­дил ме­ня и ста­рал­ся не ом­ра­чать пос­лед­них дней сов­мес­т­ной жиз­ни.

    И весь этот год он спе­шил. То­ро­пил­ся. Очень то­ро­пил­ся. Одыш­ка от этой спеш­ки ста­но­ви­лась все му­чи­тель­нее: пре­ры­вис­тое ды­ха­ние, пе­ре­бои пуль­са, по­си­нев­шие гу­бы. При­пад­ки ча­ще все­го про­ис­хо­ди­ли на ули­це. В пос­лед­ний во­ро­неж­с­кий год он уже не мог вы­хо­дить один. И до­ма бы­вал спо­ко­ен толь­ко при мне. Так мы си­де­ли друг про­тив дру­га: я мол­ча смот­ре­ла на ше­ве­ля­щи­еся гу­бы, а он на­вер­с­ты­вал по­те­рян­ное вре­мя и спе­шил ска­зать свои пос­лед­ние сло­ва.

    Записав оче­ред­ные сти­хи, О. М. под­с­чи­ты­вал строч­ки и со­об­щал, сколь­ко он по­лу­чит по выс­шей став­ке - на мень­шее он не сог­ла­шал­ся. Лишь из­ред­ка, ког­да сти­хи уж очень ему не нра­ви­лись, он пред­ла­гал пус­тить их по "вто­ро­му сор­ту", то есть по­де­шев­ле, как де­лал Со­ло­губ, у ко­то­ро­го сти­хи бы­ли раз­ло­же­ны по сор­там с со­от­вет­с­т­вен­но раз­лич­ны­ми це­на­ми. Под­с­чи­тав до­хо­ды за день, мы шли раз­до­бы­вать у ак­те­ров, на­бор­щи­ков, а из­ред­ка у про­фес­со­ров - один из них был при­яте­лем На­та­ши, дру­гой ли­те­ра­ту­ро­ве­дом - на пач­ку чаю, ку­сок зап­ре­щен­но­го хле­ба и яич­ни­цу на обед. С на­ши­ми да­валь­щи­ка­ми мы обыч­но сго­ва­ри­ва­лись о встре­че на бо­ко­вой без­люд­ной ули­це, где, соб­лю­дая пол­ную кон­с­пи­ра­цию, не­то­роп­ли­во про­хо­ди­ли друг ми­мо дру­га, ус­пев на хо­ду взять кон­верт с по­да­яни­ем. К на­бор­щи­кам мы за­бе­га­ли в ти­пог­ра­фию, ког­да на­ка­ну­не ни с кем не уда­ва­лось сго­во­рить­ся о встре­че. С ни­ми О. М. поз­на­ко­мил­ся ле­том 35 го­да, ког­да мы жи­ли у мы­ше­бой­ца в до­ме ря­дом с ти­пог­ра­фи­ей и ре­дак­ци­ей га­зе­ты. Он за­бе­гал к ним в по­ис­ках слу­ша­те­лей сво­их све­же­со­чи­нен­ных сти­хов, осо­бен­но ес­ли сти­хот­во­ре­ние за­кан­чи­ва­лось ночью, ког­да толь­ко они и бод­р­с­т­во­ва­ли. На­бор­щи­ки встре­ча­ли его ра­дос­т­но, но иног­да мо­ло­дые ого­ро­ши­ва­ли оцен­ка­ми пря­мо по "Ли­те­ра­тур­ной га­зе­те", за­то стар­шие на них ши­ка­ли. В пе­ри­од бед­с­т­вий ста­ри­ки мол­ча выс­лу­ши­ва­ли сти­хи, за­дер­жи­ва­ли О. М. на нес­коль­ко ми­нут раз­го­во­ром о том, о сем, по­ка кто-ни­будь из них не сбе­га­ет в ма­га­зин, а за­тем со­ва­ли ему в ру­ку па­ке­тик с едой. По­лу­ча­ли они гро­ши и, на­вер­ное, са­ми еле сво­ди­ли кон­цы с кон­ца­ми, но счи­та­ли, что "нель­зя ос­тав­лять то­ва­ри­ща в бе­де… та­кое вре­мя"…

    По до­ро­ге мы за­хо­ди­ли на поч­ту и от­п­рав­ля­ли сти­хи в ре­дак­ции мос­ков­с­ких жур­на­лов. От­вет при­шел толь­ко один раз - на "Не­из­вес­т­но­го сол­да­та". Ре­дак­ция "Зна­ме­ни" со­об­ща­ла, что вой­ны бы­ва­ют спра­вед­ли­вые и нес­п­ра­вед­ли­вые и что па­ци­физм сам по се­бе не дос­то­ин одоб­ре­ния. Но жизнь бы­ла та­ко­ва, что да­же этот ка­зен­ный от­вет по­ка­зал­ся нам бла­гой вес­тью: все же кто-то от­к­лик­нул­ся и раз­го­ва­ри­ва­ет!

    Стихи о те­ни, ко­то­рая бро­дит сре­ди лю­дей­, "гре­ясь их ви­ном и не­бом", пош­ли в ви­де ис­к­лю­че­ния не в Мос­к­ву, а в Ле­нин­г­рад, ве­ро­ят­но, в "Звез­ду". Сре­ди ны­неш­них бро­дя­чих спис­ков я на­хо­жу иног­да по­те­рян­ные сти­хи и ва­ри­ан­ты, вос­хо­дя­щие к этим по­сыл­кам в ре­дак­ции. Сот­руд­ни­ки вык­ра­ды­ва­ли лис­точ­ки с зап­рет­ны­ми сти­ха­ми, и они рас­п­рос­т­ра­ня­лись сре­ди чи­та­те­лей.

    Журналист Ка­зар­нов­с­кий­, на­хо­див­ший­ся с О. М. в пе­ре­сыль­ном ла­ге­ре, го­во­рил, что О. М. об­ви­ня­ли в рас­п­рос­т­ра­не­нии сти­хов по ре­дак­ци­ям жур­на­лов. Сти­хи при этом на­зы­ва­лись ка­ким-то гро­мо­по­доб­ным сло­вом. Не все ли рав­но, в чем его об­ви­ня­ли? Де­ло об унич­то­же­нии О. М. за­ни­ма­ет два лис­точ­ка - я ви­де­ла эту пап­ку в про­ку­ра­ту­ре, ког­да мне объ­яви­ли о ре­аби­ли­та­ции по вто­ро­му, так на­зы­ва­емо­му "пов­тор­но­му" де­лу, и мне хо­те­лось бы про­честь, что там на­пи­са­но, а еще боль­ше опуб­ли­ко­вать все без вся­ких из­ме­не­ний и ком­мен­та­ри­ев.

    

    

    Это бы­ло в 32 го­ду. Я пе­ре­ул­ка­ми воз­в­ра­ща­лась до­мой из ЗКП, то есть из ре­дак­ции жур­на­ла "За ком­му­нис­ти­чес­кое прос­ве­ще­ние", на­хо­див­шей­ся на Ни­кит­с­кой ули­це. Жи­ли мы тог­да на Твер­с­ком буль­ва­ре. Вне­зап­но я уви­де­ла О. М. Он си­дел на крыль­це ка­ко­го-то за­мыз­ган­но­го особ­ня­ка и так по­вер­нул го­ло­ву, что под­бо­род­ком поч­ти ка­сал­ся пле­ча. Пра­вой ру­кой он вер­тел пал­ку, а ле­вой для ус­той­чи­вос­ти упи­рал­ся о ка­мен­ную сту­пень­ку. Он сра­зу за­ме­тил ме­ня, вско­чил, и мы пош­ли вмес­те.

    Сочиняя сти­хи, О. М. всег­да ис­пы­ты­вал пот­реб­ность в дви­же­нии. Он хо­дил по ком­на­те - к со­жа­ле­нию, мы всег­да жи­ли в та­ких ко­ну­рах, что раз­гу­лять­ся бы­ло нег­де; пос­то­ян­но вы­бе­гал во двор, в сад, на буль­вар, бро­дил по ули­цам. В день, ког­да я уви­де­ла его на крыль­це, он, ус­тав бро­дить, при­сел поп­рос­ту от­дох­нуть. Ра­бо­тал он тог­да над вто­рой час­тью "Сти­хов о рус­ской по­эзии".

    Стихи и дви­же­ние, сти­хи и ходь­ба для О. М. вза­имос­вя­за­ны. В "Раз­го­во­ре о Дан­те" он спра­ши­ва­ет, сколь­ко по­дошв из­но­сил Алигь­ери, ког­да пи­сал свою "Ко­ме­дию". Пред­с­тав­ле­ние о по­эзии-ходь­бе пов­то­ри­лось в сти­хах о Тиф­ли­се, ко­то­рый за­пом­нил "стер­тое ве­личье" под­ме­ток приш­ло­го по­эта. Это не толь­ко те­ма ни­ще­ты - под­мет­ки, ко­неч­но, всег­да бы­ли стер­тые, - но и по­эзии.

    Только дваж­ды в жиз­ни я ви­де­ла, как О. М. со­чи­ня­ет сти­хи, не дви­га­ясь. В Ки­еве у мо­их ро­ди­те­лей­, где мы гос­ти­ли на Рож­дес­т­во 23 го­да, он нес­коль­ко дней не­под­виж­но про­си­дел у же­лез­ной печ­ки, из­ред­ка под­зы­вая то ме­ня, то мою сес­т­ру Аню, что­бы за­пи­сать строч­ки "1-го ян­ва­ря 1924". И еще в Во­ро­не­же он при­лег днем от­дох­нуть - в тот пе­ри­од он был ужас как утом­лен ра­бо­той. Но в го­ло­ве шу­ме­ли сти­хи, и от­вя­зать­ся от них не уда­лось. Так по­яви­лись сти­хи о пе­ви­це с низ­ким го­ло­сом в кон­це "Вто­рой во­ро­неж­с­кой тет­ра­ди". Не­за­дол­го до это­го он слу­шал по ра­дио Ма­ри­ан Ан­дер­сон, а на­ка­ну­не по­се­тил дру­гую пе­ви­цу - выс­лан­ную из Ле­нин­г­ра­да. Для нее О. М. воль­но пе­ре­вел не­апо­ли­тан­с­кие пе­сен­ки, что­бы она выс­ту­па­ла с ни­ми по ра­дио, где они оба тог­да при­кар­м­ли­ва­лись. Мы по­бе­жа­ли к ней, уз­нав, что ее му­жа, не­дав­но от­си­дев­ше­го пять лет в ла­ге­ре и от­пу­щен­но­го с ка­ким-то ми­ну­сом в Во­ро­неж, сно­ва арес­то­ва­ли. Мы еще не стал­ки­ва­лись с пов­тор­ны­ми арес­та­ми и не зна­ли, что они су­лят. Пе­ви­ца ле­жа­ла в пос­те­ли. Пот­ря­сен­ные лю­ди всег­да ле­жат. Моя мать, мо­би­ли­зо­ван­ная как врач во вре­мя од­но­го из до­ре­во­лю­ци­он­ных го­ло­дов в По­вол­жье для по­мо­щи де­рев­не, рас­ска­зы­ва­ла, что во всех из­бах ле­жа­ли, не дви­га­ясь, да­же там, где еще был хлеб и не за­ме­ча­лось тя­же­ло­го го­лод­но­го ис­то­ще­ния. Эм­ма; пре­по­да­ва­тель­ни­ца Чи­тин­с­ко­го пе­дин­с­ти­ту­та, ез­ди­ла на ра­бо­ту со сту­ден­та­ми в кол­хоз. Вер­нув­шись, она мне с удив­ле­ни­ем рас­ска­за­ла, что все кол­хоз­ни­ки по­че­му-то ле­жат. Ле­жа­ли и ле­жат сту­ден­ты в сво­их об­ще­жи­ти­ях, ле­жат слу­жа­щие, вер­нув­шись с ра­бо­ты. Все мы ле­жим. И я про­ле­жа­ла всю мою жизнь…

    Певица ли­хо­ра­доч­но стро­ила пла­ны на бу­ду­щее - как ов­ла­де­ва­ет на­ми эта ли­хо­рад­ка в ро­ко­вые ми­ну­ты смер­тей­, арес­тов, вы­зо­вов в ор­га­ны и про­чих ка­тас­т­роф. Не этот ли ли­хо­ра­доч­ный бред по­мо­га­ет нам пе­ре­жить ве­щи, не­пос­ти­жи­мые для че­ло­ве­ка, вро­де смер­ти близ­ко­го или уво­да его в тюрь­мы двад­ца­то­го сто­ле­тия? Вот что го­во­ри­ла нам пе­ви­ца: не мо­жет быть, что­бы ее му­жа от­п­ра­ви­ли в ла­герь - ведь он толь­ко что от­ту­да вер­нул­ся. Зна­чит, его выш­лют ку­да-ни­будь, ну и пус­кай­… не все ли рав­но ку­да… И она по­едет за ним и бу­дет петь… Не все ли рав­но, где петь - в Ле­нин­г­ра­де, Иши­ме, Во­ро­не­же или Ир­ги­зе… Всю­ду мож­но петь - в лю­бой си­бир­с­кой де­рев­не… Она бу­дет петь, и ей да­дут му­ки, и она ис­пе­чет хлеб… И они вмес­те его съедят…

    Муж не вер­нул­ся, ведь вы­шел ка­кой­-то при­каз о пов­тор­ных арес­тах тех, кто уже удос­то­ил­ся этой чес­ти. Тог­да или в пя­ти­де­ся­тых го­дах, не знаю, был еще один при­каз о том, что­бы на­веч­но сос­лать всех, кто ус­пел по­бы­вать в ла­ге­рях… Са­ма пе­ви­ца то­же ис­чез­ла - ее от­п­ра­ви­ли ку­да-то петь или ва­лить лес - мы так и не уз­на­ли ку­да…

    О. М. го­во­рил, что в сти­хах о пе­ви­це с низ­ким го­ло­сом сли­лись два об­ра­за - этой ле­нин­г­рад­ки и Ма­ри­ан Ан­дер­сон. В день, ког­да он со­чи­нял эти сти­хи, я не до­га­да­лась, что он ра­бо­та­ет, по­то­му что он ле­жал ти­хо, как мышь. Дви­же­ние - пер­вый приз­нак, по ко­то­ро­му я рас­поз­на­ва­ла ра­бо­ту; вто­рой приз­нак - ше­ве­ля­щи­еся гу­бы. В сти­хах ска­за­но, что их нель­зя от­нять [162] и что они бу­дут ше­ве­лить­ся и под зем­лей. Так и слу­чи­лось.

    Губы - ору­дие про­из­вод­с­т­ва по­эта: ведь он ра­бо­та­ет го­ло­сом. Ра­бо­чий то­пот губ - это то, что со­еди­ня­ет ра­бо­ту флей­тис­та и по­эта. Ес­ли бы О. М. не ис­пы­тал, как ше­ве­лят­ся гу­бы, он не мог бы на­пи­сать сти­хов про флей­тис­та: "Гром­ким ше­по­том чес­то­лю­би­вым, Вспо­ми­на­ющим то­пот губ, Он то­ро­пит­ся быть бе­реж­ли­вым, Ем­лет зву­ки, оп­ря­тен и скуп…" И про флей­ту - "И ее не­воз­мож­но по­ки­нуть, Стис­нув зу­бы, ее не унять, И в сло­ва язы­ком не прод­ви­нуть, И гу­ба­ми ее не раз­мять… " Мне ка­жет­ся, что сло­ва про то, что флей­ту не­воз­мож­но прод­ви­нуть в сло­ва, зна­ко­мы по­эту. Здесь го­во­рит­ся про тот мо­мент, ког­да в ушах уже сто­ит звук, гу­бы толь­ко ше­вель­ну­лись и му­чи­тель­но ищут пер­вые сло­ва… В сти­хах ска­за­но, что их нель­зя от­нять… - «Губ ше­ве­ля­щих­ся от­нять вы не мог­ли» и «Да, я ле­жу в зем­ле, гу­ба­ми ше­ве­ля» - строч­ки из сти­хов Ман­дель­ш­та­ма, вхо­дя­щих в «Пер­вую во­ро­неж­с­кую тет­радь».

    И флей­тист то­же был наш зна­ко­мый. Его зва­ли Шваб. Он был не­мец и страш­но бо­ял­ся за свою един­с­т­вен­ную флей­ту, прис­лан­ную из Гер­ма­нии ка­ким-то ста­рым то­ва­ри­щем по кон­сер­ва­то­рии. Мы не раз за­хо­ди­ли к не­му, и он вы­ни­мал из фут­ля­ра свою плен­ни­цу и уте­шал О. М. Ба­хом, Шу­бер­том и про­чей клас­си­кой. Все гас­т­ро­ле­ры лю­би­ли его. "Шваб - нас­то­ящий му­зы­кант", - го­во­ри­ли оба Гин­з­бур­га. Од­наж­ды пос­ле ра­бо­ты - это про­изош­ло до "на­ча­ла гроз­ных дел", О. М. еще слу­жил в те­ат­ре - мы за­бе­жа­ли в один из яру­сов пос­лу­шать сим­фо­ни­чес­кий кон­церт. Свер­ху весь ор­кестр был ви­ден, как на ла­до­ни, и вдруг я об­на­ру­жи­ла, что вмес­то Шва­ба си­дит дру­гой флей­тист. Я нак­ло­ни­лась к О. М.: "Пос­мот­ри!" Со­се­ди ши­ка­ли, но мы про­дол­жа­ли шеп­тать­ся. "Не­уже­ли его заб­ра­ли?" - ска­зал О. М. и в ан­т­рак­те по­бе­жал за ку­ли­сы. Пред­по­ло­же­ние под­т­вер­ди­лось. В на­шей жиз­ни та­кие пред­по­ло­же­ния по­че­му-то всег­да под­т­вер­ж­да­лись. Мы ста­ли су­евер­ны­ми и бо­ялись их выс­ка­зы­вать - ну его! еще нак­ли­чешь!… Шва­ба, как мы уз­на­ли по­том, об­ви­ни­ли в шпи­она­же и заг­на­ли на пять лет в уго­лов­ный ла­герь под Во­ро­не­жем. Там он и кон­чил жизнь, - ведь это был ста­рик, да еще ста­рик с флей­той­… О. М. все ду­мал, взял ли Шваб с со­бой в ла­герь флей­ту или по­бо­ял­ся, что во­риш­ки, с ко­то­ры­ми он жил в ба­ра­ке, ог­ра­бят его. А ес­ли взял, то что он иг­ра­ет по ве­че­рам дру­гим ка­тор­жа­нам… Так по­яви­лись сти­хи "Флей­ты гре­чес­кой тэ­та и йо­та" - из зву­ков флей­ты, горь­кой учас­ти ста­ро­го флей­тис­та и пер­во­го ис­пу­га пе­ред "на­ча­лом гроз­ных дел". [163]

    О. М. в этих сти­хах го­во­рит про то­пот "вспо­ми­на­ющих" губ. Толь­ко ли у флей­тис­та гу­бы за­ра­нее зна­ют, что они дол­ж­ны ска­зать? В про­цес­се пи­са­ния сти­хов есть неч­то по­хо­жее на при­по­ми­на­ние то­го, что еще ни­ког­да не бы­ло ска­за­но. Что та­кое по­ис­ки "по­те­рян­но­го сло­ва" - "Я сло­во по­за­был, что я хо­тел ска­зать, Сле­пая лас­точ­ка в чер­тог те­ней вер­нет­ся", - как не по­пыт­ка при­по­ми­на­ния еще не­осу­щес­т­в­лен­но­го? Здесь есть та сос­ре­до­то­чен­ность, с ко­то­рой мы ищем за­бы­тое, и оно вне­зап­но вспы­хи­ва­ет в соз­на­нии. На пер­вом эта­пе гу­бы ше­ве­лят­ся без­звуч­но, за­тем по­яв­ля­ет­ся ше­пот, и "вдруг ду­го­вая рас­тяж­ка Зву­чит в бор­мо­тань­ях мо­их". Внут­рен­няя му­зы­ка вы­яви­лась в смыс­ло­вых еди­ни­цах. Вос­по­ми­на­ние про­яви­лось, как фо­тог­ра­фи­чес­кая плас­тин­ка с из­на­чаль­ным све­то­вым от­пе­чат­ком.

    О. М. не слу­чай­но не­на­ви­дел ду­ализм, то есть раз­го­во­ры о фор­ме и со­дер­жа­нии, столь мод­ные у нас и столь удоб­ные для за­каз­чи­ка: для офи­ци­аль­но­го со­дер­жа­ния всег­да тре­бо­ва­лась кра­си­вая фор­ма… Имен­но из-за это­го раз­де­ле­ния фор­мы и со­дер­жа­ния О. М. сра­зу от­тол­к­нул от се­бя ар­мян­с­ких пи­са­те­лей­; в од­ну из пер­вых встреч он об­ру­шил­ся на ло­зунг "на­ци­ональ­ная по фор­ме, со­ци­алис­ти­чес­кая по со­дер­жа­нию" [164] куль­ту­ра, ли­те­ра­ту­ра и то­му по­доб­ное, не зная, впро­чем, ко­му при­над­ле­жат эти сло­ва… Так мы да­же в Ар­ме­нии ос­та­лись в оди­но­чес­т­ве. Соз­на­ние аб­со­лют­ной не­раз­де­ли­мос­ти фор­мы и со­дер­жа­ния вы­те­ка­ло, по-ви­ди­мо­му, из са­мо­го про­цес­са ра­бо­ты над сти­ха­ми. Сти­хи за­рож­да­лись бла­го­да­ря еди­но­му им­пуль­су, и по­гуд­ка, зву­чав­шая в ушах, уже зак­лю­ча­ла то, что мы на­зы­ва­ем со­дер­жа­ни­ем. В "Раз­го­во­ре о Дан­те" О. М. срав­нил "фор­му" с губ­кой­, из ко­то­рой вы­жи­ма­ет­ся "со­дер­жа­ние". Ес­ли губ­ка су­хая и ни­че­го не со­дер­жит, то из нее ни­че­го и не выж­мешь. Про­ти­во­по­лож­ный путь: для дан­но­го за­ра­нее со­дер­жа­ния под­би­ра­ет­ся со­от­вет­с­т­ву­ющая фор­ма. Этот путь О. М. прок­лял в том же "Раз­го­во­ре о Дан­те", а лю­дей­, иду­щих этим пу­тем, наз­вал "пе­ре­вод­чи­ка­ми го­то­во­го смыс­ла".

    Илья Гри­горь­евич Эрен­бург при мне объ­яс­нял Слуц­ко­му, что О. М. пор­тил свои сти­хи, вно­ся в них мно­го­чис­лен­ные "фо­не­ти­чес­кие ис­п­рав­ле­ния". Ни­че­го по­доб­но­го я ни­ког­да не за­ме­ча­ла. Ва­ри­ан­ты сти­хов и "исправ­ле­ния" - ка­чес­т­вен­но раз­лич­ные ве­щи. О. М., го­во­рив­ший "мы - смыс­ло­ви­ки", знал, что сло­во всег­да со­дер­жит ин­фор­ма­цию, то есть яв­ля­ет­ся смыс­ло­но­си­те­лем. Мне ка­жет­ся, что ис­п­рав­ле­ния ха­рак­тер­ны для пе­ре­вод­чи­ков, ког­да они про­бу­ют, как бы по­луч­ше вы­ра­зить го­то­вую мысль, фо­не­ти­чес­кие же ис­п­рав­ле­ния пред­наз­на­че­ны для ук­ра­ше­ния. Ва­ри­ант - это ли­бо сня­тое лиш­нее, ли­бо "отдель­ное", уво­дя­щее к но­во­му един­с­т­ву. По­эт про­би­ва­ет­ся к це­лос­т­но­му клоч­ку гар­мо­нии, спря­тан­но­му в тай­ни­ках его соз­на­ния, от­б­ра­сы­вая лиш­нее и лож­ное, скры­ва­ющее то, что я на­зы­ваю уже су­щес­т­ву­ющим це­лым.

    Стихописание - тя­же­лый из­ну­ри­тель­ный труд, тре­бу­ющий ог­ром­но­го внут­рен­не­го нап­ря­же­ния и сос­ре­до­то­чен­нос­ти. Ког­да идет ра­бо­та, нич­то не мо­жет по­ме­шать внут­рен­не­му го­ло­су, зву­ча­ще­му, ве­ро­ят­но, с ог­ром­ной влас­т­нос­тью. Вот по­че­му я не ве­рю Ма­яков­с­ко­му, ког­да он го­во­рит, что нас­ту­пил на гор­ло соб­с­т­вен­ной пес­не. Как он это сде­лал? Мой стран­ный опыт - опыт сви­де­те­ля по­эти­чес­ко­го тру­да - го­во­рит эту шту­ку не обуз­да­ешь, на гор­ло ей не нас­ту­пишь, на­мор­д­ни­ка на нее не на­де­нешь. Это од­но из са­мых вы­со­ких про­яв­ле­ний че­ло­ве­ка, но­си­те­ля ми­ро­вых гар­мо­ний­, и ни­чем дру­гим не мо­жет быть.

    Выявление это но­сит об­щес­т­вен­ный ха­рак­тер и го­во­рит о де­лах лю­дей­, по­то­му что но­си­тель гар­мо­нии - че­ло­век и жи­вет он сре­ди лю­дей­, раз­де­ляя их судь­бу. Он го­во­рит не "за них", а с ни­ми, не от­де­ляя се­бя от них, - и в этом его прав­да.

    Первоначальный им­пульс гар­мо­ни­чес­ко­го са­мо­вы­яв­ле­ния - с людь­ми и сре­ди лю­дей - всег­да по­ра­жал ме­ня сво­ей ка­те­го­рич­нос­тью. Ни си­му­ли­ро­вать, ни сти­му­ли­ро­вать его нель­зя. К нес­час­тью, ко­неч­но, то­го, кто на­зы­ва­ет­ся по­этом. И мне по­нят­ны жа­ло­бы Шев­чен­ко - еще О. М. оце­нил их и по­ка­зал мне - на не­от­вяз­ность сти­хов [165], при­но­сив­ших ему од­ни бе­ды и ме­шав­ших за­ни­мать­ся жи­во­пис­ным ре­мес­лом, дос­тав­ляв­шим толь­ко ра­дос­ти. Этот им­пульс пе­рес­та­ет дей­ст­во­вать, ког­да ис­ся­ка­ет ма­те­ри­ал, то есть ос­ла­бе­ва­ет связь по­эта с ми­ром и людь­ми, ког­да он пе­рес­та­ет слы­шать их и жить с ни­ми. Не в этой ли свя­зи с людь­ми чер­па­ет по­эт чув­с­т­во пра­во­ты, без ко­то­ро­го нет сти­хов? Им­пульс пе­рес­та­ет дей­ст­во­вать, ког­да по­эт уми­ра­ет, хо­тя гу­бы про­дол­жа­ют ше­ве­лить­ся, по­то­му что они ос­та­лись в сти­хах. Ка­кие ду­ра­ки, кста­ти, го­во­рят, что по­эты пло­хо чи­та­ют свои сти­хи, пор­тят их? Что они по­ни­ма­ют в сти­хах? Сти­хи жи­вут под­лин­ной жиз­нью толь­ко в го­ло­се по­эта, и го­лос по­эта про­дол­жа­ет жить в них на­ве­ки.

    Мне приш­лось жить и с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной­, но у нее ра­бо­та про­те­ка­ла да­ле­ко не так от­к­ры­то, как у О. М., и я не всег­да рас­поз­на­ва­ла, что она в ра­бо­те. Во всех сво­их про­яв­ле­ни­ях она всег­да бы­ла го­раз­до зам­к­ну­тее и сдер­жан­нее О. М. Ее со­вер­шен­но осо­бое жен­с­кое му­жес­т­во, поч­ти ас­ке­тизм, всег­да по­ра­жа­ли ме­ня. Да­же гу­бам сво­им она не поз­во­ля­ла ше­ве­лить­ся с та­кой от­к­ро­вен­нос­тью, как это де­лал О. М. Мне ка­жет­ся, что ког­да она со­чи­ня­ла сти­хи, гу­бы у нее сжи­ма­лись и рот ста­но­вил­ся еще бо­лее горь­ким. О. М. го­во­рил, ког­да я еще ее не зна­ла, и час­то пов­то­рял по­том, что, взгля­нув на эти гу­бы, мож­но ус­лы­шать ее го­лос, а сти­хи ее сде­ла­ны из го­ло­са, сос­тав­ля­ют с ним од­но не­раз­рыв­ное це­лое, что сов­ре­мен­ни­ки, слы­шав­шие этот го­лос, бо­га­че бу­ду­щих по­ко­ле­ний­, ко­то­рые его не ус­лы­шат. Этот го­лос с те­ми же ин­то­на­ци­ями, что зву­ча­ли в нем в мо­ло­дые и зре­лые го­ды, и с той же глу­би­ной­, по­ра­жав­шей О. М., уди­ви­тель­но за­пе­чат­лел­ся на плен­ке у Ни­ки, за­пи­сан­ной сов­сем не­дав­но. Ес­ли плен­ка сох­ра­нит­ся, мои сло­ва по­лу­чат объ­ек­тив­ное под­т­вер­ж­де­ние.

    О. М. под­ме­тил нес­коль­ко дви­же­ний Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны и всег­да спра­ши­вал ме­ня пос­ле встре­чи с ней, ви­де­ла ли я, как она вдруг вы­тя­ну­ла шею, мот­ну­ла го­ло­вой и гу­бы у нее нап­ряг­лись, буд­то она ска­за­ла "нет". Он пов­то­рял это дви­же­ние и удив­лял­ся, что я его не так точ­но за­пом­ни­ла, как он. В ва­ри­ан­тах "Вол­ка" я об­на­ру­жи­ла рот, го­во­ря­щий "нет" [166], но там это уже не жен­с­кий рот, а тот, ко­то­рый пов­то­рял дви­же­ние Ан­ны. Длив­ша­яся всю жизнь друж­ба этих нес­час­т­ней­ших лю­дей бы­ла, по­жа­луй­, един­с­т­вен­ной наг­ра­дой за весь горь­кий труд и горь­кий путь, ко­то­рый каж­дый из них про­шел. К ста­рос­ти в жиз­ни Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны по­явил­ся прос­вет, и она уме­ет поль­зо­вать­ся им. Но сти­хи ее не на­пе­ча­та­ны, прош­лое вы­чер­к­нуть нель­зя, и, ес­ли бы не спо­соб­ность жить нас­то­ящим, свой­ст­вен­ная как буд­то по­этам, во вся­ком слу­чае, этим двум, она вряд ли смог­ла бы так ра­до­вать­ся жиз­ни, как она ра­ду­ет­ся сей­час.

    

    

    "Из вас ле­зет кни­га", - ска­зал Ча­ренц, слу­шая сти­хи об Ар­ме­нии. Это бы­ло в Тиф­ли­се - в Эри­ва­ни он бы не ре­шил­ся за­хо­дить к нам. О. М. об­ра­до­вал­ся сло­вам Ча­рен­ца: "Кто его зна­ет, мо­жет, в са­мом де­ле кни­га"… Че­рез нес­коль­ко лет я, по прось­бе О. М., за­нес­ла Пас­тер­на­ку куч­ку сти­хов, на­пи­сан­ных в Во­ро­не­же, и он вдруг за­го­во­рил о "чу­де ста­нов­ле­ния кни­ги"… В его жиз­ни, ска­зал он, это бы­ло один раз, ког­да он пи­сал "Сес­т­ру мою жизнь"… Я рас­ска­за­ла об этом раз­го­во­ре О. М. "Зна­чит, кни­га это не прос­то сти­хи?" - спро­си­ла я. О. М. толь­ко рас­сме­ял­ся.

    Движение от­дель­ных воз­ни­ка­ющих ве­щей так же стро­го за­ко­но­мер­но, как по­ря­док строк в од­ном сти­хот­во­ре­нии, но внеш­ние приз­на­ки этой за­ко­но­мер­нос­ти не­дос­та­точ­но от­чет­ли­вы. Ес­ли бы речь шла о внеш­не еди­ной фор­ме, вро­де по­эмы, это бы­ло бы яс­но каж­до­му, а внут­рен­няя пос­ле­до­ва­тель­ность ли­ри­чес­ких сти­хот­во­ре­ний не так бро­са­ет­ся в гла­за. Меж­ду тем сло­ва о сте­ре­омет­ри­чес­ком чутье по­эта ("Раз­го­вор о Дан­те") от­но­сят­ся и к ли­ри­чес­ким сти­хам в их со­во­куп­нос­ти, на­зы­ва­емой "кни­гой­".

    Вероятно, не у всех по­этов про­цесс ста­нов­ле­ния кни­ги про­те­ка­ет оди­на­ко­во. У од­них вза­имос­вя­зан­ные ве­щи воз­ни­ка­ют в хро­но­ло­ги­чес­кой пос­ле­до­ва­тель­нос­ти, дру­гие груп­пи­ру­ют сти­хи, как Ан­нен­с­кий свои три­лис­т­ни­ки или Пас­тер­нак, де­лав­ший внут­рен­ние раз­де­лы в кни­гах, ку­да вхо­ди­ли сти­хи, на­пи­сан­ные в раз­ное вре­мя, хо­тя и в один пе­ри­од. О. М. при­над­ле­жал к пер­во­му ти­пу: сти­хи шли груп­па­ми или по­то­ком, по­ка не ис­чер­па­ет­ся по­рыв. Вос­ста­но­вив хро­но­ло­гию, он на­хо­дил об­щую ком­по­зи­цию кни­ги. "Трис­тии" сос­тав­ля­лись без не­го, и по­то­му об­щий прин­цип на­ру­шен.

    Восстановление хро­но­ло­гии - труд­ная за­да­ча, и не толь­ко те­перь, ког­да мно­гие да­ты по­те­ря­ны. Труд­нос­ти су­щес­т­во­ва­ли и при жиз­ни Ман­дель­ш­та­ма, ког­да все да­ты бы­ли на­ли­цо. Де­ло в том, что са­ми да­ты та­ят в се­бе не­точ­ность, по­то­му что оз­на­ча­ют мо­мент за­пи­си, а не на­ча­ло и ко­нец ра­бо­ты. Мне ка­жет­ся, что на­ча­ло во­об­ще оп­ре­де­ли­мо толь­ко при хо­лод­ном ве­ри­фи­ка­ци­он­ном про­цес­се: раз­ве О. М. мог знать, что ему пред­с­то­ит на­пи­сать и во­об­ще что вый­дет из его бор­мо­та­ний­, ког­да на­чи­нал прис­лу­ши­вать­ся к жуж­жа­нию пче­лы? Вто­рая труд­ность: как оп­ре­де­лить, ка­кой мо­мент для каж­до­го сти­хот­во­ре­ния ре­ша­ющий - на­ча­ло или ко­нец? Это тем бо­лее важ­но, что в ра­бо­те час­то на­хо­дит­ся не од­но сти­хот­во­ре­ние, а нес­коль­ко.

    Общий по­ря­док при жиз­ни О. М. в ря­де слу­ча­ев был еще не сов­сем уточ­нен: О. М. ко­ле­бал­ся, как рас­по­ло­жить "вол­чий­" цикл и сти­хи в се­ре­ди­не "Вто­рой во­ро­неж­с­кой тет­ра­ди". Это­го до­де­лать он не ус­пел. За­то ос­нов­ная ра­бо­та по под­го­тов­ке к пе­ча­ти сде­ла­на при его жиз­ни - это де­ле­ние на "тет­ра­ди". Мне час­то за­да­ва­ли воп­рос, от­ку­да взя­лись эти "тет­ра­ди". Про­ис­хож­де­ние это­го наз­ва­ния чис­то до­маш­нее. Сти­хи с 30-го по 37 год за­пи­сы­ва­лись в Во­ро­не­же - ведь ру­ко­пи­си 30-34 го­дов бы­ли при обыс­ках отоб­ра­ны и не воз­в­ра­ще­ны. Что­бы за­пи­сать сти­хи, мы раз­до­бы­ли, да и то не без тру­да, при­лич­ной бу­ма­ги у нас ни­ког­да нель­зя бы­ло дос­тать, - обык­но­вен­ные школь­ные тет­ра­ди. На­ча­ло по­ло­жи­ло то, что сей­час сос­тав­ля­ет "Пер­вую во­ро­неж­с­кую тет­радь". За­тем приш­лось вспом­нить и за­пи­сать сти­хи 30-34 го­дов, то есть "Но­вые сти­хи". О. М. сам оп­ре­де­лил на­ча­ло и ко­нец двух тет­ра­док, сос­тав­ля­ющих "Но­вые сти­хи". "Тет­радь" - это, оче­вид­но, раз­дел кни­ги.

    Осенью 36 го­да, ког­да под­на­ко­пи­лись сти­хи, О. М. сам поп­ро­сил ме­ня за­вес­ти еще од­ну тет­рад­ку, хо­тя в ста­рых еще бы­ло мес­то. Это - "Вто­рая во­ро­неж­с­кая тет­радь". Меж­ду "Вто­рой­" и "Треть­ей­" поч­ти нет ни­ка­ко­го про­ме­жут­ка во вре­ме­ни, но "Третья" по­ка­зы­ва­ет, что на­ча­лось неч­то но­вое. Сти­хи "Треть­ей­" не про­дол­же­ние преж­не­го по­ры­ва, ко­то­рый се­бя ис­чер­пал. Ес­ли бы су­щес­т­во­ва­ли точ­ные ме­то­ды сти­хо­во­го ана­ли­за, мож­но бы­ло бы до­ка­зать, что с каж­дой "тет­радью" ис­чер­пы­ва­ет­ся оп­ре­де­лен­ный ма­те­ри­ал и кон­ча­ет­ся еди­ный по­рыв. Впро­чем, это вид­но и прос­тым гла­зом.

    Слово "кни­га" свя­за­но в на­шем по­ни­ма­нии с пе­чатью: кни­га пред­по­ла­га­ет ка­кой­-то объ­ем и под­хо­дя­щее для пе­ча­ти ко­ли­чес­т­во строк. Для "тет­ра­ди" ни­ка­ких пра­вил не су­щес­т­ву­ет, ариф­ме­ти­чес­кие мер­ки к ней неп­ри­ло­жи­мы. На­ча­ло и ко­нец "тет­ра­ди" ре­гу­ли­ру­ют­ся толь­ко един­с­т­вом сти­хот­вор­но­го по­ры­ва, по­ро­див­ше­го внут­рен­не свя­зан­ные меж­ду со­бой сти­хи. "Тет­радь" - это, в сущ­нос­ти, "кни­га" - в по­ни­ма­нии Ча­рен­ца, Пас­тер­на­ка и Ман­дель­ш­та­ма, - не стес­нен­ная удоб­с­т­ва­ми кни­го­из­да­тель­с­т­ва, тре­бу­юще­го не­ко­то­рой объ­ем­нос­ти и ком­по­зи­ции, иног­да да­же ис­кус­ствен­ной. Но са­мо сло­во "тет­радь" со­вер­шен­но слу­чай­ное - оно под­с­ка­за­но на­шей веч­ной нуж­дой в бу­ма­ге. У это­го наз­ва­ния есть, с од­ной сто­ро­ны, неп­ри­ят­ная кон­к­рет­ность, с дру­гой - на­вяз­чи­вая ас­со­ци­ация: "Нот­ная тет­радь" Шу­ма­на. За не­го толь­ко до­маш­няя и ру­ко­пис­ная тра­ди­ция, а она при­об­ре­та­ет гро­мад­ное зна­че­ние в наш до­гу­тен­бер­г­с­кий век.

    В юнос­ти О. М. упот­реб­лял сло­во "кни­га" в зна­че­нии "этап". В 1919 го­ду он ду­мал, что бу­дет ав­то­ром толь­ко од­ной кни­ги, по­том за­ме­тил, что су­щес­т­ву­ет де­ле­ние на "Ка­мень" и то, что по­том ста­ло на­зы­вать­ся "Трис­тии". Кста­ти, наз­ва­ние это дал Куз­мин в от­сут­с­т­вие Ман­дель­ш­та­ма. Са­ми "Трис­тии" име­ют слу­чай­ный сос­тав - в них вош­ла куч­ка бес­по­ря­доч­ных ру­ко­пи­сей­, вы­ве­зен­ная из­да­те­лем без ве­до­ма ав­то­ра за гра­ни­цу. "Вто­рая кни­га" ис­ка­же­на цен­зу­рой­, а наз­ва­ние она по­лу­чи­ла имен­но по­то­му, что О. М. по­нял свою ошиб­ку нас­чет од­ной кни­ги, ко­то­рую ему суж­де­но на­пи­сать. Он не сра­зу за­ме тил, как кон­чил­ся до­ре­во­лю­ци­он­ный "Ка­мень" и на­ча­лась кни­га вой­ны, пред­чув­с­т­вия и осу­щес­т­в­ле­ния ре­во­лю­ции. "Но­вые сти­хи" - это кни­га осоз­нан­но­го от­ще­пен­с­т­ва, а "Во­ро­неж­с­кие тет­ра­ди" - ссыл­ки и ги­бе­ли. Под каж­дым пе­ре­пи­сан­ным мной в Во­ро­не­же стиш­ком О. М. ста­вил да­ту и бук­ву "В". "За­чем?" - спра­ши­ва­ла я. "Так… Пусть… " - от­ве­чал О. М. Он как бы клей­мил все эти лис­точ­ки, но их сох­ра­ни­лось очень ма­ло, по­то­му что впе­ре­ди был 37 год.

    

    

    Этап - по­ня­тие ми­ро­воз­зрен­чес­кое. Это рост са­мо­го че­ло­ве­ка, а с рос­том из­ме­ня­ет­ся от­но­ше­ние к ми­ру и к по­эзии. "Трис­тии" приш­ли в ожи­да­нии и пер­вич­ном поз­на­нии ре­во­лю­ции, а "Но­вые сти­хи" пос­ле раз­ры­ва мол­ча­ния "Чет­вер­той про­зой­". Внут­ри каж­до­го эта­па мо­гут быть раз­лич­ные кни­ги. Мне ка­жет­ся, что "Но­вые сти­хи" и "Во­ро­неж­с­кие тет­ра­ди" - две кни­ги, раз­де­лен­ные арес­том и ссыл­кой­, - пред­с­тав­ля­ют один этап. В од­ной из них два, в дру­гой три раз­де­ла, на­зы­ва­емых "тет­ра­дя­ми". Ина­че го­во­ря, для О. М. кни­га - это би­ог­ра­фи­чес­кий пе­ри­од, а "тет­радь" - сти­хо­вой раз­дел, оп­ре­де­ля­емый един­с­т­вом ма­те­ри­ала и по­ры­ва.

    Цикл - бо­лее мел­кая еди­ни­ца. В "Пер­вой тет­ра­ди" "Но­вых сти­хов" вы­де­ля­ет­ся, нап­ри­мер, "вол­чий­", или ка­тор­ж­ный цикл, а так­же ар­мян­с­кий. Но са­ма "Арме­ния", в сущ­нос­ти, не цикл, а под­бор­ка. Та­ких под­бо­рок у О. М. две: "Арме­ния" и "Вось­мис­ти­шия". Толь­ко в них он на­ру­шал хро­но­ло­гию, а сле­до­ва­тель­но, ха­рак­тер ли­ри­чес­ко­го днев­ни­ка, столь свой­ст­вен­ный во­ро­неж­с­ким, нап­ри­мер, тет­ра­дям, но скры­тый в ран­ние пе­ри­оды, ког­да О. М. про­из­во­дил жес­то­кую се­лек­цию и мас­са­ми унич­то­жал нез­ре­лые сти­хи.

    Во "Вто­рой во­ро­неж­с­кой тет­ра­ди" один цикл на­чи­на­ет­ся "Гуд­ком", дру­гой сти­хот­во­ре­ни­ем "Дрож­жи ми­ра". В каж­дом из этих цик­лов есть сти­хот­во­ре­ние, от ко­то­ро­го пош­ли ос­таль­ные. Оно не пер­вое и в ра­бо­те на­хо­ди­лось доль­ше дру­гих. Бы­ли цик­лы, где од­но сти­хот­во­ре­ние сле­до­ва­ло за дру­гим, как звенья це­поч­ки, и дру­гие, где сти­хи пе­реп­ле­та­лись в клу­бок и все вы­хо­ди­ли из од­но­го сти­хот­во­ре­ния - мат­ки.

    Легко по­ка­зать, что "Волк" был мат­кой все­го ка­тор­ж­но­го цик­ла, по­то­му что сох­ра­ни­лись "вол­чьи" чер­но­ви­ки. Сти­хи, име­ющие об­щее про­ис­хож­де­ние, иног­да так рас­хо­дят­ся, что на пер­вый взгляд меж­ду ни­ми со­вер­шен­но не вид­но ни­ка­кой свя­зи: в про­цес­се ра­бо­ты ис­чез­ли об­щие сло­ва и стро­ки, пе­рек­ли­ка­ющи­еся друг с дру­гом. Во­об­ще ра­бо­та над за­пу­тав­шим­ся в клу­бок цик­лом но­сит ха­рак­тер диф­фе­рен­ци­ру­ющий - один ор­га­низм как бы от­де­ля­ет­ся от дру­го­го и каж­до­му из них от­да­ют­ся все при­над­ле­жав­шие ему приз­на­ки. Эта опе­ра­ция на­по­ми­на­ет дви­же­ние са­дов­ни­ка, ког­да он от­де­ля­ет ве­точ­ки с жиз­не­нос­ны­ми че­рен­ка­ми.

    В "вол­чь­ем" цик­ле пос­лед­ней приш­ла стро­ка "И ме­ня толь­ко рав­ный убь­ет", хо­тя в ней смыс­ло­вой ключ все­го цик­ла. Ис­точ­ник это­го цик­ла - рус­ские ка­тор­ж­ные пес­ни. Сре­ди на­род­ных пе­сен толь­ко их и лю­бил О. М. Са­ма пес­ня наз­ва­на в "Буш­лат­ни­ке": "Так вот буш­лат­ник шер­ша­вую пес­ню по­ет", и в ва­ри­ан­тах "Вол­ка": "И один кто-то влас­т­ный по­ет", и "Там в по­жа­ри­ще вре­мя по­ет", и "Но ус­лы­шав тот го­лос, пой­ду в то­по­ры, Да и сам за не­го дос­ка­жу"… Ссыл­ка на песнь у О. М. ред­кость. В пос­лед­ний пе­ри­од она встре­ча­ет­ся, кро­ме чер­но­ви­ков "Вол­ка" и "Буш­лат­ни­ка", толь­ко в "Абхаз­с­кой пе­сен­ке": "Пою, ког­да гор­тань сы­ра, ду­ша су­ха И в ме­ру вла­жен взор и не хит­рит соз­нанье… " В пер­вых двух слу­ча­ях песнь и сти­хи не отож­дес­т­в­ля­ют­ся - это­го О. М. тер­петь не мог. От­к­ры­вая оче­ред­ной но­мер "Звез­ды", О. М. всег­да удив­лял­ся, по­че­му со­вет­с­кие по­эты, осо­бен­но ле­нин­г­рад­с­кие, всег­да со­об­ща­ют, что они мо­ло­ды и по­ют пес­ни. Он да­же под­с­чи­ты­вал как-то, сколь­ко раз в но­ме­ре встре­ча­ют­ся эти ат­ри­бу­ты со­вет­с­ко­го по­эта. Чис­ло по­лу­чи­лось вну­ши­тель­ное.

    По чер­но­ви­кам "Вол­ка" мож­но прос­ле­дить, как по­яв­ля­лись сти­хи это­го цик­ла. Ва­ри­ан­ты - "И неп­рав­дой ис­к­рив­лен мой рот" и "А не то уве­ди, да про­шу пос­ко­рей­, К шес­ти­па­лой неп­рав­де в из­бу" - вы­де­ли­лись в от­дель­ное сти­хот­во­ре­ние "Неп­рав­да" - "Я с ды­мя­щей лу­чи­ной вхо­жу К шес­ти­па­лой неп­рав­де в из­бу…" "И ус­лы­шав тот го­лос, пой­ду в то­по­ры" при­ве­ли к то­по­ру в сти­хах "Сох­ра­ни мою речь нав­сег­да За прив­кус нес­час­тья и ды­ма". Мысль о "ре­чи", ко­то­рую на­до воп­ре­ки все­му сох­ра­нить, со­еди­ни­лась с то­по­ри­щем для пет­ров­с­кой каз­ни… В "Вол­ке" мель­к­ну­ла "че­реш­ня мос­ков­с­ких тор­цов" [167], а ря­дом с ней за­пи­са­на "трам­вай­ная ви­шен­ка страш­ной по­ры".

    "Александр Гер­цо­вич" и "Астры" сос­тав­ля­ют как бы пе­ри­фе­рию цик­ла. Внеш­ний приз­нак свя­зи - сло­во "шу­ба". В "Астрах" это бар­с­кая шу­ба, за ко­то­рую его ко­ри­ли [168], и в "Алек­сан­д­ре Гер­цо­ви­че" - "А там во­ронь­ей шу­бою на ве­шал­ке ви­сеть". Обе они свя­за­ны с "жар­кой шу­бой си­бир­с­ких сте­пей­"… Шу­ба - один из пов­то­ря­ющих­ся об­ра­зов О. М. Он по­явил­ся еще в "Кам­не": двор­ни­ки в тя­же­лых шу­бах, жен­щи­на в ме­хо­вой шуб­ке, а по­том ан­гел в зо­ло­той ов­чи­не… Пер­вая про­за О. М., по­те­рян­ная в Харь­ко­ве в из­да­тель­с­т­ве сес­т­ры Ра­ков­с­ко­го [169], на­зы­ва­лась "Шу­ба". И на­ко­нец, "В не по чи­ну бар­с­т­вен­ной шу­бе" из "Шу­ма вре­ме­ни" и "ли­те­ра­тур­ная шу­ба" из "Чет­вер­той про­зы", ко­то­рую О. М. сры­ва­ет с се­бя и топ­чет но­га­ми. Шу­ба - это ус­той­чи­вость бы­та, шу­ба - рус­ский мо­роз, шу­ба - со­ци­аль­ное по­ло­же­ние, на ко­то­рое не сме­ет пре­тен­до­вать раз­но­чи­нец.

    Шуба из "Астр" свя­за­на с за­бав­ным ин­ци­ден­том. В кон­це двад­ца­тых го­дов од­на вель­мож­ная, а по­том по­гиб­шая да­ма [170] жа­ло­ва­лась Эм­ме Гер­ш­тей­н, что Ман­дель­ш­там всег­да ка­зал­ся ей со­вер­шен­но чуж­дым че­ло­ве­ком - она, мол, не мо­жет за­быть, в ка­кой ши­кар­ной шу­бе он раз­гу­ли­вал по Мос­к­ве в на­ча­ле нэ­па… Мы толь­ко ах­ну­ли. Шу­бу эту с плеч ка­ко­го-то ни­ще­го дьяч­ка мы ку­пи­ли на ба­за­ре в Харь­ко­ве - ры­жий­, вы­лез­ший енот, за­па­хи­ва­ющий­ся на­по­до­бие ря­сы… Ста­рик дьячок про­да­вал ее, что­бы ку­пить хле­ба, О. М. ку­пил эту рос­кошь, ког­да мы еха­ли с Кав­ка­за в Мос­к­ву, что­бы не за­мер­з­нуть на се­ве­ре. Эта пер­вая "ли­те­ра­тур­ная" и "не по чи­ну бар­с­т­вен­ная шу­ба" бы­ла пре­дос­тав­ле­на Приш­ви­ну, но­че­вав­ше­му в об­ще­жи­тии на Твер­с­ком буль­ва­ре, вмес­то тю­фя­ка. Он нак­рыл ею взор­вав­ший­ся ма­ло­ка­ли­бер­ный при­мус. Пос­лед­ние во­лос­ки ры­же­го ено­та обуг­ли­лись, и О. М. да­же не ус­пел сор­вать эту шу­бу со сво­их плеч и рас­топ­тать, а сле­до­ва­ло бы… За­чем но­сить шу­бу с чу­жо­го пле­ча? Но­сить шу­бу ему бы­ло не по чи­ну…

    С шу­ба­ми всег­да бы­ва­ли ка­кие-то ос­лож­не­ния. Раз мы до­бы­ли де­нег и пош­ли по­ку­пать обык­но­вен­ную со­вет­с­кую шу­бу в уни­вер­маг, но вы­яс­ни­лось, что в про­да­же толь­ко шу­бы из со­бачь­его ме­ха. На та­кое пре­да­тель­с­т­во по от­но­ше­нию к бла­го­род­но­му со­бачь­ему ро­ду О. М. не от­ва­жил­ся и пред­по­чел мер­з­нуть. Так он до­хо­дил в паль­тиш­ке до пос­лед­не­го го­да жиз­ни, ког­да нам пос­то­ян­но при­хо­ди­лось ез­дить в хо­лод­ных ва­го­нах в сто­вер­с­т­ную зо­ну. Не вы­дер­жал Шклов­с­кий­: "У вас та­кой вид, буд­то вы при­еха­ли на бу­фе­рах, - ска­зал он. - На­до при­ду­мать шу­бу"… Ва­си­ли­са вспом­ни­ла, что у Ан­д­ро­ни­ко­ва ва­ля­ет­ся ста­рая шу­ба Шклов­с­ко­го. Он но­сил ее, ког­да про­би­вал­ся в лю­ди, но сей­час ему уже по­ла­га­лось неч­то бо­лее бар­с­т­вен­ное. Выз­ва­ли Ан­д­ро­ни­ко­ва вмес­те с шу­бой­, и с ве­ли­ки­ми це­ре­мо­ни­ями вы­ря­ди­ли в нее О. М. Она слав­но пос­лу­жи­ла в ка­ли­нин­с­кую зи­му. Арес­то­ва­ли О. М. вес­ной­, и он не зах­ва­тил ее с со­бой­: по­бо­ял­ся лиш­ней тя­жес­ти. Шу­ба ос­та­лась в Мос­к­ве, а он за­мер­зал в жел­том ко­жа­ном паль­тиш­ке, то­же по­да­рен­ном кем-то в пос­лед­ний под­мос­ков­ный­, на сто пя­той вер­с­те, год сво­ей неп­ри­ка­ян­ной жиз­ни.

    В "вол­чь­ем" цик­ле под­го­тов­ка к ссыл­ке - си­бир­с­кие ле­са, на­ры, сру­бы… Ма­те­ри­ал это­го цик­ла-де­ре­во: пла­ха, бадья, сос­на, сос­но­вый гроб, лу­чи­на, то­по­ри­ще, го­род­ки, виш­не­вая кос­точ­ка… Эпи­те­ты, в час­т­нос­ти - "шер­ша­вый­", в этом цик­ле при­над­ле­жат к то­му же ря­ду.

    Этот цикл на­чал­ся до "Вол­ка" в кан­да­лах двер­ных це­по­чек, в пе­тер­бур­г­с­ких по­жа­рах и мо­ро­зах, в ос­т­ром но­же и ка­ра­вае хле­ба, в ощу­ще­нии "В Пе­тер­бур­ге жить Слов­но спать в гро­бу" и в пот­реб­нос­ти пос­ко­рее бе­жать на вок­зал, "Где бы нас ник­то не отыс­кал"… Смысл это­го цик­ла - от­ще­пен­с­т­во, неп­риз­нан­ный брат. Я проч­ла по­том у Бо­ду­эна, что "брат" пер­во­на­чаль­но не тер­мин род­с­т­ва, а "при­ня­тый в пле­мя"… В пле­мя со­вет­с­кой ли­те­ра­ту­ры О. М. при­нят не был, и да­же дьяч­ко­вая шу­ба на его пле­чах сви­де­тель­с­т­во­ва­ла о бур­жу­аз­ной иде­оло­гии… И еще этот цикл про то­го, кто го­во­рит "нет", и про тех, кто иде­те "са­мо­пи­шу­щим чер­ным на­ро­дом". От­го­лос­ки 17 го­да [171] в гру­зо­ви­ке, сту­чав­шем у во­рот, и в чер­ном на­ро­де, ко­то­рый идет на "двор­цы и мор­цы"…

    Из де­ре­вян­но­го вол­чь­его сру­ба все эти те­мы рас­п­рос­т­ра­ня­ют­ся на всю тет­радь. По­пыт­ка най­ти вто­рую ро­ди­ну - Ар­ме­нию - не уда­лась. На­силь­но воз­в­ра­щен­ный в Мос­к­ву - "Я воз­в­ра­тил­ся, нет, чи­тай­: на­силь­но Был воз­в­ра­щен в буд­дий­скую Мос­к­ву", - О. М. оп­ре­де­лил свое мес­то в ней. Оп­ре­де­ле­ние ока­за­лось дос­та­точ­но точ­ным.

    В сти­хах "пос­ле удушья" за­мет­ны два прис­ту­па: пер­вый это удив­ле­ние при ви­де но­вой зем­ли - чер­но­зем­ной­, а по­том, оп­ра­вив­шись от удив­ле­ния, О. М. на­чал при­по­ми­нать, как он сю­да по­пал, и это выз­ва­ло сти­хи о чер­дын­с­ком пе­ри­оде на­шей жиз­ни.

    В обо­их цик­лах этой тет­ра­ди каж­дое но­вое сти­хот­во­ре­ние раз­ви­ва­лось из ка­кой­-ни­будь пло­до­нос­ной ве­точ­ки на пре­ды­ду­щих. Поч­ки в "На­уш­ни­ках" - "Не спра­ши­вай­, как на­бу­ха­ют поч­ки" - впер­вые по­яви­лись как риф­ма к "ко­моч­ки" в "Чер­но­зе­ме" - в ка­кой­-то мо­мент "ко­моч­ки" рва­ну­лись в ко­нец стро­ки, что­бы со­че­тать­ся с "поч­ки", а по­том уш­ли на свое мес­то. А Во­ро­неж - про­во­ро­нишь, на од­ном кор­ню с про­во­ро­том. Ин­с­т­ру­мен­таль­ная и смыс­ло­вая ра­бо­та так пе­реп­ле­лись, что их не­воз­мож­но рас­ще­пить. Слу­чай­но ли по­яви­лось упо­ми­на­ние о "зем­ле и во­ле" в "Чер­но­зе­ме" или нес­коль­ко рифм - "ку­терь­ма", "тьма" - к неп­ро­из­не­сен­но­му сло­ву "тюрь­ма" в "Стан­сах"? А по­че­му ас­со­ци­ации к каз­ни прос­каль­зы­ва­ют в са­мых не­ожи­дан­ных мес­тах, как, нап­ри­мер, в "Стриж­ке де­тей­" - "Еще мы жиз­нью пол­ны в выс­шей ме­ре"…

    Эти ас­со­ци­ации проч­но вош­ли в наш быт, и у О. М. и в сти­хах, и в про­зе не­од­нок­рат­но упо­ми­на­ет­ся тюрь ма. Со­че­та­ние слов "его взя­ли", "он си­дит", "его вы­пус­ти­ли", "его по­са­ди­ли" по­лу­чи­ли в рус­ском язы­ке но­вое зна­че­ние, и это по­ка­зы­ва­ет, как силь­но про­пи­та­на на­ша жизнь тю­рем­ны­ми раз­мыш­ле­ни­ями. Это и есть диф­фу­зия, вза­имоп­ро­ник­но­ве­ние тюрь­мы и внеш­не­го ми­ра, ко­то­рое не­об­хо­ди­мо пра­ви­те­лям для ус­т­ра­ше­ния тех, кем они уп­рав­ля­ют.

    Это тю­рем­ное рас­суж­де­ние я хо­чу зак­лю­чить бы­то­вой сцен­кой трид­цать седь­мо­го го­да. В цен­т­ре Мос­к­вы сто­ит дом [172], где на од­них пло­щад­ках жи­ли пи­са­те­ли и че­кис­ты. Бог его зна­ет, как ту­да по­па­ли че­кис­ты, мо­жет, их все­ли­ли на мес­то арес­то­ван­ных из ка­ко­го-то дру­го­го ве­дом­с­т­ва, раз­де­ляв­ших этот дом с пи­са­те­ля­ми. Но они там жи­ли, и со­се­дям при­хо­ди­лось стал­ки­вать­ся с ни­ми по раз­ным по­во­дам. Од­наж­ды, нап­ри­мер, пьяный че­кист, ко­то­ро­го же­на выс­та­ви­ла из квар­ти­ры, бу­ше­вал на лес­т­нич­ной пло­щад­ке: он вспо­ми­нал в пьяном бре­ду, как доп­ра­ши­вал и из­би­вал во вре­мя доп­ро­са сво­его то­ва­ри­ща, и лил сле­зы поз­д­не­го рас­ка­яния. Я доз­во­ни­лась в квар­ти­ру его же­не и зас­та­ви­ла ее впус­тить му­жа, объ­яс­нив, что за та­кой пьяный бред ему то­же не поз­до­ро­вит­ся… И вот во двор это­го до­ма приш­ли бро­дя­чие пев­цы. Они чув­с­т­во­ва­ли пот­реб­ность мо­мен­та и пе­ли луч­шие, клас­си­чес­кие ка­тор­ж­ные пес­ни - си­бир­с­кие, бай­каль­с­кие, во­ров­с­кие… На все бал­ко­ны тот­час вы­сы­пал на­род, не пи­са­тель­с­кий­, ра­зу­ме­ет­ся. Пев­цам под­пе­ва­ли, пев­цам бро­са­ли день­ги… Это дли­лось с пол­ча­са, по­ка кто-то из иде­оло­ги­чес­ки ус­той­чи­вых жиль­цов не ска­тил­ся вниз, что­бы прог­нать пев­цов. Но им ус­пе­ли крик­нуть свер­ху - смы­вай­тесь! - и они смы­лись. Мы сто­яли с О. М. на од­ном из бал­ко­нов и то­же бро­си­ли мо­нет­ку или бу­маж­ку - ее за­во­ра­чи­ва­ют в кло­чок га­зе­ты и, что­бы она па­да­ла вниз, кла­дут груз - кок­те­бель­с­кий ка­му­шек Мы от­да­ли дань рус­ско­му фоль­к­ло­ру Млад­ший Ося - как на­зы­ва­ют те­перь Иоси­фа Брод­с­ко­го, сос­лан­но­го за ту­не­яд­с­т­во, вер­нее, за сти­хи, по­то­му что жизнь пов­то­ря­ет­ся, хо­тя и в раз­ных фор­мах, - не­дав­но ска­зал Ах­ма­то­вой­, что у Пас­тер­на­ка сов­сем нет фоль­к­ло­ра. Мо­жет ли это быть? Мне ка­жет­ся, что один из воп­ро­сов при ис­сле­до­ва­нии по­эти­чес­ко­го твор­чес­т­ва - это воп­рос о свя­зи с фоль­к­ло­ром. Ка­тор­ж­ный фоль­к­лор у О. М. за­ме­тен сра­зу - его под­с­ка­за­ла жизнь, и он ле­жит на по­вер­х­нос­ти. Это не един­с­т­вен­ная связь О. М. с фоль­к­лор­ным ев­ро­пей­ским и рус­ским бо­гат­с­т­вом. От фоль­к­ло­ра не уй­ти ни­ку­да, весь воп­рос в том, как его пе­ре­ва­рить в ин­ди­ви­ду­аль­ной сов­ре­мен­ной по­эзии.

    

    

    Стихотворение "Эта об­ласть в тем­но­водье" ра­бо­та­лось мед­лен­но и труд­но, мно­го дней под­ряд. О. М. жа­ло­вал­ся, что "неч­то", поч­ти ощу­ти­мое и очень важ­ное, ни­как не хо­чет прий­ти. Это соз­ре­ва­ла пос­лед­няя стро­фа - она и приш­ла пос­лед­ней­, что слу­ча­ет­ся да­ле­ко не всег­да.

    О. М. сто­ял у сто­ла, спи­ной ко мне, и что-то за­пи­сы­вал. "Иди сю­да, пос­мот­ри, что у ме­ня… " Я об­ра­до­ва­лась, что "тем­но­водье" кон­чи­лось и мы пой­дем гу­лять. Оно мне на­до­ело, как фа­нер­ная кар­та во­ро­неж­с­кой об­лас­ти на те­ле­фон­ной стан­ции, на ко­то­рой вспы­хи­ва­ли лам­поч­ки, по­ка­зы­вая, с ка­ки­ми пун­к­та­ми есть связь. Но ме­ня ожи­да­ло ра­зо­ча­ро­ва­ние - на про­тя­ну­той мне бу­маж­ке я проч­ла "Ве­хи даль­не­го обо­за". "По­го­ди, это еще не все", - ска­зал О. М. и за­пи­сал: "Как по­да­рок за­поз­да­лый Ощу­ти­ма мной зи­ма… " "Ты со­шел с ума! - воз­му­ти­лась я. - Мы так ни­ког­да не вый­дем. Идем на ба­зар, или я пой­ду од­на… "

    На ба­зар мы пош­ли вмес­те - он на­хо­дил­ся в двух ша­гах от до­ма, - что-то про­да­ли и что-то ку­пи­ли. Ка­жет­ся, в тот день мы про­да­ва­ли се­рый пид­жак из тор­г­си­нов­с­кой ма­те­рии. "В та­ких са­дят­ся в тюрь­му", - ска­зал по­ку­па­тель, ум­ный и хит­рый го­род­с­кой му­жик. "Вер­но, - от­ве­тил О. М., - но он уже там по­бы­вал; те­перь бе­зо­пас­но… " Му­жик ух­мыль­нул­ся и дал на­шу це­ну. Мы тут же ус­т­ро­или пир, то есть прих­ва­ти­ли лиш­ний ку­сок мя­са или кол­ба­сы, ес­ли она тог­да су­щес­т­во­ва­ла, Труд­но при­пом­нить, чем нас кор­ми­ли в раз­ные пе­ри­оды, но всег­да су­щес­т­во­ва­ло ка­кое-то "де­жур­ное блю­до", и все его ели. Сей­час для Мос­к­вы это ва­ре­ная кол­ба­са. В тот пе­ри­од нас, ка­жет­ся, уго­ща­ли си­не­ва­ты­ми ку­ра­ми, а кон­сер­вы в бан­ках счи­та­лись рос­кошью. Был пе­ри­од за­мо­ро­жен­ных фа­за­нов и го­лу­бей­, но это быс­т­ро кон­чи­лось. Трес­ка дер­жа­лась зна­чи­тель­но доль­ше. В про­вин­цию, прав­да, поч­ти ни­че­го из "де­жур­ных блюд" не по­па­да­ло, но за­то там уме­ли це­нить на­сущ­ный хлеб.

    Строфа с ноч­ным чай­ни­ком по­яви­лась чуть ли не в тот же день, а два ма­лень­ких сти­хот­во­ре­ния, вы­лу­пив­ши­еся из "тем­но­водья", лишь слег­ка до­ра­ба­ты­ва­лись. В "Ве­хах даль­не­го обо­за" за­пе­чат­лел­ся пей­заж из ок­на там­бов­с­ко­го са­на­то­рия - вот от­ку­да сло­во "особ­няк". Мы жи­ли не в особ­ня­ках, а где по­па­ло, пре­иму­щес­т­вен­но в ла­чу­гах. Мне яс­но, ка­ким об­ра­зом сти­хи "Как по­да­рок за­поз­да­лый Ощу­ти­ма мной зи­ма… " по­мог­ла най­ти пос­лед­няя стро­фа "тем­но­водья": она да­ла строч­ку - "Степь без­зим­няя го­ла". Вдруг с этим сти­хот­во­ре­ни­ем вы­яви­лась осо­бен­ность вре­ме­ни го­да - все зас­ты­ло в ожи­да­нии за­поз­дав­шей зи­мы. При­ро­да жда­ла зи­мы, а лю­ди в де­каб­ре 36 го­да уже зна­ли, что им не­сет гря­ду­щий трид­цать седь­мой. Для это­го не тре­бо­ва­лось ни­ка­ко­го ис­то­ри­чес­ко­го чутья - нас ус­пе­ли пре­дуп­ре­дить еще ле­том в ра­ди­опе­ре­да­че о бу­ду­щих про­цес­сах. В этой стро­фе О. М. ска­зал про во­ро­неж­с­кую зем­лю: "Где я? что со мной дур­но­го? Степь без­зим­няя го­ла… Это ма­че­ха Коль­цо­ва… Шу­тишь - ро­ди­на щег­ла!… " Здесь син­тез его нас­т­ро­ения тех дней - чув­с­т­во бе­ды не мог­ло пе­ре­си­лить веч­ной и ди­кой ра­дос­ти жиз­ни, со­вер­шен­но не­объ­яс­ни­мо­го ве­селья за­пер­то­го в клет­ку сти­хот­вор­ца. И даль­ше опять точ­ные под­роб­нос­ти его жиз­ни: к но­чи, ус­тав от ра­бо­ты, он вы­хо­дил поб­ро­дить по пус­то­му го­ро­ду, где всег­да бы­ла го­ло­ле­ди­ца. На­ши про­вин­ци­аль­ные го­ро­да пос­ле ис­чез­но­ве­ния двор­ни­ков ста­ли об­лас­тью "веч­ной сколь­зо­ты"… Об этом и в во­ро­неж­с­ких сти­хах Ах­ма­то­вой­, со­вер­шен­но не умев­шей хо­дить по глад­ко­му льду: "По хрус­та­лям я про­хо­жу нес­ме­ло… " А чай­ник был элек­т­ри­чес­кий - нес­лы­хан­ная рос­кошь по то­му вре­ме­ни, но мы ее се­бе поз­во­ля­ли, по­то­му что во вре­мя ноч­ной ра­бо­ты О. М. всег­да пил мно­го чая. Толь­ко от двух ве­щей он не мог от­ка­зать­ся - от чая и па­пи­рос. Ос­таль­ное, мы счи­та­ли, при­ло­жит­ся.

    В Во­ро­не­же дваж­ды по­яв­ля­лись "трой­чат­ки", то есть три сти­хот­во­ре­ния од­но­го про­ис­хож­де­ния. Пер­вая "трой­чат­ка" - "Тем­но­водье", "Как по­да­рок за­поз­да­лый­" - мы на­зы­ва­ли этот сти­шок "во­ро­ном" - и "Ве­хи даль­не­го обо­за". Дру­гая "трой­чат­ка": "Де­ся­тиз­нач­ные ле­са", "Что де­лать нам с уби­тос­тью рав­нин" и ре­ми­нис­цен­ции Ка­мы - "О, этот мед­лен­ный­, одыш­ли­вый прос­тор". В пер­вой "трой­чат­ке" все пе­реп­ле­лось, как в цик­ле, за­пу­тан­ном в клу­бок. Во вто­рой все три сти­хот­во­ре­ния раз­ви­ва­лись са­мос­то­ятель­но из об­ще­го кор­ня. Стро­ки "Что де­лать нам с уби­тос­тью рав­нин, С про­тяж­ным го­ло­дом их чу­да" и "Рав­ни­ны ды­ша­щее чу­до" объ­еди­ня­ют пер­вые два сти­хот­во­ре­ния. Третье свя­за­но с те­мой ды­ха­ния, одыш­ки, ко­то­рая есть и в двух дру­гих. "Одыш­ли­вый прос­тор" треть­его сти­хот­во­ре­ния пе­рек­ли­ка­ет­ся с "ды­ша­щим чу­дом". В сти­хах, где наз­ван Иуда, сам ритм ор­га­ни­зо­ван, как одыш­ка: "И все рас­тет воп­рос - ку­да они, от­ку­да… " Одыш­ка, му­чив­шая О. М., ска­за­лась в ту зи­му на рит­ме мно­гих сти­хов. "Я это я, явь это явь" - то­му при­мер.

    В пер­вой "трой­чат­ке" есть еще од­но фор­маль­ное сход­с­т­во - это риф­мы "сов­хоз­ных" и "гроз­ных" ос­нов­но­го сти­хот­во­ре­ния и раз­гул зву­ка "з" в двух дру­гих, нап­ри­мер в риф­мах: "мо­ро­за" - "обо­за" - "бе­ре­за" - "про­за"…

    В лю­бом сти­хот­во­ре­нии О. М. вы­де­ля­ет­ся стро­ка, ко­то­рая приш­ла пер­вой­, но, ища ее, на­до пом­нить, что она очень ред­ко на­чи­на­ет пер­вую стро­фу. Вы­де­лив ее - ес­ли она, ко­неч­но, не ис­чез­ла, вы­пав из окон­ча­тель­но­го тек­с­та, что то­же бы­ва­ет, - мож­но вос­ста­но­вить поч­ти весь ход ра­бо­ты. Вы­тес­не­ние пер­вой при­шед­шей в го­ло­ву стро­ки из окон­ча­тель­но­го тек­с­та - де­ло за­ко­но­мер­ное. О. М. лю­бил по это­му по­во­ду вспо­ми­нать сло­ва Гу­ми­ле­ва: "Это хо­ро­шие сти­хи, Осип, но ког­да ты их кон­чишь, у те­бя не ос­та­нет­ся ни од­ной строч­ки из тех, что сей­час"… В та­ких слу­ча­ях ис­то­рия тек­с­та, ра­зу­ме­ет­ся, не­вос­ста­но­ви­ма: ведь боль­шая часть ра­бо­ты про­из­во­дит­ся в уме и гу­ба­ми, а на бу­ма­ге не фик­си­ру­ет­ся.

    Первая по­бу­ди­тель­ная стро­ка и пос­лед­нее най­ден­ное сло­во - это то­же клю­чи сти­хот­вор­ной ком­по­зи­ции: в них им­пульс на­ча­ла и кон­ца. Эпи­те­ты "со­вес­т­ный де­готь тру­да", "де­ся­тиз­нач­ные ле­са", "ле­ни­вый бо­га­тырь" - вот при­ме­ры пос­лед­них най­ден­ных слов.

    "Тройчатки" для О. М. ред­кий слу­чай. Го­раз­до ча­ще встре­ча­ют­ся "двой­чат­ки", двой­ные по­бе­ги на од­ном кор­ню. Сре­ди на­пе­ча­тан­ных сти­хов - "Я не знаю, с ка­ких пор эта пе­сен­ка на­ча­лась" и "Я по ле­сен­ке прис­тав­ной лез на ско­шен­ный се­но­вал", а так­же "1 ян­ва­ря 1924" и "Нет, ни­ког­да ни­чей я не был сов­ре­мен­ник" - ха­рак­тер­ные об­раз­цы "двой­ча­ток". В во­ро­неж­с­кий пе­ри­од их то­же бы­ло не­ма­ло. Два сти­хот­во­ре­ния о Ка­ме: "Как на Ка­ме-ре­ке гла­зу тем­но, ког­да На ду­бо­вых ко­ле­нях сто­ят го­ро­да" и "Я гля­дел, уда­ля­ясь на хвой­ный вос­ток" - пред­с­тав­ля­ют обыч­ную "двой­чат­ку". Третье - с окон­ча­ни­ем: "И реч­ная вер­с­та под­ня­лась в вы­со­ту" - это ред­кий слу­чай удач­ной соз­на­тель­ной за­ме­ны для цен­зу­ры. В сти­хот­во­ре­ни­ях "Дрож­жи ми­ра" и "Бе­се­нок" сох­ра­нил­ся пер­вый ва­ри­ант, в ко­то­ром они оба еще пе­реп­ле­те­ны. Два сти­хот­во­ре­ния "Заб­лу­дил­ся я в не­бе" то­же пред­с­тав­ля­ют "двой­чат­ку" с оди­на­ко­вым на­ча­лом и раз­ным раз­ви­ти­ем. Та­кая "пар­ная струк­ту­ра" очень ха­рак­тер­на для О. М.: "двой­ча­ток", кро­ме пе­ре­чис­лен­ных, у не­го еще очень мно­го.

    О. М. со­би­рал­ся сох­ра­нить оба по­бе­га "Заб­лу­дил­ся я в не­бе" и на­пе­ча­тать их ря­дом: ком­по­зи­то­ры ведь всег­да так де­ла­ют, и ху­дож­ни­ки то­же… Ес­ли я до­жи­ву до сво­бод­но­го из­да­ния О. М., я обя­за­тель­но вы­пол­ню его во­лю. Но сей­час, ес­ли да­же на­пе­ча­та­ют кни­гу, ко­то­рая гни­ет в "Биб­ли­оте­ке по­эта", ни мне, ни Хар­д­жи­еву это­го не да­дут сде­лать: мы ведь лю­ди бес­п­рав­ные. Ка­кой­-ни­будь ум­ный ре­дак­тор со­вер­шен­но яс­но мне объ­яс­нит, что из двух ва­ри­ан­тов на­до вы­би­рать луч­ший­; что са­ми по­эты, их друзья и род­с­т­вен­ни­ки в этом де­ле не судьи; что нас­лед­с­т­во по­эта при­над­ле­жит не тем, ко­му в те­че­ние пят­над­ца­ти лет по­ла­га­ет­ся по­лу­чать по­ло­ви­ну го­но­ра­ра, а уче­ным зна­то­кам и судь­ям, ко­то­рые на этом со­ба­ку съели и твер­до зна­ют, что хо­ро­шо и что пло­хо… Кро­ме пра­виль­ной иде­оло­гии, сов­ре­мен­ный со­вет­с­кий ре­дак­тор пре­вы­ше все­го це­нит яс­ность, ак­ку­рат­ность, глад­кую фак­ту­ру и пыш­ную ком­по­зи­цию, где, как на блю­де, раз­ло­же­ны срав­не­ния, ме­та­фо­ры и про­чие фи­гу­ры ре­чи. О. М. не до­жил до это­го рас­ц­ве­та куль­ту­ры, но уже не раз удив­лял­ся, как на­ши зна­то­ки не лю­бят сти­хов. И Ан­на Ан­д­ре­ев­на, уз­нав, что од­но­го бед­но­го маль­чиш­ку [173] про­воз­г­ла­си­ли "бу­ду­щим Пуш­ки­ным", ска­за­ла: "Это по­то­му, что они так не лю­бят сти­хов"… Маль­чиш­ка пи­сал глад­кие сти­хи, в ко­то­рых они уз­на­ва­ли все от ве­ка зна­ко­мое. Боль­ше все­го им ми­лы пе­ре­во­ды с их блес­ком го­то­вых из­де­лий. Всю­ду есть та­кие зна­то­ки и судьи, но в ста­лин­с­кое вре­мя они рас­пус­ти­лись пол­ным цве­том и сей­час на­хо­дят­ся у влас­ти и в жи­во­пи­си, и в ар­хи­тек­ту­ре, и в ки­но, и в ли­те­ра­ту­ре. Ну и черт с ни­ми… Им ведь при­ка­за­ли де­лать ре­нес­санс, а выш­ло что-то вро­де ка­фе "Ре­нес­санс" [174], но де­ло с ни­ми иметь неп­рос­то.

    В юнос­ти О. М. выт­рав­лял сле­ды об­ще­го про­ис­хож­де­ния у сти­хов или унич­то­жал од­но из род­с­т­вен­ных сти­хот­во­ре­ний. Он дол­го не за­пи­сы­вал "Сов­ре­мен­ни­ка" и "Я не знаю, с ка­ких пор", не приз­на­вая за ни­ми пра­ва на са­мос­то­ятель­ную жизнь. В зре­лый пе­ри­од его от­но­ше­ние рез­ко пе­ре­ме­ни­лось: ви­ди­мо, он ре­шил уза­ко­нить са­мый прин­цип двой­ных по­бе­гов и не счи­тал их боль­ше ва­ри­ан­та­ми: "Оди­на­ко­вое на­ча­ло? Ну и что? Сти­хи ведь раз­ные"… Или: "Тем луч­ше, что вид­но… А что тут скры­вать?" - го­во­рил он. Ес­ли в мо­ло­дос­ти О. М. был скры­тен и по­ка­зы­вал чи­та­те­лю толь­ко от­дель­ные ве­щи, то в зре­лом и за­вер­ша­ющем сво­ем пе­ри­оде он от­к­ры­вал весь по­ток и ви­дел цен­ность в са­мом по­эти­чес­ком по­ры­ве, а не в от­дель­ных его про­яв­ле­ни­ях. В этом ска­за­лась об­ре­тен­ная им внут­рен­няя сво­бо­да. Она и ста­ла кам­нем прет­к­но­ве­ния для мно­гих его ста­рых це­ни­те­лей. Они ви­дят в этих сти­хах О. М. не­за­вер­шен­ность и не­до­де­лан­ность. "Он ведь не го­то­вил кни­гу к пе­ча­ти. На­до бы по­чис­тить", - твер­ди­ли мне два бра­та Бер­н­ш­тей­на - язы­ко­вед Сер­гей Иг­нать­евич и Ивич. "Сколь­ко тут пов­то­ре­ний - ведь это прос­то ва­ри­ан­ты", - го­во­рил Ор­лов. Слуц­кий­, как и Ор­лов, жа­лу­ет­ся, что на­пе­ча­тан­ный Ман­дель­ш­там по­ня­тен, а не­на­пе­ча­тан­ный че­рес­чур тру­ден. Хо­ро­шо, что по­явил­ся но­вый чи­та­тель, ко­то­рый сов­сем ина­че под­хо­дит к сти­хам и к по­эзии.

    Поэт с рез­ко вы­ра­жен­ны­ми эта­па­ми осуж­ден на то, что чи­та­те­ли, ос­во­ив­шись с од­ним пе­ри­одом, не при­мут дру­го­го. Мно­гие пос­то­ян­ные слу­ша­те­ли О. М. в шты­ки при­ни­ма­ли каж­дое но­вое сти­хот­во­ре­ние и но­вый по­эти­чес­кий ход, по­то­му что не уз­на­ва­ли в нем ста­ро­го. Эм­ма Гер­ш­тей­н дол­го и упор­но твер­ди­ла, что пос­ле "вол­чь­его" цик­ла О. М. во­об­ще ни­че­го не дол­жен был пи­сать. Так встре­чал но­вые сти­хи и Ку­зин - поч­ти как лич­ную оби­ду. Но оба они при­вы­ка­ли к сти­хам и ста­но­ви­лись их друзь­ями. А Шен­ге­ли так и не при­ми­рил­ся с поз­д­ни­ми сти­ха­ми, сох­ра­нив вер­ность ран­ним. В зре­лых сти­хах его осо­бен­но от­в­ра­щал сло­варь - сло­ва не по­эти­чес­ко­го сло­ва­ря. За­то сей­час по­яви­лось мно­жес­т­во чи­та­те­лей­, зна­ющих сти­хи по бро­дя­чим спис­кам и еще не заг­ля­нув­ших в кни­ги. Не­из­вес­т­но, пон­ра­вит­ся ли им ран­ний этап. Но пра­во чи­та­те­ля на вы­бор так­же не­ос­по­ри­мо, как пра­во по­эта на пе­чат­ный ста­нок и на от­с­та­ива­ние сво­ей по­эти­чес­кой по­зи­ции. "Ка­кая есть, же­лаю вам дру­гую", - ска­за­ла Ах­ма­то­ва… По­это­му я со­вер­шен­но ина­че от­но­шусь к чи­та­те­лям с их вку­са­ми и да­же кап­ри­за­ми, чем к ре­дак­то­рам, об­ла­да­ющим пра­вом зап­ре­та и лю­бя­щим за­дер­жи­вать ру­ко­пи­си. Что же ка­са­ет­ся до "не­за­вер­шен­нос­ти" О. М. пос­лед­не­го пе­ри­ода, то есть до его же­ла­ния рас­к­рыть свою ла­бо­ра­то­рию, то она-то и есть за­кон для пос­мер­т­ных из­да­ний­, пос­коль­ку при­жиз­нен­ных, нес­мот­ря на же­ла­ние ав­то­ра, не бы­ло. Ведь умел же он обо­соб­лять сти­хи друг от дру­га, ког­да счи­тал это нуж­ным.

    Вероятно, двой­ные по­бе­ги не пред­с­тав­ля­ют ин­ди­ви­ду­аль­ной осо­бен­нос­ти О. М. Точ­но та­кие па­ры есть и у Ах­ма­то­вой­: "Дан­те" ("Он и пос­ле смер­ти не вер­нул­ся В неж­ную Фло­рен­цию свою") и "За­чем вы от­ра­ви­ли во­ду И с грязью мой сме­ша­ли хлеб" - не­сом­нен­ные "двой­чат­ки". Во мно­гих слу­ча­ях эти па­ры слу­жат друг дру­гу ком­мен­та­ри­ем: "Нет, без па­ла­ча и пла­хи По­эту на зем­ле не быть, Нам по­ка­ян­ные ру­ба­хи, Нам за све­чой ид­ти и выть" - об­щий им­пульс двух сти­хот­во­ре­ний.

    Собирая кни­гу, О. М. сох­ра­нил все "двой­чат­ки", но во вре­мя ра­бо­ты у не­го в пос­лед­ний пе­ри­од бы­ло мно­го ко­ле­ба­ний. Так, он хо­тел от­ка­зать­ся от "Я око­ло Коль­цо­ва, Как со­кол, за­коль­цо­ван", по­то­му что пом­нил, как это сти­хот­во­ре­ние пос­лу­жи­ло им­пуль­сом к дру­го­му - "Ког­да в вет­вях по­ну­рых За­во­дит ча­ро­дей Гне­дых или ка­урых Шу­шу­канье мас­тей­". Эти "двой­чат­ки" со­вер­шен­но ли­ше­ны внеш­не­го сход­с­т­ва, и тем не ме­нее О. М. не хо­те­лось ос­тав­лять пер­вое как че­рес­чур пря­мое и в лоб. Са­мо­оцен­ка по­эта, вер­нее, его от­но­ше­ние к сво­им сти­хам в пе­ри­од ра­бо­ты, всег­да прис­т­рас­т­на и обус­лов­ле­на мно­жес­т­вом слож­ных при­чин. От­каз от ка­ко­го-ни­будь сти­хот­во­ре­ния, мо­жет быть, выз­ван прос­то тем, что оно зас­ло­ня­ет но­вое, ко­то­рое уже брез­жит и не мо­жет про­бить­ся. Иног­да в ста­ром со­дер­жит­ся пло­до­нос­ная поч­ка ка­ко­го-ни­будь но­во­го рос­т­ка, и ког­да этот рос­ток по­явит­ся, ав­то­ру ка­жет­ся, что пер­вое бы­ло толь­ко за­го­тов­кой­, пре­лю­ди­ей ра­бо­че­го про­цес­са. Это ощу­ще­ние осо­бен­но силь­но при по­яв­ле­нии пар­ных рос­т­ков и быс­т­ром рас­хож­де­нии обо­их по­бе­гов. Так про­ис­хо­ди­ло с "Улыб­кой­" и "Щег­лом". В го­то­вых тек­с­тах меж­ду ни­ми нет ни­че­го об­ще­го, меж­ду тем "Ще­гол" вы­лу­пил­ся из "Улыб­ки". Слу­чай­но уце­лел чер­но­вик, в ко­то­ром об­на­ру­жи­ва­ет­ся вза­имос­вязь этих сти­хот­во­ре­ний. Там есть стро­фа, где дет­с­кий рот, мя­ки­на и ще­гол. Имен­но мя­ки­на при­ве­ла щег­ла, а са­ма сох­ра­ни­ла од­но свой­ст­во - ко­лю­честь - и обер­ну­лась ко­лю­чим мо­ро­зом этой не хо­ло­да­ми страш­ной зи­мы. А О. М. вна­ча­ле счи­тал "Щег­ла" не­за­кон­ным де­ти­щем.

    А два сти­хот­во­ре­ния об Ари­ос­то по­яви­лись со­вер­шен­но ина­че. Пер­вое бы­ло на­пи­са­но ле­том 33 го­да, ког­да мы гос­ти­ли с вы­пу­щен­ным из тюрь­мы Ку­зи­ным в Ста­ром Кры­му, у вдо­вы Гри­на. Ру­ко­пи­си и чер­но­ви­ки отоб­ра­ли при обыс­ке, в мае 34 го­да. В Во­ро­не­же О. М. по­пы­тал­ся вспом­нить текст, но па­мять из­ме­ни­ла, и вы­шел вто­рой "Ари­ост". Вско­ре, съез­див в Мос­к­ву, я наш­ла "Ари­ос­та" 33 го­да в од­ном из сво­их тай­ни­ков. Вот и ока­за­лось два сти­хот­во­ре­ния на од­ну те­му с од­ним ма­те­ри­алом.

    Новелла эта в ду­хе вре­ме­ни, и я да­рю ее бу­ду­щим ком­мен­та­то­рам.

    

    

    Летом 36 го­да нам уда­лось съез­дить на да­чу. У Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны по­яви­лись день­ги. Я уже го­во­ри­ла, что она взя­ла что-то еще у Пас­тер­на­ка, по­том при­ба­вил Ев­ге­ний Яков­ле­вич, и у нас об­ра­зо­ва­лась сум­ма на нес­коль­ко не­дель дач­ной жиз­ни. А это бы­ло очень важ­но, по­то­му что при­пад­ки все уси­ли­ва­лись. Мы выб­ра­ли За­донск, го­ро­док на До­ну, не­ког­да прос­лав­лен­ный бла­го­да­ря сво­ему мо­нас­ты­рю и стар­цу Ти­хо­ну За­дон­с­ко­му. Так мы про­жи­ли око­ло шес­ти не­дель на вер­ховь­ях До­на, ра­ду­ясь и ни о чем не ду­мая. Но тут ра­дио опо­вес­ти­ло нас о на­ча­ле тер­ро­ра. Убий­цы Ки­ро­ва, ска­зал дик­тор, най­де­ны, го­то­вят­ся про­цес­сы… Выс­лу­шав со­об­ще­ние, мы мол­ча выш­ли на мо­нас­тыр­с­кую до­ро­гу. Го­во­рить бы­ло не о чем - все ста­ло яс­но. В тот день О. М., ткнув пал­кой­, по­ка­зал мне сле­ды ло­ша­ди­ных ко­пыт, в ко­то­рых зас­то­ялась во­да - на­ка­ну­не шел дождь. "Как па­мять", - ска­зал он. Эти сле­ды ста­ли по­том "под­ко­пыт­ны­ми на­пер­с­т­ка­ми", ког­да зву­чав­ший в па­мя­ти го­лос прос­лав­лен­но­го дик­то­ра по­бу­дил О. М. при­нять ме­ры для соб­с­т­вен­но­го спа­се­ния.

    Мы вер­ну­лись в Во­ро­неж, и ока­за­лось, что все две­ри зак­ры­ты. Ник­то с на­ми не раз­го­ва­ри­вал, ник­то не при­ни­мал, ник­то не уз­на­вал, во вся­ком слу­чае, в пуб­лич­ных мес­тах. Но по­ти­хонь­ку еще ста­ра­лись по­мочь. Так, те­ат­раль­ный ад­ми­нис­т­ра­тор ус­т­ро­ил нам ком­на­ту у те­ат­раль­ной пор­т­ни­хи. Дом сто­ял на го­ре над ре­кой - врос­шая в зем­лю ла­чу­га. С пло­щад­ки око­ло до­ма мы ви­де­ли про­ти­во­по­лож­ный бе­рег с по­лос­кой ле­са. Маль­чиш­ки сле­та­ли на са­ноч­ках пря­мо к ре­ке. Этот пей­заж все вре­мя сто­ял пе­ред гла­за­ми, и О. М. то упо­ми­нал его, то прок­ли­нал в сти­хах, и все им лю­бо­вал­ся.

    Мальчишки спра­ши­ва­ли: "Дя­день­ка, ты поп или ге­не­рал?" О. М. не­из­мен­но от­ве­чал: "И то, и дру­гое по­нем­нож­ку"… Они за­по­доз­ри­ли в нем ге­не­ра­ла, как ско­ро вы­яс­ни­лось, по­то­му что он очень пря­мо дер­жал­ся и "за­ди­рал нос", то есть за­ки­ды­вал го­ло­ву. Че­рез Ва­ди­ка, сы­на хо­зяй­ки, О. М. учас­т­во­вал в птичь­ем тор­ге. Пти­цы дос­та­ва­лись Ва­ди­ку. "У маль­чи­ков осо­бое от­но­ше­ние к пти­цам, - го­во­рил О. М. -Ви­де­ла ли ты ког­да-ни­будь де­воч­ку с го­лу­бя­ми или на тор­ге?" Пти­цы по­па­ли в сти­хи. О. М. оби­дел толь­ко мос­ков­ку и ни­че­го про нее не ска­зал. Впро­чем, он уве­рял ме­ня, что мос­ков­ка прос­то си­нич­ка, а им он уже от­дал дань, прав­да, в дет­с­ких сти­хах.

    Мы зна­ли, что эта бед­с­т­вен­ная зи­ма - на­ша пос­лед­няя пе­ре­дыш­ка, и взя­ли от нее все, что она мог­ла дать. Как в сти­хах у Клыч­ко­ва, ко­то­рые лю­бил О. М.: "Впе­ре­ди од­на тре­во­га, И тре­во­га по­за­ди. По­си­ди со мной нем­но­го, Ра­ди Бо­га, по­си­ди… " Вот по­че­му са­мая свет­лая и жиз­не­ут­вер­ж­да­ющая тет­радь по­яви­лась имен­но в этот пе­ри­од.

    Человек для вся­кой ин­тел­лек­ту­аль­ной ра­бо­ты нуж­да­ет­ся, как ин­с­т­ру­мент, в нас­т­рой­ке. Ве­ро­ят­но, су­щес­т­ву­ют раз­ные че­ло­ве­чес­кие ин­с­т­ру­мен­ты - од­ни дей­ст­ву­ют бес­пе­ре­бой­но, нас­т­ра­ива­ясь на хо­ду, дру­гие, пе­рес­тав зву­чать, дол­ж­ны за­но­во нас­т­ро­ить свою кла­ви­ату­ру. По­эты с яв­но вы­ра­жен­ны­ми эта­па­ми при­над­ле­жат ко вто­ро­му ти­пу, и клю­че­вые сти­хи, слу­жа­щие как бы ка­мер­то­ном, при­хо­дят в на­ча­ле но­во­го эта­па. В на­ча­ле "Вто­рой тет­ра­ди" ока­зал­ся "Гу­док". "По­че­му гу­док?" - спро­си­ла я. "А, мо­жет, это я", - от­ве­тил О. М.

    Как мог этот заг­нан­ный­, жи­ву­щий в пол­ной изо­ля­ции че­ло­век, в той пус­то­те и во мра­ке, в ко­то­рых мы очу­ти­лись, по­чув­с­т­во­вать се­бя "гуд­ком со­вет­с­ких го­ро­дов"? Ведь из пол­но­го не­бы­тия О. М. со­об­щал, что он - тот го­лос, ко­то­рый раз­но­сит­ся по со­вет­с­ким го­ро­дам. Ве­ро­ят­но, это и есть чув­с­т­во пра­во­ты, без ко­то­ро­го нель­зя пи­сать сти­хи. Борь­ба за со­ци­аль­ное дос­то­ин­с­т­во по­эта, за его пра­во на го­лос и свою по­зи­цию - ос­нов­ная, по­жа­луй­, тен­ден­ция, оп­ре­де­ляв­шая жизнь и ра­бо­ту О. М. Об этом упо­мя­ну­то и в "Раз­го­во­ре о Дан­те", и я еще уп­ре­ка­ла его, что он сво­дит лич­ные сче­ты, но он толь­ко от­ве­чал: "Так и нуж­но"…

    И во "Вто­рой тет­ра­ди", сра­зу с "Гуд­ка", воз­ник­ла те­ма са­мо­ут­вер­ж­де­ния по­эта в по­эзии. Ра­зу­мом дой­ти до та­кой те­мы в год ве­ли­чай­ше­го за­жи­ма бы­ло бы не­воз­мож­но. Те­ма приш­ла са­ма - ведь это всег­да яв­ле­ние, а не ра­ци­ональ­ный за­мы­сел. Вна­ча­ле она зву­ча­ла скрыт­но, пря­та­лась за ре­али­ями, вро­де гуд­ка, или бы­ла не­дос­ка­за­на, как в "Не у те­бя, не у ме­ня - У них вся си­ла окон­ча­ний ро­до­вых… " "Кто это они? - спро­си­ла я, - на­род?" "Ну нет, - от­ве­тил О. М. - Это бы­ло бы че­рес­чур прос­то… " Зна­чит, "они" - это неч­то, су­щес­т­ву­ющее вне по­эта, те го­ло­са, та гар­мо­ния, ко­то­рую он пы­та­ет­ся уло­вить внут­рен­ним слу­хом для лю­дей­, "для их сер­дец жи­вых"…

    В сти­хах о щег­ле то­же на­ме­ча­ет­ся те­ма по­эта, но от­го­лос­ки ее мож­но за­ме­тить толь­ко в ва­ри­ан­те, где О. М. при­ка­зы­ва­ет щег­лу, сво­ему по­добью, жить. В од­ной из ста­тей О. М. рас­ска­зы­ва­ет о юно­ше-по­эте [175], ко­то­рый бе­га­ет по ре­дак­ци­ям и всю­ду пред­ла­га­ет свой со­вер­шен­но ни­ко­му не нуж­ный ли­те­ра­тур­ный то­вар. Этот юно­ша, как и ще­гол, наз­ван ще­го­лем. О. М. ни­ког­да не за­бы­вал сво­их преж­них ас­со­ци­аций и мыс­лей или, как это на­зы­ва­ют, об­ра­зов. Го­во­ря о щег­ле и ще­го­ле, он не мог не вспом­нить, что и его ли­те­ра­тур­ный то­вар боль­ше ни­ко­му не ну­жен, и, мо­жет, имен­но по­это­му он так нас­той­чи­во при­ка­зал се­бе жить.

    Щегла зап­ря­та­ли в клет­ку, не вы­пус­ти­ли в лес­ную са­ла­ман­ку… "А ме­ня нель­зя удер­жать на мес­те, - ска­зал О. М. - Вот я по­бы­вал кон­т­ра­бан­дой в Кры­му". Это он го­во­рил про "Раз­ры­вы круг­лых бухт". В этих сти­хах рез­ко за­мед­лен­ный темп - "И па­рус мед­лен­ный­, Что об­ла­ком про­дол­жен". Нас всег­да уг­не­та­ло, что вре­мя нес­лось в ка­ком-то нес­лы­хан­ном тем­пе, и у О. М. бы­ло ощу­ще­ние, что нас­то­ящее по-преж­не­му ощу­ти­мо на юге, и толь­ко на юге.

    "Ты и в Тиф­лис съез­дил", - ска­за­ла я, вспом­нив сти­хи о Тиф­ли­се. "Вы­нуж­ден­ное пу­те­шес­т­вие, - от­ве­тил О. М. - Ту­да ме­ня за­та­щи­ла не­чис­тая си­ла". К сти­хам о Тиф­ли­се его при­ве­ла по­пыт­ка на­пи­сать оду Ста­ли­ну.

    Амнистировав опаль­ные сти­хи "Не срав­ни­вай­, жи­ву­щий нес­рав­ним", О. М. за­явил: "Те­перь я по край­ней ме­ре знаю, по­че­му мне нель­зя по­ехать в Ита­лию". Ока­зы­ва­ет­ся, его ту­да не пус­ка­ла "ясная тос­ка" - "И яс­ная тос­ка ме­ня не от­пус­ка­ет От мо­ло­дых еще во­ро­неж­с­ких хол­мов к все­че­ло­ве­чес­ким, яс­не­ющим в Тос­ка­не… " Ита­лия по-преж­не­му жи­ла у нас в до­ме италь­ян­с­ки­ми по­эта­ми, ар­хи­тек­тур­ны­ми ан­сам­б­ля­ми. О. М. звал ме­ня по­гу­лять под фло­рен­тий­ской кре­щаль­ней­, и эта про­гул­ка ра­до­ва­ла его не мень­ше, чем вы­ход на пло­щад­ку пе­ред до­мом… Ме­ня­лись вре­ме­на го­да. О. М. го­во­рил: "Это то­же пу­те­шес­т­вие, и его нель­зя от­нять"… Этот бес­ко­неч­но жиз­не­лю­би­вый че­ло­век чер­пал си­лы из все­го, что дру­гих, в час­т­нос­ти ме­ня, мог­ло толь­ко при­вес­ти в от­ча­яние, как, нап­ри­мер, осен­няя сля­коть или хо­лод. И у не­го бы­ло ощу­ще­ние, что рань­ше ему при­над­ле­жа­ло все - юг, пу­те­шес­т­вия, по­ез­да и па­ро­хо­ды, - и по­это­му он упот­реб­лял для сво­его ссыль­но­го прик­реп­ле­ния к во­ро­неж­с­кой зем­ле толь­ко од­но сло­во: "отня­ли"…

    Когда приш­ли сти­хи о звез­дах [176], О. М. огор­чил­ся. По его при­ме­те, звез­ды при­хо­дят в сти­хи, ког­да по­рыв кон­ча­ет­ся или "у пор­т­но­го ис­чер­пан весь ма­те­ри­ал". Гу­ми­лев го­во­рил, что у каж­до­го по­эта свое от­но­ше­ние к звез­дам, вспо­ми­нал О. M., a по его мне­нию, звез­ды - это уход от зем­ли и по­те­ря ори­ен­та­ции.

    Еще боль­шее огор­че­ние при­нес­ла "Ки­ев­лян­ка", вто­рое в ту зи­му сти­хот­во­ре­ние о жен­щи­не [177], ко­то­рая бу­дет ис­кать му­жа. Пер­вое - "Омут ока удив­лен­ный­, Кинь его вдо­гон­ку мне…" "Это нес­п­рос­та", - пов­то­рял он: его всег­да прес­ле­до­вал страх раз­лу­ки. И он час­то бо­ял­ся то­го, что про­яв­ля­лось в сти­хах, а боль­ше все­го пе­сен­ки о жен­щи­не, чьим но­гам хо­дить "По стек­лу бо­си­ком Да кро­ва­вым пес­ком…" Про­чел он мне толь­ко нес­коль­ко строк - я за­пом­ни­ла про утю­ги и ве­рев­ки - и ни­ког­да боль­ше про эти сти­хи не упо­ми­нал. "Не спра­ши­вай­, - про­сил он, - а то в са­мом де­ле слу­чит­ся".

    А у нас бы­ла при­ме­та, что ве­щи, по­па­да­ющие в сти­хи, дол­ж­ны про­пасть. О. М. са­мым не­ле­пым об­ра­зом по­те­рял бе­ло­ру­кую трость, упо­мя­ну­тую в "Пат­ри­ар­хе" - "То ус­мех­нусь, то роб­ко при­оса­нюсь И с бе­ло­ру­кой трос­тью вы­хо­жу"; плед, ко­то­рым я дол­ж­на бы­ла его ук­рыть - "Ты ме­ня им пок­ро­ешь, как фла­гом во­ен­ным, ког­да я ум­ру", - рас­пол­з­ся поч­ти сра­зу, от не­го ос­та­лась толь­ко тря­поч­ка, и я все во­жу ее с со­бой­… И квар­ти­ру, за ко­то­рую я столь­ко бо­ро­лась, О. М. за­гу­бил, и щег­ла съела кош­ка, и са­ма по­том про­па­ла. Хо­ро­шо еще, что я не ос­леп­ла. Это­го я всег­да бо­ялась, но один муд­рый ху­дож­ник еще в ста­лин­с­кое вре­мя уте­шил ме­ня: мы рань­ше ум­рем, чем ос­леп­нем, да нам еще по­мо­гут…

    

    

    Понимание дей­ст­ви­тель­нос­ти при­хо­дит к по­эту вмес­те со сти­ха­ми, по­то­му что в них зак­лю­чен эле­мент пред­вос­хи­ще­ния бу­ду­ще­го. Глаз хищ­ной пти­цы пло­хо раз­би­ра­ет ближ­ние пред­ме­ты, но спо­со­бен обоз­реть ог­ром­ный охот­ни­чий учас­ток, а жи­те­ли ада, как из­вес­т­но, сле­пы к нас­то­яще­му, но ви­дят бу­ду­щее. "Все они та­кие", - рав­но­душ­но ска­за­ла Ан­на Ан­д­ре­ев­на, ког­да я ей по­ка­за­ла ка­кой­-то сти­шок О. М. с яв­ным пред­ви­де­ни­ем бу­ду­ще­го. "Их" она изу­чи­ла и ни­че­му не удив­ля­лась…

    Во "Вто­рой во­ро­неж­с­кой тет­ра­ди" есть цикл, мат­кой ко­то­ро­го бы­ла на­силь­с­т­вен­ная "Ода", но она не вы­пол­ни­ла сво­его наз­на­че­ния и не спас­ла О. М. Из "Оды" выш­ло мно­жес­т­во сти­хов, со­вер­шен­но на нее не­по­хо­жих, про­ти­во­по­лож­ных ей, как буд­то здесь дей­ст­во­вал за­кон об от­да­че пру­жи­ны.

    "Щеглиный" цикл раз­ви­вал­ся на обос­т­рен­ной жаж­де жиз­ни, на ее ут­вер­ж­де­нии, но пред­чув­с­т­вие бе­ды про­би­ва­лось в нем с пер­вых ми­нут. Оно в пред­чув­с­т­вии приб­ли­жа­ющей­ся смер­ти: "В си­ре­не­вые са­ни уся­дусь пос­ко­рей­" - О. М. вспом­нил "в са­нях си­дю­чи" [178]; в пред­ви­де­нии на­шей раз­лу­ки и ужа­сов, нас под­с­те­ре­га­ющих. Мы пе­ре­жи­ва­ли толь­ко "на­ча­ло гроз­ных дел", а бу­ду­щее приб­ли­жа­лось "осто­рож­но", "гроз­но" и не­от­в­ра­ти­мо, как ту­ча в сти­хах о "тем­но­водье". На­ко­нец, О. М. на­пи­сал сти­хи про рав­ни­ны и как по ним пол­зет тот, "о ко­то­ром мы во сне кри­чим - на­ро­дов бу­ду­щих Иуда", и уви­дел все с та­кой яс­нос­тью, что пе­ред ним ста­ла ди­лем­ма: пас­сив­но до­жи­дать­ся ги­бе­ли или сде­лать по­пыт­ку спас­тись. 12 ян­ва­ря 1937 го­да - пе­ре­лом­ный мо­мент - и ко­нец "щег­ли­ных" сти­хов, и на­ча­ло но­во­го цик­ла, вы­рос­ше­го вок­руг "Оды".

    Человек, ко­то­ро­му на­пи­са­на "Ода", так за­ни­мал на­ше во­об­ра­же­ние, что за­мас­ки­ро­ван­ные выс­ка­зы­ва­ния о нем мож­но об­на­ру­жить в са­мых не­ожи­дан­ных мес­тах. Ас­со­ци­атив­ные хо­ды всег­да вы­да­ют О. M. - y не­го проч­ные и пос­то­ян­ные ас­со­ци­ации. От­ку­да, нап­ри­мер, по­явил­ся "ку­мир", жи­ву­щий "внут­ри го­ры", - здесь мо­жет быть внеш­нее сход­с­т­во: Кремль - кре­мень - ка­мень… Ку­мир этот ког­да-то был че­ло­ве­ком - при­ез­жав­шая с Яхон­то­вым же­на Ли­ля, ста­ли­нис­т­ка умиль­но­го ти­па, рас­ска­зы­ва­ла О. М., ка­ким див­ным юно­шей - ре­во­лю­ци­оне­ром, смель­ча­ком, жив­чи­ком - был Ста­лин… И тут же в этом сти­хот­во­ре­нии воз­ник­ло опас­ное сло­во "жир", на­по­ми­нав­шее о жир­ных паль­цах… Жи­вя в Ас­си­рии, нель­зя не ду­мать об ас­си­рий­це [179], и О. М. на­чал го­то­вить­ся к "Оде".

    У ок­на в пор­т­ни­хи­ной ком­на­те сто­ял квад­рат­ный обе­ден­ный стол, слу­жив­ший нам для все­го на све­те. О. М. зав­ла­дел сто­лом и раз­ло­жил на нем ка­ран­да­ши и бу­ма­гу. Ни­че­го по­доб­но­го он ни­ког­да не де­лал: бу­ма­га и ка­ран­да­ши ведь тре­бо­ва­лись толь­ко в кон­це ра­бо­ты. Но ра­ди "Оды" он ре­шил из­ме­нить свои при­выч­ки, и нам приш­лось от­ны­не обе­дать на кра­еш­ке сто­ла, а то и на по­до­кон­ни­ке. Каж­дое ут­ро О. М. са­дил­ся к сто­лу и брал в ру­ки ка­ран­даш: пи­са­тель как пи­са­тель. Прос­то Фе­дин ка­кой­-то… Я еще жда­ла, что он ска­жет: "Каж­дый день хоть од­ну строч­ку", но это­го, сла­ва Бо­гу, не слу­чи­лось… По­си­дев с пол­ча­са в пи­са­тель­с­кой по­зе, О. М. вдруг вска­ки­вал и на­чи­нал прок­ли­нать се­бя за от­сут­с­т­вие мас­тер­с­т­ва: "Вот Асе­ев - мас­тер. Он бы не за­ду­мал­ся и сра­зу на­пи­сал"… По­том, вне­зап­но ус­по­ко­ив­шись, О. М. ло­жил­ся на кро­вать, про­сил чаю, под­ни­мал­ся, кор­мил са­ха­ром че­рез фор­точ­ку со­сед­с­ко­го пса - что­бы доб­рать­ся до фор­точ­ки, на­до бы­ло влезть на стол с ак­ку­рат­но раз­ло­жен­ной бу­ма­гой­, - сно­ва рас­ха­жи­вал по ком­на­те и, про­яс­нив­шись, на­чи­нал бор­мо­тать. Это зна­чи­ло, что он не су­мел за­ду­шить соб­с­т­вен­ные сти­хи, и они, выр­вав­шись, по­бе­ди­ли ро­га­тую не­чисть. По­пыт­ка на­си­лия над со­бой упор­но не уда­ва­лась. Ис­кус­ствен­но за­ду­ман­ное сти­хот­во­ре­ние, в ко­то­рое О. М. ре­шил вло­жить весь бу­шу­ющий в нем ма­те­ри­ал, ста­ло мат­кой це­ло­го цик­ла про­ти­во­по­лож­но нап­рав­лен­ных, враж­деб­ных ему сти­хов. Этот цикл от­к­ры­ва­ет­ся сти­хот­во­ре­ни­ем "Дрож­жи ми­ра" и идет до кон­ца "Вто­рой тет­ра­ди".

    Формальный приз­нак род­с­т­ва "Оды" и сти­хов это­го цик­ла - пов­то­ря­ющи­еся и здесь, и там сло­ва и зву­ко­вой сос­тав ря­да рифм. В "Оде" стер­ж­не­вое сло­во - "ось": "ми­ра ось", "сход­с­т­ва ось"… Оно встре­тит­ся и в "Бе­сен­ке", и в "Осах": "Во­ору­жен­ный зрень­ем уз­ких ос, Со­су­щих ось зем­ную, ось зем­ную"… По всем сти­хам цик­ла и "Оды" раз­б­ро­са­ны риф­мы и ас­со­нан­сы со зву­ком "с": окись - при­месь, ко­сит - про­сит, го­лос - бо­ро­лись, Эль­б­рус - свет­ло-рус, мя­со - ча­са, из­нос - раз­но­го­лос… Но су­щес­т­вен­ней фор­маль­ных при­мет смыс­ло­вая про­ти­во­пос­тав­лен­ность "Оды" и сво­бод­ных сти­хов это­го цик­ла.

    В "Оде" ху­дож­ник в сле­зах ри­су­ет пор­т­рет вож­дя, а в "Осах" О. М. не­ожи­дан­но со­об­ща­ет, что не уме­ет ри­со­вать: "и не ри­сую я, и не пою"… О. М. сам уди­вил­ся это­му не­ожи­дан­но­му приз­на­нию: "Смот­ри, в чем мои не­дос­тат­ки: ока­зы­ва­ет­ся, я не ри­сую"…

    Эсхил и Про­ме­тей из "Оды" при­ве­ли в воль­ных сти­хах к те­ме тра­ге­дии и му­че­ни­чес­т­ва, а гу­бы - ору­дие ра­бо­ты по­эта - нас­ту­па­ют и вво­дят "пря­мо в суть" тра­ге­дии. Те­ма му­че­ни­чес­т­ва пов­то­ри­лась в "Рем­б­ран­д­те", где О. М. пря­мо го­во­рит о се­бе - "рез­кость мо­его го­ря­ще­го реб­ра" - и о сво­ей Гол­го­фе, ли­шен­ной вся­ко­го ве­ли­ко­ле­пия. Рем­б­ран­д­тов­с­кая ма­лень­кая Гол­го­фа, как и гре­чес­кая ке­ра­ми­ка чер­но-крас­но­го пе­ри­ода, - ос­та­ток бо­гатств Дер­п­т­с­ко­го уни­вер­си­те­та - на­хо­ди­лись тог­да в во­ро­неж­с­ком му­зее, ку­да мы пос­то­ян­но хо­ди­ли.

    Кавказ, упо­ми­на­емый в "Оде" как мес­то рож­де­ния вос­пе­ва­емо­го ли­ца, за­пом­нил не влас­те­ли­на, а сти­хот­вор­ца со стер­ты­ми по­дош­ва­ми. Эль­б­рус ста­но­вит­ся ме­рой пот­реб­нос­ти на­ро­да, ко­то­рый нуж­да­ет­ся и в его сне­гах, и в хле­бе, а в та­кой же ме­ре и в "та­ин­с­т­вен­но-род­ном" сти­хе. А са­мой пер­вой ре­ак­ци­ей на "Оду" бы­ла жа­ло­ба, что "мое пря­мое де­ло та­ра­то­рит вкось", по­то­му что "по не­му прош­лось дру­гое, над­с­ме­ялось, сби­ло ось"…

    Поэзия - это "дрож­жи ми­ра"; "слад­ког­лас­ный труд" - без­г­ре­шен. О. М. за­явил в этом цик­ле, что он по­ет, ког­да "не хит­рит соз­нанье", и вос­х­ва­лил "бес­ко­рыс­т­ную песнь": "Песнь бес­ко­рыс­т­ная са­ма се­бе хва­ла, Уте­ха для дру­зей­, а для вра­гов - смо­ла". Враг, все­лен­ный в на­шу квар­ти­ру, так на­зы­ва­емый пи­са­тель-ге­не­рал, са­мо­лич­но пе­ре­пи­сы­вал на соб­с­т­вен­ной ма­шин­ке - тог­да поч­ти ни у ко­го не бы­ло та­кой рос­ко­ши - все сти­хи О. М. Это на­зы­ва­лось лю­без­нос­тью, но от­ка­зать ему в тек­с­тах бы­ло не­воз­мож­но - он бы раз­до­был их из-под мо­ей по­душ­ки. Для ос­т­рас­т­ки он под­чер­к­нул крас­ным ка­ран­да­шом строч­ки о бес­ко­рыс­т­ной пес­не. Ког­да от­к­ро­ют­ся ар­хи­вы, сто­ит по­ис­кать до­нос об этом сти­хот­во­ре­нии. [180]

    В сти­хах это­го цик­ла О. М. прос­ла­вил че­ло­ве­ка: "Не срав­ни­вай - жи­ву­щий нес­рав­ним" и от­дал пос­лед­нюю дань жиз­не­лю­бию. И он оп­ла­кал по­гас­шие очи, ко­то­рые бы­ли "острее то­чи­мой ко­сы" и не ус­пе­ли вгля­деть­ся "в оди­но­кое мно­жес­т­во звезд". Там же он под­вел ито­ги жиз­ни: "И я соп­ро­вож­дал вос­торг все­лен­с­кий­, Как впол­го­лос­ная ор­ган­ная иг­ра Соп­ро­вож­да­ет го­лос жен­с­кий­". Го­во­ря о се­бе, он упот­ре­бил "не­умо­ли­мое про­шед­шее", как ска­за­но в "Раз­го­во­ре о Дан­те". Прош­ло еще нес­коль­ко ме­ся­цев, и он ска­зал Ан­не Ан­д­ре­ев­не: "Я к смер­ти го­тов… " Эти сло­ва вош­ли в ее по­эму, а на пос­вя­ще­нии сто­ит да­та смер­ти О. М. - 27 де­каб­ря 1938.

    Но вер­ши­ной цик­ла бы­ли гор­дые сло­ва об­ре­чен­но­го на смерть, но еще бо­ров­ше­го­ся за жизнь че­ло­ве­ка: "Нес­час­т­лив тот, ко­го, как тень его, Пу­га­ет лай и ве­тер ко­сит, И бе­ден тот, кто, сам по­лу­жи­вой­, У те­ни ми­лос­ты­ни про­сит".

    Тот, у ко­го все про­си­ли ми­лос­ти, наз­ван тенью, и, дей­ст­ви­тель­но, он ока­зал­ся тенью. Бо­ро­да­тый­, за­ды­ха­ющий­ся, всем на­пу­ган­ный и ни­че­го не бо­ящий­ся че­ло­век, рас­топ­тан­ный и об­ре­чен­ный­, в пос­лед­ние свои дни еще раз бро­сил вы­зов дик­та­то­ру, об­ле­чен­но­му та­кой пол­но­той влас­ти, ка­кой не знал мир.

    Люди, об­ла­дав­шие го­ло­сом, под­вер­га­лись са­мой гнус­ной из всех пы­ток: у них вы­ры­ва­ли язык, а об­руб­ком при­ка­зы­ва­ли сла­вить влас­те­ли­на. Ин­с­тинкт жиз­ни не­обо­рим, и он тол­кал лю­дей на эту фор­му са­мо­унич­то­же­ния, лишь бы прод­лить фи­зи­чес­кое су­щес­т­во­ва­ние. Уце­лев­шие ока­за­лись та­ки­ми же мер­т­ве­ца­ми, как и по­гиб­шие. Пе­ре­чис­лять их име­на не сто­ит, но из дей­ст­во­вав­ших в те го­ды по­ко­ле­ний не сох­ра­ни­лось да­же сви­де­те­лей и оче­вид­цев. За­пу­тав­ши­еся, они все рав­но не рас­пу­та­ют­ся и ни­че­го не ска­жут об­руб­ка­ми сво­их язы­ков. А сре­ди них бы­ло мно­го та­ких, что в иных ус­ло­ви­ях наш­ли бы свой путь и свои сло­ва.

    "Ода" все же бы­ла на­пи­са­на, но сво­его наз­на­че­ния не вы­пол­ни­ла и О. М. не спас­ла. В пос­лед­ний мо­мент О. М. все же сде­лал то, что от не­го тре­бо­ва­ли, - со­чи­нил сла­вос­ло­вие. Быть мо­жет, имен­но по­это­му ме­ня не унич­то­жи­ли, хо­тя сго­ря­ча про­бо­ва­ли. Обыч­но вдо­вам все же за­чи­ты­ва­лось, ес­ли муж вы­пол­нял "за­каз", да­же ес­ли этот за­каз не при­ни­мал­ся. И О. М. это знал. А я спас­ла сти­хи, ина­че они сох­ра­ни­лись бы толь­ко в ди­ких бро­дя­чих спис­ках 37 го­да.

    Чтобы по­нять до кон­ца мо­ле­ние о ча­ше, на­до знать, до че­го не­вы­но­си­мо мед­лен­ное и пос­те­пен­ное приб­ли­же­ние ги­бе­ли. Ждать "свин­цо­вой го­ро­ши­ны" [181] го­раз­до труд­нее, чем упасть ско­шен­ным на зем­лю. Мы жда­ли кон­ца весь пос­лед­ний во­ро­неж­с­кий год, а по­том еще один год ски­та­ний в Под­мос­ковье.

    Чтобы на­пи­сать та­кую "Оду", на­до нас­т­ро­ить­ся, как ин­с­т­ру­мент, соз­на­тель­но под­дать­ся об­ще­му гип­но­зу и за­во­ро­жить се­бя сло­ва­ми ли­тур­гии, ко­то­рая заг­лу­ша­ла в на­ши дни все че­ло­ве­чес­кие го­ло­са. По­эт ина­че ни­че­го не со­чи­нит - го­то­во­го уме­ния у не­го нет. На­ча­ло 37 го­да прош­ло у О. М. в ди­ком эк­с­пе­ри­мен­те над са­мим со­бой. Взвин­чи­вая и нас­т­ра­ивая се­бя для "Оды", он сам раз­ру­шал свою пси­хи­ку. "Те­перь я по­ни­маю, - ска­зал он Ан­не Ан­д­ре­ев­не, - это бы­ла бо­лезнь".

    "Почему, ког­да я ду­маю о нем, пе­ре­до мной все го­ло­вы - буг­ры го­лов [182]? Что он де­ла­ет с эти­ми го­ло­ва­ми?" - го­во­рил мне О. М.

    Уезжая из Во­ро­не­жа, О. М. про­сил На­та­шу унич­то­жить "Оду". Мно­гие со­ве­то­ва­ли мне скрыть ее, буд­то ни­че­го по­доб­но­го ни­ког­да не бы­ло. Но я это­го не де­лаю, по­то­му что прав­да бы­ла бы не­пол­ной­: двой­ное бы­тие - аб­со­лют­ный факт на­шей эпо­хи, и ник­то его не из­бе­жал. Толь­ко дру­гие со­чи­ня­ли эти оды в сво­их квар­ти­рах и да­чах и по­лу­ча­ли за них наг­ра­ды. Толь­ко О. М. сде­лал это с ве­рев­кой на шее… Ах­ма­то­ва - ког­да ве­рев­ку стя­ги­ва­ли на шее у ее сы­на. Кто осу­дит их за эти сти­хи?!…

    

    

    В на­ча­ле ян­ва­ря 1937 го­да, ког­да О. М. толь­ко что за­пи­сал "Улыб­нись, яг­не­нок гнев­ный­", к нам при­шел маль­чиш­ка, со­вер­шен­ный соп­ляк, и, усев­шись, ска­зал, что "пи­са­те­ли дол­ж­ны сот­руд­ни­чать с чи­та­те­ля­ми". Пе­сен­ка бы­ла зна­ко­мая: он до­би­вал­ся, что­бы О. М. вы­дал для пе­ре­пис­ки но­вые сти­хи. За этим его и прис­ла­ли, но за­бы­ли про­ин­с­т­рук­ти­ро­вать - он пу­тал­ся, врал, нес ахи­нею и не су­мел да­же тол­ком объ­яс­нить, что ему нуж­но.

    Все мы на­род тер­пе­ли­вый­, и у нас есть зо­ло­тое пра­ви­ло: ес­ли на те­бя на­се­да­ют, ни в ко­ем слу­чае не уп­рямь­ся - го­ло­суй­, под­пи­сы­вай­ся под лю­бым воз­зва­ни­ем, по­ку­пай об­ли­га­ции и от­ве­чай сту­ка­чам на все воп­ро­сы, что­бы они мог­ли от­чи­тать­ся пе­ред сво­им на­чаль­с­т­вом, ина­че "за­тас­ка­ют", как го­во­рят в на­ро­де, и сво­его все рав­но добь­ют­ся. Глав­ное в этих си­ту­аци­ях - пос­ко­рее от­вя­зать­ся от на­се­да­ющих. О. М. то­же при­дер­жи­вал­ся это­го пра­ви­ла, но тут по­че­му-то ра­зоз­лил­ся или, как это на­зы­ва­ла Ан­на Ан­д­ре­ев­на, "вы­шел из бе­ре­гов". На фо­не об­ще­го без­лю­дия та­кие ви­зи­те­ры, как этот маль­чиш­ка, бы­ли, по-ви­ди­мо­му, со­вер­шен­но не­пе­ре­но­си­мы. Сго­ря­ча О. М. выг­нал неп­ро­ше­но­го гос­тя, а по­том сам над со­бой сме­ял­ся: экая блажь приш­ла в го­ло­ву - тре­бую, что­бы ко мне при­сы­ла­ли ква­ли­фи­ци­ро­ван­ных сек­со­тов! Но ког­да на сме­ну из­г­нан­но­му явил­ся вто­рой­, пос­тар­ше, но той же ква­ли­фи­ка­ции, О. М. уже не сме­ял­ся, а прос­то "за­бил­ся в па­ду­чей­" - я опять при­бе­гаю к тер­ми­но­ло­гии Ах­ма­то­вой.

    Разоблачать аген­тов не по­ла­га­лось - сто­ящее за ни­ми уч­реж­де­ние не тер­пе­ло, что­бы ком­п­ро­ме­ти­ро­ва­ли его ра­бо­ту, и ра­но или поз­д­но об­ру­ши­ва­лось на ра­зоб­ла­чи­те­ля. Да­же и сей­час мно­гие из по­бы­вав­ших в тюрь­мах и ла­ге­рях пред­по­чи­та­ют по­мал­ки­вать о сво­их "крес­т­ных от­цах" - не сто­ит свя­зы­вать­ся, по­том не раз­вя­жешь­ся… А в те го­ды мол­ча­ли все. Ред­кие ис­к­лю­че­ния толь­ко под­т­вер­ж­да­ют пра­ви­ло. Та­ким ис­к­лю­че­ни­ем, нап­ри­мер, счи­та­лась Ма­ри­эт­та Ша­ги­нян. Все зна­ли, что она к се­бе не под­пус­ка­ет ни­ка­ких шпи­ков - ес­ли кто из них ос­ме­лит­ся приб­ли­зить­ся, она под­ни­ма­ет крик, что­бы изоб­ли­чить его при всем чес­т­ном на­ро­де. В 34 го­ду она про­де­ла­ла та­кую шту­ку при мне, и я, ка­жет­ся, раз­га­да­ла ее хит­рость. Мы вмес­те выш­ли из Гос­ли­тиз­да­та, и она рас­спра­ши­ва­ла ме­ня о на­шей во­ро­неж­с­кой жиз­ни - в те дни ник­то не из­бе­гал и не бо­ял­ся нас, по­то­му что уже ши­ро­ко раз­нес­ся слух о раз­го­во­ре Ста­ли­на с Пас­тер­на­ком. Вслед за на­ми выс­ко­чил и по­бе­жал вдо­гон­ку за мной по­эт Б. - ему то­же хо­те­лось уз­нать про О. М. Б. -то и по­пал­ся под го­ря­чую ру­ку Ма­ри­эт­те. "Ме­ня при­ни­ма­ют в ЦК, - кри­ча­ла она. - Я не поз­во­лю, что­бы за мною го­ня­лись шпи­ки…" Я пы­та­лась ос­та­но­вить Ма­ри­эт­ту, объ­яс­няя, что Б. мой хо­ро­ший зна­ко­мый. Она и слы­шать ни­че­го не хо­те­ла, и у ме­ня по­яви­лось по­доз­ре­ние, что вы­бор объ­ек­та для скан­да­ла про­из­ве­ден впол­не соз­на­тель­но. Ма­ри­эт­та наб­ра­сы­ва­лась на впол­не по­ря­доч­ных лю­дей­, на­де­ясь от­пуг­нуть этим нас­то­ящих сту­ка­чей­, с ко­то­ры­ми она, ко­неч­но, не пос­ме­ла бы се­бя так вес­ти. Но да­же Ма­ри­эт­та, пов­то­ряю, бы­ла ис­к­лю­че­ни­ем, и ос­ве­до­ми­те­ли, не встре­чая ни ма­лей­ше­го соп­ро­тив­ле­ния, ста­но­ви­лись все рас­пу­щен­нее и наг­лее.

    Воронежский сту­кач, сме­нив­ший из­г­нан­но­го соп­ля­ка, при­хо­дил, ког­да ему взду­ма­ет­ся, в са­мое не­уроч­ное вре­мя: ут­ром, ве­че­ром, днем - да к то­му же без сту­ка - дверь в "до­ми­ке без крыль­ца" обыч­но не за­пи­ра­лась, по­то­му что Ва­дик, го­ря­чий учас­т­ник птичь­его тор­га и зна­ток сне­ги­рей и щег­лов, неп­ре­рыв­но го­нял на ули­це. Но­вый сту­кач так не­ожи­дан­но воз­ни­кал на по­ро­ге, что мы толь­ко аха­ли и не ус­пе­ва­ли уб­рать со сто­ла ру­ко­пи­си. Не раз­де­ва­ясь, он при­са­жи­вал­ся к сто­лу и на­чи­нал пе­ре­би­рать бу­ма­ги, соп­ро­вож­дая это за­ня­тие сво­ими ком­мен­та­ри­ями: "Сколь­ко здесь куп­ле­тов? Ни­че­го не раз­бе­решь - что за по­черк! Вот у нее (то есть у ме­ня) хо­ро­ший­"… О. М. вы­ры­вал у не­го ру­ко­пи­си и в бе­шен­с­т­ве рвал их на кус­ки. По­том при­хо­ди­лось вос­ста­нав­ли­вать за­пи­си по па­мя­ти, и это еще боль­ше раз­жи­га­ло на­ше бе­шен­с­т­во.

    "Почему вы при­хо­ди­те в ра­бо­чие ча­сы?" - спра­ши­вал О. М.: сту­кач вы­да­вал се­бя за ра­бо­че­го, фре­зе­ров­щи­ка или сле­са­ря… Тот от­ве­чал, что от­п­ро­сил­ся или что у не­го те­перь ноч­ная сме­на. "И вас от­пус­ка­ют с за­во­да, ког­да вам за­хо­чет­ся?" - спра­ши­ва­ли мы, но ему все бы­ло ни­по­чем, и он го­во­рил пер­вое, что ему при­дет на ум, нис­коль­ко не за­бо­тясь о прав­до­по­до­бии. Вып­ро­во­див его, О. М. вся­кий раз го­во­рил: "Те­перь кон­че­но, он боль­ше не при­дет"… Ему ка­за­лось, что у пар­ня не хва­тит со­вес­ти сно­ва прий­ти в дом, где его ра­зоб­ла­чи­ли… Нап­рас­ная на­деж­да: дня че­рез два или три все пов­то­ря­лось сна­ча­ла. Ка­кой ду­рак приз­на­ет­ся на­чаль­с­т­ву в сво­ей не­уда­че, а ведь ра­зоб­ла­чен­но­му аген­ту пол­це­ны…

    В ра­бо­те уже бы­ла "Ни­щен­ка" - "Нес­час­т­лив тот, ко­го, как тень его, Пу­га­ет лай и ве­тер ко­сит", ког­да О. М. поз­во­нил в ГПУ и пот­ре­бо­вал при­ема у на­чаль­ни­ка. Он это­го до­бил­ся воп­ре­ки всем обы­ча­ям; нор­маль­но бы­ло бы, ес­ли б ему пред­ло­жи­ли на­пи­сать за­яв­ле­ние и опус­тить его в спе­ци­аль­ный ящик в ко­мен­дан­т­с­кой. Об­ще­ние со вся­ким на­чаль­с­т­вом ве­дет­ся у нас та­ки­ми за­яв­ле­ни­ями, ко­то­рые опус­ка­ют­ся в ящик. Я уз­на­ла об этой за­тее, ког­да при­ем уже был наз­на­чен, и пош­ла в "боль­шой дом" вмес­те с О. М. Пос­ле при­пад­ка сте­но­кар­дии ле­том 36 го­да О. М. из­бе­гал вы­хо­дить один. Он да­же не по­шел бы зво­нить по те­ле­фо­ну без ме­ня, ес­ли б те­ле­фон­ная стан­ция с бли­жай­шим ав­то­ма­том не на­хо­ди­лась в двух ша­гах. Кста­ти, На­та­ша вспом­ни­ла, что од­наж­ды они выш­ли вмес­те по­гу­лять и О. М. по­та­щил ее к ав­то­ма­ту, поз­во­нил в ГПУ и спра­вил­ся, наз­на­чен ли уже при­ем. От ме­ня он поп­ро­сил это скрыть - знал, что я бу­ду про­тив: все рав­но ни­че­го не вый­дет, а на­по­ми­нать о се­бе не сле­ду­ет…

    В ко­мен­дан­т­с­кой пос­ле не­дол­гих пе­ре­го­во­ров нам вы­да­ли про­пуск на дво­их - в Во­ро­не­же зна­ли, что О. М. бо­лен и один не вы­хо­дит. Нас при­нял за­мес­ти­тель на­чаль­ни­ка, че­ло­век об­щек­рас­но­ар­мей­ско­го ти­па. Этот ти­паж час­то встре­ча­ет­ся сре­ди выс­ших на­чаль­ни­ков ка­ра­тель­ных уч­реж­де­ний. О. М. уве­рял, что та­ких спе­ци­аль­но дер­жат для внеш­них сно­ше­ний­, что­бы по их ши­ро­ким, от­к­ры­тым ли­цам нель­зя бы­ло бы про­честь то­го, что де­ла­ет­ся "внут­ри". Тот, ко­то­рый при­ни­мал нас, вско­ре пе­ре­шел в ки­не­ма­тог­ра­фию, и Шклов­с­кий уве­рял, что с ним мож­но иметь де­ло - ши­ро­кий че­ло­век… Ве­ро­ят­но, сим­па­ти­ей ки­не­ма­тог­ра­фис­тов поль­зо­вал­ся и Фур­ма­нов-млад­ший­, про­де­лав­ший тот же путь. Впро­чем, в ки­не­ма­тог­ра­фии лю­дей с та­кой ан­ке­той хоть пруд пру­ди. Их пол­но и в дру­гих мес­тах, осо­бен­но в на­уч­ных ин­с­ти­ту­тах и ву­зах, где они за­ни­ма­ют­ся на­уч­ной ра­бо­той на ка­фед­рах ли­те­ра­ту­ры, фи­ло­со­фии и эко­но­ми­ки. При­ни­ма­ют их всю­ду с боль­шой охо­той - это на­зы­ва­ет­ся "укреп­лять кад­ры". У ме­ня соз­да­лось впе­чат­ле­ние, что че­рез "орга­ны" соз­на­тель­но про­пус­ка­ли мас­сы мо­ло­де­жи - они как бы про­хо­ди­ли там стаж и по­лу­ча­ли вос­пи­та­ние. По­том их вы­пус­ка­ли в ши­ро­кую жизнь, но свою аль­ма-ма­тер они не за­бы­ва­ли ни­ког­да. Сре­ди них по­па­да­лись слав­ные ма­лые, ко­то­рые по пьяной ла­воч­ке уме­ли рас­ска­зать мно­го за­бав­ных ис­то­рий­: как им жи­лось и слу­жи­лось и как они выр­ва­лись на во­лю. В Чу­ваш­с­ком пе­дин­с­ти­ту­те я зна­ва­ла од­но­го та­ко­го доб­ро­го ма­ло­го. Он пи­сал дис­сер­та­цию о ма­те­ри­аль­ной ба­зе кол­хо­зов Чу­ва­шии и жа­ло­вал­ся, что в этом воп­ро­се сам черт но­гу сло­мит. Он мне рас­ска­зы­вал, как в по­ис­ках "ро­ман­ти­ки" по­шел пос­ле шко­лы в ор­га­ны и ему приш­лось в мо­роз и жа­ру выс­та­ивать ча­са­ми пе­ред до­мом, где жил ка­кой­-то ста­рик, и от­ме­чать всех, кто к не­му за­хо­дит. А к то­му, как наз­ло, не за­хо­дил ник­то, а сам он, "гни­лой ста­ри­каш­ка", но­са на ули­цу не вы­су­нет, толь­ко иног­да отод­ви­нет за­на­ве­соч­ку и выг­ля­нет. Дис­сер­тан­ту да­же ка­за­лось иног­да, что ста­ри­ку прос­то по­ру­че­но сле­дить, выс­та­ива­ет ли юный че­кист все по­ло­жен­ные ча­сы или сбе­га­ет в пив­ную… "А то с че­го бы он на ме­ня пог­ля­ды­вал? Ка­кой ему ин­те­рес?" - не­до­уме­вал мой сос­лу­жи­вец, один из тех, ко­го мы с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной на­зы­ва­ли "Ва­ся­ми". Но тем, что де­жу­ри­ли у до­ма Ах­ма­то­вой­, все же бы­ло ве­се­лее - к ней нет-нет да зай­дет кто-ни­будь, од­ну ее все-та­ки не ос­тав­ля­ли. "Гни­лой ста­ри­каш­ка", кста­ти, был быв­шим мень­ше­ви­ком, как пре­дуп­ре­ди­ли "Ва­сю".

    К лю­дям, при­шед­шим в уч­реж­де­ния из ор­га­нов, то­ва­ри­щи от­но­си­лись неп­ло­хо. Сре­ди них, го­во­рят, ни­ког­да не вер­бо­ва­ли ос­ве­до­ми­те­лей­, и это впол­не ес­тес­т­вен­но: ка­кой­-ни­будь да­ме или юно­ше из из­вес­т­ной ин­тел­ли­ген­т­с­кой или дво­рян­с­кой семьи лег­че вте­реть­ся в до­ве­рие и выз­вать зна­ко­мых на от­к­ро­вен­ность, чем быв­ше­му че­кис­ту. К то­му же та­кие лю­ди, "укре­пив­шие кад­ры", не бо­ялись сок­ра­ще­ний и по­то­му мень­ше учас­т­во­ва­ли в уч­реж­ден­чес­ких скло­ках, нап­рав­лен­ных на унич­то­же­ние кон­ку­рен­тов.

    Воронежский на­чаль­ник при­нял нас в ог­ром­ном ка­би­не­те с та­ки­ми же две­ря­ми или шка­фа­ми, как у мос­ков­с­ко­го сле­до­ва­те­ля. Он спро­сил у О. М., ка­кое у не­го де­ло, и пог­ля­ды­вал на нас с яв­ным лю­бо­пыт­с­т­вом - не по­то­му ли он на­ру­шил обы­чай и при­нял нас, что ему за­хо­те­лось пос­мот­реть, ка­кая пти­ца си­дит у не­го в клет­ке? Ведь у на­чаль­ни­ков то­же бы­ва­ют че­ло­ве­чес­кие сла­бос­ти. Но ду­маю, что со­вет­с­ко­му ге­не­ра­лу О. М. им­по­ни­ро­вать не мог. Не так дол­жен был пред­с­тав­лять­ся пи­са­тель лю­дям это­го уч­реж­де­ния. Из­мож­ден­ный­, с вва­лив­ши­ми­ся ще­ка­ми и бе­лы­ми гу­ба­ми, Ман­дель­ш­там ка­зал­ся "по­лу­жи­вым", как он наз­вал се­бя в "Ни­щен­ке", ря­дом с пле­чис­тым, на­чи­на­ющим тол­с­теть, но еще под­тя­ну­тым на­чаль­ни­ком, бри­тым и бе­ло-ро­зо­вым.

    О. М. ска­зал, что при­шел по двум воп­ро­сам. Пер­вый - как за­ра­бо­тать де­нег на жизнь. Ссыль­но­го не при­ни­ма­ют на ра­бо­ту ни в ка­кое уч­реж­де­ние, ина­че при­няв­ше­го вы­го­нят вмес­те с при­ня­тым, об­ви­нив в "отсут­с­т­вии бди­тель­нос­ти". Бир­жи тру­да - нет. Как осу­щес­т­вить пра­во на труд? Сей­час пе­ред О. М. все две­ри зак­ры­ты, но по­ка его пус­ка­ли, он не­од­нок­рат­но об­ра­щал­ся в со­вет­с­кие и пар­тий­ные ор­га­ни­за­ции с этим воп­ро­сом. В пос­лед­ний раз, ле­том 36 го­да, ему уда­лось про­бить­ся в об­ком, где он го­во­рил о сво­ем тру­до­ус­т­рой­ст­ве. Ему там ска­за­ли: "Вам на­до на­чи­нать сна­ча­ла - пос­ту­пай­те хоть сто­ро­жем или гар­де­роб­щи­ком и по­ка­жи­те се­бя на ра­бо­те"… Но это ли­це­ме­рие - сто­ро­жем его то­же не возь­мут по при­чи­не той же бди­тель­нос­ти, и кро­ме то­го, ес­ли ин­тел­ли­гент пой­дет на та­кую дол­ж­ность, это бу­дет ис­тол­ко­ва­но как по­ли­ти­чес­кая де­мон­с­т­ра­ция. Все ор­га­ни­за­ции, на­чи­ная с Со­юза пи­са­те­лей­, ут­вер­ж­да­ют, что О. М. к ним ни­ка­ко­го от­но­ше­ния не име­ет, и по­это­му за­ни­мать­ся его тру­до­ус­т­рой­ст­вом они не дол­ж­ны и не бу­дут. Оче­вид­но, О. М. "име­ет от­но­ше­ние толь­ко к ва­ше­му уч­реж­де­нию". Пос­коль­ку ла­гер­ни­ков обес­пе­чи­ва­ют ра­бо­той­, О. М. спра­ши­ва­ет, не рас­п­рос­т­ра­ня­ет­ся ли это на ссыль­ных…

    Начальник от­ве­тил, что тру­до­ус­т­рой­ст­вом ссыль­ных ор­га­ны не за­ни­ма­ют­ся - это бы­ла бы "слиш­ком боль­шая наг­руз­ка", в ко­то­рой нет нуж­ды, по­то­му что ссыль­ные воль­ны за­ни­мать­ся чем угод­но, а без­ра­бо­ти­цы у нас, как из­вес­т­но, нет.

    - А чем вы сей­час за­ни­ма­етесь? - при­ба­вил он.

    О. М. от­ве­тил, что, не имея ни­ка­кой оп­ла­чи­ва­емой ра­бо­ты, он за­ни­ма­ет­ся ис­пан­с­ким язы­ком и ли­те­ра­ту­рой­, в час­т­нос­ти од­ним по­этом, ев­ре­ем по на­ци­ональ­нос­ти, ко­то­рый мно­го лет про­си­дел в под­ва­лах ин­к­ви­зи­ции и каж­дый день со­чи­нял по со­не­ту. Вы­пу­щен­ный на во­лю, он за­пи­сал свои со­не­ты, но вско­ре его сно­ва заб­ра­ли и по­са­ди­ли на цепь. Не­из­вес­т­но, про­дол­жал ли он и тог­да свою по­эти­чес­кую де­ятель­ность… Мо­жет, в клу­бе МГБ мож­но ор­га­ни­зо­вать кру­жок ис­пан­с­ко­го язы­ка и по­ру­чить О. М. ру­ко­вод­с­т­во?

    Я не мо­гу ска­зать на­вер­ня­ка, но ка­жет­ся, ко вре­ме­ни при­ема до нас уже дош­ли слу­хи об арес­те ле­нин­г­рад­с­ких ис­па­нис­тов, и О. М. по­это­му из всех сво­их за­ня­тий выб­рал это, что­бы со­об­щить на­чаль­ни­ку.

    Начальник очень уди­вил­ся, ус­лы­хав про ис­пан­с­кие про­ек­ты О. М. Он от­ве­тил, что "на­ши мо­лод­цы" вряд ли за­ин­те­ре­су­ют­ся ис­пан­с­ким язы­ком. Мне ка­жет­ся, он да­же не оце­нил рас­ска­за про ин­к­ви­зи­цию и толь­ко не­до­уме­вал, что за чу­дак си­дит пе­ред ним…

    - А по­че­му вам не по­мо­га­ют род­ные или друзья? - вне­зап­но спро­сил он. О. М. от­ве­тил, что род­ных нет, а друзья при встре­чах от­во­ра­чи­ва­ют­ся, а на пись­ма не от­ве­ча­ют: "Вы са­ми по­ни­ма­ете, по­че­му"…

    - Мы ни­ко­му не зап­ре­ща­ем встре­чать­ся с ссыль­ны­ми, - доб­ро­душ­но рас­сме­ял­ся на­чаль­ник и пред­ло­жил пе­рей­ти ко вто­ро­му воп­ро­су.

    Оказалось, что речь идет о сти­хах: О. М. пред­ло­жил на­чаль­ни­ку от­п­рав­лять ему все но­вые сти­хи по поч­те. "Что­бы вам не при­хо­ди­лось ра­ди это­го от­ры­вать от­де­ла сво­их ра­бот­ни­ков", - по­яс­нил он. Ему хо­те­лось, как он мне по­том ска­зал, пов­то­рить за на­чаль­ни­ком сло­во "мо­лод­цы": "За­чем ва­шим мо­лод­цам тас­кать­ся ко мне за сти­ха­ми?" Но от этой су­гу­бо пат­ри­ар­халь­ной тер­ми­но­ло­гии он, к счас­тью, воз­дер­жал­ся.

    Начальник ста­но­вил­ся все доб­ро­душ­нее. Он за­ве­рил О. М., что его уч­реж­де­ние ни­ка­ки­ми сти­ха­ми не ин­те­ре­су­ет­ся - толь­ко кон­т­р­ре­во­лю­ци­ей­! "За­чем нам ва­ши сти­хи - пи­ши­те, что хо­ти­те!", но тут же он не­ожи­дан­но при­ба­вил: "А по­че­му вы на­пи­са­ли те сти­хи, из-за ко­то­рых все выш­ло? Ис­пу­га­лись кол­лек­ти­ви­за­ции?" В пар­тий­ных кру­гах бы­ло при­ня­то го­во­рить о рас­ку­ла­чи­ва­нии как о прош­лом, изящ­но приз­на­ва­ясь, что это де­ло, не­об­хо­ди­мое и по­лез­ное, про­во­ди­лось так ре­ши­тель­но - "пе­ре­ги­бы, ко­неч­но, име­ли мес­то, не скро­ешь" - что по­дей­ст­во­ва­ло на нер­вы кое-ка­ким не­ус­той­чи­вым граж­да­нам. От­вет О. М. проз­ву­чал не­оп­ре­де­лен­но: вро­де и так, да не сов­сем… а мо­жет, не толь­ко…

    Во вре­мя на­ше­го раз­го­во­ра на­чаль­ни­ку поз­во­ни­ли по те­ле­фо­ну, и мы за­пом­ни­ли его реп­ли­ки: "Да, да… это кле­ве­та… приш­ли­те, офор­мим… " Мы по­ня­ли, что ре­ша­ет­ся чья-то участь и офор­м­ля­ет­ся ор­дер на арест по до­но­су: нек­то что-то ска­зал… Это­го бы­ло дос­та­точ­но, что­бы ис­чез­нуть из жиз­ни. Что бы мы ни ска­за­ли - обык­но­вен­но­го, та­ко­го, как го­во­рят пов­сю­ду, кро­ме на­шей стра­ны, - нам мож­но бы­ло это предъ­явить в ка­чес­т­ве об­ви­не­ния. Рас­хо­дясь пос­ле раз­го­во­ра с друзь­ями, мы час­то по­ды­то­жи­ва­ли: "Се­год­ня мы на­го­во­ри­ли на де­сять лет"…

    Расстались мы с на­чаль­ни­ком впол­не дру­же­люб­но. Я спро­си­ла у О. М.: "За­чем те­бе по­на­до­би­лась эта пет­руш­ка?" Он от­ве­тил: "Пусть зна­ет", а я с обыч­ной жен­с­кой ло­ги­кой за­во­пи­ла, что "они и так все зна­ют"… Од­на­ко нас­т­ро­ения О. М. мне ис­пор­тить не уда­лось, и нес­коль­ко дней он хо­дил ве­се­лый­, вспо­ми­ная де­та­ли раз­го­во­ра. Кое-че­го он все же до­бил­ся: сту­ка­чей слов­но смы­ло и ни один из них боль­ше не по­яв­лял­ся до са­мо­го кон­ца во­ро­неж­с­кой жиз­ни. А за­чем они, соб­с­т­вен­но, бы­ли нуж­ны? Ведь сти­хи все рав­но по­па­да­ли ку­да сле­ду­ет, прав­да, в Мос­к­ве, а не в Во­ро­не­же, че­рез бди­тель­но­го Кос­ты­ре­ва и ре­дак­ции жур­на­лов.

    Остается воп­рос: по­че­му на­чаль­ник уб­рал от нас сво­их сту­ка­чей вмес­то то­го, что­бы об­ви­нить О. М. в кле­ве­те и вы­пи­сать на не­го ор­дер? Быть мо­жет, еще дей­ст­во­вал при­каз "изо­ли­ро­вать, но сох­ра­нить" или же О. М. чис­лил­ся "за Мос­к­вой­", а Во­ро­неж при­сы­лал сво­их сту­ка­чей прос­то из слу­жеб­но­го за­па­ла: и мы не лы­ком ши­ты! А воз­мож­но, что на­чаль­ник прос­то поз­во­лил се­бе не­ко­то­рый ли­бе­ра­лизм. Это иног­да слу­ча­лось: ведь на­чаль­ни­ки то­же лю­ди и, мо­жет, не­ко­то­рым из них на­до­еда­ло уби­вать. Стран­но толь­ко, что все это де­ла­ли лю­ди, са­мые обык­но­вен­ные лю­ди: "Та­кие же лю­ди, как вы [183], с гла­за­ми, вдол­б­лен­ны­ми в че­реп. Та­кие же судьи, как вы"… Как это объ­яс­нить? Как это по­нять? И еще один воп­рос: за­чем?

    

    

    Срок трех­лет­ней ссыл­ки кон­чал­ся в се­ре­ди­не мая 1937 го­да, но кто ин­те­ре­со­вал­ся сро­ка­ми? Мы не фор­ма­лис­ты - срок - это воп­рос уда­чи, а не пра­ва: мо­гут скос­тить, а мо­гут и при­ба­вить - ко­му как по­ве­зет. Опыт­ные ссыль­ные, вро­де чер­дын­с­ких, ра­до­ва­лись, ес­ли им с хо­ду при­бав­ля­ли нес­коль­ко лет. Ведь за­кон­ное офор­м­ле­ние "при­бав­ки" оз­на­ча­ло бы но­вый арест, но­вые доп­ро­сы и об­ви­не­ния, а по­том ссыл­ку в но­вое, еще не­об­жи­тое мес­то, а ла­гер­ни­ки и ссыль­ные зна­ют, как важ­но про­дер­жать­ся как мож­но доль­ше на од­ном мес­те. В этом, в сущ­нос­ти, за­кон спа­се­ния - лю­ди об­за­во­дят­ся друзь­ями, ко­то­рые по­мо­га­ют друг дру­гу пе­ре­но­сить ка­тор­ж­ные ус­ло­вия, об­рас­та­ют жал­ким скар­бом, пус­ка­ют, так ска­зать, кор­ни и тра­тят мень­ше сил на борь­бу за су­щес­т­во­ва­ние. Да что го­во­рить о ссыль­ных! Для лю­бо­го че­ло­ве­ка пе­ре­езд в на­ших ус­ло­ви­ях - не­по­силь­ная встряс­ка; ведь не­да­ром же лю­ди так дер­жат­ся за свою жил­п­ло­щадь. Толь­ко не­ис­п­ра­ви­мый бро­дя­га О. М., для ко­то­ро­го бы­ла не­вы­но­си­ма са­ма мысль о прик­реп­ле­нии, мог тя­го­тить­ся Во­ро­не­жем и меч­тать о пе­ре­ме­не мес­то­жи­тель­с­т­ва. Ни­че­го, кро­ме бе­ды, ни­ка­кая пе­ре­ме­на не при­но­сит.

    В ап­ре­ле я ез­ди­ла в Мос­к­ву и, убе­див­шись, что пе­ре­до мной глад­кая сте­на, ко­то­рую нель­зя про­ши­бить, пи­са­ла для уте­ше­ния в Во­ро­неж, что бли­зит­ся срок и мы ско­ро ку­да-ни­будь пе­ре­едем. О. М. ни­как не ре­аги­ро­вал на эти уте­ше­ния. По­па­лась на удоч­ку моя мать, ко­то­рая при­еха­ла в Во­ро­неж по­жить с О. М., что­бы дать мне воз­мож­ность съез­дить в Мос­к­ву за но­вы­ми на­деж­да­ми.

    Зачем на по­ро­ге но­вой эры, в са­мом на­ча­ле бра­то­убий­ст­вен­но­го двад­ца­то­го ве­ка, ме­ня наз­ва­ли На­деж­дой­? Я ведь толь­ко и слы­ша­ла от дру­зей и зна­ко­мых: "Не на­дей­ся, что кто-ни­будь по­мо­жет - все при­вык­ли, что вы по­ги­ба­ете… На час­т­ную по­мощь не на­дей­ся, на ра­бо­ту не на­дей­ся… Ник­то не проч­тет тво­его пись­ма - не на­дей­ся… Ник­то не пож­мет ру­ку - не на­дей­ся… Ник­то не пок­ло­нит­ся при встре­че - не на­дей­ся… Ишь че­го взду­ма­ла!"… А на что бы­ло на­де­ять­ся? Ведь без на­деж­ды жить нель­зя, и при­хо­ди­лось мне ид­ти от од­ной об­ма­нув­шей на­деж­ды к дру­гой. В Во­ро­не­же мы мог­ли жить толь­ко на час­т­ную по­мощь, как нам по­со­ве­то­вал ве­ли­ко­душ­ный на­чаль­ник МГБ, но мы убе­ди­лись, что на­де­ять­ся на нее не сле­ду­ет, по­это­му у нас не ос­та­ва­лось ни­че­го, кро­ме на­деж­ды на пе­ре­езд.

    16 мая 1937 го­да мы пош­ли в ко­мен­дан­т­с­кую МГБ к то­му са­мо­му окош­ку, ку­да три го­да на­зад О. М. сдал соп­ро­во­ди­тель­ную бу­маж­ку из Чер­ды­ни и че­рез ко­то­рое ему над­ле­жа­ло вес­ти все пе­ре­го­во­ры с го­су­дар­с­т­вом о сво­ей судь­бе. Сю­да при­хо­ди­ли ре­гис­т­ри­ро­вать­ся "прик­реп­лен­ные" - кто раз в ме­сяц, а кто каж­дые три дня. Нас бы­ло мно­го - че­ло­ве­чес­кой ме­люз­ги, взя­той на муш­ку го­су­дар­с­т­вом, и по­это­му у окош­ка всег­да топ­та­лась боль­шая оче­редь, но мы да­же не по­доз­ре­ва­ли, что эти тол­пы - приз­нак ус­той­чи­вос­ти и бла­го­по­лу­чия, по­то­му что про­дол­жа­ет­ся эпо­ха, ко­то­рую Ах­ма­то­ва наз­ва­ла "срав­ни­тель­но ве­ге­та­ри­ан­с­кой­". Все пос­ти­га­ет­ся срав­не­ни­ем. Вско­ре мы проч­ли в га­зе­тах, что ка­тор­ж­ни­ки при Яго­де жи­ли в ла­ге­рях, как на ку­рор­тах. Все га­зе­ты хо­ром об­ви­ня­ли Яго­ду в по­пус­ти­тель­с­т­ве ла­гер­но­му и ссыль­но­му сбро­ду. "Ока­зы­ва­ет­ся, - ска­за­ли мы друг дру­гу, - мы бы­ли в ла­пах у гу­ма­нис­тов. Кто бы мог по­ду­мать!"

    В се­ре­ди­не мая 37 го­да оче­редь к окош­ку сто­яла кро­хот­ная - с де­ся­ток или пол­то­ра мрач­ных, обод­ран­ных ин­тел­ли­ген­тов. "Разъ­еха­лись из Во­ро­не­жа", - шеп­нул мне О. М. Нес­мот­ря на изо­ля­цию, мы тот­час по­ня­ли, в чем де­ло: боль­шин­с­т­во прик­реп­лен­ных уже си­де­ли пов­тор­но, а но­вых не при­сы­ла­ли. С "ве­ге­та­ри­ан­с­т­вом" по­кон­чи­ли - ни­ка­ких "ми­ну­сов" и "прик­реп­ле­ний­" боль­ше не да­ва­ли. Из тюрь­мы от­к­ры­ва­лись толь­ко две до­ро­ги: в ла­герь или на тот свет. Кое-кто удос­та­ивал­ся и тю­рем­но­го зак­лю­че­ния. Да­же жен и де­тей поч­ти пе­рес­та­ли вы­сы­лать [184] на по­се­ле­ние, их то­же пред­по­чи­та­ли ин­тер­ни­ро­вать в спе­ци­аль­ные ла­ге­ря. Для де­тей­, да­же ма­лень­ких, за­ве­ли осо­бые дет­с­кие до­ма. В них ви­де­ли бу­ду­щих мсти­те­лей за от­цов. "У Гу­ми­ле­ва, на­вер­ное, есть ка­кое-ни­будь де­ло, - ска­зал мне в 56 го­ду Сур­ков. - Та­ко­го от­ца рас­стре­ля­ли! Он, дол­ж­но быть, хо­тел за не­го отом­с­тить…" Лю­бо­пыт­но, что Сур­ков ска­зал это мне: про­ник­нув­шись кав­каз­с­кой пси­хо­ло­ги­ей­, он счи­тал, что кров­ная месть де­ло муж­чин, а не жен­щин… А до 1937 го­да по­тен­ци­аль­ные мсти­те­ли еще вы­сы­ла­лись и за­пол­ня­ли оче­ре­ди у око­шек про­вин­ци­аль­ных ко­мен­дан­т­с­ких При­ехав в Во­ро­неж, мы зас­та­ли там юно­шу Сто­ле­то­ва, оди­но­ко­го и по­лу­бе­зум­но­го. Он бро­дил по ули­цам и жа­ло­вал­ся на сво­его от­ца, ко­то­рый ока­зал­ся "вре­ди­те­лем". В 37 го­ду сын рас­стре­лян­но­го по­пал бы не в Во­ро­неж, а пря­мо за ко­лю­чую про­во­ло­ку. Не по­мог­ли бы ему жа­ло­бы на от­ца, ко­то­рым, кста­ти, ник­то, вклю­чая ме­ня и О. М, не ве­рил. Но бы­ва­ли сы­новья, ко­то­рые ис­к­рен­не прок­ли­на­ли по­гиб­ших ро­ди­те­лей. Пос­ле смер­ти О. М. я очу­ти­лась в при­го­ро­де Ка­ли­ни­на (Тве­ри), где жи­ли нес­коль­ко жен, по­лу­чив­ших слу­чай­но не ла­герь, а вы­сыл­ку. Там по­се­ли­ли маль­чи­ка лет че­тыр­над­ца­ти, род­с­т­вен­ни­ка или свой­ст­вен­ни­ка Ста­ли­на. О нем пек­лась жив­шая не­по­да­ле­ку тет­ка, то­же выс­лан­ная, и быв­шая гу­вер­нан­т­ка. Ро­ди­те­ли ис­чез­ли, как в во­ду ка­ну­ли. Маль­чик це­лы­ми дня­ми прок­ли­нал от­ца и мать-измен­ни­ков, пре­да­те­лей ра­бо­че­го клас­са, вра­гов на­ро­да… Он на­шел фор­му­ли­ров­ку, под­с­ка­зан­ную тща­тель­ным вос­пи­та­ни­ем: "Ста­лин мой отец, дру­го­го мне не на­до", и вспо­ми­нал ге­роя со­вет­с­ких хрес­то­ма­тий Пав­ли­ка Мо­ро­зо­ва, су­мев­ше­го вов­ре­мя до­нес­ти на сво­их ро­ди­те­лей. А это­го му­чи­ла мысль, что он вов­ре­мя не су­мел об­на­ру­жить прес­туп­ную де­ятель­ность сво­их от­ца и ма­те­ри и не по­пал из-за это­го в хрес­то­ма­тий­ные ге­рои. Тет­ке и гу­вер­нан­т­ке ос­та­ва­лось толь­ко мол­чать. Они зна­ли, что сде­ла­ет их пи­то­мец, ес­ли они ска­жут хоть сло­во. Вот этот-то маль­чик ос­тал­ся и в 37 го­ду на воль­ном по­се­ле­нии, но ис­к­лю­че­ние толь­ко под­т­вер­ж­да­ет пра­ви­ло, и в Во­ро­неж боль­ше ссыль­ных по­пол­не­ний не по­сы­ла­ли.

    Без вся­кой ве­ры и на­деж­ды мы прос­то­яли с пол­ча­са в жид­кой оче­ре­ди: "Ка­кой­-то нас ждет сюр­п­риз?" - шеп­нул мне О. М., под­хо­дя к окош­ку. Там он наз­вал свою фа­ми­лию и спро­сил, нет ли для не­го че­го-ни­будь, пос­коль­ку срок его вы­сыл­ки окон­чил­ся. Ему про­тя­ну­ли бу­маж­ку. В пер­вую ми­ну­ту он не мог ра­зоб­рать, что там на­пи­са­но, по­том ах­нул и вер­нул­ся к де­жур­но­му в окош­ке. "Зна­чит, я мо­гу ехать ку­да хо­чу?" - спро­сил он. Де­жур­ный ряв­к­нул - они всег­да ряв­ка­ли, это был их спо­соб раз­го­ва­ри­вать с по­се­ти­те­ля­ми, - и мы по­ня­ли, что О. М. вер­ну­ли сво­бо­ду. По всей оче­ре­ди, уны­ло топ­тав­шей­ся за на­ми, слов­но про­бе­жа­ла ис­к­ра. Лю­ди за­ше­ве­ли­лись и на­ча­ли шеп­тать­ся. Наш слу­чай­, вид­но, про­бу­дил в них угас­шую на­деж­ду: ес­ли от­пус­ти­ли од­но­го, мо­гут от­пус­тить и дру­го­го…

    Несколько дней уш­ло на лик­ви­да­цию во­ро­неж­с­кой осед­лос­ти. Нес­мот­ря на ни­ще­ту, у нас ско­пи­лась ка­кая-то ут­варь. Мы за­ве­ли вед­ра, бак для во­ды, ско­во­род­ку, утюг - О. М. на­пи­сал Бе­не­дик­ту Лив­ши­цу, что я от­лич­но гла­жу муж­с­кие ру­баш­ки, - плит­ку, лам­пу, ке­ро­син­ку, тю­фяк и сен­ник, бан­ки, та­рел­ки, две или три кас­т­рю­ли. Все это по­ку­па­лось на ба­за­ре и сто­ило очень до­ро­го - каж­дое при­об­ре­те­ние бы­ло со­бы­ти­ем. Но еще до­ро­же обош­лось бы, ес­ли бы мы взду­ма­ли та­щить с со­бой всю эту жесть: из­воз­чи­ки и но­силь­щи­ки нас бы ра­зо­ри­ли, хо­тя сло­во "ра­зо­рить" не­умес­т­но в на­шем по­ло­же­нии. Часть ве­щей мы про­да­ли, но боль­шин­с­т­во роз­да­ли. К че­му, нап­ри­мер, вед­ра в Мос­к­ве - ведь там во­доп­ро­вод… Мы ни­чуть не сом­не­ва­лись, что воз­в­ра­ща­ем­ся в Мос­к­ву: ес­ли в та­кое тя­же­лое вре­мя О. М. не над­ба­ви­ли сро­ку, зна­чит, его ре­ше­но вер­нуть. И тут мы по­че­му-то вспом­ни­ли, что нам по­че­му-то сох­ра­ня­ют квар­ти­ру це­лых три го­да… Сколь­ко раз пи­са­те­ли, тя­го­тив­ши­еся сво­ей од­но­ком­нат­нос­тью, про­си­ли, что­бы у нас отоб­ра­ли на­ши хо­ро­мы, и хо­ди­ли к мо­ей ма­те­ри, что­бы пос­мот­реть, что там пус­ту­ет. Она не пус­ка­ла их в дом и от­чи­ты­ва­ла тут же на по­ро­ге, рас­ска­зы­вая, как по ста­рой ин­тел­ли­ген­т­с­кой эти­ке дол­жен вес­ти се­бя пи­са­тель по от­но­ше­нию к ссыль­но­му кол­ле­ге… О Кос­ты­ре­ве мы не по­ду­ма­ли, про­дол­жая ве­рить в эле­мен­тар­ную по­ря­доч­ность пред­с­та­ви­те­лей об­щес­т­вен­ных ор­га­ни­за­ций - ведь за не­го по­ру­чил­ся сам Став­с­кий­! Зна­чит, он ос­во­бо­дит ком­на­ту, как толь­ко она по­на­до­бит­ся хо­зя­ину… Еще мы вспом­ни­ли фра­зу Ста­ли­на в раз­го­во­ре с Пас­тер­на­ком: "С Ман­дель­ш­та­мом все бу­дет хо­ро­шо". Но по­че­му-то мы со­вер­шен­но за­бы­ли то, о чем нас пре­дуп­реж­дал Ви­на­вер, и еще мы за­бы­ли, где мы жи­вем.

    Через нес­коль­ко дней мы си­де­ли на гру­де ве­щей на во­ро­неж­с­ком вок­за­ле. Де­нег, при­ве­зен­ных на­ми из Мос­к­вы, хва­ти­ло на три би­ле­та - с на­ми бы­ла моя мать. Ник­то нас не про­во­жал: Фе­дя на­хо­дил­ся на служ­бе, а На­та­ша да­ва­ла уро­ки. Ведь На­та­ша бы­ла пе­да­го­гом, и О. М., всег­да со­чи­няв­ший ей шу­точ­ные стиш­ки, при­ду­мал: "Если бы про­ве­дал Бог, Что На­та­ша пе­да­гог, Он ска­зал бы: ра­ди Бо­га, Убе­ри­те пе­да­го­га"… На­ка­ну­не мы рас­пи­ли бу­тыл­ку ви­на, и О. М. все не от­пус­кал На­та­шу, хо­тя она жа­ло­ва­лась, что мать бу­дет бес­по­ко­ить­ся… И на этот слу­чай есть сти­шок "Приш­ла На­та­ша. Где бы­ла? Не­бось не ела, не пи­ла… И чу­ет мать, чер­на, как ночь, - Ви­ном и лу­ком пах­нет дочь"…

    Мы уез­жа­ли ве­се­лые и пол­ные са­мых ра­дуж­ных на­дежд, и мы со­вер­шен­но за­бы­ли, как об­ман­чи­ва и приз­рач­на та, в честь ко­то­рой ме­ня наз­ва­ли…

    

    

    Мы от­к­ры­ли дверь соб­с­т­вен­ным клю­чом и с удив­ле­ни­ем уви­де­ли, что в квар­ти­ре ни­ко­го нет. На сто­ле ле­жа­ла нем­но­гос­лов­ная за­пис­ка. Кос­ты­рев со­об­щал, что пе­ре­се­лил­ся с же­ной и ре­бен­ком на да­чу. В ком­на­тах не ос­та­лось ни од­ной кос­ты­рев­с­кой тряп­ки, слов­но ник­то не жил здесь без О. М., не от­би­рал сти­хов для пе­ре­пис­ки, не под­с­лу­ши­вал раз­го­во­ров мо­их с ма­терью, бра­том и нем­но­го­чис­лен­ны­ми друзь­ями, ко­то­рые все же ре­ша­лись ко мне зай­ти. По­че­му Кос­ты­рев счел нуж­ным смыть­ся? Во вся­ком слу­чае не из де­ли­кат­нос­ти… Мы соч­ли его ис­чез­но­ве­ние за доб­рый знаю ведь он обе­щал очис­тить квар­ти­ру, как толь­ко она по­на­до­бит­ся Ман­дель­ш­та­му. Раз он ее ос­во­бо­дил, зна­чит, О. М. дей­ст­ви­тель­но воз­в­ра­щен…

    Отсутствие Кос­ты­ре­ва и ре­аль­ность зна­ко­мых стен и ве­щей - кро­ва­ти, за­на­вес­ки, кас­т­рю­ли и пол­ки с гор­с­точ­кой книг - вдруг зас­ло­ни­ли весь чер­дын­с­кий и во­ро­неж­с­кий опыт у нас соз­да­лась ил­лю­зия, буд­то это нас­то­ящий дом, где мы жи­ли и сно­ва бу­дем жить пос­ле ка­ких-то не­по­нят­ных и не­нуж­ных ски­та­ний. В од­ну се­кун­ду про­изо­шел про­цесс скле­ива­ния прош­ло­го с нас­то­ящим, ког­да вдруг блек­нет и вы­па­да­ет вкли­нив­ший­ся меж­ду ни­ми, на­вя­зан­ный из­в­не, а не сво­бод­но выб­ран­ный ку­сок жиз­ни. Бла­го­да­ря сво­ей спо­соб­нос­ти жить нас­то­ящим, О. М. умел без ог­ляд­ки пе­ре­хо­дить из од­но­го пе­ри­ода в дру­гой - это вид­но и из его сти­хов с их от­чет­ли­вым де­ле­ни­ем на эта­пы. По­это­му, ког­да он во­шел в квар­ти­ру, вся трех­лет­няя ссыл­ка вдруг по­те­ря­ла дос­то­вер­ность, и про­цесс скле­ива­ния про­изо­шел на хо­ду, без под­го­тов­ки, вдруг, сра­зу…

    Иногда кус­ки жиз­ни скле­ива­ют­ся, иног­да - нет. Я уже рас­ска­зы­ва­ла, как они не за­хо­те­ли скле­ивать­ся, ког­да мы от­п­ра­ви­лись в Чер­дынь. А вот здесь, в Мос­к­ве, нам по­ка­за­лось, буд­то мы и не уез­жа­ли. Этот про­цесс скле­ива­ния из­вес­тен мно­гим. Его ис­пы­ты­ва­ли ос­во­бож­ден­ные ла­гер­ни­ки, у ко­то­рых бы­ло ку­да вер­нуть­ся. Но ог­ром­ные тол­пы про­бы­ли в "не­тях" столь­ко лет, что, вер­нув­шись, зас­та­ли од­но пе­пе­ли­ще: жен то­же сос­ла­ли, ро­ди­те­ли умер­ли, де­ти по­гиб­ли или вы­рос­ли со­вер­шен­но чу­жи­ми. Этим ос­та­ва­лось толь­ко за­но­во на­чи­нать жизнь, и она сос­то­ит у них из нес­коль­ких нес­к­ле­ива­ющих­ся кус­ков. Иног­да жизнь скле­ива­лась не до­мом и не семь­ей­, а воз­в­ра­ще­ни­ем к нор­маль­ной про­фес­сии пос­ле мно­гих лет чу­жой при­ну­ди­тель­ной ра­бо­ты или ка­тор­ж­но­го тру­да. Са­ма я из­бе­жа­ла ла­ге­ря, но мне все же приш­лось ис­пы­тать, как скле­ива­ют­ся раз­роз­нен­ные кус­ки жиз­ни. Че­ло­век в та­кие ми­ну­ты ста­но­вит­ся са­мим со­бой и сбра­сы­ва­ет ли­чи­ну, ко­то­рую во­лей об­с­то­ятельств ему приш­лось но­сить", как то­му, ко­го проз­ва­ли Же­лез­ной Мас­кой. Ведь мно­гим из нас раз­ре­ша­лось жить при ус­ло­вии, что мы бу­дем скры­вать свою сущ­ность и прит­во­рять­ся од­ним из тех, в чье об­щес­т­во мы по­па­ли. В этих об­с­то­ятель­с­т­вах не по­ла­га­лось об­на­ру­жи­вать ни­ка­ких свя­зей со сво­им прош­лым. Рас­ку­ла­чен­ный мог уце­леть, ес­ли он вов­ре­мя ста­но­вил­ся раз­но­ра­бо­чим и на­чис­то за­бы­вал о зем­ле. Меж­ду из­вес­ти­ем о смер­ти Ман­дель­ш­та­ма и мо­мен­том, ког­да я вы­ну­ла из тай­ни­ка и по­ло­жи­ла на стол - вер­нее, в че­мо­дан, по­то­му что сто­ла у ме­ня нет, - куч­ку спа­сен­ных сти­хот­во­ре­ний­, прош­ло око­ло двад­ца­ти лет, и все эти го­ды я бы­ла кем-то дру­гим и но­си­ла, так ска­зать, же­лез­ную мас­ку. В сущ­нос­ти, ни­ко­му не мог­ла я приз­нать­ся, что не жи­ву, а прос­то жду, за­та­ив­шись, ког­да я сно­ва ста­ну со­бой и смо­гу от­к­ры­то ска­зать, че­го я жда­ла и что хра­ни­ла.

    Разрозненные час­ти мо­ей жиз­ни скле­ива­лись в 56 го­ду, но в мае 1937-го ни­ка­ко­го скле­ива­ния про­изой­ти не мог­ло: ис­то­ри­чес­кая тен­ден­ция ве­ла не к со­еди­не­нию раз­руб­лен­ных час­тей­, а к уг­луб­ле­нию раз­ры­ва меж­ду ни­ми, и в день при­ез­да в Мос­к­ву мы поп­рос­ту ста­ли жер­т­ва­ми зри­тель­ной ил­лю­зии, чис­тей­ше­го об­ма­на чувств. За­то бла­го­да­ря этой ил­лю­зии О. М. уда­лось по­лу­чить свой "один до­ба­воч­ный день".

    В та­кой жиз­ни, как на­ша, все охот­но под­да­ют­ся ил­лю­зии, лю­ди ак­тив­но ищут, во что бы по­ве­рить, за что бы уце­пить­ся, что­бы вер­ну­лось чув­с­т­во ре­аль­нос­ти. Ок­ру­жен­ный мни­мос­тя­ми че­ло­век доб­ро­воль­но ухо­дит в мни­мую де­ятель­ность", за­вя­зы­ва­ет мни­мые от­но­ше­ния с людь­ми или мни­мую лю­бовь - лишь бы бы­ло за что дер­жать­ся. "Нам ка­жет­ся, что все идет, как на­до, и жизнь про­дол­жа­ет­ся, но ведь это толь­ко по­то­му, что хо­дят трам­ваи", - ска­зал мне О. М. еще за­дол­го до пер­во­го арес­та, ког­да мы как-то ве­че­ром сто­яли на трам­вай­ной ос­та­нов­ке. Пус­тая квар­ти­ра, где ни­че­го не на­по­ми­на­ло о Кос­ты­ре­ве, и книж­ная пол­ка - го­раз­до луч­ший пред­лог для ил­лю­зий­, чем пе­ре­пол­нен­ный до­во­ен­ный трам­вай­… А мы еще под­бад­ри­ва­ли друг дру­га при­ят­ны­ми на­по­ми­на­ни­ями: "Ста­лин ска­зал" или "Став­с­кий ска­зал"… В то вре­мя мы уже от­лич­но зна­ли, что сто­ит у нас сло­во - са­мая страш­ная из всех мни­мос­тей­, но ста­ра­лись об этом не ду­мать, что­бы сох­ра­нить бла­го­де­тель­ную ил­лю­зию. Вмес­то то­го что­бы впасть в уны­ние, трез­во об­су­див по­ло­же­ние и при­дя к ужас­ным вы­во­дам, мы сва­ли­ли сре­ди ком­на­ты ве­щи и сра­зу пош­ли к "фран­цу­зам", в ма­лень­кий му­зей на ули­це Кро­пот­ки­на. [185]

    "Если мне суж­де­но вер­нуть­ся, - час­то пов­то­рял в Во­ро­не­же О. М., - я сра­зу пой­ду к "фран­цу­зам". Марья Вень­ями­нов­на Юди­на за­ме­ти­ла, как О. М. ску­ча­ет по фран­цуз­с­кой жи­во­пи­си: ког­да она при­ез­жа­ла в Во­ро­неж, он не за­бы­вал о них, да­же ког­да она ему иг­ра­ла. Что­бы уте­шить его, она прис­ла­ла ему толь­ко что вы­пу­щен­ный му­зе­ем аль­бом. Все же реп­ро­дук­ции, да еще до­воль­но дрян­ные, это не под­лин­ни­ки, и они толь­ко раз­д­раз­ни­ли О. М. Не пе­ре­оде­ва­ясь с до­ро­ги, ед­ва вы­пив веч­но­го чаю, он по­бе­жал в му­зей к са­мо­му от­к­ры­тию. Со­би­рал­ся О. М. схо­дить и к Тыш­ле­ру: "На­до нас­мот­реть­ся, по­ка еще че­го-ни­будь не слу­чи­лось…" Тыш­ле­ра он оце­нил очень ра­но, уви­дав на пер­вой выс­тав­ке ОС­Та се­рию ри­сун­ков "Ди­рек­тор по­го­ды" [186]… "Ты не зна­ешь, ка­кой твой Тыш­лер", - ска­зал он мне, при­ехав в Ял­ту. В пос­лед­ний раз он был у Тыш­ле­ра и смот­рел его ве­щи пе­ред са­мым кон­цом - в мар­те 38 го­да.

    

    

    Первым гос­тем у нас бы­ла Ан­на Ан­д­ре­ев­на. Она приш­ла в пер­вый день на­ше­го при­ез­да ут­ром. Свой при­езд в Мос­к­ву она при­уро­чи­ла к на­ше­му воз­в­ра­ще­нию. Я ле­жа­ла на кух­не на мат­ра­це с ди­кой го­лов­ной болью, а О. М. бе­гал взад и впе­ред по этой кро­шеч­ной ком­на­туш­ке - ведь она у нас на­зы­ва­лась "ка­пи­ще" - и чи­тал сти­хи. Он от­чи­ты­вал­ся во вто­рой и треть­ей "Во­ро­неж­с­ких тет­ра­дях". Обы­чай от­чи­ты­вать­ся друг пе­ред дру­гом в каж­дой на­пи­сан­ной строч­ке ус­та­но­вил­ся у них с ран­ней юнос­ти. В тот день Ан­на Ан­д­ре­ев­на проч­ла впер­вые об­ра­щен­ные к О. М. сти­хи про Во­ро­неж. Они кон­ча­ют­ся строч­ка­ми: "А в ком­на­те опаль­но­го по­эта Де­жу­рят страх и му­за в свой че­ред"… Дей­ст­ви­тель­но, ког­да Ан­на Ан­д­ре­ев­на гос­ти­ла в Во­ро­не­же, у нас у всех слу­чил­ся при­па­док от­ча­ян­но­го и бес­смыс­лен­но­го стра­ха. Про­изош­ло это ве­че­ром, в ком­на­те у "аген­та", ко­то­рый жа­рил мы­шей. Мы си­де­ли при коп­тил­ке - свет вык­лю­чи­ли, как это час­то бы­ва­ло в про­вин­ции. Вдруг дверь от­к­ры­лась, и в ком­на­ту во­шел без вся­ко­го пре­дуп­реж­де­ния таш­кен­т­с­кий би­олог Ле­онов с ка­ким-то спут­ни­ком. Пу­гать­ся не бы­ло ни­ка­ких ос­но­ва­ний­: мы зна­ли, что у Ле­оно­ва в Во­ро­не­же жи­вет отец ион час­то к не­му при­ез­жа­ет. Сам Ле­онов - ана­хо­рет или рос­сий­ский дер­виш, до­маш­ний фи­ло­соф, всег­да нем­но­го под хмель­ком - был аб­со­лют­но свой че­ло­век. Его при­вел к нам Ку­зин, и с тех пор он иног­да у нас по­яв­лял­ся, а по­том сно­ва ис­че­зал в свой таш­кен­т­с­кий уни­вер­си­тет, где он ког­да-то ра­бо­тал вмес­те с По­ли­ва­но­вым и при­об­рел вкус ко вся­кой фи­ло­ло­гии и по­эзии. От­ку­да же ис­пуг? Встре­ча­ясь с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной­, мы всег­да чув­с­т­во­ва­ли се­бя по край­ней ме­ре за­го­вор­щи­ка­ми и мог­ли ис­пу­гать­ся че­го угод­но. Впро­чем, все со­вет­с­кие граж­да­не пу­га­лись не­ожи­дан­ных по­се­ти­те­лей­, ма­шин, ес­ли они ос­та­нав­ли­ва­лись у до­ма, и под­ни­ма­юще­го­ся ночью лиф­та… К при­ез­ду Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны в Во­ро­неж страх еще не де­жу­рил у нас, а толь­ко иног­да хва­тал нас за гор­ло. За­то в Мос­к­ве, в дни, ког­да на­ми ов­ла­де­ла ил­лю­зия, мы не бо­ялись ни­че­го. Мы впа­ли в ни­чем не объ­яс­ни­мое спо­кой­ст­вие и по­че­му-то по­ве­ри­ли в проч­ность на­шей жиз­ни. Это не­ве­ро­ят­но, но факт.

    От этих дней в Мос­к­ве у ме­ня сох­ра­ни­лись очень стран­ные от­ры­воч­ные вос­по­ми­на­ния, как буд­то очень яр­кие от­дель­ные кад­ры, а меж­ду ни­ми не­вос­ста­но­ви­мые про­ва­лы. Сле­ду­ющий кадр, в ко­то­ром учас­т­ву­ет Ан­на Ан­д­ре­ев­на, - это нес­нос­ное ожи­да­ние Хар­д­жи­ева: он обе­щал при­ехать и при­вез­ти ви­на, но неп­рос­ти­тель­но опоз­дал, как уме­ли опаз­ды­вать толь­ко мос­к­ви­чи, ког­да ни у ко­го не бы­ло ча­сов, а трам­ваи и ав­то­бу­сы хо­ди­ли как по­па­ло. Ан­на Ан­д­ре­ев­на не дож­да­лась Хар­д­жи­ева и уш­ла к се­бе - в тот при­езд она ос­та­но­ви­лась у Тол­с­той на Пре­чис­тен­ке. Хар­д­жи­ев все же явил­ся. "На­до вод­во­рить ее об­рат­но", - ска­зал О. М. и поз­во­нил Тол­с­той. Был час пик, Ан­на Ан­д­ре­ев­на не по­па­ла на трам­вай­, прош­ла всю до­ро­гу пеш­ком и ед­ва вош­ла в пе­ред­нюю, как ее поз­ва­ли к те­ле­фо­ну. "Воз­в­ра­щай­тесь", - ска­зал О. М., и она тот­час дви­ну­лась в об­рат­ный путь, как Феб из "анто­ло­гии ан­тич­ной глу­пос­ти", шу­точ­ных сти­хов, ко­то­рые со­чи­ня­ли в дни бес­печ­ной юнос­ти Гу­ми­лев, Ге­ор­гий Ива­нов, Ло­зин­с­кий и О. М.: "Ка­тит­ся по не­бу Феб в сво­ей зо­ло­той ко­лес­ни­це, Зав­т­ра тем же пу­тем он воз­в­ра­тит­ся на­зад"…

    Мы си­де­ли в боль­шой ком­на­те - сей­час мы на­зы­ва­ли ее "кос­ты­рев­с­кой­", - а ког­да приш­ла Ан­на Ан­д­ре­ев­на, вер­ну­лись в на­шу - про­ход­ную, пе­ре­го­ро­жен­ную шка­фом, очень уз­кую и ма­лень­кую. За шка­фом сто­яли толь­ко сто­лик и мат­рац на нож­ках: од­но­ком­нат­ные лю­ди быс­т­ро на­учи­лись об­хо­дить­ся без кро­ва­тей. Мат­рац сто­ял обыч­но воз­ле сте­ны, но сей­час мы пос­та­ви­ли его по­пе­рек ком­на­ты, ис­пу­гав­шись кло­пов, - из­го­ловь­ем к сте­не. Он за­ни­мал поч­ти всю ши­ри­ну ком­на­ты - ос­та­вал­ся толь­ко уз­кий про­ход к ок­ну, ши­ро­ко­му и рас­пах­ну­то­му. Я во­зи­лась на кух­не, а они трое си­де­ли на мат­ра­це.

    - Бессарабская ли­ней­ка, - за­явил О. М., ког­да я вош­ла. - Об­ни­щав­шая по­ме­щи­ца со сво­им уп­рав­ля­ющим, а я - жид…

    В от­но­ше­ни­ях О. М. и Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны всег­да чув­с­т­во­ва­лось, что их друж­ба за­вя­за­лась в ду­раш­ли­вой юнос­ти. Встре­ча­ясь, они мо­ло­де­ли и на­пе­ре­бой сме­ши­ли друг дру­га. У них бы­ли свои сло­веч­ки, свой до­маш­ний язык. При­пад­ки озор­но­го хо­хо­та, ко­то­рый ов­ла­де­вал ими при встре­чах, на­зы­ва­лись "боль­шой сми­ёзь" - пос­мот­реть, ска­жешь: не двое из­му­чен­ных, об­ре­чен­ных лю­дей­, а дрян­ная дев­чон­ка, под­ру­жив­ша­яся по сек­ре­ту от стар­ших с ка­ким-то го­лод­ран­цем… Вы­ра­же­ние "боль­шой сми­ёзь" пош­ло с тех пор, как Ан­на Ан­д­ре­ев­на по­зи­ро­ва­ла Аль­т­ма­ну, а О. М. при­бе­гал на се­ан­сы. Они рас­ска­зы­ва­ли, буд­то во­шел со­сед Аль­т­ма­на, то­же ху­дож­ник, италь­янец по на­ци­ональ­нос­ти [187], и ус­лы­хав, как они хо­хо­чут, ска­зал: "А здесь, ока­зы­ва­ет­ся, боль­шой сми­ёзь"… Бы­ли и дру­гие тра­ди­ци­он­ные сло­ва. Ус­лы­хав о ка­кой­-ни­будь не­ле­пой сце­не, О. М. всег­да го­во­рил: "И ни­ка­кой не­лов­кос­ти не про­изош­ло"… Эта фра­за то­же име­ла свою ис­то­рию. Как-то Ан­ну Ан­д­ре­ев­ну поп­ро­си­ли зай­ти с по­ру­че­ни­ем к ста­ро­му, па­ра­ли­зо­ван­но­му ак­те­ру Г-ну… Ее при­ве­ли к ста­ри­ку и ска­за­ли, кто она. Он пос­мот­рел на нее мут­ным взгля­дом и про­из­нес: "Со­вер­шен­но не­ин­те­рес­ное зна­ком­с­т­во"… О. М. в не­за­па­мят­ные вре­ме­на выс­лу­шал про этот ви­зит и ре­зю­ми­ро­вал: "И ни­ка­кой не­лов­кос­ти не про­изош­ло"… Так эти две фра­зы и ос­та­лись жить… Жизнь де­ла­ла все, что­бы оту­чить их сме­ять­ся, но они оба ту­го под­да­ва­лись вос­пи­та­нию.

    В день, ког­да гро­хо­та­ла бес­са­раб­с­кая ли­ней­ка, по­яви­лось еще од­но сло­веч­ко. Я за­жа­ри­ла яич­ни­цу из при­не­сен­ных Хар­д­жи­евым яиц и вош­ла с под­но­сом в ком­на­ту. Все трое про­тя­ну­ли ко мне ру­ки и зак­ри­ча­ли: "Она на­ша ма­ма!", а О. М. тут же пе­ре­ина­чил: "Она ма­ма нас!" Я рас­сер­ди­лась: "Ста­рые, про­тив­ные, по­че­му я вам ма­ма?" - но ни­че­го не по­мог­ло, и я так и ос­та­лась "ма­ма­на­сом"… Об­ра­зу­мить ста­ри­ков - Ни­ко­лай Ива­но­вич был, впро­чем, мо­ло­же ме­ня - мне не уда­лось - они ведь бы­ли труд­но­вос­пи­ту­емые…

    Сцена на ли­ней­ке - пос­лед­ний кадр с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной­… Она, ве­ро­ят­но, уеха­ла в Ле­нин­г­рад объ­яс­нять­ся с Пу­ни­ным. У них уже дав­но не ла­ди­лось - я да­же не вспом­ню, ког­да она мне в пер­вый раз ска­за­ла: "Мне здесь пло­хо… " В Мос­к­ве же у нее бы­ло объ­яс­не­ние с Гар­ши­ным, ко­то­рое под­тол­к­ну­ло окон­ча­тель­ный раз­рыв с Пу­ни­ным. Пос­ле ее отъ­ез­да на ли­ней­ке по­яви­лись Яхон­тов с Ли­лей. По на­руж­нос­ти Ли­лю впол­не мож­но бы­ло бы при­нять за бес­са­раб­с­кую да­моч­ку, но она не сме­ялась, а тща­тель­но пе­ре­вос­пи­ты­ва­ла О. М. в ду­хе чув­с­т­ви­тель­но­го и сен­ти­мен­таль­но­го ста­ли­низ­ма - та­кой то­же был… По ее мне­нию, пи­са­тель, ко­то­рый за­был пос­вя­тить се­бя слу­же­нию Ста­ли­ну, - по­гиб­ший че­ло­век: ему зак­ры­ты все пу­ти в ли­те­ра­ту­ру - кто же ста­нет та­ко­го чи­тать? - и он на­ве­ки бу­дет пре­дан заб­ве­нию. Что Ста­лин - спа­си­тель че­ло­ве­чес­т­ва, Ли­ля не сом­не­ва­лась. Меж­ду про­чим, она со­би­ра­лась на­пи­сать Ста­ли­ну, что нуж­но по­мочь О. М. стать на пра­виль­ный путь и для это­го ско­рее на­пе­ча­тать все его сти­хи. Впос­лед­с­т­вии та­кие нас­т­ро­ения ста­ли на­зы­вать­ся "га­по­нов­щи­ной­". Ли­ля бы­ла на­чи­та­на в пар­тий­ной ли­те­ра­ту­ре, по­то­му что сос­тав­ля­ла мон­та­жи для Яхон­то­ва. Каж­дый день у нее по­яв­лял­ся де­жур­ный рас­сказ о чу­де­сах, тво­ри­мых вож­дем. Яхон­тов ее нас­т­ро­ений не раз­де­лял - он боль­ше по­шу­чи­вал и ра­зыг­ры­вал за­бав­ные сцен­ки. Од­ной из ко­рон­ных бы­ло изоб­ра­же­ние соб­с­т­вен­но­го от­ца, боль­шо­го, туч­но­го, пот­но­го чи­нов­ни­ка, дро­жав­ше­го пе­ред на­чаль­с­т­вом. Ли­лин ком­мен­та­рий­: "При ца­риз­ме все чи­нов­ни­ки тру­си­ли"… Иног­да Яхон­тов чи­тал лер­мон­тов­с­ко­го "Про­ро­ка", иг­рая пал­кой­, как ма­ри­онет­кой. Пал­ка про­би­ра­лась сквозь тол­пу, пуг­ли­во ша­ра­ха­лась, сми­рен­но кла­ня­лась Ли­ле: "Он наг и бе­ден", - го­во­рил Яхон­тов, по­ка­зы­вая на О. M., a O. M. по­ка­зы­вал на Яхон­то­ва, ко­то­рый тог­да то­же был ни­щим. Но день­ги в те дни нам, ве­ро­ят­но, да­вал он, и ни­ка­ких зат­руд­не­ний не бы­ло.

    Когда мы уез­жа­ли, Ли­ля сня­ла с пол­ки ка­кие-то мар­к­сис­т­с­кие книж­ки и хо­те­ла дать их О. М. для прос­ве­ще­ния, но Яхон­тов ска­зал: "Не­за­чем, со­вер­шен­но бес­по­лез­но", - и по­да­рил О. М. соб­с­т­вен­ную Биб­лию. Он то­же был труд­но­вос­пи­ту­емым. Биб­лия и сей­час у ме­ня.

    Анна Ан­д­ре­ев­на хо­ро­шо зна­ет и лю­бит Вет­хий За­вет и охот­но об­суж­да­ет вся­кие тон­кос­ти с Аму­си­ным, ве­ли­ким зна­то­ком, ко­то­ро­го я к ней при­ве­ла. А О. М. по­ба­ивал­ся вет­хо­за­вет­но­го Бо­га и его то­та­ли­тар­ной гроз­ной влас­ти. Он го­во­рил - и эту мысль я впос­лед­с­т­вии наш­ла у Бер­дя­ева [188], - что уче­ни­ем о тро­ич­нос­ти хрис­ти­ан­с­т­во пре­одо­ле­ло еди­нов­лас­тие иудей­ско­го Бо­га. Ес­тес­т­вен­но, что мы стра­ши­лись еди­нов­лас­тия…

    

    

    Понятие "иллю­зия" приш­ло к нам осенью трид­цать треть­его го­да, ког­да мы толь­ко об­жи­ва­ли един­с­т­вен­ную и не­вос­пол­ни­мую на­шу квар­ти­ру в пе­ре­ул­ке, пе­ре­име­но­ван­ном в честь на­ших со­се­дей из На­що­кин­с­ко­го в Фур­ма­нов.

    Однажды к нам пос­ту­чал­ся че­ло­век с до­рож­ной ко­том­кой и спро­сил бра­та О. М. - Шу­ру. У нас гос­тил отец О. М., и он сра­зу вспом­нил это­го че­ло­ве­ка: но­сил он не­ве­ро­ят­ную фа­ми­лию, сос­то­ящую из мно­гих фе­одаль­ных при­мет, вро­де Дол­го­па­ло­вых, но поль­зо­вал­ся он толь­ко пер­вой из при­чи­та­ющих­ся ему кли­чек, и зва­ли его Буб­лик. Я хо­те­ла отос­лать гос­тя к Алек­сан­д­ру Эмиль­еви­чу - пусть сам раз­би­ра­ет­ся с Буб­ли­ком! - мне уже на­до­ели ноч­леж­ни­ки, ко­то­рые за не­име­ни­ем гос­ти­ниц всег­да за­ез­жа­ют в Мос­к­ве к зна­ко­мым, но за Буб­ли­ка всту­пил­ся дед. Буб­лик учил­ся в гим­на­зии с Шу­рой­, и дед пом­нил его хо­ле­ным ро­зо­вым гим­на­зис­том. "До че­го он до­шел!" - чуть не пла­ча, ска­зал дед. Это бы­ла ста­рая те­ма: "Де­ти, вы об­ни­ща­ли, до ру­би­ща дош­ли" [189]… О. М. знал, что это зна­чит, и, от­пих­нув ме­ня в сто­ро­ну, приг­ла­сил Буб­ли­ка вой­ти. При­ше­лец ре­шил ус­по­ко­ить нас и тот­час объ­яс­нил, что си­дел по уго­лов­но­му де­лу, так что нам бо­ять­ся не­че­го: страш­ной пять­де­сят вось­мой да­же не пах­нет… В те го­ды О. М. твер­до пом­нил, что у по­ли­цей­ских на За­па­де есть под­лые ре­зи­но­вые ду­бин­ки, но Буб­лик толь­ко ус­мех­нул­ся: "Если б вы зна­ли, что на­ши де­ла­ют с уго­лов­ни­ка­ми!" - ска­зал он. Впро­чем, слу­хи о том, что де­ла­ют "на­ши", до­хо­ди­ли до нас еще в на­ча­ле двад­ца­тых го­дов - и не толь­ко с уго­лов­ни­ка­ми.

    Бублик был не­ис­ко­ре­ни­мо ве­се­лый че­ло­век. Он убе­гал встре­чать­ся с ка­ки­ми-то то­ва­ри­ща­ми, с ко­то­ры­ми со­би­рал­ся по­дать­ся на даль­ний се­вер, где "на­ше­го бра­та пол­ным пол­но" и, зна­чит, как-ни­будь и его прис­т­ро­ят. Ван­ны он не приз­на­вал - у нас еще не бы­ло га­зо­во­го при­бо­ра, и мы гре­ли во­ду в кот­ле на кух­не - и бе­гал по суб­бо­там по­па­рить­ся в ба­ню, что­бы по­том сра­зу вы­пить до­ма чаю с пря­ни­ком. Мо­ей за­вар­кой он бы­вал до­во­лен, но все же пред­по­чи­тал за­ва­ри­вать соб­с­т­вен­ной ру­кой. Ему нра­ви­лось хло­по­тать по до­му, он лю­бов­но при­би­вал гвоз­ди, зак­реп­лял пол­ки и на­ти­рал пол вос­ком и мас­ти­кой до пол­но­го блес­ка. Он от­вык от до­маш­ней ра­бо­ты и был рад вмес­те с О. М. по­за­ба­вить­ся са­мы­ми муж­с­ки­ми ви­да­ми ра­бо­ты в на­шем уп­ро­щен­ном бы­ту. О. М. час­то по­сы­лал его с до­ве­рен­нос­тью в Гос­лит, и Буб­лик при­но­сил до­мой до­воль­но круп­ные день­ги: нам вып­ла­чи­ва­ли 60% за соб­ра­ние со­чи­не­ний­, ко­то­рое так и не уви­де­ло све­та, по­то­му что О. М. не по­же­лал от­ка­зать­ся от "Пу­те­шес­т­вия в Ар­ме­нию", ку­чи сти­хов и мно­гих ста­тей. Из­да­ние, впро­чем, все рав­но бы не осу­щес­т­ви­лось - у Бу­ха­ри­на не бы­ло "при­вод­ных рем­ней­", и на ка­ком-ни­будь эта­пе всё бы за­ре­за­ли, но так­ти­чес­ки сле­до­ва­ло бы пой­ти на ком­п­ро­мисс и пос­та­рать­ся вы­пус­тить что угод­но. От­сут­с­т­вие книг поз­во­ли­ло на­шим офи­ци­аль­ным ли­цам рас­п­рос­т­ра­нить слух, что О. М. бро­сил уже в двад­ца­тых го­дах по­эзию и бро­дил по ка­ба­кам. На эту удоч­ку по­па­лись мно­гие у нас, и осо­бен­но на За­па­де. Ведь на За­па­де от­сут­с­т­вие книг оз­на­ча­ет, что пи­са­тель вы­был из строя - как им объ­яс­нить, что у нас бы­ва­ет и ина­че! Но по­эзия - стран­ная шту­ка: ее по­че­му-то нель­зя за­жи­во по­хо­ро­нить, и она вос­к­ре­са­ет нес­мот­ря на уси­лия да­же та­ко­го мощ­но­го про­па­ган­дис­т­с­ко­го ап­па­ра­та, как наш. "Я те­перь ус­по­ко­илась, - ска­за­ла мне Ан­на Ан­д­ре­ев­на в шес­ти­де­ся­тых го­дах. - Ведь мы уз­на­ли, до че­го жи­ву­чи сти­хи… "

    Бублик при­но­сил день­ги в пор­т­фе­ле и тре­бо­вал, что­бы я их пе­рес­чи­ты­ва­ла - он поз­во­лял се­бе ис­т­ра­тить толь­ко на бу­тер­б­род, что­бы скра­сить сто­яние в оче­ре­ди к кас­се. "Буб­лик стал не­за­ме­ним", - го­во­рил О. М. Он осо­бен­но це­нил гос­тив­ше­го у нас гос­тя, по­то­му что тот ока­зал­ся пер­вок­лас­сным ла­ти­нис­том.

    С каж­дым при­хо­дя­щим к нам в дом у О. М. был осо­бый раз­го­вор. Ку­зин и би­оло­ги раз­го­ва­ри­ва­ли о ге­не­ти­ке, бер­г­со­нов­с­кой жиз­нен­ной си­ле и арис­то­те­ле­вой эн­те­ле­хии. Все они при­над­ле­жа­ли к раз­ря­ду рас­сказ­чи­ков, а не раз­го­вор­щи­ков, и О. М. боль­ше прис­лу­ши­вал­ся к их рас­ска­зам, чем раз­го­ва­ри­вал. С Ку­зи­ным О. М. час­то хо­дил на кон­цер­ты - оба они бы­ли от­лич­ны­ми слу­ша­те­ля­ми му­зы­ки и уме­ли - О. М. выс­вис­тать, а Ку­зин на­петь - слож­ней­шие сим­фо­ни­чес­кие ве­щи. Че­ло­ве­ком-оркес­т­ром был и Мар­гу­лис. Же­на Мар­гу­ли­са, Иза Хан­цын, пре­по­да­ет в кон­сер­ва­то­рии. Она час­то вспо­ми­на­ет, как О. М. слу­шал му­зы­ку и как она ему иг­ра­ла. Но Иза жи­ла в Ле­нин­г­ра­де, а Мар­гу­лис мо­тал­ся по Мос­к­ве в по­ис­ках за­ра­бот­ка. О. М. го­во­рил, что Мар­гу­лис за­ме­нил ему пе­чат­ный ста­нок: жад­ный до сти­хов, он вып­ра­ши­вал каж­дый но­вый сти­шок, и они рас­хо­ди­лись в спис­ках. На­чи­на­лась эра ру­ко­пис­ной ли­те­ра­ту­ры, ос­лож­нен­ная тем, что при обыс­ках изы­ма­лись и ру­ко­пи­си, и кни­ги по­этов.

    Забегал к нам Че­ча­нов­с­кий­, с ко­то­рым я слу­жи­ла в на­ча­ле трид­ца­тых го­дов в ЗКП. Этот приг­ла­шал­ся спе­ци­аль­но для то­го, что­бы пос­по­рить с мар­к­сис­том. "Раз­ви­тие, - го­во­рил Че­ча­нов­с­кий­, - прог­ресс. Мы не поз­во­лим Ман­дель­ш­та­му от­ни­мать у нас прог­ресс… " Это имен­но Че­ча­нов­с­ко­му по­ру­чи­ли пред­ло­жить О. М. от­речь­ся от "Пу­те­шес­т­вия в Ар­ме­нию". За­ни­мал­ся ли Че­ча­нов­с­кий слеж­кой - не­из­вес­т­но. По­хо­же, что нет, да это и не­важ­но: ро­ко­вых сти­хов О. М. ему не чи­тал, а каж­дый ве­чер да­вал сколь­ко угод­но дру­гих по­во­дов для арес­та - у нас это не так труд­но… Сло­вом, он "на­го­ва­ри­вал на де­сять лет"…

    Еще был Ни­лен­дер, эл­ли­нист и зна­ток древ­не­ев­рей­ско­го. Быв­ший мор­с­кой офи­цер, он ра­бо­тал в Пуб­лич­ной биб­ли­оте­ке и при­хо­дил обыч­но под пол­ночь, зах­ва­тив с со­бой на вся­кий слу­чай па­ке­тик чаю. Он пе­ре­во­дил Со­фок­ла и все рас­ска­зы­вал о "зо­ло­том се­че­нии". Од­наж­ды Шер­вин­с­кий приг­ла­сил О. М. с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной пос­лу­шать пе­ре­вод. Вдво­ем пус­кать их не сле­до­ва­ло: они че­го-то там нат­во­ри­ли, приш­ли с хо­хо­том, и О. М. объ­яс­нил: "Зна­ком­с­т­ва на­ше­го на скло­не Шер­вин­с­кий нас к се­бе заз­вал Пос­лу­шать, как Эдип в Ко­лон­не С Ни­лен­де­ром мар­ши­ро­вал"… Еще встре­ча­лись мы в тот год с Вы­гот­с­ким, че­ло­ве­ком глу­бо­ко­го ума, пси­хо­ло­гом, ав­то­ром кни­ги "Язык и мыш­ле­ние". Вы­гот­с­ко­го в ка­кой­-то сте­пе­ни ско­вы­вал об­щий для всех уче­ных то­го пе­ри­ода ра­ци­она­лизм… На ули­це мы ос­та­нав­ли­ва­лись со Стол­п­не­ром, пе­ре­вод­чи­ком Ге­ге­ля, ко­то­рый убеж­дал О. М., что он мыс­лит не сло­ва­ми…

    Среди всех этих нем­но­го­чис­лен­ных со­бе­сед­ни­ков на­шел свое мес­то и Буб­лик С ним то­же был свой раз­го­вор, и с пол­ки сни­ма­лись кни­ги. О. М. вос­поль­зо­вал­ся чу­дес­ной гим­на­зи­чес­кой эру­ди­ци­ей Буб­ли­ка, и они вмес­те упи­ва­лись из­г­нан­ни­чес­ки­ми пос­ла­ни­ями Ови­дия, один - пред­чув­с­т­вуя свое бу­ду­щее, а дру­гой -уже ис­пы­тав на се­бе пре­лес­ти со­вет­с­ко­го из­гой­ст­ва.

    Бублик про­жил у нас нес­коль­ко не­дель и был очень до­во­лен не­ожи­дан­ной пе­ре­дыш­кой. С его ко­жи со­шел зе­ле­но­ва­тый ка­тор­ж­ный на­лет, он пос­ве­жел и стал по­хож на учи­те­ля ла­ты­ни в про­вин­ци­аль­ной гим­на­зии доб­ро­го ста­ро­го вре­ме­ни. Но то­ва­ри­щи то­ро­пи­ли, а ужас пе­ред ми­ли­ци­ей гнал его прочь из Мос­к­вы. Мы поп­ро­си­ли его до­вез­ти до Ле­нин­г­ра­да от­ца О. М., так на­зы­ва­емо­го "де­да". Буб­лик за­бот­ли­во уло­жил в смеш­ной ста­ро­мод­ный че­мо­дан все жал­кое де­до­во тряпье, да еще вып­ро­сил ста­рый чай­ник - "что­бы сбе­гать ког­да за ки­пя­точ­ком" - и рва­ное оде­яло - "не­че­го нам в ва­го­не на белье тра­тить­ся"… Чай­ник он за­бот­ли­во при­вя­зал к руч­ке че­мо­да­на - "не то по­те­ря­ешь"…

    Мы про­во­ди­ли их на вок­зал, а на сле­ду­ющий день от де­да приш­ла не­го­ду­ющая те­лег­рам­ма: Буб­лик бро­сил де­да на пер­ро­не и ис­чез вмес­те с че­мо­да­ном. Ста­рик ос­кор­бил­ся со­вер­шен­но смер­тель­но и тре­бо­вал, что­бы уг­ро­зыск не­мед­лен­но пой­мал Буб­ли­ка, отоб­рал че­мо­дан, вер­нул вла­дель­цу, а прес­туп­ни­ка пре­дал пра­вед­но­му су­ду. Для это­го О. М. дол­жен был по­дать хо­ро­шо на­пи­сан­ное за­яв­ле­ние в уг­ро­зыск, за­тем пой­ти на при­ем к на­чаль­ни­ку и креп­ко на не­го на­жать, приг­ро­зив сво­ей при­над­леж­нос­тью к пи­са­тель­с­ко­му сос­ло­вию… Ина­че, по­доз­ре­вал дед, че­мо­да­на не най­дут… О. М., ко­неч­но, ни в ка­кой уг­ро­зыск не по­шел, а толь­ко удив­лял­ся, по­че­му Буб­лик соб­лаз­нил­ся де­до­вым че­мо­да­ном с за­бот­ли­во при­вя­зан­ным к руч­ке чай­ни­ком, а не при­лич­ны­ми го­сиз­дат­с­ки­ми день­га­ми. Мы очень оце­ни­ли бла­го­род­с­т­во Буб­ли­ка и ку­пи­ли де­ду но­вые фу­фай­ки на ос­тат­ки го­сиз­дат­с­ких де­нег, но ста­рик еще дол­го бу­ше­вал и жа­ло­вал­ся, что сам нас­то­ял на том, что­бы мы впус­ти­ли "это­го бро­дя­гу", ко­то­рый так его пре­дал… Его не уте­ши­ла и поч­то­вая по­сы­лоч­ка от Буб­ли­ка, в ко­то­рую он ак­ку­рат­но за­па­ко­вал де­до­вы до­ку­мен­ты, пись­ма и ме­му­ары… Дед на до­су­ге пи­сал не­ве­ро­ят­ным по­чер­ком по-не­мец­ки вос­по­ми­на­ния о сво­их стран­с­т­ви­ях и тре­бо­вал, что­бы О. М. про­чел их и из­дал…

    Вот этот са­мый Буб­лик и объ­яс­нил нам, что та­кое ил­лю­зия. В пер­вый ве­чер, ког­да О. М. с де­дом впус­ти­ли это­го обор­ван­ца, я ле­жа­ла боль­ная и са­бо­ти­ро­ва­ла нез­ва­но­го гос­тя. Жен­щи­ны, как из­вес­т­но, чу­ра­ют­ся вся­ко­го неб­ла­го­по­лу­чия и быс­т­ро вхо­дят в роль пол­нов­лас­т­ных хо­зя­ек сво­их рос­кош­ных квар­тир - ох­ра­ни­тель­ни­цы оча­га, ко­то­ро­го дав­но нет. Буб­лик по­нял это и ре­шил сам при­го­то­вить се­бе пос­тель на ночь. Он рас­сте­лил на кух­не на по­лу нес­коль­ко га­зет и поз­вал О. М.: "Осип Эмиль­евич, вы зна­ете, что та­кое ил­лю­зия? Вот!" - и Буб­лик ши­ро­ким жес­том по­ка­зал на га­зе­ты. Это­го О. М. вы­дер­жать не мог и вы­та­щил из-под ме­ня един­с­т­вен­ный в до­ме тю­фяк, а я рас­щед­ри­лась на по­душ­ку, прос­ты­ни и то са­мое рва­ное оде­яло, ко­то­рое ис­чез­ло по­том с де­до­вым че­мо­да­ном.

    Наша квар­ти­ра с книж­ной пол­кой да и весь наш быт - то­же бы­ли ил­лю­зи­ей мир­но­го су­щес­т­во­ва­ния. За­рыв­шись в по­душ­ку, мы ста­ра­лись ве­рить, что мы мир­но спим.

    

    

    В юнос­ти О. М. всег­да ду­мал, ког­да го­во­рил. По­том по­яви­лось лег­ко­мыс­лие. В 19 го­ду, еще сов­сем мо­ло­дой­, он од­наж­ды ска­зал мне, что сов­сем не нуж­но иметь мно­го книг: луч­ший чи­та­тель тот, кто всю жизнь чи­та­ет од­ну кни­гу. "Это что ж - Биб­лия?" - спро­си­ла я. "Хо­тя бы", - от­ве­тил он. Я вспом­ни­ла прек­рас­ных бо­ро­да­тых вос­точ­ных ста­ри­ков, чи­та­ющих всю жизнь свой Ко­ран, един­с­т­вен­ных, по­жа­луй­, в на­ше вре­мя пред­с­та­ви­те­лей древ­ней по­ро­ды, чи­та­ющей од­ну кни­гу, и ни­как не смог­ла пред­с­та­вить се­бе в этой ро­ли мо­его ве­се­ло­го спут­ни­ка. "Ну я, ко­неч­но, нет, - приз­нал­ся он, - но все же… "

    Идеальным чи­та­те­лем О. М. не стал - в двад­ца­том ве­ке од­но­лю­бов не бы­ва­ет, но эта вскользь бро­шен­ная фра­за не слу­чай­на. Есть лю­ди, у ко­то­рых каж­дое суж­де­ние свя­за­но с об­щим по­ни­ма­ни­ем ве­щей. Это лю­ди це­лос­т­но­го ми­ро­по­ни­ма­ния, а по­эты при­над­ле­жат, по всей ве­ро­ят­нос­ти, имен­но к этой ка­те­го­рии, раз­ли­ча­ясь толь­ко ши­ро­той и глу­би­ной ох­ва­та. Не это ли свой­ст­во тол­ка­ет их на са­мо­вы­яв­ле­ние, и не оно ли слу­жит ме­ри­лом под­лин­нос­ти по­эта? Ведь есть же лю­ди, ко­то­рые пи­шут сти­хи не ху­же по­этов, но что-то в их сти­хах не то, и это сра­зу яс­но всем, но объ­яс­нить, в чем де­ло, не­воз­мож­но. А раз­го­во­ры о неп­риз­на­нии по­эта сов­ре­мен­ни­ка­ми - на­ив­ны. По­эта с пер­вых ша­гов уз­на­ют и те, кто рад ему, и те, ко­го он бе­сит. А раз­д­ра­жа­ет и бе­сит он мно­гих. Это, оче­вид­но, не­из­беж­но. Да­же Пас­тер­нак, так дол­го и уме­ло из­бе­гав­ший сти­хий­но­го бе­шен­с­т­ва не­чи­та­те­лей­, так уме­ло и соз­на­тель­но оча­ро­вы­вав­ший лю­бо­го со­бе­сед­ни­ка, не ушел под ко­нец жиз­ни от об­щей учас­ти. Быть мо­жет, по­эты вы­зы­ва­ют эту ярость чув­с­т­вом сво­ей пра­во­ты и "пря­миз­ной­" суж­де­ний­: "пря­миз­на на­шей ре­чи" [190] - не толь­ко пу­гач для де­тей­, а пря­миз­на эта яв­ля­ет­ся след­с­т­ви­ем це­лос­т­но­го ми­ро­по­ни­ма­ния… Ведь вся­кий по­эт - "ко­ле­ба­тель смыс­ла", то есть он не поль­зу­ет­ся суж­де­ни­ями-фор­му­ла­ми, ко­то­рые в хо­ду у лю­дей его эпо­хи, а из­в­ле­ка­ет мысль из сво­его ми­ро­по­ни­ма­ния. Лю­ди, поль­зу­ющи­еся при­лич­ны­ми и об­ще­рас­п­рос­т­ра­нен­ны­ми фор­му­ла­ми, не мо­гут не оби­жать­ся, ког­да пе­ред ни­ми пред­с­та­ет мысль - сы­рая, не­от­ра­бо­тан­ная, с еще нес­тер­ши­ми­ся уг­ла­ми… Не в та­ком ли смыс­ле го­во­рил О. М. о сырь­евой при­ро­де по­эзии, о том, что она - нес­рав­нен­но боль­шее сырье, чем да­же жи­вая раз­го­вор­ная речь? Лю­ди, чу­ра­ющи­еся это­го сырья, го­во­рят "А чем он луч­ше нас?" или: "Очень он обид­чи­вый­, по­доз­ри­тель­ный­, за­нос­чи­вый - веч­но спо­рит, всех учит"… Под эти по­гуд­ки шла трав­ля и Ах­ма­то­вой­, и Ман­дель­ш­та­ма, и Пас­тер­на­ка, и Ма­яков­с­ко­го, по­ка его не сде­ла­ли го­су­дар­с­т­вен­ным по­этом. Все это про­дол­жа­ли дол­го го­во­рить да­же о мер­т­вом Гу­ми­ле­ве. Без это­го не обой­тись, как ни ста­рай­ся, но, ког­да про­из­во­дит­ся пе­рес­мотр, лю­ди го­то­вых фор­мул сра­зу за­бы­ва­ют, что они го­во­ри­ли не­де­лю на­зад, по­то­му что ста­рые фор­му­лы они сме­ни­ли но­вы­ми. Нель­зя толь­ко за­бы­вать, что, кро­ме не-чи­та­те­лей­, по­эт всег­да ок­ру­жен друзь­ями. По­беж­да­ют по­че­му-то всег­да они.

    Говоря о "чи­та­те­ле од­ной кни­ги", О. М. ме­тил в не­на­вис­т­ную ему спо­соб­ность рав­но­душ­но пог­ло­щать не­сов­мес­ти­мые ве­щи, в ос­лаб­лен­ное чув­с­т­во вы­бо­ра, в то, что он наз­вал "вся­тер­пи­мость" - чем бы­ла ма­туш­ка-фи­ло­ло­гия, и чем ста­ла - "бы­ла вся кровь, вся не­тер­пи­мость, а ста­ла псяк­ровь, ста­ла вся­тер­пи­мость"…

    Другое имя это­му - "все­яд­ность". Пер­вую фи­лип­пи­ку про­тив все­яд­нос­ти я выс­лу­ша­ла то­же в де­вят­над­ца­том го­ду в Ки­еве, ког­да О. М. на­ки­нул­ся на Брю­со­ва за сти­хи про ис­то­ри­чес­кие эпо­хи [191], ко­то­рые он срав­ни­ва­ет с пес­т­ры­ми фо­на­ри­ка­ми. Раз воз­мож­но та­кое срав­не­ние, го­во­рил О. М., зна­чит, Брю­со­ву все без­раз­лич­но, а ис­то­рия для не­го толь­ко пред­мет лю­бо­ва­ния. Та­ков смысл, а точ­ных слов я не за­пом­ни­ла, но с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной они упот­реб­ля­ли для это­го фор­му­лу: "ве­ка и на­ро­ды"… Сам О. М. знал или, по край­ней ме­ре, хо­тел знать, что для не­го "да", а что "нет". Все его суж­де­ния так или ина­че от­но­си­лись к од­но­му или дру­го­му по­лю­су, и в этом был сво­е­об­раз­ный ду­ализм, как в древ­нем уче­нии о доб­ре и зле как двух ос­но­вах су­щес­т­во­ва­ния. Но ведь по­эты не мо­гут быть рав­но­душ­ны к доб­ру и злу и ни­ког­да не го­во­рят, что все су­щес­т­ву­ющее ра­зум­но.

    Острое чув­с­т­во вы­бо­ра и рез­кая из­би­ра­тель­ная спо­соб­ность ума О. М. от­ра­зи­лись и на том, как он чи­тал. В "за­пис­ных книж­ках" к "Пу­те­шес­т­вию в Ар­ме­нию" есть нес­коль­ко слов о "де­мо­не чте­ния", ко­то­рый выр­вал­ся из глу­би­ны "куль­ту­ры-опус­то­ши­тель­ни­цы". Лю­ди, чи­тая, пог­ру­жа­ют­ся в ил­лю­зор­ный мир и ста­ра­ют­ся за­пом­нить про­чи­тан­ное, ина­че го­во­ря, пол­нос­тью от­да­ют­ся во власть пе­чат­но­го сло­ва. Сам же О. М. пред­ла­гал чи­тать, не за­по­ми­ная, а при­по­ми­ная, то есть вы­ве­ряя каж­дое сло­во на сво­ем опы­те или со­раз­ме­ряя его со сво­ей ос­нов­ной иде­ей­, той са­мой­, что де­ла­ет че­ло­ве­ка лич­нос­тью. Ведь на пас­сив­ном, "за­по­ми­на­ющем" чте­нии спо­кон ве­ку стро­илась про­па­ган­да об­ще­дос­туп­ных иде­алов и под­но­си­лись для мас­со­во­го упот­реб­ле­ния го­то­вые, глад­ко от­ш­ли­фо­ван­ные ис­ти­ны. Та­кое чте­ние мыс­ли не бу­дит, а са­мо прев­ра­ща­ет­ся в сво­его ро­да гип­ноз, хо­тя у сов­ре­мен­нос­ти есть и бо­лее силь­ные сред­с­т­ва для то­го, что­бы от­ни­мать во­лю у че­ло­ве­ка.

    О. М. на­зы­вал чте­ние "де­ятель­нос­тью", и для не­го это бы­ла преж­де все­го де­ятель­ность от­бо­ра. Не­ко­то­рые кни­ги он пе­ре­лис­ты­вал и прос­мат­ри­вал, дру­гие чи­тал с ин­те­ре­сом и лю­бо­пыт­с­т­вом, как, нап­ри­мер, Хе­мин­гу­эя и Джой­са. Но на­ря­ду с этим су­щес­т­во­ва­ло нас­то­ящее фор­мо­об­ра­зу­ющее чте­ние, кни­ги, с ко­то­ры­ми он как бы всту­пал в кон­такт, ко­то­рые оп­ре­де­ля­ли ка­кой­-ни­будь пе­ри­од его жиз­ни или всю жизнь. При­ход но­вой кни­ги, оп­ре­де­ля­ющей пе­ри­од жиз­ни, по­хо­дил на встре­чу с че­ло­ве­ком, ко­то­ро­му суж­де­но стать дру­гом. "Я друж­бой был, как выс­т­ре­лом, раз­бу­жен" от­но­сит­ся да­ле­ко не толь­ко к встре­че с Ку­зи­ным, но в го­раз­до боль­шей сте­пе­ни к встре­че с не­мец­ки­ми по­эта­ми: "Ска­жи­те мне, друзья, в ка­кой Вал­гал­ле Мы вмес­те с ва­ми щел­ка­ли оре­хи, Ка­кой сво­бо­дой мы рас­по­ла­га­ли, Ка­кие вы пос­та­ви­ли мне ве­хи"… О. М. и преж­де знал этих по­этов - Гё­те, Гёль­дер­ли­на, Мё­ри­ке, ро­ман­ти­ков; но прос­то чте­ние - это еще не "встре­ча".

    Встреча про­изош­ла не слу­чай­но в Ар­ме­нии. Дол­гож­дан­ный при­езд в эту стра­ну - в "Чет­вер­той про­зе" рас­ска­зы­ва­ет­ся о пер­вой­, не­удач­ной по­пыт­ке выр­вать­ся ту­да - обос­т­рил дре­мав­шие рань­ше ин­те­ре­сы к то­му, что я со­вер­шен­но неп­ра­виль­но сей­час на­зы­ваю на­тур­фи­ло­со­фи­ей и еще ме­нее пра­виль­но мог­ла бы наз­вать фи­ло­со­фи­ей куль­ту­ры. Это бы­ло жи­вое лю­бо­пыт­с­т­во к ма­лень­кой стра­не, фор­пос­ту хрис­ти­ан­с­т­ва на Вос­то­ке, ус­то­яв­шей в те­че­ние ве­ков про­тив на­тис­ка ма­го­ме­тан­с­т­ва. Быть мо­жет, в эпо­ху кри­зи­са хрис­ти­ан­с­ко­го соз­на­ния у нас Ар­ме­ния прив­лек­ла О. М. этой сво­ей стой­кос­тью… Ведь не Гру­зия же, жизнь ко­то­рой скла­ды­ва­лась нес­рав­нен­но лег­че. В на­шей ма­лень­кой ком­на­те в гос­ти­ни­це-хю­ра­ноц сра­зу по­яви­лись кни­ги по куль­ту­ре Ар­ме­нии: Стржи­гов­с­кий­, ар­мян­с­кие ле­то­пи­си, Мо­исей Хо­рен­с­кий и мно­гое, что ка­са­лось хо­зяй­ст­ва и при­ро­ды этой стра­ны. Из всех книг о хо­зяй­ст­ве Ар­ме­нии О. М. вы­де­лял "Ка­ме­раль­ное опи­са­ние Ар­ме­нии" Шо­пе­на, чи­нов­ни­ка алек­сан­д­ров­с­ко­го вре­ме­ни. Он срав­ни­вал жи­вой ин­те­рес к стра­не Шо­пе­на с рав­но­ду­ши­ем бес­чис­лен­ных оз­лоб­лен­ных и брюз­жа­щих "ко­ман­ди­ро­воч­ных", с ко­то­ры­ми мы стал­ки­ва­лись в гос­ти­ни­це.

    Через ув­ле­че­ние Ар­ме­ни­ей приш­ла тя­га к Гё­те, Гер­де­ру и дру­гим не­мец­ким по­этам. Встре­ча с мо­ло­дым би­оло­гом Ку­зи­ным, пол­ным в то вре­мя фи­ло­соф­с­ких и ли­те­ра­тур­ных ин­те­ре­сов - всег­да чу­точ­ку бур­шев­с­ких - мог­ла бы прой­ти не­за­ме­чен­ной где-ни­будь в Мос­к­ве, но в Ар­ме­нии шар по­пал в лу­зу. Они раз­го­во­ри­лись во дво­ре ме­че­ти, где по­да­ва­ли в ма­лень­ких ста­кан­чи­ках пер­сид­с­кий чай впри­кус­ку, и приш­ли ко мне в гос­ти­ни­цу, про­дол­жая раз­го­ва­ри­вать. О. М., ви­ди­мо, за­ин­те­ре­со­вал­ся но­вым - би­оло­ги­чес­ким - под­хо­дом к тем ве­щам, о ко­то­рых ду­мал сам, и веч­ны­ми воп­ро­са­ми фор­мо­об­ра­зо­ва­ния. Уже за­дол­го до зна­ком­с­т­ва с Ку­зи­ным О. М. как-то на­пи­сал, что изу­че­ние по­эзии ста­нет на­укой толь­ко тог­да, ког­да к ней бу­дут при­ме­не­ны ме­то­ды би­оло­гии. Очень воз­мож­но, что в этом выс­ка­зы­ва­нии от­ра­зи­лась те­ория в язы­коз­на­нии, по­пу­ляр­ная в де­ся­тых го­дах, о двой­ных свя­зях этой на­уки - с со­ци­аль­ны­ми на­ука­ми и с би­оло­ги­ей. Впро­чем, ве­ра в би­оло­ги­чес­кий под­ход к по­эзии ис­чер­па­лась, не ус­пев за­ро­дить­ся, а сох­ра­ни­лось чис­тое лю­бо­пыт­с­т­во к опи­са­тель­ной би­оло­ги­чес­кой ли­те­ра­ту­ре и к проб­ле­мам жиз­ни как та­ко­вой.

    Кузин лю­бил Гё­те, и это то­же приш­лось кста­ти. Ког­да же в Мос­к­ве О. М. "встре­тил­ся" с Дан­том, друж­ба с Ку­зи­ным и ос­таль­ны­ми би­оло­га­ми пе­реш­ла в обыч­ное при­ятель­с­т­во за ста­ка­ном ви­на. А про Дан­та О. М. сра­зу ска­зал, что это и есть са­мое глав­ное. С тех пор О. М. уже ни­ког­да с ним не рас­ста­вал­ся и да­же дваж­ды брал с со­бой во внут­рен­нюю тюрь­му. Ду­мая о воз­мож­ном арес­те - а об этом ду­ма­ли все, ко­го я зна­ла, - О. М. раз­до­был се­бе "Ко­ме­дию" ма­лень­ко­го фор­ма­та и всю­ду тас­кал ее в кар­ма­не - ведь лю­дей арес­то­вы­ва­ли не толь­ко до­ма, но и на ули­це, и в уч­реж­де­ни­ях, а иног­да спе­ци­аль­но вы­зы­ва­ли ку­да-ни­будь, что­бы от­ту­да заб­рать на ве­ки веч­ные. Один мой при­ятель жа­ло­вал­ся, что не мо­жет тас­кать за со­бой на служ­бу ме­шок со всем не­об­хо­ди­мым для ла­гер­ной жиз­ни, од­на­ко, в ми­ну­ту арес­та, ко­то­рый про­изо­шел ночью до­ма, он так рас­те­рял­ся, что за­был взять с со­бой этот пре­дус­мот­ри­тель­но уло­жен­ный ме­шок… Кар­ман­но­го Дан­та О. М. ос­та­вил в Мос­к­ве, а с со­бой в Са­ма­ти­ху, от­ку­да его заб­ра­ли, взял дру­гое, до­воль­но уве­сис­тое из­да­ние. Не знаю, до­вез ли он эту кни­жеч­ку до пе­ре­сыль­но­го ла­ге­ря на Вто­рой Реч­ке под Вла­ди­вос­то­ком, где он умер. Ду­маю, что вряд ли: в ус­ло­ви­ях ежов­с­ко-ста­лин­с­ких ла­ге­рей ник­то уже не пом­нил о кни­гах.

    Случилось, что од­нов­ре­мен­но с О. М., не сго­ва­ри­ва­ясь, Дан­та ста­ла чи­тать и Ан­на Ан­д­ре­ев­на. Ког­да это вы­яс­ни­лось, она проч­ла ему на­изусть от­ры­вок из "La Di­vi­na Com­me­dia" (Don­na m'appar­ve sot­to ver­de man­to) и О. М. раз­вол­но­вал­ся чуть не до слез, что слы­шит эти стро­ки от Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны, ее го­ло­сом, ко­то­рый он так лю­бил.

    У Ах­ма­то­вой и О. М. бы­ла по­ра­зи­тель­ная спо­соб­ность, чи­тая по­этов, как бы вы­чер­ки­вать раз­де­ля­ющее их вре­мя и прос­т­ран­с­т­во. Та­кое чте­ние по при­ро­де сво­ей анах­ро­нич­но, и они всту­па­ли с ав­то­ром в лич­ные от­но­ше­ния. Оно рав­но­силь­но об­ще­нию и раз­го­во­ру не толь­ко с сов­ре­мен­ни­ка­ми, но и с те­ми, кто дав­но ушел. Та­кую же спо­соб­ность О. М. за­по­доз­рил у Дан­та, ког­да об­на­ру­жил, как тот встре­ча­ет­ся в аду со сво­ими лю­би­мы­ми ан­тич­ны­ми по­эта­ми. В статье "О при­ро­де сло­ва" О. М. по­ми­на­ет Бер­г­со­на, ко­то­рый ищет свя­зи меж­ду од­но­род­ны­ми яв­ле­ни­ями, раз­де­лен­ны­ми толь­ко вре­ме­нем, и это от­но­сит­ся к то­му же - к по­ис­кам дру­зей и со­юз­ни­ков че­рез вре­мя и прос­т­ран­с­т­во. Ве­ро­ят­но, это по­нял бы Китс [192] - ему ведь то­же хо­те­лось встре­тить­ся в ка­бач­ке со все­ми сво­ими жи­вы­ми и мер­т­вы­ми друзь­ями… Ах­ма­то­ва, вос­к­ре­шая для об­ще­ния тех, ко­го с на­ми уже нет, ин­те­ре­со­ва­лась их жиз­нью, бы­том, от­но­ше­ни­ями с людь­ми. Так впер­вые пре­под­нес­ла она мне Шел­ли - на нем она как буд­то тре­ни­ро­ва­лась… За­тем у нее нас­ту­пи­ла эпо­ха об­ще­ния с Пуш­ки­ным. С зор­кос­тью сле­до­ва­те­ля или рев­ни­вой жен­щи­ны она шаг за ша­гом вы­ве­ды­ва­ла, как пос­ту­па­ли, ду­ма­ли и го­во­ри­ли все, кто его ок­ру­жал, ра­зоб­ра­лась в пси­хо­ло­ги­чес­ких мо­ти­вах, как пер­чат­ку вы­вер­ну­ла каж­дую, ко­му дос­та­лась хоть од­на пуш­кин­с­кая улыб­ка. Та­кой лич­ной и прис­т­рас­т­ной за­ин­те­ре­со­ван­нос­ти у Ах­ма­то­вой не бы­ло ни к ко­му из жи­вых. И еще - она тер­петь не мог­ла пи­са­тель­с­ких жен и осо­бен­но жен по­этов. Ни­ког­да не пой­му, по­че­му она сде­ла­ла для ме­ня ис­к­лю­че­ние, но факт, что сде­ла­ла, хо­тя объ­яс­нить, по­че­му - не мог­ла… О. М., в про­ти­во­по­лож­ность Ах­ма­то­вой­, в лич­ную жизнь сво­их дру­зей поч­ти не вни­кал - я го­во­рю о по­этах прош­ло­го, - по­то­му что в от­но­ше­ни­ях жи­вых дру­зей он был до удив­ле­ния наб­лю­да­тель­ным, нес­мот­ря на ка­жу­щу­юся рас­се­ян­ность, и о тех, кто нас ок­ру­жал, знал го­раз­до боль­ше ме­ня; я да­же час­то ему не ве­ри­ла, но он всег­да ока­зы­вал­ся прав. А вот сес­т­ра­ми На­тальи Гон­ча­ро­вой­, По­ле­ти­кой или Ан­ной Гри­горь­ев­ной Дос­то­ев­с­кой он нис­коль­ко не ин­те­ре­со­вал­ся, и Ан­на Ан­д­ре­ев­на, зная его рав­но­ду­шие к этим воп­ро­сам, сво­ими со­об­ра­же­ни­ями с ним не де­ли­лась. А про жи­вых по­мал­ки­вал он: пусть де­ла­ют, что хо­тят… Раз­го­вор шел о строч­ках, о кус­ках - а это чу­до вы за­ме­ти­ли? а пом­ни­те, как там? а по­че­му… Час­то они чи­та­ли вмес­те, вслух, по­ка­зы­ва­ли лю­би­мые мес­та, де­ла­ли, так ска­зать, друг дру­гу по­дар­ки из ка­ких-ни­будь за­ме­ча­тель­ных на­хо­док… Пос­лед­ние го­ды бы­ли ок­ра­ше­ны Дан­том и дру­ги­ми италь­ян­ца­ми и, как всег­да, рус­ской по­эзи­ей.

    Труднее ска­зать, ка­кие кни­ги-спут­ни­ки бы­ли у О. М. в бо­лее ран­ние пе­ри­оды. В Ки­ев в де­вят­над­ца­том го­ду он при­ехал с Фло­рен­с­ким ("Столп и ут­вер­ж­де­ние Ис­ти­ны"). Ви­ди­мо, там его по­ра­зи­ли стра­ни­цы о сом­не­нии, по­то­му что он не раз имен­но так го­во­рил о сом­не­нии, не на­зы­вая, впро­чем, ис­точ­ни­ка. Школь­ни­ком он не­сом­нен­но чи­тал Гер­це­на, а в ка­кой­-то юно­шес­кий пе­ри­од его со­бе­сед­ни­ком был Вла­ди­мир Со­ловь­ев, ко­то­рый как фи­ло­соф, а не по­эт, оче­вид­но, го­раз­до бли­же О. М., чем при­ня­то ду­мать. От­сут­с­т­вие упо­ми­на­ния име­ни Со­ловь­ева в стать­ях объ­яс­ня­ет­ся бо­лее чем прос­то: боль­шин­с­т­во ста­тей на­пи­са­но в со­вет­с­кое вре­мя и для пе­ча­ти, а ни один ре­дак­тор не про­пус­тил бы сло­ва о Со­ловь­еве, кро­ме по­но­ше­ния и бра­ни. Меж­ду тем сле­ды фор­мо­об­ра­зу­юще­го вли­яния Вла­ди­ми­ра Со­ловь­ева раз­б­ро­са­ны у О. М. пов­сю­ду. Они - в хрис­ти­ан­с­ко-ре­ли­ги­оз­ном ми­ро­воз­зре­нии со­ловь­ев­с­ко­го тол­ка, в ме­то­дах и спо­со­бах по­ле­ми­ки, в раз­го­во­рах, во мно­гих ус­то­яв­ших­ся по­ня­ти­ях и да­же в от­дель­ных сло­вах. Вот, нап­ри­мер, "тол­пы лю­дей­, со­бы­тий­, впе­чат­ле­ний­" из сти­хов Бе­ло­му - пря­мая ре­ми­нис­цен­ция со­ловь­ев­с­кой "тол­пы идей­", мель­к­нув­шей у не­го где-то в фи­ло­соф­с­ких со­чи­не­ни­ях. О. М. вы­со­ко чтил В. Со­ловь­ева. Ког­да мы жи­ли в "Узком", са­на­то­рии Це­ку­бу, раз­мес­тив­шем­ся в усадь­бе Тру­бец­ких, где умер Со­ловь­ев, О. М. по­ра­жал­ся, как рав­но­душ­но со­вет­с­кие уче­ные за­ни­ма­ют­ся сво­ими де­ла­ми, пи­шут ста­тей­ки, по­чи­ты­ва­ют га­зе­ты и слу­ша­ют ра­дио в том са­мом си­нем ка­би­не­те, где ра­бо­тал и умер Вла­ди­мир Со­ловь­ев. Я тог­да не зна­ла ни­че­го про Со­ловь­ева, и он с от­в­ра­ще­ни­ем мне ска­зал: "Та­кая же ди­кар­ка, как они"… От этой про­фес­сор­с­кой тол­пы у О. М. по­яви­лось ощу­ще­ние вар­вар­с­ко­го на­шес­т­вия в свя­щен­ные мес­та рус­ской куль­ту­ры. Он ма­ло с кем раз­го­ва­ри­вал в та­ких мес­тах и дер­жал­ся обо­соб­лен­но. Од­наж­ды в Бол­ше­ве к не­му прис­та­ли фи­ло­соф­с­кие и ли­те­ра­ту­ро­вед­чес­кие да­моч­ки - про­си­ли по­чи­тать сти­хи и уве­ря­ли его, что "вы наш по­эт"… Он им от­ве­тил, что на­до по­ни­мать: ес­ли су­щес­т­ву­ет его по­эзия, зна­чит, нет их на­уки, или на­обо­рот, а по­это­му ми­ро­лю­би­вой все­яд­нос­ти нет мес­та… Та­ких вы­хо­док бы­ло сколь­ко угод­но: в ре­дак­ци­ях, на выс­туп­ле­ни­ях - всег­да зак­ры­тых, ра­зу­ме­ет­ся - в час­т­ных раз­го­во­рах, а они по­рож­да­ли це­лую вол­ну рас­ска­зов о не­вы­но­си­мом ха­рак­те­ре, хо­тя ха­рак­тер, в сущ­нос­ти, был прос­то не­тер­пи­мым. Не­тер­пи­мос­ти у О. М. хва­ти­ло бы на доб­рый де­ся­ток пи­са­те­лей­, но, к со­жа­ле­нию, это свой­ст­во не рас­п­ре­де­ля­ет­ся по кар­точ­кам… К на­шей ака­де­ми­чес­кой ин­тел­ли­ген­ции О. М. от­но­сил­ся на ред­кость не­тер­пи­мо: "Все они про­даж­ные"… К кон­цу двад­ца­тых и в трид­ца­тых го­дах влас­ти уже на­учи­лись "по­вы­шать уро­вень жиз­ни" тех, кто ока­зал­ся по­лез­ным, и не до­пус­кать в этом де­ле ни­ка­кой "урав­ни­лов­ки". Рас­сло­ение ста­ло очень за­мет­ным, и каж­до­му хо­те­лось сох­ра­нить свое с тру­дом до­бы­тое бла­го­по­лу­чие. За не­го дер­жа­лись осо­бен­но цеп­ко, по­то­му что по­за­ди ос­та­лась жес­то­кая ни­ще­та на­ча­ла ре­во­лю­ции. Это­го опы­та ник­то пов­то­рять не хо­тел, и не­за­мет­но об­ра­зо­ва­лись при­ви­ле­ги­ро­ван­ные, очень тон­кие слои с "па­ке­та­ми", да­ча­ми и ма­ши­на­ми. Эфе­мер­ность это­го бла­го­по­лу­чия они осоз­на­ли зна­чи­тель­но поз­же - в пе­ри­оды мас­со­во­го тер­ро­ра, ког­да вы­яс­ни­лось, что все мож­но от­нять в один миг и без вся­ко­го по­во­да… А по­ка что лю­ди, до­пу­щен­ные к пи­ро­гу, ста­ра­лись вы­пол­нять все, что от них тре­бо­ва­ли. Од­наж­ды в Во­ро­не­же О. М. по­ка­зал мне га­зе­ту с за­яв­ле­ни­ем ака­де­ми­ка Ба­ха по по­во­ду вы­хо­да "Крат­ко­го кур­са" [193]. "Пос­мот­ри, что он умуд­рил­ся на­пи­сать: "Крат­кий курс" - эпо­ха в мо­ей жиз­ни"… И он еще крат­кий­"… "Не на­пи­сать, а под­пи­сать", - ска­за­ла я. Та­кие до­ку­мен­ты при­но­си­лись го­то­вые на дом, и ос­та­ва­лось толь­ко пос­та­вить под ни­ми свою под­пись… "Тем ху­же", - от­ве­тил О. M. A что, соб­с­т­вен­но, дол­жен был сде­лать ака­де­мик Бах? Ис­п­ра­вить текст, на­пи­сать поп­ри­лич­нее, что­бы не ста­вить свое имя под яв­но ка­зен­ной бу­маж­кой­? Я в этом не уве­ре­на… Или выг­нать жур­на­лис­та, ко­то­рый явил­ся за его под­писью? Мож­но ли тре­бо­вать та­ко­го от лю­дей­, зная, ка­кие им уг­ро­жа­ли за это пос­лед­с­т­вия? Ду­маю, что нет. Как же быть? Не знаю. Тер­рор тем и от­ли­ча­ет­ся, что все свя­за­ны по ру­кам и но­гам, и ник­то не мо­жет ше­вель­нуть паль­цем.

    Но сей­час воз­ни­ка­ет дру­гой воп­рос: был ли мо­мент в на­шей жиз­ни, ког­да ин­тел­ли­ген­ция мог­ла от­с­то­ять свою не­за­ви­си­мость? Ве­ро­ят­но, та­кой мо­мент был, но ин­тел­ли­ген­ция, рас­ша­тан­ная и рас­сло­ив­ша­яся еще до ре­во­лю­ции, о сво­ей не­за­ви­си­мос­ти не ду­ма­ла, по­то­му что шел про­цесс ка­пи­ту­ля­ции и пе­ре­оцен­ки цен­нос­тей. Быть мо­жет, сей­час идет но­вое со­би­ра­ние цен­нос­тей. Они на­кап­ли­ва­ют­ся всле­пую, мед­лен­но и с тру­дом. Я ни­ког­да не уз­наю, смо­гут ли их от­с­то­ять и сох­ра­нить при сле­ду­ющих пред­с­то­ящих нам ис­пы­та­ни­ях.

    

    

    Николай Ти­хо­нов, по­эт, всег­да го­во­рил убеж­ден­но, гром­ко, вы­ра­зи­тель­но. Он умел по­ко­рять лю­дей и был од­ним из лов­цов душ и соб­лаз­ни­те­лей. Его при­ход в ли­те­ра­ту­ру встре­ти­ли ра­дос­т­но: Ко­ля - мо­ло­дой­, Ко­ля - жи­вой­, Ко­ля - не­пос­ред­с­т­вен­ный­… Он но­вый че­ло­век, он во­ен­ная кос­точ­ка, он уди­ви­тель­ный рас­сказ­чик. Мно­гие и сей­час под оба­яни­ем это­го быв­ше­го Ко­ли Ти­хо­но­ва, хо­тя и не по­ни­ма­ют, что с ним слу­чи­лось по­том. Ти­хо­но­ва при­вел к нам Ко­ля Чу­ков­с­кий­, и оба юно­ши пон­ра­ви­лись О. М.: "Смот­ри, ка­кой у Чу­ков­с­ко­го сын - доб­ряк"… А про Ти­хо­но­ва: "Ни­че­го, ни­че­го… Ка­жет­ся, он сей­час вой­дет в ва­гон и ска­жет: "Граж­да­не, предъ­яви­те до­ку­мен­ты"… "До­ку­мен­ты" О. М. про­из­нес с уда­ре­ни­ем на вто­ром сло­ге, как го­во­ри­ли на­чаль­ни­ки про­дот­ря­дов, про­ве­ряв­шие в граж­дан­с­кую вой­ну по­ез­да - нет ли там спе­ку­лян­тов, ве­зу­щих в го­род пуд му­ки… И все же О. М. то­же по­пал под оча­ро­ва­ние Ко­ли Ти­хо­но­ва, но это дли­лось не­дол­го. Ти­хо­нов пред­с­тал пе­ред на­ми в сво­ем под­лин­ном ви­де рань­ше, чем пе­ред дру­ги­ми. Мне осо­бен­но за­пом­ни­лась ис­к­рен­няя и убеж­ден­ная ин­то­на­ция Ти­хо­но­ва, ког­да он ска­зал: "Ман­дель­ш­там в Ле­нин­г­ра­де жить не бу­дет. Ком­на­ту мы ему не да­дим"… Это про­изош­ло пос­ле на­ше­го воз­в­ра­ще­ния из Ар­ме­нии; жить нам бы­ло нег­де, и О. М. поп­ро­сил пи­са­тель­с­кие ор­га­ни­за­ции пре­дос­та­вить ему ос­во­бо­див­шу­юся в До­ме ли­те­ра­то­ров ком­на­ту. Уз­нав об от­ка­зе и уди­вив­шись фор­му­ли­ров­ке, я спро­си­ла Ти­хо­но­ва, дол­жен ли О. М. про­сить раз­ре­ше­ние пи­са­тель­с­ких ор­га­ни­за­ций­, что­бы по­се­лить­ся в Ле­нин­г­ра­де, ска­жем, в час­т­ной ком­на­те. Ти­хо­нов уп­ря­мо пов­то­рял. "Ман­дель­ш­там в Ле­нин­г­ра­де жить не бу­дет"… Я поп­ро­бо­ва­ла уз­нать, го­во­рит ли он от сво­его име­ни или пе­ре­да­ет чьи-то ин­с­т­рук­ции, но тол­ку не до­би­лась. Ес­ли ин­с­т­рук­ции - за­чем же та­кая ис­к­рен­няя ин­то­на­ция? Эта ус­та­нов­ка не пред­ве­ща­ла ни­че­го хо­ро­ше­го, и мы уеха­ли в Мос­к­ву. А ин­то­на­ция Ти­хо­но­ва оз­на­ча­ла: мы все ве­дем се­бя, как лю­ди, де­ла­ем все, что по­ло­же­но, а кто та­кой этот Ман­дель­ш­там, ко­то­рый ни с кем не счи­та­ет­ся, не­сет черт зна­ет что, да еще тре­бу­ет от нас ком­нат и ра­бо­ты… Боль­но мно­го он се­бе поз­во­ля­ет, а мы по­том от­ве­чай­… Ти­хо­нов был по-сво­ему прав - для без­за­вет­но пре­дан­но­го че­ло­ве­ка, как он, Ман­дель­ш­там яв­лял­ся ано­ма­ли­ей­, вред­ным по­рож­де­ни­ем прош­ло­го, лиш­ним че­ло­ве­ком в ли­те­ра­ту­ре, где мес­та рас­п­ре­де­ля­ют выс­шие ин­с­тан­ции и те, ко­му это по­ру­че­но…

    К это­му вре­ме­ни мы уже по­ни­ма­ли Ти­хо­но­ва. Не­за­дол­го до раз­го­во­ра о ком­на­те и пра­ве на жи­тель­с­т­во в Ле­нин­г­ра­де мы встре­ти­ли его, ког­да он вы­хо­дил из ре­дак­ции жур­на­ла "Звез­да" с кар­ма­на­ми, на­би­ты­ми ру­ко­пи­ся­ми, взя­ты­ми на ре­цен­зию. Ти­хо­нов пох­ло­пал се­бя по кар­ма­нам и ска­зал: "Как на фрон­те"… Мы зна­ли, что Ти­хо­нов по­лон вос­по­ми­на­ни­ями о граж­дан­с­кой вой­не, но не по­ня­ли, ка­кое от­но­ше­ние име­ет к фрон­ту его от­то­пы­рен­ный кар­ман. Де­ло объ­яс­ни­лось сра­зу: "ли­те­ра­тур­ная вой­на"… Свой во­ен­ный пыл Ти­хо­нов пе­ре­нес на скром­ней­шую ли­те­ра­тур­ную ра­бо­ту: за­ре­жешь де­ся­ток гра­фо­ман­с­ких ро­ма­нов, ко­то­ры­ми всег­да пол­ны ре­дак­ци­он­ные пор­т­фе­ли, а за­од­но вы­явишь что-ни­будь иде­оло­ги­чес­ки чуж­дое - вот и ощу­ще­ние вы­пол­нен­но­го ре­во­лю­ци­он­но­го дол­га. Чем не вой­на? А во­ин при этом ни­чем не рис­ку­ет - как его в та­кой вой­не ра­нят? - и за­пол­ня­ет без вся­ко­го ма­ро­дер­с­т­ва свою квар­ти­ру скром­ным со­вет­с­ким уютом. Чем пло­хо?

    "Как на фрон­те" - лю­би­мая по­го­вор­ка Ти­хо­но­ва. Но мы иног­да слы­ша­ли от не­го и дру­гие ва­ри­ан­ты по­бед­ных кли­чей. По­че­му-то мне приш­лось зай­ти к не­му в Мос­к­ве. Он ос­та­но­вил­ся в До­ме Гер­це­на, где мы тог­да жи­ли, но на "бар­с­кой по­ло­ви­не", у Пав­лен­ко. Это про­изош­ло в день па­де­ния РАП­Па, 23 ап­ре­ля 1932 го­да - мы уз­на­ли об этом со­бы­тии ут­ром, раз­вер­нув га­зе­ты. Оно бы­ло не­ожи­дан­нос­тью для всех. Я зас­та­ла Ти­хо­но­ва и Пав­лен­ко за сто­лом, пе­ред бу­ты­лоч­кой ви­на. Они чо­ка­лись и праз­д­но­ва­ли по­бе­ду. "До­лой РАП­Пст­во", - кри­чал на­ход­чи­вый Ти­хо­нов, а Пав­лен­ко, че­ло­век го­раз­до бо­лее ум­ный и страш­ный­, толь­ко по­мал­ки­вал…

    "Но ведь вы дру­жи­ли с Авер­ба­хом", - уди­ви­лась я. Мне от­ве­тил не Ти­хо­нов, а Пав­лен­ко: "Ли­те­ра­тур­ная вой­на всту­пи­ла в но­вую фа­зу"…

    Из Во­ро­не­жа О. М. как-то прис­лал Ти­хо­но­ву сти­хи про ко­та и Ка­щея. Он по­че­му-то на­де­ял­ся, что Ти­хо­нов приш­лет де­нег, по­лу­чив от ссыль­но­го и ни­ще­го то­ва­ри­ща сти­хи про зо­ло­то и дра­го­цен­ные кам­ни. Ти­хо­нов не­мед­лен­но от­ве­тил те­лег­рам­мой­, что сде­ла­ет для О. М. все, что смо­жет. На этом на­ши от­но­ше­ния кон­чи­лись: вид­но, он не смог ни­че­го. Я на­пом­ни­ла Ти­хо­но­ву че­рез Сур­ко­ва про ту те­лег­рам­му уже в на­ча­ле шес­ти­де­ся­тых го­дов: "Биб­ли­оте­ка по­эта" от­ча­ян­но ис­ка­ла ко­му бы по­ру­чить пре­дис­ло­вие к кни­ге О. М., сто­яв­шей в пла­не из­да­тель­с­т­ва. Все под­ряд от­ка­зы­ва­лись пи­сать это ду­рац­кое пре­дис­ло­вие - ник­то не хо­тел де­лить с ре­дак­ци­ей от­вет­с­т­вен­нос­ти за вос­к­ре­ше­ние Ман­дель­ш­та­ма. Сог­ла­сись Ти­хо­нов на­пи­сать пре­дис­ло­вие, кни­га, на­вер­ное, дав­но бы выш­ла. Ведь был бла­гоп­ри­ят­ный мо­мент, как раз пе­ред вы­хо­дом по­вес­ти Сол­же­ни­цы­на… Кан­ди­да­ту­ра Ти­хо­но­ва для пре­дис­ло­вия на ред­кость удач­ная - ни к че­му не обя­зы­ва­ет и за­щи­ща­ет из­да­ние от на­па­док, ко­то­рые страш­ны до мо­мен­та вы­хо­да в свет все­го ти­ра­жа. Сур­ков уго­ва­ри­вал Ти­хо­но­ва и на­пом­нил ему о его обе­ща­нии "сде­лать все" в те­лег­рам­ме, но тот от­ка­зал­ся на­от­рез. "Он сов­сем прев­ра­тил­ся в ки­тай­ско­го бож­ка", - ска­за­ла я Сур­ко­ву. Он не воз­ра­жал, да и воз­ра­жать бы­ло не­че­го.

    Отказаться от Ко­ли Ти­хо­но­ва, юно­ши с раз­ма­шис­ты­ми дви­же­ни­ями, труд­но. "Ти­хо­нов и Лу­гов­с­кой ни­ког­да ни для ко­го ни­че­го не сде­ла­ли, - ска­за­ла мне Ан­на Ан­д­ре­ев­на, - но они все же по­луч­ше дру­гих"… Ан­на Ан­д­ре­ев­на как-то в 37 го­ду встре­ти­ла Ти­хо­но­ва, и они с пол­ча­са гу­ля­ли вмес­те по на­бе­реж­ной. Ти­хо­нов все вре­мя жа­ло­вал­ся ей на прок­ля­тое вре­мя. "Он го­во­рил то же, что мы", - ска­за­ла Ан­на Ан­д­ре­ев­на. Вот по­че­му она к не­му и сей­час неп­ло­хо от­но­сит­ся. Но как го­во­рил!… При­дя до­мой­, она не мог­ла при­пом­нить ни од­ной фра­зы, где он бы вы­дал свое от­но­ше­ние к тер­ро­ру: все бы­ло так от­ла­ки­ро­ва­но, что да­же Ах­ма­то­вой он "не дал про­тив се­бя ма­те­ри­ала"… Он толь­ко на что-то жа­ло­вал­ся, но ни од­но­го лиш­не­го сло­ва не про­из­нес - это ли не вы­со­кая дис­цип­ли­на!… Вот я и счи­таю, что его нель­зя ста­вить на од­ну дос­ку с Лу­гов­с­ким. Этот был сов­сем дру­го­го скла­да - нес­рав­нен­но бо­лее на­ив­но­го и чис­то­го. Фрон­та он бо­ял­ся, как ог­ня, ли­те­ра­тур­ной вой­ны не вел и в пьяном ви­де мог на­го­во­рить с три ко­ро­ба че­пу­хи. А Ти­хо­нов всег­да ве­рен се­бе и де­лу, ко­то­ро­му слу­жит. На его по­хо­ро­ны при­дут пос­лед­ние мо­ги­ка­не и воз­да­дут во­ин­с­кие по­чес­ти бес­пар­тий­но­му ли­те­ра­тур­но­му бор­цу, по­ни­мав­ше­му, что жур­нал "Звез­да" - тот же фронт.

    Жена Ти­хо­но­ва де­ла­ла, как буд­то, иг­руш­ки из папье-ма­ше. И сам жи­вой ког­да-то Ти­хо­нов прев­ра­тил­ся в фи­гур­ку из папье-ма­ше. В фут­ля­ре из папье-ма­ше ни­ког­да не со­дер­жит­ся под­лин­ных цен­нос­тей. Да их, на­вер­ное, ни­ког­да и не бы­ло, и Ти­хо­но­ву за­ни­мать­ся пе­ре­оцен­кой не приш­лось. Он - один из луч­ших пред­с­та­ви­те­лей тех, кто сто­ял за "но­вое" на за­ре двад­ца­тых го­дов.

    

    

    Больше чем чет­верть ве­ка на­зад, в май­ские праз­д­ни­ки 1938 го­да, я при­еха­ла в Мос­к­ву из Са­ма­ти­хи, до­ма от­ды­ха под Му­ро­мом, с из­вес­ти­ем об арес­те О. М. "На­до про­дер­жать­ся, по­ка ре­шит­ся судь­ба", - ска­за­ла я и, сняв с пол­ки нес­коль­ко книг, пош­ла к бу­ки­нис­ту. Кни­ги пош­ли на пер­вую и един­с­т­вен­ную по­сыл­ку О. М., ко­то­рая вер­ну­лась "за смер­тью ад­ре­са­та". Мне всег­да хо­те­лось, что­бы хоть что-ни­будь ос­та­лось от этой книж­ной пол­ки, да­вав­шей нам ил­лю­зию мир­ной жиз­ни: ведь в вы­бо­ре этих книг все-та­ки от­ра­зи­лись ин­те­ре­сы О. М. трид­ца­тых го­дов. И я тог­да же да­ла Хар­д­жи­еву при­мер­ный спи­сок рас­п­ро­дан­ных мною книг. Спи­сок, ко­неч­но, был не­точ­ным: жен­щи­на в том по­ло­же­нии, в ко­то­ром я тог­да на­хо­ди­лась, ни на чем сос­ре­до­то­чить­ся не мо­жет. Ос­та­ток книг, то есть то, от че­го от­ка­за­лись бу­ки­нис­ты, на­хо­дит­ся у мо­его бра­та Же­ни - мне до сих пор не­ку­да их заб­рать.

    Мы на­ча­ли по­ку­пать кни­ги, ког­да я пос­ту­пи­ла слу­жить в ре­дак­цию ЗКП. Там мне вы­да­ва­ли еже­ме­сяч­но "та­лон на бес­п­лат­ное при­об­ре­те­ние книг" - при­ви­ва­ли жур­на­лис­там куль­ту­ру… "Ку­пи­те что-ни­будь фун­да­мен­таль­ное", - по­со­ве­то­вал Че­ча­нов­с­кий­, вру­чая мне пер­вый та­лон. Он осо­бен­но ре­ко­мен­до­вал шес­ти­том­но­го Ле­ни­на или на­чи­нав­шее вы­хо­дить соб­ра­ние со­чи­не­ний Ста­ли­на [194]. На книж­ных пол­ках у всех на­ших зна­ко­мых уже сто­яли все соб­ра­ния клас­си­ков мар­к­сиз­ма - они ста­ли не­из­мен­ной при­над­леж­нос­тью ин­тел­ли­ген­т­с­ко­го до­ма. На этом очень нас­та­ива­ли на­ши вос­пи­та­те­ли. Ведь Ста­лин дей­ст­ви­тель­но ве­рил, что сто­ит всей ин­тел­ли­ген­ции хо­ро­шень­ко про­честь все эти кни­ги, как они тут же, убеж­ден­ные не­от­ра­зи­мой ло­ги­кой­, от­ка­жут­ся от иде­алис­ти­чес­ких пред­рас­суд­ков. Спрос на мар­к­сис­т­с­кую ли­те­ра­ту­ру сто­ял тог­да на выс­шей точ­ке. Ро­зо­вый че­кист, уго­щав­ший нас во вре­мя обыс­ка 34 го­да ле­ден­ца­ми из жес­тя­ной ко­роб­ки, был прос­то по­ра­жен от­сут­с­т­ви­ем мар­к­сис­т­с­кой ли­те­ра­ту­ры на на­шей пол­ке. "Где вы дер­жи­те сво­их клас­си­ков мар­к­сиз­ма?" - спро­сил он у ме­ня. О. М. рас­слы­шал воп­рос и шеп­нул мне. - "Он в пер­вый раз за­би­ра­ет че­ло­ве­ка, у ко­то­ро­го нет Мар­к­са"…

    И ни­ка­ких во­об­ще фун­да­мен­таль­ных клас­си­ков у нас не бы­ло, во­об­ще ни­че­го мно­го­том­но­го, хо­тя нас всег­да под­би­ва­ли чем-ни­будь та­ким об­за­вес­тись. Бе­не­дик­ту Лив­ши­цу это да­же уда­лось, и О. М. под его вли­яни­ем взял как-то и ку­пил мно­го­том­но­го Ла­рус­са [195]. Ведь Бен го­во­рил: "Пе­ре­вод­чи­ку без это­го не обой­тись"… Это про­ис­хо­ди­ло в се­ре­ди­не двад­ца­тых го­дов, ког­да О. М. ос­та­ва­лось до­бы­вать на жизнь толь­ко пе­ре­во­да­ми… Тол­с­тые то­ма Ла­рус­са так и про­ле­жа­ли, свя­зан­ные ве­рев­кой­, и уеха­ли об­рат­но к бу­ки­нис­ту - пе­ре­вод­чи­ком О. М. не сде­лал­ся… Фун­да­мен­таль­ное и соб­ра­ния со­чи­не­ний ни­ког­да О. М. не соб­лаз­ня­ли. К то­му же в нем со­вер­шен­но от­сут­с­т­во­ва­ла жил­ка со­би­ра­тель­с­т­ва и кол­лек­ци­онер­с­т­ва. Он не нуж­дал­ся ни в ред­ких кни­гах, ни "в пол­ном ох­ва­те" ка­ко­го-ни­будь воп­ро­са. Ему хо­те­лось, что­бы у не­го и с ним жи­ли те кни­ги, с ко­то­ры­ми он как бы всту­пил в лич­ные от­но­ше­ния, за­вя­зал нас­то­ящий раз­го­вор. Про­чие он мог да­же це­нить, но лег­ко с ни­ми рас­ста­вал­ся. Так он поз­во­лил Ка­та­еву ута­щить толь­ко что вы­шед­шую "Сес­т­ру мою жизнь". "Что мне на­до, я пом­ню, а ему нуж­нее", - объ­яс­нил О. М. Он всег­да пов­то­рял: "Кни­га дол­ж­на быть у то­го, ко­му она нуж­на"…

    Мне поч­ти ни­ког­да не уда­ва­лось соб­лаз­нить О. М. сво­ими книж­ны­ми на­ход­ка­ми. Од­наж­ды я с тор­жес­т­вом вы­та­щи­ла из ку­чи бу­ки­нис­ти­чес­кой рва­ни "Cor ar­dens" [196] - ведь мне-то хо­те­лось преж­де все­го вос­ста­но­вить все ут­ра­чен­ные кни­ги с мо­ей пер­вой пол­ки. О. М. ос­тал­ся рав­но­ду­шен: "За­чем всег­да од­но и то же?"… Это бы­ло уже пе­ре­жи­то, и сю­да О. М. воз­в­ра­щать­ся не хо­тел. За­то то­ми­ку Бюр­ге­ра О. М. об­ра­до­вал­ся: "Ты всег­да зна­ешь, что мне нуж­но"… Но это бы­ло неп­рав­дой - кро­ме Бюр­ге­ра, он все мои пред­ло­же­ния всег­да от­к­ло­нял.

    На на­шей пол­ке, по­явив­шей­ся в трид­ца­тые го­ды, сов­сем не бы­ло по­эзии двад­ца­то­го ве­ка - толь­ко Ан­нен­с­кий­, ак­ме­ис­ты - Гу­ми­лев и Ах­ма­то­ва, да еще две-три слу­чай­ные кни­ги. По­эзию XX ве­ка О. М. пе­рес­мот­рел в 22 го­ду. Слу­чи­лось так, что два мо­ло­дых че­ло­ве­ка ре­ши­ли поп­ро­бо­вать, ка­ко­во быть час­т­ны­ми из­да­те­ля­ми, и за­ка­за­ли О. М. ан­то­ло­гию рус­ской по­эзии от сим­во­лис­тов до "се­год­няш­не­го дня". Ан­то­ло­гия от­к­ры­ва­лась Ко­нев­с­ким и Доб­ро­лю­бо­вым, а кон­ча­лась Бо­ри­сом Ла­пи­ным. О. М., как обыч­но, ис­кал у по­этов удач [197]: у Доб­ро­лю­бо­ва "Го­во­ря­щих ор­лов", у Баль­мон­та "Пес­ню ара­ба, чье имя нич­то", у Ко­ма­ров­с­ко­го "На пло­ща­дях од­но лишь сло­во - да­ки", у Бо­ро­да­ев­с­ко­го - "Стри­жей­", у Ло­зи­ны-Ло­зин­с­ко­го - "Шах­ма­тис­тов". Он с удо­воль­с­т­ви­ем пе­ре­пи­сал два-три сти­хот­во­ре­ния Бо­ри Ла­пи­на - что-то про ум­ный лоб и "звез­ды в ок­нах ВЧК" и еще "Как, над­ку­сы­вая паль­цы ас­т­рам, Триль-Траль це­ло­вал цве­ты"… Заг­воз­д­кой был Брю­сов. Он не под­би­рал­ся, а обой­тись без не­го бы­ло не­воз­мож­но. В те го­ды он ка­зал­ся го­раз­до круп­нее, чем сей­час, - нам не хва­та­ло ло­мо­но­сов­с­кой "да­ле­ко­ва­тос­ти" [198], что­бы пра­виль­но оце­нить яв­ле­ние. Ведь на близ­ком рас­сто­янии мас­ш­та­бы всег­да ис­ка­жа­ют­ся. Чи­тая Брю­со­ва, ко­то­ро­го нуж­но бы­ло очень ши­ро­ко пред­с­та­вить, О. М. вы­хо­дил из се­бя: "Что это зна­чит - "ты дол­жен быть жар­ким, как пла­мя [199], ты дол­жен быть ос­т­рым, как меч"?" - раз­д­ра­жен­но спра­ши­вал он, а ког­да де­ло до­хо­ди­ло до строк про Дан­те, ко­то­ро­му под­зем­ное пла­мя обож­г­ло ще­ки, О. М. бро­сал­ся к из­да­те­лям от­ка­зы­вать­ся от ра­бо­ты. А они, как на­роч­но, при­но­си­ли в кар­ма­нах це­лые во­ро­ха брю­сов­с­ких сти­хов. Но это бы­ли слав­ные маль­чи­ки - пос­по­рив, они ус­по­ка­ива­лись и пря­та­ли свои сок­ро­ви­ща об­рат­но в кар­ман, в свою тай­ную ан­то­ло­гию для уб­ла­же­ния соб­с­т­вен­ной ду­ши. О. М. по­том час­то вспо­ми­нал их - они ка­за­лись чис­ты­ми ан­ге­ла­ми по срав­не­нию с лю­бым со­вет­с­ким ре­дак­то­ром. Ан­то­ло­гию зап­ре­ти­ли, по­то­му что О. М. не вклю­чил в нее по­этов, ко­то­рым уже тог­да пок­ро­ви­тель­с­т­во­ва­ло го­су­дар­с­т­во, то есть про­ле­тар­с­ких. Их име­на ка­ну­ли в веч­ность, и мне не при­пом­нить, о ком шла речь. Кро­ме то­го, цен­зор нас­та­ивал на том, что­бы снять це­лую гру­ду "бур­жу­аз­ных, клас­со­во чуж­дых" сти­хов. От всей этой ра­бо­ты ос­та­лось толь­ко нес­коль­ко лис­т­ков вер­с­т­ки. Это бы­ла са­мая при­ят­ная из всех за­каз­ных ра­бот - един­с­т­вен­ная по-нас­то­яще­му ос­мыс­лен­ная: мне ка­жет­ся, что каж­до­му по­эту в мо­ло­дос­ти сле­ду­ет соб­рать соб­с­т­вен­ную ан­то­ло­гию род­ной по­эзии.

    "Что это зна­чит?" - час­тый ар­гу­мент О. М. про­тив раз­д­ра­жав­ших его сти­хов. Он так спро­сил ме­ня про сти­хи Ма­яков­с­ко­го "наш бог - бег, сер­д­це - наш ба­ра­бан"… Мне нра­вил­ся этот треск, по­ка я не за­ду­ма­лась о том, что это зна­чит. А во­об­ще к Ма­яков­с­ко­му О. М. от­но­сил­ся хо­ро­шо и рас­ска­зы­вал, как они ког­да-то под­ру­жи­лись в Пе­тер­бур­ге, но их рас­та­щи­ли в раз­ные сто­ро­ны: по­этам раз­ных нап­рав­ле­ний дру­жить не по­ла­га­лось. К это­му вре­ме­ни от­но­сит­ся фо­тог­ра­фия [200] О. М. с Ма­яков­с­ким, Лив­ши­цем и Чу­ков­с­ким. Она бы­ла, на­пе­ча­та­на в ка­кой­-то га­зе­те для ил­люс­т­ра­ции то­го, ка­кие кре­ти­ны ле­зут те­перь в ли­те­ра­ту­ру. В сущ­нос­ти, по­яв­ле­ни­ем чи­та­те­лей и пе­ре­ме­ной от­но­ше­ния к по­эзии, про­явив­шей­ся с та­кой от­чет­ли­вос­тью к пер­вой вой­не или к на­ча­лу ре­во­лю­ции, мы обя­за­ны сим­во­лис­там, их ог­ром­ной учи­тель­с­кой ра­бо­те. Я са­ма - ро­вес­ни­ца ве­ка - уже при­над­ле­жу к вы­учен­но­му ими по­ко­ле­нию. Имен­но в тех кру­гах, где они име­ли вли­яние - а эти кру­ги все вре­мя рас­ши­ря­лись, - по-но­во­му рас­к­ры­лись и Тол­с­той­, и, в осо­бен­нос­ти, Дос­то­ев­с­кий­, на­ча­лось изу­че­ние Пуш­ки­на, вос­к­рес­ли Тют­чев, Ба­ра­тын­с­кий­, Фет и мно­гие дру­гие. Рус­ская бы­тов­щи­на те­ря­ла чи­та­те­ля, но еще сох­ра­ня­ла по­зи­ции в са­мой ли­те­ра­ту­ре, в пи­са­тель­с­ких кру­гах… Имен­но она пош­ла по­хо­дом на все сде­лан­ное сим­во­лис­та­ми, на тот куль­тур­ный подъ­ем, ко­то­рый обус­ло­ви­ла их де­ятель­ность, хо­тя да­же она уже не мог­ла по­сяг­нуть на са­мих сим­во­лис­тов. Дол­гое вре­мя ка­за­лось, буд­то куль­ту­ра "се­реб­ря­но­го", как его на­зы­ва­ют, ве­ка уже со­вер­шен­но вы­топ­та­на, сей­час опять по­яв­ля­ют­ся ка­кие-то проб­лес­ки. Что-то с ни­ми бу­дет? Ку­да мы идем?

    В трид­ца­тые го­ды О. М. уже не воз­в­ра­щал­ся к двад­ца­то­му ве­ку рус­ской по­эзии, а на пол­ке соб­ра­лась по­эзия де­вят­над­ца­то­го. О. М. лю­бил пер­во­из­да­ния по­эти­чес­ких сбор­ни­ков, и это нис­коль­ко не про­ти­во­ре­чит то­му, что я ска­за­ла об от­сут­с­т­вии у не­го кол­лек­ци­онер­с­кой жил­ки. В пер­вых из­да­ни­ях сти­хов всег­да вид­на ру­ка ав­то­ра, его оцен­ка сти­хов, его от­бор, его рас­по­ло­же­ние ве­щей. В пер­во­из­да­ни­ях у нас бы­ли: Дер­жа­вин, Язы­ков, Жу­ков­с­кий­, Ба­ра­тын­с­кий­, Фет, По­лон­с­кий и дру­гие. И у них О. М. отыс­ки­вал уда­чи. У Мея он от­ме­тил "Пом­пе­ян­ку" [201] - "ты, пом­пе­ян­ка, мчишь­ся по воз­ду­ху"… У Слу­чев­с­ко­го - "Ярос­лав­ну" и "Казнь в Же­не­ве", где строч­ки про ста­ру­ху зву­чат поч­ти как Ан­нен­с­кий­… У По­ле­жа­ева - "Цы­ган­ку". Не пом­ню, чем он вос­хи­щал­ся у Апол­ло­на Гри­горь­ева, ко­то­ро­го то­же чи­тал по пер­во­из­да­нию: он слу­чай­но раз­до­был кни­жеч­ку - не "Гим­ны" ли? - из­дан­ную все­го в пя­ти­де­ся­ти эк­зем­п­ля­рах. У Фе­та он лю­бил мно­жес­т­во сти­хов, а сре­ди них "Змею", где "че­шет ко­су, мо­ет шею чер­ноб­ро­вая вдо­ва". В этом вы­бо­ре, ве­ро­ят­но, под­соз­на­тель­но дей­ст­во­ва­ла власть оце­нок пер­во­го учи­те­ля, Вла­ди­ми­ра Ва­силь­еви­ча Гип­пи­уса, о ко­то­ром О. М. рас­ска­зы­ва­ет в "Шу­ме вре­ме­ни". Ан­на Ан­д­ре­ев­на у Фе­та выб­ра­ла для се­бя: "мо­его тот бе­зум­с­т­ва же­лал, кто сви­вал этой ро­зы за­вой­"… Они об­ме­ни­ва­лись лю­би­мы­ми сти­ха­ми, да­ри­ли их друг дру­гу… А с Май­ко­вым слу­чи­лось то, что с Брю­со­вым: ни­че­го выб­рать не уда­лось… Уго­лок пол­ки, где сто­яли рус­ские по­эты, неп­ре­рыв­но по­пол­нял­ся, но за­каз­чи­ка на ан­то­ло­гию уже не бы­ло и быть не мог­ло.

    Второй по ко­ли­чес­т­ву раз­дел книг - италь­ян­цы. Вмес­те с Дан­те приш­ли Ари­ост, Тасс, Пет­рар­ка. Они бы­ли не толь­ко в под­лин­ни­ках, но и в не­мец­ких про­за­ичес­ких пе­ре­во­дах. Пер­вое вре­мя, ког­да О. М. еще не ов­ла­дел язы­ком, он иног­да при­бе­гал к пе­ре­во­дам. Сре­ди них он це­нил толь­ко один, не вспом­ню чей - уж не Гор­бо­ва ли? - рус­ский про­за­ичес­кий пе­ре­вод "Чис­ти­ли­ща" [202], из­дан­ный в де­ся­тых го­дах. Сти­хот­вор­ные пе­ре­во­ды он не вы­но­сил. Слиш­ком уж ред­кая уда­ча, ког­да пе­ре­вод вхо­дит в ли­те­ра­ту­ру, как во­шел Гне­дич… Все из­да­ния бы­ли скром­ные, с не­боль­шим фак­ти­чес­ким ком­мен­та­ри­ем, вро­де ок­с­фор­д­с­ко­го, 1904 го­да. Мы бы ку­пи­ли, ко­неч­но, бо­лее но­вые из­да­ния, но их и сей­час не дос­тать. Из италь­ян­с­кой про­зы я пом­ню Ва­за­ри, Бок­кач­чо, Ви­ко, но это, ве­ро­ят­но, не все.

    Латинских по­этов на­ко­пи­лось до­воль­но мно­го - Ови­дий­, Го­ра­ций­, Ти­булл, Ка­тулл… Поч­ти все они по­ку­па­лись в из­да­ни­ях с не­мец­ки­ми пе­ре­во­да­ми, по­то­му что нем­цы, как пе­ре­вод­чи­ки, точ­нее фран­цу­зов.

    В Ар­ме­нии О. М. вер­нул­ся к нем­цам и в трид­ца­тых го­дах уси­лен­но их по­ку­пал - Гё­те, ро­ман­ти­ков - Бюр­ге­ра, Ле­нау Эй­хен­дор­фа, обо­их Клей­стов, Гер­де­ра и еще, и еще. За­вел он и Клоп­ш­то­ка, по­то­му что, как он го­во­рил, это зву­чит, как ор­ган. Кро­ме то­го, за­ве­лись Мё­ри­ке и Гёль­дер­лин. Еще он до­был кое-ко­го из пи­сав­ших по-сред­не­не­мец­ки. Фран­цу­зов бы­ло го­раз­до мень­ше. От прош­ло­го ос­та­лись Шенье, Бар­бье и веч­ный Вий­он. За­но­во он ку­пил Вер­ле­на, Бод­ле­ра и Рем­бо. В юнос­ти он как-то про­бо­вал пе­ре­во­дить Мал­лар­ме [203] - ему по­со­ве­то­вал Ан­нен­с­кий­: учи­тесь на пе­ре­во­дах. Но ни­че­го из это­го не выш­ло, и О. М. убеж­дал ме­ня, что Мал­лар­ме прос­то шут­ник. И еще - Гу­ми­лев и Ге­ор­гий Ива­нов буд­то драз­ни­ли его та­кой строч­кой­: "и мо­ло­дая мать - кор­мя­щая сос­на", то есть со сна… Хо­ро­шо, ког­да лю­ди друг дру­га драз­нят…

    О. М. при­вез из Ле­нин­г­ра­да свои юно­шес­кие ста­роф­ран­цуз­с­кие книж­ки еще в 22 го­ду, ког­да ему за­ка­за­ли пе­ре­вод ста­роф­ран­цуз­с­ко­го эпо­са. Не­дав­но Са­ша Мо­ро­зов ра­зыс­кал в ка­ком-то ар­хи­ве [204] воль­ный пе­ре­вод пла­ча по Алек­сее и "Алис­канс". Это не прос­то пе­ре­вод - в обе­их ве­щах как-то стран­но за­го­во­ри­ла судь­ба, и О. М. это чув­с­т­во­вал. Алек­сей - это обет ни­ще­ты, а Алис­кан­сом он как бы дал клят­ву не пря­тать­ся, ког­да на­до за­щи­щать жизнь. С ру­ко­пи­ся­ми О. М. был всег­да ис­к­лю­чи­тель­но неб­ре­жен, ни­че­го не хра­нил - "сох­ра­нит тот, ко­му нуж­но" - и ве­рил в ар­хи­вы и ре­дак­ции: эти сти­хи он дал в един­с­т­вен­ном спис­ке в ре­дак­цию жур­на­ла "Рос­сия" и не поз­во­лил мне снять ко­пию. Кро­ме обыч­ной неб­реж­нос­ти здесь бы­ло еще что-то: он бо­ял­ся этих сти­хов, как тех двус­ти­ший­, где пред­с­ка­за­на тяж­кая судь­ба жен­щи­не [205]. От та­ких сти­хов он пря­тал­ся - ни­ког­да их не вспо­ми­нал и до­ма не дер­жал. Так ре­бе­нок зак­ры­ва­ет гла­за и ду­ма­ет, что его не ви­дят, или пти­ца пря­чет го­ло­ву под кры­ло. А ка­кое тут, кста­ти, пред­с­ка­за­ние? Как ина­че мог­ла сло­жить­ся на­ша судь­ба в этом ми­ре? Хо­ро­шо еще, что я до че­го-то до­жи­ла и сох­ра­ни­ла сти­хи. При­хо­дит­ся это счи­тать уда­чей - те­перь уже сти­хи не про­па­дут. И Ан­на Ан­д­ре­ев­на выс­то­яла… Не чу­до ли это?

    Из рус­ских книг О. М. жад­но по­ку­пал рус­ских фи­ло­со­фов - Ча­ада­ева и сла­вя­но­фи­лов. С гер­ман­с­кой фи­ло­со­фи­ей яв­но не ла­ди­лось: од­наж­ды ку­пил то­мик Кан­та, по­ню­хал, ска­зал: "На­день­ка, это не для нас" и за­ки­нул за кни­ги, что­бы не соб­лаз­нять­ся. С рус­ски­ми бы­ло со­вер­шен­но ина­че - он с ни­ми жил. До нас до­воль­но ра­но до­шел слух о том, как вы­рос в из­г­на­нии Бер­дя­ев. О. М. все спра­ши­вал про не­го и пы­тал­ся дос­тать кни­ги, но с каж­дым днем это ста­но­ви­лось труд­нее и опас­нее. Так мы и жи­ли, от­ре­зан­ные от сов­ре­мен­нос­ти - на су­хом пай­ке. Ос­та­ва­лось толь­ко прош­лое, и мы поль­зо­ва­лись им, как мог­ли.

    В ко­рот­кий пе­ри­од, от трид­ца­то­го го­да до ссыл­ки, О. М. вплот­ную за­нял­ся древ­не­рус­ской ли­те­ра­ту­рой. Он соб­рал ле­то­пи­си в раз­ных из­да­ни­ях, "Сло­во", ко­неч­но, ко­то­рое он всег­да очень лю­бил и знал на­изусть, кое-ка­кие по­вес­ти, а так­же рус­ские и сла­вян­с­кие пес­ни в раз­ных соб­ра­ни­ях - Ки­ре­ев­с­ко­го, Рыб­ни­ко­ва… Ста­ро­рус­скую ли­те­ра­ту­ру О. М. всег­да хва­тал с жад­нос­тью и знал и Ав­ва­ку­ма, и нес­час­т­ную княж­ну, вы­шед­шую за­муж за бра­та цар­с­кой не­вес­ты [206]. На пол­ках по­явил­ся Клю­чев­с­кий­, вклю­чая ран­ние ра­бо­ты, вро­де "Ска­за­ния инос­т­ран­цев", а так­же ар­хив­ные ма­те­ри­алы, ко­то­рые у нас до­воль­но ши­ро­ко из­да­ва­лись: до­ку­мен­ты пу­га­чев­с­ко­го бун­та, след­с­т­вен­ные де­ла де­каб­рис­тов и на­ро­до­воль­цев; Ан­на Ан­д­ре­ев­на то­же от­да­ла это­му дань, а в пе­ри­од ежов­щи­ны толь­ко и чи­та­ла "Ссыл­ку и ка­тор­гу" [207]. Те­ни­шев­с­кое учи­ли­ще [208] все-та­ки да­ло хо­ро­шие зна­ния древ­не­рус­ско­го язы­ка и ли­те­ра­ту­ры - они как-то в кро­ви бы­ли. Ра­бо­тая в пе­да­го­ги­чес­ких ву­зах, я час­то ду­ма­ла, ка­кую ро­ко­вую роль сыг­ра­ло раз­ру­ше­ние сред­ней шко­лы. Мне ка­жет­ся, что ни я, ни О. М. со­вет­с­кой шко­лы бы не кон­чи­ли - не смог­ли бы - и уж во вся­ком слу­чае за всю жизнь не на­ко­пи­ли бы тех прос­тых пред­с­тав­ле­ний и не­нап­ря­жен­ных зна­ний­, ко­то­рые нам да­ла рус­ская гим­на­зия.

    Новым для О. М. бы­ли ар­мян­с­кие ле­то­пис­цы. Ему уда­лось дос­тать у бу­ки­нис­тов Мо­исея Хо­рен­с­ко­го и еще кое-что, но очень ма­ло. За­то с би­оло­ги­ей ему по­вез­ло - он дос­тал Лин­нея, Бюф­фо­на, Пал­ла­са и Ла­мар­ка. За­вел­ся у не­го и Дар­вин - "Пу­те­шес­т­вие на "Биг­ле" - и кое-кто из фи­ло­со­фов, ос­но­вы­ва­ющих­ся на би­оло­гии, нап­ри­мер Дриш.

    Философии куль­ту­ры и би­оло­гии О. М. не чу­рал­ся, но с Ге­ге­лем у не­го не выш­ло ни­че­го, как и с Кан­том. Мар­к­сом он ув­ле­кал­ся еще гим­на­зис­том, и на этом де­ло кон­чи­лось. Пе­ред са­мым арес­том 34 го­да он от­к­ло­нил при­не­сен­ную ему в по­да­рок "Ди­алек­ти­ку при­ро­ды", оше­ло­мив да­ри­те­ля, Леж­не­ва, озор­ной вы­ход­кой. Этот Леж­нев ког­да-то из­да­вал жур­нал "Рос­сия", и О. M. у не­го сот­руд­ни­чал. Имен­но он за­ка­зал ему "Шум вре­ме­ни", а по­том от­к­ло­нил: ему ме­ре­щи­лись сов­сем иные вос­по­ми­на­ния и сов­сем дру­гое дет­с­т­во, о ко­то­ром впос­лед­с­т­вии он на­пи­сал сам. Это бы­ла ис­то­рия ев­рей­ско­го мес­теч­ко­во­го под­рос­т­ка, от­к­рыв­ше­го для се­бя мар­к­сизм. Леж­не­ву по­вез­ло: его кни­гу, ко­то­рую ник­то не хо­тел пе­ча­тать [209] - хо­тя она бы­ла не ху­же дру­гих, - про­чел и одоб­рил Ста­лин. Он да­же поз­во­нил Леж­не­ву по те­ле­фо­ну, но не зас­тал его до­ма. Пос­ле это­го звон­ка Леж­нев, на­де­ясь на пов­тор­ный­, про­си­дел ров­но не­де­лю до­ма, не от­хо­дя от те­ле­фо­на. Он на­де­ял­ся на пов­то­ре­ние чу­да, но чу­де­са, как из­вес­т­но, не пов­то­ря­ют­ся. Че­рез не­де­лю ему со­об­щи­ли, что вто­ро­го звон­ка не бу­дет, но уже от­да­ны рас­по­ря­же­ния: кни­га пе­ча­та­ет­ся, сам он при­нят в пар­тию - по­ру­чи­тель Ста­лин - и наз­на­чен ве­дать ли­те­ра­тур­ным от­де­лом "Прав­ды". Из пол­но­го нич­то­жес­т­ва, ког­да вся­кий мог пих­нуть его са­по­гом как ли­шен­ца и быв­ше­го час­т­но­го из­да­те­ля, Леж­нев воз­нес­ся и чуть не со­шел с ума от ра­дос­т­но­го уми­ле­ния. Кста­ти, из всех га­ру­наль­ра­ши­дов­с­ких чу­дес это ока­за­лось са­мым проч­ным: Леж­нев до са­мой смер­ти пре­бы­вал на этом пос­ту - или на рав­ноз­на­ча­щем…

    Узнав о сво­ей судь­бе, Леж­нев ре­шил­ся на­ко­нец отой­ти от те­ле­фо­на. Он бро­сил­ся сна­ча­ла к па­рик­ма­хе­ру - за не­де­лю си­де­ния до­ма он ус­пел из­ряд­но об­рас­ти бо­ро­дой­, а по­том - к нам с по­дар­ком и с рас­ска­зом о по­во­рот­ном со­бы­тии сво­ей жиз­ни и о том, как он при­шел к мар­к­сиз­му. Из­да­вая "Рос­сию", он об этом ведь и не по­мыш­лял. Ока­зы­ва­ет­ся, Леж­нев изу­чил но­во­от­к­ры­тые кни­ги Эн­гель­са, в час­т­нос­ти "Ди­алек­ти­ку при­ро­ды", и проз­рел. Он да­же за­шел в книж­ный ма­га­зин и ку­пил эк­зем­п­ляр этой кни­ги, по­то­му что на­де­ял­ся, что О. М. то­же проз­ре­ет. Леж­нев был пре­дель­но ис­к­рен­ним и доб­ро­же­ла­тель­ным. Я да­же по­за­ви­до­ва­ла тог­да: ис­к­рен­нее ис­по­ве­да­ние ве­ры, ког­да оно еще с хо­ду из­бав­ля­ет от всех неп­ри­ят­нос­тей и тут же на­чи­на­ет при­но­сить ре­гу­ляр­ный до­ход, - на­вер­ное, уди­ви­тель­но при­ят­ная вещь…

    О. М. шле­пал по ком­на­те в до­маш­них туф­лях и, прис­вис­ты­вая, пог­ля­ды­вал на Леж­не­ва. От по­дар­ка он толь­ко ле­ни­во от­ма­хи­вал­ся. Леж­нев нас­та­ивал, и О. М. при­бег к пос­лед­не­му сред­с­т­ву: "Не на­до, - ска­зал он, по­ка­зы­вая на ме­ня. - Она чи­та­ла и го­во­рит, что мне не на­до"… Леж­нев толь­ко ах­нул: раз­ве мож­но до­ве­рять же­не вы­бор ли­те­ра­ту­ры по та­ким ко­рен­ным иде­оло­ги­чес­ким воп­ро­сам! "Мож­но, - ска­зал О. М. - Она луч­ше зна­ет. Она всег­да зна­ет, что мне чи­тать…" Воз­му­щен­ный Леж­нев ушел и, стол­к­нув­шись со мной ли­цом к ли­цу в Таш­кен­те, где мы оба бы­ли в эва­ку­ации, не пок­ло­нил­ся. Ве­ро­ят­но, он счи­тал ме­ня злым ге­ни­ем О. М. На­до от­дать ему спра­вед­ли­вость, он не на­пом­нил пра­ви­тель­с­т­ву, что­бы ме­ня то­же изъ­яли. Как вел се­бя Леж­нев в "Прав­де", я не знаю, - на­вер­ное, как все, но мне он всег­да ка­зал­ся по­ря­доч­ным и чес­т­ным че­ло­ве­ком. Я да­же ве­рю, что у не­го от­к­ры­лись гла­за, ког­да он про­чел "Ди­алек­ти­ку при­ро­ды": эта кни­га бы­ла как раз по нем.

    Спрятавшись за мою спи­ну, О. М. от­к­ло­нил леж­нев­с­кий по­да­рок, и мар­к­сис­т­с­кой ли­те­ра­ту­ры у нас на пол­ке не ока­за­лось. Кста­ти, за­дол­го до Леж­не­ва би­оло­ги по­ка­зы­ва­ли О. М. эту кни­гу и жа­ло­ва­лись ему, как она ос­лож­ни­ла им жизнь. А что Леж­нев це­лую не­де­лю не брил­ся, это не уди­ви­тель­но - так бы пос­ту­пил лю­бой со­вет­с­кий граж­да­нин, да­же рис­куя, что его вы­го­нят за про­гул со служ­бы.

    Зато у нас сто­яли на пол­ке ар­хи­тек­тур­ные аль­бо­мы, и сре­ди них ро­де­нов­с­кая книж­ка о фран­цуз­с­кой го­ти­ке [210]. Кто-то прис­лал нам в 37 го­ду нес­коль­ко из­да­ний му­зе­ев из Ита­лии. О. М. им очень об­ра­до­вал­ся, но удо­воль­с­т­вие ис­пор­тил Кос­ты­рев: он по­со­ве­то­вал ос­те­ре­гать­ся сно­ше­ний с им­пе­ри­алис­ти­чес­ки­ми стра­на­ми, по­то­му что там все шпи­оны. "Цель у них ведь бы­ла, ког­да они вам по­сы­ла­ли эти кни­ги!"…

    На ниж­ней пол­ке сто­яли дет­с­кие кни­ги О. М. - Пуш­кин "в ни­ка­кой ряс­ке", Лер­мон­тов, Го­голь, "Или­ада"… Они опи­са­ны в "Шу­ме вре­ме­ни" и слу­чай­но сох­ра­ни­лись у от­ца О. М. Боль­шин­с­т­во из них про­па­ло в Ка­ли­ни­не, ког­да я бе­жа­ла от нем­цев. Как мы ме­та­лись в двад­ца­том ве­ке, за­жа­тые меж­ду Гит­ле­ром и Ста­ли­ным!

    Книг бы­ло го­раз­до боль­ше, но все я все рав­но вспом­нить не мо­гу: Вин­кель­ман­на, нап­ри­мер, ка­кой­-то пре­лес­т­ный ро­за­рий [211] и еще, и еще… Бу­ки­нис­ты зна­ли, на что нас на­до за­зы­вать. Они соб­лаз­ня­ли О. М. пре­за­бав­ной "Пляс­кой смер­ти", но она сто­ила до­ро­го и мы не ку­пи­ли. "Ни­че­го, - ска­зал ста­рый бу­ки­нист. - Это пой­дет Ле­оно­ву - он по­ку­па­ет все кни­ги до­ро­же пя­ти­де­ся­ти руб­лей­…" Я ни­ког­да Ле­оно­ва не ви­де­ла, и пусть эта сплет­ня ос­та­нет­ся на со­вес­ти то­го, кто ее пус­тил.

    

    

    В со­ро­ко­вые го­ды ка­би­не­том мар­к­сиз­ма-ле­ни­низ­ма в Таш­кен­т­с­ком уни­вер­си­те­те за­ве­до­ва­ла стри­же­ная ста­ру­шон­ка на кос­ты­лях. Рас­ска­зы­ва­ли, что ее пе­ре­ехал ша­лый ве­ло­си­пе­дист и вра­чам приш­лось от­нять но­гу, по­то­му что на­ча­лась ган­г­ре­на, но Усо­ва кля­лась, буд­то это сде­ла­ли на­роч­но, по­то­му что ста­ру­ха всем на­до­ела. Мне ста­ру­ха ока­за­ла боль­шую ус­лу­гу, и я не ве­рю зло­языч­ни­це Усо­вой.

    Охромев, ста­ру­ха, член пар­тии с пя­то­го го­да и в не­дав­нем прош­лом круп­ный ра­бот­ник, по­не­во­ле за­се­ла в сте­нах уни­вер­си­те­та. Ник­то к ней серь­ез­но не от­но­сил­ся, и, ра­зу­ме­ет­ся, с ней не счи­та­лись, но все же ее по­ба­ива­лись: в но­вой го­су­дар­с­т­вен­нос­ти и в ре­аль­ной об­с­та­нов­ке она раз­би­ра­лась как сле­пой ще­нок, но, свя­то хра­ня за­ве­ты прош­ло­го, го­то­ва бы­ла под­нять шум по вся­ко­му по­во­ду. Труд­но се­бе пред­с­та­вить, как она уце­ле­ла в ежов­щи­ну, ско­рее все­го про нее за­бы­ли, по­то­му что она про­ле­жа­ла боль­ше го­да в боль­ни­це, но ес­ли бы слу­чай­но вспом­ни­ли, то не пос­тес­ня­лись бы явить­ся с ор­де­ром пря­мо в па­ла­ту. Та­кие слу­чаи бы­ва­ли. Ког­да я сто­яла в оче­ре­ди на бук­ву "М" в Бу­тыр­с­кой тюрь­ме, моя од­но­фа­ми­ли­ца рас­ска­за­ла мне, что ее му­жа, се­ми­де­ся­ти­лет­не­го ста­ри­ка - уж не юрис­та ли? - заб­ра­ли пря­мо из Бот­кин­с­кой­, где он ле­жал с вос­па­ле­ни­ем сер­деч­ной сум­ки. Ско­рее все­го, хро­мая ста­ру­ха с не­ве­ро­ят­ным пар­тий­ным ста­жем бы­ла та­ким анах­ро­низ­мом, что в ро­ко­вые го­ды ник­то про нее не вспом­нил.

    Я го­то­ви­лась к кан­ди­дат­с­ко­му эк­за­ме­ну по фи­ло­со­фии и си­де­ла в ка­би­не­те мар­к­сиз­ма за сто­ли­ком, за­ва­лен­ным кни­га­ми. Это бы­ли со­чи­не­ния, тре­бу­ющи­еся по прог­рам­ме, и я быс­т­ро их прос­мат­ри­ва­ла. Ста­ру­ха вош­ла в ка­би­нет и не по­ве­ри­ла сво­им гла­зам: кто-то чи­та­ет в под­лин­ни­ке ту ли­те­ра­ту­ру, ко­то­рая сыг­ра­ла та­кую ог­ром­ную роль в ее жиз­ни! Ей, ве­ро­ят­но, вспом­ни­лись под­поль­ная юность и тот тре­пет, с ко­то­рым она в пер­вый раз от­к­ры­ла за­вет­ный "Ка­пи­тал".

    "Эх, ес­ли б ас­пи­ран­ты так чи­та­ли, как вы! - ска­за­ла она мне. - Им ни­че­го не всу­чишь, кро­ме сло­ва­ря". Я сму­ти­лась не­зас­лу­жен­но­му ком­п­ли­мен­ту: спо­соб под­го­тов­ки к эк­за­ме­ну с по­мощью фи­ло­соф­с­ко­го сло­ва­ря был из­вес­тен и мне. "Нет, нет, - ска­за­ла ста­ру­ха, - вы их не зна­ете: кон­с­пек­ты, сло­варь и боль­ше ни­че­го". Она вы­да­ла мне все кни­ги на дом и обош­ла мо­их эк­за­ме­на­то­ров, аги­ти­руя их в мою поль­зу: "Вы не зна­ете мо­ло­дых - им нуж­но, что­бы сло­во в сло­во, а мы - лю­ди ста­рые - к это­му не при­вык­ли. Спот­к­не­тесь, и все тут - за­ре­жут… Но я им рас­ска­за­ла, как вы чи­та­ете, и про их ас­пи­ран­тов то­же"… Вто­рой пункт - ра­зоб­ла­че­ние ас­пи­ран­тов - был са­мым су­щес­т­вен­ным. Бо­ясь свя­зы­вать­ся с вред­ной ста­ру­хой­, мои эк­за­ме­на­то­ры не ре­ши­лись ме­ня про­ва­лить, хо­тя сде­лать это бы­ло лег­че лег­ко­го: ведь я не вла­де­ла ис­кус­ством пе­реб­ра­сы­вать­ся с пре­по­да­ва­те­лем воп­ро­са­ми и от­ве­та­ми, слов­но тен­нис­ны­ми мя­ча­ми, и впол­не мог­ла пе­ре­пу­тать все съез­ды. А ведь в ку­лу­арах уже шли раз­го­во­ры, что мне не сле­ду­ет до­ве­рять и на­до по­луч­ше про­ве­рить мои зна­ния. Это был, прав­да, не при­каз свер­ху, ко­то­рый нель­зя на­ру­шить, а встреч­ный план мо­ло­дых пре­по­да­ва­те­лей­: им прос­то не хо­те­лось про­пус­кать ме­ня, чу­жую, в при­ви­ле­ги­ро­ван­ное сос­ло­вие кан­ди­да­тов, по­лу­ча­ющих от­лич­ную зар­п­ла­ту, ина­че го­во­ря - "в кад­ры"… Что ни го­во­ри, а чутье у них бы­ло пра­виль­ное: они за вер­с­ту уз­на­ва­ли чу­жо­го, как бы он ни пря­тал гла­за. Сло­вом, ста­ру­ха спас­ла ме­ня, и она зна­ла, что де­ла­ет не­лег­ко бес­по­мощ­но­му че­ло­ве­ку ба­рах­тать­ся сре­ди ин­т­ри­гу­юще­го и ки­пя­ще­го страс­тя­ми мо­ло­до­го по­ко­ле­ния. Кро­ме то­го, она, на­вер­ное, по­чу­яла, что меж­ду мною и ею есть неч­то об­щее, ведь в те го­ды ник­то не чи­тал ни ее, ни мо­ей ли­те­ра­ту­ры! И то и дру­гое выш­ло из упот­реб­ле­ния, и мы обе на­де­ялись, что на­ша ли­те­ра­ту­ра все-та­ки вос­к­рес­нет. И она и я ве­ри­ли в не­зыб­ле­мость на­ших цен­нос­тей­; хо­тя мои бы­ли и ос­та­ют­ся под­поль­ны­ми, а под­поль­ная ли­те­ра­ту­ра ее юнос­ти ста­ла го­су­дар­с­т­вен­ной­, и та и дру­гая по­те­ря­ли чи­та­те­лей.

    Прошло око­ло двад­ца­ти лет. Ста­ру­ха, на­вер­ное, уже дав­но умер­ла, но у нее есть еди­но­мыш­лен­ни­ки - лю­ди двад­ца­тых го­дов, ко­то­рые упор­но на­де­ют­ся, что мо­ло­дежь, опом­нив­шись, сно­ва бу­дет ис­кать от­ве­ты на все воп­ро­сы в ди­алек­ти­чес­кой аз­бу­ке их юнос­ти. Они на­де­ют­ся, что эту аз­бу­ку заб­ро­си­ли толь­ко по­то­му, что она бы­ла под­ме­не­на "Чет­вер­той гла­вой­" [212]. Есть и та­кие - те, что по­мо­ло­же, им сей­час нет и шес­ти­де­ся­ти, - ко­то­рые меч­та­ют о вос­к­ре­ше­нии имен­но "Чет­вер­той гла­вы" и все­го, что ей со­пут­с­т­во­ва­ло. Они до­воль­но оди­но­ки, но их уте­ша­ет уче­ние о те­зе, ан­ти­те­зе и син­те­зе. Они на­де­ют­ся до­тя­нуть до син­те­за и сно­ва раз­вер­нуть­ся с пол­ной мощью. И, на­ко­нец, есть мо­ло­дежь, ко­то­рая пом­нит о слав­ных днях сво­их от­цов, ны­не на­хо­дя­щих­ся в от­с­тав­ке. "Цель не оп­рав­ды­ва­ет сред­с­т­ва", - ска­зал кто-то из сту­ден­тов груп­пы, в ко­то­рой я пре­по­да­ва­ла. "А я счи­таю, что оп­рав­ды­ва­ет", - стро­го ска­за­ла кра­си­вая де­вуш­ка, жи­ву­щая в хо­ро­шей квар­ти­ре и поль­зу­юща­яся все­ми льго­та­ми, ко­то­рые мо­жет пре­дос­та­вить об­лас­т­ной го­род сво­ему по­чет­но­му жи­те­лю, - ле­чеб­ни­цей­, са­на­то­ри­ями и тай­но-зак­ры­ты­ми рас­п­ре­де­ли­те­ля­ми. Отец этой де­вуш­ки вы­шел в от­с­тав­ку пос­ле Двад­ца­то­го съез­да и выб­рал для жи­тель­с­т­ва об­лас­т­ной го­род, где я ра­бо­та­ла. Един­с­т­вен­ная из всей груп­пы, она зна­ла, че­го хо­чет, и толь­ко она проч­ла Сол­же­ни­цы­на и ре­ши­тель­но выс­ка­за­лась про­тив пе­ча­та­ния та­ких книг. Ес­ли ста­ру­ха-биб­ли­оте­кар­ша огор­ча­лась, что ас­пи­ран­ты не чи­та­ют "Ка­пи­тал", эта ин­те­ре­со­ва­лась толь­ко "Чет­вер­той гла­вой­" и по­ряд­ком. Обе на­де­ялись на воз­в­ра­ще­ние прош­ло­го.

    А я, со сво­ей сто­ро­ны, с тре­пе­том и на­деж­дой сле­жу, как уве­ли­чи­ва­ет­ся чис­ло лю­дей­, чи­та­ющих сти­хи и "Чет­вер­тую про­зу". Неп­ри­кос­но­вен­ный фонд идей об­ра­зу­ет­ся обыч­но в мо­ло­дос­ти, и лю­ди ред­ко его пе­рес­мат­ри­ва­ют. Я и мои ан­та­го­нис­ты про­дол­жа­ем сто­ять на сво­ем. Мы - те­за и ан­ти­те­за. Син­те­за я не жду, но хо­чу по­нять, ко­му при­над­ле­жит бу­ду­щее.

    

    

    На воп­рос, что та­кое ак­ме­изм, О. М. от­ве­тил: "Тос­ка по ми­ро­вой куль­ту­ре". Это бы­ло в трид­ца­тых го­дах ли­бо в До­ме пе­ча­ти в Ле­нин­г­ра­де, ли­бо на том са­мом док­ла­де в во­ро­неж­с­ком Со­юзе пи­са­те­лей­, где он за­явил, что не от­ре­ка­ет­ся ни от жи­вых, ни от мер­т­вых. Вско­ре пос­ле это­го он на­пи­сал: "И яс­ная тос­ка ме­ня не от­пус­ка­ет От мо­ло­дых еще во­ро­неж­с­ких хол­мов К все­че­ло­ве­чес­ким, яс­не­ющим в Тос­ка­не"… Тос­кан­с­кая зем­ля наз­ва­на все­че­ло­ве­чес­кой.

    В этих сти­хах, быть мо­жет, яс­нее, чем где-ли­бо, оп­ре­де­ле­но его от­но­ше­ние к Ита­лии, к Сре­ди­зем­но­морью. Мне по­па­лась за­мет­ка Гле­ба Стру­ве, где он за­да­ет­ся воп­ро­сом, бы­вал ли О. М. в Ита­лии, и пе­ре­чис­ля­ет все "италь­ян­с­кие мо­ти­вы", как он вы­ра­жа­ет­ся, в сти­хах Ман­дель­ш­та­ма. В Ита­лию О. М. ез­дил дваж­ды, ког­да учил­ся в Гей­дель­бер­ге и в Сор­бон­не. Но эти оди­но­кие юно­шес­кие по­ез­д­ки, крат­кие - все­го на нес­коль­ко не­дель - и по­вер­х­нос­т­ные, ос­та­ви­ли чув­с­т­во не­удов­лет­во­рен­нос­ти: "Все рав­но что не ез­дил"… Но де­ло не в этом, а в том, ка­кую роль иг­ра­ла для О. М. "все­че­ло­ве­чес­кая зем­ля" Ита­лии, вер­нее, все Сре­ди­зем­но­морье. "Исто­рию нель­зя на­чать, - пи­сал он в юно­шес­кой статье о Ча­ада­еве. - Ее во­об­ще не­мыс­ли­мо на­чать. Не хва­та­ет пре­ем­с­т­вен­нос­ти, един­с­т­ва. Един­с­т­ва не соз­дать, не вы­ду­мать, ему не на­учить­ся. Где нет его, там, в луч­шем слу­чае, "прог­ресс", а не ис­то­рия, ме­ха­ни­чес­кое дви­же­ние ча­со­вой стрел­ки, а не свя­щен­ная связь и сме­на со­бы­тий­". Эти сло­ва от­но­сят­ся к Ча­ада­еву, но мыс­ли не­сом­нен­но близ­ки и О. М. Сре­ди­зем­но­морье бы­ло для не­го свя­щен­ной зем­лей­, где на­ча­лась ис­то­рия, ко­то­рая пу­тем пре­ем­с­т­вен­нос­ти да­ла хрис­ти­ан­с­кую куль­ту­ру Ев­ро­пы. Мне не сов­сем по­ня­тен вы­пад О. М. в "Пу­те­шес­т­вии в Ар­ме­нию", зас­та­вив­ший нас­то­ро­жить­ся всех мар­к­сис­тов: "Рас­те­ние в ми­ре - это со­бы­тие, про­ис­шес­т­вие, стрел­ка, а не скуч­ное бо­ро­да­тое раз­ви­тие"… По­ня­тие "раз­ви­тие", оче­вид­но, проч­но свя­за­лось с по­зи­ти­вис­та­ми - Кон­том, Стю­ар­том Мил­лем и все­ми те­ми, ко­го чи­та­ли и чти­ли лю­ди по­ко­ле­ния его ма­те­ри и кто про­бил у нас поч­ву для мар­к­сиз­ма. Во вся­ком слу­чае, у О. М. бы­ло два ря­да яв­ле­ний - у не­го был как бы по­ло­жи­тель­ный ряд и от­ри­ца­тель­ный. К по­ло­жи­тель­но­му ря­ду от­но­сят­ся: гро­за, со­бы­тие, крис­тал­ло­об­ра­зо­ва­ние… Он при­ме­нял эти по­ня­тия и к ис­то­рии, и к ис­кус­ству, и да­же к ста­нов­ле­нию че­ло­ве­чес­ко­го ха­рак­те­ра. От­ри­ца­тель­ный ряд - все ви­ды ме­ха­ни­чес­ко­го дви­же­ния: бег ча­со­вой стрел­ки, раз­ви­тие, прог­ресс. Сю­да мож­но при­ба­вить сме­ну ки­но­кад­ров, ко­то­рую в "Раз­го­во­ре о Дан­те" он срав­ни­ва­ете "ме­та­мор­фо­зой лен­точ­но­го глис­та". В этом срав­не­нии вы­пад про­тив ло­ги­чес­ко­го блес­ка мод­но­го в на­ши дни Эй­зен­ш­тей­на, про­тив его ме­ха­ни­чес­ких кра­сот. Та­кое дви­же­ние бы­ло для О. М. рав­ноз­нач­но не­под­виж­нос­ти, буд­диз­му, по­ня­то­му по Вла­ди­ми­ру Со­ловь­еву [213], "по­хо­ду вар­вар­с­ких те­лег" [214]. Имен­но по­это­му сов­ре­мен­ную ему Мос­к­ву он на­зы­вал буд­дий­ской - "Я воз­в­ра­тил­ся, нет, счи­тай на­силь­но Был воз­в­ра­щен в буд­дий­скую Мос­к­ву"… В пос­то­ян­но воз­ни­кав­ших у нас раз­го­во­рах о но­вой жиз­ни и о бу­ду­щем ты­ся­че­лет­нем цар­с­т­ве неп­ре­рыв­но­го прог­рес­са О. М. впа­дал в ярость и бро­сал­ся в спор. В этих те­ори­ях он чу­ял дав­ниш­нюю "всес­ла­вян­с­кую меч­ту об ос­та­нов­ке ис­то­рии". Я не знаю, в ка­кой ме­ре О. М. сох­ра­нял ве­ру в це­ле­со­об­раз­ность ис­то­ри­чес­ко­го про­цес­са - до се­ре­ди­ны двад­ца­то­го ве­ка это бы­ло че­рес­чур труд­но, - но цель ис­то­рии он ви­дел во вся­ком слу­чае не во все­об­щем счас­тье. К идее все­об­ще­го счас­тья он от­но­сил­ся так же, как и к лич­но­му: "По­че­му ты ду­ма­ешь, что ты дол­ж­на быть счас­т­ли­вой­?" Те­ория все­об­ще­го счас­тья ка­за­лась ему на­ибо­лее бур­жу­аз­ной из все­го нас­лед­с­т­ва двад­ца­то­го ве­ка.

    Вторым пос­то­ян­ным тол­ч­ком для спо­ров был воп­рос о пре­ем­с­т­вен­нос­ти, ко­то­рую он ис­кал пов­сю­ду - в ис­то­рии, в куль­ту­ре, в ис­кус­стве. Здесь опять по­мо­га­ла ана­ло­гия с ча­са­ми: ча­сы за­во­дят­ся и дви­же­ние на­чи­на­ет­ся из ни­че­го, а со­бы­тие не­мыс­ли­мо без пре­ем­с­т­вен­нос­ти.

    О. М. от­ли­чал­ся ка­кой­-то смеш­ной маль­чи­шес­кой пря­мо­ли­ней­ной кон­к­рет­нос­тью: раз най­де­но упо­доб­ле­ние и ча­со­вая стрел­ка на­пом­ни­ла ему "дур­ную бес­ко­неч­ность", ан­ти­па­тия рас­п­рос­т­ра­ни­лась и на та­кую по­лез­ную вещь, как ча­сы; он не лю­бил и ни­ког­да не имел ча­сов. "За­чем ча­сы, - го­во­рил он, - ведь я и так мо­гу ска­зать, ко­то­рый час". Дей­ст­ви­тель­но, внут­рен­ний от­с­чет вре­ме­ни шел у не­го с по­ра­зи­тель­ной точ­нос­тью и он ни­ког­да не оши­бал­ся боль­ше, чем на нес­коль­ко ми­нут. Это, ка­жет­ся, свой­ст­во го­ро­жан, а он и дей­ст­ви­тель­но был го­ро­жа­ни­ном… Един­с­т­вен­ный вид ча­сов, ко­то­рые он до­пус­кал в дом, ког­да я уж очень нас­та­ива­ла, это - хо­ди­ки. Ма­ят­ник, гирь­ка на це­поч­ке и кар­тин­ка на ци­фер­б­ла­те смяг­ча­ли его не­на­висть к ме­ха­ни­чес­ко­му счет­чи­ку. Хо­ди­ки на­по­ми­на­ли ему кух­ню. Кух­ня всег­да бы­ла его лю­би­мой ком­на­той в квар­ти­рах, но сам он ни­ког­да ее не имел. Нра­ви­лись ему еще ап­теч­ные пе­соч­ные ча­сы, ему очень хо­те­лось ку­пить их для ван­ной ком­на­ты, но из квар­ти­ры с ван­ной нас нас­толь­ко быс­т­ро уб­ра­ли, что мы не ус­пе­ли их раз­до­быть. В дет­с­ких сти­хах по­яви­лись ча­со­вые стрел­ки, но они отеп­ли­лись срав­не­ни­ем с уса­ми, бе­га­ющи­ми по та­рел­ке: бы­ва­ют ведь ли­ца плос­кие, как та­рел­ки…

    А к ма­ши­нам у О. М. ни­ка­ко­го от­в­ра­ще­ния не бы­ло - он ин­те­ре­со­вал­ся ими, лю­бил их ум­ную ра­бо­ту, охот­но раз­го­ва­ри­вал с ин­же­не­ра­ми и огор­чал­ся, что сре­ди них у не­го не бы­ло чи­та­те­лей. Дей­ст­ви­тель­но, в те го­ды тех­ни­чес­кая мо­ло­дежь, ес­ли в ней про­буж­да­лись ли­те­ра­тур­ные ин­те­ре­сы, шла за Ле­фом. Иные чи­та­ли Пас­тер­на­ка, по­лу­чен­но­го ими от­то­го же Ле­фа. Сей­час по­ло­же­ние из­ме­ни­лось, и, кро­ме то­го, тех­ни­чес­кая ин­тел­ли­ген­ция уже не ощу­ща­ет­ся как пред­с­та­ви­те­ли ве­ка, как са­мые сов­ре­мен­ные лю­ди… Те, что по­ум­нее, да­же стес­ня­ют­ся, что по­па­ли в тех­нок­ра­ты. Миф о ве­ли­чии про­мыш­лен­нос­ти, о ее ре­ша­ющей ро­ли в ис­то­рии, об "исто­ри­чес­кой не­об­хо­ди­мос­ти" и над­с­т­рой­ке, на­хо­дя­щей­ся в пол­ной за­ви­си­мос­ти от ба­зи­са, уже поч­ти рас­се­ял­ся. Эпо­ха со­ци­аль­но­го де­тер­ми­низ­ма как буд­то кон­ча­ет­ся, но еще ос­тал­ся не­рас­се­ян­ным по­рож­ден­ный ею миф о куль­ту­ре и ци­ви­ли­за­ции с их про­ти­во­пос­тав­лен­нос­тью и не­сов­мес­ти­мос­тью. В том ли бо­лезнь на­шей куль­ту­ры, что у нас по­яви­лись бо­лее усо­вер­шен­с­т­во­ван­ные ору­дия, чем сот­ню лет на­зад?

    Уже Блок го­во­рил о ги­бе­ли ци­ви­ли­за­ции, сме­нив­шей куль­ту­ру, и срав­ни­вал на­шу эпо­ху с па­де­ни­ем Ри­ма. Ли­шен­ная це­лос­т­нос­ти, ин­ди­ви­ду­алис­ти­чес­кая ци­ви­ли­за­ция рух­ну­ла, по Бло­ку, ув­ле­кая в сво­ем па­де­нии гу­ма­низм и его эти­чес­кие цен­нос­ти. На сме­ну идут вар­вар­с­кие, нет­ро­ну­тые ци­ви­ли­за­ци­ей мас­сы, ко­то­рые сох­ра­ни­ли "дух му­зы­ки", и не­сут с со­бой но­вую куль­ту­ру. Ин­те­рес­но, что мас­сы эти для Бло­ка - гер­ман­с­кие и сла­вян­с­кие, слов­но он уже в во­сем­над­ца­том го­ду пред­чув­с­т­во­вал фа­шизм… Бло­ков­с­кая кон­цеп­ция близ­ка к Шпен­г­ле­ру. Блок, нес­мот­ря на свое бы­то­вое хрис­ти­ан­с­т­во и на "дух му­зы­ки", ос­та­ет­ся в сущ­нос­ти по­зи­ти­вис­том: ведь лич­ность для не­го приз­нак не хрис­ти­ан­с­кой куль­ту­ры, а толь­ко гу­ма­низ­ма, так же как и эти­чес­кие цен­нос­ти, и гу­ман­ность. О. М. те­ори­ей Шпен­г­ле­ра не оболь­с­тил­ся ни на миг. Проч­тя "За­кат Ев­ро­пы", он поч­ти мель­ком ска­зал мне, что ана­ло­гии Шпен­г­ле­ра, по всей ве­ро­ят­нос­ти, к хрис­ти­ан­с­кой куль­ту­ре не при­ме­ни­мы. У не­го ни­ког­да не бы­ло чув­с­т­ва кон­ца, в ко­то­ром один из глав­ных ис­точ­ни­ков бло­ков­с­ко­го пес­си­миз­ма. Под куль­ту­рой О. М. по­ни­мал идею, ле­жа­щую в ос­но­ве ис­то­ри­чес­ко­го про­цес­са; ис­то­рия же для не­го бы­ла пу­тем ис­пы­та­ния, дей­ст­вен­ной про­вер­кой доб­ра и зла.

    Убеждение, что куль­ту­ра пре­ем­с­т­вен­на, как бла­го­дать, и что без нее во­об­ще нет ис­то­рии, при­ве­ло к то­му, что у О. М. бы­ла своя свя­тая зем­ля: Сре­ди­зем­но­морье. От­сю­да пос­то­ян­ные воз­в­ра­ще­ния к Ри­му и Ита­лии в его сти­хах: Рим - это мес­то че­ло­ве­ка во Все­лен­ной­, и ша­ги зву­чат там как пос­туп­ки… В сфе­ру Сре­ди­зем­но­морья он вклю­чал Крым и За­кав­казье. В сти­хах об Ари­ос­то он ска­зал то, что бы­ло его меч­той­: "В од­но ши­ро­кое и брат­с­кое ла­зорье Соль­ем твою ла­зурь и на­ше Чер­но­морье… "

    "Земля, по ко­то­рой учи­лись пер­вые лю­ди", бы­ла мес­том нас­то­яще­го па­лом­ни­чес­т­ва О. М. При всей сво­ей люб­ви к пу­те­шес­т­ви­ям, он на­от­рез от­ка­зы­вал­ся от по­ез­док в Сред­нюю Азию и на Даль­ний Вос­ток. Его тя­ну­ло толь­ко в Крым и на Кав­каз. Древ­ние свя­зи Кры­ма и За­кав­казья, осо­бен­но Ар­ме­нии, с Гре­ци­ей и Ри­мом ка­за­лись ему за­ло­гом об­щ­нос­ти с ми­ро­вой­, вер­нее, ев­ро­пей­ской куль­ту­рой. Боль­шин­с­т­во пу­те­шес­т­ву­ющих пи­са­те­лей - а по­ез­д­ки на ок­ра­ины поль­зо­ва­лись у нас боль­шой по­пу­ляр­нос­тью - вы­би­ра­ли обыч­но му­суль­ман­с­кий мир. О. М. счи­тал эту тя­гу к му­суль­ман­с­ко­му Вос­то­ку не слу­чай­ной у на­ших лю­дей. Де­тер­ми­низм, рас­т­во­ре­ние лич­нос­ти в свя­щен­ном во­ин­с­т­ве, ор­на­мен­таль­ные над­пи­си на по­дав­ля­ющей че­ло­ве­ка ар­хи­тек­ту­ре - все это боль­ше под­хо­ди­ло для лю­дей на­шей эпо­хи, чем хрис­ти­ан­с­кое уче­ние о сво­бо­де во­ли и са­мо­цен­нос­ти лич­нос­ти.

    Сам О. М., чуж­дый му­суль­ман­с­ко­му ми­ру - "и от­вер­ну­лась со сты­дом и болью от го­ро­дов бо­ро­да­тых Вос­то­ка", - ис­кал лишь эл­лин­с­кой и хрис­ти­ан­с­кой пре­ем­с­т­вен­нос­ти.

    Феодосию он по­лю­бил не толь­ко за ее сво­е­об­раз­ный пей­заж, но и за имя, и за ос­тат­ки ге­ну­эз­с­кой кре­пос­ти, и за порт со сре­ди­зем­но­мор­с­ки­ми ко­раб­ля­ми. Ког­да-то О. М. ска­зал Хар­д­жи­еву, что счи­та­ет се­бя пос­лед­ним хрис­ти­ан­с­ко-эллин­с­ким по­этом в Рос­сии. Это сло­во "пос­лед­ний­" - един­с­т­вен­ное его выс­ка­зы­ва­ние, в ко­то­ром чув­с­т­ву­ет­ся страх кон­ца куль­ту­ры… А я ду­маю, что он хо­тел бы, чтоб его по­хо­ро­ни­ли в Кры­му, а не на зем­ле из­г­на­ния - под Вла­ди­вос­то­ком.

    Вполне по­нят­но, по­че­му сти­хи вер­ну­лись в За­кав­казье. У О. М. есть приз­на­ние, что он ра­бо­та­ет, ког­да в гру­ди ощу­ща­ет­ся "Кол­хи­ды ко­лы­ханье", то есть ощу­ще­ние свя­зи с ми­ром ис­то­рии и куль­ту­ры. Толь­ко при та­ких ус­ло­ви­ях мо­жет по­явить­ся "песнь бес­ко­рыс­т­ная"… Стре­мил­ся он в Ар­ме­нию нас­той­чи­во и дол­го, пред­поч­тя ее да­же Гру­зии, ве­ро­ят­но, как хрис­ти­ан­с­кий фор­пост на Вос­то­ке, но о зна­че­нии Гру­зии для рус­ской по­эзии го­во­рил не­од­нок­рат­но.

    Как и все хо­ро­шее в на­шей жиз­ни, по­ез­д­ку в Ар­ме­нию ус­т­ра­ивал Бу­ха­рин. В пер­вый раз он пы­тал­ся от­п­ра­вить нас в Ар­ме­нию еще в кон­це двад­ца­тых го­дов. Нар­ком прос­ве­ще­ния был тог­да Мравь­ян. Он приг­ла­сил О. М. в Эри­ван­с­кий уни­вер­си­тет "чи­тать страш­ный курс-се­ми­на­рий­". Пер­вая по­ез­д­ка сор­ва­лась из-за не­ожи­дан­ной смер­ти Мравь­яна, да и пре­по­да­ва­ния О. М. ис­пу­гал­ся до смер­ти - он не пред­с­тав­лял се­бе, что мо­жет ко­го-ни­будь, учить, и соз­на­вал, что ни­ка­ких сис­те­ма­ти­чес­ких зна­ний у не­го нет. Ког­да в трид­ца­том го­ду на воп­рос Ко­рот­ко­вой­, бе­лоч­ки-сек­ре­тар­ши из "Чет­вер­той про­зы", ку­да мы хо­тим ехать, О. М. от­ве­тил: "В Ар­ме­нию", она вздох­ну­ла и, серь­ез­но пос­мот­рев на О. М., ска­за­ла: "Опять в Ар­ме­нию? Зна­чит, это очень серь­ез­но… " О. М. не слу­чай­но по­мя­нул эту сек­ре­тар­шу в "Чет­вер­той про­зе": в ней чув­с­т­во­ва­лись ду­шев­ная вни­ма­тель­ность и доб­ро­та, ко­то­рые бы­ли не в мо­де в на­ших уч­реж­де­ни­ях. По кон­т­рас­ту мне вспо­ми­на­ет­ся "сек­ре­тар­ша не­че­ло­ве­чес­кой кра­со­ты" в унич­то­жен­ных со стра­ха - впол­не обос­но­ван­но­го - дра­ма­ти­чес­ких сце­нах Ах­ма­то­вой. [215] Эта сек­ре­тар­ша там все вре­мя пов­то­ря­ет фра­зу, ко­то­рую мы слы­ша­ли вез­де и пов­сю­ду: "Вас мно­го, а я од­на"… В этой фра­зе от­ра­зил­ся весь стиль эпо­хи в пре­лом­ле­нии мель­чай­шей чи­нов­ни­цы.

    Редактор аме­ри­кан­с­ко­го из­да­ния О. М., Фи­лип­пов, со свой­ст­вен­ной всем ре­дак­то­рам про­ни­ца­тель­нос­тью, ре­шил, что в Ар­ме­нию О. М. сбе­жал от стро­итель­с­т­ва пя­ти­ле­ток… Это - де­ше­вая по­ли­ти­чес­кая спе­ку­ля­ция. На ок­ра­инах стро­итель­с­т­во ощу­ща­лось го­раз­до силь­нее, чем в цен­т­ре, и про­тив не­го О. М. уж во вся­ком слу­чае ни­че­го иметь не мог. С че­го бы ему сер­дить­ся на пла­но­мер­ную ор­га­ни­за­цию хо­зяй­ст­ва? Раз­ве в этом де­ло?

    Крым, Гру­зия и Ар­ме­ния в по­ни­ма­нии О. М. бы­ли толь­ко Чер­но­морь­ем, при­об­щен­ным че­рез свя­зи с Сре­ди­зем­но­морь­ем к ми­ро­вой куль­ту­ре. Ме­ри­лом же всех яв­ле­ний ос­та­ва­лась Ита­лия. Он не слу­чай­но выб­рал Дан­та, что­бы из­ло­жить свою по­эти­ку: Дант для О. М. - это ис­точ­ник, от ко­то­ро­го пош­ла вся ев­ро­пей­ская по­эзия, и ме­ра по­эти­чес­кой пра­во­ты. В за­пис­ных книж­ках к "Раз­го­во­ру о Дан­те" есть нес­коль­ко за­ме­ток об "италь­ян­с­кой при­вив­ке" у рус­ских по­этов. Эти за­мет­ки не по­па­ли в ос­нов­ной текст, ве­ро­ят­но, по­то­му, что О. М. из­бе­гал слиш­ком боль­шой от­к­ро­вен­нос­ти и не лю­бил об­на­жать свою мысль: ее ход он как бы ос­тав­лял для се­бя. В крем­лев­с­ких со­бо­рах он за­ме­тил их италь­ян­с­кую при­ро­ду: "И пя­тиг­ла­вые мос­ков­с­кие со­бо­ры С их италь­ян­с­кою и рус­скою ду­шой­" и "Успенье неж­ное - Фло­рен­ция в Мос­к­ве"…

    Про Руб­ле­ва он ска­зал, ког­да смот­рел "Тро­ицу", что Руб­лев, не­сом­нен­но, знал италь­ян­с­ких мас­те­ров и это вы­де­ля­ет его сре­ди дру­гих ико­но­пис­цев его вре­ме­ни. Не­боль­шую по­вес­туш­ку - это бы­ла ра­ди­опе­ре­да­ча - о юнос­ти Гё­те, ку­да О. М. по­доб­рал эпи­зо­ды, ха­рак­тер­ные для би­ог­ра­фии не толь­ко Гё­те, но во­об­ще вся­ко­го по­эта, он за­кон­чил италь­ян­с­ким пу­те­шес­т­ви­ем. Та­кое па­лом­ни­чес­т­во к свя­тым мес­там ев­ро­пей­ской куль­ту­ры ка­за­лось ему не­об­хо­ди­мым и ре­ша­ющим эта­пом в жиз­ни каж­до­го ху­дож­ни­ка.

    Почему же О. М., не­удов­лет­во­рен­ный сво­ими юно­шес­ки­ми по­ез­д­ка­ми в Ита­лию, от­ка­зал­ся в двад­ца­тых го­дах от по­ез­д­ки за гра­ни­цу? Все­силь­ный тог­да Бу­ха­рин дал по­ру­чи­тель­с­т­во, вто­рое он по­лу­чил у Во­рон­с­ко­го - заг­ра­нич­ный пас­порт был обес­пе­чен. Эти по­ру­чи­тель­с­т­ва про­ле­жа­ли без тол­ку у ме­ня в сун­ду­ке до са­мо­го обыс­ка 34 го­да, ког­да их су­ну­ли в пор­т­фель и вмес­те с ру­ко­пи­ся­ми сти­хов увез­ли на Лу­бян­ку, "при­об­щи­ли", так ска­зать, к де­лу…

    В мо­ло­дос­ти я не до кон­ца по­ни­ма­ла связь меж­ду пос­туп­ка­ми О. М. и тем, что он пи­сал. Сей­час мно­гое для ме­ня яс­нее, чем в те дни, ког­да он был жив и пов­сед­нев­ные ссо­ры, вза­им­ные нас­меш­ки и пре­ре­ка­ния за­ни­ма­ли все на­ше вре­мя и мыс­ли. Объ­яс­не­ние от­ка­за от по­ез­д­ки в Ев­ро­пу я наш­ла в статье о Ча­ада­еве, о ко­то­ром О. М. рас­ска­зы­ва­ет, что он по­бы­вал на За­па­де, в "исто­ри­чес­ком ми­ре", и все же вер­нул­ся. Он на­шел до­ро­гу об­рат­но - ив этом О. М. ви­дит его зас­лу­гу. С та­кой же на­ив­ной пря­мо­ли­ней­нос­тью, с ко­то­рой О. М. не тер­пел в до­ме ча­сов, он, вспом­нив о воз­в­ра­ще­нии Ча­ада­ева, от­ка­зал­ся от соб­лаз­на еще раз по­се­тить Ев­ро­пу.

    Мысль у О. М. всег­да пе­ре­хо­ди­ла в пос­ту­пок, но, бо­ясь мо­их нас­ме­шек, он не всег­да от­к­ры­вал мне по­доп­ле­ку. Но я уже при жиз­ни зна­ла, что и сти­хи и про­за как бы оп­ре­де­ля­ли его по­ве­де­ние, вер­нее, мно­гое из ска­зан­но­го им проз­ву­ча­ло для не­го как обет. Та­ков был обет ни­ще­ты в сти­хах об Алек­сее, обе­ща­ние про­дол­жать борь­бу, как бы это ни бы­ло опас­но и неп­ри­ят­но, в "Алис­кан­се" и от­каз от Ев­ро­пы в статье о Ча­ада­еве. Эта статья на­пи­са­на в ран­ней юнос­ти, но ми­ро­по­ни­ма­ние уже ус­пе­ло офор­мить­ся и обе­ты, дан­ные маль­чиш­кой­, сох­ра­ня­ли си­лу до са­мой смер­ти.

    

    

    В са­мом на­ча­ле трид­ца­тых го­дов О. М. как-то мне ска­зал: "Зна­ешь, ес­ли ког­да-ни­будь был зо­ло­той век, это - де­вят­над­ца­тый. Толь­ко мы не зна­ли".

    Мы дей­ст­ви­тель­но мно­го­го не зна­ли и не по­ни­ма­ли, и зна­ние да­лось нам до­ро­гой це­ной. По­че­му за по­ис­ки со­вер­шен­ных форм со­ци­аль­ной жиз­ни лю­ди всег­да так жес­то­ко рас­п­ла­чи­ва­ют­ся? Не­дав­но я ус­лы­ша­ла: "Извес­т­но, что все, кто хо­тел дать лю­дям счас­тье, при­но­си­ли им ве­ли­чай­шие нес­час­тья"… Это ска­зал юно­ша, ко­то­рый сей­час не хо­чет пе­ре­мен, лишь бы не нав­лечь на се­бя и на дру­гих но­вых нес­час­тий. Та­ких, как он, сей­час - тол­пы, ра­зу­ме­ет­ся, сре­ди бо­лее или ме­нее за­жи­точ­ных кру­гов. Это - мо­ло­дые спе­ци­алис­ты, пред­с­та­ви­те­ли точ­ных на­ук, чей труд ну­жен го­су­дар­с­т­ву. Они жи­вут в нас­лед­с­т­вен­ных квар­ти­рах в две, а то и три-че­ты­ре ком­на­ты или ждут ор­дер от сво­его ин­с­ти­ту­та. Де­ятель­нос­тью сво­их от­цов они на­пу­га­ны, но еще боль­ше бо­ят­ся пе­ре­мен. Их иде­ал - ти­хо про­си­деть всю жизнь за сво­ими вы­чис­ли­тель­ны­ми ма­ши­на­ми, не ду­мая о том, за­чем нуж­ны их вы­чис­ле­ния и к че­му они при­ве­дут, а до­суг пос­вя­щать кто че­му - ли­те­ра­ту­ре, жен­щи­нам, му­зы­ке или по­ез­д­кам на юг. Не­да­ром ста­рый ос­т­ряк Шклов­с­кий­, по­лу­чив ор­дер на но­вую квар­ти­ру, ска­зал, об­ра­ща­ясь к дру­гим счас­т­лив­цам, въез­жав­шим в тот же дом: "Те­перь на­до мо­лить Бо­га, что­бы не бы­ло ре­во­лю­ции"… Вик­тор Бо­ри­со­вич по­пал в точ­ку: пре­дел лич­но­го счас­тья дос­тиг­нут. Толь­ко бы им нас­ла­дить­ся… Толь­ко бы по­кой­… Чу­точ­ку по­коя… Нам его всег­да не хва­та­ло.

    Формула мо­ло­дых спе­ци­алис­тов, не же­ла­ющих пе­ре­мен, най­де­на пре­вос­ход­но: ведь дей­ст­ви­тель­но, по­го­ня за со­вер­шен­с­т­вом при­во­дит черт зна­ет к че­му. Не­дав­но че­ло­век дру­гой судь­бы, по­жи­лой и мно­го ис­пы­тав­ший­, ак­тив­но бо­ров­ший­ся за "но­вое" - но не у нас - и по­то­му сох­ра­нив­ший чув­с­т­во от­вет­с­т­вен­нос­ти за свер­шив­ше­еся, приз­нал­ся: "Раз в жиз­ни мы за­хо­те­ли ос­час­т­ли­вить на­род и ни­ког­да се­бе это­го не прос­тим". Впро­чем, ду­маю, что он се­бе все прос­тит и пос­та­ра­ет­ся взять от жиз­ни все, что ему сле­ду­ет за зас­лу­ги… А там, вни­зу, те са­мые мас­сы, про ко­то­рые на­го­во­ри­ли столь­ко че­пу­хи - му­жи­ки, нет­ро­ну­тые ци­ви­ли­за­ци­ей­, ме­ха­ни­зи­ро­ван­ные и все про­чие, - ло­ма­ют го­ло­ву, от­ку­да бы до­ба­вить к зар­п­ла­те, что­бы то­же мир­но про­жить. Кое-кто тя­нет в дом на де­ло - ук­ре­пить вен­цы или ку­пить обув­ку; а дру­гие боль­ше нас­чет чет­вер­тин­ки. От­ку­да дос­та­ют они день­ги, что­бы глу­шить се­бя вод­кой­? Жил ря­дом со мной в Пско­ве ма­ляр, быв­ший пар­ти­зан, по­жи­лой че­ло­век, еще и се­год­ня ста­ли­нец чис­той во­ды. В дни по­луч­ки он ма­том кро­ет об­ма­нув­ше­го его бри­га­ди­ра, а к ве­че­ру шу­мит в ко­ри­до­ре ком­му­наль­ной квар­ти­ры: "Смот­ри­те, как жи­вет Гри­го­рий Се­ме­но­вич: все у не­го есть! Все ему Ста­лин обес­пе­чил"… Же­на уво­ла­ки­ва­ет его в ком­на­ту, где они жи­вут вчет­ве­ром, и там пох­валь­ба про­дол­жа­ет­ся: "Квар­ти­ру дал, ор­ден дал, жизнь дал, по­чет и ува­же­ние дал… А кто дал, са­ми зна­ете… Це­ны сни­же­ны"… Се­мей­ные праз­д­ни­ки в этом се­мей­ст­ве про­хо­дят чин­но - со­би­ра­ют­ся сес­т­ры же­ны с мужь­ями, вспо­ми­на­ют рас­ку­ла­чи­ванье: им уда­лось сбе­жать с ро­ди­тель­с­ко­го ху­то­ра сна­ча­ла в прис­лу­ги, а по­том на го­су­дар­с­т­вен­ную служ­бу. Же­на ма­ля­ра - са­мая бой­кая - во вре­мя фин­с­кой вой­ны слу­жи­ла в сто­ло­вой МГБ в приф­рон­то­вой по­ло­се и пом­нит, что "фин­ны злые". Они пьют за Ста­ли­на и ут­вер­ж­да­ют, что рань­ше, в его, ста­лин­с­кое, вре­мя, у них все бы­ло, а те­перь од­ни не­дос­тат­ки… Ис­ка­ле­чен­ные зятья и по­жи­лые жен­щи­ны с ма­лень­ки­ми деть­ми, рож­ден­ны­ми пос­ле вой­ны… Же­на ма­ля­ра прис­лу­жи­ва­ла мне всю зи­му, а вес­ной до­нес­ла по при­выч­ке на свою со­сед­ку, сда­вав­шую мне ком­на­ту, что у нее жи­вет неп­ро­пи­сан­ная. По­том она горь­ко пла­ка­ла, про­си­ла у ме­ня про­ще­ния и хо­ди­ла в цер­ковь за­ма­ли­вать грех. Это мо­гу­чее прош­лое, ко­то­рое пос­те­пен­но схо­дит на нет. Эти ес­ли и хо­тят пе­ре­мен, то толь­ко воз­в­ра­ще­ния мо­ло­дос­ти, ко­то­рая ка­жет­ся им сей­час ра­дуж­ной­, и то­го, кто на­учил их прос­тей­шим фор­му­лам: "спа­си­бо за счас­т­ли­вую жизнь"… И му­зы­ка у них есть - те­ле­ви­зор, пред­мет пер­вей­шей не­об­хо­ди­мос­ти. Нас, ко­неч­но, ос­час­т­ли­ви­ли, но ник­то в этом не рас­ка­ива­ет­ся.

    В на­ча­ле двад­ца­то­го ве­ка воз­ник­ло, как я по­ни­маю это сей­час, убеж­де­ние, что уже по­ра соз­дать та­кие со­вер­шен­ные, вер­нее, иде­аль­ные фор­мы со­ци­аль­ной жиз­ни, ко­то­рые дол­ж­ны, обя­за­ны, не пос­ме­ют не обес­пе­чить все­об­ще­го бла­го­ден­с­т­вия и счас­тья. Эта идея бы­ла по­рож­де­на гу­ма­низ­мом и де­мок­ра­ти­чес­ки­ми тен­ден­ци­ями де­вят­над­ца­то­го ве­ка, но имен­но они-то ока­за­лись пре­пят­с­т­ви­ем к осу­щес­т­в­ле­нию цар­с­т­ва со­ци­аль­ной спра­вед­ли­вос­ти: ведь де­вят­над­ца­тый век был ра­зоб­ла­чен как век вы­со­ких слов и ком­п­ро­мис­сных дей­ст­вий­, ла­ви­ро­ва­ния и об­щей не­ус­той­чи­вос­ти. По кон­т­рас­ту двад­ца­тый ис­кал спа­се­ния и свер­ше­ния сво­их идей в пря­мо­ли­ней­нос­ти, же­лез­ном со­ци­аль­ном по­ряд­ке и дис­цип­ли­не, ос­но­ван­ной на по­ви­но­ве­нии ав­то­ри­те­ту. Все стро­илось на­пе­ре­кор прош­ло­му. Жаж­да ор­га­ни­чес­ко­го строя и од­ной идеи, ко­то­рая ле­жа­ла бы в ос­но­ве ми­ро­по­ни­ма­ния и всей де­ятель­нос­ти, тер­за­ла лю­дей в кон­це прош­ло­го и в на­ча­ле это­го ве­ка. Лю­би­мое де­ти­ще гу­ма­низ­ма - сво­бод­ная мысль - рас­ша­ты­ва­ла ав­то­ри­те­ты и бы­ла при­не­се­на в жер­т­ву но­вым иде­алам. Ра­ци­она­лис­ти­чес­кая прог­рам­ма со­ци­аль­ных пре­об­ра­зо­ва­ний тре­бо­ва­ла сле­пой ве­ры и под­чи­не­ния ав­то­ри­те­ту. Так был вос­ста­нов­лен ав­то­ри­тет и воз­ник­ла идея дик­та­ту­ры. Эн­ту­зи­азм - не пус­тое сло­во. Он ре­аль­но су­щес­т­во­вал. Дик­та­тор си­лен толь­ко тог­да, ког­да рас­по­ла­га­ет кад­ра­ми сле­по ве­ру­ющих ис­пол­ни­те­лей. Ку­пить их нель­зя - это бы­ло бы слиш­ком прос­то, и вот, ког­да они уже есть, мож­но до­ба­вить и при­ку­пить - осо­бен­но ес­ли не­ку­да по­дать­ся. Но вся­кая идея име­ет на­ча­ло, куль­ми­на­цию и спад. Ког­да нас­ту­па­ет спад, ос­та­ет­ся инер­ция: юно­ши, ко­то­рые бо­ят­ся пе­ре­мен, опус­то­шен­ные лю­ди, жаж­ду­щие по­коя, куч­ки ста­ри­ков, на­пу­ган­ных де­лом рук сво­их, и мель­чай­шие ис­пол­ни­те­ли, ко­то­рые ме­ха­ни­чес­ки пов­то­ря­ют вну­шен­ные им в мо­ло­дос­ти сло­ва.

    О. М. ни­ког­да не от­ка­зы­вал­ся от гу­ма­низ­ма и его цен­нос­тей­, но и ему приш­лось прой­ти боль­шой путь, что­бы наз­вать де­вят­над­ца­тый век - "зо­ло­тым". По­доб­но всем сво­им сов­ре­мен­ни­кам, он пе­рес­мот­рел нас­лед­с­т­во де­вят­над­ца­то­го ве­ка и предъ­явил ему свой счет. Ду­маю, что в фор­ми­ро­ва­нии идей О. М. ог­ром­ную роль иг­рал лич­ный опыт, опыт ху­дож­ни­ка, столь же силь­но оп­ре­де­ля­ющий ми­ро­по­ни­ма­ние, как и мис­ти­чес­кий опыт. По­это­му в со­ци­аль­ной жиз­ни он то­же ис­кал гар­мо­нии и со­от­вет­с­т­вия час­тей в их под­чи­не­нии це­ло­му. Не­да­ром он по­ни­мал куль­ту­ру как идею, да­ющую строй и ар­хи­тек­то­ни­ку ис­то­ри­чес­ко­му про­цес­су… Он го­во­рил об ар­хи­тек­ту­ре лич­нос­ти и об ар­хи­тек­ту­ре со­ци­аль­но-пра­во­вых и эко­но­ми­чес­ких форм. Де­вят­над­ца­тый век от­тал­ки­вал его бед­нос­тью, да­же убо­жес­т­вом со­ци­аль­ной ар­хи­тек­ту­ры, и где-то он го­во­рил об этом в стать­ях. В де­мок­ра­ти­ях За­па­да, выс­ме­ян­ных еще Гер­це­ном, О. М. не на­хо­дил гар­мо­нии и ве­ли­чия, к ко­то­рым стре­мил­ся. Ему хо­те­лось от­чет­ли­во­го пос­т­ро­ения об­щес­т­ва, "лес­т­ни­цы Иако­ва", как он вы­ра­зил­ся в статье о Ча­ада­еве и в "Шу­ме вре­ме­ни". Эту "лес­т­ни­цу Иако­ва" он по­чув­с­т­во­вал в ор­га­ни­за­ции ка­то­ли­чес­кой цер­к­ви и в мар­к­сиз­ме, ко­то­ры­ми ув­ле­кал­ся од­нов­ре­мен­но еще школь­ни­ком. Об этом он пи­сал и в "Шу­ме вре­ме­ни" и в пись­ме к сво­ему школь­но­му учи­те­лю В. В. Гип­пи­усу из Па­ри­жа, ку­да уехал учить­ся по окон­ча­нии Те­ни­шев­с­ко­го учи­ли­ща. И в ка­то­ли­чес­т­ве, и в мар­к­сиз­ме он по­чу­ял ор­га­ни­за­ци­он­ную идею, свя­зы­ва­ющую в це­лое всю пос­т­рой­ку. В Ки­еве в де­вят­над­ца­том го­ду он как-то ска­зал мне, что луч­шее со­ци­аль­ное ус­т­рой­ст­во ме­ре­щит­ся ему чем-то вро­де те­ок­ра­тии. Имен­но по­это­му его не от­пу­ги­ва­ла идея ав­то­ри­те­та, обер­нув­ша­яся дик­та­тор­с­кой влас­тью. Сму­ща­ла его в те го­ды, по­жа­луй­, толь­ко ор­га­ни­за­ция пар­тии. "Пар­тия - это пе­ре­вер­ну­тая цер­ковь…" [216] Это зна­чи­ло, что пар­тия стро­ит­ся как цер­ковь с ее под­чи­не­ни­ем ав­то­ри­те­ту, толь­ко без Бо­га… Срав­не­ние с иезу­ит­с­ким ор­де­ном тог­да еще не нап­ра­ши­ва­лось.

    Новые фор­мы го­су­дар­с­т­вен­нос­ти на­ча­ли впер­вые ощу­щать­ся пос­ле граж­дан­с­кой вой­ны. Эн­гельс пра­виль­но за­ме­тил, что "смер­то­убий­ст­вен­ная про­мыш­лен­ность" всег­да са­мая пе­ре­до­вая. Об этом сви­де­тель­с­т­ву­ет ис­то­рия по­ро­ха, а в на­ше вре­мя - рас­щеп­ле­ние ато­ма. Точ­но так са­мы­ми "пе­ре­до­вы­ми", то есть на­ибо­лее ха­рак­тер­ны­ми и луч­ше все­го вы­ра­жа­ющи­ми идею го­су­дар­с­т­ва, яв­ля­ют­ся те уч­реж­де­ния, ко­то­рые за­ни­ма­ют­ся че­ло­ве­ко­убий­ст­вен­ным про­мыс­лом во сла­ву "со­ци­аль­ной ар­хи­тек­ту­ры"… Пер­вая встре­ча О. М. с но­вым го­су­дар­с­т­вом - это по­се­ще­ние Дзер­жин­с­ко­го и сле­до­ва­те­ля, ког­да он хло­по­тал в 22 го­ду об арес­то­ван­ном бра­те. Эта встре­ча зас­та­ви­ла его креп­ко за­ду­мать­ся над срав­ни­тель­ной цен­нос­тью "со­ци­аль­ной ар­хи­тек­ту­ры" и че­ло­ве­чес­кой лич­нос­ти. "Архи­тек­ту­ра" тог­да толь­ко на­ме­ча­лась, но уже обе­ща­ла быть нес­лы­хан­но ве­ли­чес­т­вен­ной­, по­чи­ще еги­пет­с­ких пи­ра­мид. И ей нель­зя бы­ло от­ка­зать в един­с­т­ве за­мыс­ла. Юно­шес­кая меч­та О. М. как буд­то на­ча­ла осу­щес­т­в­лять­ся, но, как вся­кий ху­дож­ник, О. М. ни­ког­да не те­рял ощу­ще­ния дей­ст­ви­тель­нос­ти, по­это­му ве­ли­чие го­су­дар­с­т­вен­ных форм со­ци­ализ­ма его не ос­ле­пи­ло, а ско­рее ис­пу­га­ло. К это­му вре­ме­ни от­но­сит­ся сти­хот­во­ре­ние "Век", где он воз­в­ра­ща­ет­ся к прош­ло­му и спра­ши­ва­ет, как свя­зать "двух сто­ле­тий поз­вон­ки", и статья "Гу­ма­низм и сов­ре­мен­ность". В этой статье го­во­рит­ся, что ме­ра со­ци­аль­ной ар­хи­тек­ту­ры - че­ло­век, но что бы­ва­ют эпо­хи, ко­то­рые стро­ят не для че­ло­ве­ка: "Они го­во­рят, что им нет де­ла до че­ло­ве­ка, но что его нуж­но ис­поль­зо­вать, как кир­пич, как це­мент, что из не­го на­до стро­ить, а не для не­го". Как при­мер враж­деб­ной че­ло­ве­ку со­ци­аль­ной ар­хи­тек­ту­ры он при­во­дит Ас­си­рию и древ­ний Еги­пет "Асси­рий­ские плен­ни­ки ко­по­шат­ся, как цып­ля­та, под но­га­ми ог­ром­но­го ца­ря; во­ины, оли­цет­во­ря­ющие враж­деб­ную че­ло­ве­ку мощь го­су­дар­с­т­ва, длин­ны­ми копь­ями уби­ва­ют свя­зан­ных пиг­ме­ев, и егип­тя­не и еги­пет­с­кие стро­ите­ли об­ра­ща­ют­ся с че­ло­ве­чес­кой мас­сой как с ма­те­ри­алом, ко­то­ро­го дол­ж­но хва­тить, ко­то­рый дол­жен быть дос­тав­лен в лю­бом ко­ли­чес­т­ве"… Сов­ре­мен­ность на­пом­ни­ла О. М. Еги­пет и Ас­си­рию, но он еще на­де­ял­ся, что бу­ду­щие мо­ну­мен­таль­ные фор­мы над­ви­га­ющей­ся го­су­дар­с­т­вен­нос­ти бу­дут смяг­че­ны гу­ма­низ­мом. Сох­ра­ни­лись две фо­тог­ра­фии О. М. На од­ной - еще мо­ло­дой че­ло­век в сви­те­ре, у не­го оза­бо­чен­ный вид и серь­ез­ное ли­цо. Этот сни­мок сде­лан в 22 го­ду, ког­да он впер­вые от­к­рыл ас­си­рий­скую при­ро­ду на­шей го­су­дар­с­т­вен­нос­ти. На вто­ром сним­ке - ста­рик с бо­ро­дой. Меж­ду эти­ми дву­мя фо­тог­ра­фи­ями прош­ло толь­ко де­сять лет, но в 32 го­ду О. М. уже знал, чем обер­ну­лись его юно­шес­кие меч­ты о кра­си­вой "со­ци­аль­ной ар­хи­тек­ту­ре", ав­то­ри­те­те и пре­одо­ле­нии нас­лед­с­т­ва де­вят­над­ца­то­го ве­ка. К это­му вре­ме­ни он уже ус­пел ска­зать про ас­си­рий­ско­го ца­ря: "… он взял мой воз­дух се­бе. Ас­си­ри­ец дер­жит мое сер­д­це" и на­пи­сать сти­хи "Мы жи­вем, под со­бою не чуя стра­ны". Од­ним из пер­вых он вер­нул­ся к де­вят­над­ца­то­му ве­ку, наз­вав его "зо­ло­тым", хо­тя знал, что на­ши идеи раз­рос­лись из од­но­го из се­мян, вы­ра­щен­ных в де­вят­над­ца­том ве­ке.

    Под са­мый ко­нец жиз­ни О. М. ус­пел еще раз вспом­нить о прес­ло­ву­той "со­ци­аль­ной ар­хи­тек­ту­ре" и пос­ме­ять­ся над са­мим со­бой­: "Укра­шал­ся от­бор­ной со­ба­чи­ной Егип­тян го­су­дар­с­т­вен­ный стыд, Мер­т­ве­цов на­де­лял вся­кой вся­чи­ной И тор­чит пус­тяч­ком пи­ра­мид… Ла­дил с го­ти­кой­, жил озо­ру­ючи. И пле­вал на па­учьи пра­ва Наг­лый школь­ник и ан­гел во­ру­ющий­, Нес­рав­нен­ный Вил­лон Фран­суа"…

    А мо­жет, мы в са­мом де­ле ас­си­рий­цы и по­то­му от­но­сим­ся с та­ким рав­но­ду­ши­ем к мас­со­во­му из­би­ению ра­бов и плен­ных, за­лож­ни­ков и ос­луш­ни­ков? Ус­лы­хав об оче­ред­ном из­би­ении, мы го­во­рим друг дру­гу: "Ведь это мас­со­вое яв­ле­ние… Что тут по­де­ла­ешь!… " Мы ува­жа­ем мас­со­вые кам­па­нии, ме­роп­ри­ятия, на­чер­та­ния, ре­ше­ния и рас­по­ря­же­ния. Ас­си­рий­ские ца­ри то­же бы­ва­ли доб­рые и злые, но кто ос­та­но­вит ру­ку ца­ря, ког­да он по­да­ет знак к ис­т­реб­ле­нию плен­ных или раз­ре­ша­ет ар­хи­тек­то­ру стро­ить се­бе дво­рец?

    А не бы­ли ли эти из­би­ва­емые плен­ные той са­мой мас­сой­, ко­то­рою мы сей­час пу­га­ем друг дру­га? Всю­ду, где есть же­лез­ный по­ря­док, там по­яв­ля­ет­ся "мас­са", но на про­из­вод­с­т­ве лю­ди жи­вут сво­ей жиз­нью и ос­та­ют­ся людь­ми. Я всег­да за­ме­ча­ла, что боль­ни­ца, за­вод, те­атр - эти зам­к­ну­тые уч­реж­де­ния - жи­вут сво­ей осо­бой­, впол­не че­ло­ве­чес­кой жиз­нью, ко­то­рая их вов­се не ме­ха­ни­зи­ру­ет, не де­ла­ет "мас­сой­"…

    

    

    "Мы, ока­зы­ва­ет­ся, жи­вем в над­с­т­рой­ке", - со­об­щил мне О. М. в 22 го­ду вско­ре пос­ле воз­в­ра­ще­ния из Гру­зии. Еще не­дав­но О. М. пи­сал об от­де­ле­нии куль­ту­ры от го­су­дар­с­т­ва, но граж­дан­с­кая вой­на кон­чи­лась и мо­ло­дые стро­ите­ли но­во­го го­су­дар­с­т­ва на­ча­ли, по­ка те­оре­ти­чес­ки, рас­п­ре­де­лять мес­та всем яв­ле­ни­ям жиз­ни. Тут-то куль­ту­ра и по­па­ла в над­с­т­рой­ку над ба­зи­сом, и пос­лед­с­т­вия не за­мед­ли­ли ска­зать­ся. Клыч­ков, ди­кий че­ло­век крот­чай­ше­го нра­ва, цы­ган с яр­ко-си­ни­ми гла­за­ми, рас­те­рян­но го­во­рил О. М. про Во­рон­с­ко­го: "Упер­ся - и не сдви­нешь. Го­во­рит - нам это­го не на­до". Во­рон­с­кий­, как и все дру­гие, от­ка­зы­вал­ся пе­ча­тать О. М. - ведь над­с­т­рой­ка дол­ж­на ук­реп­лять ба­зис, а сти­хи О. М. для это­го не го­ди­лись.

    Формула "нам это­го не на­до" еще смеш­нее проз­ву­ча­ла по-укра­ин­с­ки. В 1923 го­ду О. М. при­шел в Ки­еве в от­дел ис­кус­ств за раз­ре­ше­ни­ем на свой ве­чер. Чи­нов­ник в вы­ши­той ук­ра­ин­с­кой ру­ба­хе от­ка­зал. По­че­му? "Не тре­ба", - рав­но­душ­но от­ве­тил он. Это из­ре­че­ние ста­ло у нас по­го­вор­кой­, а вы­ши­тые ру­ба­хи вош­ли в мо­ду, сме­нив ко­со­во­рот­ку, с се­ре­ди­ны двад­ца­тых го­дов и ста­ли чем-то вро­де фор­мы у от­вет­с­т­вен­ных ра­бот­ни­ков ЦК и ко­мис­са­ри­атов.

    Полный по­ря­док в над­с­т­рой­ке был на­ве­ден в трид­ца­том го­ду, ког­да в "Боль­ше­ви­ке" по­яви­лось пись­мо Ста­ли­на, при­зы­ва­ющее не пе­ча­тать ни­че­го, что бы от­к­ло­ня­лось от го­су­дар­с­т­вен­ной точ­ки зре­ния. Этим, в сущ­нос­ти, цен­зу­ра ли­ши­лась вся­ко­го зна­че­ния. Цен­зу­ра, ко­то­рую столь­ко прок­ли­на­ли, яв­ля­ет­ся на са­мом де­ле приз­на­ком от­но­си­тель­ной сво­бо­ды пе­ча­ти - она зап­ре­ща­ет пе­ча­тать ан­ти­го­су­дар­с­т­вен­ные ве­щи. Да­же бу­ду­чи ду­рой­, как ей по­ла­га­ет­ся, она все-та­ки не мо­жет унич­то­жить ли­те­ра­ту­ру. Ста­лин­с­кий ре­дак­тор­с­кий ап­па­рат дей­ст­во­вал го­раз­до бо­лее це­ле­со­об­раз­но: он выб­ра­сы­вал все, что не от­ве­ча­ло пря­мо­му го­су­дар­с­т­вен­но­му за­ка­зу. В ре­дак­ции ЗКП, где я ра­бо­та­ла в мо­мент по­яв­ле­ния ста­лин­с­кой статьи, на­чал­ся ли­хо­ра­доч­ный пе­рес­мотр ру­ко­пи­сей - мы кро­ши­ли и ре­за­ли гру­ды ма­те­ри­алов. Это на­зы­ва­лось "пе­рес­т­ра­ивать­ся в све­те ука­за­ний то­ва­ри­ща Ста­ли­на". Я при­та­щи­ла но­мер "Боль­ше­ви­ка" со ста­лин­с­ким пись­мом и по­ка­за­ла его О. М. Он про­чел и ска­зал: "Опять "не тре­ба", но на этот раз окон­ча­тель­но". Он был прав. Это пись­мо оз­на­ме­но­ва­ло пе­ре­лом­ный мо­мент в стро­итель­с­т­ве над­с­т­рой­ки. Его и сей­час не за­бы­ли хра­ни­те­ли ста­лин­с­ких тра­ди­ций­, ко­то­рые за­щи­ща­ют со­вет­с­кую пе­чать от ман­дель­ш­та­мов, за­бо­лоц­ких, ах­ма­то­вых, пас­тер­на­ков и Цве­та­евых. До­вод "не тре­ба" не пе­рес­та­ет жуж­жать в на­ших ушах и по сей день.

    А Сер­гей Клыч­ков дол­гие го­ды был на­шим со­се­дом и по До­му Гер­це­на, и на Фур­ма­но­вом пе­ре­ул­ке, и мы всег­да дру­жи­ли с ним. Ему пос­вя­ще­на третья часть "Сти­хов о рус­ской по­эзии": "По­лю­бил я лес прек­рас­ный­… " Слу­чи­лось это так: он про­чел "там без вы­го­ды уро­ды ре­жут­ся в де­вя­тый вал" и ска­зал: "Это про нас с ва­ми, Осип Эмиль­евич… " В кар­ты ни тот, ни дру­гой не иг­рал - у них был дру­гой "де­вя­тый вал" и став­ки круп­нее вся­кой кар­точ­ной.

    Клычкова очень ра­но от­с­т­ра­ни­ли от ре­дак­ци­он­ной ра­бо­ты, по­то­му что по сво­ей му­жиц­кой при­ро­де он не мог стать чи­нов­ни­ком и хло­по­тать о чис­то­те над­с­т­рой­ки. Жил он пе­ре­во­дом ка­ко­го-то бес­ко­неч­но­го эпо­са, а по ве­че­рам на­де­вал оч­ки с от­ло­ман­ной лап­кой - он при­вя­зы­вал вмес­то нее ве­ре­воч­ку - и чи­тал эн­цик­ло­пе­дию, как уче­ный са­пож­ник - Биб­лию. Мне он ска­зал са­мое лес­т­ное, что мо­жет ус­лы­шать о се­бе жен­щи­на: "Вы, На­день­ка, очень ум­ная жен­щи­на и очень глу­пая дев­чон­ка"… Это бы­ло ска­за­но по по­во­ду то­го, что я проч­ла Луп­по­лу эпиг­рам­му О. М. на не­го. [217]

    О. М. це­нил "вол­чий­", от­ще­пен­с­кий цикл Клыч­ко­ва и час­то, окая по-клыч­ков­с­ки, чи­тал от­ту­да ку­соч­ки. Эти сти­хи отоб­ра­ли при обыс­ке, и они про­па­ли, по­то­му что Клыч­ков не до­га­дал­ся их вов­ре­мя спря­тать. Они ис­чез­ли, как все, что по­па­да­ло на Лу­бян­ку. Ис­чез и сам Сер­гей Ан­то­но­вич. Же­не ска­за­ли, что он по­лу­чил де­сять лет без пра­ва пе­ре­пис­ки. Мы не сра­зу уз­на­ли, что это оз­на­ча­ет рас­стрел. Го­во­рят, что он сме­ло и не­за­ви­си­мо дер­жал­ся со сле­до­ва­те­лем. По-мо­ему, та­кие гла­за, как у не­го, дол­ж­ны при­во­дить сле­до­ва­те­лей в не­ис­тов­с­т­во. Сле­до­ва­те­ли тог­да твер­до зна­ли, что ес­ли они наш­ли че­ло­ве­ка ви­нов­ным, зна­чит, он ви­но­вен, по­это­му в су­де боль­шой на­доб­нос­ти нет. Им слу­ча­лось прис­т­ре­ли­вать лю­дей при доп­ро­се, и про Клыч­ко­ва го­во­рят, что он по­гиб имен­но так.

    После смер­ти Клыч­ко­ва лю­ди в Мос­к­ве ста­ли как-то мель­че и ме­нее вы­ра­зи­тель­ны. Клыч­ков дру­жил с Пав­лом Ва­силь­евым и на­зы­вал его сво­им злым ге­ни­ем, по­то­му что Па­вел тас­кал его к ба­бам и спа­ивал. Од­наж­ды в "Крас­ной но­ви" ре­дак­ци­он­ные дев­ки не­ча­ян­но на­пе­ча­та­ли сти­хи Клыч­ко­ва под фа­ми­ли­ей Ман­дель­ш­та­ма. [218] Им приш­лось пой­ти вдво­ем в ре­дак­цию, что­бы от­ру­гать де­вок и пе­ре­вес­ти го­но­рар на имя Клыч­ко­ва. Оба они бы­ли ум­ные му­жи­ки и очень глу­пые маль­чиш­ки: им и в го­ло­ву не приш­ло, что ког­да-ни­будь вста­нет воп­рос об ав­тор­с­т­ве этих сти­хов. Дев­кам не хо­те­лось да­вать ис­п­рав­ле­ние - по ошиб­ке, мол, на­пе­ча­та­ли "Ман­дель­ш­там" вмес­то "Клыч­ков"… Они, то есть дев­ки, ис­пу­га­лись, что им дос­та­нет­ся от на­чаль­с­т­ва за неб­реж­ность, а то, че­го доб­ро­го, их вы­го­нят со служ­бы. Вот О. М. и Клыч­ков и не ста­ли нас­та­ивать на ис­п­рав­ле­нии, а те­перь эти сти­хи за­кан­чи­ва­ют аме­ри­кан­с­кое из­да­ние О. М. Хо­те­лось бы пре­дуп­ре­дить ре­дак­то­ров сле­ду­юще­го из­да­ния об этой ошиб­ке, да до них не до­тя­нешь­ся…

    В те дни, ког­да ре­ша­лась участь Клыч­ко­ва и Ва­силь­ева [219], мы с О. М. ожи­дая по­ез­да на стан­ции Са­ве­ло­во, слу­чай­но дос­та­ли га­зе­ту и проч­ли, что смер­т­ная казнь от­ме­ня­ет­ся, но сро­ки зак­лю­че­ния уве­ли­чи­ва­ют­ся до двад­ца­ти лет. О. М. сна­ча­ла об­ра­до­вал­ся - каз­ни всег­да вы­зы­ва­ли у не­го ужас, а по­том со­об­ра­зил, в чем де­ло: "Как они, ве­ро­ят­но, там уби­ва­ют, ес­ли им по­на­до­би­лось от­ме­нять смер­т­ную казнь!" - ска­зал он. В 37 го­ду нам ста­ло яс­но, что лю­дей от­би­ра­ют для унич­то­же­ния по прин­ци­пу "тре­ба" или "не тре­ба"…

    

    

    Женщина, вер­нув­ша­яся пос­ле мно­го­лет­них ски­та­ний по ла­ге­рям, рас­ска­зы­ва­ла, что она со сво­ими то­вар­ка­ми по бе­де ис­ка­ла уте­ше­ния в сти­хах, ко­то­рые, на свое счас­тье, пом­ни­ла на­изусть, и осо­бен­но в юно­шес­ких строч­ках О. М.: "Но люб­лю эту бед­ную зем­лю, От­то­го, что дру­гой не ви­дал"…

    Наша жизнь не рас­по­ла­га­ла к от­ры­ву от зем­ли и к по­ис­кам тран­с­цен­ден­т­ных ис­тин. "Всег­да ус­пе­ешь, - го­во­рил мне О. М. на мои раз­го­во­ры о са­мо­убий­ст­ве, - всю­ду один ко­нец, а у нас еще по­мо­гут"… Смерть бы­ла нас­толь­ко ре­аль­нее и про­ще жиз­ни, что каж­дый не­воль­но стре­мил­ся хоть на миг прод­лить свое су­щес­т­во­ва­ние - а вдруг зав­т­раш­ний день при­не­сет об­лег­че­ние! На вой­не, в ла­ге­рях и в пе­ри­оды тер­ро­ра лю­ди го­раз­до мень­ше ду­ма­ют о смер­ти, а тем бо­лее о са­мо­убий­ст­ве, чем в мир­ной жиз­ни. Ког­да на зем­ле об­ра­зу­ют­ся сгус­т­ки смер­тель­но­го стра­ха и гру­ды аб­со­лют­но не­раз­ре­ши­мых проб­лем, об­щие воп­ро­сы бы­тия от­с­ту­па­ют на зад­ний план. Сто­ило ли нам бо­ять­ся сил при­ро­ды и веч­ных за­ко­нов ес­тес­т­ва, ес­ли страх при­ни­мал у нас впол­не ося­за­емую со­ци­аль­ную фор­му? Как это ни стран­но, но в этом - не толь­ко ужас, но и бо­гат­с­т­во на­шей жиз­ни. Кто зна­ет, что та­кое счас­тье? Пол­но­та и на­сы­щен­ность жиз­ни, по­жа­луй­, бо­лее кон­к­рет­ное по­ня­тие, чем прес­ло­ву­тое счас­тье. Мо­жет, в том, как мы цеп­ля­лись за жизнь, бы­ло неч­то бо­лее глу­бо­кое, чем в том, к че­му обыч­но стре­мят­ся лю­ди… Я не знаю, как это наз­вать - жиз­нен­ной си­лой­, что ли… Но я всег­да вспо­ми­наю свой раз­го­вор с Сонь­кой Виш­не­вец­кой­, вдо­вой Виш­нев­с­ко­го. Мы как бы по­ды­то­жи­ли с ней все, что с на­ми про­изош­ло: "Вот мы и про­жи­ли жизнь, - ска­за­ла Со­ня, - я - счас­т­ли­вую, ты - нес­час­т­ную"… Бед­ная, глу­пая Сонь­ка! Не глу­пая, впро­чем, а прос­то иди­от­ка… У ее му­жа был приз­рак влас­ти в ру­ках - к не­му хо­ди­ли на пок­лон пи­са­те­ли, по­то­му что он рас­по­ря­жал­ся ка­ки­ми-то день­га­ми и со­об­щал сво­им "при­вер­жен­цам" но­вые при­ка­зы пра­ви­тель­с­т­ва. Его пус­ка­ли в ЦК, и нес­коль­ко раз ему слу­ча­лось быть на при­еме у Ста­ли­на. Он пил не мень­ше Фа­де­ева, жад­но втя­ги­вал ноз­д­ря­ми го­су­дар­с­т­вен­ный воз­дух и поз­во­лял се­бе фрон­ду-ми­ни­мум: тре­бо­вал, что­бы на­пе­ча­та­ли Джой­са, и по­сы­лал день­ги сна­ча­ла ка­ко­му-то ссыль­но­му мор­с­ко­му офи­це­ру в Таш­кент, а по­том - че­рез мо­его бра­та - в Во­ро­неж. У не­го бы­ли ма­ши­на, квар­ти­ра и да­ча, ко­то­рую под­ло отоб­ра­ли у Сонь­ки пос­ле его смер­ти. Со­ня до смер­ти ос­та­лась вер­на то­му, что да­ло ей эту рос­кошь, и гне­ва­лась на Хру­ще­ва за то, что нас­лед­ни­кам ста­ли пла­тить по­ло­ви­ну го­но­ра­ра, ко­то­рый весь, по ее мне­нию, при­над­ле­жал ей. Про Со­ню рас­ска­зы­ва­ли гру­ду анек­до­тов, но она все же бы­ла слав­ная ба­ба, и ник­то не сер­дил­ся, ког­да она во весь го­лос кри­ча­ла, что вре­ди­те­ли уби­ли ее му­жа в Крем­лев­с­кой боль­ни­це. А на са­мом де­ле ей очень по­вез­ло, что он вов­ре­мя умер, не ус­пев пе­ре­дать свое нас­лед­с­т­во ка­кой­-ни­будь Со­ни­ной кон­ку­рен­т­ке. Со­не мно­гие за­ви­до­ва­ли и пы­та­лись вы­бить ку­сок из ее рук Это дей­ст­ви­тель­но на­зы­ва­лось уда­чей и счас­ть­ем, в этом она бы­ла пра­ва.

    Мне то­же хо­те­лось, ес­ли не "счас­тья", то хоть бла­го­по­лу­чия: "О, сколь­ко раз ей ми­лее ук­лю­чин скрип [220], Ло­ном ши­ро­кая па­лу­ба, гурт овец", мир­ная жизнь с ее прос­тым от­ча­яни­ем, мыс­ля­ми о не­из­беж­нос­ти смер­ти и тще­те все­го зем­но­го… Нам это бы­ло не да­но, и, мо­жет, имен­но это имел в ви­ду О. М., ког­да ска­зал сле­до­ва­те­лю, что по­те­рял с ре­во­лю­ци­ей страх…

    Акмеизм для О. М. был не толь­ко "тос­кой по ми­ро­вой куль­ту­ре", но и ут­вер­ж­де­ни­ем зем­но­го и об­щес­т­вен­но­го на­ча­ла. Как у вся­ко­го че­ло­ве­ка це­лос­т­но­го ми­ро­воз­зре­ния, в каж­дом его суж­де­нии вид­на связь с об­щим по­ни­ма­ни­ем ве­щей. Ра­зу­ме­ет­ся, это не про­ду­ман­ная и раз­ра­бо­тан­ная сис­те­ма взгля­дов, а, ско­рее, то, что он наз­вал в од­ной из сво­их ста­тей "ми­ро­ощу­ще­ни­ем ху­дож­ни­ка". "Я по­нял, - ска­зал мне Тыш­лер, прек­рас­ный ху­дож­ник, - си­дит се­бе че­ло­век и ре­жет но­жи­ком ку­сок де­ре­ва, а вы­шел Бог… " И он же про Пас­тер­на­ка: "За­чем ему нуж­но бы­ло ме­нять ре­ли­гию? За­чем ему пос­ред­ни­ки? Ведь у не­го бы­ло свое ис­кус­ство". По­доб­но то­му, как мис­ти­чес­кий опыт оп­ре­де­ля­ет ре­ли­ги­оз­ное ми­ро­воз­зре­ние, так и ра­бо­чий опыт ху­дож­ни­ка от­к­ры­ва­ет ему мир ве­щей и ду­ха. Не этим ли опы­том ху­дож­ни­ка объ­яс­ня­ет­ся то, что взгля­ды О. М. на по­эзию, на роль по­эта в об­щес­т­ве и на "сли­яние ум­с­т­вен­но­го и нрав­с­т­вен­но­го на­ча­ла" в це­лос­т­ной куль­ту­ре и у от­дель­но­го че­ло­ве­ка не пре­тер­пе­ли за всю жизнь су­щес­т­вен­ных из­ме­не­ний и ему не приш­лось от­ка­зы­вать­ся от сво­их ран­них, пе­ча­тав­ших­ся в "Апол­ло­не" ста­тей­? В ос­нов­ном он про­нес че­рез жизнь един­с­т­во взгля­дов и ми­ро­ощу­ще­ния. В сти­хах, нес­мот­ря на от­чет­ли­вое де­ле­ние на пе­ри­оды, сох­ра­ня­ет­ся то же един­с­т­во, и они не­ред­ко пе­рек­ли­ка­ют­ся с про­зой да­же бо­лее ран­них пе­ри­одов. По­это­му-то про­за и мо­жет слу­жить ком­мен­та­ри­ем к сти­хам.

    Верность зем­ле и зем­но­му сох­ра­ни­лась у О. М. до пос­лед­них дней, и воз­да­яния он ждал "толь­ко здесь на зем­ле, а не на не­бе", хо­тя и бо­ял­ся не до­жить до это­го. "Хо­ро­шо, ес­ли мы до­жи­вем", - ска­зал он мне. В од­ном из пос­лед­них сти­хот­во­ре­ний­, уже го­то­вясь к смер­ти, он вспом­нил, что "Под вре­мен­ным не­бом чис­ти­ли­ща За­бы­ва­ем мы час­то о том, Что счас­т­ли­вое не­бох­ра­ни­ли­ще - Раз­д­виж­ной и при­жиз­нен­ный дом".

    Читая "Са­мо­поз­на­ние" Бер­дя­ева, од­но­го из луч­ших на­ших сов­ре­мен­ни­ков, я не мог­ла не об­ра­тить вни­ма­ния, нас­коль­ко раз­но от­но­си­лись эти два че­ло­ве­ка к жиз­ни и к зем­но­му. Быть мо­жет, это про­ис­хо­ди­ло по­то­му, что один - ху­дож­ник, а дру­гой жил от­в­ле­чен­ной мыс­лью; кро­ме то­го, Бер­дя­ев внут­рен­не свя­зан с сим­во­лис­та­ми, и, хо­тя у не­го уже на­ме­ча­ют­ся раз­ног­ла­сия с ни­ми и не­ко­то­рое в них ра­зо­ча­ро­ва­ние, он все же не пор­вал с их "ро­до­вым ло­ном", а для О. М. бунт про­тив сим­во­лиз­ма оп­ре­де­лял всю сущ­ность его жиз­ни и ис­кус­ства.

    Для Бер­дя­ева "жизнь - это обы­ден­ность, сос­то­ящая из за­бот", он "был ус­т­рем­лен к по­эзии жиз­ни и кра­со­те, но в жиз­ни пре­об­ла­да­ли про­за и урод­с­т­во". По­ня­тие кра­со­ты Бер­дя­ева пря­мо про­ти­во­по­лож­но то­му, ко­то­рое я ви­де­ла у всех ху­дож­ни­ков и по­этов, отор­вав­ших­ся от сим­во­лиз­ма. Ни для жи­во­пис­ца, ни для по­эта нет през­рен­ной обы­ден­нос­ти; имен­но в ней он ви­дит кра­со­ту - впро­чем, это сло­во поч­ти не упот­реб­ля­лось в мо­ем по­ко­ле­нии. Сим­во­лис­ты - Вя­чес­лав Ива­нов, Брю­сов - в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни прис­во­или се­бе жре­чес­кое от­но­ше­ние к жиз­ни, и по­то­му обы­ден­ность не сов­па­да­ла у них с кра­со­той. Воз­в­ра­ще­ние на зем­лю сле­ду­ющих по­ко­ле­ний зна­чи­тель­но рас­ши­ри­ло их мир, и он уже боль­ше не де­лил­ся на урод­ли­вую про­зу и воз­вы­шен­ную по­эзию. Я вспо­ми­наю Ах­ма­то­ву, ко­то­рая зна­ет, "из ка­ко­го со­ра рас­тут сти­хи, не ве­дая сты­да", и Пас­тер­на­ка с его го­ря­чей за­щи­той обы­ден­но­го в ро­ма­не. Ман­дель­ш­та­му вся эта ди­лем­ма бы­ла бес­ко­неч­но чуж­да. Он не ис­кал вы­хо­да из зем­но­го, обыч­но­го, прос­т­ран­с­т­вен­но­го и вре­мен­но­го в сфе­ру чис­то­го ду­ха, как Бер­дя­ев и сим­во­лис­ты, и пос­та­рал­ся в сво­ей пер­вой по­пыт­ке дать неч­то вро­де по­эти­ки, обос­но­вать при­вя­зан­ность к зем­ле с ее тре­мя из­ме­ре­ни­ями. Он го­во­рит, что зем­ля для не­го "не обу­за, от­нюдь не нес­час­т­ная слу­чай­ность, а Бо­гом дан­ный дво­рец". Да­лее сле­ду­ет по­ле­ми­чес­кий вы­пад про­тив тех, кто, по­доб­но Бер­дя­еву, рвал­ся от­сю­да в луч­ший мир и счи­тал жизнь на зем­ле приз­на­ком бо­го­ос­тав­лен­нос­ти. В том же "ма­ни­фес­те" - "Утро ак­ме­из­ма" - О. М. пи­шет: "… что вы ска­же­те о нес­час­т­ном гос­те, ко­то­рый жи­вет за счет хо­зя­ина, поль­зу­ет­ся его гос­теп­ри­им­с­т­вом, а меж­ду тем в ду­ше пре­зи­ра­ет его и толь­ко и ду­ма­ет, как бы его пе­ре­хит­рить"… "Пе­ре­хит­рить" зна­чит здесь - уй­ти из вре­ме­ни и трех­мер­но­го прос­т­ран­с­т­ва. Ман­дель­ш­та­му, или, как он се­бя на­зы­ва­ет, ак­ме­ис­ту, трех­мер­ное прос­т­ран­с­т­во жиз­нен­но нуж­но, по­то­му что он чув­с­т­ву­ет свой долг пе­ред хо­зя­ином - он здесь, что­бы стро­ить, а стро­ят толь­ко в трех­мер­нос­ти. От­сю­да его от­но­ше­ние и к ми­ру ве­щей. Этот мир не враж­де­бен ху­дож­ни­ку, или, как он го­во­рит, стро­ите­лю, по­то­му что ве­щи да­ны для то­го, что­бы из них стро­ить. Стро­итель­ный ма­те­ри­ал - ка­мень. Он "как бы воз­жаж­дал ино­го бы­тия" и про­сит­ся в "крес­то­вый свод" - учас­т­во­вать в ра­дос­т­ном вза­имо­дей­ст­вии се­бе по­доб­ных. О. М. сло­во "твор­чес­т­во" не упот­реб­лял, та­ко­го по­ня­тия у не­го не бы­ло. Он с юнос­ти ощу­щал се­бя "стро­ите­лем" - "из тя­жес­ти не­доб­рой и я ког­да-ни­будь прек­рас­ное соз­дам". От­сю­да не от­тал­ки­ва­ние от ма­те­рии, а ощу­ще­ние ее тя­жес­ти, ее пред­наз­на­чен­нос­ти учас­т­во­вать в стро­итель­с­т­ве. Бер­дя­ев не­од­нок­рат­но го­во­рит о выс­шем наз­на­че­нии че­ло­ве­ка на этой зем­ле - о его твор­чес­т­ве, но не рас­к­ры­ва­ет, в чем твор­чес­т­во зак­лю­ча­ет­ся. Это, ве­ро­ят­но, по­то­му, что у не­го нет опы­та ху­дож­ни­ка: ощу­ще­ния тя­жес­ти ве­щей и сло­ва. Его опыт мис­ти­чес­кий­, ко­то­рый уво­дит его к кон­цу вещ­но­го ми­ра. Близ­кий к мис­ти­чес­ко­му опыт ху­дож­ни­ка рас­к­ры­ва­ет ему Твор­ца че­рез его тво­ре­ние, Бо­га - че­рез че­ло­ве­ка. Мне ка­жет­ся, этот путь оп­рав­дан уче­ни­ем В. Со­ловь­ева и Бер­дя­ева о Бо­го­че­ло­ве­чес­т­ве. И не по­то­му ли вся­ко­му под­лин­но­му ху­дож­ни­ку свой­ст­вен­но то чув­с­т­во пра­во­ты, о ко­то­ром го­во­рил О. М.?

    У Бер­дя­ева, как он с этим ни бо­рет­ся, есть през­ре­ние к "мас­со­во­му че­ло­ве­ку". Это то­же сбли­жа­ет его с сим­во­лис­та­ми. Уж не идет ли это от Ниц­ше, ко­то­рый на сим­во­лис­тов имел та­кое ог­ром­ное вли­яние? Бер­дя­ев жа­лу­ет­ся, что "мы жи­вем в век ме­щан­с­т­ва, и он неб­ла­гоп­ри­ятен по­яв­ле­нию силь­ных лич­нос­тей­". Бер­дя­ев "лю­бил сту­ше­вы­вать­ся". Ему бы­ло "про­тив­но да­вать по­нять о сво­ей зна­чи­тель­нос­ти и ум­с­т­вен­ном пре­вос­ход­с­т­ве". Чи­тая это, я вспом­ни­ла пуш­кин­с­кие сло­ва - "и меж де­тей нич­тож­ных ми­ра, быть мо­жет, всех нич­тож­ней он" [221], ко­то­рые бы­ли со­вер­шен­но неп­ра­виль­но по­ня­ты всей ве­ре­са­ев­с­кой сво­лочью. Ведь в них вы­ра­же­но прос­тей­шее чув­с­т­во еди­не­ния с людь­ми - та­кой же, как все, ни­чуть не луч­ше, плоть от пло­ти, кость от кос­ти, раз­ве что не та­кой лад­ный­, как дру­гие… Мне ка­жет­ся, что это чув­с­т­во еди­не­ния с людь­ми, сво­ей оди­на­ко­вос­ти с ни­ми и, по­жа­луй­, да­же не­ко­то­рой за­вис­ти к то­му, что все они очень уж склад­ные, - не­отъ­ем­ле­мый приз­нак по­эта. В юно­шес­кой статье "О со­бе­сед­ни­ке" О. М. го­во­рит о раз­ни­це меж­ду ли­те­ра­ту­рой и по­эзи­ей­: "… ли­те­ра­тор всег­да об­ра­ща­ет­ся к кон­к­рет­но­му слу­ша­те­лю, жи­во­му пред­с­та­ви­те­лю эпо­хи… Со­дер­жа­ние ли­те­ра­ту­ры пе­ре­ли­ва­ет­ся в сов­ре­мен­ни­ка на ос­но­ва­нии фи­зи­чес­ко­го за­ко­на о не­рав­ных уров­нях. Сле­до­ва­тель­но, ли­те­ра­тор обя­зан быть "вы­ше", "пре­вос­ход­нее" об­щес­т­ва. По­уче­ние - нерв ли­те­ра­ту­ры… Дру­гое де­ло по­эзия. По­эт свя­зан толь­ко с про­ви­ден­ци­аль­ным со­бе­сед­ни­ком. Быть луч­ше сво­ей эпо­хи, луч­ше сво­его об­щес­т­ва для не­го не обя­за­тель­но"… И О. М. ис­к­рен­не чув­с­т­во­вал се­бя рав­ным лю­дям, та­ким же, как все лю­ди, а мо­жет, и ху­же дру­гих лю­дей­: "Я с му­жи­ка­ми бо­ро­да­ты­ми Иду, про­хо­жий че­ло­век"… По­зи­ция сим­во­лис­тов бы­ла учи­тель­с­кой - ив этом их куль­тур­ная мис­сия. От­сю­да их сто­яние над тол­пой­, их тя­га к силь­ным лич­нос­тям. Да­же Блок не из­бе­жал соз­на­ния сво­ей ис­к­лю­чи­тель­нос­ти, ко­то­рое пе­ре­ме­жа­лось, прав­да, у не­го с ес­тес­т­вен­ным для по­эта ощу­ще­ни­ем свя­зи с ули­цей­, тол­пой­, людь­ми. Для Бер­дя­ева, как для фи­ло­со­фа, а не ху­дож­ни­ка, ес­тес­т­вен­но соз­на­ние сво­его пре­вос­ход­с­т­ва, но тя­га к арис­ток­ра­тиз­му и силь­ной лич­нос­ти - дань вре­ме­ни.

    О. М. не лю­бил и не поз­во­лял се­бе ни­ка­ких вы­па­дов про­тив "ме­щан­с­т­ва" [222]. Ме­щан-бюр­ге­ров он, ско­рее, ува­жал и не слу­чай­но наз­вал Гер­це­на, клей­мив­ше­го их, ба­ри­ном [223]. Но осо­бен­но его удив­ля­ли на­ши на­па­де­ния на ме­щан и ме­щан­с­т­во… "Че­го они хо­тят от ме­щан, - ска­зал он как-то. - Ведь это са­мый ус­той­чи­вый слой - на нем все дер­жит­ся". В сущ­нос­ти, у не­го бы­ло пря­мое от­тал­ки­ва­ние толь­ко от од­ной ка­те­го­рии лю­дей - это от ли­те­ра­тур­ных дам, дер­жав­ших са­ло­ны, и от их итэ­эров­с­ких сес­тер. Этих он не пе­ре­но­сил за их пре­тен­ци­оз­ность, и они ему от­ве­ча­ли тем же… В "Пу­те­шес­т­вии в Ар­ме­нию" есть мес­то, ко­то­рое мог­ло бы по­ка­зать­ся вы­па­дом про­тив ме­щан­с­т­ва. Речь идет о со­се­дях по За­мос­к­во­речью… Но это не ме­щан­с­т­во с его ус­той­чи­вым бы­том и при­выч­ка­ми, а кос­ная мрач­ная тол­па без­ра­дос­т­ных лю­дей­, ко­то­рая доб­ро­воль­но и охот­но пош­ла в но­вое раб­с­т­во. Здесь он со­ли­да­рен с Бер­дя­евым, ко­то­рый за­ме­тил, что "пос­ле пер­вой ми­ро­вой вой­ны на­ро­ди­лось по­ко­ле­ние, ко­то­рое воз­не­на­ви­де­ло сво­бо­ду и воз­лю­би­ло ав­то­ри­тет и на­си­лие". Но Бер­дя­ев счи­та­ет, что это ре­зуль­тат "де­мок­ра­ти­чес­ко­го ве­ка", и в этом он неп­рав. Вся на­ша ис­то­рия пос­лед­них де­ся­ти­ле­тий бы­ла пре­дель­но ан­ти­де­мок­ра­тич­на, и эти про­цес­сы осо­бен­но чет­ко вы­ра­зи­лись имен­но у нас.

    Ведь весь "вож­дизм", ко­то­рым бо­ле­ла пер­вая по­ло­ви­на двад­ца­то­го ве­ка, - это от­каз от де­мок­ра­тии. Из­да­ли он не за­ме­тил, как за­топ­та­ли прос­то­го че­ло­ве­ка, и не ви­дел раз­ви­тия то­го, что мы на­зы­ва­ли "гэ­пэ­уш­ным през­ре­ни­ем к лю­дям". Ведь вождь был не один, а вся­кий­, у ко­го в ру­ках бы­ла хоть ка­кая-ни­будь власть: лю­бой сле­до­ва­тель и лю­бой уп­рав­дом… Мы не по­ни­ма­ли, что та­кое ис­ку­ше­ние влас­тью. Кто за­хо­чет быть На­по­ле­оном, ска­жем? Но в том-то и де­ло, что ка­кой­-ни­будь ди­рек­тор ин­с­ти­ту­та стре­мит­ся вов­се не на­верх, а ди­ко цеп­ля­ет­ся за свое ди­рек­тор­с­т­во и из не­го из­в­ле­ка­ет все нас­лаж­де­ние влас­тью. Кро­шеч­ные дик­та­то­ры раз­ве­лись пов­сю­ду. Ими ки­ше­ла и еще ки­шит на­ша зем­ля, но они все же ис­че­за­ют, по­то­му что лю­ди уже нас­ла­ди­лись этой иг­рой­, ее вре­мя прош­ло.

    Бердяев, по­доб­но сим­во­лис­там, не приз­на­ет "груп­по­вой мо­ра­ли" и "ро­до­во­го на­ча­ла", по­то­му что оно про­ти­во­по­лож­но сво­бо­де. Здесь его сво­бо­да приб­ли­жа­ет­ся к то­му сво­ево­лию, ко­то­рое рас­ша­ты­ва­ло до­ре­во­лю­ци­он­ную ин­тел­ли­ген­цию. Ведь куль­ту­ра - это не толь­ко вер­х­ний слой об­щес­т­ва, но и то, что пе­ре­да­ет­ся из по­ко­ле­ния в по­ко­ле­ние, та са­мая пре­ем­с­т­вен­ность, без ко­то­рой ру­шит­ся жизнь. "Ро­до­вое" час­то не­вы­но­си­мо и при­об­ре­та­ет зас­тыв­шую фор­му, но, вид­но, в це­лом оно не так уж страш­но, раз род че­ло­ве­чес­кий все-та­ки ус­то­ял и су­щес­т­ву­ет. А уг­ро­за это­му че­ло­ве­чес­ко­му ро­ду на­ме­ча­ет­ся не от ро­до­вой мо­ра­ли, а от чрез­мер­ной изоб­ре­та­тель­нос­ти его под­виж­ных сло­ев. О. М. на­зы­ва­ет по­эта "ко­ле­ба­те­лем смыс­ла", но это не бунт про­тив ус­то­ев и пре­ем­с­т­вен­нос­ти, а, ско­рее, от­каз от зас­тыв­ше­го об­ра­за, от омер­т­вев­шей фра­зы, ко­то­рая, зас­тыв, ис­ка­жа­ет смысл. Это тот же при­зыв к жиз­ни, к жи­во­му наб­лю­де­нию, к ре­гис­т­ра­ции со­бы­тий - про­тив омер­т­ве­ния. Не в этом ли смыс­ле он го­во­рит о "куль­ту­ре-при­ли­чии"? В ис­кус­стве это, оче­вид­но, пов­то­ре­ние то­го, что уже бы­ло и кон­чи­лось, но что с ра­дос­тью при­ни­ма­ет­ся людь­ми, по­то­му что они пред­по­чи­та­ют быть по­даль­ше от "ко­ле­ба­те­лей смыс­ла".

    Главная проб­ле­ма Бер­дя­ева - сво­бо­да, за ко­то­рую он бо­рол­ся всю жизнь, но этот воп­рос для О. М. не су­щес­т­во­вал. Ве­ро­ят­но, как вся­кий ху­дож­ник, он не пред­с­тав­лял се­бе, что есть лю­ди, ли­шен­ные внут­рен­ней сво­бо­ды; ве­ро­ят­но, он счи­тал сво­бо­ду не­от­де­ли­мой от че­ло­ве­ка как та­ко­во­го. А в со­ци­аль­ной об­лас­ти Бер­дя­ев стре­мил­ся к при­ма­ту лич­нос­ти над об­щес­т­вом; для О. М., ве­ро­ят­но, воп­рос сто­ял о лич­нос­ти в об­щес­т­ве, по­доб­но то­му, как он бо­рол­ся за по­ло­же­ние в об­щес­т­ве по­эзии и по­эта. Это зна­чит, что об­щес­т­во он приз­на­вал дан­нос­тью и выс­шей ор­га­ни­за­ци­он­ной фор­мой.

    Смешно ска­зать, но и в та­ких ме­ло­чах, как от­но­ше­ние к жен­щи­не или, вер­нее, от­но­ше­ния с жен­щи­на­ми, Бер­дя­ев и О. М. со­от­но­сят­ся как сим­во­лист и ак­ме­ист. У сим­во­лис­тов бы­ли "Прек­рас­ные да­мы" в по­эзии, жри­цы и то, что мы с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной на­зы­ва­ли "ми­ро­но­си­ца­ми". Они еще во мно­жес­т­ве во­ди­лись в мо­ей юнос­ти и бы­ли не­ве­ро­ят­но пре­тен­ци­оз­ны, по­то­му что соз­на­ва­ли ве­ли­чие сво­его "слу­же­ния". Че­пу­ху они нес­ли нес­лы­хан­ную, вро­де при­ме­ча­ний Е. Рапп к "Авто­би­ог­ра­фии", где у змеи по­че­му-то по­яв­ля­ют­ся ког­ти, у жен­щин зме­иные ли­ца, а у муж­чин чу­дят­ся пла­щи и ме­чи… Все эти жен­щи­ны не­обык­но­вен­ные, и от­но­ше­ния с ни­ми то­же не­обык­но­вен­ные. У нас де­ло бы­ло поп­ро­ще.

    Бердяеву чуж­ды ра­дос­ти. Хо­тя Ман­дель­ш­там не ис­кал счас­тья, все цен­ное в сво­ей жиз­ни он на­зы­вал ве­сель­ем [224], иг­рой­: "Вся на­ша двух­ты­ся­че­лет­няя куль­ту­ра, бла­го­да­ря чу­дес­ной ми­лос­ти хрис­ти­ан­с­т­ва - есть от­пу­ще­ние ми­ра на сво­бо­ду для иг­ры, для ду­хов­но­го ве­селья, для сво­бод­но­го под­ра­жа­ния Хрис­ту". И еще: "Сло­во - чис­тое ве­селье, ис­це­ленье от тос­ки".

    Я хо­те­ла бы ска­зать, как по­ни­мал О. М. сло­во, но мне это не по си­лам. Ду­маю толь­ко, что он знал, что та­кое "внут­рен­няя фор­ма сло­ва", и раз­ни­цу меж­ду сло­вом-зна­ком и сим­во­лом. Он хо­лод­но от­нес­ся к зна­ме­ни­тым сти­хам Гу­ми­ле­ва о сло­ве, но не объ­яс­нил по­че­му. И чис­ло по­ни­мал, ве­ро­ят­но, ина­че, чем Гу­ми­лев. Меж­ду про­чим, О. М. всег­да учи­ты­вал чис­ло строк и строф в сти­хот­во­ре­нии и чис­ло глав в про­зе. "Раз­ве это важ­но?" - удив­ля­лась я. Он сер­дил­ся - для не­го мое не­по­ни­ма­ние бы­ло ни­ги­лиз­мом и не­ве­жес­т­вом: ведь не слу­чай­но же у лю­дей есть свя­щен­ные чис­ла - три, нап­ри­мер, или семь… Чис­ло то­же бы­ло куль­ту­рой­, и по­лу­че­но, как пре­ем­с­т­вен­ный дар, от лю­дей.

    В Во­ро­не­же у О. М. на­ча­ли по­яв­лять­ся сти­хи в де­вять, семь, де­сять и один­над­цать строк. Се­ми- и де­вя­тис­т­рочья час­то вхо­ди­ли це­лым эле­мен­том в бо­лее длин­ное сти­хот­во­ре­ние. У не­го по­яви­лось чув­с­т­во, что к не­му при­хо­дит ка­кая-то но­вая фор­ма: "Ты ведь по­ни­ма­ешь, что зна­чит че­тыр­над­цать строк… Что-то дол­ж­ны оз­на­чать и эти семь и де­вять… Они все вре­мя выс­ка­ки­ва­ют"… Но в этом не бы­ло мис­ти­ки чис­ла, а ско­рее, ис­пы­тан­ный спо­соб про­вер­ки гар­мо­нии.

    Все, что я го­во­ри­ла о про­ти­во­пос­тав­лен­нос­ти Бер­дя­ева и О. М., от­но­сит­ся толь­ко к тем осо­бен­нос­тям Бер­дя­ева, ко­то­рые он раз­де­лял с сим­во­лис­та­ми. Но он сов­сем не сли­ва­ет­ся с ни­ми - толь­ко на­ря­ду с фи­ло­соф­с­кой мыс­лью встре­ча­ют­ся чис­то вку­со­вые выс­ка­зы­ва­ния, на­по­ми­на­ющие ро­ди­мые пят­на эпо­хи. Оче­вид­но, все под­в­лас­т­ны сво­ему вре­ме­ни, и хо­тя Бер­дя­ев, как и О. М., го­во­рил, что ни­ког­да не был ничь­им сов­ре­мен­ни­ком, все же он жил во вре­ме­ни и с ни­ми. Но имен­но он ска­зал са­мое глав­ное о сим­во­лис­тах: для них не су­щес­т­во­ва­ло ни эти­чес­ких, ни со­ци­аль­ных проб­лем. От это­го они от­ка­за­лись, и О. М. имен­но по­это­му бун­то­вал про­тив "все­яд­нос­ти" Брю­со­ва, про­тив зыб­кос­ти и слу­чай­нос­ти цен­нос­тей. Бер­дя­ев во всем, кро­ме вку­со­вых эле­мен­тов, пре­одо­лел сим­во­лис­тов, но все же ос­тал­ся под оба­яни­ем этих ве­ли­ких ду­ше­лов­цев.

    Обидно, что О. М. не дос­тал книг Бер­дя­ева, хо­тя ис­кал их. Он не про­чел сво­его сов­ре­мен­ни­ка, и я не знаю, как он при­нял бы его уче­ние. К нес­час­тью, в на­шей изо­ля­ции мы бы­ли от­ре­за­ны от вся­кой мыс­ли. Это од­но из ве­ли­чай­ших нес­час­тий­, ко­то­рое мо­жет вы­пасть на до­лю че­ло­ве­ка.

    

    

    "Мироощущение для ху­дож­ни­ка - ору­дие и сред­с­т­во, как мо­ло­ток в ру­ках ка­мен­щи­ка, и един­с­т­вен­ное ре­аль­ное - это са­мо про­из­ве­де­ние" ("Утро ак­ме­из­ма").

    Кое-что из сти­хов и про­зы О. М. про­па­ло, но боль­шая часть сох­ра­ни­лась. Это - ис­то­рия мо­ей борь­бы со сти­хи­ей­, с тем, что про­бо­ва­ло слиз­нуть и ме­ня, и бед­ные клоч­ки, ко­то­рые я бе­рег­ла.

    В мо­ло­дос­ти лю­ди не бе­ре­гут сво­их бу­маг. Раз­ве мо­жет маль­чиш­ка пред­с­та­вить се­бе, что те лис­т­ки, ко­то­рые он за­ма­рал, ког­да-ни­будь по­на­до­бят­ся? А, мо­жет, и хо­ро­шо, что про­па­да­ют мо­ло­дые сти­хи - это сво­е­об­раз­ный от­бор, и его не­об­хо­ди­мо де­лать вся­ко­му ху­дож­ни­ку. В Ки­ев О. М. при­ехал с руч­ной кор­зин­кой. В ней его мать дер­жа­ла нит­ки и шитье, и он тас­кал ее с со­бой как един­с­т­вен­ную вещь, уце­лев­шую от ма­те­ри. На кор­зин­ке ви­сел боль­шой за­мок. О. М. ска­зал мне, что в ней пись­ма ма­те­ри и кое-ка­кие бу­ма­ги. Он сам не знал, что он ту­да су­нул. Из Ки­ева О. М. по­пал со сво­им бра­том в Крым. Шу­ра иг­рал в кар­ты с сол­да­та­ми, про­иг­ры­вая од­ну за дру­гой ру­баш­ки бра­та. Сол­да­ты в от­сут­с­т­вие О. М. доб­ра­лись до кор­зин­ки, ста­щи­ли за­мок, а по­том рас­ку­ри­ли бу­ма­ги. О. М. до­ро­жил пись­ма­ми ма­те­ри и сер­дил­ся на бра­та. О сво­их бу­ма­гах он не ду­мал - все бы­ло в па­мя­ти.

    В пер­вые го­ды на­шей сов­мес­т­ной жиз­ни у О. М. не бы­ло ни клоч­ка ис­пи­сан­ной бу­ма­ги. "Вто­рую кни­гу" он со­би­рал по па­мя­ти: вспо­ми­нал сти­хот­во­ре­ние, дик­то­вал или за­пи­сы­вал, смот­рел, не­ко­то­рые сох­ра­нял, дру­гие выб­ра­сы­вал. До это­го он от­дал куч­ку чер­но­ви­ков в "Пет­ро­по­лис" [225], их увез­ли за гра­ни­цу и на­пе­ча­та­ли "Трис­тии". Нам не при­хо­ди­ло в го­ло­ву, что че­ло­век мо­жет уме­реть, а с ним вмес­те его па­мять. Кро­ме то­го, от­да­вая сти­хи в ре­дак­ции, О. М. ве­рил, что им обес­пе­че­но веч­ное хра­не­ние. Он не пред­с­тав­лял се­бе всей хал­тур­нос­ти и рас­пу­щен­нос­ти на­ших ре­дак­ций.

    Мать по­да­ри­ла мне очень ми­лые че­мо­да­ны и сун­ду­чок с нак­лей­ка­ми ев­ро­пей­ских оте­лей. Че­мо­да­ны уш­ли к са­пож­ни­кам, ко­то­рые ши­ли нам са­по­ги из жес­т­кой че­мо­дан­ной ко­жи. По тем вре­ме­нам это бы­ло рос­кошью, и мы од­но вре­мя ще­го­ля­ли в свет­ло-жел­тых че­мо­дан­ных обув­ках. А сун­дук, не­боль­шой и изящ­ный­, ни для че­го не при­го­дил­ся: от­ку­да взять ве­щи, что­бы по­ло­жить в не­го? И я на­ча­ла ки­дать в не­го раз­ные бу­маж­ки, да­же не зная, что это на­зы­ва­ет­ся пи­са­тель­с­ким ар­хи­вом.

    Заболел отец О. М., и нам приш­лось ехать в Ле­нин­г­рад. Из боль­ни­цы ста­рик не мог вер­нуть­ся в свою чу­до­вищ­но за­пу­щен­ную ком­на­ту. Мы пе­ре­вез­ли его к млад­ше­му бра­ту О. М. - Ев­ге­нию Эмиль­еви­чу. Со­би­рая ве­щи, я нат­к­ну­лась на та­кой же сун­дук, как мой, толь­ко чуть по­боль­ше, и то­же с нак­лей­ка­ми и яр­лы­ка­ми. Ока­за­лось, что О. М. ку­пил его где-то в Мюн­хе­не, ког­да ему за­хо­те­лось выг­ля­деть эле­ган­т­ным ту­рис­том. Эти сун­дуч­ки бы­ли в мо­де до пер­вой вой­ны. В этот сун­дук дед сва­лил свои грос­сбу­хи впе­ре­меш­ку с обес­це­нен­ны­ми цар­с­ки­ми день­га­ми и ке­рен­ка­ми. На дне я об­на­ру­жи­ла куч­ку ру­ко­пи­сей­: клоч­ки ран­них сти­хов и лис­точ­ки скря­бин­с­ко­го док­ла­да… Мы увез­ли ру­ко­пи­си вмес­те с сун­дуч­ком в Мос­к­ву. Так на­чал­ся ар­хив. В сун­дук ле­те­ли не­нуж­ные бу­маж­ки: чер­но­ви­ки сти­хов, пись­ма, статьи. О. М. не воз­ра­жал, и гру­да рос­ла. В сун­дук не по­па­да­ла чер­ная пов­сед­нев­ная ра­бо­та: пе­ре­во­ды сти­хов и про­зы, жур­наль­ные статьи, ре­цен­зии для из­да­тельств на по­лу­ча­емые кни­ги и ру­ко­пи­си - пре­иму­щес­т­вен­но инос­т­ран­ные. Ре­цен­зии все по­гиб­ли в Лен­ги­зе - О. М. ве­рил, что они там сох­ра­нят­ся. Две или три слу­чай­но сох­ра­ни­лись в сун­ду­ке, по не­дос­мот­ру, так ска­зать. Жур­наль­ные и га­зет­ные статьи по­на­до­би­лись, ког­да О. М. со­би­рал кни­гу ста­тей. Тог­да я и брат мой Же­ня пе­ре­пи­сы­ва­ли их в биб­ли­оте­ке, ве­ро­ят­но, с цен­зур­ны­ми ис­ка­же­ни­ями. По­че­му-то не удос­то­ил­ся ар­хи­ва и "Шум вре­ме­ни". Дол­ж­но быть, сун­дук по­явил­ся поз­же.

    Перелом в от­но­ше­нии к бу­ма­гам про­изо­шел пос­ле "Чет­вер­той про­зы", вер­нее, это был пер­вый сиг­нал, на­пом­нив­ший о не­об­хо­ди­мос­ти что-то де­лать с бу­ма­га­ми. Вто­рой сиг­нал - арест 34 го­да.

    Мы уез­жа­ли в Ар­ме­нию, и мне не за­хо­те­лось вез­ти с со­бой един­с­т­вен­ный эк­зем­п­ляр "Чет­вер­той­". Вре­мя хоть и бы­ло неж­ней­шим, но за эту про­зу О. М. бы по го­лов­ке не пог­ла­ди­ли. Приш­лось ис­кать вер­но­го че­ло­ве­ка [226], что­бы ее ос­та­вить. Это бы­ла на­ша пер­вая про­ба хра­не­ния не до­ма. Впро­чем, не сов­сем пер­вая. В Кры­му в де­вят­над­ца­том го­ду О. М. на­пи­сал два сти­хот­во­ре­ния, ко­то­рые не за­хо­тел хра­нить, и они по­гиб­ли у его дру­га Ле­ни Лан­д­с­бер­га [227]. Это­го че­ло­ве­ка я один раз ви­де­ла в Мос­к­ве, и он ска­зал, что сти­хи це­лы. Слу­чи­лось это го­ду в двад­цать вто­ром. А по­том и сти­хи и Ле­ня про­па­ли. Я пом­ню толь­ко строч­ку или две из этих сти­хов. Но, вид­но, они ни­ког­да не вып­лы­вут. Вот это и на­учи­ло ме­ня прис­мат­ри­вать за все­ми мес­та­ми, где ле­жат ру­ко­пи­си, и хра­нить их в мно­жес­т­ве ко­пий. "Чет­вер­тую про­зу" мы ни­ког­да не дер­жа­ли до­ма, а в нес­коль­ких мес­тах - и я пе­ре­пи­сы­ва­ла ее от ру­ки столь­ко раз, что за­пом­ни­ла на­изусть.

    Мы вер­ну­лись из Ар­ме­нии, сти­хи пош­ли гус­то, и О. М. сра­зу ощу­тил свое из­гой­ское по­ло­же­ние. Мне за­пом­нил­ся раз­го­вор в Ле­нин­г­ра­де. На Нев­с­ком, в кон­то­ре "Извес­тий­", пред­с­та­ви­тель этой га­зе­ты, че­ло­век как буд­то дру­жес­т­вен­ный­, про­чел: "Я вер­нул­ся в мой го­род" и ска­зал О. М.: "А зна­ете, что бы­ва­ет пос­ле та­ких сти­хов? Трое при­хо­дят… в фор­ме"… Мы это зна­ли, но тер­пе­ли­вая со­вет­с­кая власть по­ка не спе­ши­ла… Сти­хи рас­п­рос­т­ра­ня­лись с не­ве­ро­ят­ной быс­т­ро­той в до­воль­но уз­ком, прав­да, кру­гу. О. М. счи­тал, что это и есть спо­соб хра­не­ния: "Лю­ди сох­ра­нят". Ме­ня это не удов­лет­во­ря­ло, и вре­мя по­ка­за­ло, что я бы­ла пра­ва. Уже тог­да я на­ча­ла де­лать спис­ки и пря­тать их. В ос­нов­ном я их рас­со­вы­ва­ла у се­бя во вся­кие ще­ли, но нес­коль­ко эк­зем­п­ля­ров всег­да от­да­ва­ла на хра­не­ние. Во вре­мя обыс­ка 34 го­да мы уви­де­ли, где ищут, а сти­хи уже бы­ли за­ши­ты в по­душ­ку, уп­ря­та­ны в кас­т­рю­лю и в бо­ти­ки. Ту­да не заг­ля­ну­ли. К нес­час­тью, во всех этих мес­тах бы­ли ко­пии и при­том не пол­ные: не рас­ши­вать же по­душ­ку ра­ди каж­до­го но­во­го сти­хот­во­ре­ния… Из по­душ­ки, при­ехав в Во­ро­неж, я вы­ну­ла сти­хи об Ари­ос­то.

    Воронеж - это но­вый этап жиз­ни и но­вое от­но­ше­ние к хра­не­нию. Эра идил­ли­чес­ких по­ду­шек кон­чи­лась, а я ведь еще пом­ни­ла, как ле­тел пух из ев­рей­ских по­ду­шек во вре­мя де­ни­кин­с­ких пог­ро­мов в Ки­еве… Па­мять О. М. с воз­рас­том ос­ла­бе­ла, и мы уже зна­ли, что она по­ги­ба­ет вмес­те с че­ло­ве­ком, а це­на жиз­ни на на­шей та­ин­с­т­вен­ной бир­же па­да­ет с каж­дым днем. На­до бы­ло ис­кать лю­дей­, го­то­вых хра­нить ру­ко­пи­си, но их ста­но­ви­лось все мень­ше. У ме­ня по­яви­лась про­фес­сия: все во­ро­неж­с­кие три го­да я пе­ре­пи­сы­ва­ла сти­хи и раз­да­ва­ла их, но серь­ез­но­го мес­та хра­не­ния у ме­ня не бы­ло, кро­ме мо­его бра­та Же­ни, да и то он их до­ма не дер­жал. Вот тут-то и под­вер­нул­ся Ру­да­ков.

    Сергей Бо­ри­со­вич Ру­да­ков, ге­не­раль­с­кий сын, был выс­лан из Ле­нин­г­ра­да с дво­ря­на­ми. В на­ча­ле ре­во­лю­ции у не­го рас­стре­ля­ли от­ца [228] и стар­ших брать­ев. Вы­рас­ти­ли его сес­т­ры, и он про­вел обыч­ное со­вет­с­ко-пи­онер­с­кое дет­с­т­во, был пе­ре­до­ви­ком шко­лы, кон­чил да­же вуз и го­то­вил­ся к впол­не прис­той­ной де­ятель­нос­ти, ког­да на не­го сва­ли­лась вы­сыл­ка. По­доб­но мно­гим де­тям, ос­тав­шим­ся без ро­ди­те­лей­, он очень хо­тел ужить­ся с вре­ме­нем, и у не­го да­же бы­ла сво­е­об­раз­ная ли­те­ра­тур­ная те­ория: на­до пи­сать толь­ко то, что пе­ча­та­ют. Сам он пи­сал мод­ные по то­му вре­ме­ни, изыс­кан­ные сти­хи не без вли­яния Ма­ри­ны и выб­рал Во­ро­неж, что­бы быть поб­ли­же к О. М. Он по­явил­ся без ме­ня, ког­да я тор­ча­ла в Мос­к­ве, до­бы­вая пе­ре­вод, и око­ло ме­ся­ца про­был без ме­ня с О. М. Ког­да мы еха­ли с вок­за­ла с О. М., он мне ска­зал, что по­явил­ся но­вый при­ятель, не Бо­рис Сер­ге­евич, а Сер­гей Бо­ри­со­вич, ко­то­рый со­би­ра­ет­ся пи­сать кни­гу о по­эзии и во­об­ще слав­ный маль­чик Пос­ле бо­лез­ни О. М., ве­ро­ят­но, не ве­рил в свои си­лы и нуж­дал­ся в дру­жес­т­вен­ном слу­ша­те­ле вновь по­явив­ших­ся сти­хов. Впро­чем, он ни­ког­да не мог ра­бо­тать в пол­ной пус­то­те, и я не ду­маю, что кто-ни­будь спо­со­бен на это.

    В Во­ро­не­же Сер­гей Бо­ри­со­вич да­же не пы­тал­ся ус­т­ра­ивать­ся - он не те­рял на­деж­ду, что же­на вы­та­щит его че­рез ко­го-то из круп­ных ге­не­ра­лов, впос­лед­с­т­вии в 37 го­ду по­гиб­ших. Он снял кой­ку в од­ной ком­на­те со слав­ным ра­бо­чим пар­нем Тро­шей­, а ел и пил у нас. Для нас это был срав­ни­тель­но бла­го­по­луч­ный пе­ри­од с пе­ре­во­дом, те­ат­ром и ра­дио, и нам ни­че­го не сто­ило про­кор­мить бед­но­го маль­чиш­ку. Без ме­ня Ру­да­ков тща­тель­но со­би­рал все ва­ри­ан­ты пи­сав­ше­го­ся при нем "Чер­но­зе­ма". Ког­да я при­еха­ла, мы с О. М. на­ча­ли вос­ста­нав­ли­вать про­пав­шие во вре­мя обыс­ка сти­хи, а Ру­да­ков все спи­сы­вал се­бе в тет­рад­ку. На­ут­ро он при­но­сил стиш­ки, на­пи­сан­ные смеш­ным кал­лиг­ра­фи­чес­ким по­чер­ком с за­ви­туш­ка­ми на ку­соч­ке псев­до­ват­ма­на. Он пре­зи­рал мой ку­ри­ный по­черк и пол­ное от­сут­с­т­вие эс­те­ти­ки ру­ко­пи­си. Пи­сать чер­ни­ла­ми, нап­ри­мер, Ру­да­ков счи­тал за­зор­ным - толь­ко тушью… Он еще ри­со­вал тушью си­лу­эты, не ху­же про­пой­ц, про­мыш­ляв­ших этим на буль­ва­рах, и с гор­дос­тью де­мон­с­т­ри­ро­вал нам свои ше­дев­ры. А мне, по­ка­зы­вая кра­си­во вы­пол­нен­ную ру­ко­пись сти­хот­во­ре­ния О. М, го­во­рил: "Вот это бу­дут хра­нить в ар­хи­вах, а не ва­ши с О. М. ка­ра­ку­ли"… Мы толь­ко пос­ме­ива­лись и маль­чиш­ку не оби­жа­ли.

    Нередко мы пре­дуп­реж­да­ли Ру­да­ко­ва, что ему мо­жет пов­ре­дить зна­ком­с­т­во с на­ми [229], но он от­ве­чал та­ким на­бо­ром бла­го­род­ных фраз, что мы толь­ко аха­ли и, мо­жет, имен­но из-за это­го от­но­си­лись мяг­че, чем сле­до­ва­ло, к не­ко­то­рым неп­ри­ят­ным его чер­там. Уж слиш­ком, нап­ри­мер, он был вы­со­ко­ме­рен и веч­но ха­мил с вто­рым на­шим пос­то­ян­ным по­се­ти­те­лем - Ка­лец­ким, то­же ле­нин­г­рад­цем и уче­ни­ком всех на­ших зна­ко­мых - Эй­хен­ба­ума, Ты­ня­но­ва и дру­гих… Скром­ный­, зас­тен­чи­вый юнец, Ка­лец­кий го­во­рил иног­да ве­щи, ко­то­рые дру­гие тог­да не ре­ша­лись про­из­нес­ти. Од­наж­ды он с ужа­сом ска­зал О. М.: "Все уч­реж­де­ния, ко­то­рые мы зна­ем, ни­ку­да не го­дят­ся, они не спо­соб­ны вьдер­жать ни ма­лей­ше­го ис­пы­та­ния - мер­т­вый­, раз­ла­га­ющий­ся со­вет­с­кий бю­рок­ра­тизм… А что ес­ли ар­мия то­же та­кая, как и все ос­таль­ное? И вдруг вой­на"… Ру­да­ков вспом­нил, че­му его учи­ли в шко­ле, и за­явил: "Я ве­рю в пар­тию". Ка­лец­кий сму­тил­ся и пок­рас­нел. "Я ве­рю в на­род", - ти­хо ска­зал он. Он выг­ля­дел сов­сем нев­з­рач­но ря­дом с рос­лым и кра­си­вым Ру­да­ко­вым, но внут­рен­няя си­ла бы­ла на его сто­ро­не, а Ру­да­ков, из­де­ва­ясь, на­зы­вал его "кван­том" и по­яс­нял: "Это са­мая ма­лень­кая си­ла, спо­соб­ная вы­пол­нять ра­бо­ту"…

    Вторая тя­же­лая чер­та Ру­да­ко­ва - веч­ное нытье. В Рос­сии, по его мне­нию, сре­да "всег­да за­еда­ла та­лан­т­ли­вых лю­дей­", и он, Ру­да­ков, не вы­пол­нит сво­его наз­на­че­ния, не на­пи­шет кни­ги о по­эзии, не рас­к­ро­ет лю­дям гла­за… О. М. та­ких раз­го­во­ров не тер­пел: "А по­че­му вы сей­час не пи­ше­те? Ес­ли че­ло­ве­ку есть что ска­зать, он всег­да ска­жет… " На этом всег­да вспы­хи­ва­ли спо­ры. Ру­да­ков жа­ло­вал­ся на ус­ло­вия - ком­на­та, день­ги, нас­т­ро­ение, - сер­дил­ся и ухо­дил, хлоп­нув дверью… Че­рез ча­сок-дру­гой он все же яв­лял­ся как ни в чем не бы­ва­ло…

    У Ру­да­ко­ва ока­зал­ся рез­ко вы­ра­жен­ный учи­тель­с­кий тем­пе­ра­мент. Он учил всех и все­му: ме­ня - пе­ре­пи­сы­вать ру­ко­пи­си, О. М. - пи­сать сти­хи, Ка­лец­ко­го - ду­мать… Вся­кое но­вое сти­хот­во­ре­ние он встре­чал буй­ной те­ори­ей из сво­ей не­на­пи­сан­ной кни­ги, в ко­то­рой зву­ча­ло: "По­че­му вы ме­ня рань­ше не спро­си­ли?" Я ви­де­ла, что он час­то ме­ша­ет О. М., и мне час­то хо­те­лось его выс­та­вить. О. М. не поз­во­лял: "А что он бу­дет есть?" - спра­ши­вал он, и все про­дол­жа­лось даль­ше. И все-та­ки и Ру­да­ков и Ка­лец­кий бы­ли боль­шим уте­ше­ни­ем. Ес­ли б не они, мы бы по­чув­с­т­во­ва­ли изо­ля­цию го­раз­до рань­ше. Оба вер­ну­лись в Ле­нин­г­рад в на­ча­ле 36 го­да, и мы ос­та­лись од­ни. Тог­да-то и приш­ла к нам На­та­ша. В Во­ро­не­же, ког­да мы жи­ли у "аген­та", жа­рив­ше­го мы­шей­, Ру­да­ков за­бо­лел скар­ла­ти­ной и в боль­ни­це поз­на­ко­мил­ся с "ба­рыш­ня­ми", ко­то­рых от­ча­ян­но от нас скры­вал. С На­та­ши, од­ной из этих "ба­ры­шень", он да­же, уез­жая, взял сло­во, что она к нам не при­дет, но она сло­во не сдер­жа­ла и хо­ро­шо сде­ла­ла… Сло­вом, маль­чиш­ка был чу­дак, но в на­ше вре­мя зна­ком­с­т­ва с чу­да­ка­ми кон­ча­ют­ся пло­хо. Это ему я от­да­ла на хра­не­ние все са­мое цен­ное из ав­тог­ра­фов, а Ах­ма­то­ва свез­ла на са­ноч­ках ар­хив Гу­ми­ле­ва.

    Рудаков пос­ле пер­во­го ра­не­ния стал в Мос­к­ве во­ин­с­ким на­чаль­ни­ком. К не­му явил­ся кто-то из его род­с­т­вен­ни­ков, ска­зал, что он по убеж­де­ни­ям тол­с­то­вец и не мо­жет во­евать. Ру­да­ков сво­ею влас­тью ос­во­бо­дил его от по­вин­нос­ти, был ра­зоб­ла­чен и пос­лан в штраф­ной ба­таль­он, где тут же по­гиб. Ру­ко­пи­си ос­та­лись у вдо­вы, и она их не вер­ну­ла. В 53 го­ду, встре­тив Ан­ну Ан­д­ре­ев­ну на кон­цер­те, она ска­за­ла, что все це­ло, а че­рез пол­го­да объ­яви­ла Эм­ме Гер­ш­тей­н, что ее под за­на­вес арес­то­ва­ли и все заб­ра­ли. По­том вер­сия из­ме­ни­лась - ее заб­ра­ли, а "ма­ма все сож­г­ла"… Как все про­изош­ло на са­мом де­ле, ус­та­но­вить нель­зя. Мы зна­ем толь­ко, что кое-ка­кие ру­ко­пи­си Гу­ми­ле­ва она про­да­ва­ла, но не са­ма, а че­рез под­с­тав­ных лиц.

    Анна Ан­д­ре­ев­на рвет и ме­чет, но ни­че­го по­де­лать нель­зя. Од­наж­ды мы заз­ва­ли вдо­вуш­ку - Ру­да­ко­ву-Фин­кель­ш­тей­н - к Ах­ма­то­вой под пред­ло­гом статьи Ру­да­ко­ва: нель­зя ли ее, мол, на­пе­ча­тать, но до­бить­ся от нее тол­ку бы­ло не­воз­мож­но. Боль­ше все­го по­вез­ло Хар­д­жи­еву - он про­ник к ней, она да­ла ему пись­ма Ру­да­ко­ва и раз­ре­ши­ла пе­ре­пи­сы­вать все, что ему нуж­но. Хар­д­жи­ев ведь ве­ли­кий оболь­с­ти­тель, Цир­цея, кра­си­вый и оча­ро­ва­тель­ный­, ког­да за­хо­чет, че­ло­век. Но в пись­мах Ру­да­ко­ва, ко­то­рые он пи­сал ежед­нев­но, как днев­ник, и тща­тель­но ну­ме­ро­вал для по­том­с­т­ва, ни­че­го су­щес­т­вен­но­го для нас не ока­за­лось. Нес­час­т­ный маль­чиш­ка был, оче­вид­но, тя­же­лым пси­хо­па­том. Пись­ма пол­ны бе­зум­ных ре­чей вро­де в ком­на­те О. М. сош­лась вся по­эзия - не пом­ню, ми­ро­вая или рус­ская: он, О. М. и книж­ка Ва­ги­но­ва - то­же ве­ли­ко­го по­эта… Он учит О. М. пи­сать сти­хи, объ­яс­ня­ет ему все, и в ужа­се, что все пох­ва­лы дос­та­нут­ся не ему, а Ман­дель­ш­та­му… Сам Ман­дель­ш­там ве­дет се­бя по-дер­жа­вин­с­ки: он то кри­чит, что он царь, то жа­лу­ет­ся, что он червь… В од­ном из пи­сем Ру­да­ков объ­яв­ля­ет се­бя нас­лед­ни­ком Ман­дель­ш­та­ма: буд­то О. М. ему ска­зал: "Вы мой нас­лед­ник и де­лай­те с мо­ими сти­ха­ми все, что соч­те­те нуж­ным"… Я ци­ти­рую эти пись­ма по па­мя­ти, ко­пии на­хо­дят­ся у Хар­д­жи­ева. Проч­тя их, мы по­ня­ли, что ук­ра­ден­ные ар­хи­вы - не слу­чай­ность: так бы­ло за­ду­ма­но Ру­да­ко­вым и вдо­ва толь­ко вы­пол­ня­ет его во­лю. То, что мы при­ни­ма­ли за чис­тую ком­мер­цию - вы­год­но про­да­вать ав­тог­ра­фы, - ока­за­лось ре­зуль­та­том бре­до­вых идей са­мо­го Ру­да­ко­ва. Труд­но ска­зать, что бы слу­чи­лось, ес­ли б я умер­ла. Воз­мож­но, что Ру­да­ков вос­ста­но­вил бы спра­вед­ли­вость и вы­дал сти­хи за свои. Но ему приш­лось бы не­лег­ко, по­то­му что боль­шин­с­т­во сти­хот­во­ре­ний все же хо­ди­ли в спис­ках. Та­кая по­пыт­ка на­чис­то сор­ва­лась у Се­вы Баг­риц­ко­го и кон­чи­лась скан­да­лом, ког­да мать опуб­ли­ко­ва­ла "Щег­ла" как сти­хот­во­ре­ние Се­вы. Ху­же бы­ло бы, ес­ли б я пос­лу­ша­лась в свое вре­мя Ру­да­ко­ва - он дей­ст­во­вал на ме­ня че­рез Эм­му Гер­ш­тей­н, с ко­то­рой под­ру­жил­ся, - и от­да­ла ему все без ис­к­лю­че­ния бу­ма­ги О. М. Он мо­ти­ви­ро­вал это тем, что все бу­ма­ги дол­ж­ны быть в од­ном мес­те, но мы с Хар­д­жи­евым рас­су­ди­ли, что луч­ше не кон­цен­т­ри­ро­вать их - од­но мес­то про­ва­лит­ся, сох­ра­нят­ся спис­ки в дру­гом… У Ру­да­ко­ва по­гиб­ло нес­коль­ко сти­хот­во­ре­ний­, поч­ти все во­ро­неж­с­кие чер­но­ви­ки и мно­жес­т­во ав­тог­ра­фов "Трис­тий­". О. М., вид­но, пред­чув­с­т­во­вал, ка­кая судь­ба ждет его ар­хив, ког­да пи­сал в "Раз­го­во­ре о Дан­те": "Итак, сох­ран­ность чер­но­ви­ков - за­кон энер­ге­ти­ки про­из­ве­де­ния. Для то­го, что­бы прий­ти к це­ли, нуж­но при­нять и учесть ве­тер, ду­ющий в иную сто­ро­ну"…

    В ис­то­рии с Ру­да­ко­вым я ви­ню не глу­по­го маль­чиш­ку, ка­ко­вы бы ни бы­ли его це­ли. Ви­но­ва­ты те, кто соз­дал нам та­кую "счас­т­ли­вую жизнь". Ес­ли б мы жи­ли, как лю­ди, а не как заг­нан­ные зве­ри, Ру­да­ков был бы од­ним из мно­гих бы­ва­ющих у нас в до­ме, и вряд ли ему приш­ло в го­ло­ву по­хи­щать ар­хив Ман­дель­ш­та­ма и объ­яв­лять се­бя его нас­лед­ни­ком, а вдо­ве - тор­го­вать гу­ми­лев­с­ки­ми пись­ма­ми к Ах­ма­то­вой.

    Рудаков - один из важ­ней­ших мо­мен­тов хра­не­ния ар­хи­ва, но, кро­ме не­го, бы­ло еще мно­го и удач, и бед. Мель­к­ну­ли эпи­зо­ды, год­ные для сце­на­рия: На­та­ша, уно­сив­шая пись­ма О. М. ко мне в жес­тя­ной ко­ро­боч­ке из-под чая, ког­да нас­ту­па­ли нем­цы и уже го­рел Во­ро­неж. Ни­на, унич­то­жив­шая спи­сок сти­хов О. М. в дни, ког­да она жда­ла вто­рич­но­го арес­та сво­ей свек­ро­ви, и ее друг Эдик, хвас­тав­ший­ся, что сох­ра­нил те лис­точ­ки, ко­то­рые я ему да­ла, хо­тя хвас­тать­ся бы­ло не­чем, по­то­му что он жил у сво­его тес­тя - таш­кен­т­с­ко­го са­мо­убий­цы… А я раз­да­ва­ла спис­ки и га­да­ла, ко­то­рый из них сох­ра­нит­ся. Мо­им един­с­т­вен­ным по­мощ­ни­ком в этом де­ле был мой брат, и мы все хо­ди­ли и пе­рек­ла­ды­ва­ли с мес­та на мес­то ос­нов­ной фонд… Я тас­ка­ла за со­бой в че­мо­да­не куч­ку чер­но­ви­ков про­зы, пе­рек­ла­ды­вая ее гру­да­ми язы­ко­вед­чес­ких за­пи­сок к дис­сер­та­ции, что­бы нег­ра­мот­ные сту­ка­чи, ес­ли они за­ле­зут без ме­ня, не по­ня­ли, что к че­му, и ста­щи­ли не то, что тре­бу­ет­ся. Из­ред­ка у ме­ня про­па­да­ли бу­ма­ги, и это про­дол­жа­ет­ся и сей­час, но, ве­ро­ят­но, по ка­кой­-то дру­гой при­чи­не. За­пом­нить все бу­ма­ги я не мо­гу, но мне бро­си­лось в гла­за, что у ме­ня не­дав­но ис­чез­ла це­лая пап­ка с нак­лей­кой "Ма­те­ри­алы к би­ог­ра­фии". Они сох­ра­ни­лись в ко­пии, но ку­да де­ва­лись под­лин­ни­ки, по­нять нель­зя. В кни­ге, куп­лен­ной мной за двес­ти руб­лей­, бы­ло че­ты­ре ав­тог­ра­фа, а ос­та­лись два: это из­да­ние "Кам­ня" с впи­сан­ны­ми Каб­лу­ко­вым ва­ри­ан­та­ми и вло­жен­ны­ми ав­тог­ра­фа­ми. Еще ис­чез­ло пись­мо ко мне Пас­тер­на­ка, где он пи­сал, что в сов­ре­мен­ной ли­те­ра­ту­ре - де­ло бы­ло сра­зу пос­ле вой­ны - он ин­те­ре­су­ет­ся толь­ко Си­мо­но­вым и Твар­дов­с­ким, по­то­му что ему хо­чет­ся по­нять ме­ха­низм сла­вы. Мне сда­ет­ся, что это пись­мо и ав­тог­ра­фы прос­то ста­ще­ны лю­би­те­ля­ми и не про­па­дут. Во вся­ком слу­чае, пос­ле этих про­паж я пе­рес­та­ла дер­жать до­ма - а до­ма-то у ме­ня нет! - что бы то ни бы­ло, и опять ме­ня му­чит мысль: где уце­ле­ет, а где про­па­дет…

    Так или ина­че, я дош­ла бы до фи­ни­ша с не­боль­ши­ми по­те­ря­ми, но фи­ни­ша все еще не вид­но. Толь­ко от од­но­го спо­со­ба хра­не­ния мне приш­лось от­ка­зать­ся прос­то по воз­рас­ту: до 56 го­да я все пом­ни­ла на­изусть - и про­зу, и сти­хи… Для то­го, что­бы не за­бы­вать, на­до твер­дить каж­дый день ка­кие-ни­будь кус­ки, и я это де­ла­ла, по­ка ве­ри­ла в свою жиз­нес­по­соб­ность. Те­перь поз­д­но… И в зак­лю­че­ние я рас­ска­жу но­вел­лу уже не про се­бя.

    Женщина, про ко­то­рую я рас­ска­зы­ваю [230], жи­ва, и по­это­му я не на­зы­ваю ее име­ни. В 37 го­ду в га­зе­тах каж­дый день по­яв­ля­лись статьи про­тив ее му­жа, вид­но­го са­нов­ни­ка. Он ждал арес­та и си­дел у се­бя до­ма, не смея вый­ти, по­то­му что дом был ок­ру­жен шпи­ка­ми. По но­чам он со­чи­нял пос­ла­ние в ЦК, и ночью же­на за­учи­ва­ла его кус­ка­ми на­изусть. Его рас­стре­ля­ли, а она доб­рых два де­сят­ка лет ски­та­лась по ла­ге­рям и тюрь­мам. Вер­нув­шись, она за­пи­са­ла пос­ла­ние му­жа и от­нес­ла его ту­да, ку­да оно бы­ло ад­ре­со­ва­но, и там оно ка­ну­ло, на­де­юсь, не в веч­ность… Сколь­ко нас та­ких - твер­див­ших по но­чам сло­ва по­гиб­ших му­жей­?

    И еще о го­ло­се… Фо­но­те­ку Сер­гея Иг­нать­еви­ча Бер­н­ш­тей­на унич­то­жи­ли [231], а его выг­на­ли из Зу­бов­с­ко­го ин­с­ти­ту­та за фор­ма­лизм. Там бы­ли за­пи­си Гу­ми­ле­ва и Ман­дель­ш­та­ма. Это бы­ло в пе­ри­од, ког­да рас­се­ива­ли по вет­ру прах по­гиб­ших. Фо­тог­ра­фии - их очень ма­ло - я хра­ни­ла на­рав­не и те­ми же ме­то­да­ми, что и ру­ко­пи­си, а за­пи­си го­ло­са бы­ли не в мо­ем рас­по­ря­же­нии. Я хо­ро­шо пом­ню чте­ние О. М. и его го­лос, но он не­пов­то­рим, и толь­ко зву­чит у ме­ня в ушах. Ес­ли бы его ус­лы­шать, ста­ло бы яс­но, что он на­зы­вал "по­ни­ма­ющим ис­пол­не­ни­ем" или "ди­ри­жи­ро­вань­ем". Фо­не­ти­чес­ким пись­мом и то­ни­ро­ва­ни­ем мож­но пе­ре­дать лишь са­мую гру­бую схе­му па­уз, по­вы­ше­ний и по­ни­же­ний го­ло­са. За бор­том ос­та­ет­ся дол­го­та глас­ных, обер­то­на и тембр. Но ка­кая па­мять сох­ра­нит все дви­же­ния го­ло­са, от­з­ву­чав­ше­го чет­верть ве­ка на­зад!

    Впрочем, го­лос сох­ра­нил­ся в са­мом стро­ении сти­хов, и сей­час, ког­да не­мо­та и без­г­ла­сие кон­ча­ют­ся, ты­ся­чи маль­чи­шек уло­ви­ли зву­ча­ние сти­хов, ус­лы­ша­ли их то­наль­ность и не­воль­но пов­то­ря­ют ав­тор­с­кие ин­то­на­ции. Ни­че­го раз­ве­ять по вет­ру нель­зя.

    К счас­тью, эти­ми сти­ха­ми еще не зав­ла­де­ли ак­те­ры, дик­то­ры и школь­ные учи­те­ля. Один раз до ме­ня до­нес­ся наг­лый го­лос дик­тор­ши стан­ции "Сво­бо­да". Она чи­та­ла "Я пью за во­ен­ные ас­т­ры". Этот ми­лый шу­точ­ный сти­шок всег­да был пред­ме­том спе­ку­ля­ции у нас для вся­ких Ни­ку­ли­ных [232] и прис­ных, а те­перь его ис­поль­зо­ва­ла за­ру­беж­ная дик­тор­ша и чи­та­ла с та­ки­ми под­лы­ми "вы­ра­зи­тель­ны­ми" ин­то­на­ци­ями - она их пе­ре­ня­ла у на­ших дик­то­ров, - что я с от­в­ра­ще­ни­ем и тос­кой вык­лю­чи­ла ра­дио.

    

    

    В один из пер­вых дней пос­ле на­ше­го при­ез­да из Во­ро­не­жа нас во­зил по Мос­к­ве в сво­ей но­вень­кой­, при­ве­зен­ной из Аме­ри­ки ма­ши­не Ва­лен­тин Ка­та­ев. Он влюб­лен­ны­ми гла­за­ми смот­рел на О. М. и го­во­рил: "Я знаю, че­го вам не хва­та­ет, - при­ну­ди­тель­но­го мес­то­жи­тель­с­т­ва"… Ве­че­ром мы си­де­ли в но­вом пи­са­тель­с­ком до­ме [233] с па­рад­ным из мра­мо­ра-лаб­ра­до­ра, по­ра­зив­шим во­об­ра­же­ние пи­са­те­лей­, еще пом­нив­ших бед­с­т­вия ре­во­лю­ции и граж­дан­с­кой вой­ны. В но­вой квар­ти­ре у Ка­та­ева все бы­ло но­вое - но­вая же­на, но­вый ре­бе­нок, но­вые день­ги и но­вая ме­бель. "Я люб­лю мо­дерн", - заж­му­рив­шись го­во­рил Ка­та­ев, а эта­жом ни­же Фе­дин лю­бил крас­ное де­ре­во це­лы­ми гар­ни­ту­ра­ми. Пи­са­те­ли обе­зу­ме­ли от де­нег, по­то­му что они бы­ли не толь­ко но­вые, но и вно­ве. Все­лив­шись в дом, Ка­та­ев под­нял­ся на три эта­жа пос­мот­реть, как ус­т­ро­ил­ся в но­вой квар­ти­ре Шклов­с­кий. Эта­жи в до­ме ука­зы­ва­ли на пи­са­тель­с­кий ранг. Виш­нев­с­кий­, нап­ри­мер, нас­то­ял, что­бы ему от­да­ли квар­ти­ру на­хо­див­ше­го­ся в отъ­ез­де Эрен­бур­га - он счи­тал, что при его по­ло­же­нии в Со­юзе пи­са­те­лей не­удоб­но за­би­рать­ся под са­мую кры­шу. Мо­ти­ви­ров­ка офи­ци­аль­ная: Виш­нев­с­кий стра­да­ет бо­яз­нью вы­со­ты. По­хо­див по квар­ти­ре Шклов­с­ко­го, Ка­та­ев удив­лен­но спро­сил: "А где же вы дер­жи­те свои кос­тю­мы?" А у Шклов­с­ко­го еще бы­ла ста­рая же­на, ста­рые ма­лень­кие де­ти и од­на, в луч­шем слу­чае две па­ры брюк Но он уже за­ка­зы­вал се­бе пер­вый в жиз­ни кос­тюм… ведь уже не по­ла­га­лось хо­дить в обод­ран­ном ви­де и на­до бы­ло иметь впол­не гос­под­с­кий вид, что­бы зай­ти в ре­дак­цию или в ки­но­ко­ми­тет. Кур­т­ка и тол­с­тов­ка ком­со­моль­цев двад­ца­тых го­дов окон­ча­тель­но выш­ли из мо­ды - "все дол­ж­но выг­ля­деть, как преж­де"… А в кон­це вой­ны обе­ща­ли пре­мии тем пре­по­да­ва­те­лям, ко­то­рые умуд­рят­ся за­вес­ти се­бе хо­ро­шие платья…

    Катаев уго­щал нас но­вым для Мос­к­вы ис­пан­с­ким ви­ном и но­вы­ми апель­си­на­ми - они по­яви­лись в про­да­же впер­вые пос­ле ре­во­лю­ции. Все, "как преж­де", да­же апель­си­ны! Но на­ши ро­ди­те­ли не име­ли элек­т­ри­чес­ких хо­ло­диль­ни­ков, они дер­жа­ли про­дук­ты в ком­нат­ных лед­нич­ках, и им по ут­рам при­во­зи­ли брус­ки дон­но­го льда. А Ка­та­ев при­вез из Аме­ри­ки пер­вый пи­са­тель­с­кий хо­ло­диль­ник, и в ви­не пла­ва­ли льдин­ки, за­мо­ро­жен­ные по пос­лед­не­му сло­ву тех­ни­ки и ком­фор­та. При­шел Ни­ку­лин с мо­ло­дой же­ной­, толь­ко что ро­див­шей ему близ­не­цов, и Ка­та­ев ахал, что у та­ких по­хаб­ни­ков то­же бы­ва­ют де­ти. А я вспо­ми­на­ла ста­рое из­ре­че­ние Ни­ку­ли­на, ко­то­рое уже пе­рес­та­ло сме­шить ме­ня: "Мы не Дос­то­ев­с­кие - нам лишь бы день­ги"… Ни­ку­лин пил ис­пан­с­кое ви­но и го­во­рил об ис­пан­с­ких ди­алек­тах. Он толь­ко что съез­дил пос­мот­реть на ис­пан­с­кую ре­во­лю­цию.

    Когда мы по­ки­да­ли Мос­к­ву, пи­са­те­ли еще не бы­ли при­ви­ле­ги­ро­ван­ным сос­ло­ви­ем, а сей­час они пус­ка­ли кор­ни и об­ду­мы­ва­ли, как бы им сох­ра­нить свои при­ви­ле­гии. Ка­та­ев по­де­лил­ся с на­ми сво­им пла­ном: "Сей­час на­до пи­сать Валь­тер-Скот­та"… Это был не са­мый лег­кий путь - для не­го тре­бо­ва­лись и тру­дос­по­соб­ность, и та­лант.

    Жители но­во­го до­ма с мра­мор­ным, из Лаб­ра­до­ра, подъ­ез­дом по­ни­ма­ли зна­че­ние 37 го­да луч­ше, чем мы, по­то­му что ви­де­ли обе сто­ро­ны про­цес­са. Про­ис­хо­ди­ло неч­то по­хо­жее на Страш­ный суд, ког­да од­них топ­чут чер­ти, а дру­гим по­ют хва­лу. Вку­сив­ший рай­ско­го питья не за­хо­чет в пре­ис­под­нюю. Да и ко­му ту­да хо­чет­ся?… По­это­му они пос­та­но­ви­ли на се­мей­ных и дру­жес­т­вен­ных соб­ра­ни­ях, что к 37-му на­до прис­по­саб­ли­вать­ся. "Ва­ля - нас­то­ящий ста­лин­с­кий че­ло­век", - го­во­ри­ла но­вая же­на Ка­та­ева, Эс­тер, ко­то­рая в ро­ди­тель­с­ком до­ме ус­пе­ла ис­п­ро­бо­вать, как жи­вет­ся от­вер­жен­ным. И сам Ка­та­ев, то­же умуд­рен­ный ран­ним опы­том, уже дав­но пов­то­рял: "Не хо­чу неп­ри­ят­нос­тей­… Лишь бы не рас­сер­дить на­чаль­с­т­во"…

    "Кто сей­час пом­нит Ман­дель­ш­та­ма? - сок­ру­шен­но ска­зал нам Ка­та­ев. - Раз­ве толь­ко я или Же­ня Пет­ров на­зо­вем его в раз­го­во­ре с мо­ло­ды­ми - вот и всё"… О. М. на та­кие ве­щи не оби­жал­ся, да к то­му же это бы­ла ис­тин­ная прав­да, за ис­к­лю­че­ни­ем то­го, что братья Ка­та­евы ре­ша­лись упо­ми­нать его имя в раз­го­во­рах с пос­то­рон­ни­ми. Но­вая Мос­к­ва об­с­т­ра­ива­лась, вы­хо­ди­ла в лю­ди, бра­ла пер­вые ре­кор­ды [234] и от­к­ры­ва­ла пер­вые сче­та в бан­ках, по­ку­па­ла ме­бель и пи­са­ла ро­ма­ны… Все бы­ли по­тен­ци­аль­ны­ми выд­ви­жен­ца­ми, по­то­му что каж­дый день кто-ни­будь вы­бы­вал из жиз­ни и на его мес­то выд­ви­гал­ся дру­гой. Каж­дый был, ко­неч­но, кан­ди­да­том и на ги­бель, но днем об этом не ду­ма­ли - для по­доб­ных стра­хов дос­та­точ­но но­чи. О вы­быв­ших за­бы­ва­ли сра­зу, а пе­ред их же­на­ми, ес­ли им уда­ва­лось зак­ре­пить­ся на час­ти жил­п­ло­ща­ди, сра­зу зах­ло­пы­ва­лись все бла­го­по­луч­ные две­ри. Впро­чем, жен ос­та­ва­лось все мень­ше - в 37-м уже на­ча­ли не толь­ко ру­бить под ко­рень, но и вы­кор­че­вы­вать.

    О. М. хо­ро­шо от­но­сил­ся к Ка­та­еву: "В нем есть нас­то­ящий бан­дит­с­кий шик", - го­во­рил он. Мы впер­вые поз­на­ко­ми­лись с Ка­та­евым в Харь­ко­ве в 22 го­ду. Это был обор­ва­нец с ум­ны­ми жи­вы­ми гла­за­ми, уже ус­пев­ший "влип­нуть" и вык­ру­тить­ся из очень серь­ез­ных неп­ри­ят­нос­тей. Из Харь­ко­ва он ехал в Мос­к­ву, что­бы ее за­во­евать. Он при­хо­дил к нам в Мос­к­ве с ку­чей шу­ток - фоль­к­ло­ром Мыль­ни­ко­ва пе­ре­ул­ка, ран­ней бо­гем­ной квар­ти­ры одес­си­тов. Мно­гие из этих шу­ток мы проч­ли по­том в "Две­над­ца­ти стуль­ях" - Ва­лен­тин по­да­рил их млад­ше­му бра­ту, ко­то­рый при­ехал из Одес­сы ус­т­ра­ивать­ся в уго­лов­ный ро­зыск, но, по со­ве­ту стар­ше­го бра­та, стал пи­са­те­лем.

    К кон­цу двад­ца­тых го­дов - с пер­вы­ми ус­пе­ха­ми - у всех про­за­иков мо­ей юнос­ти, кро­ме Ты­ня­но­ва и Зо­щен­ко, на­ча­ло про­ры­вать­ся неч­то гряз­но-бел­лет­рис­ти­чес­кое, кон­до­вое… У Ка­та­ева эта ме­та­мор­фо­за, бла­го­да­ря его та­лан­т­ли­вос­ти и ци­низ­му, при­ня­ла осо­бо яр­кую фор­му. Под са­мые трид­ца­тые го­ды мы еха­ли с Ка­та­евым в так­си. До это­го мы не ви­де­лись це­лый век, по­то­му что по­дол­гу жи­ли в Ле­нин­г­ра­де или в Кры­му. Встре­ча пос­ле раз­лу­ки бы­ла са­мой дру­жес­т­вен­ной­, и Ка­та­ев да­же выз­вал­ся нас ку­да-то про­во­дить. Он си­дел на треть­ем от­кид­ном си­де­нии и неп­ре­рыв­но го­во­рил - та­ких ре­чей я еще не слы­ша­ла. Он уп­ре­кал О. М. в ма­ло­лис­т­нос­ти и ма­ло­ти­раж­нос­ти: "Вот ум­ре­те, а где соб­ра­ние со­чи­не­ний­? Сколь­ко в нем бу­дет лис­тов? Да­же пе­реп­лес­ти не­че­го! Нет, у пи­са­те­ля дол­ж­но быть две­над­цать то­мов - с зо­ло­ты­ми об­ре­за­ми!… " Ка­та­ев­с­кое "но­вое" воз­в­ра­ща­лось к ста­ро­му: все на­пи­сан­ное - это при­ло­же­ние к "Ни­ве"; же­на "хо­дит за по­куп­ка­ми", а сам он, кор­ми­лец и дес­пот, то­па­ет но­га­ми, ес­ли ку­хар­ка пе­ре­жа­ри­ла жар­кое. Маль­чи­ком он выр­вал­ся из смер­тель­но­го стра­ха и го­ло­да и по­это­му по­же­лал проч­нос­ти и по­коя: де­нег, де­во­чек, до­ве­рия на­чаль­с­т­ва. Я дол­го не по­ни­ма­ла, где кон­ча­ет­ся шут­ка и на­чи­на­ет­ся ха­ря. "Они все та­кие, - ска­зал О. М., - толь­ко этот умен".

    Это в ту по­ез­д­ку на так­си Ка­та­ев ска­зал, что не на­до ис­кать прав­ду: "прав­да по-гре­чес­ки на­зы­ва­ет­ся мрия"…

    В Таш­кен­те во вре­мя эва­ку­ации я встре­ти­ла счас­т­ли­во­го Ка­та­ева. Подъ­ез­жая к Араль­с­ку, он уви­дел вер­б­лю­да и сра­зу вспом­нил Ман­дель­ш­та­ма: "Как он дер­жал го­ло­ву - сов­сем, как О. Э. "… От это­го зре­ли­ща Ка­та­ев по­мо­ло­дел и на­чал пи­сать сти­хи. Вот в этом раз­ни­ца меж­ду Ка­та­евым и про­чи­ми пи­са­те­ля­ми: у них ни­ка­ких не­ра­зум­ных ас­со­ци­аций не бы­ва­ет. Ка­кое, нап­ри­мер, де­ло Фе­ди­ну до вер­б­лю­дов или сти­хов? Из тех, кто был отоб­ран для бла­го­по­лу­чия, быть мо­жет, один Ка­та­ев не ут­ра­тил люб­ви к сти­хам и чув­с­т­ва ли­те­ра­ту­ры. Вот по­че­му О. М. ез­дил с ним по Мос­к­ве и пил ис­пан­с­кое ви­но в июне 37 го­да. А про­во­жая нас в пе­ред­нюю, Ка­та­ев ска­зал: "О. Э., мо­жет, вам да­дут на­ко­нец ос­те­пе­нить­ся… По­ра"…

    В эпо­ху ре­аби­ли­та­ции Ка­та­ев все по­ры­вал­ся на­пе­ча­тать сти­хи О. М. в "Юнос­ти", но так и не пос­мел рас­сер­дить на­чаль­с­т­во. Но дру­гие ведь да­же не по­ры­ва­лись.

    Что бы­ло бы с Ка­та­евым, ес­ли б ему не приш­лось пи­сать "Валь­тер-Скот­та"? Это был очень та­лан­т­ли­вый че­ло­век, ос­т­ро­ум­ный и ос­т­рый­, из тех, кто сос­тав­ля­ет са­мое прос­ве­щен­ное кры­ло те­ку­щей мно­го­ти­раж­ной ли­те­ра­ту­ры.

    А в то ле­то мы дей­ст­ви­тель­но бы­ли бы не прочь "осте­пе­нить­ся". Стро­ились пла­ны на бу­ду­щее: хо­ро­шо бы об­ме­нять квар­ти­ру, что­бы не жить на пя­том эта­же без лиф­та… С об­ме­ном спе­шить не на­до - пусть Став­с­кий рань­ше ис­пол­нит свое обе­ща­ние и пе­ре­се­лит Кос­ты­ре­ва… О. М. от­ча­ян­но пос­по­рил с Ев­ге­ни­ем Яков­ле­ви­чем по воп­ро­су, ко­то­рый всем нам ка­зал­ся весь­ма ак­ту­аль­ным: сто­ит ли брать пе­ре­во­ды? Е. Я. го­во­рил, что на пер­вое вре­мя это со­вер­шен­но не­об­хо­ди­мо, а ес­ли "вам про­тив­но, пусть пе­ре­во­дит На­день­ка". О. М. ут­вер­ж­дал, что не пе­ре­но­сит это­го за­ня­тия и не на­хо­дит се­бе мес­та, ког­да "пе­ре­во­дит На­день­ка". Раз­ре­шил спор Луп­пол [235], глав­ный ре­дак­тор Гос­ли­та. Он ска­зал, что по­ка си­дит за ре­дак­тор­с­ким сто­лом, Ман­дель­ш­там не по­лу­чит ни строч­ки пе­ре­во­дов и во­об­ще ни­ка­кой ра­бо­ты. Вско­ре Луп­по­ла заб­ра­ли, и он по­гиб, а за его стол сел кто-то дру­гой­, но это ни­че­го не из­ме­ни­ло: лю­ди ухо­дят, а "прин­ци­пи­аль­ные ус­та­нов­ки" сох­ра­ня­ют си­лу - они проч­нее лю­дей. "Прин­ци­пи­аль­ная ус­та­нов­ка" - это сте­на, и про­бить ее нель­зя по се­год­няш­ний день.

    Ответ Луп­по­ла нас не от­рез­вил - мы по-преж­не­му на­де­ялись, что все об­ра­зу­ет­ся. Нар­бу­та уже не бы­ло. Мар­гу­ли­са уже не бы­ло. Клыч­ко­ва уже не бы­ло. Мно­гих уже не бы­ло [236]. О. М. бор­мо­тал гу­ми­лев­с­кие строч­ки - "го­ре, го­ре, страх, пет­ля и яма" [237], но по­том сно­ва ра­до­вал­ся жиз­ни и уте­шал ме­ня, что все об­ра­зу­ет­ся. "Че­го ты но­ешь? - го­во­рил он. - Жи­ви, по­ка мож­но, а там вид­но бу­дет… Ведь не мо­жет же так про­дол­жать­ся!" Ко­то­рый уж год эта фра­за: "ведь не мо­жет же так про­дол­жать­ся" - един­с­т­вен­ный ис­точ­ник на­ше­го оп­ти­миз­ма. Об этом знал уже Лев Тол­с­той [238] и, ус­лы­шав эти сло­ва от Бе­зу­хо­ва, през­ри­тель­но ска­зал, что "они" всег­да се­бя так уте­ша­ют.

    "Один до­ба­воч­ный день" длил­ся нем­но­гим боль­ше не­де­ли.

    Анна Ан­д­ре­ев­на, чи­тая Биб­лию, уз­на­ла, что "го­ре, го­ре, страх, пет­ля и яма" бук­валь­ная ци­та­та из про­ро­ка Исай­и: "Ужас и яма и пет­ля для те­бя, жи­тель зем­ли"…

    

    

    "Разве по­жар­ные уми­ра­ют?" - спро­си­ла Тать­ка, пле­мян­ни­ца О. М. "Раз­ве бо­га­тые уми­ра­ют?" - пе­реф­ра­зи­ро­вал О. М., со­об­ра­зив в Во­ро­не­же, что день­ги и бла­го­по­лу­чие все-та­ки спо­соб­с­т­ву­ют дол­го­ле­тию. "Раз­ве в Мос­к­ве то­же про­пи­сы­ва­ют?" - спра­ши­вал О. М., ког­да я на­пом­ни­ла ему, что по­ра по­ду­мать о про­пис­ке. А тут при­ехал на де­нек-дру­гой Кос­ты­рев, и О. М. со­об­ра­зил, что тя­нуть боль­ше нель­зя. Он спус­тил­ся в до­мо­уп­рав­ле­ние и тот­час при­бе­жал об­рат­но. "Дай свой пас­порт!" - ска­зал он. "А мой за­чем?" Ока­за­лось, что пос­ле мо­его отъ­ез­да в мае в Во­ро­неж Кос­ты­рев на­вел по­ря­док и при­го­то­вил­ся к встре­че: он вы­пи­сал ме­ня. До это­го я чис­ли­лась жи­тель­ни­цей Мос­к­вы, а в Во­ро­неж толь­ко "на­ез­жа­ла". До­мо­уп­рав­ле­ние да­же не зна­ло, что пас­порт я об­ме­ня­ла в Во­ро­не­же. Как-то это сош­ло мне с рук… Сам же Кос­ты­рев ус­пел по­лу­чить пос­то­ян­ную про­пис­ку вмес­то вре­мен­ной. Для "пос­то­ян­ной­" ему по­ла­га­лось про­жить ка­кой­-то со­лид­ный срок, но он су­мел опе­ре­дить вре­мя. "Для Кос­ты­ре­ва, - ска­зал уп­рав­дом, - нам ве­ле­ли сде­лать ис­к­лю­че­ние"… На­ша квар­ти­ра бы­ла ко­опе­ра­тив­ной­, и мы зап­ла­ти­ли за нее круп­ные день­ги. По за­ко­ну мы ста­ли соб­с­т­вен­ни­ка­ми, и без на­ше­го раз­ре­ше­ния у нас ни­ко­го про­пи­сы­вать не раз­ре­ша­лось. Вот с эти­ми ко­опе­ра­тив­ны­ми квар­ти­ра­ми на­ча­лись ос­лож­не­ния, то есть семьи ис­чез­нув­ших про­бо­ва­ли удер­жать­ся в них и про­ти­вить­ся все­ле­нию но­вых жиль­цов - по­это­му уже под­го­тов­лял­ся но­вый за­кон, от­ме­няв­ший все пра­ва ко­опе­ра­тив­ных зас­т­рой­щи­ков. За­кон еще не был из­дан, о нем за­го­во­ри­ли где-то на са­мом вер­ху, и по­явил­ся он ед­ва ли не в кон­це 38 го­да, но у нас да­же не из­дан­ный за­кон име­ет об­рат­ную си­лу. Да при­чем тут за­ко­ны! Кос­ты­рев­с­кая про­пис­ка ука­зы­ва­ла, что ему по­мо­га­ют зах­ва­тить квар­ти­ру, и это бы­ло пло­хим пред­з­на­ме­но­ва­ни­ем, но О. М. по­че­му-то ни­чуть не огор­чил­ся. Он стал фа­та­лис­том со­вет­с­ко­го тол­ка: "За­хо­тят - все об­ра­зу­ет­ся, не за­хо­тят - ни­че­го не по­де­ла­ешь!" Его фа­та­лизм рас­п­рос­т­ра­нял­ся и на ме­ня - вот тог­да-то и бы­ла про­из­не­се­на фра­за: "Ты вер­нешь­ся в Мос­к­ву, ес­ли вер­нут ме­ня. Од­ну те­бя не пус­тят"… Че­рез чет­верть ве­ка пос­ле смер­ти О. М. мне все же раз­ре­ши­ли по­се­лить­ся в Мос­к­ве, хо­тя его еще как буд­то не пус­ка­ют, ес­ли не счи­тать щел­ку, ку­да ему раз­ре­ши­ли заг­ля­нуть [239] и ко­то­рая на­зы­ва­ет­ся жур­на­лом "Мос­к­ва".

    Костырев - де­таль, один из вин­ти­ков слож­но­го ме­ха­низ­ма. Это был че­ло­век без ли­ца, один из тех, ко­го нель­зя уз­нать на ули­це или в ав­то­бу­се, но чье ли­цо прос­ве­чи­ва­ет во мно­гих ли­цах. При лю­бой ис­то­ри­чес­кой конъ­юн­к­ту­ре для не­го бы наш­лось го­ро­хо­вое паль­то, но на­ше вре­мя бла­гоп­ри­ят­с­т­во­ва­ло это­му ро­ду лю­дей­, и он стал и пи­са­те­лем, и ге­не­ра­лом од­нов­ре­мен­но. По­се­лив­шись в ком­на­те О. М, он неп­ре­рыв­но выс­ту­ки­вал на ма­шин­ке свои даль­не­вос­точ­ные рас­ска­зы и на той же ма­шин­ке пе­ре­пи­сы­вал сти­хи. Од­наж­ды, пе­ча­тая "Раз­ры­вы круг­лых бухт", он ска­зал мне: "О. Э. лю­бит Крым толь­ко по­то­му, что не по­бы­вал на Даль­нем Вос­то­ке". По его мне­нию, каж­до­му пи­са­те­лю сле­до­ва­ло по­бы­вать на Даль­нем Вос­то­ке. А в это вре­мя уже по­тя­ну­лись эше­ло­ны с зак­лю­чен­ны­ми к Вто­рой Реч­ке во Вла­ди­вос­то­ке - на­ча­ла ос­ва­ивать­ся Ко­лы­ма, и мы это зна­ли. У че­ло­ве­ка, к ко­то­ро­му прис­та­ви­ли та­ко­го круп­но­го ра­бот­ни­ка, как Кос­ты­рев, бы­ли боль­шие шан­сы по­пасть на Даль­ний Вос­ток, но по­ка речь шла не о Ко­лы­ме, а толь­ко о про­пис­ке в Мос­к­ве.

    Районная ми­ли­ция от­ка­за­ла с не­обы­чай­ной быс­т­ро­той. Нам объ­яс­ни­ли, что еще ос­та­ет­ся цен­т­раль­ная на Пет­ров­ке. "Если от­ка­жут, - ска­зал О. М., - вер­нем­ся в Во­ро­неж". Мы да­же соз­во­ни­лись с на­шей быв­шей хо­зяй­кой­, что­бы она при­дер­жа­ла для нас на вся­кий слу­чай ком­на­ту. На Пет­ров­ке нам вру­чи­ли от­каз и объ­яс­ни­ли, по­че­му О. М. не пус­ка­ют в Мос­к­ву: су­ди­мость. Не на­до пу­тать "су­ди­мость", чис­то со­вет­с­кое по­ня­тие, сей­час как буд­то от­ме­нен­ное, ес­ли при­го­вор не пре­вы­ша­ет пя­ти лет, с по­ра­же­ни­ем в пра­вах по пос­та­нов­ле­нию су­да. Су­ди­мость - это клей­мо на всю жизнь, и не толь­ко на том, ко­го су­ди­ли, но и на чле­нах семьи. Я де­сят­ки раз за­пол­ня­ла ан­ке­ты с воп­ро­сом, есть ли су­ди­мость у ме­ня или у бли­жай­ших род­с­т­вен­ни­ков. Что­бы скрыть "су­ди­мость" род­с­т­вен­ни­ков, вы­ду­мы­ва­ли се­бе лож­ные би­ог­ра­фии. Ска­зать или не ска­зать про по­гиб­ше­го от­ца - од­на из ос­нов­ных тем се­мей­ных раз­го­во­ров, ког­да де­ти в слу­чай­но уце­лев­ших семь­ях кон­ча­ли шко­лу. Нес­коль­ко лет я жи­ву без клей­ма от­ра­жен­ной су­ди­мос­ти, но на мне есть еще клей­мо ли­те­ра­тур­ное.

    На Пет­ров­ке мы впер­вые уз­на­ли, ка­кие пос­лед­с­т­вия вле­чет за со­бой су­ди­мость. "Ку­да вы еде­те?" - спро­сил ми­ли­цей­ский чин, вру­чив­ший О. М. от­каз: он дол­жен был от­ме­тить на "де­ле", ку­да мы от­п­рав­ля­ем­ся. "Обрат­но в Во­ро­неж", - от­ве­тил О. М. "По­ез­жай­те, - ска­зал ми­ли­цей­ский чин, но тут же при­ба­вил: - Толь­ко вас там не про­пи­шут". Ока­за­лось, что по при­го­во­ру "ми­нус две­над­цать" пе­ред О. М. зак­ры­ва­лось две­над­цать го­ро­дов, но, от­быв три го­да, он ли­шал­ся пра­ва жить в се­ми­де­ся­ти с лиш­ним го­ро­дах - и при этом на всю жизнь.

    "А ес­ли б я ос­тал­ся в Во­ро­не­же?" - спро­сил О. М. Ми­ли­цей­ский объ­яс­нил, что "у нас еще име­ют­ся не­до­че­ты в ра­бо­те", по­это­му про О. М. мог­ли за­быть, но толь­ко на вре­мя, а по­том все рав­но вы­се­ли­ли бы из зап­ре­щен­но­го го­ро­да. Сей­час нас это уже не удив­ля­ет: мы при­вык­ли к то­му, что про­пис­ка - это вы­со­кий барь­ер, че­рез ко­то­рый мо­гут пе­рес­ко­чить толь­ко при­зо­вые ска­ку­ны. Ник­то, кро­ме выз­ван­ных на ра­бо­ту, не мо­жет про­пи­сать­ся ни в од­ном го­ро­де, и для про­пис­ки ну­жен пас­порт, а есть мно­го ка­те­го­рий лю­дей­, ли­шен­ных это­го до­ку­мен­та. Та­кие во­об­ще не мо­гут дви­нуть­ся с мес­та. Мно­гие сре­ди нас и сей­час не по­ни­ма­ют, что пас­порт в на­шей стра­не - то­же нас­то­ящая при­ви­ле­гия. Но в 37 го­ду это бы­ло нов­шес­т­во, и О. М. серь­ез­но ска­зал: "Прог­ресс".

    "Попробуй еще раз по­дать без ме­ня, - по­со­ве­то­вал мне О. М., ког­да мы вер­ну­лись до­мой. - Ведь у те­бя ни­ка­кой су­ди­мос­ти нет"…

    Это был пер­вый и един­с­т­вен­ный слу­чай­, ког­да он поп­ро­бо­вал от­де­лить мою судь­бу от сво­ей. И я ре­ши­ла по­пы­тать счас­тья: это то­же был пер­вый и един­с­т­вен­ный слу­чай­, ког­да мне за­хо­те­лось спас­ти квар­ти­ру.

    За сто­ли­ком в боль­шом за­ле си­де­ли глав­ные ми­ли­ци­оне­ры го­ро­да. По­лу­чив от­каз, я за­хо­те­ла уз­нать при­чи­ну. "Су­ди­мость", - ска­зал ми­ли­цей­ский. "У ме­ня нет су­ди­мос­ти", - воз­му­ти­лась я. "Как нет? - уди­вил­ся чин и по­рыл­ся в бу­ма­гах. - Вот, Осип, су­ди­мость"… "Это муж­чи­на - Осип, - упор­с­т­во­ва­ла я, - а я жен­щи­на - На­деж­да"… Чин приз­нал мою пра­во­ту. "В са­мом де­ле, - ска­зал он, но тут же при­шел в ярость: - а при чем здесь, что он муж­чи­на? Он вам кто? Муж?"

    Милицейский встал и хлоп­нул ку­ла­ком по сто­лу: "А вы зна­ете, что та­кое пять­де­сят вось­мая статья?" Он что-то еще кри­чал, а я в стра­хе убе­жа­ла, хо­тя прек­рас­но по­ни­ма­ла, что ярость у не­го на­пус­к­ная и он, от­ка­зы­вая мне, прос­то вы­пол­ня­ет ин­с­т­рук­цию и не зна­ет, что мне от­ве­тить на мои до­мо­га­тель­с­т­ва. Мы все и всег­да вы­пол­ня­ли ин­с­т­рук­ции и, ес­ли нам пе­ре­чи­ли, вне­зап­но ме­ня­ли тон. Кое-ко­му по­вез­ло, и ин­с­т­рук­ции, ко­то­рые они вы­пол­ня­ли, бы­ли впол­не не­вин­но­го свой­ст­ва, вро­де от­ка­за в ме­ди­цин­с­кой справ­ке, сня­тия сту­ден­та со сти­пен­дии или от­п­рав­ки кон­чив­ше­го вуз в не­угод­ное ему мес­то. Дру­гие по при­ка­зу на­чаль­с­т­ва би­ли на­от­машь ку­ла­ком, вы­се­ля­ли и арес­то­вы­ва­ли. Воп­рос ре­шал­ся толь­ко про­фес­си­ей вы­пол­няв­ше­го при­ка­зы. Я бы не ис­пу­га­лась, ес­ли б на ме­ня нак­ри­чал жел­ч­ный ми­ли­ци­онер, но ус­та­ми это­го го­во­ри­ло го­су­дар­с­т­во, и с тех пор я не мо­гу без дро­жи вой­ти в ми­ли­цию, тем бо­лее, что на­ши не­ла­ды про­дол­жа­ют­ся и я всег­да жи­ву не там, где ме­ня соч­ли бы пол­но­моч­ной граж­дан­кой. От Ман­дель­ш­та­ма я унас­ле­до­ва­ла без­дом­ность и пол­ное от­сут­с­т­вие кор­ней. Имен­но по­это­му ме­ня за­бы­ли вы­кор­че­вать.

    Мандельштам ждал ме­ня на ули­це. Что нам ос­та­ва­лось де­лать, как не вспом­нить гу­ми­лев­с­кую па­ро­дию на сти­хи о Ве­не­ции, ко­то­рая на­зы­ва­лась "Ми­ли­цей­ская Ве­не­ра": "че­ло­век ро­дит­ся, он же уми­ра­ет, а ми­ли­ция всег­да нуж­на"… И мы пош­ли до­мой - в дом, ко­то­рый уже не был на­шим до­мом.

    

    

    Судьбы на­ши не за­хо­те­ли раз­де­лить­ся, но имен­но то, что тог­да они не раз­де­ли­лись, от­де­ли­ло мою граж­дан­с­кую судь­бу от ман­дель­ш­та­мов­с­кой­: бро­дя­чая и без­дом­ная, в чу­жом кру­гу, сре­ди чу­жих лю­дей­, я мень­ше о нем на­по­ми­на­ла, чем жи­ви я в пи­са­тель­с­ком до­ме или во­об­ще в Мос­к­ве. За мной, ко­неч­но, всю­ду сле­до­ва­ло мое досье, лич­ное де­ло, за­ве­ден­ное на ме­ня ор­га­на­ми, но я чис­ли­лась "за Мос­к­вой­" и про­вин­ци­аль­ные до­но­сы ме­ня не сгу­би­ли. Бла­го­да­ря Кос­ты­ре­ву, ко­то­рый выг­нал ме­ня из до­му, и нак­ри­чав­ше­му на ме­ня ми­ли­ци­оне­ру я уце­ле­ла. Ес­ли б я ос­та­лась в Фур­ма­но­вом пе­ре­ул­ке, пи­са­те­ли, соб­лаз­нен­ные жил­п­ло­щадью или из чис­то го­су­дар­с­т­вен­ных по­буж­де­ний­, неп­ре­мен­но на­пом­ни­ли бы обо мне влас­тям пре­дер­жа­щим.

    Меня спас­ла слу­чай­ность. На­ши­ми судь­ба­ми слиш­ком час­то уп­рав­ля­ли слу­чай­нос­ти, но в боль­шин­с­т­ве слу­ча­ев они бы­ли ро­ко­вые и слу­чай­но при­во­ди­ли лю­дей к ги­бе­ли. Я мно­го наб­лю­да­ла та­ких слу­чай­нос­тей­, ког­да ча­са­ми сто­яла в оче­ре­дях с пе­ре­да­чей де­нег или за справ­кой в про­ку­ра­ту­ре. Од­наж­ды я ви­де­ла жен­щи­ну, у ко­то­рой слу­чай­но заб­ра­ли сы­на вмес­то его од­но­фа­миль­ца и со­се­да, ко­то­ро­го в мо­мент арес­та не бы­ло до­ма. Жен­щи­не уда­лось про­бить­ся ку­да-то и до­ка­зать, что в ор­де­ре, по ко­то­ро­му заб­ра­ли ее сы­на, сто­яло имя и от­чес­т­во его со­се­да. Ей приш­лось для это­го свер­нуть го­ры, и она это сде­ла­ла. Уже при­шел при­каз об ос­во­бож­де­нии, но тут вы­яс­ни­лось, что сы­на нет в жи­вых. Он по­гиб по ди­кой слу­чай­нос­ти, а со­сед слу­чай­но вы­жил и скрыл­ся.

    Женщина - де­ло бы­ло в про­ку­ра­ту­ре - ры­да­ла и вы­ла, уз­нав о смер­ти слу­чай­но заб­ран­но­го сы­на. Про­ку­рор вы­шел из сво­ей клет­ки и нак­ри­чал на нее с та­кой же на­пус­к­ной ярос­тью, как ми­ли­ци­онер - на ме­ня. Кри­чал он из вос­пи­та­тель­ных це­лей­: раз­ве мож­но вы­пол­нять от­вет­с­т­вен­ную про­ку­рор­с­кую ра­бо­ту, не обес­пе­чив се­бе ти­ши­ны? Обя­зан­нос­ти про­ку­ро­ра зак­лю­ча­лись в том, что он да­вал справ­ки - од­но­му го­во­рил: де­сять лет, дру­го­му: де­сять без пра­ва пе­ре­пис­ки. Спра­вок о смер­ти здесь не вы­да­ва­ли; жен­щи­на, у ко­то­рой умер сын, от­ли­ча­лась, вид­но, нес­лы­хан­ной хват­кой­, раз до­би­лась объ­яс­не­ния, по­че­му не воз­в­ра­ща­ет­ся ее сын. О смер­ти обыч­но уз­на­ва­ли слу­чай­но или не уз­на­ва­ли вов­се, а что та­кое - "без пра­ва пе­ре­пис­ки", тог­да еще не по­ни­ма­ли.

    Вокруг кри­ча­ще­го про­ку­ро­ра и во­ющей жен­щи­ны соб­ра­лись лю­ди из оче­ре­ди. Они то­же не одоб­ря­ли кри­кунью. "Что уж тут пла­кать, - ре­зю­ми­ро­ва­ла ка­кая-то тер­пе­ли­вая ба­ба, то­же справ­ляв­ша­яся о сы­не, - те­перь уж не вос­к­ре­сишь… Толь­ко нас за­дер­жи­ва­ет". Скан­да­лис­т­ку вы­ве­ли, и сно­ва вод­во­рил­ся по­ря­док. У со­вет­с­ко­го че­ло­ве­ка раз­ви­то осо­бое ува­же­ние к уч­реж­де­ни­ям, или, как это на­зы­ва­лось рань­ше, при­сут­с­т­вен­ным мес­там. Ес­ли бы сын умер до­ма, ник­то не воз­му­тил­ся бы кри­ку и при­чи­та­ни­ям ма­те­ри, но внут­рен­няя дис­цип­ли­на не поз­во­ля­ла шу­меть в при­сут­с­т­вен­ных мес­тах. Все мы от­ли­ча­ем­ся по­ра­зи­тель­ной вы­дер­ж­кой. Мы уме­ли прий­ти на служ­бу пос­ле ноч­но­го обыс­ка и арес­та близ­ких и там улы­бать­ся, как всег­да. Улы­бать­ся нам по­ла­га­лось. На­ми ру­ко­во­дил ин­с­тинкт са­мо­сох­ра­не­ния, страх за сво­их и осо­бый ко­декс со­вет­с­ких при­ли­чий. При вто­ром арес­те сы­на Ан­на Ан­д­ре­ев­на на­ру­ши­ла этот ко­декс: она взвы­ла в при­сут­с­т­вии тех, кто при­шел за Ле­вой. Во­об­ще же она дер­жа­лась хо­ро­шо и да­же зас­лу­жи­ла одоб­ре­ние Сур­ко­ва: "Анна Ан­д­ре­ев­на так по­ра­зи­тель­но дер­жа­ла се­бя эти го­ды"… А поп­ро­буй дер­жи се­бя ина­че, ког­да там у те­бя за­лож­ник… Слу­чай­ность ли, что поч­ти ник­то из нас не на­ру­шал пра­вил со­вет­с­ко­го при­ли­чия? А вот О. М. их не соб­лю­дал со­вер­шен­но. У не­го не бы­ло ни­ка­кой вы­дер­ж­ки. Он шу­тил, кри­чал, ло­мил­ся в зак­ры­тые де­ри, ярил­ся и не пе­рес­та­вал удив­лять­ся то­му, что про­ис­хо­дит, до пос­лед­ней ми­ну­ты.

    Сейчас моя вы­дер­ж­ка и са­мо­дис­цип­ли­на ос­ла­бе­ли, и я пи­шу эти стра­ни­цы, хо­тя нам объ­яс­ни­ли, что вспо­ми­нать те го­ды на­до уме­ючи. Един­с­т­вен­ная раз­ре­шен­ная фор­ма по­доб­ных вос­по­ми­на­ний - по­каз то­го, что че­ло­век в лю­бых ус­ло­ви­ях ос­та­ет­ся вер­ным стро­ите­лем ком­му­низ­ма и уме­ет от­ли­чать глав­ное - на­шу цель - от вто­рос­те­пен­но­го - сво­ей соб­с­т­вен­ной ис­ка­ле­чен­ной и рас­топ­тан­ной жиз­ни. О прав­до­по­до­бии этой кон­цеп­ции не по­за­бо­тил­ся ник­то: без это­го мож­но обой­тись… Выд­ви­ну­ли ее, как буд­то, лю­ди, про­вед­шие пол­жиз­ни в ла­ге­рях, а те, кто их на ка­тор­гу заг­нал, одоб­ри­тель­но кив­ну­ли. Мне толь­ко раз приш­лось стол­к­нуть­ся со сто­рон­ни­ком этой кон­цеп­ции - меж­ду мной и ими сто­ят неп­ро­ни­ца­емые со­ци­аль­ные пе­ре­го­род­ки, и эта встре­ча мог­ла сос­то­ять­ся толь­ко слу­чай­но.

    "Что это еще за Сол­же­ни­цын? Ва­ши все о нем го­во­ри­ли", - спро­сил ме­ня мой со­сед по ку­пе - я еха­ла в Псков из Мос­к­вы, и ме­ня про­во­жа­ла це­лая ва­та­га, взвол­но­ван­ная и ра­дос­т­ная, по­то­му что на­ка­ну­не мы уз­на­ли, что Твар­дов­с­кий на­ко­нец до­бил­ся раз­ре­ше­ния на­пе­ча­тать рас­сказ Сол­же­ни­цы­на в "Но­вом ми­ре". Пог­ля­дев на сво­его на­суп­лен­но­го спут­ни­ка, я сра­зу по­ня­ла, что меж­ду на­ми су­щес­т­ву­ет нез­ри­мая связь на ма­нер со­об­ща­ющих­ся со­су­дов. Есть, впро­чем, раз­ни­ца: жид­кость в со­об­ща­ющих­ся со­су­дах ко­леб­лет­ся, по­ка не срав­ня­ют­ся уров­ни, а на­ше с ним ду­шев­ное сос­то­яние ни­ког­да не бы­ва­ет на од­ном уров­не - чем вы­ше у не­го, тем ни­же у ме­ня, и на­обо­рот.

    Я рас­ска­за­ла про Сол­же­ни­цы­на и уз­на­ла его при­го­вор: зря пе­ча­та­ют… "Чи­та­ли рас­сказ "Са­мо­ро­док" [240]?… Мож­но бы обой­тись без не­го, но все-та­ки есть вос­пи­та­тель­ная идея"… На мои воз­ра­же­ния он ска­зал: "На­до по­ни­мать - это бы­ла ис­то­ри­чес­кая не­об­хо­ди­мость". "По­че­му не­об­хо­ди­мость, - воз­ра­зи­ла я, - ведь го­во­рят, это слу­чай­ность: пло­хой ха­рак­тер Ста­ли­на". "С ви­ду вы че­ло­век об­ра­зо­ван­ный­, а Мар­к­са пло­хо чи­та­ли. За­бы­ли, что ли, что слу­чай­ность - это не­осоз­нан­ная не­об­хо­ди­мость?"… Это оз­на­ча­ло, что не будь Ста­ли­на, кто-ни­будь дру­гой заг­нал бы в ла­ге­ря всех этих лю­дей­…

    На мо­ем спут­ни­ке бы­ла во­ен­ная кур­т­ка без по­гон, и жел­тое одут­ло­ва­тое ли­цо, как у лю­дей­, всю жизнь про­си­дев­ших за пись­мен­ным сто­лом и стра­дав­ших бес­сон­ни­цей. А си­деть он при­вык на крес­ле: кач­нув­шись всем кор­пу­сом к со­бе­сед­ни­ку, он вдруг слег­ка при­под­ни­мал ру­ки, слов­но ис­кал для опо­ры руч­ки крес­ла.

    В раз­го­во­рах мо­их дру­зей он уло­вил еще имя Пас­тер­на­ка. "Тот са­мый Пас­тер­нак?" К ис­то­рии с кни­гой Пас­тер­на­ка он от­нес­ся с про­фес­си­ональ­ной чет­кос­тью: это был прос­то гру­бый не­дос­мотр. "Как мог­ли до­пус­тить… По­ду­май­те, до че­го до­ве­ли: за гра­ни­цу пе­рес­лал. Прох­ло­па­ли"… Са­мо­го Пас­тер­на­ка он не чи­тал и "чи­тать не со­би­рал­ся". "Кто же его чи­та­ет? Я в кур­се ли­те­ра­ту­ры, при­хо­дит­ся… И то не слы­шал"… Я воз­ра­зи­ла, что он не слы­шал ни про Тют­че­ва, ни про Ба­ра­тын­с­ко­го. Он вы­нул за­пис­ную книж­ку: "Как вы ска­за­ли? Оз­на­ком­люсь"…

    Про се­бя он сна­ча­ла ска­зал, что он врач, сей­час на пен­сии - по воз­рас­ту как буд­то ра­но­ва­то на пен­сию - и за­ни­ма­ет­ся в по­мощь ми­ли­ции ра­бо­той с ма­ло­лет­ни­ми пра­во­на­ру­ши­те­ля­ми. "По­че­му не ме­ди­ци­ной­?" "Так приш­лось". Ме­ди­ци­на ока­за­лась да­ле­ким прош­лым, а в сво­ей де­ятель­нос­ти ему по­че­му-то при­хо­ди­лось выс­лу­ши­вать и сто­рон­ни­ков и вра­гов прош­ло­го ре­жи­ма. "Где ж это вра­ги мог­ли раз­го­ва­ри­вать?" - спро­си­ла я, но от­ве­та не пос­ле­до­ва­ло. Вый­дя в от­с­тав­ку, он выб­рал Тал­лин, где ему слу­ча­лось бы­вать "по дол­гу служ­бы", и ему да­ли там трех­ком­нат­ную квар­ти­ру, а жи­вут при нем же­на и млад­ший сын. "Что-то я не слы­ша­ла, что­бы вра­чам да­ва­ли трех­ком­нат­ные квар­ти­ры на та­кую семью", - ска­за­ла я. "Бы­ва­ет", - ла­ко­нич­но от­ве­тил он.

    Вспомнив про семью, он по­де­лил­ся со мной, как с пе­да­го­гом, сво­им го­рем. Стар­шие двое у не­го удач­ные. Он се­бе ус­т­ро­ил вро­де от­пус­ка и ез­дил их на­ве­щать: дочь за­му­жем за сек­ре­та­рем об­ко­ма, сын сам ра­бо­та­ет в об­ко­ме. А вот млад­ший­, ро­див­ший­ся пос­ле вой­ны, ни­ку­да не го­дит­ся - ту­не­ядец, хо­чет бро­сить шко­лу и ид­ти ра­бо­тать на за­вод. "По­че­му ж ту­не­ядец, ес­ли хо­чет ра­бо­тать?" - спро­си­ла я. Ока­за­лось, что сын не хо­чет жить с от­цом - то­ва­ри­щи ему на­го­во­ри­ли; ма­ло то­го, он еще дей­ст­ву­ет на мать, и она то­же ста­ла че­го-то ер­шить­ся. "А все по­то­му, что стар­шие нуж­ду зна­ли во вре­мя вой­ны: ат­тес­та­та ведь не хва­та­ло. Млад­ший в до­воль­с­т­ве рос - апель­си­ны, шо­ко­лад. Вот и вы­рос та­ким. Ро­жать его не на­до бы­ло"… Он не су­мел мне объ­яс­нить, как бу­дет при ком­му­низ­ме, ког­да де­ти не бу­дут знать нуж­ды: все ли они отобь­ют­ся от рук? А то­ва­ри­щи сы­на, вид­но, за­пом­ни­ли де­ятель­ность от­ца, при­ез­жав­ше­го в Тал­лин по дол­гу служ­бы.

    Мне бы­ло яс­но, что я раз­го­ва­ри­ваю с "облом­ком ста­лин­с­кой им­пе­рии". Слу­чай­ность ли, что сын взбун­то­вал­ся про­тив сво­его от­ца? Слу­чай­ность ли, что от­цу не хо­чет­ся во­ро­шить прош­ло­го, этой "исто­ри­чес­кой не­об­хо­ди­мос­ти", ра­ди ко­то­рой он по­усер­д­с­т­во­вал? По­весть Сол­же­ни­цы­на как осе­лок по ре­ак­ции каж­до­го чи­та­те­ля мож­но су­дить о его прош­лом или о прош­лом его семьи. Прош­лое еще не из­жи­то и не ос­мыс­ле­но. Слиш­ком мно­го на­ро­ду при­ни­ма­ли в нем учас­тие, пря­мое или кос­вен­ное, или, по край­ней ме­ре, мол­ча­ли о том, что зна­ли, что­бы те­перь мы ос­ме­ли­лись пря­мо взгля­нуть ему в гла­за. Со­вер­шен­но яс­но, че­го хо­тят "облом­ки им­пе­рии", ко­то­рые сей­час си­дят в без­вес­т­нос­ти и за­ни­ма­ют­ся в по­мощь ми­ли­ции вос­пи­та­ни­ем труд­но­вос­пи­ту­емых. Они ждут при­хо­да сво­их мо­дер­ни­зи­ро­ван­ных еди­но­мыш­лен­ни­ков, что­бы бла­гос­ло­вить мо­ло­дое и нез­на­ко­мое пле­мя.

    Люди, прос­то мол­чав­шие или зак­ры­вав­шие гла­за на то, что про­ис­хо­дит, то­же ста­ра­ют­ся как-то оп­рав­дать прош­лое. Эти обыч­но об­ви­ня­ют ме­ня в субъ­ек­ти­виз­ме: вы зат­ра­ги­ва­ете толь­ко од­ну сто­ро­ну, а ведь бы­ло еще мно­гое дру­гое: стро­итель­с­т­во, пос­та­нов­ки Мей­ер­холь­да, че­люс­кин­цы - ма­ло ли что… Я мог­ла бы при­ба­вить, что еще су­щес­т­во­ва­ло и не­бо, и звез­ды, но все же на­до из­в­лечь смысл из то­го, что со­вер­ши­лось. Мы пе­ре­жи­ли тяж­кий кри­зис гу­ма­низ­ма де­вят­над­ца­то­го ве­ка, ког­да рух­ну­ли все его эти­чес­кие цен­нос­ти, по­то­му что они бы­ли обос­но­ва­ны толь­ко нуж­да­ми и же­ла­ни­ями че­ло­ве­ка, или поп­рос­ту его стрем­ле­ние к счас­тью. За­то двад­ца­тый век про­де­мон­с­т­ри­ро­вал нам со школь­ной наг­ляд­нос­тью и то, что зло об­ла­да­ет ог­ром­ной си­лой са­мо­унич­то­же­ния. В сво­ем раз­ви­тии оно не­из­беж­но до­хо­дит до аб­сур­да и са­мо­убий­ст­ва. К нес­час­тью, мы еще не по­ня­ли, что зло, са­мо­унич­то­жа­ясь, мо­жет унич­то­жить вся­кую жизнь на зем­ле, и об этом не сле­до­ва­ло бы за­бы­вать. Впро­чем, сколь­ко бы ни кри­ча­ли лю­ди об этих прос­тых ис­ти­нах, их ус­лы­шат толь­ко те, кто са­ми не хо­тят зла. Ведь все уже бы­ло, и кон­ча­лось, и на­чи­на­лось сно­ва, но всег­да с но­вой си­лой и с боль­шим ох­ва­том. К счас­тью, я уже не уви­жу, что го­то­вит нам бу­ду­щее.

    

    

    Сдаваться еще ра­но", - ска­зал на­ут­ро О. М. и по­шел в Со­юз пи­са­те­лей к Став­с­ко­му, но тот его не при­нял: рань­ше чем че­рез не­де­лю, - пе­ре­дал он че­рез сек­ре­та­ря, - он при­нять О. М. не смо­жет, по­то­му что за­нят по гор­ло. Из Со­юза О. М. бро­сил­ся в Лит­фонд, и там на лес­т­ни­це с ним слу­чил­ся при­па­док сте­но­кар­дии [241]. Выз­ва­ли ско­рую по­мощь [242] и дос­та­ви­ли О. М. до­мой­, при­ка­зав ле­жать. О. М. толь­ко это­го и хо­тел: он на­де­ял­ся дож­дать­ся при­ема у Став­с­ко­го и че­рез не­го до­бить­ся про­пис­ки. Ему бы­ло нев­до­мек, что, умы­вая ру­ки, все эти став­с­кие, ко­то­рые слу­жат пос­ред­ни­ка­ми меж­ду на­ми и на­ши­ми хо­зя­ева­ми, всег­да го­во­рят, что они за­ня­ты: ми­нут­ки не мо­гут уде­лить… Точ­но так Сур­ков в 59 го­ду, ког­да ме­ня выг­на­ли в пос­лед­ний раз из Мос­к­вы, объ­яс­нил, что ни­как не мо­жет выр­вать ми­нут­ку, что­бы по­го­во­рить о мо­ем де­ле с то­ва­ри­ща­ми. Мне это, впро­чем, гро­зи­ло толь­ко без­дом­нос­тью, а в ста­лин­с­кое вре­мя речь шла о жиз­ни и смер­ти.

    В до­воль­но хо­ро­шем нас­т­ро­ении О. М. по­ле­жи­вал на "бес­са­раб­с­кой ли­ней­ке", и каж­дый день к не­му при­хо­дил врач из Лит­фон­да. Дней че­рез де­сять его от­п­ра­ви­ли к кон­суль­тан­ту Лит­фон­да, про­фес­со­ру Ра­зу­мо­вой­, жен­щи­не с ум­ным ли­цом, в ком­на­те ко­то­рой ви­се­ли этю­ды Нес­те­ро­ва. Нас уди­ви­ло, с ка­кой лег­кос­тью она да­ла справ­ку о том, что О. М. нуж­да­ет­ся в пос­тель­ном ре­жи­ме и об­щем об­с­ле­до­ва­нии. Ко­неч­но, она не обя­за­на бы­ла знать юри­ди­чес­кое по­ло­же­ние О. М., но пос­ле во­ро­неж­с­ких и чер­дын­с­ких мы­тарств от­но­ше­ние Ра­зу­мо­вой­, да и дру­гих вра­чей Лит­фон­да по­ка­за­лось нам уди­ви­тель­ным - слов­но сно­ва воз­ник­ла в Рос­сии ин­тел­ли­ген­ция с ее от­но­ше­ни­ем к ссыль­ным.

    Тут-то О. М. и зав­ла­де­ла бе­зум­ная мысль - пе­ре­хит­рить судь­бу и лю­бым спо­со­бом за­це­пить­ся за Мос­к­ву, един­с­т­вен­ный го­род, где у нас все-та­ки бы­ла кры­ша над го­ло­вой и мы мог­ли как-то су­щес­т­во­вать. Его спу­та­ло то, что и сам Лит­фонд шел ему нав­с­т­ре­чу: по­сы­лал вра­чей и справ­лял­ся о здо­ровье. Как это объ­яс­нить? Быть мо­жет, кто-ни­будь из ра­бот­ни­ков со­чув­с­т­во­вал О. M., а мо­жет, они прос­то ис­пу­га­лись, уви­дев, как про­те­ка­ет при­па­док - как бы их по­том не об­ви­ни­ли, что они не ока­за­ли вов­ре­мя по­мощь… И то, и дру­гое бы­ло впол­не ре­аль­но. Так или ина­че, Лит­фонд ста­рал­ся чем-то по­мочь, а в на­ших ус­ло­ви­ях - это вещь уди­ви­тель­ная: урав­ни­лов­ки ведь у нас не бы­ло и нет, и каж­до­му по­ло­же­но лишь то, че­го он зас­лу­жил.

    Приехал Кос­ты­рев, пок­ру­тил­ся, сту­ча две­ря­ми, и ушел, со­об­щив мо­ей ма­те­ри, что про­бу­дет нес­коль­ко дней в Мос­к­ве. Вско­ре он вер­нул­ся и ос­та­вил свою дверь к нам в ком­на­ту от­к­ры­той. Мы - у нас еще си­дел Ру­да­ков, на­хо­див­ший­ся в Мос­к­ве про­ез­дом из Ле­нин­г­ра­да в Крым, - ре­ши­ли, что Кос­ты­рев прос­то под­с­лу­ши­ва­ет, но ока­за­лось, что он ждет по­се­ти­те­ля. Это­го по­се­ти­те­ля он к се­бе в ком­на­ту не про­вел, но ос­та­но­вил­ся с ним в на­шей ком­на­те, где мы си­де­ли за шка­фом. Раз­го­ва­ри­вал он с при­шед­шим о про­вод­ке. По­се­ти­тель, оче­вид­но, мон­тер, со­ве­то­вал про­вод­ку ме­нять, и у ме­ня да­же мель­к­ну­ла мысль, что Кос­ты­рев ста­но­вит­ся че­рес­чур хо­зяй­ст­вен­ным. "Что-то не то", - вдруг ска­зал О. М., нас­то­ро­жив­шись. Я не ус­пе­ла ос­та­но­вить его: мне по­ка­за­лось, что у не­го сно­ва на­ча­лись гал­лю­ци­на­ции, по­то­му что он выс­ко­чил из-за шка­фа и по­до­шел пря­мо к мон­те­ру: "Не­че­го прит­во­рять­ся, - ска­зал он, - го­во­ри­те пря­мо, что вам нуж­но - не ме­ня ли?"

    "Что он де­ла­ет", - в от­ча­янии шеп­ну­ла я Ру­да­ко­ву, в пол­ной уве­рен­нос­ти, что О. М. бре­дит. Но, к мо­ему удив­ле­нию, мон­тер при­нял это как дол­ж­ное. Еще две-три реп­ли­ки, и они по­ка­за­ли друг дру­гу до­ку­мен­ты. Тот, кто ми­ну­ту на­зад изоб­ра­жал мон­те­ра, пот­ре­бо­вал, что­бы О. М. шел за ним в ми­ли­цию. У ме­ня бы­ло сме­шан­ное чув­с­т­во ужа­са и ра­дос­ти. Мель­к­ну­ли две мыс­ли: "Уж не выш­лют ли его эта­пом?" и "Сла­ва Бо­гу, это не гал­лю­ци­на­ции"…

    О. М. уве­ли в ми­ли­цию. Ру­да­ков по­бе­жал за ним. Но дос­та­вить прес­туп­ни­ка в учас­ток не уда­лось: по до­ро­ге его опять хва­тил при­па­док. Выз­ва­ли ско­рую по­мощь, и на­верх его внес­ли на крес­ле, ко­то­рое раз­до­бы­ли в ниж­ней квар­ти­ре у Ко­лы­че­ва. По­ка врач во­зил­ся с О. М., сы­щик-мон­тер си­дел в ком­на­те. Ког­да О. М. от­ле­жал­ся, он по­ка­зал стран­но­му гос­тю все свои ме­ди­цин­с­кие справ­ки. "Дай­те ту, с тре­уголь­ной пе­чатью", - ска­зал сы­щик и, заб­рав справ­ку Ра­зу­мо­вой­, по­шел к Кос­ты­ре­ву зво­нить по те­ле­фо­ну. По­лу­чив ин­с­т­рук­цию, он вер­нул­ся к нам: "По­ка ле­жи­те", - и ушел.

    Несколько дней О. М. про­ле­жал. Каж­дый день, ут­ром и ве­че­ром, при­хо­ди­ли наш мон­тер или его смен­щи­ки - все в штат­с­ком. Кро­ме них при­ез­жа­ли вра­чи. Днем О. М. раз­в­ле­кал­ся: "Сколь­ко у них со мной хло­пот!" и рас­суж­дал о том, что к нам приш­ли бы ночью, ес­ли б он вов­ре­мя не со­об­ра­зил, что за пти­ца этот мон­тер… Ночью нас­т­ро­ение пор­ти­лось. Од­наж­ды, прос­нув­шись, я уви­де­ла, что он сто­ит, за­ки­нув го­ло­ву и рас­то­пы­рив ру­ки, у сте­ны, в но­гах у кро­ва­ти. "Че­го ты?" - спро­си­ла я. Он по­ка­зал на рас­пах­ну­тое ок­но: "Не по­ра ли?… Да­вай­… По­ка мы вмес­те"… Я от­ве­ти­ла: "По­дож­дем", - и он не стал спо­рить. Хо­ро­шо ли я сде­ла­ла? От сколь­ких му­че­ний я бы из­ба­ви­ла и его, и се­бя…

    Утром мы вы­дер­жа­ли ви­зит мон­те­ра, ко­то­рый обе­щал прис­лать "сво­его вра­ча". Ве­чер­не­го сы­щи­ка мы до­жи­дать­ся не ста­ли и уш­ли из до­му. Но­че­ва­ли мы у Яхон­то­ва, раз­в­ле­ка­ясь, как мог­ли. Днем я приш­ла до­мой­, что­бы при­го­то­вить ве­щи к отъ­ез­ду, но Кос­ты­рев сбе­гал в ми­ли­цию и на этот раз ту­да по­та­щи­ли ме­ня. "Где Ман­дель­ш­там?" "Уехал". "Ку­да?" "Не знаю"… Мне при­ка­за­ли по­ки­нуть Мос­к­ву в двад­цать че­ты­ре ча­са. За свою ра­бо­ту Кос­ты­рев по­лу­чил ком­на­ту О. М. раз­ме­ром в 16 мет­ров. Там и сей­час жи­вут его вдо­ва и дочь. Хо­те­лось бы, что­бы доч­ка проч­ла про сво­его от­ца, но у та­ких ро­ди­те­лей де­ти книг не чи­та­ют, раз­ве что "по дол­гу служ­бы", ес­ли они то­же по­па­ли в "Ли­те­ра­тур­ный от­дел" Лу­бян­ки. В этом слу­чае луч­ше, что­бы эта ру­ко­пись ей не по­па­да­лась.

    Три дня мы про­си­де­ли у Яхон­то­ва, об­ло­жив­шись кар­та­ми Мос­ков­с­кой об­лас­ти. Выб­ра­ли мы Ким­ры. Соб­лаз­ни­ла нас бли­зость Са­ве­лов­с­ко­го вок­за­ла от Марь­иной Ро­щи, где жи­ли Яхон­то­вы, а еще то, что Ким­ры сто­ят на Вол­ге. Уез­д­ный го­ро­док на ре­ке луч­ше, чем та­кой же го­ро­док без ре­ки. В квар­ти­ре на Фур­ма­но­вом мы боль­ше не по­ка­зы­ва­лись. Ве­щи на вок­зал обе­ща­ли при­вез­ти братья - Алек­сандр Эмиль­евич и Ев­ге­ний Яков­ле­вич. Что­бы прос­тить­ся с мо­ей ма­терью, мы выз­ва­ли ее на буль­вар. Уви­дев ма­му, О. М. встал и по­шел с про­тя­ну­той ру­кой ей нав­с­т­ре­чу. "Здрав­с­т­вуй­те, моя не­ле­галь­ная те­ща", - ска­зал он. Ма­ма толь­ко ах­ну­ла.

    В на­ча­ле июля мы по­ки­ну­ли Мос­к­ву.

    В сущ­нос­ти, ми­ли­ция про­яви­ла не­обы­чай­ную гу­ман­ность и мяг­кость: боль­но­му, не­за­кон­но про­жи­вав­ше­му в Мос­к­ве, да­ли от­ле­жать­ся, а по­том пред­ло­жи­ли уехать. Обыч­но так не це­ре­мо­нят­ся, да и боль­ные не ре­ша­ют­ся за­дер­жи­вать­ся в зап­ре­щен­ных го­ро­дах. Кро­ме то­го, в на­шем слу­чае ми­ли­ция пос­ту­пи­ла со­вер­шен­но за­кон­но - ведь лю­дям с су­ди­мос­тью зап­ре­ще­но жить в боль­ших го­ро­дах. Я же по­те­ря­ла "связь с Мос­к­вой­", по­то­му что ез­ди­ла в про­вин­цию к че­ло­ве­ку с су­ди­мос­тью. "Дол­ж­но же за­щи­щать­ся го­су­дар­с­т­во", - ска­зал мне как-то Нар­бут. Но в том-то и де­ло, что, за­щи­ща­ясь, оно соз­да­ло слиш­ком мно­го за­ко­нов, что­бы ог­ра­дить се­бя от че­ло­ве­ка.

    Еще воп­рос: пре­уве­ли­чи­вал ли О. М. свои бо­лез­ни, пы­та­ясь об­ма­нуть го­су­дар­с­т­во? Не­сом­нен­но. Ведь по­на­до­би­лись еще це­лый год бро­дяж­ни­чес­т­ва и во­семь ме­ся­цев тюрь­мы и ла­ге­ря, что­бы от­п­ра­вить его на тот свет. У нас име­ют пра­во жа­ло­вать­ся на нес­мер­тель­ные не­ду­ги толь­ко те, кто по­ле­зен го­су­дар­с­т­ву. По­ли­ти­чес­кие прес­туп­ни­ки дол­ж­ны уми­рать на но­гах. О. М. слег в пос­тель, ког­да он мог еще дер­жать­ся на но­гах, и вел се­бя так, буд­то он нуж­ный че­ло­век, ко­то­ро­го го­су­дар­с­т­во ле­чит, пес­ту­ет и хо­лит. Сле­до­ва­тель­но, он свои бо­лез­ни пре­уве­ли­чи­вал и ста­рал­ся об­ма­нуть го­су­дар­с­т­во. А оно име­ло не толь­ко за­кон­ное, но и мо­раль­ное пра­во за­щи­щать­ся от та­ко­го не­дис­цип­ли­ни­ро­ван­но­го граж­да­ни­на.

    Наше го­су­дар­с­т­во опе­ка­ет двес­ти мил­ли­онов граж­дан и не со­би­ра­ет­ся по­та­кать тем, кто ему не слу­жит ве­рой и прав­дой. Го­су­дар­с­т­во - это са­мо­дов­ле­ющая си­ла, ко­то­рая луч­ше нас зна­ет, что нам нуж­но. Ког­да все на­ро­ды пой­дут по на­ше­му пу­ти, они уз­на­ют, что "слу­чай­ность -это не­осоз­нан­ная не­об­хо­ди­мость".

    

    

    "Рано что-то мы на да­чу вы­еха­ли в этом го­ду", - ска­зал О. М., ук­рыв­шись от мос­ков­с­кой ми­ли­ции в Са­ве­ло­ве, ма­лень­ком по­сел­ке на вы­со­ком бе­ре­гу Вол­ги, про­тив Кимр. Лес там чах­лый. На прис­тан­ци­он­ном ба­за­ре тор­го­ва­ли яго­да­ми, мо­ло­ком и кру­пой­, а ме­ра бы­ла од­на - ста­кан. Мы хо­ди­ли в чай­ную на ба­зар­ной пло­ща­ди и прос­мат­ри­ва­ли там га­зе­ту. На­зы­ва­лась чай­ная "Эхо ин­ва­ли­дов" - нас так раз­ве­се­ли­ло это наз­ва­ние, что я за­пом­ни­ла его на всю жизнь. Чай­ная ос­ве­ща­лась коп­тя­щей ке­ро­си­но­вой лам­пой­, а до­ма мы жгли све­чу, но О. М. при та­ком ос­ве­ще­нии чи­тать не мог из-за глаз. Все мы дос­та­точ­но в на­шей жиз­ни на­си­де­лись при коп­тил­ках, так что со зре­ни­ем у нас не очень хо­ро­шо… Да и книг мы с со­бой поч­ти не взя­ли, по­то­му что не со­би­ра­лись пус­кать кор­ней и жи­ли как нас­то­ящие дач­ни­ки. Это бы­ла вре­мен­ная сто­ян­ка - она нам по­на­до­би­лась, что­бы пе­ре­дох­нуть и ог­ля­деть­ся.

    Савелово - по­се­лок с дву­мя или тре­мя ули­ца­ми. Все до­ма в нем ка­за­лись доб­рот­ны­ми - де­ре­вян­ные, со ста­рин­ны­ми на­лич­ни­ка­ми и во­ро­та­ми. Чув­с­т­во­ва­лась бли­зость Ка­ля­ги­на, ко­то­рый в те дни за­топ­лял­ся. То и де­ло от­ту­да при­во­зи­ли от­лич­ные сру­бы, и нам то­же хо­те­лось за­вес­ти свою из­бу. Но как ее за­ве­дешь, ког­да нет де­нег на те­ку­щий день? Жи­те­ли Са­ве­ло­ва ра­бо­та­ли на за­во­де, а кор­ми­лись ре­кой - ры­ба­чи­ли и из-под по­лы про­да­ва­ли ры­бу. Обог­ре­ва­ла их зи­мой то­же ре­ка - по но­чам они баг­ра­ми вы­лав­ли­ва­ли сплав­ля­емый с вер­ховь­ев лес. Вол­га еще ос­та­ва­лась об­щей кор­ми­ли­цей­, но сей­час уже на­ве­ли по­ря­док и ре­ки нас не кор­мят…

    Мы пред­поч­ли ос­тать­ся в Са­ве­ло­ве - ко­неч­ной стан­ции Са­ве­лов­с­кой до­ро­ги, а не за­би­рать­ся в Ким­ры, об­луп­лен­ный го­ро­док на про­ти­во­по­лож­ном бе­ре­гу, по­то­му что пе­реп­ра­ва ос­лож­ня­ла бы по­ез­д­ки в Мос­к­ву. Же­лез­ная до­ро­га бы­ла как бы пос­лед­ней нитью, свя­зы­вав­шей нас с жиз­нью. "Се­ли­тесь в лю­бой ды­ре, - по­со­ве­то­ва­ла Г. Мекк, ис­пы­тав­шая все, что у нас по­ла­га­ет­ся, то есть ла­герь и пос­ле­ду­ющую "су­ди­мость", - но не от­ры­вай­тесь от же­лез­ной до­ро­ги: лишь бы слы­шать гуд­ки"…

    Запрещенный го­род при­тя­ги­ва­ет, как маг­нит. Про­пис­ка раз­ре­ша­лась на­чи­ная со сто пя­той вер­с­ты от ре­жим­ных го­ро­дов, и все же­лез­но­до­рож­ные пун­к­ты в этой зо­не за­би­ва­лись до от­ка­за быв­ши­ми ла­гер­ни­ка­ми и ссыль­ны­ми. Мес­т­ные жи­те­ли на­зы­ва­ли их "сто­вер­с­т­ни­ка­ми", а жен­щин бо­лее точ­но: "сто­пят­ни­ца­ми". Это сло­во на­по­ми­на­ло им о му­че­ни­це Па­рас­ке­ве-Пят­ни­це, о сто пя­той вер­с­те. Я со­об­щи­ла это сло­во Ан­не Ан­д­ре­ев­не, и оно по­па­ло в по­эму [243]. Но уз­на­ла я его не в Са­ве­ло­ве, а в Стру­ни­не, где по­се­ли­лась пос­ле арес­та О. М. Так на­зы­ва­ли ме­ня там ра­бо­чие на тек­с­тиль­ной фаб­ри­ке, где я об­с­лу­жи­ва­ла две­над­цать бан­каб­рош­ных ма­шин и, ме­няя с кем-ни­будь днев­ную сме­ну на ноч­ную, - ведь все пред­по­чи­та­ли ра­бо­тать днем, а не ночью, - ез­ди­ла в Мос­к­ву с пе­ре­да­ча­ми или за справ­ка­ми, ко­то­рых ниг­де не да­ва­ли.

    Среди мос­ков­с­ких сто­вер­с­т­ни­ков и сто­пят­ниц осо­бой по­пу­ляр­нос­тью поль­зо­вал­ся Алек­сан­д­ров - "юро­ди­вая сло­бо­да" из сти­хов О. М. [244], - по­то­му что они пе­ре­са­жи­ва­лись в За­гор­с­ке на элек­т­рич­ку и ус­пе­ва­ли за один день съез­дить в Мос­к­ву, что­бы раз­до­быть де­нег или "пох­ло­по­тать", а ве­че­ром вер­нуть­ся с пос­лед­ним по­ез­дом на свое за­кон­ное мес­то жи­тель­с­т­ва: ведь че­ло­ве­ку по­ла­га­ет­ся но­че­вать там, где он про­пи­сан. По­ез­д­ка из Алек­сан­д­ро­ва, бла­го­да­ря элек­т­рич­ке, за­ни­ма­ла не боль­ше трех ча­сов, вмес­то че­ты­рех или че­ты­рех с по­ло­ви­ной по дру­гим до­ро­гам. Ког­да в 37 го­ду на­ча­лись пов­тор­ные арес­ты, скоп­ле­ния лю­дей с су­ди­мос­тью в оп­ре­де­лен­ных мес­тах ока­за­лись на ру­ку ор­га­нам: вмес­то то­го, что­бы вы­лав­ли­вать их по­оди­ноч­ке, они сра­зу под­вер­га­ли раз­г­ро­му це­лые го­ро­да. Так как та­кие ме­роп­ри­ятия про­из­во­ди­лись по пла­ну и кон­т­ро­ли­ро­ва­лись циф­ра­ми, че­кис­ты, на­вер­ное, по­лу­чи­ли не­ма­ло наг­рад за са­мо­от­вер­жен­ный труд и вы­пол­не­ние пла­на. А опус­то­шен­ные го­род­ки опять за­пол­ня­лись по­то­ка­ми сто­вер­с­т­ни­ков, ко­то­рых, в свою оче­редь, ожи­дал раз­г­ром. Кто мог по­ве­рить, что го­род­ки вро­де Алек­сан­д­ро­ва бы­ли прос­то за­пад­ней­? Ни у ко­го из нас не вме­ща­лось в го­ло­ву, что про­ис­хо­дит сис­те­ма­ти­чес­кое унич­то­же­ние оп­ре­де­лен­ных ка­те­го­рий лю­дей­, то есть тех, кто од­наж­ды под­вер­г­ся реп­рес­си­ям. Ведь каж­дый ве­рил, что у не­го ин­ди­ви­ду­аль­ное де­ло, и счи­тал рас­ска­зы про "за­кол­до­ван­ное мес­то" обы­ва­тель­с­кой бол­тов­ней. В Мос­к­ве нас ус­пе­ли пре­дуп­ре­дить о по­бо­ище, про­ис­хо­дя­щем в Алек­сан­д­ро­ве, и мы, ко­неч­но, не по­ве­ри­ли. Мы не по­еха­ли ту­да, по­то­му что О. М. не за­хо­те­лось в "юро­ди­вую сло­бо­ду". "Ху­же мес­та не най­ти", - ска­зал он. Кро­ме то­го, мы вы­яс­ни­ли, что в Алек­сан­д­ро­ве чу­до­вищ­ные це­ны на ком­на­ты, и не пош­ли по про­то­рен­ной до­рож­ке.

    В Са­ве­ло­ве ни дач­ни­ков, ни сто­вер­с­т­ни­ков кро­ме нас не бы­ло, ес­ли не счи­тать нес­коль­ких уго­лов­ни­ков, пе­ре­жи­дав­ших там гро­зу: охо­ти­лись не на них, но в слу­чае не­дох­ват­ки мог­ли зах­ва­тить и их, что­бы не сры­вать пла­на. С од­ним из них мы раз­го­во­ри­лись в чай­ной­, и он очень тол­ко­во объ­яс­нил нам, ка­кие у Са­ве­ло­ва пре­иму­щес­т­ва по срав­не­нию с Алек­сан­д­ро­вом или с Ко­лом­ной­, нап­ри­мер: "Если шпа­на вся в од­ном мес­те со­бе­рет­ся, ее сра­зу, как пен­ку, сни­мут"… Он ока­зал­ся со­об­ра­зи­тель­ней на­ив­ной "пять­де­сят вось­мой­" статьи, сре­ди ко­то­рой бы­ло мно­го лю­дей со ста­ры­ми уни­вер­си­тет­с­ки­ми знач­ка­ми, а они твер­до пом­ни­ли, что каж­дый ин­ди­ви­ду­аль­но не­сет от­вет­с­т­вен­ность за свои прес­туп­ле­ния и что за од­но прес­туп­ле­ние ник­то дваж­ды не от­ве­ча­ет. А пос­коль­ку они во­об­ще ни­ка­ких прес­туп­ле­ний за со­бой не зна­ли, им все ме­ре­щи­лось, что они добь­ют­ся спра­вед­ли­вос­ти - ведь так веч­но про­дол­жать­ся не мо­жет! - а вмес­то это­го по­па­да­ли в фур­гон, име­но­вав­ший­ся "Чер­ной Ма­ру­сей­" или "Чер­ным во­ро­ном".

    В 1948- 53 го­дах я сно­ва наб­лю­да­ла "сто­вер­с­т­ную дра­му", кро­хот­ную дра­му без сод­ран­ной ко­жи, об­ще­го рва, без свин­ца и пы­ток, ко­то­ры­ми так из­ба­ло­ва­ла нас на­ша эпо­ха. Я жи­ла в Уль­янов­с­ке и ви­де­ла, как его ак­ку­рат­но очи­ща­ют от всех, кто по­лу­чил "су­ди­мость". Часть из них заб­ра­ли сра­зу, ос­таль­ных ли­ши­ли про­пис­ки, и они хлы­ну­ли в сто­вер­с­т­ную зо­ну. Там поль­зо­вал­ся по­пу­ляр­нос­тью го­род Ме­ле­кесс. Ту­да от­п­ра­вил­ся и мой зна­ко­мый скри­пач, быв­ший рап­мо­вец [245] и быв­ший пар­ти­ец, че­ло­век воз­рас­та О. М, де­лав­ший ког­да-то му­зы­каль­ную по­ли­ти­ку с сес­т­рой Брю­со­ва. В 37 го­ду он по­пал в ла­герь и, от­си­дев во­семь или де­сять лет, по­пал в кон­це со­ро­ко­вых го­дов в Уль­яновск. Обе­зу­мев от счас­тья и ду­мая, что все пло­хое уже по­за­ди, - сколь­ко раз все мы по­па­да­лись на эту удоч­ку! - скри­пач ре­шил на­чать но­вую жизнь, же­нил­ся - преж­няя же­на и де­ти ус­пе­ли от не­го "отме­же­вать­ся" - на мо­ей сос­лу­жи­ви­це, хо­ро­шей жен­щи­не, и прис­т­ро­ил­ся в му­зы­каль­ной шко­ле. Но­вый сын - ло­бас­тый маль­чиш­ка - уже тя­нул­ся к скрип­ке, и счас­т­ли­вый отец меч­тал сде­лать из не­го скри­па­ча. Он убеж­дал ме­ня, что нет боль­ше­го счас­тья, чем жить ис­кус­ством и ра­ди ис­кус­ства, и ци­ти­ро­вал по это­му по­во­ду клас­си­ков мар­к­сиз­ма. Сы­ну бы­ло го­да три, ког­да от­ца выз­ва­ли в ми­ли­цию, ли­ши­ли про­пис­ки и пред­ло­жи­ли по­ки­нуть го­род в двад­цать че­ты­ре ча­са. Я слу­чай­но заш­ла к ним в этот день, сра­зу все по­ня­ла по их ли­цам и так и ос­та­лась их кон­фи­ден­т­кой­: по­доб­ные ис­то­рии всег­да хра­ни­лись в тай­не, ина­че мог­ла пос­т­ра­дать вся семья.

    В ту же ночь скри­пач вы­ехал в Ме­ле­кесс. Там он снял угол и да­же дос­тал нес­коль­ко уро­ков скрип­ки и ро­яля. Вско­ре сре­ди хлы­нув­шей в Ме­ле­кесс тол­пы быв­ших ла­гер­ни­ков на­ча­лись арес­ты. В ма­лень­ких го­род­ках та­кие вес­ти рас­п­рос­т­ра­ня­ют­ся мгно­вен­но: квар­тир­ная хо­зяй­ка не пре­ми­нет ска­зать со­сед­ке, что у нее ночью уве­ли квар­ти­ран­та. Арес­ты оз­на­ча­ли, что в Ме­ле­кес­се об­ра­зо­ва­лось скоп­ле­ние по­доз­ри­тель­ных эле­мен­тов и мес­т­ным ор­га­нам спу­щен план очис­т­ки го­ро­да. Все бро­си­лись в ми­ли­цию вы­пи­сы­вать­ся, и вок­зал пе­ре­пол­нил­ся бе­жен­ца­ми. Скри­пач то­же умуд­рил­ся вов­ре­мя убе­жать из опас­но­го го­ро­да. С тех пор, до са­мой смер­ти Ста­ли­на, то есть два с лиш­ним го­да, он ме­тал­ся вниз и вверх по Вол­ге - вплоть до Сыз­ра­ни и по всем же­лез­но­до­рож­ным вет­кам, ко­чуя из го­ро­да в го­род. В иных мес­тах ему не уда­ва­лось да­же най­ти уг­ла, так как все бы­ло за­би­то бег­ле­ца­ми; в дру­гих не про­пи­сы­ва­ли. Иног­да он ус­т­ра­ивал­ся и да­же дос­та­вал уро­ки в мес­т­ной му­зы­каль­ной шко­ле, но тут до не­го до­хо­ди­ла весть о том, что и здесь на­ча­лись арес­ты, и он сни­мал­ся и убе­гал. Во вре­мя сво­их стран­с­т­вий он иног­да про­ез­жал че­рез Уль­яновск и ночью про­би­рал­ся к же­не. Днем вы­су­нуть­ся на ули­цу или пос­ту­чать­ся к же­не он не смел - со­се­ди бы тот­час до­нес­ли. Он дро­жал от стра­ха, ху­дел, каш­лял и сно­ва пус­кал­ся в путь вмес­те со сво­ей скри­поч­кой. И в каж­дом но­вом го­ро­де все на­чи­на­лось сна­ча­ла. Он да­же съез­дил в Мос­к­ву жа­ло­вать­ся в Ко­ми­тет ис­кус­ств, где его еще пом­ни­ли, что в му­зы­каль­ные шко­лы при­ни­ма­ют лю­дей без вся­ко­го об­ра­зо­ва­ния, а он, с его ква­ли­фи­ка­ци­ей­, ос­та­ет­ся без ра­бо­ты… Ему обе­ща­ли по­со­дей­ст­во­вать, но в том го­род­ке, где он хо­тел осесть, на­ча­лись арес­ты, и он убе­жал. Ему да­же не до­ве­лось уз­нать, ис­пол­ни­ли ли мос­ков­с­кие чи­нов­ни­ки свое обе­ща­ние.

    После смер­ти Ста­ли­на ему раз­ре­ши­ли, как ин­ва­ли­ду, вер­нуть­ся к же­не в Уль­яновск Умер он до­ма, но сы­на скри­пич­но­му ис­кус­ству не на­учил. Он да­же не смел приб­ли­зить­ся к маль­чи­ку - бо­ял­ся за­ра­зить его ту­бер­ку­ле­зом, по­лу­чен­ным во вре­мя стран­с­т­вий по уез­д­ным го­ро­дам, пред­п­ри­ня­тых для спа­се­ния жиз­ни.

    Скрипачу бла­гоп­ри­ят­с­т­во­ва­ло все: осед­лая же­на, ко­то­рую не сня­ли с ра­бо­ты, по­то­му что она су­ме­ла скрыть свой брак, к то­му же и не за­ре­гис­т­ри­ро­ван­ный­, опыт­ность - всег­да вов­ре­мя уз­на­вал про опас­ность, да­же на­ци­ональ­ность: тог­да пер­вый удар нап­рав­лял­ся на ев­ре­ев. Скрип­ка да­ва­ла ему ку­сок хле­ба - имен­но ку­сок хле­ба, а не что дру­гое, но и это очень важ­но. Му­зы­кан­ты и во­об­ще пос­т­ра­да­ли мень­ше лю­дей дру­гих про­фес­сий. Но спас­ся он толь­ко бла­го­да­ря сво­ей не­ук­ро­ти­мой энер­гии. Мно­гие на его мес­те так бы и ос­та­лись ждать арес­та в Ме­ле­кес­се: "раз­ве от "них" спря­чешь­ся!" А спас­ся он толь­ко для то­го, что­бы при­ехать уми­рать до­мой. Ведь это то­же ог­ром­ное счас­тье.

    Глядя на удач­ли­во­го скри­па­ча, я всег­да ду­ма­ла о том, что бы ожи­да­ло О. М., ес­ли б он вы­жил и вер­нул­ся из ла­ге­ря. Ес­ли б мы мог­ли пред­ви­деть все воз­мож­ные ва­ри­ан­ты судь­бы, мы не упус­ти­ли бы пос­лед­не­го шан­са нор­маль­ной смер­ти - от­к­ры­то­го ок­на на­шей квар­ти­ры на пя­том эта­же пи­са­тель­с­ко­го до­ма на Фур­ма­но­вом пе­ре­ул­ке в го­ро­де Мос­к­ве.

    Воронеж был чу­дом, чу­до нас ту­да при­ве­ло, а чу­де­са не пов­то­ря­ют­ся.

    

    

    В дет­с­т­ве, чи­тая про фран­цуз­с­кую ре­во­лю­цию, я час­то за­да­ва­лась воп­ро­сом, мож­но ли уце­леть при тер­ро­ре. Те­перь я твер­до знаю, что нель­зя. Кто ды­шал этим воз­ду­хом, тот по­гиб, да­же ес­ли слу­чай­но сох­ра­нил жизнь. Мер­т­вые есть мер­т­вые, но все ос­таль­ные - па­ла­чи, иде­оло­ги, по­соб­ни­ки, вос­х­ва­ли­те­ли, зак­ры­вав­шие гла­за и умы­вав­шие ру­ки, и да­же те, кто по но­чам скре­же­тал зу­ба­ми, - все они то­же жер­т­вы тер­ро­ра. Каж­дый слой на­се­ле­ния, в за­ви­си­мос­ти от­то­го, как на не­го нап­рав­лен удар, пе­ре­бо­лел сво­ей фор­мой страш­ной бо­лез­ни, вы­зы­ва­емой тер­ро­ром, и до сих пор еще не оп­ра­вил­ся, еще бо­лен, еще не­го­ден для нор­маль­ной граж­дан­с­кой жиз­ни. Бо­лезнь пе­ре­да­ет­ся по нас­лед­с­т­ву, сы­новья рас­п­ла­чи­ва­ют­ся за от­цов и толь­ко, по­жа­луй­, вну­ки на­чи­на­ют выз­до­рав­ли­вать, или, вер­нее, бо­лезнь при­ни­ма­ет у них дру­гую фор­му.

    Какой не­го­дяй пос­мел ска­зать, что у нас не бы­ло по­те­рян­но­го по­ко­ле­ния? Он ска­зал нес­лы­хан­ную ложь - и это то­же ре­зуль­тат тер­ро­ра. Ведь у нас гиб­ло од­но по­ко­ле­ние за дру­гим, но про­цесс этот со­вер­шен­но не­по­хож на то, что бы­ло на За­па­де. Ведь все ра­бо­та­ли, бо­ро­лись за свое по­ло­же­ние, на­де­ялись на спа­се­ние и ста­ра­лись ду­мать толь­ко о те­ку­щих де­лах. В та­кие эпо­хи те­ку­щие де­ла - нас­то­ящий нар­ко­тик. Нуж­но, что­бы их бы­ло по­боль­ше. На­до в них пог­ру­зить­ся - тог­да го­ды про­ле­та­ют ско­рее и в па­мя­ти ос­та­ет­ся се­рая рябь. Сре­ди мо­его по­ко­ле­ния толь­ко еди­ни­цы сох­ра­ни­ли свет­лую го­ло­ву и па­мять. В по­ко­ле­нии О. М. всех по­ра­зил ран­ний скле­роз.

    Это все точ­но, но при всем том я не пе­рес­таю удив­лять­ся, ка­кие мы ока­за­лись стой­кие. Пос­ле смер­ти Ста­ли­на брат Же­ня мне как-то ска­зал: "Мы еще не зна­ем, что мы пе­ре­жи­ли", и это прав­да. А сов­сем не­дав­но я еха­ла в пе­ре­пол­нен­ном ав­то­бу­се. Ко мне при­мос­ти­лась ста­руш­ка, по­вис­нув всей тя­жес­тью на мо­ей ру­ке. "Тя­же­ло, вер­но, те­бе?" - вдруг спро­си­ла она. "Ни­чуть, - от­ве­ти­ла я. - Ведь мы все дву­жиль­ные". "Дву­жиль­ные? - пе­рес­п­ро­си­ла ста­руш­ка и вдруг рас­сме­ялась. - А прав­да - дву­жиль­ные"… "Вер­но, вер­но", - ска­зал кто-то и то­же рас­сме­ял­ся. С ми­ну­ту все пас­са­жи­ры пов­то­ря­ли: "Мы дву­жиль­ные", но тут ав­то­бус ос­та­но­вил­ся, все по­пол­з­ли к вы­хо­ду и за­ня­лись "те­ку­щи­ми де­ла­ми", то есть ста­ли рас­тал­ки­вать со­се­дей. Прос­вет­ле­ние приш­ло и уш­ло: ведь мы дей­ст­ви­тель­но дву­жиль­ные, ина­че мы не мог­ли бы пе­ре­жить то­го, что вы­па­ло нам на до­лю.

    В тот пе­ри­од, ко­то­рый на­зы­ва­ет­ся "ежов­щи­ной­", арес­ты шли вол­на­ми - со спа­да­ми и на­рас­та­ни­ями: быть мо­жет, в тюрь­мах, за­би­тых до от­ка­за, прос­то не хва­та­ло мес­та, а нам, еще на­хо­див­шим­ся на во­ле, иног­да ка­за­лось, что де­вя­тый вал уже про­шел и все идет на убыль. Пос­ле каж­до­го про­цес­са лю­ди об­лег­чен­но взды­ха­ли: ну, те­перь ко­нец! А это зна­чи­ло: сла­ва Бо­гу, я, ка­жет­ся, уце­лел… Но за­тем под­ни­ма­лась но­вая вол­на, и те же лю­ди бро­са­лись пи­сать статьи с прок­ля­ти­ями "вра­гам на­ро­да". Че­го они толь­ко не пи­са­ли про тех, ко­го уже рас­стре­ля­ли, что­бы по­том быть са­мим рас­стре­лян­ны­ми… "Ста­ли­ну не нуж­но ру­бить го­ло­вы, - го­во­рил О. М., - они са­ми сле­та­ют, как оду­ван­чи­ки"… Ка­жет­ся, он ска­зал это в пер­вый раз, проч­тя статью Кос­си­ора [246] и уз­нав, что, нес­мот­ря на все свои статьи, он то­же арес­то­ван.

    Летом 37 го­да мы бы­ли "дач­ни­ка­ми", а "ле­том все­го лег­че", как го­во­рил О. М. В Мос­к­ву мы ез­ди­ли до­воль­но час­то, иног­да да­же бы­ва­ли на да­чах у сво­их зна­ко­мых. Бы­ли у Пас­тер­на­ка в Пе­ре­дел­ки­не. Он ска­зал: "Зи­на, ка­жет­ся, пе­чет пи­ро­ги", - и по­шел спра­вить­ся вниз, но вер­нул­ся пе­чаль­ный - к Зи­не нас не до­пус­ти­ли… Че­рез нес­коль­ко лет она мне ска­за­ла по те­ле­фо­ну, ког­да, при­ехав из Таш­кен­та, я поз­во­ни­ла Бо­ри­су Ле­они­до­ви­чу: "Толь­ко, по­жа­луй­ста, не при­ез­жай­те в Пе­ре­дел­ки­но"… С тех пор я ни­ког­да не зво­ни­ла, а он иног­да, встре­тив ме­ня воз­ле до­ма на Лав­ру­шин­с­ком, где я по­дол­гу жи­ла у Ва­си­ли­сы Шклов­с­кой­, за­бе­гал ко мне. Он - един­с­т­вен­ный че­ло­век, ко­то­рый при­шел ко мне, уз­нав о смер­ти О. М.

    В день, ког­да в пос­лед­ний раз мы бы­ли с О. M. y не­го в Пе­ре­дел­ки­не, он по­шел про­во­жать нас на стан­цию, и мы дол­го раз­го­ва­ри­ва­ли на плат­фор­ме, про­пус­кая один по­езд за дру­гим. Бо­рис Ле­они­до­вич еще бре­дил Ста­ли­ным и жа­ло­вал­ся, что не мо­жет пи­сать сти­хов, по­то­му что не су­мел тог­да по те­ле­фо­ну до­бить­ся лич­ной встре­чи. О. М. со­чув­с­т­вен­но пос­ме­ивал­ся, а я удив­ля­лась. Пос­ле вой­ны ста­лин­с­кий бред у Пас­тер­на­ка как буд­то кон­чил­ся. Во вся­ком слу­чае, он уже не упо­ми­нал его в раз­го­во­рах со мной. А ро­ман был за­ду­ман дав­но, по­то­му что при вся­кой встре­че - еще до вой­ны - Пас­тер­нак го­во­рил, что пи­шет про­зу "о всех нас"… Ве­ро­ят­но, кон­цеп­ция этой про­зы ви­до­из­ме­ня­лась с те­че­ни­ем вре­ме­ни, что и вид­но по са­мо­му ро­ма­ну. Вре­мя бы­ло та­кое, что лю­ди ме­та­лись и не зна­ли, на чьей сто­ро­не прав­да.

    Шкловский в те го­ды по­ни­мал все, но на­де­ял­ся, что арес­ты ог­ра­ни­чат­ся "их соб­с­т­вен­ны­ми сче­та­ми". Он так и раз­г­ра­ни­чи­вал: ког­да взя­ли Коль­цо­ва, он ска­зал, что это нас не ка­са­ет­ся, но тя­же­ло ре­аги­ро­вал, ес­ли арес­то­вы­ва­ли прос­то ин­тел­ли­ген­тов. Он хо­тел сох­ра­нить­ся "сви­де­те­лем", но, ког­да эпо­ха кон­чи­лась, мы уже все ус­пе­ли сос­та­рить­ся и рас­те­рять то, что де­ла­ет че­ло­ве­ка "сви­де­те­лем", то есть по­ни­ма­ние ве­щей и точ­ку зре­ния. Так и слу­чи­лось со Шклов­с­ким.

    Лева Бру­ни су­нул О. М. в кар­ман день­ги и ска­зал: "Ко­му ну­жен этот прок­ля­тый ре­жим!" Ма­ри­эт­та сде­ла­ла вид, что ни­че­го не слы­ша­ла про арес­ты: "Ко­го арес­то­вы­ва­ют? По­че­му? От­к­ры­ли за­го­вор, взя­ли пять че­ло­век, а ин­тел­ли­ген­тиш­ки под­ня­ли крик"… Ее соб­с­т­вен­ная дочь кри­ча­ла ей в ухо про семью Треть­яко­вых, но Ма­ри­эт­та, спа­са­ясь бла­жен­ной глу­хо­той­, ни­че­го не рас­слы­ша­ла. Ада­лис по­бо­ялась пус­тить нас но­че­вать, что бы­ло впол­не ес­тес­т­вен­но, но тут же ра­зыг­ра­ла ко­ме­дию: "По­че­му вы не иде­те к се­бе до­мой­? Я пой­ду с ва­ми, и, ес­ли при­дет ми­ли­ция, я им все объ­яс­ню… Я бе­русь". Рас­те­рян­ные лю­ди ме­та­лись, и каж­дый го­во­рил то, что ему взбре­да­ло на ум, и спа­сал­ся, как мо­жет. Ис­пы­та­ние стра­хом - од­на из са­мых страш­ных пы­ток, и пос­ле нее лю­ди оп­ра­вить­ся уже не мо­гут.

    Нам не на что бы­ло жить, и мы вы­нуж­де­ны бы­ли хо­дить по лю­дям и про­сить по­мо­щи. Часть ле­та мы про­жи­ли на день­ги, по­лу­чен­ные от Ка­та­ева, Же­ни Пет­ро­ва и Ми­хо­эл­са. Он об­нял О. М. и, на­пе­ре­бой с Мар­ки­шем, ста­рал­ся го­во­рить все са­мое уте­ши­тель­ное. Все вре­мя да­вал день­ги Яхон­тов, по­ка не уехал. В каж­дый свой при­езд О. М. хо­дил в Со­юз, пы­та­ясь по­ви­дать­ся со Став­с­ким, но тот ук­ло­нял­ся от встре­чи и по­ру­чил О. М. сво­ему за­мес­ти­те­лю - Ла­ху­ти.

    Лахути изо всех сил ста­рал­ся на­ла­дить что-ни­будь для О. М. Он да­же от­п­ра­вил его в ко­ман­ди­ров­ку от Со­юза по ка­на­лу, умо­ляя на­пи­сать хоть ка­кой­-ни­будь сти­шок про стро­итель­с­т­во. Вот этот-то сти­шок я и бро­си­ла в печ­ку с сан­к­ции Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны. Впро­чем, сти­хи О. М. о ка­на­ле ни­ко­го бы не удов­лет­во­ри­ли: он су­мел вы­жать из се­бя толь­ко пей­заж.

    

    

    Мы то­же ис­ка­ли спа­се­ния. Лю­ди всег­да ищут спа­се­ния. Са­мо­сож­жен­цы - это Вос­ток, а мы все-та­ки ев­ро­пей­цы и не хо­тим са­ми бро­сать­ся в огонь. У нас бы­ло два пла­на спа­се­ния - один при­над­ле­жал мне, дру­гой - О. М. Их объ­еди­ня­ла од­на об­щая чер­та: оба бы­ли аб­со­лют­но не­вы­пол­ни­мы.

    Мой план на­зы­вал­ся "ко­ро­ва". В на­шей стра­не, где все спо­со­бы до­бы­вать хлеб на­ци­она­ли­зи­ро­ва­ны, то есть на­хо­дят­ся в ру­ках го­су­дар­с­т­ва, есть две ла­зей­ки для час­т­ной жиз­ни - ни­щен­с­т­во и ко­ро­ва. Ни­щен­с­т­вом мы жи­ли, и это ока­за­лось не­вы­но­си­мым. От ни­щих все ша­ра­ха­ют­ся, и ник­то ми­лос­ты­ню по­да­вать не хо­чет, тем бо­лее, что соб­с­т­вен­ные сред­с­т­ва то­же до­бы­ты как ми­лость и ми­лос­ты­ня го­су­дар­с­т­ва…

    Когда-то на­род в Рос­сии жа­лел "нес­час­т­нень­ких" арес­тан­тов и ка­тор­ж­ни­ков, а ин­тел­ли­ген­ция счи­та­ла дол­гом под­дер­жи­вать по­ли­ти­чес­ких ссыль­ных, но это ис­чез­ло вмес­те с "абстрак­т­ным гу­ма­низ­мом". И, на­ко­нец, лю­ди бо­ялись нас: мы бы­ли не толь­ко ни­щи­ми, но и за­чум­лен­ны­ми. Все бо­ялись друг дру­га - ведь ночью мог­ли явить­ся за са­мым бла­го­по­луч­ным че­ло­ве­ком, толь­ко что на­пе­ча­тав­шим в "Прав­де" статью про­тив "вра­гов на­ро­да". За од­ним арес­том це­поч­кой шли дру­гие - род­с­т­вен­ни­ки, зна­ко­мые, те, чей те­ле­фон за­пи­сан в за­пис­ной книж­ке арес­то­ван­но­го, с кем в прош­лом го­ду он встре­чал Но­вый год, и тот, кто обе­щал, но, ис­пу­гав­шись, не при­шел на эту встре­чу… Лю­ди бо­ялись каж­дой встре­чи и каж­до­го раз­го­во­ра, и тем бо­лее они ша­ра­ха­лись от нас, ко­то­рых уже кос­ну­лась чу­ма. И нам са­мим ка­за­лось; что мы раз­но­сим чу­му. У ме­ня бы­ло един­с­т­вен­ное же­ла­ние - при­та­ить­ся в уг­лу и ни­ко­го не ви­деть, и по­это­му я меч­та­ла о ко­ро­ве. Это та са­мая "пос­лед­няя ко­ро­вен­ка" на­род­ни­чес­кой ли­те­ра­ту­ры, ко­то­рую му­жик, за­це­пив за ро­га, по­вел про­да­вать на ба­зар. Бла­го­да­ря осо­бен­нос­тям на­шей эко­но­ми­ки ко­ро­ва в те­че­ние мно­гих лет мог­ла про­кор­мить семью. В ма­лень­ких до­миш­ках юти­лись мил­ли­оны се­мей­, жив­ших лос­кут­ным учас­т­ком, да­вав­шим кар­тош­ку, огур­цы, ка­пус­ту, свек­лу, мор­ковь и лук, и ко­ро­вой. Часть удоя ухо­ди­ла на при­куп се­на, но все же ос­та­ва­лось дос­та­точ­но мо­ло­ка, что­бы за­бе­лить щи. Ко­ро­ва да­ет не­за­ви­си­мость лю­дям, и они мо­гут спус­тя ру­ка­ва при­ра­ба­ты­вать толь­ко на хлеб. Го­су­дар­с­т­во до сих пор не зна­ет, как ему быть с этим ос­тат­ком ста­ро­го ми­ра, мы­ча­щим и да­ющим мо­ло­ко. Ес­ли дать лю­дям се­на для ко­ро­вы, они ло­дыр­ни­ча­ют и в кол­хоз хо­дят вы­ра­ба­ты­вать толь­ко ми­ни­мум; за­бе­решь ко­ро­ву - на­род с го­ло­ду дох­нет… Ко­ро­ва то зап­ре­ща­ет­ся, то раз­ре­ша­ет­ся… Но пос­те­пен­но их ста­но­вит­ся все мень­ше: у баб не хва­та­ет сил от­с­та­ивать свое ро­га­тое сок­ро­ви­ще…

    Корова бы нас спас­ла, и я ве­ри­ла, что мо­гу на­учить­ся до­ить. Мы бы ка­ну­ли, рас­т­во­ри­лись в тол­пе, ни­ког­да бы не выш­ли из до­му, так и за­се­ли бы в че­ты­рех сте­нах… Но хи­бар­ка и ко­ро­ва тре­бу­ют ог­ром­ных ка­пи­та­лов­ло­же­ний - они и сей­час мне не под си­лу. К нам в Са­ве­ло­ве хо­ди­ли жен­щи­ны, пред­ла­гая сру­бы по са­мой де­ше­вой це­не, а мы толь­ко об­ли­зы­ва­лись, так ап­пе­тит­но они рас­пи­сы­ва­ли сте­ны, креп­кие и жел­тые, как жел­ток. Что­бы рас­т­во­рить­ся в тол­пе, на­до от рож­де­ния при­над­ле­жать к ней и по­лу­чить дрян­ную хи­бар­ку с про­те­ка­ющей кры­шей и учас­ток, об­не­сен­ный рас­ша­тан­ным за­бо­ром, по нас­лед­с­т­ву от ка­кой­-ни­будь ис­сох­шей от го­ло­да баб­ки. Быть мо­жет, в стра­нах ка­пи­та­лиз­ма наш­лись бы чу­да­ки, ко­то­рые бы соб­ра­ли ссыль­но­му по­эту на му­жиц­кий дом с ко­ро­вой­, но у нас это ис­к­лю­че­но. Ор­га­ни­зо­вать по­мощь ссыль­но­му и соб­рать для не­го день­ги счи­та­ет­ся прес­туп­ле­ни­ем, за ко­то­рое не­дол­го и са­мо­му по­пасть в ла­герь.

    К ко­ровь­ему пла­ну О. М. от­но­сил­ся хо­лод­но, де­нег на его осу­щес­т­в­ле­ние не бы­ло, да и са­ма идея ему не нра­ви­лась: "из та­ких за­тей ни­ког­да ни­че­го не вы­хо­дит"… Его план был пря­мо про­ти­во­по­ло­жен мо­ему - он хо­тел вы­де­лить­ся из тол­пы. Ему по­че­му-то ка­за­лось, что, ес­ли он добь­ет­ся "твор­чес­ко­го ве­че­ра" в Со­юзе, ему не смо­гут не дать ка­кой­-ни­будь ра­бо­ты. Он сох­ра­нял ил­лю­зию, что сти­ха­ми мож­но ко­го-то по­бе­дить и убе­дить. Это у не­го ос­та­лось от мо­ло­дос­ти - ког­да-то он мне ска­зал, что ник­то ни в чем ему не от­ка­зы­ва­ет, ес­ли он пи­шет сти­хи. Ве­ро­ят­но, так и бы­ло - он про­вел хо­ро­шую мо­ло­дость, и друзья бе­рег­ли и це­ни­ли его. Но пе­ре­но­сить те от­но­ше­ния на Мос­к­ву 37 го­да бы­ло, ко­неч­но, со­вер­шен­но бес­смыс­лен­но. Эта Мос­к­ва не ве­ри­ла ни­че­му и ни во что. Она жи­ла ло­зун­гом: спа­сай­ся, кто мо­жет. Ей пле­вать бы­ло на все цен­нос­ти ми­ра, и уж по­дав­но на сти­хи.

    Мы это зна­ли, но О. М., че­ло­век чрез­вы­чай­но ак­тив­ный­, не мог си­деть сло­жа ру­ки. Впро­чем, здесь де­ло не толь­ко в его ак­тив­нос­ти: вол­ка кор­мят но­ги, и ему не да­но бы­ло пе­ре­дох­нуть до са­мой смер­ти.

    Лахути ух­ва­тил­ся за мысль о ве­че­ре. И ему она по­ка­за­лась спа­си­тель­ной. Да знаю ли я что-ни­будь о Ла­ху­ти, кро­ме то­го, что он был при­вет­лив и вни­ма­те­лен? Ров­но ни­че­го… Но в той оз­ве­ре­лой об­с­та­нов­ке его при­вет­ли­вость ка­за­лась чу­дом. Са­мос­то­ятель­но ре­шить воп­рос о ве­че­ре ни Став­с­кий­, ни Ла­ху­ти не мог­ли. Все ре­ша­лось на­вер­ху. Мы жда­ли в Са­ве­ло­ве раз­ре­ше­ния это­го воп­ро­са го­су­дар­с­т­вен­ной важ­нос­ти и из­ред­ка на­ве­ды­ва­лись в Со­юз, что­бы уз­нать мне­ние по это­му по­во­ду выс­ших ин­с­тан­ций. В од­но из по­се­ще­ний Со­юза О. М. раз­го­ва­ри­вал в ко­ри­до­ре с Сур­ко­вым, а вый­дя на ули­цу, на­шел у се­бя в кар­ма­не 300 руб­лей. Сур­ков, вид­но, ти­хонь­ко су­нул эти день­ги ему в кар­ман. Не вся­кий бы ре­шил­ся на та­кой пос­ту­пок: за это мог­ли быть серь­ез­ней­шие неп­ри­ят­нос­ти. Рас­це­ни­вая Сур­ко­ва, пусть пом­нят об этих день­гах [247] - это та лу­ков­ка, за ко­то­рую на­до уце­пить­ся, что­бы Бо­го­ро­ди­ца вы­та­щи­ла греш­ни­ка в рай.

    Вечер все не наз­на­чал­ся. На­ко­нец поз­во­ни­ли из Со­юза Ев­ге­нию Яков­ле­ви­чу. У не­го спро­си­ли, как най­ти Ман­дель­ш­та­ма и мож­но ли не­мед­лен­но со­об­щить ему, что ве­чер наз­на­чен на сле­ду­ющий день. Те­лег­раф ра­бо­тал как ему заб­ла­го­рас­су­дит­ся, и Же­ня не ре­шил­ся до­ве­рить­ся на его ми­лость. Он бро­сил­ся на вок­зал и пос­лед­ним по­ез­дом при­ехал к нам в Са­ве­ло­во. В ту ми­ну­ту он, на­вер­ное, то­же по­ве­рил в сти­хи и ве­чер.

    На сле­ду­ющий день мы от­п­ра­ви­лись в Мос­к­ву и в наз­на­чен­ный час приш­ли в Со­юз. Сек­ре­тар­ши еще си­де­ли на сво­их мес­тах, но про ве­чер ник­то ни­че­го не знал: ка­жет­ся, что-то слы­ша­ли, а что имен­но, не пом­ним… В клу­бе все ком­на­ты бы­ли зак­ры­ты. Ни­ка­ких объ­яв­ле­ний мы не наш­ли.

    Оставалось толь­ко уз­нать, рас­сы­ла­лись ли по­вес­т­ки. Шклов­с­кий не по­лу­чил, но он по­со­ве­то­вал поз­во­нить ко­му-ни­будь из по­этов - приг­ла­ше­ния час­то рас­сы­ла­лись толь­ко чле­нам сек­ций. У нас под ру­кой был те­ле­фон Асе­ева. О. М. поз­во­нил ему и спро­сил, по­лу­чил ли он по­вес­т­ку, и, поб­лед­нев, по­ве­сил труб­ку. Асе­ев от­ве­тил, что как буд­то что-то мель­ком слы­шал, но что раз­го­ва­ри­вать он не мо­жет: за­нят, то­ро­пит­ся в Боль­шой те­атр на "Сне­гу­роч­ку"… К дру­гим по­этам О. М. зво­нить не рис­к­нул.

    Загадку ве­че­ра мы так и не раз­га­да­ли. Зво­ни­ли дей­ст­ви­тель­но из Со­юза, но кто - не­из­вес­т­но. Быть мо­жет, от­дел кад­ров, по­то­му что сек­ре­тар­ши, обыч­но за­ни­ма­ющи­еся эти­ми де­ла­ми, ни­ка­ких рас­по­ря­же­ний не по­лу­ча­ли, хо­тя что-то смут­но слы­ша­ли. Ес­ли ж это был от­дел кад­ров, то за­чем ему по­на­до­бил­ся Ман­дель­ш­там? У нас мель­к­ну­ло пред­по­ло­же­ние, что О. М. вы­ма­ни­ли из Са­ве­ло­ва, что­бы его арес­то­вать, но не ус­пе­ли по­лу­чить сан­к­ции ка­ко­го-ни­будь на­чаль­с­т­ва, мо­жет, са­мо­го Ста­ли­на, пос­коль­ку в прош­лом де­ле име­лись его рас­по­ря­же­ния. Для об­лег­че­ния ра­бо­ты пе­рег­ру­жен­ных че­кис­тов лю­дей не раз вы­зы­ва­ли в ка­кое-ни­будь уч­реж­де­ние, что­бы от­ту­да от­п­ра­вить на Лу­бян­ку. Рас­ска­зы о та­ких слу­ча­ях хо­ди­ли во мно­жес­т­ве. Га­дать, что к че­му, не име­ло смыс­ла: не сто­ит се­бя преж­дев­ре­мен­но хо­ро­нить. Мы вер­ну­лись в Са­ве­ло­во и сно­ва сде­ла­ли вид, буд­то мы дач­ни­ки.

    Оба пла­на спа­се­ния про­ва­ли­лись: "ве­чер" - с трес­ком, а ко­ро­ва - по­ти­хо­неч­ку. Спа­се­ния не бы­ло да­же в меч­тах.

    Что же ка­са­ет­ся до "Сне­гу­роч­ки", то впол­не ес­тес­т­вен­но, что Асе­ев наз­вал имен­но эту опе­ру. По­эти­чес­кое кры­ло, к ко­то­ро­му он при­над­ле­жал, от­да­ло дань ув­ле­че­нию дох­рис­ти­ан­с­кой Русью. Но мы по­ле­ни­лись уз­нать, что шло в тот ве­чер в Боль­шом те­ат­ре и не зак­рыл­ся ли он уже на ле­то. Мне го­во­ри­ли, что на ста­рос­ти Асе­ев ос­тал­ся оди­но­ким и по­ки­ну­тым. Объ­яс­нял он эту свою по­ки­ну­тость тем, что бо­рол­ся про­тив куль­та лич­нос­ти и по­это­му по­те­рял по­ло­же­ние. В кри­ти­чес­ких стать­ях о Ко­че­то­ве его еди­но­мыш­лен­ни­ки то­же пи­шут, что он бо­рол­ся про­тив это­го куль­та. Как вы­яс­ня­ет­ся, у нас не бы­ло ни од­но­го ста­ли­нис­та и все му­жес­т­вен­но бо­ро­лись. Я же мо­гу зас­ви­де­тель­с­т­во­вать, что из мо­их зна­ко­мых не бо­рол­ся ник­то, а лю­ди прос­то ста­ра­лись сту­ше­вать­ся. Лю­ди, не ут­ра­тив­шие со­вес­ти, пос­ту­па­ли имен­но так. И для это­го на­до бы­ло иметь нас­то­ящее му­жес­т­во.

    

    

    Неудача с ве­че­ром не под­ко­си­ла О. М. "На­до все от­ло­жить до осе­ни", - ска­зал он. Мос­к­ва, как всег­да, к июлю опус­те­ла, по­это­му ни­ка­ких пла­нов спа­се­ния мы не стро­или, а прос­то ду­ма­ли, как бы про­дер­жать­ся до осе­ни. Это тог­да О. М. за­явил: "На­до ме­нять про­фес­сию - те­перь мы ни­щие"…

    И он пред­ло­жил ехать в Ле­нин­г­рад.

    Раньше мы всег­да раз­го­ва­ри­ва­ли с О. М. Мне за­пом­ни­лись ка­кие-то сло­ва его и мыс­ли. Но пос­лед­ний год бы­ли не чле­но­раз­дель­ные сло­ва, а од­ни меж­до­ме­тия. О чем мы го­во­ри­ли? Прос­то ни о чем: "уста­ла, дай по­ле­жать… не мо­гу ид­ти… на­до что-то пред­п­ри­нять… ни­че­го, об­ра­зу­ет­ся… те­перь всег­да так бу­дет… Гос­по­ди!., ко­го взя­ли?., опять"…

    Когда жизнь ста­но­вит­ся аб­со­лют­но не­вы­но­си­мой­, ка­жет­ся, что весь этот ужас ни­ког­да не кон­чит­ся. В Ки­еве во вре­мя бом­бар­ди­ров­ки [248] я по­ня­ла, что не­вы­но­си­мое все-та­ки кон­ча­ет­ся, но я тог­да еще не впол­не соз­на­ва­ла, что час­то оно кон­ча­ет­ся вмес­те с че­ло­ве­чес­кой жиз­нью. Что же ка­са­ет­ся до ста­лин­с­ко­го тер­ро­ра, то мы всег­да по­ни­ма­ли, что он мо­жет ос­ла­беть или уси­лить­ся, но кон­чить­ся не мо­жет. За­чем ему бы­ло кон­чать­ся? С ка­кой ста­ти? Все лю­ди за­ня­ты, все де­ла­ют свое де­ло, все улы­ба­ют­ся, все бес­п­ре­кос­лов­но ис­пол­ня­ют при­ка­за­ния и сно­ва улы­ба­ют­ся. От­сут­с­т­вие улыб­ки оз­на­ча­ет страх или не­удо­воль­с­т­вие, а в этом ник­то не смел приз­нать­ся: ес­ли че­ло­век бо­ит­ся, зна­чит, за ним что-то есть - со­весть не­чис­та… Каж­дый­, на­хо­див­ший­ся на го­су­дар­с­т­вен­ной служ­бе - а у нас каж­дый ла­реш­ник - чи­нов­ник, да еще от­вет­с­т­вен­ный­, - хо­дит ве­се­лым доб­ряч­ком: то, что про­ис­хо­дит, ме­ня не ка­са­ет­ся - у ме­ня от­вет­с­т­вен­ная ра­бо­та, и я за­нят по гор­ло… я при­но­шу поль­зу го­су­дар­с­т­ву - не бес­по­кой­те ме­ня… я чист, как стек­лыш­ко… ес­ли со­се­да взя­ли, зна­чит, бы­ло за что… Мас­ка сни­ма­лась толь­ко до­ма, да и то не всег­да: ведь и от де­тей на­до бы­ло скры­вать свой ужас - не дай Бог, в шко­ле про­бол­та­ют­ся… Мно­гие так прис­по­со­би­лись к тер­ро­ру, что на­учи­лись из­в­ле­кать из не­го вы­го­ду: спих­нуть со­се­да и за­нять его пло­щадь или слу­жеб­ный стол - де­ло впол­не ес­тес­т­вен­ное. Но мас­ка пред­по­ла­га­ет толь­ко улыб­ку, а не смех: ве­селье то­же ка­за­лось по­доз­ри­тель­ным и вы­зы­ва­ло по­вы­шен­ный ин­те­рес со­се­дей­: че­го они там сме­ют­ся? мо­жет, из­де­ва­ют­ся!… Прос­тая ве­се­лость уш­ла, и ее уже не вер­нуть.

    Приехав в Ле­нин­г­рад, мы наш­ли Ло­зин­с­ко­го на уеди­нен­ной да­че под Лу­гой. Он не­мед­лен­но вы­нул 500 руб­лей­, на ко­то­рые мы мог­ли вер­нуть­ся в Са­ве­ло­во и оп­ла­тить да­чу до кон­ца ле­та. Чем бы­ли эти пять­сот руб­лей­? У нас ни­ког­да не бы­ло ус­той­чи­вых цен - они ме­ня­лись неп­ре­рыв­но, и ни­ка­кой ло­ги­ки в этой скач­ке уло­вить мы не мог­ли. В ко­ле­ба­нии цен на час­т­ном рын­ке есть за­ко­но­мер­ность, как в по­вы­ше­нии или па­де­нии сто­имос­ти де­нег, но в та­ин­с­т­вен­ных виб­ра­ци­ях пла­но­во­го хо­зяй­ст­ва сам черт но­гу сло­мит: за­хо­те­ли - по­вы­си­ли це­ны, за­хо­те­ли - сни­зи­ли… За­то в наз­ва­ни­ях со­тен и ты­сяч, ко­то­ры­ми мы во­ро­ча­ли, бы­ла нас­то­ящая ма­ги­чес­кая си­ла и, по­лу­чив пять­сот руб­лей от Ло­зин­с­ко­го, мы по­чув­с­т­во­ва­ли се­бя не прос­ты­ми ни­щи­ми, а ка­ки­ми-то осо­бен­ны­ми, чу­дес­ны­ми, со­би­ра­ющи­ми ми­лос­ты­ню оп­том. И, дей­ст­ви­тель­но, так и бы­ло, по­то­му что прос­тым ни­щим да­ва­ли ко­пей­ки, ко­то­рые рав­ня­лись на хлеб чет­вер­туш­ка­ми, а на все ос­таль­ное со­ты­ми до­ля­ми мель­чай­шей де­неж­ной еди­ни­цы.

    Обедали мы у Ло­зин­с­ко­го. Под серь­ез­ны­ми взгля­да­ми млад­ше­го по­ко­ле­ния Ло­зин­с­кий ба­ла­гу­рил, О. М. сы­пал шут­ка­ми, и оба хо­хо­та­ли, как в дни Це­ха по­этов. Пос­ле обе­да О. М. и Ло­зин­с­кий уш­ли в ком­на­ты, и О. М. дол­го чи­тал сти­хи. Ожи­вив­ший­ся Ло­зин­с­кий по­шел про­во­жать нас на стан­цию. До­ро­га ве­ла ле­сом, но по люд­ным ули­цам мы не ре­ши­лись ид­ти вмес­те: вдруг кто-ни­будь уви­дит Ло­зин­с­ко­го с по­доз­ри­тель­ным нез­на­ком­цем! А еще ху­же, ес­ли нас встре­тил бы кто-ни­будь из Со­юза пи­са­те­лей­, кто знал О. М. в ли­цо.

    Компрометировать Ло­зин­с­ко­го мы не хо­те­ли, и по­то­му рас­ста­лись на опуш­ке.

    Случилось так, что ро­див­ши­еся в де­вя­нос­тых го­дах Ах­ма­то­ва, Ло­зин­с­кий и О. М. ока­за­лись в трид­ца­тых го­дах стар­шим по­ко­ле­ни­ем ин­тел­ли­ген­ции, по­то­му что стар­шие уже ус­пе­ли по­гиб­нуть, уехать или сой­ти на нет. Для ок­ру­жа­ющих эти трое очень ра­но ста­ли ста­ри­ка­ми, в то вре­мя как "по­пут­чи­ки" - Ка­ве­рин, Фе­дин, Ти­хо­нов и дру­гие им по­доб­ные - очень дол­го хо­ди­ли в маль­чи­ках, хо­тя бы­ли мо­ло­же лишь нес­коль­ки­ми го­да­ми. Ба­бель не при­мы­кал ни к юно­шам, ни к ста­ри­кам - он был сам по се­бе, - от­дель­ным че­ло­ве­ком. О. М. и Ло­зин­с­кий­, как бы идя нав­с­т­ре­чу об­щес­т­вен­но­му мне­нию, очень ра­но сос­та­ри­лись. В 1929 го­ду, ког­да О. М. слу­жил в га­зе­те "Мос­ков­с­кий ком­со­мо­лец", ко­то­рая по­ме­ща­лась на Твер­с­кой в ста­ром пас­са­же с те­ат­ром-варь­ете в цен­т­ре, ка­пель­ди­нер, за­ме­тив, что я ко­го-то ищу, ска­зал: "Ваш ста­ри­чок про­шел в бу­фет". Ста­рич­ку еще не бы­ло со­ро­ка лет, но у не­го уже сда­ва­ло сер­д­це.

    Эренбург, кста­ти, вы­ду­мал, что О. М. был ма­лень­ко­го рос­та. Я хо­ди­ла на вы­со­ких каб­лу­ках и ед­ва дос­ти­га­ла ему до уха, а я нор­маль­но­го сред­не­го рос­та. Эрен­бург, во вся­ком слу­чае, был ни­же О. М. И щуп­лым О. М. не был - пле­чи у не­го бы­ли ши­ро­кие. Ве­ро­ят­но, И. Г. за­пом­нил крым­с­ко­го О. М., ис­то­щен­но­го тяж­ким го­ло­дом, а для кон­цеп­ции с жур­на­лис­т­с­ким про­ти­во­пос­тав­ле­ни­ем - та­кой сла­бый и без­в­ред­ный­, а что с ним сде­ла­ли! - по­на­до­бил­ся об­лик тще­душ­но­го че­ло­веч­ка, утон­чен­но-еврей­ско­го ти­па, вро­де пи­анис­та Аш­ке­на­зи. Но О. М. сов­сем не Аш­ке­на­зи - он го­раз­до гру­бее.

    О. М. бо­лел сер­д­цем, ко­то­рое не вы­дер­жа­ло ди­кой наг­руз­ки на­шей жиз­ни и еще не­ис­то­во­го тем­пе­ра­мен­та его вла­дель­ца. Ло­зин­с­ко­го же по­ра­зи­ла та­ин­с­т­вен­ная сло­но­вая бо­лезнь, ко­то­рой мес­то в Биб­лии, а не в ле­нин­г­рад­с­ком бы­ту. Паль­цы, язык, гу­бы Ло­зин­с­ко­го - все это уд­во­илось на на­ших гла­зах. В се­ре­ди­не двад­ца­тых го­дов, ког­да я впер­вые уви­де­ла Ло­зин­с­ко­го - он при­шел к нам на Мор­с­кую, - он слов­но пред­чув­с­т­во­вал приб­ли­же­ние бо­лез­ни и го­во­рил, что пос­ле ре­во­лю­ции все ста­ло труд­но, все ус­та­ют от ма­лей­ше­го нап­ря­же­ния - раз­го­во­ра, встре­чи, про­гул­ки… Ло­зин­с­кий­, как и О. М., к то­му вре­ме­ни уже по­бы­вал в тюрь­мах, и он был од­ним из тех, у ко­го всег­да сто­ял до­ма за­ра­нее за­го­тов­лен­ный ме­шок с ве­ща­ми. Бра­ли его нес­коль­ко раз, и од­наж­ды за то, что его уче­ни­ки - он вел где-то се­ми­нар по пе­ре­во­ду - да­ли друг дру­гу клич­ки. Кли­чек у нас не лю­би­ли - это на­во­ди­ло на мысль о кон­с­пи­ра­ции. Всех шут­ни­ков по­са­ди­ли. К счас­тью, же­на Ло­зин­с­ко­го зна­ла ко­го-то в Мос­к­ве и, ког­да му­жа са­жа­ли, сра­зу мча­лась к сво­ему пок­ро­ви­те­лю. То же про­де­лы­ва­ла же­на Жир­мун­с­ко­го. Ес­ли б не эта слу­чай­ность - на­ли­чие вы­со­кой ру­ки, - они бы так лег­ко не от­де­ла­лись. В сущ­нос­ти, эти с са­мо­го на­ча­ла ка­за­лись об­ре­чен­ны­ми, и все об­ра­до­ва­лись, проч­тя фа­ми­лию Ло­зин­с­ко­го в спис­ке пер­вых пи­са­те­лей­, наг­раж­ден­ных ор­де­на­ми. В этом спис­ке он был бе­лой во­ро­ной­, но и бе­лой раз­ре­ши­ли жить сре­ди дру­гих, чуж­дых ей птиц. По­том вы­яс­ни­лось, что ор­де­на то­же ни от че­го не спа­са­ют - их прос­то от­би­ра­ли при арес­те, но Ло­зин­с­ко­му по­вез­ло, и ему уда­лось уме­реть от соб­с­т­вен­ной страш­ной и неп­рав­до­по­доб­ной бо­лез­ни.

    Все мы выш­ли пот­ря­сен­ны­ми и боль­ны­ми из пер­вых лет ре­во­лю­ции. Сна­ча­ла это ска­за­лось на жен­щи­нах, но все же они ока­за­лись жи­ву­чи­ми и, про­бо­лев пол­жиз­ни, уце­ле­ли. Муж­чи­ны бы­ли вро­де пок­реп­че и ус­то­яли пос­ле пер­вых уда­ров, но за­гу­би­ли сер­д­ца, и ред­ко кто до­жи­ва­ет хо­тя бы до се­ми­де­ся­ти лет. Тех, ко­го по­ща­ди­ла тюрь­ма и вой­на, унес­ли ин­фар­к­ты или неп­рав­до­по­доб­ные бо­лез­ни, как Ло­зин­с­ко­го и Ты­ня­но­ва. И сре­ди нас ник­то не по­ве­рит, что рак не свя­зан с пот­ря­се­ни­ем. Слиш­ком уж час­то мы ви­де­ли, как над че­ло­ве­ком раз­ра­жа­ет­ся гро­за, над ним пуб­лич­но из­де­ва­ют­ся, его за­пу­ги­ва­ют и гро­зят ему черт зна­ет чем, а че­рез год раз­но­сит­ся слух, что у не­го вов­се не сер­д­це, а са­мый обык­но­вен­ный рак Не­че­го и го­во­рить, нас пот­ре­па­ли как сле­ду­ет. Толь­ко бес­п­рис­т­рас­т­ная ста­тис­ти­ка все вре­мя твер­дит о не­ус­тан­ном по­вы­ше­нии сред­не­го сро­ка жиз­ни. На­вер­ное, за счет жен­щин и де­тей­, по­то­му что моя жен­с­кая ра­са дей­ст­ви­тель­но ока­за­лась дву­жиль­ной.

    

    

    Брат О. М., Ев­ге­ний Эмиль­евич, жил с семь­ей на Си­вер­с­кой. Мы по­еха­ли к не­му от Ло­зин­с­ко­го, по­то­му что О. М. хо­тел по­ви­дать от­ца. С бра­том у не­го ни­ка­ких от­но­ше­ний не бы­ло. При­ли­те­ра­тур­ный де­лец, он заб­ро­сил ме­ди­ци­ну ра­ди бо­лее вы­год­ной ра­бо­ты око­ло пи­са­тель­с­ких ор­га­ни­за­ций - сбо­ра го­но­ра­ров для дра­ма­тур­гов Лит­фон­да, сто­ло­вой и то­му по­доб­ных дел, а под ко­нец жиз­ни стал ки­не­ма­тог­ра­фис­том. Он ни­ког­да в жиз­ни ни­чем не по­мог О. М. и толь­ко тре­бо­вал, что­бы мы заб­ра­ли к се­бе ста­ри­ка от­ца. Он твер­дил об этом при каж­дой встре­че и пи­сал в Во­ро­неж, в Са­ве­ло­во - ку­да угод­но… О. М. на­пи­сал ему нес­коль­ко пи­сем из Во­ро­не­жа и не по­ле­нил­ся снять ко­пии, зная, что сам Ев­ге­ний Эмиль­евич пись­ма унич­то­жит. В этих пись­мах он клей­мил от­но­ше­ние Ев­ге­ния Эмиль­еви­ча к се­бе и про­сил ни­ког­да не вспо­ми­нать, что он его брат. Вплоть до 56 го­да Ев­ге­ний Эмиль­евич и не ду­мал об этом вспо­ми­нать и умел креп­ко от­чех­вос­тить лю­дей­, ко­то­рые справ­ля­лись у не­го обо мне. За­то пос­лед­ние го­ды он чтит па­мять О. М. и да­же пы­тал­ся за­вя­зать со мной от­но­ше­ния. Од­наж­ды он да­же за­явил­ся и уси­лен­но приг­ла­шал ме­ня в гос­ти. Это обык­но­вен­ный че­ло­век ком­мер­чес­ко­го скла­да, ко­то­рый до­бил­ся в жиз­ни все­го, о чем меч­тал: бла­го­по­лу­чия, де­нег, ма­ши­ны и да­же ки­но­ап­па­ра­та для раз­в­ле­че­ния в ча­сы до­су­га. В на­шей жес­то­кой жиз­ни эти лю­ди жи­вут не обыч­ным ком­мер­чес­ким тру­дом, а из­во­ра­чи­ва­ют­ся, и это их не ук­ра­ша­ет.

    О. М. хо­тел ви­деть, кро­ме от­ца, еще и свою пле­мян­ни­цу - дочь Ев­ге­ния Эмиль­еви­ча от пер­во­го бра­ка с сес­т­рой Сар­ры Ле­бе­де­вой. Тать­ка за­бо­ле­ла во вре­мя бло­ка­ды ту­бер­ку­ле­зом и ра­но умер­ла. Я зна­ла ее пре­лес­т­ной де­воч­кой­, ни­чуть не по­хо­жей на сво­его от­ца. Вос­пи­ты­ва­ла ее ба­буш­ка с ма­те­рин­с­кой сто­ро­ны, чу­дес­ная ста­ру­ха Марья Ни­ко­ла­ев­на Дар­мо­ла­то­ва, в квар­ти­ре у ко­то­рой и жил Ев­ге­ний Эмиль­евич. Пос­ле арес­та О. М. ба­буш­ка ус­т­ра­ива­ла нам с Тать­кой тай­ные сви­да­ния у Ле­бе­де­вой - отец зап­ре­тил ей встре­чать­ся со мной. Тать­ка жа­ло­ва­лась, что Ев­ге­ний Эмиль­евич бро­сил в печ­ку с тру­дом раз­до­бы­тый ею спи­сок сти­хов О. М. Дос­та­ла она его у ка­ких-то ли­те­ра­тур­ных маль­чи­шек. Но спис­ков еще бы­ло ма­ло, и при обыс­ках их всег­да от­би­ра­ли. Вой­на зас­та­ла Тать­ку сту­ден­т­кой ис­т­фа­ка, не­вес­той юно­ши, пи­сав­ше­го сти­хи и чтив­ше­го О. М. Он был убит в пер­вых бо­ях, и Тать­ка хо­ди­ла по го­лод­но­му Ле­нин­г­ра­ду, ста­ра­ясь по­лу­чить хоть ка­кую-ни­будь вес­точ­ку о нем. И в семье Тать­ке жи­лось тя­же­ло - отец веч­но ссо­рил­ся с ба­буш­кой­, с по­зи­ций ком­со­моль­ца, ра­зоб­ла­ча­юще­го ста­ро­ре­жим­ную ста­ру­ху. А ма­че­хи сво­ей она чуж­да­лась. Я не пе­рес­та­ва­ла удив­лять­ся, что де­воч­ка, рос­шая в та­кое тя­же­лое вре­мя, сох­ра­ни­ла луч­шие тра­ди­ции рус­ской ин­тел­ли­ген­ции, за­бы­той­, ос­ме­ян­ной­, пре­одо­лен­ной выс­шим ра­зу­мом но­вой эти­ки.

    Татькина ма­че­ха, Та­ня Гри­горь­ева, дочь пре­по­да­ва­те­ля хи­мии са­мых луч­ших и са­мых прог­рес­сив­ных гим­на­зий­, вы­рос­ла в са­мой что ни на есть ин­тел­ли­ген­т­с­кой семье из то­го кры­ла, что сох­ра­ня­ли стиль шес­ти­де­сят­ни­ков и по­чи­та­ли Бе­лин­с­ко­го и Доб­ро­лю­бо­ва. Она гор­ди­лась се­мей­ны­ми тра­ди­ци­ями и слег­ка пре­зи­ра­ла ба­буш­ку Марью Ни­ко­ла­ев­ну за ее дво­рян­с­кое про­ис­хож­де­ние. Внеш­нос­тью Та­ня то­же пред­с­тав­ля­ла чис­тый об­ра­зец ста­рой де­мок­ра­ти­чес­кой кур­сис­т­ки: ум­ное ли­цо, глад­кие, бес­ц­вет­ные во­ло­сы, соб­ран­ные в пу­чок, глад­кие платья со­вер­шен­но не­оп­ре­де­лен­но­го цве­та, ка­кие но­си­ли до ре­во­лю­ции учи­тель­ни­цы са­мой прог­рес­сив­ной склад­ки. У Та­ни был мяг­кий го­лос, и она лю­би­ла по­шу­тить. Ее гор­дос­тью бы­ло то, что она зна­ет наз­ва­ния всех де­ревь­ев, птиц и трав, по­то­му что отец во­зил до­че­рей за го­род на даль­ние про­гул­ки и учил их наб­лю­дать за род­ной при­ро­дой. Тать­ка, по ее мне­нию, по­лу­чи­ла со­вер­шен­но дру­гое, не­де­мок­ра­ти­чес­кое вос­пи­та­ние, и она под­т­ру­ни­ва­ла над де­воч­кой за то, что та не уме­ла раз­ли­чить зи­мой по­ро­ды де­ревь­ев и кус­тов… Вы­бор ис­то­ри­чес­ко­го фа­куль­те­та рас­сме­шил Та­ню. Она приз­на­ва­ла толь­ко те про­фес­сии, ко­то­рые при­но­сят поль­зу на­ро­ду. Впро­чем, она нес­коль­ко из­ме­ни­ла тра­ди­ци­он­ную фор­му­ли­ров­ку и го­во­ри­ла о поль­зе кол­хо­зам. Что­бы Тать­ка не за­ра­зи­лась от ба­буш­ки ре­ли­ги­оз­нос­тью, Та­ня во­ди­ла ее в му­зей Иса­аки­ев­с­ко­го со­бо­ра, и од­наж­ды при нас про­изош­ла нас­то­ящая дра­ма: де­воч­ка не по­ве­ри­ла ка­кой­-то трак­тов­ке еван­гель­с­ко­го тек­с­та и ее до­ве­ли до слез, объ­яс­няя, что на­до до­ве­рять кол­лек­тив­но­му опы­ту луч­ших лю­дей­, ра­зоб­ла­чав­ших по­пов­с­кий об­ман, и не быть та­кой са­мо­на­де­ян­ной. По тек­с­ту вы­хо­ди­ло, что Еван­ге­лие про­по­ве­ду­ет не бо­лее, не ме­нее, как прек­ло­не­ние пе­ред бо­гат­с­т­вом, и ум­ная де­воч­ка прек­рас­но по­ни­ма­ла, что это­го не мо­жет быть. Мы в это вре­мя слу­чай­но гос­ти­ли в Ле­нин­г­ра­де, и Тать­ка при­бе­жа­ла тай­ком к О. М. уз­нать, кто же прав - ба­буш­ка или ма­че­ха с от­цом. Ве­ро­ят­но, с этих дней она и при­вя­за­лась к дя­де.

    От от­ца у Та­ни ос­та­лись боль­шие свя­зи с пар­тий­ной вер­хуш­кой. Она с сес­т­рой На­та­шей ос­та­лись си­ро­та­ми в са­мом на­ча­ле ре­во­лю­ции, и о них за­бо­тил­ся Ену­кид­зе, ко­то­ро­го они на­зы­ва­ли Ры­жим Аве­лем. По­хо­же, что это бы­ла ста­рая пар­тий­ная клич­ка или шу­точ­ное проз­ви­ще, дан­ное в до­ме Гри­горь­евых. В 37 го­ду Ену­кид­зе заб­ра­ли, но Та­ня шла в но­гу с вре­ме­нем и объ­яс­ни­ла мне: "Он, на­вер­ное, что-ни­будь на­де­лал - власть так раз­в­ра­ща­ет". К это­му вре­ме­ни она уже опе­ри­лась и в пок­ро­ви­те­лях боль­ше не нуж­да­лась. Она да­же ус­пе­ла их пе­ре­рас­ти: ведь они от­с­та­ли и не су­ме­ли пой­ти за Ста­ли­ным, что­бы про­из­вес­ти все нуж­ные ре­во­лю­ци­он­ные пре­об­ра­зо­ва­ния, о ко­то­рых так меч­тал ее по­кой­ный отец! Имен­но этим Та­ня объ­яс­ня­ла арес­ты ста­рых боль­ше­ви­ков и под­дер­жи­ва­ла от всей ду­ши лю­бые мас­со­вые пред­п­ри­ятия, от рас­ку­ла­чи­ва­ния до вы­се­ле­ния дво­рян из Ле­нин­г­ра­да и арес­тов 37 го­да. Что­бы быть кон­к­рет­ной­, она во всех слу­ча­ях при­во­ди­ла жи­вые при­ме­ры из жиз­ни сво­его ин­с­ти­ту­та и жи­луп­рав­ле­ния.

    Таня бы­ла иде­оло­ги­чес­ким цен­т­ром до­ма и уп­рав­ля­ла им, не по­вы­шая го­ло­са. Ве­ро­ят­но, она так же ве­ла се­бя на служ­бе, но там я зна­ла ей по­доб­ных, а ее не наб­лю­да­ла. Един­с­т­вен­ное, что огор­ча­ло Та­ню, это уп­рям­с­т­во Тать­ки. Де­воч­ка ра­но на­учи­лась мол­чать, но не бы­ло си­лы в ми­ре, ко­то­рая зас­та­ви­ла бы ее ска­зать хоть сло­во, одоб­ря­ющее Та­ни­ны те­ории. Пер­вое круп­ное стол­к­но­ве­ние меж­ду Тать­кой и ма­че­хой про­изош­ло во вре­мя вы­се­ле­ния дво­рян, а сре­ди них - Тать­ки­ной под­ру­ги и со­сед­ки по до­му Олень­ки Чи­ча­го­вой. Та­ня ут­вер­ж­да­ла, что дво­ря­нам со­вер­шен­но не­че­го де­лать в го­ро­де Ле­ни­на, и не сто­ит раз­во­дить ню­ни по по­во­ду вы­се­ле­ния Чи­ча­го­вых. Тать­ка мол­ча­ла. Та­ня го­во­ри­ла, что при ны­неш­нем жи­лищ­ном кри­зи­се пре­дос­тав­лять пло­щадь в Ле­нин­г­ра­де дво­ря­нам, а не ра­бо­чим - нас­то­ящее прес­туп­ле­ние. Тать­ка мол­ча­ла. Та­ня объ­яс­ня­ла, что ей всег­да ка­за­лось стран­ным, ка­ких не­под­хо­дя­щих под­руг вы­би­ра­ет се­бе Тать­ка: что мо­жет быть об­ще­го меж­ду нею, вы­рос­шей в семье Ев­ге­ния Эмиль­еви­ча и Та­ни, и ка­кой­-то дво­рян­с­кой ба­рыш­ней­! Тать­ка мол­ча­ла и все-та­ки пош­ла про­во­дить Олю на вок­зал. И Та­ня об­ви­ня­ла ба­буш­ку в по­пус­ти­тель­с­т­ве… Вско­ре пос­ле дра­мы ра­зыг­рал­ся фарс. Са­ма Та­ня и ее сес­т­ра по­лу­чи­ли вы­зов в ко­мис­сию по чис­т­ке Ле­нин­г­ра­да, и им пред­ло­жи­ли по­ки­нуть го­род. Вы­се­ле­ние про­из­во­ди­лось по кни­ге "Весь Ле­нин­г­рад", а там Гри­горь­ев чис­лил­ся лич­ным дво­ря­ни­ном. Ко­мис­сия по вы­се­ле­нию ин­те­ре­со­ва­лась сло­вом "дво­ря­нин", а не "лич­ный­" - они ведь вы­пол­ня­ли циф­ро­вое за­да­ние, а нас­то­ящих дво­рян ока­за­лось не­дос­та­точ­но, или, во вся­ком слу­чае, их при­хо­ди­лось ис­кать… Сес­тер вы­ру­чил Ры­жий Авель, ко­то­рый к это­му вре­ме­ни еще не по­те­рял вли­яния, во вся­ком слу­чае, на та­кое прос­тое де­ло его сил хва­ти­ло. "Спра­вед­ли­вость вос­тор­жес­т­во­ва­ла", - со­об­щи­ла мне Та­ня, ког­да мы встре­ти­лись в Мос­к­ве. "По­че­му ваш отец поз­во­лил за­пи­сать се­бя лич­ным дво­ря­ни­ном? - спро­си­ла я. - Лю­ди да­ва­ли пол­ти­ну взят­ки, что­бы это­го не пи­са­ли в до­ку­мен­тах". "Мой отец прин­ци­пи­аль­но не да­вал взя­ток", - хо­лод­но от­ве­ти­ла Та­ня. А мы с Марь­ей Ни­ко­ла­ев­ной все-та­ки слег­ка зло­рад­с­т­во­ва­ли и пе­ре­ми­ги­ва­лись: нам по­чу­ялось, что неп­рек­лон­но­му прог­рес­сис­ту Гри­горь­еву за­хо­те­лось на­зы­вать­ся дво­ря­ни­ном и он вос­поль­зо­вал­ся пра­вом, ко­то­рое да­ва­ло ему окон­ча­ние уни­вер­си­те­та…

    Мы за­ра­нее зна­ли, ка­кой при­ем мы встре­тим на Си­вер­с­кой­, и бы­ли ра­ды, что Ев­ге­ния Эмиль­еви­ча не ока­за­лось до­ма - он при­ехал толь­ко поз­д­но ночью. На­ут­ро ра­зыг­ра­лась обыч­ная сце­на: он тре­бо­вал, что­бы мы заб­ра­ли с со­бой де­да. Ста­рик, по сло­вам Ев­ге­ния Эмиль­еви­ча, был не­по­мер­но тяж­кой наг­руз­кой для его семьи, гу­бил его, тя­нул всех на дно… О. М. с бра­том не спо­рил. Он уже ус­пел по­го­во­рить с от­цом и с Тать­кой - О. М. всег­да ра­но вста­вал - и про­честь Тать­ке сти­хи о том, как вы­да­ют за­муж яс­ную На­та­шу, и оба, дя­дя и пле­мян­ни­ца, по­жа­ле­ли, что у этих сти­хов уже есть ад­ре­сат [249]. Как толь­ко Ев­ге­ний Эмиль­евич под­нял­ся и на­чал раз­го­во­ры про от­ца, мы прос­ти­лись и уш­ли. Тут-то Та­ня ос­ве­до­ми­лась, за­чем мы при­еха­ли в Ле­нин­г­рад. Мы объ­яс­ни­ли, как уме­ли, и она очень уди­ви­лась: "Не по­ни­маю, по­че­му два взрос­лых че­ло­ве­ка не мо­гут за­ра­бо­тать се­бе на хлеб!" Я поп­ро­бо­ва­ла ей объ­яс­нить, что вся ра­бо­та на­хо­дит­ся в ру­ках у го­су­дар­с­т­ва и оно не до­пус­ка­ет к ней не­дос­той­ных, но Та­ня осу­ди­ла па­ни­ку и ин­тел­ли­ген­т­с­кие вы­дум­ки. Как и Ма­ри­эт­та, она не слы­ша­ла ни­че­го про арес­ты. Я на­пом­ни­ла ей про Ры­же­го Аве­ля, и тог­да-то она и про­из­нес­ла свое суж­де­ние… Бы­ло в ней что-то неп­рек­лон­ное, на­по­ми­нав­шее о вы­со­ких об­раз­цах: спар­тан­ка, мать Грак­хов, на­ро­до­вол­ка… Ухо­дя, я ска­за­ла: "Если вам ночью под­ме­нят боль­ше­ви­ков фа­шис­та­ми, вы да­же не за­ме­ти­те". Та­ня от­ве­ти­ла, что это­го не мо­жет слу­чить­ся.

    Так про­изош­ла пос­лед­няя встре­ча О. М. с от­цом и Тать­кой. Та­ня его за­бав­ля­ла: "Все как на­до. Ведь она бес­пар­тий­ная боль­ше­вич­ка". Тог­да этот тер­мин вхо­дил в мо­ду, и все мы, ес­ли слу­жи­ли на при­лич­ных мес­тах, на­зы­ва­лись бес­пар­тий­ны­ми боль­ше­ви­ка­ми и со­от­вет­с­т­вен­но ве­ли се­бя. Та­ких, как Та­ня, про­тал­ки­ва­ли вверх по слу­жеб­ной лес­т­ни­це вплоть до тех вы­сот, где раз­ре­ша­лось на­хо­дить­ся бес­пар­тий­ным. Они пред­с­тав­ля­ли в уч­реж­де­ни­ях де­мок­ра­ти­чес­кую ин­тел­ли­ген­цию, на ко­то­рую при­ка­зал опи­рать­ся Ста­лин. Всем сво­им об­ли­ком они на­по­ми­на­ли о пред­ре­во­лю­ци­он­ных жер­т­вен­ных по­ко­ле­ни­ях и бы­ли нуж­ны и семье, и го­су­дар­с­т­ву.

    С Та­ней я встре­ти­лась че­рез двад­цать с лиш­ним лет, ког­да она с Ев­ге­ни­ем Эмиль­еви­чем яви­лись по­ви­дать­ся со мной к Шклов­с­ким. Ра­зу­ме­ет­ся, я ос­ве­до­ми­лась, как она от­нес­лась к Двад­ца­то­му съез­ду, но за нее от­ве­тил Ев­ге­ний Эмиль­евич. Она вна­ча­ле бы­ла очень не­до­воль­на: "Что сде­ла­ли, то сде­ла­ли… За­чем шу­меть?" - и да­же не за­хо­те­ла взгля­нуть на Хру­ще­ва, ког­да он при­ез­жал в Ле­нин­г­рад и его ма­ши­на на Нев­с­ком обог­на­ла Та­ни­ну… "Вы пред­с­тав­ля­ете - она от­вер­ну­лась!" Вско­ре, прав­да, Та­ня при­ми­ри­лась: ведь дей­ст­ви­тель­но бы­ли пе­ре­ги­бы и, на­ко­нец, ди­алек­ти­ка…

    В 38 го­ду я по­се­ти­ла уми­ра­юще­го от­ца, выб­рав с по­мощью Марьи Ни­ко­ла­ев­ны вре­мя, ког­да Ев­ге­ния Эмиль­еви­ча и Та­ни не бы­ло до­ма. Ста­рик об­ра­до­вал­ся мне. Он ве­рил, что мы с Осей мо­жем спас­ти его от ни­ще­ты, оди­но­чес­т­ва и пос­лед­ней страш­ной бо­лез­ни. Я скры­ла от не­го арест стар­ше­го сы­на… Вско­ре Ев­ге­ний Эмиль­евич пе­ре­вез его в боль­ни­цу, где он умер от ра­ка. Вра­чи выз­ва­ли те­лег­рам­мой сред­не­го сы­на из Мос­к­вы, и тот пос­пел толь­ко к по­хо­ро­нам. По сло­вам боль­нич­но­го пер­со­на­ла, ник­то ни ра­зу не на­вес­тил ста­ри­ка в боль­ни­це. Он умер один. Я вспом­ни­ла рас­сказ Та­ни о том, как уми­ра­ла ее ба­буш­ка: чис­тень­кая, ти­хая, она, как мыш­ка, уш­ла в свою ка­мо­роч­ку и так бес­шум­но и лег­ко ис­пус­ти­ла дух, что не на­ру­ши­ла тру­до­во­го рас­по­ряд­ка до­ма сво­их вну­чек. Та­ня час­то пов­то­ря­ла этот тро­га­тель­ный рас­сказ, и Марья Ни­ко­ла­ев­на уве­ря­ла, что она это де­ла­ет в по­уче­ние ей и де­ду. Оба они дей­ст­ви­тель­но умер­ли, не по­ме­шав ни Ев­ге­нию Эмиль­еви­чу, ни Та­не: дед - в боль­ни­це ле­том, ког­да Та­ня бы­ла на да­че, а Марья Ни­ко­ла­ев­на - во вре­мя бло­ка­ды. Тать­ка то­же умер­ла в боль­ни­це в Во­лог­де, ку­да она при­еха­ла, ког­да от­к­ры­лась до­ро­га из бло­ки­ро­ван­но­го Ле­нин­г­ра­да. В дни смер­ти с ней на­хо­ди­лась тет­ка - Сар­ра Ле­бе­де­ва. За день до ее смер­ти Та­ня умуд­ри­лась унес­ти всю ее одеж­ду из боль­ни­цы - ведь ле­жа­ла она в ка­зен­ном… В те дни все жи­ли, ме­няя тряпье на хлеб, и Та­ня соч­ла пра­виль­ным ис­поль­зо­вать Тать­ки­но ба­рах­лиш­ко на хлеб се­бе и сы­ну вмес­то то­го, что­бы за­ры­вать его в зем­лю. Это впол­не ра­ци­ональ­но, но Тать­ку все же не в чем бы­ло хо­ро­нить. Это мне рас­ска­за­ла Сар­ра Ле­бе­де­ва.

    Есть сту­пень оди­ча­ния, ког­да с лю­дей сле­за­ют все пок­ро­вы, при­ду­ман­ные ли­це­мер­ным об­щес­т­вом, что­бы скрыть ис­тин­ную сущ­ность ве­щей. Но мы от­ли­ча­лись тем, что ни­ког­да не сни­ма­ли сво­ей кра­си­вой и лас­ко­вой граж­дан­с­кой мас­ки. Мне час­то при­хо­ди­лось ви­деть лю­дей­, сде­лав­ших карь­еру за при­ят­ное ин­тел­ли­ген­т­с­кое ли­цо и мяг­кий го­лос. Ди­рек­тор Уль­янов­с­ко­го пе­да­го­ги­чес­ко­го ин­с­ти­ту­та ра­дос­т­но воз­г­лав­лял пог­ром­щи­ков в 53 го­ду. Ког­да ме­ня вы­го­ня­ли из ин­с­ти­ту­та и спе­ци­аль­но для это­го ус­т­ро­или за­се­да­ние ка­фед­ры под пред­се­да­тель­с­т­вом ди­рек­то­ра, я не мог­ла отор­вать глаз от его ли­ца: он был как две кап­ли во­ды по­хож на Че­хо­ва и, ви­ди­мо, зная это, но­сил не оч­ки, как бы­ло при­ня­то, а пен­с­не в то­нень­кой зо­ло­той оп­ра­ве. Не­за­бы­ва­емая иг­ра ли­ца и мяг­кие мо­ду­ля­ции го­ло­са… Опи­сы­вать, как это де­ла­лось, не сто­ит - соч­тут за ка­ри­ка­ту­ру… Я от­к­ры­ла се­рию из­г­нан­ни­ков. За­да­ние в про­вин­цию приш­ло поз­д­но, и че­рез нес­коль­ко дней мы ус­лы­ша­ли о смер­ти вож­дя. Я еще при­сут­с­т­во­ва­ла на тра­ур­ных ми­тин­гах, ког­да дей­ст­ви­тель­но все ры­да­ли. Од­на курь­ер­ша объ­яс­ни­ла мне: "Уж кой­-как прис­по­со­би­лись, жи­вем, нас не тро­га­ют… А что сей­час бу­дет!" Ди­рек­тор не ус­пел за­вер­шить свое пла­но­вое за­да­ние при жиз­ни Ста­ли­на и по­это­му про­дол­жал ра­бо­ту и пос­ле его смер­ти: ведь каж­дое из­г­на­ние тре­бо­ва­ло со­от­вет­с­т­ву­юще­го офор­м­ле­ния. Он ус­пел выг­нать двад­цать шесть че­ло­век, при­чем не толь­ко ев­ре­ев, но еще яв­ных ин­тел­ли­ген­тов дру­гих на­ци­ональ­нос­тей. Во вре­мя трав­ли про­фес­со­ра Лю­би­ще­ва, би­оло­га, выс­ту­пив­ше­го про­тив Лы­сен­ко, ди­рек­то­ра сня­ли. Его пе­ре­ве­ли в дру­гой ин­с­ти­тут, и сот­руд­ни­ки очень це­нят его мяг­кость и че­хов­с­кую внеш­ность. Этот че­ло­век был нас­то­ящим пог­ром­щи­ком по приз­ва­нию, а на­ша ли­це­мер­ная эпо­ха охот­но поль­зо­ва­лась им из-за его об­ман­чи­вой внеш­нос­ти. Та­ко­го ро­да ми­мик­рия очень це­ни­лась, и на удоч­ку ин­тел­ли­ген­т­с­кой внеш­нос­ти и мяг­ко­го го­ло­са по­па­да­лось не­ма­ло прос­та­ков.

    

    

    Мы про­ве­ли в Ле­нин­г­ра­де два дня. Но­че­ва­ли у Пу­ни­ных, где все ста­ра­лись раз­ве­се­лить О. М. Выз­ва­ли да­же Ан­д­ро­ни­ко­ва, тог­да еще слав­но­го юн­ца, охот­но ра­зыг­рав­ше­го пе­ред О. М. все свои штуч­ки. Ве­че­ром си­де­ли за сто­лом, чо­ка­лись и раз­го­ва­ри­ва­ли. Все по­ни­ма­ли, пе­ред чем мы сто­им, но не хо­те­лось гу­бить пос­лед­ние ми­ну­ты жиз­ни. Ан­на Ан­д­ре­ев­на ка­за­лась лег­кой и ве­се­лой­; Ни­ко­лай Ни­ко­ла­евич шу­мел и сме­ял­ся… Но я за­ме­ти­ла, что у не­го учас­тил­ся тик ле­вой ще­ки и ве­ка.

    Днем мы пош­ли к Сте­ни­чу Блок наз­вал Сте­ни­ча рус­ским дэн­ди. Сре­ди со­вет­с­ких пи­са­те­лей он прос­лыл ци­ни­ком. Не по­то­му ли, что все бо­ялись его ос­т­ро­го язы­ка? Сте­нич то­же ра­зыг­ры­вал сцен­ки, но сов­сем дру­го­го ро­да, чем Ан­д­ро­ни­ков. Еще в се­ре­ди­не двад­ца­тых го­дов у не­го был ко­рон­ный но­мер: Сте­нич рас­ска­зы­вал, как он бо­ит­ся на­чаль­с­т­ва и как он его лю­бит - так лю­бит, что го­тов по­дать шу­бу ди­рек­то­ру Го­сиз­да­та… Этот рас­сказ он под­но­сил всем пи­са­те­лям, а они при­ни­ма­ли его до­воль­но хо­лод­но. Лег­че бы­ло счесть Сте­ни­ча ци­ни­ком, хвас­та­ющим соб­с­т­вен­ным под­ха­лим­с­т­вом, чем уз­нать в изоб­ра­жа­емом ли­це са­мо­го се­бя. Кем же был Сте­нич - са­ти­ри­ком или ци­ни­ком?

    Стенич на­чи­нал со сти­хов. В Ки­еве в 19 го­ду, в ли­те­ра­тур­ном под­ва­ле "Хлам", он чи­тал ос­т­рые сти­хи, из ко­то­рых мно­гие за­пом­ни­ли "За­се­да­ние Сов­нар­ко­ма", где зву­ча­ла не за­каз­ная, а под­лин­ная сов­ре­мен­ность. Сти­хи пи­сать он бро­сил, но ос­тал­ся од­ним из са­мых глу­бо­ких сти­хо­лю­бов. Ве­ро­ят­но, он мог бы стать про­за­иком, эс­се­ис­том, кри­ти­ком, как сей­час на­зы­ва­ют эту стран­ную про­фес­сию, сло­вом, он бы что-ни­будь сде­лал, но вре­мя не бла­гоп­ри­ят­с­т­во­ва­ло та­ким, как он. По­ка что Сте­нич жил, вра­щал­ся сре­ди лю­дей­, бол­тал, шу­мел и нем­нож­ко пе­ре­во­дил, и его пе­ре­во­ды ста­ли об­раз­цом для всех пе­ре­вод­чи­ков про­зы. Как го­во­рит­ся, он был "сти­лис­том" и на­шел сов­ре­мен­ное зву­ча­ние в пе­ре­во­дах аме­ри­кан­цев. На са­мом де­ле он та­ким спо­со­бом ис­поль­зо­вал свои по­тен­ции, свое ос­т­рое чув­с­т­во вре­ме­ни, сов­ре­мен­но­го че­ло­ве­ка, язы­ка и ли­те­ра­ту­ры.

    Стенич встре­тил О. М. объ­яти­ями. О. М. рас­ска­зал, за­чем мы при­еха­ли. Сте­нич вздох­нул, что боль­шин­с­т­во пи­са­те­лей в разъ­ез­де, но кое-кто жи­вет на да­че. Это, ес­тес­т­вен­но, зат­руд­ня­ло сбор де­нег. Его ус­по­ко­ила же­на - Лю­ба. Она обе­ща­ла по­ехать в Сес­т­ро­рецк и сра­зу пос­ле обе­да, на­дев ко­кет­ли­вую шляп­ку, от­п­ра­ви­лась в путь. Сте­нич ни­ку­да нас не от­пус­тил, и мы у не­го дож­да­лись воз­в­ра­ще­ния Лю­бы. К не­му при­хо­ди­ли лю­ди по­ви­дать нас, сре­ди них Ан­на Ан­д­ре­ев­на и Воль­пе, тот са­мый­, ко­то­ро­го выг­на­ли из ре­дак­ции "Звез­ды" за то, что он на­пе­ча­тал "Пу­те­шес­т­вие в Ар­ме­нию", да еще с кон­цов­кой про ца­ря Ша­пу­ха, не по­лу­чив­ше­го от ас­си­рий­ца "один до­ба­воч­ный день". Эта кон­цов­ка бы­ла зап­ре­ще­на цен­зу­рой. День, про­ве­ден­ный у Сте­ни­ча, то­же был "одним до­ба­воч­ным днем"…

    Люба вер­ну­лась с до­бы­чей - нем­но­го де­нег и ку­ча одеж­ды. Сре­ди про­че­го ба­рах­ла ока­за­лись две па­ры брюк - од­ни ог­ром­ные и ши­ро­кие, дру­гие точ­но по мер­ке. Ог­ром­ные брю­ки до­еха­ли до Са­ве­ло­ва, а там пе­реш­ли во вла­де­ние на­ше­го зна­ком­ца, уго­лов­ни­ка, объ­яс­нив­ше­го нам, по­че­му сто­вер­с­т­ни­кам нель­зя се­лить­ся в та­ких мес­тах, как Алек­сан­д­ров, - "сни­мут, как пен­ку". Лиш­няя па­ра брюк ни­ког­да не за­жи­ва­лась у О. М. Всег­да на­хо­дил­ся кто-ни­будь, у ко­го нет и од­ной. Шклов­с­кий тог­да то­же при­над­ле­жал к од­ноб­рюч­ным лю­дям, а его сын Ни­ки­та уже го­то­вил­ся к та­кой же судь­бе. Од­наж­ды мать спро­си­ла его, че­го бы он по­же­лал, ес­ли б крес­т­ная фея, как в сказ­ке, взя­лась вы­пол­нить его же­ла­ние. Ни­ки­та от­ве­тил без ма­лей­ше­го раз­думья: "Чтоб у всех мо­их то­ва­ри­щей бы­ли брю­ки"… В на­ших ус­ло­ви­ях от­каз от вто­рых брюк и за­бо­та о бес­ш­тан­ных то­ва­ри­щах ха­рак­те­ри­зо­ва­ла че­ло­ве­ка боль­ше, чем его сло­ва, а тем бо­лее по­вес­ти, ро­ма­ны, рас­ска­зы, очер­ки и статьи… Со­вет­с­кие пи­са­те­ли во­об­ще, по мо­им наб­лю­де­ни­ям, на­род креп­кий­, но при Лю­бе, же­не Сте­ни­ча, бы­ло бы неп­рос­то от­ка­зать­ся по­мочь ссыль­но­му…

    День, про­ве­ден­ный у Сте­ни­ча, ка­зал­ся мир­ным и ти­хим, но и в не­го вры­ва­лась сов­ре­мен­ность. Сте­нич дру­жил с же­ной Ди­ко­го. Она уже си­де­ла, заб­ра­ли и Ди­ко­го. Сте­нич ждал судь­бы. Он бо­ял­ся за Лю­бу: что с ней бу­дет, ес­ли она ос­та­нет­ся од­на? Ве­че­ром заз­во­нил те­ле­фон. Лю­ба сня­ла труб­ку. Ник­то не отоз­вал­ся, и она зап­ла­ка­ла. Все мы зна­ли, что иног­да та­ким об­ра­зом про­ве­ря­ют, преж­де чем ехать с ор­де­ром, до­ма ли хо­зя­ин. В тот ве­чер Сте­ни­ча не взя­ли. Ему приш­лось ждать судь­бы до зи­мы [250]. Ког­да мы про­ща­лись на лес­т­нич­ной пло­щад­ке, ку­да вы­хо­ди­ло нес­коль­ко квар­тир, Сте­нич, ука­зы­вая на од­ну дверь за дру­гой­, рас­ска­зал, ког­да и при ка­ких об­с­то­ятель­с­т­вах заб­ра­ли хо­зя­ина. На двух эта­жах он ос­тал­ся ед­ва ли не един­с­т­вен­ный на во­ле, ес­ли это мож­но наз­вать во­лей. "Те­перь мой че­ред", - ска­зал он… В сле­ду­ющий наш при­езд в Ле­нин­г­рад Сте­ни­ча уже не бы­ло, и Ло­зин­с­кий­, ког­да мы к не­му заш­ли, ис­пу­гал­ся: "Зна­ете ли вы, что ста­лось с ва­шим ам­фит­ри­оном?" Ло­зин­с­кий ду­мал, что Сте­ни­ча заб­ра­ли, по­то­му что мы про­ве­ли у не­го день. И нам приш­лось сра­зу уй­ти, да­же не поп­ро­сив у Ло­зин­с­ко­го де­нег. Мне ка­жет­ся, что Ло­зин­с­кий пе­ре­оце­ни­вал де­тек­тив­ные ме­то­ды на­ших ка­ра­ющих ор­га­нов. Мень­ше все­го де­ла им бы­ло до ре­аль­нос­ти; опи­ра­ясь на сеть пос­то­ян­ных сту­ка­чей и на до­но­сы доб­ро­воль­цев, они сос­тав­ля­ли спис­ки, по ко­то­рым про­из­во­ди­лись арес­ты. Им нуж­ны бы­ли не фак­ты, а име­на, что­бы вы­пол­нить план. Во вре­мя след­с­т­вия они впрок за­па­са­лись по­ка­за­ни­ями арес­то­ван­ных про­тив лю­бо­го ли­ца, да­же про­тив тех, ко­го они не со­би­ра­лись арес­то­вы­вать. Я слы­ша­ла про жен­щи­ну, ко­то­рая ге­ро­ичес­ки вы­дер­жа­ла все пыт­ки и не да­ла по­ка­за­ний про­тив Мо­ло­то­ва. От Спас­ско­го тре­бо­ва­ли по­ка­за­ний про­тив Лю­бы Эрен­бург, ко­то­рую он ни­ког­да в гла­за не ви­дел. Ему уда­лось пе­ре­дать об этом из ла­ге­ря, и Лю­бу пос­пе­ши­ли пре­дуп­ре­дить. Ка­жет­ся, ей ска­за­ла об этом Ан­на Ан­д­ре­ев­на. Лю­ба не по­ве­ри­ла: "Что за Спас­ский­? Я его не знаю"… Она еще бы­ла на­ив­ной­, но по­том все по­ня­ла.

    В зас­тен­ках рос­ло и пух­ло де­ло Эрен­бур­га, Шо­ло­хо­ва, Алек­сея Тол­с­то­го, ко­то­рых и не ду­ма­ли тро­гать. Де­сят­ки, ес­ли не сот­ни, лю­дей по­па­ли в ла­ге­ря по об­ви­не­нию в за­го­во­ре, во гла­ве ко­то­ро­го сто­яли Ти­хо­нов и Фа­де­ев. Сре­ди них и уже упо­мя­ну­тый Спас­ский. Ди­кие изоб­ре­те­ния, чу­до­вищ­ные об­ви­не­ния - все это ста­но­ви­лось са­мо­целью, и ра­бот­ни­ки ор­га­нов изощ­ря­лись в них, слов­но нас­лаж­да­ясь сво­им са­мов­лас­ти­ем. Ос­нов­ным же прин­ци­пом след­с­т­вия ос­та­ва­лось то, что нам по­ве­дал в кон­це двад­ца­тых го­дов брат Фур­ма­но­ва: "Был бы че­ло­век, де­ло най­дет­ся"… В тот день, ког­да мы си­де­ли у Сте­ни­ча, его имя уже на­вер­ное на­хо­ди­лось в спис­ках под­ле­жа­щих арес­ту, по­то­му что его те­ле­фон был за­пи­сан у Ди­ко­го. До­пол­ни­тель­ных све­де­ний не тре­бо­ва­лось. Прин­ци­пы и це­ли мас­со­во­го тер­ро­ра ко­рен­ным об­ра­зом от­ли­ча­ют­ся от обыч­ных за­дач ох­ра­ни­тель­ных ор­га­нов. Тер­рор -это ус­т­ра­ше­ние. Что­бы пог­ру­зить стра­ну в сос­то­яние неп­ре­рыв­но­го стра­ха, нуж­но до­вес­ти ко­ли­чес­т­во жертв до ас­т­ро­но­ми­чес­кой циф­ры и на каж­дой лес­т­ни­це очис­тить нес­коль­ко квар­тир. Ос­таль­ные жиль­цы до­ма, ули­цы, го­ро­да, где прош­ла мет­ла, бу­дут до кон­ца жиз­ни об­раз­цо­вы­ми граж­да­на­ми. Не сле­ду­ет толь­ко за­бы­вать но­вых по­ко­ле­ний­, ко­то­рые не ве­рят сво­им от­цам, и пла­но­мер­но во­зоб­нов­лять чис­т­ки. Ста­лин про­жил дол­гую жизнь и сле­дил, что­бы вол­ны тер­ро­ра вре­мя от вре­ме­ни уве­ли­чи­ва­ли си­лу и раз­мах. Но у сто­рон­ни­ков тер­ро­ра всег­да ос­та­ет­ся один прос­чет всех убить нель­зя и сре­ди при­та­ив­шей­ся, по­лу­бе­зум­ной тол­пы оты­щет­ся сви­де­тель.

    В пер­вый при­езд в Ле­нин­г­рад мы еще ез­ди­ли к Зо­щен­ко в Сес­т­ро­рецк или Раз­лив. У Зо­щен­ко бы­ли боль­ное сер­д­це и прек­рас­ные гла­за. "Прав­да" за­ка­за­ла ему рас­сказ, и он на­пи­сал про же­ну по­эта Кор­ни­ло­ва, как она ищет ра­бо­ту и ее отов­сю­ду го­нят как же­ну арес­то­ван­но­го. Рас­ска­зал; ра­зу­ме­ет­ся, не на­пе­ча­та­ли, но в те го­ды один Зо­щен­ко мог ре­шить­ся на та­кую де­мон­с­т­ра­цию. Уди­ви­тель­но, как ему тог­да сош­ло, но в счет за­пи­са­но, не­сом­нен­но, бы­ло, и он сра­зу зап­ла­тил по всем сче­там.

    На вок­зал мы уез­жа­ли от Пу­ни­ных. Еха­ли мы пос­лед­ним по­ез­дом и по­это­му из до­му выш­ли пос­ле две­над­ца­ти, и этой "пол­ночью го­лу­бой­" го­род по­ка­зал­ся Ан­не Ан­д­ре­ев­не "Не сто­ли­цею ев­ро­пей­ской С пер­вым при­зом за кра­со­ту-Душ­ной ссыл­кою ени­сей­ской­, Пе­ре­сад­кою на Чи­ту, На Ишим, на Ир­гиз без­вод­ный­, На прос­лав­лен­ный Ак­ба­сар, Пе­ре­сыл­кою в ла­герь Сво­бод­ный­, В труп­ный за­пах прог­нив­ших нар, - По­ка­зал­ся мне го­род этот Этой пол­ночью го­лу­бой­, Он, вос­пе­тый пер­вым по­этом, На­ми греш­ны­ми - и то­бой­". Что ж тут уди­ви­тель­но­го, что ей так по­ка­за­лось? Нам это всем ка­за­лось. Да так и бы­ло, толь­ко ссыл­ку в эти срав­ни­тель­но об­жи­тые мес­та уже поч­ти прек­ра­ти­ли.

    Люба Сте­нич рас­ска­за­ла за­бы­тый мной эпи­зод: О. М. на вок­за­ле по­до­шел к вок­заль­ной паль­ме в кад­ке, что-то на нее по­ве­сил и ска­зал: "Араб-ко­чев­ник в пус­ты­не"…

    Первый при­езд в Ле­нин­г­рад дал нам три ме­ся­ца пе­ре­дыш­ки. К вес­не пе­ред отъ­ез­дом в Са­ма­ти­ху, мы сно­ва ре­ши­ли смо­тать­ся в Ле­нин­г­рад, но на этот раз бе­зус­пеш­но. Ут­ром мы заш­ли к Ан­не Ан­д­ре­ев­не, и она проч­ла О. М. об­ра­щен­ные к не­му сти­хи про по­этов, вос­пе­ва­ющих ев­ро­пей­скую сто­ли­цу. Это бы­ла пос­лед­няя встре­ча Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны и О. М. Боль­ше они не ви­де­лись: мы ус­ло­ви­лись встре­тить­ся у Ло­зин­с­ко­го, но нам приш­лось сра­зу от не­го уй­ти. Она уже нас не зас­та­ла, а по­том мы уеха­ли, не но­чуя, ус­пев в пос­лед­нюю ми­ну­ту прос­тить­ся с ней по те­ле­фо­ну.

    После Ло­зин­с­ко­го мы дол­го сто­яли на ули­це, не зная, ку­да пой­ти. К Мар­ша­ку, что ли?

    Самуил Яков­ле­вич встре­тил нас та­ким пе­ву­чим при­вет­с­т­ви­ем, что О. М. да­же не за­го­во­рил про день­ги. За­вя­зал­ся ли­те­ра­тур­ный раз­го­вор. О. М. про­чел нес­коль­ко во­ро­неж­с­ких сти­хот­во­ре­ний. Мар­шак вздох­нул; сти­хи ему не пон­ра­ви­лись: "Не вид­но, с кем вы встре­ча­етесь, о чем раз­го­ва­ри­ва­ете… В пуш­кин­с­кую эпо­ху… " "Ишь, че­го за­хо­тел", - шеп­нул мне О. М., и мы рас­п­рос­ти­лись… По­том не зас­та­ли до­ма од­но­го пи­са­те­ля, дол­го жда­ли его и встре­ти­ли уже на ули­це. О. М. поп­ро­сил де­нег, но у пи­са­те­ля их не ока­за­лось: ис­т­ра­тил­ся - стро­ит да­чу [251]… За все вре­мя это был вто­рой от­каз, пер­вый - Сель­вин­с­ко­го. Вто­ро­го пи­са­те­ля я не хо­чу на­зы­вать, мне ка­жет­ся, что его от­каз - слу­чай­ность, прос­то не­до­ра­зу­ме­ние. Это был впол­не при­лич­ный че­ло­век - мы всег­да об­ра­ща­лись за по­мощью к пос­лед­ним тай­ным ин­тел­ли­ген­там, ле­нин­г­рад­с­кий же пи­са­тель был и ин­тел­ли­ген­том, и сти­хо­лю­бом, а в ту ми­ну­ту у не­го за­му­ти­лось в го­ло­ве и он обер­нул­ся чле­ном Со­юза пи­са­те­лей­…

    В са­мые пос­лед­ние дни пе­ред отъ­ез­дом в Са­ма­ти­ху О. М. ска­зал мне: "На­до пой­ти поп­ро­сить де­нег у Па­ус­тов­с­ко­го". Мы не бы­ли да­же зна­ко­мы, и я уди­ви­лась. "Он даст", - ус­по­ко­ил ме­ня О. М. Не­дав­но я рас­ска­за­ла об этом ста­ри­ку. "По­че­му ж вы не приш­ли?" - огор­чил­ся он. "Не ус­пе­ли - О. М. арес­то­ва­ли", - объ­яс­ни­ла я Кон­с­тан­ти­ну Ге­ор­ги­еви­чу. Он ус­по­ко­ил­ся. "Если б О. М. при­шел, я бы все кар­ма­ны вы­вер­нул", - ска­зал он и рас­сме­ял­ся сво­им мел­ким смеш­ком. Не сом­не­ва­юсь, что он бы дал: он ведь был ти­пич­ным тай­ным ин­тел­ли­ген­том, а сей­час стал яв­ным: боль­ше скры­вать не нуж­но.

    До ме­ня не­дав­но дош­ла сплет­ня: один круп­ный чи­нов­ник от ли­те­ра­ту­ры [252] удив­лял­ся, что за че­ло­век та­кой был Ман­дель­ш­там - за­ни­мал день­ги и не воз­в­ра­щал… Ман­дель­ш­там ему яв­но не нра­вит­ся… В лег­ко­мыс­лен­ной мо­ло­дос­ти О. М., мо­жет, дей­ст­ви­тель­но не воз­в­ра­щал дол­гов, но чи­нов­ник тог­да еще не ро­дил­ся. А то, что бы­ло в ста­лин­с­кие го­ды, не на­зы­ва­ет­ся "за­ни­мал". Это неп­рик­ры­тое ни­щен­с­т­во, к ко­то­ро­му он был при­нуж­ден го­су­дар­с­т­вом, ина­че го­во­ря, той жиз­нью, что в пе­ча­ти на­зы­ва­лась счас­т­ли­вой. Ни­щен­с­т­во - еще не худ­шая сто­ро­на этой жиз­ни.

    

    

    "Кому ну­жен этот прок­ля­тый ре­жим!" - ска­зал Ле­ва Бру­ни, су­нув О. М. день­ги на по­ез­д­ку в Ма­лый Ярос­ла­вец. Осенью стал воп­рос о пе­ре­ез­де из Са­ве­ло­ва, и мы сно­ва изу­ча­ли кар­ту Под­мос­ковья. Ле­ва по­со­ве­то­вал Ма­лый Ярос­ла­вец - там он пос­та­вил из­бу для же­ны и де­тей сво­его бра­та Ни­ко­лая, свя­щен­ни­ка, по­том ави­акон­с­т­рук­то­ра, а в 37 го­ду - ла­гер­ни­ка [253], кон­чив­ше­го пер­вый срок и уже по­лу­чив­ше­го вто­рой "за прес­туп­ле­ние, со­вер­шен­ное в ла­ге­ре", как это тог­да на­зы­ва­лось. Ина­че го­во­ря, он стал "пов­тор­ни­ком", не ус­пев вый­ти на сво­бо­ду да­же на один миг. Выс­лан­ная из Мос­к­вы На­дя Бру­ни и ее де­ти жи­ли уже нес­коль­ко лет в Ма­лом Ярос­лав­це. Они кор­ми­лись ого­ро­дом, по­то­му что на ко­ро­ву у Ле­вы не хва­ти­ло - Ле­ва кор­мил свою боль­шую семью и всех де­тей бра­та. Са­мо­му ему, ве­ро­ят­но, и в мир­ное вре­мя пе­ре­па­да­ло не слиш­ком мно­го еды - это бы­ла кар­то­фель­ная жизнь, а пос­ле вой­ны он умер от ис­то­ще­ния. Это слу­ча­лось с тай­ны­ми ин­тел­ли­ген­та­ми. Ле­ву все лю­би­ли. Он про­дол­жал жить и быть че­ло­ве­ком, нес­мот­ря на все ис­пы­та­ния, ко­то­рые ему пос­ла­ла судь­ба. Ведь и до смер­ти боль­шин­с­т­во из нас не жи­вет, а толь­ко, при­та­ив­шись, че­го-то ждет и су­щес­т­ву­ет от дня к но­чи.

    Осенью ра­но тем­не­ет. Ос­ве­щен в Ма­лом Ярос­лав­це был толь­ко вок­зал. Мы шли вверх по сколь­з­ким от гря­зи ули­цам и по до­ро­ге не за­ме­ти­ли ни од­но­го фо­на­ря, ни од­но­го ос­ве­щен­но­го ок­на, ни од­но­го про­хо­же­го. Нам приш­лось пос­ту­чать­ся ра­за два в чу­жие ок­на, что­бы уз­нать до­ро­гу. На наш стук в ок­не по­яв­ля­лось ис­ка­жен­ное стра­хом ли­цо. "Как прой­ти?" - спра­ши­ва­ли мы, и с че­ло­ве­ком у ок­на про­ис­хо­ди­ла ме­та­мор­фо­за: чер­ты раз­г­ла­жи­ва­лись, по­яв­ля­лась улыб­ка и с не­обы­чай­ной охо­той нам под­роб­но объ­яс­ня­ли до­ро­гу. Ког­да мы на­ко­нец доб­ра­лись до сво­ей це­ли, На­дя Бру­ни, выс­лу­шав рас­сказ о том, что про­ис­хо­ди­ло с мес­т­ны­ми жи­те­ля­ми при на­шем сту­ке, ска­за­ла, что в пос­лед­ние не­де­ли в Ма­лом Ярос­лав­це учас­ти­лись арес­ты и мес­т­ных лю­дей и ссыль­ных, по­это­му на­род на­пу­ган и си­дит при­та­ив­шись. Во вре­мя граж­дан­с­кой вой­ны в до­мах ста­ра­лись не за­жи­гать све­та, что­бы не прив­лечь вни­ма­ния бро­дя­чих кон­доть­еров: вдруг взду­ма­ют и за­явят­ся на ого­нек… В ок­ку­пи­ро­ван­ных нем­ца­ми го­ро­дах то­же си­де­ли в тем­но­те. В трид­цать седь­мом го­ду ос­ве­щен­ное ок­но не иг­ра­ло ни­ка­кой ро­ли: арес­ты про­из­во­ди­лись не са­мо­чин­но, а по ор­де­рам. И все же лю­ди по­рань­ше за­ва­ли­ва­лись спать, лишь бы не за­жи­гать лам­пу. Дол­ж­но быть, дей­ст­во­вал пер­во­быт­ный ин­с­тинкт: в тем­ной но­ре бе­зо­пас­нее, чем на све­ту. И я са­ма знаю это чув­с­т­во: ус­лы­хав ма­ши­ну, ос­та­нав­ли­ва­ющу­юся у до­ма, не­воль­но ту­шишь свет…

    Ночной го­ро­док при­вел нас в та­кой ужас, что, пе­ре­но­че­вав у На­ди Бру­ни, мы на­ут­ро сбе­жа­ли в Мос­к­ву. Ле­ви­но­го со­ве­та мы не при­ня­ли: нуж­на бы­ла си­ла ду­ха скром­ной и неж­ной На­ди Бру­ни, что­бы вы­нес­ти этот страх, как плат­ком пок­рыв­ший весь го­род. Пра­виль­нее бы­ло бы ска­зать - всю стра­ну, но в де­рев­нях и боль­ших го­ро­дах это ощу­ща­лось не так силь­но.

    Следующим кон­суль­тан­том ока­зал­ся Ба­бель. Он, ка­жет­ся, ни­ког­да не жил в пи­са­тель­с­ких до­мах, а всег­да как-то не­ожи­дан­но, не так, как дру­гие. Мы с тру­дом отыс­ка­ли его в ка­ком-то не­по­нят­ном особ­ня­ке. Мне смут­но пом­нит­ся, буд­то в этом особ­ня­ке жи­ли инос­т­ран­цы, а Ба­бель сни­мал у них ком­на­ты на вто­ром эта­же. А мо­жет, он так нам ска­зал, что­бы мы уди­ви­лись. Он очень лю­бил удив­лять лю­дей­… Ведь инос­т­ран­цев бо­ялись, как ог­ня: за са­мое по­вер­х­нос­т­ное зна­ком­с­т­во с ни­ми ле­те­ли го­ло­вы. Кто бы ре­шил­ся по­се­лить­ся у инос­т­ран­цев? Я до сих пор не мо­гу опом­нить­ся от удив­ле­ния и не знаю, в чем там бы­ло де­ло. Ба­бель всег­да нас чем-ни­будь по­ра­жал, ког­да мы встре­ча­лись.

    Мы рас­ска­за­ли Ба­бе­лю о на­ших бе­дах. Раз­го­вор был дол­гий­, а он слу­шал нас с не­обы­чай­ным лю­бо­пыт­с­т­вом. Весь по­во­рот го­ло­вы, рот, под­бо­ро­док и осо­бен­но гла­за Ба­бе­ля всег­да вы­ра­жа­ли лю­бо­пыт­с­т­во. У взрос­лых ред­ко бы­ва­ет та­кой взгляд, пол­ный неп­рик­ры­то­го лю­бо­пыт­с­т­ва. У ме­ня соз­да­лось впе­чат­ле­ние, что ос­нов­ной дви­жу­щей си­лой Ба­бе­ля бы­ло не­ис­то­вое лю­бо­пыт­с­т­во, с ко­то­рым он всмат­ри­вал­ся в жизнь и в лю­дей.

    Судьбу на­шу Ба­бель ре­шил быс­т­ро - он умел хва­тать бы­ка за ро­га. "По­ез­жай­те в Ка­ли­нин, - ска­зал он, - там Эр­д­ман - его лю­бят ста­руш­ки… " Ба­бель, ко­неч­но, го­во­рил о мо­ло­дых ста­руш­ках, и его сло­ва оз­на­ча­ли: Эр­д­ман в пло­хом мес­те не по­се­лит­ся - его пок­лон­ни­цы бы это­го не до­пус­ти­ли. Эр­д­ма­нов­с­ких "ста­ру­шек" Ба­бель счи­тал воз­мож­ным ис­поль­зо­вать в слу­чае нуж­ды и для нас - ком­на­ту, нап­ри­мер, най­ти… Дня это­го дос­та­точ­но и мес­т­ных "ба­бу­шек"… Ба­бель все же пе­ре­оце­ни­вал власть Эр­д­ма­на над "ста­руш­ка­ми" - в Ка­ли­ни­не мы их не об­на­ру­жи­ли: вид­но, Эр­д­ман все же ез­дил к ним, а не они к не­му. Впро­чем, кто зна­ет жен­с­кие сер­д­ца…

    Деньги на пе­ре­езд Ба­бель выз­вал­ся дос­тать сам на сле­ду­ющий день, и раз­го­вор пе­ре­шел на дру­гие рель­сы.

    Бабель рас­ска­зал, что встре­ча­ет­ся толь­ко с ми­ли­ци­оне­ра­ми и толь­ко с ни­ми пьет. На­ка­ну­не он пил с од­ним из глав­ных ми­ли­ци­оне­ров Мос­к­вы, и тот спьяну объ­яс­нил, что под­няв­ший меч от ме­ча и по­гиб­нет. Ру­ко­во­ди­те­ли ми­ли­ции дей­ст­ви­тель­но гиб­ли один за дру­гим… Вче­ра взя­ли это­го, не­де­лю на­зад то­го… "Се­год­ня жив, а зав­т­ра черт его зна­ет, ку­да по­па­дешь… "

    Слово "ми­ли­ци­онер" бы­ло, ра­зу­ме­ет­ся, эв­фе­миз­мом. Мы зна­ли, что Ба­бель го­во­рит о че­кис­тах, но сре­ди его со­бу­тыль­ни­ков бы­ли, ка­жет­ся, и нас­то­ящие ми­ли­цей­ские чи­ны.

    О. М. за­ин­те­ре­со­вал­ся, по­че­му Ба­бе­ля тя­нет к "ми­ли­ци­оне­рам". Рас­п­ре­де­ли­тель, где вы­да­ют смерть? Вло­жить пер­с­ты? "Нет, - от­ве­тил Ба­бель, - паль­ца­ми тро­гать не бу­ду, а так по­тя­ну но­сом: чем пах­нет?"…

    Известно, что сре­ди "ми­ли­ци­оне­ров", ко­то­рых по­се­щал Ба­бель, был и Ежов. Пос­ле арес­та Ба­бе­ля Ка­та­ев и Шклов­с­кий аха­ли, что Ба­бель, мол, так тру­сил, что да­же к Ежо­ву хо­дил, но не по­мог­ло и Бе­рия его имен­но за это взял… Я уве­ре­на, что Ба­бель хо­дил к не­му не из тру­сос­ти, а из лю­бо­пыт­с­т­ва - что­бы по­тя­нуть но­сом: чем пах­нет?

    Тема: "что бу­дет зав­т­ра с на­ми" - бы­ла ос­нов­ной во всех на­ших раз­го­во­рах. Ба­бель - про­за­ик - вкла­ды­вал ее в ус­та треть­их лиц - "ми­ли­ци­оне­ров". О. М. об­хо­дил ее мол­ча­ни­ем: его зав­т­раш­ний день уже нас­ту­пил. Толь­ко раз его прор­ва­ло: встре­тив слу­чай­но на ули­це со­вер­шен­но чу­жо­го нам че­ло­ве­ка - Шер­вин­с­ко­го, О. М. вдруг объ­яс­нил ему, что с ним "так про­дол­жать­ся не мо­жет"… "Я у них все вре­мя на гла­зах. Они со­вер­шен­но не зна­ют, что со мной де­лать. Зна­чит, они ме­ня ско­ро по­са­дят… " Это был го­ря­чий и ко­рот­кий раз­го­вор. Шер­вин­с­кий слу­шал мол­ча. Пос­ле смер­ти О. М. мне иног­да слу­ча­лось с ним встре­чать­ся, но он мне ни­ког­да об этом раз­го­во­ре не на­по­ми­нал. Я бы не уди­ви­лась, ес­ли б он за­был: при­хо­ди­лось за­бы­вать о неп­ри­ят­ном - его бы­ло слиш­ком мно­го.

    

    

    Ежова знал не толь­ко Ба­бель, но, ка­жет­ся, и мы. Тот Ежов, с ко­то­рым мы бы­ли в трид­ца­том го­ду в Су­ху­ме на пра­ви­тель­с­т­вен­ной да­че [254], уди­ви­тель­но по­хож на Ежо­ва пор­т­ре­тов и фо­тог­ра­фий 37-го, и осо­бен­но ра­зи­тель­но это сход­с­т­во на фо­то, где Ста­лин ему, си­я­юще­му, про­тя­ги­ва­ет для по­жа­тия ру­ку [255] и поз­д­рав­ля­ете пра­ви­тель­с­т­вен­ной наг­ра­дой. Су­хум­с­кий Ежов как буд­то то­же хро­мал, и мне пом­нит­ся, как Под­вой­ский­, лю­бив­ший мо­ра­ли­зи­ро­вать на те­му, что та­кое ис­тин­ный боль­ше­вик, ста­вил мне, лен­тяй­ке и без­дель­ни­це, в при­мер "на­ше­го Ежо­ва", ко­то­рый от­п­ля­сы­вал рус­скую, нес­мот­ря на боль­ную но­гу и да­же наз­ло ей… Но Ежо­вых мно­го, и мне не ве­рит­ся, что нам до­ве­лось ви­деть ле­ген­дар­но­го нар­ко­ма на за­ре его ко­рот­кой­, но ос­ле­пи­тель­ной карь­еры. Нель­зя же се­бе пред­с­та­вить, что си­дел за сто­лом, ел и пил, пе­реб­ра­сы­вал­ся слу­чай­ны­ми фра­за­ми и гля­дел на че­ло­ве­ка, про­де­мон­с­т­ри­ро­вав­ше­го та­кую во­лю к убий­ст­ву, раз­вен­чав­ше­го не в те­ории, а на прак­ти­ке все по­сыл­ки гу­ма­низ­ма.

    Сухумский Ежов был скром­ным и до­воль­но при­ят­ным че­ло­ве­ком. Он еще не свык­ся с ма­ши­ной­, и по­то­му не счи­тал ее сво­ей ис­к­лю­чи­тель­ной при­ви­ле­ги­ей­, на ко­то­рую не сме­ет пре­тен­до­вать обык­но­вен­ный че­ло­век Мы иног­да про­си­ли, что­бы он нас до­вез до го­ро­да, и он ни­ког­да не от­ка­зы­вал. А там, на пра­ви­тель­с­т­вен­ной да­че, этот воп­рос сто­ял ос­т­ро. На на­шу гор­ку все вре­мя взле­та­ли ма­ши­ны аб­хаз­с­ко­го Сов­нар­ко­ма. Де­ти от­ды­ха­ющих ра­бот­ни­ков ЦК от­го­ня­ли чу­ма­зую ре­бят­ню - де­тей слу­жа­щих - от ма­шин, ко­то­рые при­над­ле­жа­ли им по пра­ву рож­де­ния от от­вет­с­т­вен­ных ра­бот­ни­ков, и важ­но в них рас­са­жи­ва­лись. О. М. как-то по­ка­зал То­не, же­не Ежо­ва, и дру­гой це­кис­т­с­кой да­ме на сце­ну из­г­на­ния чу­ма­зых. Жен­щи­ны при­ка­за­ли де­тям по­тес­нить­ся и пус­тить чу­ма­зых по­си­деть в ма­ши­не. Они очень огор­чи­лись, что де­ти на­ру­ша­ют де­мок­ра­ти­чес­кие тра­ди­ции их от­цов, и рас­ска­за­ли нам, что их по­сы­ла­ют в об­щие шко­лы и оде­ва­ют ни­чуть не луч­ше их то­ва­ри­щей­, "что­бы они не от­ры­ва­лись от на­ро­да". Де­ти по­ка что го­то­ви­лись уп­рав­лять на­ро­дом, но мно­гих из них жда­ла дру­гая участь.

    По ут­рам Ежов вста­вал рань­ше всех, что­бы на­ре­зать по­боль­ше роз для мо­ло­дой ли­те­ра­ту­ро­вед­ки, при­ятель­ни­цы Баг­риц­ко­го, за ко­то­рой он уха­жи­вал. Вслед за ним вы­бе­гал Под­вой­ский и то­же бро­сал­ся ре­зать ро­зы для оби­жен­ной же­ны Ежо­ва. Это был чис­то ры­цар­с­кий дар, как го­во­ри­ли жиль­цы пра­ви­тель­с­т­вен­ной да­чи, по­то­му что Под­вой­ский - об­раз­цо­вый семь­янин и ни за чьими же­на­ми, кро­ме соб­с­т­вен­ной­, не уха­жи­ва­ет. Про­чие да­мы, за ко­то­ры­ми ник­то не уха­жи­вал, са­ми ук­ра­ша­ли бу­ке­та­ми свои ком­на­ты и об­суж­да­ли ро­ман­ти­чес­кое по­ве­де­ние Под­вой­ско­го.

    Тоня Ежо­ва - ка­жет­ся, ее зва­ли То­ней - про­во­ди­ла дни в шез­лон­ге на пло­щад­ке про­тив да­чи. Ес­ли ее огор­ча­ло по­ве­де­ние му­жа, она ни­чем это­го не по­ка­зы­ва­ла - Ста­лин еще не на­чал ук­реп­лять семью. "Где ваш то­ва­рищ?" - спра­ши­ва­ла она, ког­да я бы­ва­ла од­на. В пер­вый раз я не по­ня­ла, что она го­во­рит об О. М. В их кру­гу еще сох­ра­ня­лись обы­чаи под­поль­ных вре­мен, и муж в пер­вую оче­редь был то­ва­ри­щем. То­ня чи­та­ла "Ка­пи­тал" и са­ма се­бе ти­хонь­ко его рас­ска­зы­ва­ла. Она сер­ди­лась на бой­кую и ум­нень­кую же­ну Ко­си­ора, по­то­му что та ез­ди­ла ка­тать­ся вер­хом с мо­ло­дым и наг­ло­ва­тым му­зы­кан­том, со­би­рав­шим аб­хаз­с­кий фоль­к­лор [256]. "Мы все зна­ем Ко­си­ора, - го­во­ри­ла То­ня, - он наш то­ва­рищ… А кто этот че­ло­век? Ведь он мо­жет ока­зать­ся шпи­оном!" Все осуж­да­ли лег­ко­мыс­лие Ла­ко­бы, по­се­лив­ше­го на та­кую от­вет­с­т­вен­ную да­чу чу­жо­го че­ло­ве­ка. Ве­ро­ят­но, при­сут­с­т­вие лю­бо­го бес­пар­тий­но­го на этой да­че вы­зы­ва­ло тол­ки сре­ди "сво­их", но Ла­ко­ба ни с кем не счи­тал­ся, по­то­му что да­ча при­над­ле­жа­ла аб­хаз­с­ко­му Сов­нар­ко­му, то есть ему. Я да­же слы­ша­ла тол­ки, что по­ра цен­т­ра­ли­зо­вать рас­п­ре­де­ле­ние мест в пар­тий­ные мес­та от­ды­ха…

    Рядом с на­ми, в ма­лень­кой ком­на­те треть­его эта­жа, жил член ЦК стар­ше­го по­ко­ле­ния, ла­тыш и ум­ный че­ло­век. Он дер­жал­ся со все­ми ос­то­рож­но и от­чуж­ден­но и раз­го­ва­ри­вал толь­ко с О. М. Мы час­то слы­ша­ли тре­вож­ные нот­ки в его раз­го­во­рах и не­до­уме­ва­ли. "Чет­вер­тая про­за" уже бы­ла на­пи­са­на, и мы зна­ли, что с ли­те­ра­ту­рой де­ло об­с­то­ит пло­хо, но наш-то ла­тыш ли­те­ра­ту­рой не за­ни­мал­ся, он был прос­то од­ним из ру­ко­во­дя­щих пар­тий­ных ра­бот­ни­ков, ни в ка­ких ук­ло­нах его не об­ви­ня­ли - от­ку­да же тре­во­га и неп­ре­рыв­но прос­каль­зы­вав­шая те­ма: что бу­дет зав­т­ра? Боль­ше о нем я ни­че­го не знаю, но он не мог не учас­т­во­вать в "Съез­де по­бе­ди­те­лей­", и по­это­му нет­руд­но до­га­дать­ся, что с ним про­изош­ло [257]: зад­ним умом мы все креп­ки.

    По ве­че­рам при­ез­жал Ла­ко­ба по­иг­рать на биль­яр­де и по­бол­тать с от­ды­ха­ющи­ми в сто­ло­вой у ро­яля. Эта да­ча с из­б­ран­ны­ми гос­тя­ми бы­ла для не­го един­с­т­вен­ной от­ду­ши­ной­, где он мог по­раз­в­лечь­ся и по­го­во­рить по ду­шам. Од­наж­ды Ла­ко­ба при­вез нам мед­ве­жон­ка, ко­то­ро­го ему по­да­ри­ли гор­цы. Под­вой­ский взял зве­ре­ны­ша в свою ком­на­ту, а Ежов от­вез его в Мос­к­ву в Зо­оло­ги­чес­кий сад. Ла­ко­ба умел раз­в­лечь лю­дей ин­те­рес­ным рас­ска­зом. Он рас­ска­зал нам про сво­его пред­ка, ко­то­рый по­шел пеш­ком в Пе­тер­бург, что­бы приг­ла­сить кров­но­го вра­га, ка­жет­ся, кня­зя Шер­ва­шид­зе, к се­бе в Су­хум на обед Шер­ва­шид­зе ре­шил, что это ко­нец кров­ной враж­ды, и при­нял приг­ла­ше­ние. За свое лег­ко­ве­рие он был убит. На О. М. рас­сказ Ла­ко­бы про­из­вел боль­шое впе­чат­ле­ние, ему пос­лы­шал­ся в нем ка­кой­-то вто­рой план. Нам го­во­ри­ли, что в 37 го­ду Ла­ко­бы уже не бы­ло в жи­вых [258]. По­хо­ро­ни­ли его на по­чет­ном мес­те, вро­де аб­хаз­с­кой Крем­лев­с­кой сте­ны, а Ста­лин, раз­г­не­вав­шись за что-то на по­кой­ни­ка, ве­лел вы­рыть его прах и пре­дать унич­то­же­нию. Ес­ли этот ва­ри­ант пра­виль­ный­, мож­но толь­ко по­ра­до­вать­ся за Ла­ко­бу, что он вов­ре­мя ус­пел уме­реть.

    Это Ла­ко­ба приг­ла­сил нас на пра­ви­тель­с­т­вен­ную да­чу, по­то­му что мы при­еха­ли с бу­ма­гой ЦК от­ды­хать пе­ред пу­те­шес­т­ви­ем в Ар­ме­нию. Из пи­са­те­лей там бы­ли Бе­зы­мен­с­кий и Ка­зин, и оба чув­с­т­во­ва­ли се­бя впол­не на мес­те, че­го нель­зя ска­зать про нас.

    В день смер­ти Ма­яков­с­ко­го [259] мы гу­ля­ли по са­ду с над­мен­ным и изящ­ным гру­зи­ном, спе­ци­алис­том по ра­дио. В сто­ло­вой соб­ра­лись от­ды­ха­ющие, что­бы по­ве­се­лить­ся. По ве­че­рам они обыч­но пе­ли пес­ни и тан­це­ва­ли рус­скую, лю­би­мую пляс­ку Ежо­ва. Наш спут­ник ска­зал: "Гру­зин­с­кие нар­ко­мы не ста­ли бы тан­це­вать в день смер­ти гру­зин­с­ко­го на­ци­ональ­но­го по­эта". О. М. кив­нул мне: "Пой­ди, ска­жи Ежо­ву"… Я вош­ла в сто­ло­вую и пе­ре­да­ла сло­ва гру­зи­на раз­го­ря­чен­но­му ве­сель­ем Ежо­ву. Тан­цы прек­ра­ти­лись, но, кро­ме Ежо­ва, по-мо­ему, ник­то не по­нял по­че­му. За нес­коль­ко лет до это­го, в 23 го­ду, О. М. ос­та­но­вил Вы­шин­с­ко­го, гром­ко сме­яв­ше­го­ся и раз­го­ва­ри­вав­ше­го, ког­да ка­кой­-то мо­ло­дой по­эт чи­тал сти­хи. Это про­изош­ло в са­на­то­рии Це­ку­бу - Гас­п­ре. Мы тер­петь не мог­ли са­на­то­рии и до­ма от­ды­ха, но из­ред­ка ез­ди­ли ту­да, ес­ли уж сов­сем не­ку­да бы­ло де­вать­ся. От них по­че­му-то пах­ло смер­тью.

    

    

    Кто от­да­вал се­бе от­чет в том, что доб­ро­воль­ный от­каз от гу­ма­низ­ма - ра­ди ка­кой бы то ни бы­ло це­ли - к доб­ру не при­ве­дет? Кто знал, что мы вста­ем на ги­бель­ный путь, про­воз­г­ла­сив, что нам "все доз­во­ле­но"? Об этом пом­ни­ла толь­ко куч­ка ин­тел­ли­ген­тов, но их ник­то не слу­шал. Те­перь их поп­ре­ка­ют "абстрак­т­ным гу­ма­низ­мом", а в двад­ца­тые го­ды над ни­ми по­те­шал­ся каж­дый­, ко­му не лень. Они бы­ли не в мо­де. Их на­зы­ва­ли "хи­лы­ми ин­тел­ли­ген­тиш­ка­ми" и ри­со­ва­ли на них ка­ри­ка­ту­ры. К ним при­ме­нял­ся еще и дру­гой эпи­тет: "мяг­ко­те­лые". "Хи­лым" и "мяг­ко­те­лым" не наш­лось мес­та сре­ди трид­ца­ти­лет­них сто­рон­ни­ков "но­во­го". Пер­во­оче­ред­ная за­да­ча сос­то­яла в том, что­бы под­вер­г­нуть их ос­ме­янию в ли­те­ра­ту­ре. За эту за­да­чу взя­лись Ильф с Пет­ро­вым и по­се­ли­ли "мяг­ко­те­лых" в "Во­ронь­ей сло­бод­ке". Вре­мя стер­ло спе­ци­фи­ку этих ли­те­ра­тур­ных пер­со­на­жей­, и ни­ко­му сей­час не при­дет в го­ло­ву, что уны­лый иди­от, ко­то­рый прис­та­ет к бро­сив­шей его же­не, дол­жен был ти­пи­зи­ро­вать ос­нов­ные чер­ты ин­тел­ли­ген­та. Чи­та­тель шес­ти­де­ся­тых го­дов, чи­тая бес­смер­т­ное про­из­ве­де­ние двух мо­ло­дых ди­ка­рей­, со­вер­шен­но не соз­на­ет, ку­да нап­рав­ле­на их са­ти­ра и над кем они из­де­ва­ют­ся. Неч­то вро­де это­го слу­чи­лось и с го­раз­до бо­лее глу­бо­кой вещью - эр­д­ма­нов­с­ким "Са­мо­убий­цей­", ко­то­рым вос­хи­щал­ся Горь­кий и пы­тал­ся пос­та­вить Мей­ер­хольд… По пер­во­на­чаль­но­му за­мыс­лу пьесы, жал­кая тол­па ин­тел­ли­ген­ти­шек, оде­тых в от­в­ра­ти­тель­ные мас­ки, на­се­да­ет на че­ло­ве­ка, за­ду­мав­ше­го са­мо­убий­ст­во. Они пы­та­ют­ся ис­поль­зо­вать его смерть в сво­их це­лях - в ви­де про­тес­та про­тив труд­нос­ти их су­щес­т­во­ва­ния, в сущ­нос­ти, бе­зыс­ход­нос­ти, ко­ре­ня­щей­ся в их нес­по­соб­нос­ти най­ти свое мес­то в но­вой жиз­ни. Здо­ро­вый ин­с­тинкт жиз­ни по­беж­да­ет, и на­ме­чен­ный в са­мо­убий­цы, нес­мот­ря на то, что уже ус­т­ро­ен в его честь про­щаль­ный бан­кет и про­из­не­се­ны ли­бе­раль­ные ре­чи, ос­та­ет­ся жить, нач­хав на хор ма­сок, тол­ка­ющих его на смерть.

    Эрдман, нас­то­ящий ху­дож­ник, не­воль­но в по­ли­фо­ни­чес­кие сце­ны с мас­ка­ми обы­ва­те­лей - так лю­би­ли на­зы­вать ин­тел­ли­ген­тов, и "обы­ва­тель­с­кие раз­го­во­ры" оз­на­ча­ло сло­ва, вы­ра­жа­ющие не­до­воль­с­т­во су­щес­т­ву­ющи­ми по­ряд­ка­ми, - внес нас­то­ящие по­ра­зи­тель­ные и тра­ги­чес­кие но­ты. Сей­час, ког­да вся­кий зна­ет и не стес­ня­ет­ся от­к­ры­то го­во­рить о том, что жить не­воз­мож­но, жа­ло­бы ма­сок зву­чат, как хо­ры за­му­чен­ных те­ней. От­каз ге­роя от са­мо­убий­ст­ва то­же пе­ре­ос­мыс­лил­ся: жизнь от­в­ра­ти­тель­на и не­пе­ре­но­си­ма, но на­до жить, по­то­му что жизнь есть жизнь… Соз­на­тель­но ли Эр­д­ман дал та­кое зву­ча­ние или его цель бы­ла поп­ро­ще? Не знаю. Ду­маю, что в пер­во­на­чаль­ный - ан­ти­ин­тел­ли­ген­т­с­кий или ан­ти­обы­ва­тель­с­кий - за­мы­сел прор­ва­лась те­ма че­ло­веч­нос­ти. Это пьеса о том, по­че­му мы ос­та­лись жить, хо­тя все тол­ка­ло нас на са­мо­убий­ст­во.

    А сам Эр­д­ман об­рек се­бя на без­мол­вие, лишь бы сох­ра­нить жизнь.

    В Ка­ли­ни­не он жил в ма­лень­кой уз­кой ком­нат­ке, где по­ме­ща­лись кой­ка и сто­лик. Ког­да мы приш­ли, он ле­жал - там мож­но бы­ло толь­ко ле­жать или си­деть на един­с­т­вен­ном сту­ле. Он не­мед­лен­но от­рях­нул­ся и по­вел нас на ок­ра­ину, где иног­да в де­ре­вян­ных соб­с­т­вен­ных до­мах сда­ва­лись ком­на­ты. На­ве­щал он нас до­воль­но час­то, но всег­да без сво­его со­ав­то­ра и ан­ти­по­да - Ми­ши Воль­пи­на. При­хо­дил он, ве­ро­ят­но, в дни, ког­да Ми­ша ез­дил в Мос­к­ву.

    Эрдман по­пал­ся, как из­вес­т­но, за бас­ни, ко­то­рые Ка­ча­лов по лег­ко­мыс­лию про­чел на крем­лев­с­кой ве­че­рин­ке, ина­че го­во­ря, то­му кру­гу, с ко­то­рым мы жи­ли на пра­ви­тель­с­т­вен­ной да­че в Су­ху­ме, где спут­ни­ка же­ны Ко­си­ора сра­зу за­по­доз­ри­ли в шпи­она­же… В тот же ве­чер все ос­т­ро­ум­цы бы­ли арес­то­ва­ны и выс­ла­ны, при­чем Ми­ша Воль­пин по­пал не в ссыл­ку, а в ла­герь - у не­го, нас­коль­ко я знаю, бы­ли ста­рые сче­ты с ор­га­на­ми и он еще маль­чиш­кой ус­пел им на­со­лить… Го­во­рят, что Эр­д­ман под­пи­сы­вал­ся в пись­мах к ма­те­ри "ма­мин си­би­ряк" и со­чи­нил про­щаль­ную бас­ню: "Раз ГПУ, зай­дя к Эзо­пу, схва­ти­ло ста­ри­ка за ж… Смысл этой бас­ни, вид­но, ясен: до­воль­но этих ба­сен!"… Та­ко­ва бы­ла жиз­нен­ная прог­рам­ма Эр­д­ма­на, и боль­ше до нас не до­хо­ди­ло ни ба­сен, ни шу­ток - этот че­ло­век стал мол­чаль­ни­ком. В про­ти­во­по­лож­ность О. М., ко­то­рый от­с­та­ивал свое пра­во на "ше­ве­ля­щи­еся гу­бы", Эр­д­ман за­пер свои на за­мок. Из­ред­ка он нак­ло­нял­ся ко мне и со­об­щал сю­жет толь­ко что за­ду­ман­ной пьесы, ко­то­рую он за­ра­нее ре­шил не пи­сать. Од­на из не­на­пи­сан­ных пьес стро­илась на сме­не обыч­но­го и ка­зен­но­го язы­ков. В ка­кой мо­мент слу­жа­щий­, от­си­дев­ший по­ло­жен­ное чис­ло ча­сов в уч­реж­де­нии, сме­ня­ет ка­зен­ные сло­ва, мыс­ли и чув­с­т­ва на обыч­ные, об­ще­че­ло­ве­чес­кие? Впос­лед­с­т­вии об этом пи­сал Яшин…

    Услыхав об арес­те О. М., Эр­д­ман про­из­нес неч­то нев­нят­ное, вро­де: "Если та­ких лю­дей за­би­ра­ют… " - и по­шел ме­ня про­во­жать…

    Во вре­мя вой­ны, ког­да мы жи­ли в эва­ку­ации в Таш­кен­те, к мо­ему бра­ту за­яви­лись двое во­ен­ных. Один был Эр­д­ман, дру­гой - без умол­ку го­во­рив­ший Воль­пин. Воль­пин го­во­рил о по­эзии: по­эзия дол­ж­на быть ин­те­рес­на, мне ин­те­рес­но чи­тать Ма­яков­с­ко­го, мне ин­те­рес­но чи­тать Есе­ни­на, мне не ин­те­рес­но чи­тать Ах­ма­то­ву… Воль­пин был вос­пи­тан­ни­ком Ле­фа и знал, что ему ин­те­рес­но. Эр­д­ман мол­чал и пил. По­том они вста­ли и под­ня­лись в ба­ла­ха­ну к Ах­ма­то­вой­, жив­шей над мо­им бра­том.

    Изредка я встре­чаю Эр­д­ма­на и Воль­пи­на у Ах­ма­то­вой. Эр­д­ман, уви­дев ме­ня, го­во­рит: "Это вы, я рад". По­том он пьет и мол­чит. Го­во­рит Воль­пин. Они ра­бо­та­ют вмес­те и, ка­жет­ся, впол­не бла­го­по­луч­ны.

    Как-то ле­том в Та­ру­се жил ак­тер Га­рин. Он жа­ло­вал­ся на сов­ре­мен­ный те­атр и тос­ко­вал. По ве­че­рам воз­ни­ка­ли спо­ры: где об­с­то­ит ху­же - в ли­те­ра­ту­ре, те­ат­ре, жи­во­пи­си или му­зы­ке. Каж­дый от­с­та­ивал свою об­ласть и ут­вер­ж­дал, что она за­ни­ма­ет са­мое пер­вое мес­то по си­ле па­де­ния. Од­наж­ды Га­рин про­чел нам эр­д­ма­нов­с­ко­го "Са­мо­убий­цу", пьесу, ко­то­рая не уви­де­ла сце­ны, и я ус­лы­ша­ла, что она зву­чит по-но­во­му: а я вам рас­ска­жу, по­че­му вы не раз­би­ли се­бе го­ло­ву и про­дол­жа­ете жить…

    А ан­ти-интел­ли­ген­т­с­кие вы­па­ды про­дол­жа­ют­ся. Ан­ти-интел­ли­ген­т­с­кая нап­рав­лен­ность - нас­ле­дие двад­ца­тых го­дов, и на­до с ней кон­чать.

    Многие оби­дят­ся за упо­мя­ну­тые вскользь "Две­над­цать стуль­ев". Я са­ма сме­ялась и сме­юсь над раз­ны­ми жуль­ни­чес­ки­ми эпи­зо­да­ми и ахаю, как это ав­то­ры ос­ме­ли­лись на­пи­сать, что Ос­тап Бен­дер с про­чи­ми одес­ски­ми жу­ли­ка­ми, вой­дя в пи­са­тель­с­кий ва­гон, иду­щий по вновь от­к­ры­той ли­нии Тур­к­си­ба, рас­т­во­рил­ся сре­ди сво­их пи­шу­щих соб­ра­тий и всю до­ро­гу про­ехал не­уз­нан­ным и не­ра­зоб­ла­чен­ным. Но над "Во­ронь­ей сло­бод­кой­" сме­ять­ся грех. Лю­ди в этом раз­ру­ша­ющем­ся до­ме, ко­неч­но, оди­ча­ли, и жен­щи­ны, имев­шие хоть ка­кую-ни­будь ры­ноч­ную це­ну, не мог­ли не уд­рать от сво­их му­жей. Хоть ры­бы и не всег­да ищут, где глуб­же, но все же раз­гу­ли­вать им по пес­ку не так прос­то… И лег­че все­го сме­ять­ся над тем, кто уже за­ду­шен.

    

    

    Мне при­дет­ся приз­нать­ся в не­ис­п­ра­ви­мом оп­ти­миз­ме: по­доб­но тем, кто в на­ча­ле сто­ле­тия ве­рил, что жизнь дол­ж­на, обя­за­на, не сме­ет не стать луч­ше, чем бы­ла в де­вят­над­ца­том сто­ле­тии, так и я сей­час аб­со­лют­но убеж­де­на, что мы сей­час на­хо­дим­ся на­ка­ну­не пол­ной по­бе­ды гу­ма­низ­ма и вы­со­кой че­ло­веч­нос­ти. Это от­но­сит­ся и к со­ци­аль­ной спра­вед­ли­вос­ти, и к куль­ту­ре, и к че­му угод­но. Мой оп­ти­мизм не по­ко­леб­лен да­же жес­то­ким опы­том пер­вой по­ло­ви­ны на­ше­го нес­лы­хан­но­го сто­ле­тия. Ско­рее да­же на­обо­рот то, что пе­ре­жи­то на­ми, на­дол­го от­в­ра­тит лю­дей от мно­гих соб­лаз­ни­тель­ных на пер­вый взгляд те­орий­, ко­то­рые ут­вер­ж­да­ют, что цель оп­рав­ды­ва­ет сред­с­т­ва и что "все поз­во­ле­но"… О. М. при­учил ме­ня ве­рить, что ис­то­рия есть про­вер­ка в дей­ст­вии и на опы­те пу­тей доб­ра и зла. Мы про­ве­ри­ли пу­ти зла. За­хо­тим ли мы на них воз­в­ра­щать­ся? Не креп­нут ли сре­ди нас го­ло­са, го­во­ря­щие о со­вес­ти и доб­ре? Мне ка­жет­ся, что мы сто­им на по­ро­ге но­вых дней. Я лов­лю сим­п­то­мы но­во­го ми­ро­ощу­ще­ния. Их ма­ло. Они поч­ти не­за­мет­ны. Но все же они есть. К нес­час­тью, мою ве­ру и мой оп­ти­мизм не раз­де­ля­ет поч­ти ник­то. Лю­ди, от­ли­ча­ющие доб­ро от зла, ждут, ско­рее, но­во­го ре­ци­ди­ва бед и зло­де­яний. Я по­ни­маю воз­мож­ность ре­ци­ди­вов, но об­щий путь пред­с­тав­ля­ет­ся мне яс­ным. Кто из нас прав? Жизнь по­ка­жет, а, мо­жет, уже кое-что по­ка­за­ла [260].

    Я дол­ж­на, ко­неч­но, ого­во­рить­ся: ни­ка­ко­го осо­бо­го три­ум­фа доб­ра я, ра­зу­ме­ет­ся, не жду. Речь идет сов­сем о дру­гом - ме­ня ин­те­ре­су­ют ве­ду­щие идеи, а не кро­ко­ди­ло­вы сле­зы бу­ду­щих жан­дар­мов. Не в них де­ло. Мы бы­ли сви­де­те­ля­ми то­го, как вос­тор­жес­т­во­ва­ла во­ля к злу пос­ле то­го, как цен­нос­ти гу­ма­низ­ма под­вер­г­лись по­но­ше­нию и бы­ли рас­топ­та­ны в прах. При­чи­на, ве­ро­ят­но, кро­ет­ся в том, что они, то есть цен­нос­ти, не бы­ли обос­но­ва­ны ни­чем, кро­ме вос­тор­га пе­ред че­ло­ве­чес­ким ин­тел­лек­том. Ду­маю, что сей­час они дол­ж­ны по­лу­чить луч­шее обос­но­ва­ние, хо­тя бы по­то­му, что мы не­воль­но пе­рес­мат­ри­ва­ем наш опыт и ви­дим ошиб­ки и прес­туп­ле­ния прош­ло­го. Сей­час соб­лаз­ны прош­ло­го от­го­ре­ли: Рос­сия не­ког­да спас­ла ев­ро­пей­скую хрис­ти­ан­с­кую куль­ту­ру от та­тар, сей­час она спа­са­ет ее от ра­ци­она­лиз­ма и его след­с­т­вия - во­ли к злу. И это сто­ило ей боль­ших жертв. Мо­гу ли я по­ве­рить, что они бы­ли бес­п­лод­ны?

    У ме­ня есть при­ятель, еще сов­сем мо­ло­дой­, но ум­ный и мрач­ный не по воз­рас­ту. Из всех по­этов он боль­ше все­го це­нит Бло­ка, по­то­му что тот ме­тал­ся в пред­чув­с­т­вии ги­бе­ли рус­ской куль­ту­ры. Этот бло­ко­лю­бец пре­зи­ра­ет ме­ня за ба­буш­ки­ны ро­зо­вые оч­ки. По его мне­нию, куль­ту­ра, как пред­с­ка­зал Блок, дей­ст­ви­тель­но по­гиб­ла и мы по­хо­ро­не­ны под ее раз­ва­ли­на­ми. Этот пес­си­мист не за­ме­ча­ет, ка­кие сдви­ги про­изош­ли со вре­ме­ни на­ше­го пер­во­го зна­ком­с­т­ва. Он при­шел ко мне сра­зу пос­ле Двад­ца­то­го съез­да, ког­да рас­те­рян­ные лю­ди спра­ши­ва­ли: "За­чем нам это ска­за­ли?" - од­ним не хо­те­лось слы­шать про неп­ри­ят­ное, дру­гие - го­то­вив­ши­еся уп­рав­лять - огор­ча­лись, что это за­ня­тие вне­зап­но ста­ло труд­нее, чем рань­ше; а кое-кто рас­те­рян­но взды­хал, со­об­ра­зив, что ста­ры­ми спо­со­ба­ми уже карь­еры не сде­ла­ешь и при­дет­ся ис­кать но­вых… Эту эпо­ху при­ня­то на­зы­вать "отте­пелью", по­то­му что кто-то по­ве­рил, что лю­ди по­лу­чат свер­ху раз­ре­ше­ние го­во­рить пол­ным го­ло­сом. Рас­чет на раз­ре­ше­ние не оп­рав­дал­ся, но не все по­ни­ма­ют, что не в этом де­ло. Де­ло в лю­дях, в каж­дом от­дель­ном че­ло­ве­ке и в его ми­ро­ощу­ще­нии. Са­ма пот­реб­ность в раз­ре­ше­нии - это ос­та­ток прош­лой эпо­хи с ее ве­рой в ав­то­ри­тет, сан­к­цию и ин­с­т­рук­тив­ные ука­за­ния, с ее стра­хом ка­ры и ужа­сом пе­ред на­чаль­с­т­вен­ным ок­ри­ком. Этот ужас мо­жет вер­нуть­ся, ес­ли опять от­п­ра­вят в ла­ге­ря нес­коль­ко мил­ли­онов граж­дан, но каж­дый из этих мил­ли­онов бу­дет сей­час выть. Их семьи бу­дут выть. Их друзья и со­се­ди бу­дут выть. И это не­ма­ло.

    Мой при­ятель при­шел ко мне в пер­вый раз, ког­да я жи­ла в чер­ном и гряз­ном ба­ра­ке, где раз­мес­ти­лось об­ще­жи­тие пре­по­да­ва­те­лей че­бок­сар­с­ко­го пе­дин­с­ти­ту­та. Всю­ду сто­ял смрад и ви­се­ла ке­ро­си­но­вая ко­поть. В мо­ей ком­на­те бы­ло хо­лод­но, как на дво­ре: од­но из бре­вен вто­ро­го эта­жа обор­ва­лось и по­вис­ло на­ру­жу, гро­зя об­ва­лить­ся на го­ло­вы иг­ра­ющих де­тей. Ве­тер, пах­ну­щий та­лым сне­гом, сво­бод­но гу­лял по ком­на­те. Гость объ­яс­нил мне, что он так лю­бит О. М., что не мог удер­жать­ся, что­бы не зай­ти ко мне. Он при­шел пря­мо с ули­цы, не за­пас­шись пись­ма­ми от об­щих зна­ко­мых, по ко­то­рым я мог­ла бы оп­ре­де­лить, к ка­ко­му раз­ря­ду лю­дей он от­но­сит­ся. Но всей сво­ей по­вад­кой и, глав­ным об­ра­зом, вы­ра­же­ни­ем глаз он сра­зу вну­шил мне до­ве­рие.

    Я приг­ла­си­ла его сесть и за­го­во­ри­ла с ним так, как ни­ког­да бы не ста­ла раз­го­ва­ри­вать со слу­чай­ным по­се­ти­те­лем. Я ска­за­ла: "Ког­да ко мне кто-ни­будь за­хо­дит и го­во­рит, что лю­бит Ман­дель­ш­та­ма, я знаю, что это сту­кач. Он ли­бо по­дос­лан, ли­бо при­шел по соб­с­т­вен­ной ини­ци­ати­ве, что­бы по­том сде­лать хо­ро­шень­кий до­нос. Это про­дол­жа­ет­ся уже двад­цать лет. Со мной ни­ког­да прос­то не го­во­рят о Ман­дель­ш­та­ме: ли­те­ра­тур­ные лю­ди, ко­то­рые ког­да-то чи­та­ли его сти­хи, ни­ког­да в раз­го­во­ре со мной его не упо­ми­на­ют. Я го­во­рю это вам, по­то­му что вы про­из­ве­ли на ме­ня хо­ро­шее впе­чат­ле­ние. Вы выз­ва­ли во мне до­ве­рие. Но я не мо­гу го­во­рить да­же с ва­ми о Ман­дель­ш­та­ме и о его сти­хах. Вы те­перь по­ни­ма­ете, по­че­му"…

    Гость ушел. Че­рез два приб­ли­зи­тель­но го­да я уз­на­ла, что у нас есть об­щие зна­ко­мые, и пе­ре­да­ла ему приг­ла­ше­ние зай­ти. Оша­ра­шен­ный пер­вой встре­чей­, он при­шел с яв­ной не­охо­той­, но вско­ре все по­за­бы­лось. Не знаю, по­нял ли он, что все ска­зан­ное мной при пер­вой встре­че бы­ло ак­том глу­бо­чай­ше­го до­ве­рия, ко­то­рое он су­мел мне вну­шить всем сво­им об­ли­ком…

    С тех пор прош­ло не мно­го лет, а я спо­кой­но от­ве­чаю каж­до­му, кто спра­ши­ва­ет ме­ня про Ман­дель­ш­та­ма, - и все это лю­ди но­вых по­ко­ле­ний­, хо­тя стар­шие то­же иног­да вдруг возь­мут да что-ни­будь ска­жут… Мы раз­го­ва­ри­ва­ем сей­час о мно­жес­т­ве ве­щей­, ко­то­рые рань­ше бы­ли под пол­ным зап­ре­том, и боль­шин­с­т­во лю­дей мо­его кру­га не сме­ли, не хо­те­ли и от­вык­ли о них ду­мать. Ма­ло то­го, мы сей­час не же­ла­ем знать, зап­рет­ны ли еще ка­кие-ни­будь те­мы. Мы с этим не счи­та­ем­ся. Мы об этом за­бы­ли. Но это еще не все. Мо­ло­дые ин­тел­ли­ген­т­ные лю­ди двад­ца­тых го­дов охот­но со­би­ра­ли ин­фор­ма­цию для на­чаль­с­т­ва и для ор­га­нов. Они счи­та­ли, что это де­ла­ет­ся для бла­га ре­во­лю­ции, для ее ох­ра­ны и для та­ин­с­т­вен­но­го боль­шин­с­т­ва, ко­то­рое за­ин­те­ре­со­ва­но в ох­ра­не по­ряд­ка и в ук­реп­ле­нии влас­ти. С трид­ца­тых го­дов и вплоть до смер­ти Ста­ли­на они про­дол­жа­ли де­лать то же са­мое, толь­ко мо­ти­ви­ров­ка из­ме­ни­лась. Сти­му­лом ста­ли наг­ра­да, вы­го­да или страх. Они нес­ли ку­да сле­ду­ет сти­хи Ман­дель­ш­та­ма или до­но­сы на сос­лу­жив­ца в на­деж­де, что за это на­пе­ча­та­ют их соб­с­т­вен­ные опу­сы или по­вы­сят их по служ­бе. Дру­гие это де­ла­ли из са­мо­го при­ми­тив­но­го стра­ха: лишь бы не взя­ли, не по­са­ди­ли, не унич­то­жи­ли… Их за­пу­ги­ва­ли, а они пу­га­лись. Им бро­са­ли по­дач­ку, а они хва­та­ли ее. К то­му же их за­ве­ря­ли, что их де­ятель­ность ни­ког­да не вып­лы­вет на­ру­жу, не ста­нет яв­ной. Пос­лед­нее обе­ща­ние бы­ло вы­пол­не­но, и эти лю­ди спо­кой­но до­жи­ва­ют свои дни, поль­зу­ясь все­ми скром­ны­ми пре­иму­щес­т­ва­ми, ко­то­рые они по­лу­чи­ли за свою де­ятель­ность. А сей­час те, ко­го вер­бу­ют, уже не ве­рят ни в ка­кие га­ран­тии… К прош­ло­му нет воз­в­ра­та. По­ко­ле­ния сме­ни­лись, и но­вые да­ле­ко не так за­пу­та­ны и по­кор­ны, как преж­ние. И глав­ное - их нель­зя убе­дить, что их от­цы пос­ту­па­ли пра­виль­но, они не ве­рят, что "все поз­во­ле­но". Это, ко­неч­но, не зна­чит, что сей­час нет сту­ка­чей. Прос­то из­ме­ни­лась про­пор­ция. Ес­ли рань­ше я мог­ла ждать уда­ра в спи­ну от каж­до­го юно­ши, не го­во­ря уже о рас­т­лен­ных лю­дях мо­его по­ко­ле­ния, то сей­час сре­ди мо­их зна­ко­мых мо­жет за­те­сать­ся под­лец, но толь­ко слу­чай­но, толь­ко хит­рос­тью, а ско­рее все­го да­же под­лец не сде­ла­ет под­лос­ти, по­то­му что в но­вых ус­ло­ви­ях ему это не­вы­год­но и от не­го все от­вер­нут­ся. Сре­ди той но­вой ин­тел­ли­ген­ции, ко­то­рая об­ра­зу­ет­ся на на­ших гла­зах, уже не в чес­ти ве­се­лая по­го­вор­ка "Прав­да по-гре­чес­ки зна­чит "мрия": ник­то не пов­то­рит сей­час с со­чув­с­т­ви­ем: "Лес ру­бят, щеп­ки ле­тят", и да­же не ска­жет: "Про­тив рож­на не поп­решь". Ина­че го­во­ря, сно­ва об­ра­зу­ют­ся цен­нос­ти, ко­то­рые ка­за­лись нав­сег­да от­ме­нен­ны­ми, и да­же тот, кто мог бы по сво­ему ха­рак­те­ру обой­тись без этих цен­нос­тей­, те­перь вы­нуж­ден с ни­ми счи­тать­ся. Так слу­чи­лось, и при этом не­ожи­дан­но, - для тех, кто пом­нил об этих цен­нос­тях, и для тех, кто их по­хо­ро­нил. Где-то цен­нос­ти жи­ли под­с­пуд­но, они бы­то­ва­ли в ти­ши зам­к­ну­тых жи­лищ с при­ту­шен­ны­ми ог­ня­ми. Сей­час они в дви­же­нии и на­би­ра­ют си­лу. Ини­ци­ато­ром пе­рес­мот­ра цен­нос­тей бы­ла ин­тел­ли­ген­ция. Пе­рес­мот­рев их, она пе­ре­ро­ди­лась и ста­ла чем угод­но, но толь­ко не ин­тел­ли­ген­ци­ей. Сей­час идет об­рат­ный про­цесс. Он уди­ви­тель­но мед­лен­ный­, и у нас не хва­та­ет тер­пе­ния. От­ку­да нам взять его? Мы уже на­тер­пе­лись…

    Никто не мо­жет оп­ре­де­лить, что та­кое ин­тел­ли­ген­ция и чем она от­ли­ча­ет­ся от об­ра­зо­ван­ных клас­сов. Это по­ня­тие ис­то­ри­чес­кое; оно по­яви­лось в Рос­сии и от нас пе­реш­ло на За­пад. У ин­тел­ли­ген­ции мно­го приз­на­ков, но да­же со­во­куп­ность их не да­ет пол­но­го оп­ре­де­ле­ния. Ис­то­ри­чес­кие судь­бы ин­тел­ли­ген­ции тем­ны и рас­п­лыв­ча­ты, по­то­му что этим име­нем час­то на­зы­ва­ют слои, не име­ющие на это пра­ва. Раз­ве мож­но наз­вать ин­тел­ли­ген­ци­ей тех­нок­ра­тов и чи­нов­ни­ков, да­же ес­ли у них есть дип­ло­мы или ес­ли они пи­шут ро­ма­ны и по­эмы? В пе­ри­од ка­пи­ту­ля­ции над под­лин­ной ин­тел­ли­ген­ци­ей из­де­ва­лись, а ее имя прис­во­или се­бе ка­пи­ту­лян­ты. Что же та­кое ин­тел­ли­ген­ция?

    Любой из приз­на­ков ин­тел­ли­ген­ции при­над­ле­жит не толь­ко ей, но и дру­гим со­ци­аль­ным сло­ям: из­вес­т­ная сте­пень об­ра­зо­ван­нос­ти, кри­ти­чес­кая мысль и свя­зан­ная с ней тре­во­га, сво­бо­да мыс­ли, со­вес­ти, гу­ма­низм… Пос­лед­ние приз­на­ки осо­бен­но важ­ны сей­час, по­то­му что мы уви­де­ли, как с их ис­чез­но­ве­ни­ем ис­че­за­ет и са­ма ин­тел­ли­ген­ция. Она яв­ля­ет­ся но­си­тель­ни­цей цен­нос­тей и при ма­лей­шей по­пыт­ке к их пе­ре­оцен­ке не­мед­лен­но пе­ре­рож­да­ет­ся и ис­че­за­ет, как ис­чез­ла в на­шей стра­не. Но ведь не толь­ко ин­тел­ли­ген­ция хра­нит цен­нос­ти. В на­ро­де они сох­ра­ня­ли свою си­лу в са­мые чер­ные вре­ме­на, ког­да от них от­ре­ка­лись на так на­зы­ва­емых куль­тур­ных вер­хах… Быть мо­жет, де­ло в том, что ин­тел­ли­ген­ция не ста­биль­на и цен­нос­ти в ее ру­ках при­ни­ма­ют ди­на­ми­чес­кую си­лу. Она склон­на и к раз­ви­тию и к са­мо­унич­то­же­нию. Лю­ди, со­вер­шав­шие ре­во­лю­цию и дей­ст­во­вав­шие в двад­ца­тые го­ды, при­над­ле­жа­ли к ин­тел­ли­ген­ции, от­ре­кав­шей­ся от ря­да цен­нос­тей ра­ди дру­гих, ко­то­рые она счи­та­ла выс­ши­ми. Это был по­во­рот на са­мо­унич­то­же­ние. Что об­ще­го у ка­ко­го-ни­будь Ти­хо­но­ва или Фе­ди­на с нор­маль­ным рус­ским ин­тел­ли­ген­том? Толь­ко оч­ки и встав­ные зу­бы. А вот но­вые - час­то еще маль­чиш­ки - их сра­зу мож­но уз­нать и очень труд­но объ­яс­нить, ка­ко­вы те приз­на­ки, ко­то­рые де­ла­ют их ин­тел­ли­ген­та­ми. Ос­т­ро­умец-язы­ко­вед Иес­пер­сен, нас­лу­шав­шись спо­ров о том, как от­ли­чить час­ти ре­чи, ска­зал: "На­род зна­ет, как от­ли­чить имя от гла­го­ла, как со­ба­ка уме­ет от­ли­чать хлеб от гли­ны"… Итак, они по­яви­лись, и это про­цесс не­об­ра­ти­мый - его не мо­жет ос­та­но­вить да­же фи­зи­чес­кое унич­то­же­ние, к ко­то­ро­му так рвут­ся пред­с­та­ви­те­ли прош­ло­го. Сей­час реп­рес­сии про­тив од­но­го ин­тел­ли­ген­та по­рож­да­ют де­сят­ки но­вых. Мы это наб­лю­да­ли во вре­мя де­ла Брод­с­ко­го.

    У рус­ской ин­тел­ли­ген­ции есть один осо­бый приз­нак, ко­то­рый­, ве­ро­ят­но, чужд За­па­ду. Сре­ди пре­по­да­ва­те­лей про­вин­ци­аль­ных ка­федр за­пад­ной фи­ло­ло­гии я толь­ко раз встре­ти­ла ин­тел­ли­ген­т­ку. Ро­дом она из Чер­но­виц, и зо­вут ее Мар­та. По­ра­жен­ная, она спра­ши­ва­ла ме­ня, по­че­му сту­ден­ты, ко­то­рые ищут доб­ра и прав­ды, не­из­беж­но ув­ле­ка­ют­ся по­эзи­ей. Это дей­ст­ви­тель­но так, и это - Рос­сия. Од­наж­ды О. М. спро­сил ме­ня, вер­нее, се­бя, что же де­ла­ет че­ло­ве­ка ин­тел­ли­ген­том. Са­мо сло­во это он не упот­ре­бил - оно в те го­ды под­вер­га­лось пе­ре­ос­мыс­ле­нию и над­ру­га­тель­с­т­ву, а по­том оно пе­реш­ло к чи­нов­ным сло­ям так на­зы­ва­емых сво­бод­ных про­фес­сий. Но смысл был имен­но этот. "Уни­вер­си­тет? - спра­ши­вал он. - Нет… Гим­на­зия?… Нет… Тог­да что же? Мо­жет, от­но­ше­ние к ли­те­ра­ту­ре?… По­жа­луй­, но не сов­сем"… И тог­да, как ре­ша­ющий приз­нак, он выд­ви­нул от­но­ше­ние че­ло­ве­ка к по­эзии. У нас по­эзия иг­ра­ет осо­бую роль. Она бу­дит лю­дей и фор­ми­ру­ет их соз­на­ние. За­рож­де­ние ин­тел­ли­ген­ции соп­ро­вож­да­ет­ся сей­час не­бы­ва­лой тя­гой к сти­хам. Это зо­ло­той фонд на­ших цен­нос­тей. Сти­хи про­буж­да­ют к жиз­ни и бу­дят со­весть и мысль. По­че­му так про­ис­хо­дит, я не знаю, но это факт.

    Мой при­ятель, лю­би­тель Бло­ка, в ко­то­ром он чер­пал си­лу для сво­его пес­си­миз­ма, был пер­вым вес­т­ни­ком воз­рож­де­ния ин­тел­ли­ген­ции, ко­то­рая про­буж­да­ет­ся, пе­ре­пи­сы­вая и чи­тая сти­хи. Его пес­си­мизм не оп­рав­дан. По­эзия де­ла­ет свое де­ло. Все приш­ло в дви­же­ние. Мысль жи­вет. Хра­ни­те­ли ог­ня пря­та­лись в за­тем­нен­ных ще­лях, но огонь не угас. Он есть. [261]

    

    

    Москва за­тя­ги­ва­ла - раз­го­во­ры, но­вос­ти, до­бы­ва­ние де­нег… Опом­нив­шись, мы мча­лись к пос­лед­не­му по­ез­ду, что­бы не но­че­вать лиш­ний раз в зап­ре­щен­ном го­ро­де. Слу­ча­лось, мне ус­ту­па­ли мес­то в пе­ре­пол­нен­ном ва­го­не и раз­го­ва­ри­ва­ли со мной со стран­ным со­чув­с­т­ви­ем. О. М. как-то рас­ска­зал об этом Пяс­ту. Пяст фыр­к­нул - у не­го был та­кой сме­шок, по­хо­жий на фыр­канье: "Это по­то­му, что она так оде­та - они ду­ма­ют, что это она, а не вы"… Хо­ди­ла я тог­да в ко­жу­хе, и Пяст хо­тел ска­зать, что мне со­чув­с­т­ву­ют, по­то­му что ме­ня при­ни­ма­ют за ссыль­ную. В Мос­к­ве столь­ко на­ро­ду от нас ша­ра­ха­лось имен­но за это, что со­чув­с­т­вие чу­жих лю­дей в смаз­ных са­по­гах по­ка­за­лось не­ожи­дан­ным по­дар­ком. Ко­жух, кста­ти, иг­рал толь­ко до­ба­воч­ную роль, по­то­му что это про­дол­жа­лось и в дру­гих об­с­то­ятель­с­т­вах.

    Еще в ва­го­не у нас с О. М. на­чи­нал­ся спор, брать ли в Ка­ли­ни­не из­воз­чи­ка. Мне ду­ма­лось, что луч­ше пой­ти пеш­ком и сох­ра­нить день­ги на лиш­ний день ка­ли­нин­с­кой пе­ре­дыш­ки. О. М. дер­жал­ся про­ти­во­по­лож­но­го мне­ния: один день ни­че­го не ме­ня­ет и все рав­но при­дет­ся ехать в Мос­к­ву "устра­ивать де­ла". Это бы­ли ва­ри­ации обыч­ной в пос­лед­ние го­ды его жиз­ни те­мы: "Так боль­ше про­дол­жать­ся не мо­жет". В Ка­ли­ни­не мы толь­ко об этом и го­во­ри­ли, но ни­ка­ких дел не бы­ло и ни­че­го ус­т­ро­ить мы не мог­ли.

    Спор раз­ре­шал­ся прос­то: у вок­за­ла тор­ча­ли два-три из­воз­чи­ка. Этих час­т­ни­ков уже ус­пе­ли ра­зо­рить на­ло­га­ми и унич­то­жить как класс. На них наб­ра­сы­ва­лась це­лая тол­па, и они ис­че­за­ли с бо­лее удач­ли­вы­ми и быс­т­ры­ми се­до­ка­ми, а нам ос­та­ва­лось толь­ко ид­ти пеш­ком.

    На мос­тах че­рез Вол­гу и Тьма­ку дул прон­зи­тель­ный ве­тер - тот ве­тер ссы­лок и пра­ви­тель­с­т­вен­ных го­не­ний­, о ко­то­ром я уже го­во­ри­ла. В пред­мес­тье, где мы сни­ма­ли ком­на­ту, осенью сто­яла неп­ро­лаз­ная грязь, а зи­мой мы то­ну­ли в сне­гу. Лю­ди там мо­гут жить толь­ко по­то­му, что они ни­ку­да не вы­хо­дят: на служ­бу и об­рат­но… О. М. за­ды­хал­ся и твер­дил, что мы нап­рас­но пос­ку­пи­лись на из­воз­чи­ка, а я пле­лась за ним.

    На стук нам от­к­ры­ва­ла хо­зяй­ка, су­хо­ща­вая жен­щи­на лет под шес­ть­де­сят. Хму­ро ог­ля­дев нас, она спра­ши­ва­ла, не го­лод­ны ли мы. Хо­зяй­ка хму­ри­лась не по­то­му, что мы ее раз­бу­ди­ли сре­ди но­чи. Ей бы­ло свой­ст­вен­но хму­рить­ся, и она ни­ког­да не улы­ба­лась. Быть мо­жет, ей ка­за­лось, что ма­те­ри се­мей­ст­ва, же­не и хо­зяй­ке боль­шо­го пя­тис­тен­но­го до­ма не к ли­цу улыб­ка. Мы за­ве­ря­ли ее, что не го­лод­ны - за­ку­си­ли в Мос­к­ве пе­ред отъ­ез­дом… Она мол­ча ис­че­за­ла на сво­ей по­ло­ви­не, но че­рез се­кун­ду по­яв­ля­лась у нас в ком­на­те с круж­кой мо­ло­ка и ос­тат­ка­ми соб­с­т­вен­но­го обе­да - оладь­ями, кар­тош­кой­, ка­пус­той­… Зи­мой за­ре­за­ли свинью, и она при­но­си­ла еще ку­сок мя­са: "Ешьте - свое, не куп­лен­ное"… На­ши жен­щи­ны сво­его тру­да ни­ког­да не счи­та­ют, все, что вы­рос­ло на ого­ро­де или в хле­ву, это "свое", де­нег не сто­ит, Бо­гом дан­ное… По­ка мы ели, она сто­яла ря­дом и рас­спра­ши­ва­ла, че­го мы до­би­лись в Мос­к­ве - воз­в­ра­ще­ния или хоть ра­бо­ты… Го­во­ри­ли мы ти­хо, что­бы не раз­бу­дить дру­гих жиль­цов, му­жа и же­ну, то­же сто­вер­с­т­ни­ков, спав­ших за до­ща­той­, не до­хо­див­шей до по­тол­ка пе­ре­го­род­кой. Со­сед наш, ле­нин­г­ра­дец, быв­ший сек­ре­тарь Щё­го­ле­ва, от­си­жи­вал­ся в Ка­ли­ни­не пос­ле ла­ге­ря или ссыл­ки. Ког­да, по со­ве­ту про­хо­жих, мы пос­ту­ча­лись к Тать­яне Ва­силь­ев­не - так зва­ли на­шу хо­зяй­ку, - ле­нин­г­ра­дец вы­шел на го­лос и уз­нал О. М. Хо­зяй­ка, уз­нав, что мы не про­хо­дим­цы, сда­ла нам ком­на­ту, и это бы­ло боль­шой уда­чей. Это у нас всег­да так труд­но, как, я ду­маю, бы­ло в пос­ле­во­ен­ной Ев­ро­пе, ког­да го­ро­да сто­яли пос­ле бом­бе­жек в раз­ва­ли­нах. А мо­жет, еще труд­нее.

    Татьяна Ва­силь­ев­на жи­ла с му­жем, ра­бо­чим-ме­тал­лур­гом. Влас­т­во­ва­ла она в до­ме без­раз­дель­но, и ее муж, доб­рый и мяг­кий че­ло­век, охот­но ей под­чи­нял­ся. Они толь­ко всег­да сох­ра­ня­ли де­ко­рум: Тать­яна Ва­силь­ев­на не ре­ша­ла ни­че­го, по­ка не спро­сит хо­зя­ина, - нас приг­ла­си­ли вы­пить чаю, а при­дет хо­зя­ин, ре­шит, сда­вать ли ком­на­ту; а хо­зя­ин на все от­ве­чал - "как мать". И про­тив но­вых жиль­цов он не воз­ра­жал, а с О. М. вско­ре под­ру­жил­ся - их объ­еди­ня­ла об­щая страсть к му­зы­ке. К се­реб­ря­ной свадь­бе сы­новья - они выш­ли "в боль­шие лет­чи­ки", и один из них да­же пред­с­тав­лял­ся Ста­ли­ну - по­да­ри­ли от­цу па­те­фон и куч­ку плас­ти­нок. То бы­ли все боль­ше пес­ни, мод­ные тог­да сре­ди ком­со­моль­цев и во­ен­ных. Ста­рик пред­по­чел сы­новь­ему "гор­лод­ран­с­т­ву" нес­коль­ко плас­ти­нок, раз­до­бы­тых О. М. [262]: Бран­ден­бур­г­с­кий кон­церт, ка­кую-то цер­ков­ную вещь Двор­жа­ка, ста­рых италь­ян­цев и Му­сор­г­с­ко­го. Плас­тин­ки до­бы­ва­лись тог­да с боль­шим тру­дом, и на­бор их был со­вер­шен­но слу­чай­ный­, но муж­чи­нам они дос­тав­ля­ли мас­су ра­дос­ти. По ве­че­рам, ког­да мы бы­ва­ли в Ка­ли­ни­не, они ус­т­ра­ива­ли кон­цер­ты, а Тать­яна Ва­силь­ев­на ста­ви­ла са­мо­вар и по­ила ча­ем с до­маш­ним ва­рень­ем. О. М. толь­ко все но­ро­вил за­ва­рить по-сво­ему и рас­ска­зы­вал, что пер­вое, на что тра­тил, по­лу­чив день­ги, Шев­чен­ко, был фунт чаю… За ча­ем О. М. обыч­но прос­мат­ри­вал га­зе­ту; хо­зя­ину, как кад­ро­во­му ра­бо­че­му, уда­лось вы­пи­сать "Прав­ду".

    Как я за­ме­ти­ла, в ра­бо­чих семь­ях в то су­ро­вое вре­мя раз­го­ва­ри­ва­ли го­раз­до бо­лее пря­мо и от­к­ры­то, чем в ин­тел­ли­ген­т­с­ких. Пос­ле мос­ков­с­ких не­до­мол­вок и су­до­рож­ных оп­рав­да­ний тер­ро­ра мы те­ря­лись, слы­ша бес­по­щад­ные сло­ва на­ших хо­зя­ев. Нас ведь на­учи­ли мол­чать, и Тать­яна Ва­силь­ев­на на ка­кую-ни­будь ук­лон­чи­вую реп­ли­ку О. М. го­во­ри­ла, с жа­лос­тью гля­дя на не­го: "Ни­че­го не по­де­ла­ешь - все вы пу­га­ные"…

    Уже от­цы и де­ды на­ших хо­зя­ев ра­бо­та­ли на за­во­дах. Тать­яна Ва­силь­ев­на не без гор­дос­ти объ­яс­ня­ла: "Мы по­том­с­т­вен­ные про­ле­та­рии". Она пом­ни­ла по­ли­ти­чес­ких аги­та­то­ров, ко­то­рых ей при­хо­ди­лось в цар­с­кие вре­ме­на пря­тать у се­бя в до­ме: "Го­во­ри­ли од­но, а что выш­ло!" К про­цес­сам оба от­но­си­лись с пол­ным осуж­де­ни­ем. "На­шим име­нем ка­кие де­ла тво­рят­ся", - го­во­рил хо­зя­ин, с от­в­ра­ще­ни­ем от­б­ра­сы­вая га­зе­ту. "Их борь­ба за власть" - вот как он по­ни­мал про­ис­хо­дя­щее. Что все это на­зы­ва­лось дик­та­ту­рой ра­бо­че­го клас­са, при­во­ди­ло обо­их в ярость: "За­мо­ро­чи­ли вам го­ло­ву на­шим клас­сом", или "Власть, го­во­рят, за на­шим клас­сом, а пой­ди сунь­ся, - по­ка­жут те­бе твой класс"… Я из­ло­жи­ла ста­ри­кам те­орию о том, что клас­са­ми ру­ко­во­дят пар­тии, а пар­ти­ями вож­ди. "Удоб­но", - ска­зал ста­рик… У обо­их бы­ло по­ня­тие про­ле­тар­с­кой со­вес­ти, от ко­то­ро­го они не же­ла­ли от­ка­зы­вать­ся.

    В этой семье ос­т­ро сто­ял веч­ный в Рос­сии воп­рос от­цов и де­тей. Ус­пе­ху сы­но­вей на­ши хо­зя­ева не ра­до­ва­лись и в его проч­ность не ве­ри­ли. "Вни­зу нас мно­го - уце­леть лег­че, а на­верх за­бе­решь­ся, то­го и гля­ди по­ле­тишь", - пов­то­ря­ла Тать­яна Ва­силь­ев­на. Отец же смот­рел в ко­рень ве­щей - он не до­ве­рял де­тям. При них он не ре­шал­ся ни о чем го­во­рить: "Враз до­не­сут - из­вес­т­но, ка­кие те­перь де­ти"… Но до са­мо­го боль­но­го мес­та мы доб­ра­лись не сра­зу - что­бы уз­нать, что боль­ше все­го му­чи­ло ро­ди­те­лей­, на­до бы­ло рань­ше вмес­те съесть прес­ло­ву­тый пуд со­ли.

    Татьяна Ва­силь­ев­на дер­жа­ла ко­ро­ву - "с од­ной ра­бо­чей зар­п­ла­ты сы­нов не вы­рас­тишь, толь­ко ко­ро­ва и спас­ла". Ко­ро­ва бы­ла един­с­т­вен­ной точ­кой соп­ри­кос­но­ве­ния этой семьи с де­рев­ней­, по­то­му что вся семья уже дав­но пе­ре­ко­че­ва­ла в го­род - "в про­ле­тар­с­кий класс". А се­но для ко­ро­вы по­ку­па­лось у кол­хоз­ни­ков, и сдел­ка со­вер­ша­лась за сто­лом - вок­руг са­мо­ва­ра. Тать­яна Ва­силь­ев­на за эти­ми ча­епи­ти­ями нас­лу­ша­лась раз­го­во­ров о кол­лек­ти­ви­за­ции, пла­нах и тру­дод­нях… Од­наж­ды, раз­го­ря­чен­ная оче­ред­ным раз­го­во­ром, она, про­во­див гос­тей­, приш­ла к нам в ком­на­ту и рас­ска­за­ла О. М., как ее стар­ше­го сы­на еще ком­со­моль­цем пос­ла­ли на рас­ку­ла­чи­ва­ние. Он про­был в де­рев­не до­воль­но дол­го и, вер­нув­шись, ни­че­го не ска­зал ро­ди­те­лям, ни на один их воп­рос не от­ве­тил, а вско­ре сов­сем по­ки­нул от­чий дом. "Что он там тво­рил? И не уз­на­ешь! За­чем толь­ко рас­ти­ла… " Раз­го­ва­ри­вая с кол­хоз­ни­ка­ми, Тать­яна Ва­силь­ев­на всег­да при­ки­ды­ва­ла в уме, что там мог на­де­лать в де­рев­не ее пер­ве­нец, а муж ус­по­ка­ивал ее: "Брось, мать, все они те­перь та­кие"…

    Мы вско­ре за­ме­ти­ли сво­е­об­раз­ную чер­ту на­ших хо­зя­ев - эти трез­вые лю­ди, так пра­виль­но су­див­шие о на­шей жиз­ни, не одоб­ря­ли ни­ка­ких форм по­ли­ти­чес­кой борь­бы, ни­ка­кой ак­тив­нос­ти во­об­ще. Чи­тая от­че­ты о про­цес­сах, хо­зя­ин го­во­рил: "За­чем лез­ли? Ведь зар­п­ла­ту хо­ро­шую по­лу­ча­ли". Он все-та­ки по­доз­ре­вал, что ка­кая-то ак­тив­ность жер­т­ва­ми про­цес­сов про­яв­ле­на бы­ла, а нас при­во­ди­ла в ужас мысль, что ник­то да­же паль­цем не ше­вель­нул, что­бы по­ме­шать зах­ва­ту влас­ти Ста­ли­ным. На­обо­рот, все по­рознь по­мо­га­ли ему за­го­нять в угол его оче­ред­ную жер­т­ву. Но хо­зя­ин пом­нил, ка­ки­ми "они бы­ли рань­ше", и по­это­му по­доз­ре­вал, что "все-та­ки мель­те­ши­лись". А к О. М. оба от­но­си­лись хо­ро­шо, по­то­му что счи­та­ли его пас­сив­ной жер­т­вой ре­жи­ма - "ему-то до влас­ти ни­ка­ко­го де­ла нет, он ведь прос­то свое со­чи­нял"… Они бы­ли бы до­воль­ны сы­новь­ями, ес­ли б те дер­жа­лись по­даль­ше от вся­кой по­ли­ти­ки, с власть иму­щи­ми не зна­лись и "из сво­его клас­са не ухо­ди­ли". Лю­бые ви­ды соп­ро­тив­ле­ния ка­за­лись им бес­по­лез­ны­ми и прос­то лож­ны­ми. Это и на­зы­ва­лось у них "мель­те­шить­ся". В Ка­ли­ни­не нам приш­лось впер­вые учас­т­во­вать в вы­бо­рах. По­ра­жен­ный их ор­га­ни­за­ци­ей­, О. М. не знал, что ему де­лать. Он про­бо­вал уте­шать се­бя: "Это толь­ко для на­ча­ла, по­том на­род при­вык­нет и все бу­дет нор­маль­но", но за­тем го­во­рил, что ни за что не ста­нет учас­т­во­вать в этой ко­ме­дии. Хо­зя­ева спо­ри­ли с ним. Пер­вый их до­вод "Про­тив рож­на не поп­решь", вто­рой­: "Чем мы луч­ше дру­гих - все пой­дут, и мы пой­дем", а пос­лед­ний и са­мый убе­ди­тель­ный­: "Не за­во­дись с ни­ми, не от­вя­жут­ся". С этим нель­зя бы­ло не сог­ла­сить­ся, осо­бен­но в на­шем по­ло­же­нии. И мы все пош­ли го­ло­со­вать - хо­зя­ева в шесть ут­ра, как им ве­ле­ли на за­во­де, а мы по­поз­же - пос­ле зав­т­ра­ка.

    В сущ­нос­ти, Тать­яна Ва­силь­ев­на бы­ла за­ко­но­пос­луш­ни­цей­, но не по­то­му, что она ува­жа­ла за­ко­ны - к на­шим, нап­ри­мер, она от­но­си­лась рез­ко от­ри­ца­тель­но, - а из-за об­щей жиз­нен­ной ус­та­нов­ки. Она счи­та­ла пер­вой сво­ей обя­зан­нос­тью - жить, и ра­ди этой це­ли сле­до­ва­ло, по ее мне­нию, ук­ло­нять­ся от вся­ких лиш­них дей­ст­вий. Идея жер­т­вен­нос­ти или ги­бе­ли ра­ди идеи по­ка­за­лась бы ей выс­шей не­ле­пос­тью. Она сто­яла на том, что "мы лю­ди ма­лень­кие", ко­то­рым вы­со­вы­вать­ся не с ру­ки. И мы чув­с­т­во­ва­ли не­ко­то­рую над­мен­ность в этой по­зи­ции: на­вер­ху - борь­ба, зло­дей­ст­во, спе­ку­ля­ция на име­ни ра­бо­че­го клас­са, при­над­леж­ность к ко­то­ро­му она так ос­т­ро ощу­ща­ла, а она здесь ни при чем, у нее ру­ки чис­тые, ра­бо­чие… Ее де­ло - жизнь и труд, а те пус­кай ду­шу гу­бят… При этом ре­ли­ги­оз­нос­ти мы в ней не за­ме­ча­ли, и в цер­ковь она не хо­ди­ла, хо­тя лам­пад­ку пе­ред ико­на­ми жгла - по обы­чаю, как от­цы.

    Минутами да­же мы ка­за­лись Тать­яне Ва­силь­ев­не час­ти­цей су­ет­ных вер­хов. Это бы­ва­ло, ког­да она нас по­доз­ре­ва­ла в от­сут­с­т­вии жиз­нен­ной стой­кос­ти, во­ли к жиз­ни. Чи­тая ка­кие-ни­будь ци­нич­ные, страш­ные или ди­кие выс­ка­зы­ва­ния, О. М. час­то го­во­рил: "Мы по­гиб­ли"… Впер­вые он это про­из­нес, по­ка­зы­вая мне от­зыв Ста­ли­на на сказ­ку Горь­ко­го [263]: "Эта шту­ка силь­нее "Фа­ус­та" Гё­те. Лю­бовь по­беж­да­ет смерть"… Он ска­зал еще "мы по­гиб­ли", уви­дав на об­лож­ке ка­ко­го-то ил­люс­т­ри­ро­ван­но­го жур­на­ла, как Ста­лин про­тя­ги­ва­ет ру­ку Ежо­ву. "Где это ви­да­но, - удив­лял­ся О. М., - что­бы гла­ва го­су­дар­с­т­ва сни­мал­ся с ми­нис­т­ром тай­ной по­ли­ции… " Но де­ло бы­ло не толь­ко в том, кто был снят, но в вы­ра­же­нии ли­ца Ежо­ва: "Пос­мот­ри, он спо­со­бен на все ра­ди Ста­ли­на"… Од­наж­ды за сто­лом у Тать­яны Ва­силь­ев­ны О. М. про­чел речь Ста­ли­на кур­сан­там-вы­пус­к­ни­кам. Ста­лин пил за ту на­уку, ко­то­рая нам нуж­на, а не за ту на­уку, ко­то­рая нам не нуж­на… Сло­ва эти зву­ча­ли зло­ве­ще: раз есть на­ука, ко­то­рая нам не нуж­на и чуж­да, мы ее унич­то­жим, выр­вем с кор­нем… И О. М. ска­зал при­выч­ное: "Мы по­гиб­ли"… Вот тут-то Тать­яна Ва­силь­ев­на и ее муж разъ­яри­лись: "Вам толь­ко бы гиб­нуть… еще нак­ли­ка­ете… вы бы как жить по­ду­ма­ли… вот учи­тесь, смот­ри­те на нас - мы же жи­вем… ни­ку­да не лезь­те и жи­вы бу­де­те… " "Пер­вая обя­зан­ность че­ло­ве­ка - жить", - ре­зю­ми­ро­вал О. М.

    После арес­та О. М. я при­еха­ла в пя­тис­тен­ный дом на ок­ра­ине Ка­ли­ни­на за ос­тав­лен­ной там кор­зин­кой с ру­ко­пи­ся­ми. Хо­зя­ева, уз­нав об арес­те О. М., так рас­стро­ились, что я не вы­дер­жа­ла и зап­ла­ка­ла. Не­улыб­чи­вая Тать­яна Ва­силь­ев­на об­ня­ла ме­ня и ска­за­ла: "Не плачь - как свя­тые бу­дут", а хо­зя­ин до­ба­вил: "Твой муж ни­ко­му зла сде­лать не мог - пос­лед­нее де­ло, ес­ли та­ких бе­рут"… И оба они ре­ши­ли рас­ска­зать про это сво­им сы­новь­ям, что­бы те зна­ли, ко­му слу­жат и че­му пок­ло­ня­ют­ся. "Толь­ко слу­шать они нас не ста­нут", - вдруг вздох­нул хо­зя­ин. Сы­новья Тать­яны Ва­силь­ев­ны бы­ли "ста­лин­с­ки­ми со­ко­ла­ми", доб­ро­де­тель­ны­ми "Зо­то­вы­ми", ко­то­рых так точ­но опи­сал Сол­же­ни­цын [264]. Им дей­ст­ви­тель­но ни­че­го рас­ска­зы­вать не сто­ило - в них из­жи­ва­лись идеи, ко­то­рые пра­вят ми­ром. Сей­час, в се­ре­ди­не шес­ти­де­ся­тых го­дов, это те от­цы, ко­то­рые нап­ра­во и на­ле­во жа­лу­ют­ся на сво­их де­тей - вну­ков Тать­яны Ва­силь­ев­ны. Вну­ки смы­ка­ют­ся с де­да­ми, от­ка­зы­ва­ясь от от­цов. И я вспо­ми­наю еще од­ну же­лез­но­до­рож­ную встре­чу с дру­гим "облом­ком им­пе­рии". Этот все­це­ло сто­ял за Двад­ца­тый съезд, по­то­му что при Ста­ли­не ис­пы­тал кое-ка­кие неп­ри­ят­нос­ти: его не арес­то­вы­ва­ли, но арес­том креп­ко за­пах­ло… Те­перь он ра­ду­ет­ся жиз­ни и жи­вет на хо­ро­шей пен­сии - как от­вет­с­т­вен­ный пар­тий­ный ра­бот­ник… Си­деть сло­жа ру­ки ему, пар­тий­цу, не хо­чет­ся, и он взял­ся за вос­пи­та­ние мо­ло­де­жи: стал аги­та­то­ром в ка­ком-то тех­ни­ку­ме в Ле­нин­г­ра­де. Вот он и по­ве­дал мне как пе­да­го­гу свои труд­нос­ти. При­шел по­то­ро­пить сво­их по­до­печ­ных в день вы­бо­ров - ник­то ид­ти не хо­чет. Он го­во­рит "Вам на­до с нас при­мер брать - мы ре­во­лю­цию де­ла­ли" и со­об­ща­ет, что сам с ран­не­го ут­ра уже от­го­ло­со­вал… А ему от­ве­ча­ют: "А кто вас про­сил ре­во­лю­цию де­лать? Рань­ше луч­ше жи­лось"… Вся его ре­во­лю­ци­он­ная фра­зе­оло­гия по­вис­ла в воз­ду­хе: "По­ду­май­те, ка­кая мо­ло­дежь пош­ла! А как вы с ни­ми справ­ля­етесь?" Я ис­к­рен­не от­ве­ти­ла, что ни­как. Это вну­ки Тать­яны Ва­силь­ев­ны, но есть ли у них за ду­шой что-ни­будь, кро­ме от­ри­ца­тель­ных ре­ак­ций­?

    К Тать­яне Ва­силь­ев­не при­хо­ди­ли с ор­де­ром на мой арест, но ме­ня уже там не бы­ло. Пе­ре­ры­ли весь дом - вклю­чая чер­дак, са­раи и пог­реб, но ве­щей не наш­ли, по­то­му что я ус­пе­ла их увез­ти. При­нес­ли жен­с­кую фо­тог­ра­фию и вни­ма­тель­но вгля­ды­ва­лись в обе­их жен­щин - хо­зяй­ку и жи­лич­ку. Я уз­на­ла об этом че­рез год на вок­за­ле, ког­да еха­ла в Ка­ли­нин ус­т­ра­ивать­ся и жить. Эту весть о том, что за мной при­хо­ди­ли, со­об­щи­ли из Ле­нин­г­ра­да, ку­да ее при­вез быв­ший сек­ре­тарь Щё­го­ле­ва. По­жа­луй­, знай я об этом за­ра­нее, я бы в Ка­ли­нин не по­еха­ла, но ве­щи мои уже ле­жа­ли в ва­го­не, и я мах­ну­ла ру­кой­: "Будь, что бу­дет"… Да и страх уже по­ос­ла­бел: Ежов пал и мас­со­вые арес­ты прек­ра­ти­лись. В Ка­ли­ни­не я про­жи­ла до са­мой эва­ку­ации, поч­ти два го­да, и ник­то ме­ня не тро­нул, хо­тя в мо­ем де­ле ле­жал не­ис­поль­зо­ван­ный ор­дер на мой арест. Слу­чай как буд­то ле­ген­дар­ный­, но та­ких бы­ло не­ма­ло: из­ме­ни­лись кон­т­роль­ные циф­ры на унич­то­же­ние лю­дей­, и тот, ко­го не ус­пе­ли взять, уце­лел… Тер­рор то­же про­во­дил­ся как пла­но­вое хо­зяй­ст­во, ре­гу­ли­ру­ющее жизнь и смерть.

    Обыск про­из­вел на Тать­яну Ва­силь­ев­ну ог­ром­ное впе­чат­ле­ние: три тол­с­то­мор­дых пар­ня пе­ре­вер­ну­ли у нее весь дом. Тать­яна Ва­силь­ев­на по­но­си­ла тол­с­то­мор­дых и ме­ня за то, что я скры­ваю, что си­де­ла в тюрь­ме, а мо­жет, она да­же за­по­доз­ри­ла ме­ня в чем-то дру­гом: "По­че­му те­бя вы­пус­ти­ли - те­перь ни­ко­го не вы­пус­ка­ют!"… В ее го­ло­ве не мог­ло уло­жить­ся, что "они" хо­те­ли ко­го-то взять и не взя­ли, по­то­му что не наш­ли… А в чьей го­ло­ве это уло­жит­ся? Но под ко­нец она смяг­чи­лась и спро­си­ла, есть ли у ме­ня где жить. "Если нег­де, жи­ви, Бог с то­бой­, - ска­за­ла она, - бе­ре­же­но­го, го­во­рят, Бог бе­ре­жет, да те­перь все рав­но не убе­ре­жешь­ся"… В сущ­нос­ти, этим она из­ме­ни­ла сво­ему прин­ци­пу нев­ме­ша­тель­с­т­ва в бес­по­кой­ную жизнь на­шей стра­ны, но я у нее не ос­та­лась, по­то­му что мысль о тол­с­то­мор­дых ме­ша­ла бы мне спать в ее до­ме еще боль­ше, чем в дру­гих.

    

    

    В сво­их стран­с­т­ви­ях я стал­ки­ва­лась с раз­ным на­ро­дом, и всю­ду мне бы­ло лег­че, чем сре­ди тех, кто счи­тал­ся цве­том со­вет­с­кой ин­тел­ли­ген­ции. Впро­чем, они то­же не жаж­да­ли мо­его об­щес­т­ва…

    После арес­та О. М. я по­се­ли­лась в Стру­ни­не, тек­с­тиль­ном по­сел­ке за За­гор­с­ком. Об этом по­сел­ке я уз­на­ла слу­чай­но, воз­в­ра­ща­ясь из Рос­то­ва Ве­ли­ко­го, где хо­те­ла сна­ча­ла ус­т­ро­ить­ся. В пер­вый же день я встре­ти­ла там Эф­ро­са. Он поб­лед­нел, уз­нав про арест О. М., - ему толь­ко что приш­лось от­си­деть мно­го ме­ся­цев во внут­рен­ней тюрь­ме. Он был ед­ва ли не един­с­т­вен­ным че­ло­ве­ком, ко­то­рый от­де­лал­ся при Ежо­ве прос­той вы­сыл­кой. О. М., ус­лы­хав за нес­коль­ко не­дель до сво­его арес­та, что Эф­рос вы­шел и по­се­лил­ся в Рос­то­ве, ах­нул и ска­зал: "Это Эф­рос ве­ли­кий­, а не Рос­тов"… И я по­ве­ри­ла муд­рос­ти ве­ли­ко­го Эф­ро­са, ког­да он по­со­ве­то­вал мне не се­лить­ся в Рос­то­ве: "Уез­жай­те, нас здесь слиш­ком мно­го"… В по­ез­де, на об­рат­ном пу­ти, я раз­го­во­ри­лась с по­жи­лой жен­щи­ной­: ищу, мол, ком­на­ту, в Рос­то­ве не наш­ла… Она по­со­ве­то­ва­ла вый­ти в Стру­ни­не и да­ла ад­рес хо­ро­ших лю­дей­: сам не пьет и ма­том не ру­га­ет­ся… И тут же при­ба­ви­ла: "А у нее мать си­де­ла - она те­бя по­жа­ле­ет"… По­ез­да бы­ли доб­рее лю­дей Мос­к­вы, и в них всег­да до­га­ды­ва­лись, что я за пти­ца, хо­тя бы­ла вес­на и ко­жух я ус­пе­ла про­дать.

    Струнино на­хо­ди­лось на Ярос­лав­с­кой до­ро­ге, по ко­то­рой шли эта­пы. У ме­ня бы­ла бе­зум­ная мысль, что я ког­да-ни­будь уви­жу в ок­не - то есть в ще­ли - теп­лу­шеч­но­го по­ез­да ли­цо О. М., и я сош­ла в Стру­ни­не и от­п­ра­ви­лась к хо­ро­шим лю­дям. С ни­ми у ме­ня быс­т­ро на­ла­ди­лись дру­жес­кие от­но­ше­ния, и я рас­ска­за­ла им, по­че­му мне по­на­до­би­лась "да­ча" в сто­вер­с­т­ной зо­не. Впро­чем, это они и так по­ня­ли. А сни­ма­ла я у них кры­леч­ко, че­рез ко­то­рое ник­то не хо­дил. Ког­да на­ча­лись хо­ло­да, они сил­ком пе­ре­та­щи­ли ме­ня в свою ком­на­ту, за­го­ро­див мне угол шка­фа­ми и прос­ты­ня­ми: "Что­бы вро­де сво­ей ком­нат­ки бы­ло, а то в об­щей ты не при­вык­ла… " Нас­чет юдо­фоб­с­т­ва я мо­гу по сво­ему опы­ту ска­зать, что в на­ро­де его нет. Оно всег­да идет свер­ху. Я ни­ког­да не скры­ва­ла, что я ев­рей­ка, а во всех этих семь­ях - ра­бо­чих, кол­хоз­ни­ков, мель­чай­ших слу­жа­щих - ко мне от­но­си­лись как к род­ной­, и я не слы­ша­ла ни­че­го, по­хо­же­го на то, чем за­пах­ло в выс­ших учеб­ных за­ве­де­ни­ях в пос­ле­во­ен­ный пе­ри­од и, кста­ти, пах­нет и сей­час. Са­мое страш­ное - это по­лу­об­ра­зо­ва­ние, и в по­лу­об­ра­зо­ван­ной сре­де всег­да най­дет­ся поч­ва для фа­ши­за­ции, для низ­ших форм на­ци­она­лиз­ма, и во­об­ще для не­на­вис­ти ко вся­кой ин­тел­ли­ген­ции. Ан­ти­ин­тел­ли­ген­т­с­кие нас­т­ро­ения страш­нее и ши­ре, чем при­ми­тив­ное юдо­фоб­с­т­во, и они все вре­мя да­ют се­бя знать во всех пе­ре­пол­нен­ных людь­ми уч­реж­де­ни­ях, где лю­ди так ярос­т­но от­с­та­ива­ют свое пра­во на не­ве­жес­т­во. Мы да­ва­ли им ста­лин­с­кое об­ра­зо­ва­ние, и они по­лу­чи­ли ста­лин­с­кие дип­ло­мы. Ес­тес­т­вен­но, что они дер­жат­ся за те при­ви­ле­гии, ко­то­рые да­ет дип­лом. Ина­че им бу­дет не­ку­да деть­ся.

    Из Стру­ни­на я ез­ди­ла де­лать пе­ре­да­чи в Мос­к­ву, и скуд­ное доб­ро мое - я про­да­ва­ла кни­ги О. М. - быс­т­ро ис­сяк­ло. Хо­зя­ева за­ме­ти­ли, что мне не­че­го есть, и де­ли­лись со мной сво­ей тю­рей и мур­цов­кой. Редь­ку там на­зы­ва­ли "ста­лин­с­ким са­лом". Хо­зяй­ка на­ли­ва­ла мне пар­но­го мо­ло­ка и го­во­ри­ла: "Ешь, не то сов­сем ос­ла­бе­ешь". Боль­шую часть удоя им при­хо­ди­лось про­да­вать на се­но, и са­ми они не очень-то ба­ло­ва­лись мо­ло­ком. А я но­си­ла им из ле­су ма­ли­ну и дру­гие яго­ды. В ле­су я про­во­ди­ла поч­ти весь день, а воз­в­ра­ща­ясь до­мой­, за­мед­ля­ла ша­ги: мне все ка­за­лось, что сей­час мне нав­с­т­ре­чу вый­дет вы­пу­щен­ный из тюрь­мы Ман­дель­ш­там. Мож­но ли по­ве­рить, что че­ло­ве­ка за­би­ра­ют из до­ма и прос­то унич­то­жа­ют… Это­му по­ве­рить нель­зя, хо­тя это мож­но знать умом. Мы это зна­ли, но по­ве­рить в это не мог­ли.

    Осенью ре­сур­сы мои ис­чер­па­лись, и приш­лось ду­мать о ра­бо­те. Хо­зя­ин мой был тек­с­тиль­щи­ком, хо­зяй­ка - дочь тка­чи­хи и кра­силь­щи­ка тка­ней. Они очень огор­ча­лись, что я то­же впря­гусь в эту лям­ку, но вы­хо­да не бы­ло, и ког­да на во­ро­тах по­яви­лось объ­яв­ле­ние о на­бо­ре, я на­ня­лась в пря­диль­ное от­де­ле­ние. Ра­бо­та­ла я на бан­каб­ро­шаль­ных ма­ши­нах, ко­то­рые вы­де­лы­ва­ют "лен­ту" из "сук­на". По но­чам я, бес­сон­ная, бе­га­ла по ог­ром­но­му це­ху и, зап­рав­ляя ма­ши­ны, бор­мо­та­ла сти­хи. Мне нуж­но бы­ло пом­нить все на­изусть - ведь бу­ма­ги мог­ли отоб­рать, а мои хра­ни­те­ли в ми­ну­ту стра­ха возь­мут да бро­сят все в печ­ку - та­кое у ме­ня слу­ча­лось с са­мы­ми хо­ро­ши­ми и ли­те­ра­тур­ны­ми людь­ми… Па­мять бы­ла до­ба­воч­ным спо­со­бом хра­не­ния и, на­до ска­зать, очень мне при­го­ди­лась в мо­ем труд­ном де­ле. Во­семь ноч­ных ча­сов от­да­ва­лись не толь­ко лен­те и сук­ну, но и сти­хам.

    Чтобы от­дох­нуть, ба­бы убе­га­ли от ма­шин в убор­ную. Там со­би­рал­ся нас­то­ящий клуб. Они умол­ка­ли и рас­се­ива­лись, ког­да ту­да де­ло­вой по­ход­кой вры­ва­лась ка­кая-ни­будь де­ла­ющая карь­еру ком­со­мол­ка. "Этой бе­ре­гись", - пре­дуп­реж­да­ли ме­ня ра­бот­ни­цы. А в ти­хие ми­ну­ты, ког­да бы­ли толь­ко свои, они до­воль­но энер­гич­но вправ­ля­ли мне моз­ги, объ­яс­няя, как им жи­вет­ся, что они по­те­ря­ли и что вы­иг­ра­ли - "Рань­ше день был дол­гий­, но пря­диль­щи­ца ча­ек по­пи­ва­ла - на сколь­ких ма­ши­нах она ра­бо­та­ла, зна­ешь?" Здесь я убе­ди­лась, как гро­мад­на по­пу­ляр­ность Есе­ни­на, по­то­му что при мне пос­то­ян­но по­ми­на­ли его имя. У это­го по­эта бы­ла нас­то­ящая на­род­ная ле­ген­да, они счи­та­ли его сво­им пар­нем и лю­би­ли…

    По ут­рам, вый­дя из во­рот, они сра­зу ста­но­ви­лись в оче­редь к ма­га­зи­ну за ма­ну­фак­ту­рой или за хле­бом. До вой­ны си­тец был со­вер­шен­но де­фи­цит­ным то­ва­ром, хле­ба не хва­та­ло, и жизнь они ве­ли ни­щен­с­кую. Об этом сей­час со­вер­шен­но за­бы­ли, и мои псков­с­кие ста­ли­нис­ты упор­но твер­ди­ли, что до вой­ны нуж­ды не зна­ли - толь­ко сей­час, мол, с ней поз­на­ко­ми­лись… У лю­дей по­ра­зи­тель­но ко­рот­кая па­мять, ког­да им это­го хо­чет­ся.

    Именно здесь, в Стру­ни­не, я уз­на­ла сло­во "сто­пят­ни­ца" - все они так ме­ня на­зы­ва­ли. От­но­си­лись ко мне хо­ро­шо, осо­бен­но по­жи­лые муж­чи­ны. Иног­да кто-ни­будь за­хо­дил ко мне в цех и про­тя­ги­вал яб­ло­ко или ку­сок пи­ро­га: "Ешь, же­на вче­ра спек­ла". В сто­ло­вой во вре­мя пе­ре­ры­ва они при­дер­жи­ва­ли для ме­ня мес­то и учи­ли: "Бе­ри хлё­бо­во. Без хлё­бо­ва не на­ешь­ся". На каж­дом ша­гу я за­ме­ча­ла дру­жес­кое учас­тие - не ко мне, а к "сто­пят­ни­це", и здесь ан­ти­ин­тел­ли­ген­т­с­ки­ми нас­т­ро­ени­ями не пах­ло.

    Однажды ночью в мой цех вош­ли двое чис­тень­ких мо­ло­дых лю­дей и, вык­лю­чив ма­ши­ны, при­ка­за­ли мне сле­до­вать за ни­ми в от­дел кад­ров. Путь к вы­хо­ду - от­дел кад­ров по­ме­щал­ся во дво­ре, в от­дель­ном зда­нии - ле­жал че­рез нес­коль­ко це­хов. По ме­ре то­го, как ме­ня ве­ли по це­хам, ра­бо­чие вык­лю­ча­ли ма­ши­ны и шли сле­дом. Спус­ка­ясь по лес­т­ни­це, я бо­ялась обер­нуть­ся, по­то­му что чув­с­т­во­ва­ла, что мне ус­т­ро­или про­во­ды: ра­бо­чие зна­ли, что из от­де­ла кад­ров не­ред­ко уво­зят пря­мо в ГПУ.

    В от­де­ле кад­ров про­изо­шел иди­от­с­кий раз­го­вор. У ме­ня спро­си­ли, по­че­му я ра­бо­таю не по спе­ци­аль­нос­ти. Я от­ве­ти­ла, что у ме­ня ни­ка­кой спе­ци­аль­нос­ти нет. По­че­му я по­се­ли­лась в Стру­ни­не? По­то­му что мне нег­де жить… "Обра­зо­ван­ная, а пош­ла к стан­кам… " У ме­ня тог­да не бы­ло ни­ка­ко­го об­ра­зо­ва­ния, кро­ме гим­на­зии, и об­ра­зо­ван­ной я ока­за­лась не по дип­ло­му, а по при­над­леж­нос­ти к ин­тел­ли­ген­ции, и это они чу­яли но­сом. "По­че­му в шко­лу не пош­ли ра­бо­тать?" "Не возь­мут без дип­ло­ма… " "Что-то тут не то - го­во­ри­те пря­мо… " Че­го от ме­ня хо­те­ли, я так и не по­ня­ла, но в ту ночь ме­ня от­пус­ти­ли, быть мо­жет, по­то­му, что во дво­ре тол­пи­лись ра­бо­чие. От­пус­кая, ме­ня спро­си­ли, ра­бо­таю ли я зав­т­ра в ноч­ную сме­ну, и при­ка­за­ли явить­ся до на­ча­ла ра­бо­ты в от­дел кад­ров. Я да­же под­пи­са­ла та­кую бу­маж­ку…

    К стан­кам в ту ночь я не вер­ну­лась, а пош­ла пря­мо до­мой. Хо­зя­ева не спа­ли - к ним при­бе­жал кто-то с фаб­ри­ки рас­ска­зать, что ме­ня по­та­щи­ли "в кад­ры". Хо­зя­ин вы­нул чет­вер­тин­ку и на­лил три ста­ка­на: "Выпь­ем, а по­том рас­су­дим, что де­лать".

    Когда кон­чи­лась ноч­ная сме­на, один за дру­гим к на­ше­му ок­ну ста­ли при­хо­дить ра­бо­чие. Они го­во­ри­ли: "Уез­жай­" и кла­ли на по­до­кон­ник день­ги. Хо­зяй­ка уло­жи­ла мои ве­щи, а хо­зя­ин с дву­мя со­се­дя­ми пог­ру­зи­ли ме­ня на один из пер­вых по­ез­дов. Так я ус­коль­з­ну­ла от ка­тас­т­ро­фы бла­го­да­ря лю­дям, ко­то­рые еще не на­учи­лись быть рав­но­душ­ны­ми. Ес­ли от­дел кад­ров пер­во­на­чаль­но не со­би­рал­ся ме­ня арес­то­вы­вать, то пос­ле "про­во­дов", ко­то­рые мне ус­т­ро­или, мне, ко­неч­но бы, не уце­леть…

    Струнино бы­ло чув­с­т­ви­тель­но к на­шим бе­дам и сто­пят­ниц­кой жиз­ни. По­ез­да с арес­то­ван­ны­ми про­хо­ди­ли ча­ще все­го по но­чам, а ут­ром ра­бо­чие с тек­с­тиль­ной фаб­ри­ки, пе­ре­хо­дя же­лез­но­до­рож­ные пу­ти, вни­ма­тель­но смот­ре­ли под но­ги - они ис­ка­ли за­пис­ки. Иног­да арес­то­ван­ным уда­ва­лось выб­ро­сить в ок­но за­пис­ку. На­шед­ший клал ее в кон­верт, пе­ре­пи­сы­вал ад­рес и от­сы­лал. Тог­да род­ные по­лу­ча­ли вес­точ­ку от сво­его ка­тор­ж­ни­ка. А ес­ли по­езд ос­та­нав­ли­вал­ся днем, то каж­дый ста­рал­ся бро­сить что-ни­будь из еды или ку­ре­ва в ва­гон, за спи­ной у рас­ха­жи­ва­ющих ча­со­вых. Так моя хо­зяй­ка ки­ну­ла дет­с­кую шо­ко­лад­ку… В Стру­ни­не и сво­их то­же мно­го за­би­ра­ли, и на­род жил мрач­ный и на­суп­лен­ный. Здесь я впер­вые ус­лы­ша­ла, что Ста­ли­на в на­ро­де на­зы­ва­ют "ря­бым". Ес­ли спро­сить по­че­му, от­ве­ча­ли: "А ты раз­ве не зна­ешь, что у не­го ос­па бы­ла… У них на Кав­ка­зе на этот счет бе­да"… По­жа­луй­, за кав­каз­с­кую ос­пу им бы то­же не поз­до­ро­ви­лось, но та­кие сло­ва про­из­но­си­лись толь­ко со "сво­ими", а сту­ка­чей они зна­ли на­пе­ре­чет. В этом пре­иму­щес­т­во ма­лень­ко­го по­сел­ка. Мы сво­их сту­ка­чей зна­ли да­ле­ко не всег­да.

    В Са­ве­ло­ве то­же жи­ли за­ко­но­пос­луш­ни­ки, но при­род­ная доб­ро­та ме­ша­ла им по­ко­рять­ся без­мол­в­но. "Рус­ская ре­во­лю­ция не жес­то­кая, - ска­зал мне раз Яку­лов. - Всю жес­то­кость от­со­са­ло го­су­дар­с­т­во - она уш­ла в ЧК".

    В Рос­сии, вид­но, все всег­да про­ис­хо­дит на­вер­ху. На­род без­мол­в­с­т­ву­ет, по­кор­но соп­ро­тив­ля­ясь или строп­ти­во по­ко­ря­ясь. Он осуж­да­ет жес­то­кость,. но уж во вся­ком слу­чае ни­ког­да не одоб­рит ни­ка­кой ак­тив­нос­ти. Как эти свой­ст­ва со­че­та­ют­ся с гроз­ны­ми бун­та­ми и ре­во­лю­ци­ями, я не знаю. Раз­ве это мож­но по­нять?

    

    

    В Мос­к­ве был толь­ко один дом, от­к­ры­тый для от­вер­жен­ных. Ког­да мы не зас­та­ва­ли Вик­то­ра и Ва­си­ли­су, к нам вы­бе­га­ли де­ти: ма­лень­кая Ва­ря, де­воч­ка с шо­ко­лад­кой в ру­ке, дол­го­вя­зая Ва­ся, дочь сес­т­ры Ва­си­ли­сы Та­ли, и Ни­ки­та, маль­чик с раз­ма­шис­ты­ми дви­же­ни­ями, пти­це­лов и прав­до­лю­бец. Им ник­то ни­че­го не объ­яс­нял, но они са­ми зна­ли, что на­до де­лать: де­ти всег­да от­ра­жа­ют нрав­с­т­вен­ный об­лик до­ма. Нас ве­ли на кух­ню - там у Шклов­с­ких бы­ла сто­ло­вая - кор­ми­ли, по­или, уте­ша­ли ре­бячь­ими раз­го­во­ра­ми. Ва­ся - аль­тис­т­ка - лю­би­ла по­го­во­рить про оче­ред­ной кон­церт - в те дни шу­ме­ла сим­фо­ния Шос­та­ко­ви­ча [265], и Шклов­с­кий выс­лу­ши­вал все рас­ска­зы под­ряд, а по­том ра­дос­т­но за­явил: "Шос­та­ко­вич всех пе­реп­лю­нул"… Эпо­ха жаж­да­ла точ­но­го рас­п­ре­де­ле­ния мест: ко­му пер­вое, ко­му пос­лед­нее - кто ко­го пе­реп­лю­нет… Го­су­дар­с­т­во ис­поль­зо­ва­ло ста­рин­ную сис­те­му мес­т­ни­чес­т­ва и са­мо ста­ло наз­на­чать на пер­вые мес­та. Вот тог­да-то Ле­бе­дев-Ку­мач, че­ло­век, го­во­рят, скром­ней­ший­, был наз­на­чен пер­вым по­этом. Шклов­с­кий же за­ни­мал­ся тем же, но жаж­дал "гам­бур­г­с­ко­го сче­та" [266]. Ва­ся то­же от­да­ва­ла паль­му пер­вен­с­т­ва Шос­та­ко­ви­чу. И О. М. рвал­ся пос­лу­шать сим­фо­нию, но не знал, как пос­петь на пос­лед­ний по­езд.

    С Ва­рей шел дру­гой раз­го­вор. Она по­ка­зы­ва­ла учеб­ник, где один за дру­гим тол­с­той бу­маж­кой зак­ле­ива­лись по при­ка­зу учи­тель­ни­цы пор­т­ре­ты вож­дей. Ей очень хо­те­лось зак­ле­ить Се­маш­ку - "Все рав­но ведь зак­ле­им - луч­ше бы сра­зу"… Ре­дак­ция эн­цик­ло­пе­дии при­сы­ла­ла спис­ки ста­тей­, ко­то­рые по­ла­га­лось зак­ле­ить или вы­ре­зать. Этим за­ни­мал­ся Вик­тор. При каж­дом оче­ред­ном арес­те вез­де пе­рес­мат­ри­ва­лись кни­ги и в печ­ку ле­те­ли опу­сы опаль­ных вож­дей. А в но­вых до­мах не бы­ло ни пе­чек, ни плит, ни да­же от­ду­шин, и зап­рет­ные кни­ги, пи­са­тель­с­кие днев­ни­ки, пись­ма и про­чая кра­моль­ная ли­те­ра­ту­ра ре­за­лась нож­ни­ца­ми и спус­ка­лась в убор­ные. Лю­ди бы­ли при де­ле…

    Никита, са­мый мол­ча­ли­вый из де­тей­, иног­да умел ого­ро­шить взрос­лых. Вик­тор од­наж­ды рас­ска­зал, как он с Па­ус­тов­с­ким хо­дил к зна­ме­ни­то­му птич­ни­ку, дрес­си­ро­вав­ше­му ка­на­ре­ек. По его зна­ку ка­на­рей­ка вы­ле­та­ла из ящи­ка, са­ди­лась на жер­доч­ку и да­ва­ла кон­церт. Хо­зя­ин сно­ва де­лал знак, и пе­вунья по­кор­но уби­ра­лась в свой ящик "Как член Со­юза пи­са­те­лей­", - про­ком­мен­ти­ро­вал Ни­ки­та и вы­шел из ком­на­ты. Ого­ро­шив, он всег­да ис­че­зал к се­бе. В его ком­на­те жи­ли при­ма­нен­ные им пти­цы, но он дру­жил с ни­ми и дрес­си­ров­кой не ув­ле­кал­ся. Мы зна­ли уже, что пти­цы учат­ся петь у мас­те­ров сво­ей по­ро­ды. В Кур­с­ке вы­ло­ви­ли зна­ме­ни­тых со­ловь­ев, и мо­лод­ня­ку не у ко­го учить­ся. Так па­ла кур­с­кая шко­ла со­ловь­иных пев­цов из-за при­хо­ти лю­дей­, по­са­див­ших луч­ших мас­те­ров в клет­ки.

    Приходила Ва­си­ли­са, улы­ба­лась свет­ло-го­лу­бы­ми гла­за­ми и на­чи­на­ла дей­ст­во­вать. Она за­жи­га­ла ван­ну и вы­ни­ма­ла для нас белье. Мне она да­ва­ла свое, а О. М. - ру­баш­ки Вик­то­ра. За­тем нас ук­ла­ды­ва­ли от­ды­хать. Вик­тор ло­мал го­ло­ву, что бы ему сде­лать для О. М., шу­мел, рас­ска­зы­вал но­вос­ти… Поз­д­ней осенью он раз­до­был для О. М. шу­бу. У не­го был ста­рый ме­хо­вой - из со­бач­ки - по­лу­шу­бок, ко­то­рый в прош­лую зи­му тас­кал по ни­ще­те Ан­д­ро­ни­ков, че­ло­век-оркестр. Но он ус­пел вый­ти в лю­ди и об­за­вес­тись пи­са­тель­с­ким паль­то, и Вик­тор выз­вал его к се­бе вмес­те с по­лу­шуб­ком. Об­ря­жа­ли О. М. тор­жес­т­вен­но, под Бет­хо­ве­на, ко­то­ро­го выс­вис­ты­вал Ан­д­ро­ни­ков. Шклов­с­кий да­же про­из­нес речь: "Пусть все ви­дят, что вы при­еха­ли на по­ез­де, а не под бу­фе­ра­ми"… До это­го О. М. хо­дил в жел­том ко­жа­ном паль­то, то­же с чу­жо­го пле­ча. В этом жел­том он по­пал в ла­герь.

    Когда раз­да­вал­ся зво­нок, то преж­де, чем от­к­рыть дверь, нас пря­та­ли на кух­ню или в дет­с­кую. Ес­ли при­хо­ди­ли свои, нас не­мед­лен­но с ра­дос­т­ны­ми кри­ка­ми ос­во­бож­да­ли из пле­на, а ес­ли Пав­лен­ко или со­сед­ка-сту­кач­ка, Ле­ля По­во­лоц­кая - та са­мая, ко­то­рую по­том от ре­аби­ли­та­ции хва­тил па­ра­лич, - мы от­си­жи­ва­лись в тай­ни­ке. Они ни ра­зу не зас­та­ли нас врас­п­лох, и мы этим очень гор­ди­лись.

    Дом Шклов­с­ких был един­с­т­вен­ным мес­том, где мы чув­с­т­во­ва­ли се­бя людь­ми. В этой семье зна­ли, как об­ра­щать­ся с об­ре­чен­ны­ми. На кух­не ус­т­ра­ива­лись дис­кус­сии, где но­че­вать, как пой­ти на кон­церт, где дос­тать де­нег и что во­об­ще де­лать. У Шклов­с­ких мы но­че­вать из­бе­га­ли, по­то­му что в до­ме бы­ли швей­ца­ри­хи, лиф­тер­ши и двор­ни­чи­хи. Зги доб­ро­душ­ные и убо­гие жен­щи­ны спо­кон ве­ку слу­жи­ли в ох­ран­ке. Де­нег они за это не по­лу­ча­ли - это бы­ла их до­ба­воч­ная фун­к­ция. Не пом­ню уж, как мы ус­т­ро­ились на ночь, но на кон­церт в кон­це кон­цов пош­ли… А швей­ца­ри­хи, ког­да я по­яви­лась од­на, без О. М, уже пос­ле его смер­ти, спро­си­ли ме­ня, где он. Я ска­за­ла: умер. Они вздох­ну­ли: "А мы ду­ма­ли, что вы бу­де­те пер­вая"… Я из это­го сде­ла­ла два вы­во­да: об­ре­чен­ность бы­ла на­пи­са­на на на­ших ли­цах - это пер­вый­, а вто­рой - не­че­го бо­ять­ся этих нес­час­т­ных баб, они ведь сер­до­боль­ные. Тех, ко­то­рые ме­ня тог­да по­жа­ле­ли, быс­т­ро свез­ли на клад­би­ще: они мрут, как му­хи, на сво­ем го­лод­ном пай­ке, но я с тех пор всег­да дру­жу с их пре­ем­ни­ца­ми, и они ни­ког­да не со­об­ща­ли ми­ли­ци­оне­рам, что я но­чую без про­пис­ки в квар­ти­ре Шклов­с­ких. Воз­в­ра­ща­ясь пос­ле две­над­ца­ти, ког­да им при­хо­ди­лось вста­вать, что­бы от­к­рыть мне па­рад­ное, я всег­да со­ва­ла им в ру­ку двад­цать, трид­цать ко­пе­ек, как по­ла­га­лось. Толь­ко пос­ле де­неж­ной ре­фор­мы шес­ти­де­ся­тых го­дов мы со­об­ра­зи­ли, что да­ва­ли на чай не гри­вен­ни­ки, а две-три ко­пей­ки. Вот си­ла наз­ва­ния - ведь сло­во "рубль" все-та­ки сох­ра­ни­ло ка­кое-то оба­яние и мы с боль­шим тру­дом тра­ти­ли, ска­жем, пя­тер­ку, чем сей­час пол­тин­ник. Так­сис­ту то­же не дашь на чай гри­вен­ник, а не­дав­но рубль счи­тал­ся рос­кош­ной прип­ла­той к счет­чи­ку… А в трид­цать седь­мом го­ду ча­евых мы не да­ва­ли, от швей­ца­рок ша­ра­ха­лись, за­дер­жать­ся у Шклов­с­ких бо­ялись, что­бы не под­вес­ти хо­зя­ев, па­да­ли с ног, за­ды­ха­лись и веч­но ку­да-то спе­ши­ли.

    Иногда дру­го­го вы­хо­да не бы­ло и мы все же ос­та­ва­лись на ночь у Шклов­с­ких. Нам кла­ли в спаль­не на пол тю­фяк и ме­хо­вую шку­ру-овчи­ну. С седь­мо­го эта­жа, ра­зу­ме­ет­ся, не слыш­но, как к до­му подъ­ез­жа­ют ма­ши­ны, но ког­да ночью под­ни­мал­ся лифт, мы - все чет­ве­ро - вы­бе­га­ли в пе­ред­нюю и прис­лу­ши­ва­лись: "Сла­ва Бо­гу, эта­жом ни­же", или "Сла­ва Бо­гу, ми­мо"… Это прис­лу­ши­ва­ние к лиф­ту про­ис­хо­ди­ло каж­дую ночь, вне за­ви­си­мос­ти от на­ших но­че­вок. К счас­тью, лифт под­ни­мал­ся ред­ко: оби­та­те­ли до­ма жи­ли обыч­но в Пе­ре­дел­ки­не и ве­ли со­лид­ный об­раз жиз­ни, а их де­ти еще не ус­пе­ли под­рас­ти. В го­ды тер­ро­ра не бы­ло до­ма в стра­не, где бы лю­ди не дро­жа­ли, прис­лу­ши­ва­ясь к ше­лес­ту про­хо­дя­щих ма­шин и к гу­лу под­ни­ма­юще­го­ся лиф­та. До сих пор, но­чуя у Шклов­с­ких, я вздра­ги­ваю, ког­да слы­шу ноч­ной лифт. И эта кар­ти­на - по­лу­оде­тые лю­ди за­мер­ли, наг­нув­шись, у вход­ной две­ри, что­бы ус­лы­шать, где ос­та­но­вил­ся лифт, - не­за­бы­ва­ема.

    Недавно мне прис­нил­ся сон, по­то­му что у до­ма ос­та­но­ви­лась ма­ши­на: ме­ня бу­дит О. М: "Оде­вай­ся… На этот раз за то­бой­"… Но я не под­да­лась и от­ве­ти­ла: "Хва­тит. Не ста­ну вста­вать им нав­с­т­ре­чу. Пле­вать"… И, по­вер­нув­шись, я сно­ва зас­ну­ла без снов. Это был пси­хо­ло­ги­чес­кий бунт. Это ведь то­же ка­кая-то фор­ма сот­руд­ни­чес­т­ва: за то­бой при­хо­дят, что­бы ута­щить те­бя в тюрь­му, а ты доб­ро­воль­но под­ни­ма­ешь­ся с кро­ва­ти и дро­жа­щи­ми ру­ка­ми на­тя­ги­ва­ешь платье. Хва­тит. На­до­ело. Ни од­но­го ша­га нав­с­т­ре­чу. Пусть та­щат на но­сил­ках, пусть уби­ва­ют тут же, до­ма… Не хо­чу!

    Однажды сре­ди зи­мы мы ре­ши­ли, что нель­зя боль­ше зло­упот­реб­лять доб­ро­той Шклов­с­ких. Бо­ялись их под­вес­ти: вдруг кто до­не­сет, а там и "заг­ро­хо­тать" не­дол­го… Од­на мысль, что мы мо­жем за­гу­бить Шклов­с­ко­го, а с ним и всю семью, при­во­ди­ла нас в от­ча­яние. Мы тор­жес­т­вен­но со­об­щи­ли о сво­ем ре­ше­нии и, не слу­шая уго­во­ров, нес­коль­ко дней не при­хо­ди­ли. Чув­с­т­во бес­п­ри­ют­нос­ти и оди­но­чес­т­ва обос­т­ря­лось в ге­омет­ри­чес­кой прог­рес­сии. Как-то, си­дя у Бру­ни, О. М. не вы­дер­жал и поз­во­нил Шклов­с­ким. "При­ез­жай­те ско­рее, - ска­зал Вик­тор. - Ва­си­ли­са тос­ку­ет, мес­та се­бе не на­хо­дит… " Че­рез чет­верть ча­са мы поз­во­ни­ли, и Ва­си­ли­са встре­ти­ла нас с ра­дос­тью и сле­за­ми. И тог­да я по­ня­ла, что един­с­т­вен­ная ре­аль­ность на све­те - го­лу­бые гла­за этой жен­щи­ны. Так я ду­маю и сей­час.

    Хочу ого­во­рить­ся: Ан­ну Ан­д­ре­ев­ну я ни­ког­да не от­де­ля­ла от се­бя, но в те дни она бы­ла да­ле­ко - Ле­нин­г­рад был не­дос­ти­жим.

    

    

    Раз, ког­да мы си­де­ли у Шклов­с­ких, при­шел Са­ня Бер­н­ш­тей­н (Ивич) и поз­вал нас но­че­вать к се­бе. Там пры­га­ла кро­шеч­ная де­воч­ка "за­яц"; уют­ная Ню­ра, же­на Са­ни, уго­ща­ла нас ча­ем и бол­та­ла. Ху­дой­, хруп­кий­, ба­ло­ван­ный Са­ня с ви­ду ни­как не ка­зал­ся храб­рым че­ло­ве­ком, но он шел по ули­це, пос­вис­ты­вая, как ни в чем не бы­ва­ло, и нес вся­кую че­пу­ху о ли­те­ра­ту­ре, слов­но ни­че­го не слу­чи­лось и он не со­би­рал­ся спря­тать у се­бя в квар­ти­ре страш­ных го­су­дар­с­т­вен­ных прес­туп­ни­ков - ме­ня и О. М. Так же спо­кой­но он взял в 1948 го­ду у Ев­ге­ния Яков­ле­ви­ча ру­ко­пи­си О. М. и сох­ра­нил их. А его брат, Сер­гей Иг­нать­евич Бер­н­ш­тей­н, пря­тал в 37-38 го­ду дру­го­го прес­туп­ни­ка - Вик­то­ра Вла­ди­ми­ро­ви­ча Ви­ног­ра­до­ва, ко­то­ро­му бы­ла зап­ре­ще­на из-за су­ди­мос­ти Мос­к­ва. Ког­да у Ви­ног­ра­до­ва все приш­ло в нор­му и ему, уже ака­де­ми­ку, по­ру­чи­ли воз­г­лав­лять ста­лин­с­кое язы­коз­на­ние, он по­че­му-то за­был этот бед­ный дом и да­же не при­шел на по­хо­ро­ны же­ны Сер­гея Иг­нать­еви­ча, гос­теп­ри­им­ной хо­зяй­ки трид­цать седь­мо­го го­да.

    А ча­ще все­го мы ухо­ди­ли от Шклов­с­ких с сес­т­рой Ва­си­ли­сы, На­таль­ей Ге­ор­ги­ев­ной­, или поп­рос­ту Та­лей­, ко­то­рая все вре­мя чи­та­ет и, меж­ду про­чим, до сих пор пом­нит на­изусть сот­ни сти­хот­во­ре­ний де­вят­над­ца­то­го ве­ка.

    Таля по­лу­чи­ла ком­на­ту в ста­рой квар­ти­ре Шклов­с­ких в Марь­иной Ро­ще, где жи­ла со сво­ей до­черью Ва­сей­, ма­лень­кой аль­тис­т­кой. В те дни, ког­да мы шли к Та­ле, Ва­ся ос­та­ва­лась у Ва­си­ли­сы, а мы спа­ли в ком­на­те с ее ма­терью. В той же квар­ти­ре од­ну из ком­нат за­ни­мал Ни­ко­лай Ива­но­вич Хар­д­жи­ев, и муж­чи­ны по ве­че­рам мно­го раз­го­ва­ри­ва­ли и си­де­ли до­поз­д­на. У Ни­ко­лая Ива­но­ви­ча я про­ве­ла и пер­вые дни пос­ле арес­та О. M., a по­том пос­ле из­вес­тия о его смер­ти. Я ле­жа­ла плас­том и не ви­де­ла све­та Божь­его, а Ни­ко­лай Ива­но­вич ва­рил со­сис­ки и зас­тав­лял ме­ня есть: "Ешьте, На­дя, это го­ря­чее", или "Ешьте, На­дя, это до­ро­гое"… Ни­щий Ни­ко­лай Ива­но­вич пы­тал­ся про­бу­дить ме­ня к жиз­ни ми­лы­ми шут­ка­ми, го­ря­чи­ми со­сис­ка­ми и до­ро­ги­ми ле­ден­ца­ми. Он един­с­т­вен­ный ос­та­вал­ся ве­рен и мне и Ан­не Ан­д­ре­ев­не в са­мые тя­же­лые пе­ри­оды на­шей жиз­ни. Од­наж­ды я у не­го уви­де­ла ка­ран­даш­ный пор­т­рет Хлеб­ни­ко­ва, сде­лан­ный Тат­ли­ным. Тат­лин ри­со­вал его че­рез мно­го лет пос­ле смер­ти Хлеб­ни­ко­ва, а он был, как жи­вой­, точ­но та­кой­, ка­ким я его за­пом­ни­ла, ког­да он при­хо­дил есть с на­ми греч­не­вую ка­шу в Дом Гер­це­на [267] и мол­ча си­дел, неп­ре­рыв­но ше­ве­ля гу­ба­ми. Ме­ня вдруг осе­ни­ло, что и О. М. ког­да-ни­будь вос­к­рес­нет на чьем-ни­будь ри­сун­ке, и мне ста­ло лег­че. Но мне не приш­ло в го­ло­ву, что все ху­дож­ни­ки, ко­то­рые его зна­ли, ус­пе­ют уме­реть преж­де, чем ре­шат­ся на­пи­сать его пор­т­рет. А бед­ный ри­су­нок Ми­ла­шев­с­ко­го в жур­на­ле "Мос­к­ва" ни на од­ну со­тую до­лю на Ман­дель­ш­та­ма не по­хож. Как-то по­ра­зи­тель­но пло­хо он да­вал­ся ху­дож­ни­кам, а вот на фо­тог­ра­фи­ях вы­хо­дил уди­ви­тель­но.

    О. М. го­во­рил, что у Ни­ко­лая Ива­но­ви­ча аб­со­лют­ный слух на сти­хи, и по­это­му я нас­то­яла, что­бы его наз­на­чи­ли ре­дак­то­ром кни­ги, ко­то­рая уж поч­ти де­сять лет не мо­жет вый­ти в "Биб­ли­оте­ке по­эта".

    Полуразрушенный де­ре­вян­ный до­миш­ко в Марь­иной Ро­ще ка­зал­ся мне кре­пос­тью, но до этой кре­пос­ти на­до еще бы­ло доб­рать­ся. Мы вы­хо­ди­ли от Шклов­с­ких вмес­те с Та­лей­, но ми­мо швей­ца­рих де­фи­ли­ро­ва­ли по­оди­ноч­ке. Та­ля и даль­ше шла впе­ре­ди, вска­ки­ва­ла на трам­вай­, жда­ла на ос­та­нов­ках, пе­ре­са­жи­ва­лась. Мы шли по­одаль, не вы­пус­кая из ви­ду ее ши­ро­кую спи­ну. Ведь мы бы­ли кон­с­пи­ра­то­ра­ми, и по­это­му нам не по­ла­га­лось ид­ти ря­дом. В слу­чае, ес­ли бы О. М. заб­ра­ли на ули­це - а о та­ких арес­тах мы слы­ша­ли, - На­талья Ге­ор­ги­ев­на, слу­чай­ная про­хо­жая, ока­за­лась бы ни при чем. У нее да­же не про­ве­ри­ли бы до­ку­мен­тов. Она мог­ла бы спо­кой­но - спо­кой­но ли? - про­дол­жать свой путь, и мы бы не на­ве­ли ище­ек на дом Шклов­с­ких. На­ша кон­с­пи­ра­ция смеш­на, но все это при­хо­ди­лось де­лать, по­то­му что мы соб­ла­го­во­ли­ли ро­дить­ся в двад­ца­том ве­ке. И не ря­дом, а вслед за Та­лей мы шли, как буд­то за­гип­но­ти­зи­ро­ван­ные ее ка­ча­ющей­ся по­ход­кой. Она всег­да выг­ля­де­ла не­воз­му­ти­мой­, и, ес­ли мы не по­па­да­ли в тот трам­вай­, ку­да она вска­ки­ва­ла пер­вая, мы зна­ли, что она дож­дет­ся нас на ос­та­нов­ке, где мы де­ла­ли пе­ре­сад­ку, или на ко­неч­ной. Уви­дев нас, она опять пус­ка­лась в путь, а мы вдво­ем, па­дая от ус­та­лос­ти, за ней… В ее за­хо­лус­т­ном до­ме мы ни­ког­да ни­ко­го не встре­ча­ли, хо­тя там бы­ли еще жиль­цы, но мы прос­каль­зы­ва­ли так, что они о нас не по­доз­ре­ва­ли. Имен­но для это­го Та­ле нуж­но бы­ло са­мой от­к­рыть дверь сво­им клю­чом и ос­мот­реть­ся преж­де, чем впус­тить нас. Но все же со­сед, член Со­юза пи­са­те­лей­, не­кий Вакс, не мог не знать, что у Та­ли но­чу­ют пос­то­рон­ние. Вид­но, он был по­ря­доч­ным че­ло­ве­ком, что не до­нес на нас. А ут­ром Вакс го­во­рил по те­ле­фо­ну в ко­ри­до­ре - он тре­бо­вал у Со­юза пи­са­те­лей ма­те­ри­алов и средств, что­бы от­ре­мон­ти­ро­вать свою тру­що­бу, ко­то­рую мы счи­та­ли кре­пос­тью или ра­ем. О. М. со­чи­нял по это­му по­во­ду шу­точ­ные стиш­ки, где фи­гу­ри­ро­вал "Вакс - ре­мон­т­но­ды­ша­щий­… " Сти­хи обор­ва­лись - в та­кой жиз­ни сти­хи не со­чи­ня­ют­ся, а вот шу­точ­ные иног­да воз­ни­ка­ли. Их по­че­му-то не­на­ви­дел Шклов­с­кий. Ему ка­за­лось, что шу­точ­ные сти­хи - приз­нак, по край­ней ме­ре, рас­слаб­ле­ния моз­гов. И не по­то­му, что вре­мя бы­ло не под­хо­дя­щим для шу­ток, а во­об­ще: риф­мы не те, и во­об­ще не то… Шу­точ­ные сти­хи - это пе­тер­бур­г­с­кая тра­ди­ция, Мос­к­ва приз­на­ва­ла толь­ко па­ро­дии, а Шклов­с­кий за­был про свою пе­тер­бур­г­с­кую юность.

    По но­чам я кри­ча­ла. В ту зи­му я на­ча­ла кри­чать страш­ным не­че­ло­ве­чес­ким кри­ком, слов­но жи­вот­ное или пти­ца, ко­то­рую ду­шат. Шклов­с­кий драз­нил ме­ня, что все лю­ди кри­чат во сне "ма­ма!", а я кри­чу "Ося!" До сих пор я пу­гаю этим кри­ком со­се­дей­, да еще цве­том ла­до­ней­: с то­го же го­да они в ми­ну­ты тре­во­ги вдруг ста­но­вят­ся яр­ко-крас­ны­ми. А О. М. упор­но не те­рял при­сут­с­т­вия ду­ха и про­дол­жал шу­тить.

    Иногда нам при­хо­ди­лось си­деть лиш­ние дни в Мос­к­ве, по­то­му что не уда­ва­лось дос­тать де­нег Круг да­ющих все вре­мя су­жал­ся. Мы до­жи­да­лись оче­ред­ной по­луч­ки Шклов­с­ко­го. Он при­хо­дил до­мой с день­га­ми, рас­со­ван­ны­ми по всем кар­ма­нам, и от­де­лял нам ку­сок до­бы­чи. Тог­да мы от­п­рав­ля­лись про­жи­вать день­ги к Тать­яне Ва­силь­ев­не, на ок­ра­ину чу­жо­го нам го­ро­да Ка­ли­ни­на.

    

    

    Осенью 37 го­да Ка­та­ев и Шклов­с­кий ре­ши­ли свес­ти О. М. с Фа­де­евым, ко­то­рый у влас­ти еще не был, но поль­зо­вал­ся боль­шим вли­яни­ем. Вер­нее, он был поч­ти у влас­ти. Встре­ча про­изош­ла, ка­жет­ся, у Ка­та­ева. О. М. чи­тал сти­хи. Фа­де­ева про­ня­ло - он от­ли­чал­ся чув­с­т­ви­тель­нос­тью… С трез­вы­ми как буд­то сле­за­ми он об­ни­мал О. М. и го­во­рил все, что по­ла­га­ет­ся чув­с­т­ви­тель­но­му че­ло­ве­ку. Ме­ня при этой встре­че не бы­ло - я от­си­жи­ва­лась нес­коль­ки­ми эта­жа­ми вы­ше, у Шклов­с­ких. О. М. и Вик­тор приш­ли до­воль­ные. Они улиз­ну­ли по­рань­ше, что­бы дать воз­мож­ность Ка­та­еву с гла­зу на глаз об­ра­бо­тать Фа­де­ева. Фа­де­ев не за­был сти­хов - вско­ре ему приш­лось ехать в Тиф­лис [268] с Эрен­бур­гом - на юби­лей Рус­та­ве­ли, что ли? - и он уве­рял, буд­то по­пы­та­ет­ся на­пе­ча­тать под­бор­ку сти­хов О. М. Это­го не слу­чи­лось. Быть мо­жет, ему "не по­со­ве­то­ва­ли" - у нас бы­ла та­кая ми­лая фор­му­ла: ли­цо, у ко­то­ро­го про­сят раз­ре­ше­ния что-ни­будь сде­лать, хму­рит­ся. - "На ва­ше ус­мот­ре­ние, по­жа­луй­ста"… Нах­му­рен­ное ли­цо рав­но­силь­но от­ка­зу, но "не­вин­ность соб­лю­де­на", ро­ко­вое "нет" не ска­за­но и от­каз от дей­ст­вия яв­ля­ет­ся "ини­ци­ати­вой сни­зу", впол­не де­мок­ра­ти­чес­ким…

    Этих тон­чай­ших от­тен­ков бю­рок­ра­ти­чес­ко­го уп­рав­ле­ния не зна­ла ни­ка­кая власть, кро­ме на­шей­, по­то­му что, ко всем сво­им дос­то­ин­с­т­вам, она от­ли­ча­лась еще и нес­лы­хан­ным ли­це­ме­ри­ем. Итак, мы ре­ши­ли, что Фа­де­еву "не по­со­ве­то­ва­ли", но ско­рее все­го он прос­то ни­ко­го не спра­ши­вал, что­бы "не ввя­зы­вать­ся". Это бо­лее ве­ро­ят­но. Все же, в са­мом кон­це зи­мы 37-38 го­да, встре­тив О. М. в Со­юзе, он вдруг выз­вал­ся по­го­во­рить "на­вер­ху" и уз­нать, "что там ду­ма­ют". За от­ве­том, или, вер­нее, ин­фор­ма­ци­ей­, мы дол­ж­ны бы­ли прий­ти в Со­юз че­рез нес­коль­ко дней.

    К на­ше­му удив­ле­нию, Фа­де­ев не об­ма­нул и явил­ся в наз­на­чен­ный день и час. Мы выш­ли из до­му вмес­те и се­ли в его ма­ши­ну. Он пред­ло­жил от­вез­ти нас ку­да нам на­до, что­бы по до­ро­ге по­го­во­рить. Он сел ря­дом с шо­фе­ром, а мы по­за­ди.

    Повернувшись к нам, он рас­ска­зал, что раз­го­ва­ри­вал с Ан­д­ре­евым, но ни­че­го у не­го не выш­ло: тот ре­ши­тель­но за­явил, что ни о ка­кой ра­бо­те для О. М. не мо­жет быть и ре­чи. "На­от­рез", - ска­зал Фа­де­ев. Он был сму­щен и огор­чен. О. М. да­же про­бо­вал уте­шать его: "Ни­че­го, как-ни­будь об­ра­зу­ет­ся"… В кар­ма­не у нас уже ле­жа­ли пу­тев­ки в Са­ма­ти­ху [269] - дом от­ды­ха, ку­да нас вдво­ем на два ме­ся­ца по­сы­лал Лит­фонд, по рас­по­ря­же­нию Став­с­ко­го. Он вдруг при­нял О. М. и пред­ло­жил по­ехать в "здрав­ни­цу", что­бы мы там от­си­де­лись, по­ка не ре­шит­ся воп­рос с ра­бо­той. Эта ми­лость судь­бы ок­ры­ли­ла нас, и мы не очень огор­чи­лись не­уда­че Фа­де­ева. А он при­нял эту но­вость до­воль­но раз­д­ра­жен­но: "Пу­тев­ки?… Ку­да?… Кто дал?… Где это?… По­че­му не в пи­са­тель­с­кий дом?" О. М. объ­яс­нил: у Со­юза нет до­мов от­ды­ха в раз­ре­шен­ной зо­не, то есть за сто ки­ло­мет­ров от ре­жим­ных го­ро­дов. "А Ма­ле­ев­ка?" - спро­сил Фа­де­ев. Мы по­ня­тия не име­ли ни о ка­кой Ма­ле­ев­ке, и Фа­де­ев вдруг по­шел на по­пят­ный­: "Так до­миш­ко от­да­ли Со­юзу… там, вер­но, ре­монт… " О. М. вы­ра­зил пред­по­ло­же­ние, что соч­ли не­удоб­ным по­сы­лать в пи­са­тель­с­кий дом до об­ще­го раз­ре­ше­ния воп­ро­са. Фа­де­ев охот­но это объ­яс­не­ние при­нял. Он был яв­но оза­бо­чен и огор­чен. Сей­час, зад­ним чис­лом, я по­ни­маю, что он ду­мал: со­бы­тия, ко­то­рых он ждал, приб­ли­зи­лись, и он по­нял тех­ни­ку их осу­щес­т­в­ле­ния. Са­мый за­ка­лен­ный че­ло­век не мо­жет гля­деть этим ве­щам в гла­за. А Фа­де­ев был чув­с­т­ви­те­лен.

    Машина ос­та­но­ви­лась в рай­оне Ки­тай­-го­ро­да. Что нам там по­на­до­би­лось? Уж не там ли бы­ло уп­рав­ле­ние са­на­то­ри­ями, ку­да мы дол­ж­ны бы­ли со­об­щить о дне вы­ез­да, что­бы за на­ми выс­ла­ли ло­ша­дей на стан­цию Че­рус­ти Му­ром­с­кой же­лез­ной до­ро­ги. От­ту­да до Са­ма­ти­хи бы­ло еще верст двад­цать пять.

    Фадеев вы­шел из ма­ши­ны и на про­ща­ние рас­це­ло­вал О. М. По воз­в­ра­ще­нии О. М. обе­щал обя­за­тель­но ра­зыс­кать Фа­де­ева. "Да, да, обя­за­тель­но", - ска­зал Фа­де­ев, и мы рас­ста­лись. Нас сму­тил тор­жес­т­вен­ный об­ряд про­ща­ния и та­ин­с­т­вен­ная мрач­ность и мно­гоз­на­чи­тель­ность Фа­де­ева. Что с ним? Ма­ло ли что мог­ло быть с че­ло­ве­ком в те го­ды: на каж­до­го хва­та­ло бед… Ос­леп­лен­ные пер­вой уда­чей за всю мос­ков­с­кую жизнь - пу­тев­кой­: Со­юз на­чал о нас за­бо­тить­ся! - мы да­же не по­ду­ма­ли, что мрач­ность Фа­де­ева как-то свя­за­на с судь­бой О. М. и с от­ве­том Ан­д­ре­ева, оз­на­чав­шим страш­ный при­го­вор. Фа­де­ев, че­ло­век тер­тый­, от­лич­но раз­би­рав­ший­ся в пар­тий­ных де­лах, не мог это­го не по­ни­мать. По­че­му, кста­ти, он не по­бо­ял­ся раз­го­ва­ри­вать при шо­фе­ре? Это­го не де­лал ник­то. При на­шей сис­те­ме слеж­ки все шо­фе­ры вид­ных лиц не­сом­нен­но док­ла­ды­ва­ли ку­да сле­ду­ет о каж­дом их дви­же­нии и сло­ве. Слу­чай­но мне до­ве­лось уз­нать, как Сур­ков, при­дя к влас­ти в пи­са­тель­с­ком де­пар­та­мен­те, уже пос­ле смер­ти Ста­ли­на, по­лу­чил ма­ши­ну, ко­то­рая бы­ла в рас­по­ря­же­нии Фа­де­ева, и его шо­фе­ра. Пер­вое, что он сде­лал, - это под ка­ким-то ду­рац­ким пред­ло­гом от­ка­зал­ся от ма­ши­ны - ста­ра, пло­хой мар­ки - и выг­нал шо­фе­ра. Вид­но, в но­вые вре­ме­на ему за­хо­те­лось из­бе­жать пос­то­ян­но­го под­с­лу­ши­ва­ния…

    Неужели Фа­де­ев об­ла­дал та­кой де­мо­ни­чес­кой ве­рой в свою неп­ри­кос­но­вен­ность, что не счи­тал­ся с "уша­ми го­су­да­ре­вы­ми" в сво­ей ма­ши­не? Или он уже ус­пел со­ли­да­ри­зи­ро­вать­ся с тем, что судь­ба за­го­то­ви­ла Ман­дель­ш­та­му, и по­это­му мог яс­ны­ми гла­за­ми смот­реть на сво­его шо­фе­ра, раз­го­ва­ри­вая с неп­ри­ка­са­емым че­ло­ве­ком? Мне го­во­ри­ла Лю­ба, что Фа­де­ев был хо­лод­ным и жес­то­ким че­ло­ве­ком, что впол­не сов­мес­ти­мо с чув­с­т­ви­тель­нос­тью и уме­ни­ем вов­ре­мя пус­тить сле­зу. Это, по ее сло­вам, ста­ло со­вер­шен­но яс­но в пе­ри­од рас­п­ра­вы с ев­рей­ски­ми пи­са­те­ля­ми. Там то­же бы­ли по­це­луи, про­ща­ния со сле­зой и ап­ро­би­ро­ва­ние их арес­тов и унич­то­же­ния. При этом Ман­дель­ш­там был чу­жим для Фа­де­ева че­ло­ве­ком, а те - друзь­ями… Но мы, чуж­дые чи­нов­но­му ми­ру на­шей ир­ра­ци­ональ­ной стра­ны, во­об­ще не по­ни­ма­ли дву­ли­кос­ти - ка­ко­го чер­та она нуж­на пи­са­те­лю, да­же ес­ли он за­ни­ма­ет ка­кой­-то пост в пи­са­тель­с­ких ор­га­ни­за­ци­ях… Всей глу­би­ны пе­ре­рож­де­ния мы еще не осоз­на­ли. И мы не по­доз­ре­ва­ли, что в про­цесс унич­то­же­ния лю­дей втя­ну­ты как со­об­щ­ни­ки гла­вы всех уч­реж­де­ний и что им над­ле­жа­ло ста­вить свою под­пись под спис­ка­ми арес­то­ван­ных. Впро­чем, в 38 го­ду эта фун­к­ция при­над­ле­жа­ла как буд­то не Фа­де­еву, а Став­с­ко­му. Так, во вся­ком слу­чае, го­во­рят. На­вер­ня­ка мы ни­че­го не зна­ем. Прош­лое по-преж­не­му ос­та­ет­ся та­ин­с­т­вен­ным, и мы до сих пор не зна­ем, что с на­ми де­ла­ли.

    Не прош­ло и го­да, как Фа­де­ев, праз­д­нуя в Лав­ру­шин­с­ком пе­ре­ул­ке по по­во­ду пер­вых пи­са­тель­с­ких ор­де­нов, уз­нал о смер­ти Ман­дель­ш­та­ма и вы­пил за его упо­кой­: "За­гу­би­ли боль­шо­го по­эта". В пе­ре­во­де на со­вет­с­кий язык это зна­чит "Лес ру­бят - щеп­ки ле­тят".

    История на­ших от­но­ше­ний с Фа­де­евым этим не кон­ча­ет­ся. Не­за­дол­го до окон­ча­ния вой­ны я под­ни­ма­лась к Шклов­с­ким в лиф­те и слу­чай­но очу­ти­лась в нем вмес­те с Фа­де­евым. Он во­шел вто­рым, ког­да я уже со­би­ра­лась зак­рыть дверь и на­жать кноп­ку, швей­ца­ри­ха крик­ну­ла мне, что­бы я по­дож­да­ла - кто-то идет… Вой­дя, Фа­де­ев не поз­до­ро­вал­ся. К это­му я при­вык­ла и прос­то от­вер­ну­лась, что­бы не сму­щать че­ло­ве­ка, ко­то­рый не хо­чет ме­ня уз­на­вать. Но ед­ва лифт на­чал под­ни­мать­ся, как Фа­де­ев наг­нул­ся ко мне и шеп­нул, что при­го­вор Ман­дель­ш­та­му под­пи­сал Ан­д­ре­ев. Вер­нее, я так его по­ня­ла. Ска­зан­ная им фра­за проз­ву­ча­ла приб­ли­зи­тель­но таю "Это по­ру­чи­ли Ан­д­ре­еву - с Оси­пом Эмиль­еви­чем". Лифт ос­та­но­вил­ся, и Фа­де­ев вы­шел… Я не зна­ла тог­да сос­та­ва трой­ки [270] и ду­ма­ла, что при­го­во­ры вы­но­сят­ся толь­ко ор­га­на­ми, и по­это­му рас­те­ря­лась - при чем тут Ан­д­ре­ев. Кро­ме то­го, я за­ме­ти­ла, что Фа­де­ев был пьяно­ват.

    Зачем он со мной за­го­во­рил, и прав­да ли то, что он мне шеп­нул? Воз­мож­но, что в его пьяном моз­гу воз­ник­ла слу­чай­ная ас­со­ци­ация - ему вспом­нил­ся раз­го­вор в ма­ши­не и мысль о Ман­дель­ш­та­ме свя­за­лась с Ан­д­ре­евым. Но не ис­к­лю­че­на воз­мож­ность, что он ска­зал прав­ду. Об Ан­д­ре­еве я знаю еще из пись­ма таш­кен­т­с­ко­го са­мо­убий­цы, что он был од­ним из пря­мых про­вод­ни­ков ста­лин­с­кой тер­ро­рис­ти­чес­кой по­ли­ти­ки и при­ез­жал в Таш­кент ин­с­т­рук­ти­ро­вать ра­бот­ни­ков ор­га­нов [271], "как дей­ст­во­вать на но­вом эта­пе", то есть, что оз­на­ча­ет при­каз об "упро­щен­ных ме­то­дах доп­ро­са".

    А не все ли рав­но, кто под­пи­сал при­го­вор? В те го­ды каж­дый го­тов был пос­та­вить свою под­пись под чем угод­но и не толь­ко по­то­му, что от­ка­зав­ше­го­ся бы не­мед­лен­но от­п­ра­ви­ли на тот свет. Та­ко­ва бы­ла си­ла на­шей ор­га­ни­зо­ван­нос­ти, что та­кие же лю­ди, как мы, "с гла­за­ми, вдол­б­лен­ны­ми в че­реп", ру­ши­ли, вы­тап­ты­ва­ли сле­ды, уби­ва­ли, унич­то­жа­ли се­бе по­доб­ных, оп­рав­ды­вая все свои пос­туп­ки "исто­ри­чес­кой не­об­хо­ди­мос­тью". Вар­фо­ло­ме­ев­с­кая ночь дли­лась ров­но од­ну ночь, и, хо­тя мо­лод­чи­ки, про­лив­шие тог­да че­ло­ве­чес­кую кровь, мо­жет, до кон­ца жиз­ни хвас­та­лись сво­им ге­рой­ст­вом, все же она нав­сег­да ос­та­лась в па­мя­ти че­ло­ве­чес­т­ва. Гу­ма­нис­ти­чес­кие прин­ци­пы де­вят­над­ца­то­го сто­ле­тия - не­су­щес­т­вен­но, что они бы­ли пло­хо обос­но­ва­ны и по­это­му вве­ли лю­дей в соб­лазн, - все же рас­т­во­ри­лись в на­шем соз­на­нии. На­ем­ные убий­цы всег­да най­дут­ся, но ста­рые под­поль­щи­ки - не­сом­нен­ные че­ло­ве­ко­лю­бы, вос­пи­тан­ные на гу­ма­низ­ме де­вят­над­ца­то­го ве­ка, ра­ди бла­га лю­дей от­дав­шие свою юность, - что чув­с­т­во­ва­ли они [272], учас­т­вуя в этой "исто­ри­чес­кой не­об­хо­ди­мос­ти"? И не­уже­ли лю­ди не на­учат­ся на на­шем при­ме­ре, что нель­зя прес­ту­пать "за­ко­ны че­ло­ве­чес­ко­го"?

    Я ни в чем не уве­ре­на и ни­че­го не знаю, но все же, мне ка­жет­ся, что тог­да, в ма­ши­не, Фа­де­ев уже знал, ка­кая участь за­го­тов­ле­на его со­бе­сед­ни­ку. Ма­ло то­го, он сра­зу по­нял, что его нес­п­рос­та от­п­рав­ля­ют не в пи­са­тель­с­кий дом от­ды­ха.

    

    

    Все шло как по мас­лу. Мы выш­ли на стан­ции Че­рус­ти, и нас уже жда­ли роз­валь­ни с ов­чи­на­ми, что­бы не за­мер­з­нуть. От­сут­с­т­вие не­увя­зок - та­кая ред­кость в на­шей жиз­ни, что мы очень уди­ви­лись: вид­но, здо­ро­во стро­го при­ка­за­ли, что­бы все бы­ло в по­ряд­ке, раз не за­бы­ли выс­лать вов­ре­мя са­ни. Мы ре­ши­ли, что нас при­ни­ма­ют как по­чет­ных гос­тей­… Март сто­ял хо­лод­ный­, и мы слы­ша­ли, как в ле­су тре­щат сос­ны. Ле­жал глу­бо­кий снег, и пер­вое вре­мя мы хо­ди­ли на лы­жах. Как все те­ни­шев­цы, О. М. впол­не лов­ко хо­дил и на лы­жах, и на конь­ках, и здесь в Са­ма­ти­хе ока­за­лось, что про­гул­ка на лы­жах, не очень даль­няя, ко­неч­но, тре­бу­ет мень­ше уси­лий­, чем пеш­ком. Нам сра­зу да­ли от­дель­ную ком­на­ту в об­щем до­ме, но там сто­ял веч­ный шум, и по пер­вой же прось­бе нас пе­ре­ве­ли в из­буш­ку на курь­их нож­ках, слу­жив­шую обыч­но чи­таль­ней. Глав­врач ска­зал, что его пре­дуп­ре­ди­ли о при­ез­де О. М. и пред­ло­жи­ли соз­дать ему ус­ло­вия, и по­это­му он ре­шил вре­мен­но зак­рыть для об­ще­го поль­зо­ва­ния чи­таль­ню, что­бы дать нам по­жить в ти­ши­не. А во вре­мя на­ше­го пре­бы­ва­ния в Са­ма­ти­хе вра­чу да­же зво­ни­ли нес­коль­ко раз по те­ле­фо­ну из Со­юза и спра­ши­ва­ли, как по­жи­ва­ет О. М. Он док­ла­ды­вал нам об этих звон­ках с не­ко­то­рым удив­ле­ни­ем, счи­тая, оче­вид­но, что к не­му по­па­ла важ­ная пти­ца. А мы ре­ши­тель­но ут­вер­ж­да­лись в сво­ем впе­чат­ле­нии, что про­изо­шел ка­кой­-то сдвиг и о нас на­ча­ли за­бо­тить­ся. Раз­ве не чу­де­са: зво­нят, пре­дуп­реж­да­ют, справ­ля­ют­ся, при­ка­зы­ва­ют "соз­дать ус­ло­вия", как нас­то­ящим лю­дям… Та­ко­го с на­ми еще не бы­ва­ло…

    Народ в са­на­то­рии соб­рал­ся спо­кой­ный - все боль­ше ра­бо­чие раз­ных за­во­дов. Как всег­да в до­мах от­ды­ха, они бы­ли пог­ло­ще­ны сво­ими вре­мен­ны­ми лю­бов­ны­ми ис­то­ри­ями и на нас не об­ра­ща­ли ни ма­лей­ше­го вни­ма­ния. Прис­та­вал толь­ко "за­тей­ник": ему все хо­те­лось ус­т­ро­ить ве­чер сти­хов О. М., но и его уда­лось от­ва­дить, ска­зав, что сти­хи по­ка зап­ре­ще­ны и для ус­т­рой­ст­ва ве­че­ра тре­бу­ет­ся сан­к­ция Со­юза. Это он сра­зу по­нял и от­с­ту­пил­ся. Бы­ло, ко­неч­но, скуч­но­ва­то. О. М. при­вез с со­бой Дан­те, Хлеб­ни­ко­ва, од­но­том­ник Пуш­ки­на под ре­дак­ци­ей То­ма­шев­с­ко­го, да еще Шев­чен­ко, ко­то­ро­го ему в пос­лед­нюю ми­ну­ту по­да­рил Бо­ря Ла­пин. Нес­коль­ко раз О. М. по­ры­вал­ся съез­дить в го­род, но врач го­во­рил, что ни на роз­валь­нях, ни на гру­зо­ви­ке нет мес­та. Дос­тать час­т­ных ло­ша­дей бы­ло не­воз­мож­но - кру­гом поч­ти не бы­ло де­ре­вень, да и в де­рев­нях ло­ша­ди ос­та­лись толь­ко кол­хоз­ные. "А мы ча­сом не по­па­лись в ло­вуш­ку?" - спро­сил как-то О. М. пос­ле од­но­го из от­ка­зов вра­ча до­вез­ти нас до стан­ции, но тот­час об этом за­был. Все-та­ки в Са­ма­ти­хе жи­лось хо­ро­шо и спо­кой­но, и мы счи­та­ли, что все худ­шее ос­та­лось по­за­ди: ведь сам Со­юз ку­пил нам пу­тев­ки - обо­им! - и при­ка­зал "соз­дать нам ус­ло­вия".

    В на­ча­ле ап­ре­ля - мы еще жи­ли в глав­ном до­ме, то есть в са­мые пер­вые дни - в Са­ма­ти­ху при­еха­ла впол­не ин­тел­ли­ген­т­ная ба­рыш­ня. Она по­дош­ла к О. М. и за­го­во­ри­ла с ним. Ока­за­лось, что ба­рыш­ня зна­ко­ма с Ка­ве­ри­ным, с Ты­ня­но­вым и еще с кем-то из впол­не при­лич­ных лю­дей. У ба­рыш­ни то­же бы­ла су­ди­мость, и по­это­му ро­ди­те­ли вы­нуж­де­ны бы­ли ку­пить ей пу­тев­ку в та­кое де­мок­ра­ти­чес­кое мес­то, как Са­ма­ти­ха: сто пя­тая вер­с­та, ни­че­го не по­де­ла­ешь… Мы по­со­чув­с­т­во­ва­ли и уди­ви­лись: та­кая мо­ло­день­кая, а уже ус­пе­ла от­быть пять лет. Впро­чем, все слу­ча­ет­ся на этой зем­ле… Ба­рыш­ня час­то за­бе­га­ла к нам, осо­бен­но ког­да мы пе­ре­се­ли­лись в чи­таль­ню - там бы­ло так уют­но!… Ба­рыш­ня все рас­ска­зы­ва­ла про сво­их па­поч­ку и ма­моч­ку: как па­поч­ка, ког­да она за­бо­ле­ла, сам внес ее на ру­ках в па­ла­ту - ка­ко­го это па­поч­ку пус­ка­ют в па­ла­ту? - ка­кие у них до­ма пу­шис­тые кош­ки, ко­то­рые всег­да си­дят у па­поч­ки на ко­ле­нях, и как у них в до­ме все бла­го­род­но и неж­но, и ка­кие у са­мой ба­рыш­ни по­ро­дис­тые уз­кие нож­ки и руч­ки… И вдруг сре­ди все­го это­го вздо­ра про­мель­к­нул рас­сказ о сле­до­ва­те­ле: он тре­бо­вал, что­бы ба­рыш­ня наз­ва­ла ав­то­ра сти­хов, но она на­от­рез от­ка­за­лась и толь­ко упа­ла в об­мо­рок. "Ка­кие сти­хи? - спро­сил О. М. - При чем тут сти­хи?" На это на­ша зна­ко­мая про­ле­пе­та­ла, что во вре­мя обыс­ка у нее в ящи­ке пись­мен­но­го сто­ла наш­ли зап­ре­щен­ные сти­хи, но она не вы­да­ла их ав­то­ра… В дру­гой раз она прис­та­ла к О. М. с рас­спро­са­ми: кто же ин­те­ре­су­ет­ся его по­эзи­ей­? у ко­го ле­жат его сти­хи? кто их хра­нит?… "Алек­сей Тол­с­той­", - от­ве­тил, ра­зоз­лив­шись, О. М., но по­ум­нел он не сра­зу, а в пер­вые дни да­же про­чел ей ка­кой­-то сти­шок, ка­жет­ся, "Раз­ры­вы круг­лых бухт", и ба­рыш­ня под­ня­ла вопль: "Как вы ре­ши­лись на­пи­сать та­кое" и нель­зя ли по­лу­чить спи­сок. Я да­же уп­рек­ну­ла О. М. в том, что он от ску­ки рас­пус­ка­ет­ся. "Глу­пос­ти, - от­ве­тил он. - Ведь она зна­ко­мая Ка­ве­ри­на… " От са­на­тор­с­ко­го бла­го­по­лу­чия и ску­ки он го­тов был да­же слу­шать про па­поч­ку. А я по­том нас­лу­ша­лась рас­ска­зов про па­поч­ку и ма­моч­ку и про­чие се­мей­ные идил­лии от Ла­ри­сы, до­че­ри таш­кен­т­с­ко­го са­мо­убий­цы, и от сво­их уче­ниц та­ко­го же про­ис­хож­де­ния, и мне по­ду­ма­лось, что в их сре­де это счи­та­ет­ся ин­тел­ли­ген­т­ным раз­го­во­ром.

    Барышня уеха­ла за два-три дня до пер­во­го мая. Со­би­ра­лась она жить в Са­ма­ти­хе ме­ся­ца два, но не­ожи­дан­но па­поч­ка поз­во­нил ей по те­ле­фо­ну из Мос­к­вы и раз­ре­шил вер­нуть­ся. Раз­ре­шил или пред­ло­жил - это­го мы не ра­зоб­ра­ли. На стан­цию ее от­п­ра­ви­ли на гру­зо­ви­ке, а с ней за­тей­ник и один из от­ды­ха­ющих, ко­то­ро­му по­ру­чи­ли сде­лать к праз­д­ни­ку по­куп­ки. Мы то­же за­ка­за­ли ему па­пи­рос, по­то­му что в мес­т­ном ларь­ке про­да­ва­лась од­на дрянь. О. М. очень хо­те­лось сбе­жать на праз­д­нич­ные дни в Мос­к­ву - мы пред­чув­с­т­во­ва­ли пьян­с­т­во и не­ис­чис­ли­мое ко­ли­чес­т­во раз­в­ле­че­ний и хо­ро­во­го пе­ния, но док­тор вос­п­ро­ти­вил­ся: об­рат­но гру­зо­вик пой­дет заг­ру­жен­ным и мест не бу­дет… Че­ло­век, ко­то­ро­му мы по­ру­чи­ли ку­пить па­пи­ро­сы, за­дер­жал­ся в Че­рус­ти и кое-как при­ехал об­рат­но с по­пут­ны­ми те­ле­га­ми. Ба­рыш­ня, ока­зы­ва­ет­ся, за­ку­ти­ла в Че­рус­ти с шо­фе­ром и за­тей­ни­ком. Они на­пи­лись пьяные и та­кое выт­во­ря­ли, что ра­бо­чий­, быв­ший не­ча­ян­ным сви­де­те­лем их по­пой­ки, не знал, как уд­рать. Его уди­ви­ло, что на­чаль­ник стан­ции не раз­г­не­вал­ся на де­бош, но пре­дос­та­вил им для ноч­ле­га дет­с­кую ком­на­ту по пер­вой прось­бе ба­рыш­ни… На­ут­ро ку­теж про­дол­жал­ся, а наш зна­ко­мый ре­шил не ждать шо­фе­ра и пус­тил­ся в путь на свой риск. Пос­ле рас­ска­зов об ин­тел­ли­ген­т­ных и бла­го­род­ных па­поч­ке и ма­моч­ке вы­бор со­бу­тыль­ни­ков по­ка­зал­ся нам до­воль­но стран­ным. "А что ес­ли она шпич­ка?" - ска­за­ла я О. М. "Не все ли рав­но, - от­ве­тил О. М. - Ведь я им те­перь не ну­жен. Это уже все прош­лое"… Нич­то не мог­ло вы­бить у нас из го­ло­вы, что на­ши бе­ды кон­чи­лись. Сей­час я не сом­не­ва­юсь, что ба­рыш­ня на­хо­ди­лась в слу­жеб­ной ко­ман­ди­ров­ке, а вра­чу ве­ле­ли не от­пус­кать О. М. из Са­ма­ти­хи. Тем вре­ме­нем в Мос­к­ве ре­ша­лась его судь­ба.

    

    

    Приближалось Пер­вое мая, и весь са­на­то­рий чис­тил­ся, мыл­ся, го­то­вил­ся к праз­д­ни­ку. Лю­ди га­да­ли, что бу­дет на праз­д­нич­ный обед. Хо­ди­ли слу­хи, что за­ка­за­но мо­ро­же­ное. О. М. рвал­ся уд­рать, а я его ус­по­ка­ива­ла, не ид­ти же пеш­ком на стан­цию. По­тер­пишь - ка­ких-ни­будь два дня, и все уля­жет­ся…

    В один из пос­лед­них дней ап­ре­ля мы шли с О. М. в сто­ло­вую, по­ме­щав­шу­юся в от­дель­ном ба­ра­ке, не­да­ле­ко от глав­ной усадь­бы. Воз­ле до­ми­ка глав­вра­ча сто­яли две ма­ши­ны, а лег­ко­вые ма­ши­ны всег­да вы­зы­ва­ли у нас дрожь. Поч­ти у са­мой сто­ло­вой мы встре­ти­ли вра­ча с ка­ки­ми-то при­ез­жи­ми. Ви­дом сво­им они рез­ко от­ли­ча­лись от от­ды­ха­ющих - круп­ные, хо­ле­ные, сы­тые… Один был в во­ен­ном, дру­гие в штат­с­ком. Яв­но - на­чаль­с­т­во, но не­уже­ли рай­он­ное? На рай­он­ных сек­ре­та­рей­, ко­то­рых нам при­хо­ди­лось встре­чать, они нис­коль­ко не по­хо­ди­ли. "Ко­мис­сия", - по­ду­ма­ла я. "А вдруг они про­ве­ря­ют, здесь ли я, - вдруг ска­зал О. М. - Ты ви­де­ла, как он на ме­ня пос­мот­рел?" Дей­ст­ви­тель­но, один из при­ез­жих, оде­тый в штат­с­кое, ог­ля­нул­ся и вни­ма­тель­но на нас пос­мот­рел, а по­том что-то ска­зал вра­чу. Но мы тут же об этом по­за­бы­ли. Го­раз­до ес­тес­т­вен­нее бы­ло пред­по­ло­жить, что это рай­он­ная ко­мис­сия про­ве­ря­ет, как са­на­то­рий го­то­вит­ся к меж­ду­на­род­но­му праз­д­ни­ку Пер­во­го мая. В та­кой жиз­ни, как на­ша, при­хо­ди­лось все вре­мя бо­роть­ся с при­пад­ка­ми стра­ха, ког­да не­воль­но у каж­до­го на­кап­ли­ва­ют­ся при­ме­ты приб­ли­жа­ющей­ся ка­тас­т­ро­фы, иног­да ре­аль­ные, иног­да впус­тую, но са­мые по­ис­ки этих при­мет при­во­дят че­ло­ве­ка на грань пси­хи­чес­ко­го за­бо­ле­ва­ния. Мы ста­ра­лись не под­да­вать­ся, но тщет­но. И при­пад­ки хо­лод­но­го ужа­са пе­ре­ме­жа­лись у нас с лег­ко­мыс­ли­ем, и с соб­с­т­вен­ны­ми шпи­ка­ми мы раз­го­ва­ри­ва­ли как со зна­ко­мы­ми.

    Весь день Пер­во­го мая шла гуль­ба. Мы си­де­ли у се­бя и вы­хо­ди­ли толь­ко в сто­ло­вую, но к нам до­но­си­лись кри­ки, пес­ни и от­го­лос­ки драк. К нам спас­лась од­на от­ды­ха­ющая, тек­с­тиль­щи­ца с од­ной из под­мос­ков­ных фаб­рик. Че­го-то она бол­та­ла, а О. М. шу­тил с ней, а я дро­жа­ла, что он ска­жет что-ни­будь лиш­нее, а она по­бе­жит и до­не­сет. Раз­го­вор за­шел об арес­тах в их по­сел­ке. Она рас­ска­за­ла про од­но­го арес­то­ван­но­го, что он хо­ро­ший че­ло­век и к ра­бо­чим был всег­да вни­ма­те­лен. О. М. стал ее рас­спра­ши­вать… Ког­да она уш­ла, я дол­го его уп­ре­ка­ла: "Что за не­воз­дер­жан­ность… ну кто те­бя за язык тя­нет!" Он уве­рял ме­ня, что боль­ше не бу­дет - обя­за­тель­но ис­п­ра­вит­ся и ни с кем из пос­то­рон­них сло­ва не ска­жет… И я нав­сег­да за­пом­ни­ла, как я ска­за­ла: "Жди, по­ка ис­п­ра­вишь­ся - ве­ли­кий си­бир­с­кий путь"…

    В ту ночь мне прис­ни­лись ико­ны. Сон не к доб­ру. Я прос­ну­лась в сле­зах и раз­бу­ди­ла О. М. "Че­го те­перь бо­ять­ся, - ска­зал он. - Все пло­хое уже по­за­ди… " И мы сно­ва зас­ну­ли… А мне ни­ког­да ни рань­ше, ни по­том ико­ны не сни­лись - они не вхо­ди­ли в наш быт, а ста­рин­ные, ко­то­рые мы лю­би­ли, бы­ли для нас жи­во­писью на заг­рун­то­ван­ных дос­ках.

    Нас раз­бу­ди­ли под ут­ро - кто-то скром­но пос­ту­чал в дверь. О. М. вы­шел от­во­рить. В ком­на­ту вош­ли трое - двое во­ен­ных и глав­врач. О. М. оде­вал­ся, я на­ки­ну­ла ха­лат и си­де­ла на кро­ва­ти. "Ты зна­ешь, ког­да под­пи­сан ор­дер?" - ска­зал О. М. Ока­за­лось, что око­ло не­де­ли на­зад. "Ни­че­го не по­де­ла­ешь, - объ­яс­нил во­ен­ный. - Пе­рег­руз­ка"… Он по­жа­ло­вал­ся, что лю­ди в праз­д­ник гу­ля­ют, а им при­хо­дит­ся ра­бо­тать, и гру­зо­вик они в Че­рус­ти еле раз­до­бы­ли - ни­ко­го не най­дешь… Оч­нув­шись, я на­ча­ла со­би­рать ве­щи и ус­лы­ша­ла обыч­ное: "Что да­ете так мно­го ве­щей - ду­ма­ете он дол­го у нас про­бу­дет? Спро­сят и вы­пус­тят"…

    Никакого обыс­ка не бы­ло: прос­то вы­вер­ну­ли че­мо­дан в за­ра­нее за­го­тов­лен­ный ме­шок Боль­ше ни­че­го… Я вдруг ска­за­ла: "Мой ад­рес: Мос­к­ва, На­що­кин­с­кий. На­ши бу­ма­ги там". На На­що­кин­с­ком уже ни­че­го не бы­ло, и мне хо­те­лось от­вес­ти их от ком­на­ты в Ка­ли­ни­не, где дей­ст­ви­тель­но на­хо­ди­лась кор­зин­ка с бу­ма­га­ми. "На что нам ва­ши бу­ма­ги?" - ми­ро­лю­би­во от­ве­тил во­ен­ный и пред­ло­жил О. М. ид­ти. "Про­во­ди ме­ня на гру­зо­ви­ке до Че­рус­ти", - поп­ро­сил О. М. "Нель­зя", - ска­зал во­ен­ный­, и они уш­ли. Все это про­дол­жа­лось ми­нут двад­цать, а то и мень­ше.

    Главврач ушел с ни­ми. Во дво­ре за­та­рах­тел гру­зо­вик. Я си­де­ла на кро­ва­ти не ше­ве­лясь. Да­же дверь за ни­ми не зак­ры­ла. Они уеха­ли, и тут вер­нул­ся врач. "Вре­мя та­кое, - ска­зал он, - не от­ча­ивай­тесь, мо­жет, обой­дет­ся"… И он при­ба­вил обыч­ную фра­зу о том, что на­до бе­речь си­лы: они при­го­дят­ся… Я спро­си­ла, что это за ко­мис­сия у не­го бы­ла. Ока­за­лось, ра­бот­ни­ки рай­он­но­го цен­т­ра. Они зат­ре­бо­ва­ли, меж­ду про­чим, спис­ки от­ды­ха­ющих. "Но я про вас да­же не по­ду­мал", - ска­зал врач. У не­го уже арес­то­вы­ва­ли от­ды­ха­ющих. Один раз то­же при­ез­жа­ли на­ка­ну­не, что­бы про­ве­рить спис­ки от­ды­ха­ющих, а в дру­гой - прос­то зап­ро­си­ли по те­ле­фо­ну, кто из от­ды­ха­ющих не на­хо­дит­ся на мес­те… Ве­ли­кое унич­то­же­ние лю­дей то­же име­ет свою тех­ни­ку: что­бы арес­то­вать че­ло­ве­ка, на­до зас­тать его на мес­те. Глав­врач был ста­рым ком­му­нис­том и слав­ным че­ло­ве­ком. Он спря­тал­ся по­даль­ше от шум­ной жиз­ни в скром­ный ра­бо­чий дом от­ды­ха и там один вел все хо­зяй­ст­во и ле­чил лю­дей. А жизнь все же вры­ва­лась к не­му в его оби­тель, и ни­ку­да от нее уй­ти он не мог…

    Утром при­бе­жа­ла тек­с­тиль­щи­ца, та са­мая, ко­то­рой я на­ка­ну­не ве­че­ром так ис­пу­га­лась. Она зап­ла­ка­ла и пос­лед­ни­ми сло­ва­ми кры­ла су­ки­ных де­тей. Что­бы доб­рать­ся до Мос­к­вы, мне приш­лось рас­п­ро­дать ве­щи. Те гро­ши, что у нас бы­ли, я от­да­ла О. М. Тек­с­тиль­щи­ца по­мог­ла мне рас­п­ро­дать­ся и сло­жить че­мо­дан. Приш­лось му­чи­тель­но дол­го ждать та­ра­тай­ку. Ме­ня от­п­рав­ля­ли вмес­те с ин­же­не­ром, при­ехав­шим на праз­д­ник в са­на­то­рий на­вес­тить от­ды­хав­ше­го там от­ца. Врач прос­тил­ся со мной в ком­на­те, а к та­ра­тай­ке выш­ла толь­ко тек­с­тиль­щи­ца. Ин­же­нер рас­ска­зы­вал, ког­да мы тряс­лись в та­ра­тай­ке, что у не­го два бра­та и все трое ра­бо­та­ют в ав­то­мо­биль­ной про­мыш­лен­нос­ти, так что ес­ли рух­нет один, заг­ре­мят и оба дру­гие: мо­ло­ды бы­ли, не ду­ма­ли, что сле­ду­ет по­ос­то­рож­нее и по­даль­ше друг от дру­га… Вот бу­дет го­ре от­цу… А мне ка­за­лось, что он прос­то че­кист и ве­зет ме­ня пря­мо на Лу­бян­ку. Но мне бы­ло все рав­но.

    Мы сош­лись с О. М. пер­во­го мая 19 го­да, и он рас­ска­зал мне, что на убий­ст­во Уриц­ко­го боль­ше­ви­ки от­ве­ти­ли "ге­ка­том­бой тру­пов" [273]… Мы рас­ста­лись пер­во­го мая 38 го­да, ког­да его уве­ли, под­тал­ки­вая в спи­ну, два сол­да­та. Мы не ус­пе­ли ни­че­го ска­зать друг дру­гу - нас обор­ва­ли на по­лус­ло­ве и нам не да­ли прос­тить­ся.

    В Мос­к­ве я вош­ла к бра­ту и ска­за­ла: "Осю заб­ра­ли". Он по­бе­жал к Шклов­с­ким, а я от­п­ра­ви­лась в Ка­ли­нин, что­бы вы­вез­ти от­ту­да ос­тав­лен­ную у Тать­яны Ва­силь­ев­ны кор­зин­ку с ру­ко­пи­ся­ми. За­дер­жись я хоть на нес­коль­ко дней, со­дер­жи­мое кор­зин­ки по­па­ло бы в ме­шок, а ме­ня бы увез­ли в "чер­ном во­ро­не". В те дни я пред­поч­ла бы "чер­но­го во­ро­на" сво­ей так на­зы­ва­емой сво­бод­ной жиз­ни. А что бы ста­лось со сти­ха­ми? Ког­да я ви­жу кни­ги раз­ных ара­го­нов, ко­то­рые хо­тят по­мочь сво­ей стра­не и на­учить их жить, как мы, я ду­маю, что мне сле­ду­ет рас­ска­зать и о сво­ем опы­те. Ра­ди ка­кой идеи, соб­с­т­вен­но, нуж­но бы­ло по­сы­лать нес­кон­ча­емые по­ез­да с ка­тор­ж­ни­ка­ми на Даль­ний Вос­ток и сре­ди них че­ло­ве­ка, ко­то­рый был мне бли­зок? О. М. всег­да го­во­рил, что у нас бе­рут "бе­зо­ши­боч­но": унич­то­жал­ся не толь­ко че­ло­век, но и мысль.

    

    

    Мне по­па­лась раз кни­жеч­ка о вы­мер­ших пти­цах, и я вдруг по­ня­ла, что все мои друзья и зна­ко­мые не что иное как вы­ми­ра­ющие пер­на­тые. Я по­ка­за­ла О. М. па­роч­ку уже не­су­щес­т­ву­ющих по­пу­га­ев, и он сра­зу до­га­дал­ся, что это мы с ним. Книж­ку эту, по­тас­кав с со­бой­, я по­те­ря­ла, но эта ана­ло­гия ус­пе­ла от­к­рыть мне гла­за на мно­гое. Един­с­т­вен­но, че­го я тог­да не зна­ла, это то, что вы­мер­шие пти­цы не­обы­чай­но жи­ву­чи, а жи­вое во­ронье ни на ка­кую жизнь не спо­соб­но.

    Покойный Дмит­рий Сер­ге­евич Усов ска­зал мне, что счи­та­ет по­ро­ду О. М. не ев­рей­ской­, а ас­си­рий­ской. "Где? в чем?" - уди­ви­лась я. Усов по­ка­зал ас­си­рий­ский ра­курс в строч­ках "Солнц под­сол­неч­ни­ка гроз­ных Пря­мо в очи обо­рот". "По­это­му он так лег­ко рас­ку­сил ас­си­рий­ца", - при­ба­вил Усов.

    Бородатый, за­ды­ха­ющий­ся и оди­чав­ший­, как О. М., то­же ни­че­го не бо­ящий­ся и всем на­пу­тан­ный­, Усов уми­рал в таш­кен­т­с­кой боль­ни­це и звал ме­ня прос­тить­ся, а я опоз­да­ла прий­ти. Пусть он прос­тит мне этот грех за то, что я скра­си­ла сти­ха­ми Ман­дель­ш­та­ма, лю­би­мо­го им бес­п­ре­дель­но, его пос­лед­ние дни. Ког­да Ми­шень­ка Зен­ке­вич ез­дил по ка­на­лу, ка­тор­ж­ник Усов уже за­ра­ба­ты­вал там свою груд­ную жа­бу. Он при­над­ле­жал к "сло­вар­ни­кам" - де­лу, по ко­то­ро­му жда­ли мно­го рас­стре­лов, но чей при­го­вор был смяг­чен по хо­да­тай­ст­ву Ро­ме­на Рол­ла­на. Во вре­мя вой­ны кое-кто из сло­вар­ни­ков вы­шел, от­си­дев пять лет в ла­ге­рях, и по­пал в Сред­нюю Азию, ку­да выс­ла­ли их жен. Эти со­ро­ка­пя­ти­лет­ние лю­ди один за дру­гим уми­ра­ли от сер­деч­ных бо­лез­ней­, на­жи­тых в ла­ге­рях. Сре­ди них - мой при­ятель Усов. Каж­дое та­кое де­ло - эр­ми­таж­ни­ки, ис­то­ри­ки, сло­вар­ни­ки [274] - это кру­пи­ца на­род­но­го моз­га, это мысль и это ду­хов­ная си­ла, ко­то­рую пла­но­мер­но унич­то­жа­ли.

    Алиса Гу­гов­на Усо­ва по­хо­ро­ни­ла сво­его ве­ли­ка­на на таш­кен­т­с­ком клад­би­ще, при­го­то­ви­ла се­бе ря­дом мо­гил­ку и ос­та­лась до­жи­вать свои дни в смер­тель­но опас­ном для нее сред­не­ази­ат­с­ком кли­ма­те. Она еще умуд­ри­лась вы­та­щить из глу­хой ка­зах­с­тан­с­кой ссыл­ки ка­ко­го-то быв­ше­го от­вет­с­т­вен­но­го ра­бот­ни­ка с боль­шой семь­ей за то, что он по­мог ей ко­ро­тать ссыль­ные го­ды, ко­лоть дро­ва и тас­кать во­ду. Все это се­мей­ст­во она про­пи­са­ла в сво­ей ком­на­те в до­ме пе­да­го­ги­чес­ко­го ин­с­ти­ту­та. Это бы­ло сде­ла­но за­тем, что­бы доб­ро, то есть ком­на­та, по­лу­чен­ная про­фес­со­ром Усо­вым, зря не про­па­ло пос­ле ее смер­ти. Тог­да она ре­ши­ла, что со­вер­ши­ла на зем­ле все зем­ное, и спо­кой­но лег­ла в мо­ги­лу, за­ра­нее зап­ла­тив клад­би­щен­с­ким ни­щим, что­бы они над ней по­са­ди­ли та­кое же де­ре­во, как над Дмит­ри­ем Сер­ге­еви­чем, а так­же по­ли­ва­ли, по­ка не за­бу­дут, цве­ты. На все­лен­ных в ее ком­на­ту лю­дей она не очень на­де­ялась…

    Постепенно схо­дя на нет, Али­са Гу­гов­на про­дол­жа­ла жи­во ре­аги­ро­вать на все при­чу­ды жиз­ни и осы­па­ла от­бор­ной бранью чи­нов­ни­ков, бол­ва­нов и псев­до­уче­ных. В ака­де­ми­чес­кой жиз­ни она пла­ва­ла как ры­ба и твер­до оп­ре­де­ля­ла, кто дос­то­ин и кто не дос­то­ин уче­но­го зва­ния, кто сту­кач и с кем мож­но рас­пить бу­ты­лоч­ку кис­ло­го вин­ца. Это она при­ду­ма­ла тост, про­из­но­си­мый в тех слу­ча­ях, ког­да на на­ших скром­ных пи­рах вдруг по­яв­лял­ся кто-ни­будь из ас­пи­ран­тов, ко­то­рым до­ве­рять, ра­зу­ме­ет­ся, не при­хо­ди­лось. А на что мож­но до­нес­ти, ес­ли про­фес­сор­с­ко-пре­по­да­ва­тель­с­кий сос­тав сам доб­ро­воль­но под­ни­ма­ет пер­вый тост за тех, кто дал нам та­кую счас­т­ли­вую жизнь! Сту­ка­чи и ас­пи­ран­ты ос­та­ва­лись на бо­бах…

    Хромая Гу­гов­на бе­га­ла по ком­на­те и раз­во­ди­ла нес­лы­хан­ный уют из ос­тат­ков щер­ба­то­го фар­фо­ра, га­рус­ных оде­ял, со­вер­шен­но рва­ных, но пом­нив­ших кре­пос­т­ное пра­во, и куч­ки усов­с­ких книг. Лю­би­мую круж­ку они вмес­те с Усо­вым проз­ва­ли "щег­лом" и поз­во­ля­ли пить из нее толь­ко тем, кто знал на­изусть ман­дель­ш­та­мов­с­кие сти­хи. То­нень­ки­ми паль­чи­ка­ми Гу­гов­на мас­си­ро­ва­ла ли­цо и го­во­ри­ла про Ан­ну Ан­д­ре­ев­ну: "Со­вер­шен­но не­ухо­жен­ная жен­щи­на"… Она неп­ре­рыв­но за­бо­ти­лась о ма­ни­кю­ре - а это осо­бен­но ак­ту­аль­но, ког­да го­да­ми то­пишь вре­мян­ку, скре­бешь кас­т­рю­ли и по­лы, - и о сво­ей длин­ной по­лу­се­дой ко­се. Ее грыз­ло тай­ное бес­по­кой­ст­во, что, ес­ли она "не сох­ра­нит сво­его об­ли­ка", Усов мо­жет не уз­нать ее на том све­те. Точ­но так она бес­по­ко­илась о сво­ем "обли­ке" и в ка­зах­с­тан­с­кой ссыл­ке, ког­да Усов от­си­жи­вал ла­гер­ный срок. Она тща­тель­но го­то­ви­лась встре­тить его та­кой же кра­сот­кой­, как в ночь рас­ста­ва­ния. Пос­ле смер­ти Усо­ва она дол­го на не­го сер­ди­лась, что он так лег­ко­мыс­лен­но бро­сил ее од­ну, поп­рос­ту де­зер­ти­ро­вал, и ей при­хо­дит­ся са­мой раз­би­рать­ся во всех этих лек­си­ко­ло­ги­ях и сти­лис­ти­ках, что­бы за­ра­бо­тать свой чер­с­т­вый вдо­вий ку­сок хле­ба.

    Она пос­лед­няя вла­де­ла прек­рас­ной скри­пу­чей му­зы­кой мос­ков­с­ко­го бар­с­ко­го го­во­ра, и Усов уве­рял, что ее при лю­бых об­с­то­ятель­с­т­вах наз­на­чат не прос­той­, а по­чет­ной ев­рей­кой. При этом уч­ли бы ее мос­ков­с­кую до-ссыль­ную про­фес­сию: она слу­жи­ла кон­суль­тан­том Ле­нин­с­кой биб­ли­оте­ки и оп­ре­де­ля­ла, кто изоб­ра­жен на пор­т­ре­тах во­сем­над­ца­то­го и на­ча­ла де­вят­над­ца­то­го ве­ка. Ей бы­ли из­вес­т­ны все сплет­ни про дам это­го пе­ри­ода, и не су­щес­т­во­ва­ло луч­ше­го зна­то­ка ге­не­ало­гии тех се­мей­ств, из ко­то­рых выш­ли по­эты.

    Так кон­ча­ли жизнь кра­сот­ки мо­его по­ко­ле­ния, вдо­вы страс­то­тер­п­цев, уте­шав­ших­ся в тюрь­мах, ла­ге­рях и ссыл­ках тай­ным за­па­сом хра­ни­мых в па­мя­ти сти­хов. Чи­та­тель сти­хов - осо­бая по­ро­да, то­же при­над­ле­жав­шая в те дни к чис­лу вы­ми­ра­ющих птиц. Луч­шие чи­та­те­ли бы­ли пос­лед­ни­ми доб­ря­ка­ми, пря­мы­ми и сме­лы­ми людь­ми. От­ку­да бра­лась у них сме­лость, или, вер­нее, стой­кость? Бу­дет ли но­вое по­ко­ле­ние чи­та­те­лей­, тех, что по­яви­лись сей­час, в шес­ти­де­ся­тые го­ды, по­хо­же на сво­их пред­шес­т­вен­ни­ков? Су­ме­ют ли они вы­дер­жать ис­пы­та­ния, ко­то­рые им го­то­вит судь­ба, как их вы­дер­жа­ла Гу­гов­на, всег­да твер­див­шая, что она - из­ба­ло­ван­ная жен­щи­на, кап­ри­за и злю­ка… Судь­ба так ба­ло­ва­ла Гу­гов­ну, что она да­же в ссыл­ке сох­ра­ни­ла длин­ную ко­су, от­лич­ную па­мять на сти­хи и ярос­т­ную не­тер­пи­мость ко вся­ко­му прис­по­соб­лен­чес­т­ву и лжи.

    Однажды Гу­гов­ну ос­та­но­вил в Са­гу [275] один мо­ло­дой уче­ный и дол­го рас­спра­ши­вал ее обо мне и о том, хра­ню ли я бу­ма­ги Ман­дель­ш­та­ма. Гу­гов­на от­ве­ча­ла ук­лон­чи­во и тот­час при­бе­жа­ла ко мне, что­бы пе­ре­дать со­вет мо­ло­до­го уче­но­го: не­мед­лен­но бро­сить все бу­ма­ги в печ­ку. Он нас­той­чи­во про­сил это пе­ре­дать мне, ссы­ла­ясь на ка­кой­-то та­ин­с­т­вен­ный ис­точ­ник, ко­то­рый он не смел наз­вать. "Ерун­да, - ска­за­ла я, - и не по­ду­маю. Ес­ли при­дут и за­бе­рут - это од­но, но са­ма унич­то­жать ни­че­го не бу­ду"… "Пра­виль­но, - ска­за­ла Гу­гов­на. - Но от­да­вать им то­же нель­зя. Мы с ва­ми при­го­то­вим для них ко­пии, а под­лин­ни­ки спря­чем". Мы про­си­де­ли всю ночь и при­го­то­ви­ли гру­ду ко­пий­, а под­лин­ни­ки Гу­гов­на унес­ла с со­бой и ку­да-то прис­т­ро­ила; мы при­дер­жи­ва­лись та­ко­го пра­ви­ла: на слу­чай арес­та я не дол­ж­на бы­ла знать, у ко­го спря­та­ны бу­ма­ги. Это оз­на­ча­ло, что я ни при ка­ких об­с­то­ятель­с­т­вах не смо­гу наз­вать мес­то, где они ле­жат… Мы всег­да го­то­ви­лись к худ­ше­му и, мо­жет, по­это­му уце­ле­ли. Встре­ча­ясь со мной в СА­ГУ, где мы обе слу­жи­ли, Гу­гов­на опо­ве­ща­ла ме­ня о здо­ровье "щег­лов" - все в по­ряд­ке, по­ют - и да­же ус­пе­ла прос­лыть лю­би­тель­ни­цей птиц. Это про­изош­ло в тот пе­ри­од, ког­да ко мне хо­ди­ла "час­т­ная уче­ни­ца", про ко­то­рую Ла­ри­са со­об­щи­ла мне, что она "слу­жит у па­пы". По­хо­же, что эта "уче­ни­ца" ра­бо­та­ла не по при­ка­зу свер­ху, а по соб­с­т­вен­ной ини­ци­ати­ве, по­то­му что отец Ла­ри­сы, ког­да она приш­ла к не­му жа­ло­вать­ся, что Ла­ри­са хо­дит ко мне и ме­ша­ет ей "ра­бо­тать", ве­лел ос­та­вить ме­ня в по­кое. Он ска­зал, что О. М. не по­ли­ти­чес­кий­, а уго­лов­ный прес­туп­ник: "Был пой­ман в Мос­к­ве, нас­кан­да­лил там, а не имел пра­ва там на­хо­дить­ся"… И еще он ска­зал, что я "чис­люсь за Мос­к­вой­". Обо всем этом я уз­на­ла от Ла­ри­сы. Ве­ро­ят­но, так бы­ло ска­за­но в мо­ем досье, ко­то­рое пу­те­шес­т­во­ва­ло за мной из го­ро­да в го­род. Ког­да "уче­ни­ца" ис­чез­ла, Усо­ва при­нес­ла мне мои бу­ма­ги. Она не до­жи­ла до смер­ти Ста­ли­на, но, как и я, бы­ла не­ис­п­ра­ви­мой оп­ти­мис­т­кой и не сом­не­ва­лась, что он ког­да-ни­будь ум­рет. Я не пе­рес­таю в это ве­рить и сей­час.

    

    

    Пока не приш­ло из­вес­тие о смер­ти Ман­дель­ш­та­ма, я все ви­де­ла один сон: я что-то по­ку­паю на ужин, а он сто­ит сза­ди, мы сей­час пой­дем до­мой­… Ког­да я обо­ра­чи­ва­юсь - его уже нет, он ушел и ма­ячит где-то впе­ре­ди… Я бе­гу, но не ус­пе­ваю дог­нать его и спро­сить, что с ним "там" де­ла­ют… Уже пош­ли слу­хи об ис­тя­за­ни­ях зак­лю­чен­ных…

    Днем ме­ня му­чи­ло рас­ка­яние: по­че­му, уви­дев ко­мис­сию и по­чу­яв не­доб­рое, мы не под­да­лись стра­ху и не убе­жа­ли пеш­ком на стан­цию? Что за спар­тан­с­т­во прок­ля­тое - не под­да­вать­ся па­ни­ке! Вы­дер­ж­ка еще нам нуж­на… Нам бы приш­лось ид­ти пеш­ком - ведь ло­ша­дей нам не да­ли, мы бы бро­си­ли куч­ку ба­рах­ла и, мо­жет, сва­ли­лись в ин­фар­к­те на этом му­ром­с­ком двад­ца­ти­пя­ти­вер­с­т­ном трак­те.

    Зачем мы поз­во­ли­ли за­ма­нить се­бя в ло­вуш­ку ра­ди то­го, что­бы нес­коль­ко не­дель не ду­мать о кро­ве и хле­бе, что­бы не на­до­едать зна­ко­мым и не про­сить у них ми­лос­ты­ню? Что Став­с­кий соз­на­тель­но пос­лал нас в за­пад­ню, я не сом­не­ва­юсь. Где-то на­вер­ху, на­вер­ное, до­жи­да­лись ре­ше­ния Ста­ли­на или ко­го-ни­будь из его приб­ли­жен­ных. Без сан­к­ции свер­ху Ман­дель­ш­та­ма нель­зя бы­ло заб­рать, так как на де­ле 34 го­да сто­яла ре­зо­лю­ция: "Изо­ли­ро­вать, но сох­ра­нить". Став­с­ко­му, оче­вид­но, пред­ло­жи­ли дать нам вре­мен­ную осед­лость, что­бы по­том нас не ра­зыс­ки­вать. Что­бы из­ба­вить ор­га­ны от сы­щиц­кой ра­бо­ты, Став­с­кий лю­без­но за­ма­нил нас в дом от­ды­ха. Ра­бот­ни­ки ор­га­нов из­не­мо­га­ли от пе­рег­руз­ки - та­кой соз­на­тель­ный ком­му­нист, как Став­с­кий­, всег­да го­тов был им по­мочь. И дом от­ды­ха он выб­рал вни­ма­тель­но: та­кой­, из ко­то­ро­го нель­зя бы­ло, за здо­ро­во жи­вешь, от­лу­чить­ся - двад­цать пять ки­ло­мет­ров от стан­ции сер­деч­ный боль­ной не оси­лит.

    Перед от­п­рав­кой в Са­ма­ти­ху Став­с­кий впер­вые при­нял О. М. Мы то­же соч­ли это доб­рым зна­ком. На са­мом же де­ле ему, на­вер­ное, по­на­до­бил­ся до­ба­воч­ный ма­те­ри­ал для "ре­цен­зии" на Ман­дель­ш­та­ма, то есть для ха­рак­те­рис­ти­ки, пред­ва­ря­ющей его арест. Иног­да та­кие ха­рак­те­рис­ти­ки пи­са­лись зад­ним чис­лом, ког­да че­ло­век уже на­хо­дил­ся в тюрь­ме, иног­да пе­ред арес­том. Та­ко­ва бы­ла од­на из про­це­дур­ных де­та­лей унич­то­же­ния лю­дей. В обыч­ных слу­ча­ях ха­рак­те­рис­ти­ки пи­са­лись гла­вой уч­реж­де­ния, но при арес­те пи­са­те­лей час­то тре­бо­ва­лись и до­пол­ни­тель­ные, для че­го в ор­га­ны мог­ли выз­вать лю­бо­го чле­на Со­юза. По эти­ке шес­ти­де­ся­тых го­дов мы раз­ли­ча­ем пря­мые до­но­сы и "ха­рак­те­рис­ти­ки", на­пи­сан­ные под на­жи­мом. Кто из приг­ла­шен­ных в ор­га­ны мог от­ка­зать­ся от да­чи "ха­рак­те­рис­ти­ки" сво­ему арес­то­ван­но­му то­ва­ри­щу? Это оз­на­ча­ло бы не­мед­лен­ный арест, а что бу­дет с деть­ми, с семь­ей­? Лю­ди, пи­сав­шие та­кие ха­рак­те­рис­ти­ки, оп­рав­ды­ва­ют­ся сей­час тем, что не ска­за­ли ни­че­го та­ко­го, что бы не фи­гу­ри­ро­ва­ло уже в прес­се. Став­с­кий­, на­вер­ное, изу­чил прес­су - ему по­доб­ра­ли всё ак­ку­рат­ные сек­ре­тар­ши - и при­ба­вил нес­коль­ко лич­ных впе­чат­ле­ний - Ман­дель­ш­там по­мог ему в этом, со­об­щил о сво­ем от­но­ше­нии к рас­стре­лам. Он за­ме­тил, что Став­с­кий очень вни­ма­тель­но его слу­шал… Из­вес­т­но, что нич­то так не объ­еди­ня­ет пра­вя­щие кру­ги, как об­щее прес­туп­ле­ние, а это­го у нас хва­ти­ло на всех…

    В 56 го­ду, ког­да пос­ле двад­ца­ти лет я впер­вые заш­ла в Со­юз к Сур­ко­ву, он встре­тил ме­ня с бур­ной ра­дос­тью - в те дни мно­гим ка­за­лось, что пе­рес­мотр прош­ло­го пой­дет го­раз­до бо­лее кру­то, чем про­изош­ло на са­мом де­ле, оп­ти­мис­ты не уч­ли от­да­чи пру­жи­ны, за­ра­нее за­го­тов­лен­ной ста­лин­с­ким ре­жи­мом, то есть про­ти­во­дей­ст­вия це­лых толп, за­ме­шан­ных в прес­туп­ле­ни­ях прош­ло­го ре­жи­ма. Как го­во­ри­ла таш­кен­т­с­кая Ла­ри­са: "Нель­зя бы­ло так рез­ко ме­нять - ведь это же трав­ми­ру­ет ста­рых ра­бот­ни­ков"… Ве­ро­ят­но, имен­но на это она хо­те­ла жа­ло­вать­ся за гра­ни­цу…

    С Сур­ко­вым речь сра­зу заш­ла о нас­лед­с­т­ве Ман­дель­ш­та­ма - где оно? И тут он дол­го и упор­но пов­то­рял, что у не­го то­же бы­ли сти­хи Ман­дель­ш­та­ма, за­пи­сан­ные ру­кой О. М., но Став­с­кий по­че­му-то их отоб­рал… За­чем ему нуж­ны бы­ли сти­хи, ведь он ни­ког­да сти­хов не чи­тал?… Что­бы прек­ра­тить этот бес­смыс­лен­ный раз­го­вор, я прер­ва­ла Сур­ко­ва и ска­за­ла, что ду­маю о ро­ли Став­с­ко­го. Сур­ков не воз­ра­жал.

    То же са­мое мне приш­лось пов­то­рить Си­мо­но­ву, к ко­то­ро­му я од­наж­ды заш­ла в от­сут­с­т­вие Сур­ко­ва. Си­мо­нов, ве­ли­кий дип­ло­мат, по­со­ве­то­вал по­дать за­яв­ле­ние о пос­мер­т­ном при­еме в Со­юз Ман­дель­ш­та­ма, сос­лав­шись на то, что Став­с­кий со­би­рал­ся офор­мить член­с­т­во О. М. меж­ду пер­вым и вто­рым арес­том. Я от­ка­за­лась от та­кой так­ти­ки и со­об­щи­ла Си­мо­но­ву, что я ду­маю о ро­ли Став­с­ко­го. Он то­же ни­че­го не воз­ра­зил. Опыт­ный че­ло­век, он знал, что де­ла­ют на­чаль­ни­ки в ро­ко­вые го­ды. И Сур­ко­ву, и Си­мо­но­ву, ка­жет­ся, по­вез­ло: в эти го­ды они в на­чаль­ни­ках не сос­то­яли и по­это­му спис­ков арес­то­ван­ных не под­пи­сы­ва­ли и "ха­рак­те­рис­тик" на унич­то­жа­емых с них не тре­бо­ва­ли. Дай­-то им Бог, что­бы это бы­ло так…

    А раз­ве де­ло в фа­ми­лии на­чаль­ни­ка? Лю­бой бы сде­лал это, ина­че за ним бы ночью приш­ла ма­ши­на… Все мы бы­ли ов­ца­ми, ко­то­рые да­ют се­бя ре­зать, или поч­ти­тель­ны­ми по­мощ­ни­ка­ми па­ла­чей­, по­то­му что не хо­те­ли пе­ре­хо­дить в от­ряд овец. И те и дру­гие про­яв­ля­ли чу­де­са по­кор­нос­ти, уби­вая в се­бе все че­ло­ве­чес­кие ин­с­тин­к­ты. По­че­му мы, нап­ри­мер, не вы­да­ви­ли стек­ла, не вып­рыг­ну­ли в ок­но, не да­ли во­лю глу­по­му стра­ху, ко­то­рый пог­нал бы нас в лес, на ок­ра­ину, под пу­ли? По­че­му мы сто­яли смир­но и смот­ре­ли, как ро­ют­ся в на­ших ве­щах? По­че­му О. М. по­кор­но по­шел за сол­да­та­ми, а я не бро­си­лась на них, как зверь? Что нам бы­ло те­рять? Не­уже­ли мы бо­ялись до­ба­воч­ной статьи о соп­ро­тив­ле­нии при арес­те? Ведь ко­нец все рав­но один - че­го уж там бо­ять­ся? Нет, это не страх. Это сов­сем дру­гое чув­с­т­во: ско­вы­ва­ющее си­лы и во­лю соз­на­ние соб­с­т­вен­ной бес­по­мощ­нос­ти, ко­то­рое ов­ла­де­ло все­ми без ис­к­лю­че­ния - не толь­ко те­ми, ко­го уби­ва­ли, но и убий­ца­ми. Раз­дав­лен­ные сис­те­мой­, в пос­т­ро­ении ко­то­рой так или ина­че учас­т­во­вал каж­дый из нас, мы ока­за­лись не­год­ны­ми да­же на пас­сив­ное соп­ро­тив­ле­ние. На­ша по­кор­ность раз­нуз­ды­ва­ла тех, кто ак­тив­но слу­жил этой сис­те­ме, и по­лу­чил­ся по­роч­ный круг. Как из не­го вый­ти?

    

    

    Единственная связь с арес­то­ван­ны­ми - пе­ре­да­ча. Раз в ме­сяц, от­с­то­яв длин­ную оче­редь - арес­ты при­умень­ша­лись и мне не при­хо­ди­лось сто­ять боль­ше трех-че­ты­рех ча­сов, - я под­хо­ди­ла к окош­ку и на­зы­ва­ла фа­ми­лию. Че­ло­век в окош­ке пе­ре­лис­ты­вал спис­ки на бук­ву "М" - я при­хо­ди­ла в дни, ког­да он пе­ре­лис­ты­вал эту бук­ву. "Имя, от­чес­т­во?" Я го­во­ри­ла, и из окош­ка вы­со­вы­ва­лась ру­ка. Я вкла­ды­ва­ла в нее свой пас­порт и день­ги, за­тем, по­лу­чив об­рат­но пас­порт с вло­жен­ной в не­го рас­пис­кой­, ухо­ди­ла. Мне все за­ви­до­ва­ли, по­то­му что я зна­ла, где на­хо­дит­ся мой арес­то­ван­ный и что он еще жив. Ведь то и де­ло из окош­ка раз­да­ва­лось ряв­канье: "Не­ту… сле­ду­ющий­"… Вся­кие рас­спро­сы бы­ли бес­по­лез­ны. Вмес­то от­ве­та че­ло­век в клет­ке зах­ло­пы­вал окош­ко, а к воп­ро­шав­ше­му приб­ли­жал­ся сол­дат из внеш­ней ох­ра­ны… По­ря­док мгно­вен­но вод­во­рял­ся, и к окош­ку под­хо­дил сле­ду­ющий­, что­бы наз­вать фа­ми­лию сво­его арес­тан­та. Ес­ли бы кто-ни­будь по­же­лал за­дер­жать­ся у окош­ка, оче­редь по­мог­ла бы сол­да­ту из внеш­ней ох­ра­ны выд­во­рить его.

    В оче­ре­ди ни­ка­ких раз­го­во­ров обыч­но не про­ис­хо­ди­ло. Это бы­ла глав­ная тюрь­ма в Со­вет­с­ком Со­юзе, и пуб­ли­ка здесь под­би­ра­лась от­бор­ная, дис­цип­ли­ни­ро­ван­ная, со­лид­ная… Ни­ка­ких не­до­ра­зу­ме­ний не слу­ча­лось, раз­ве что кто-ни­будь за­даст лиш­ний воп­рос, но тут же, сму­тив­шись, ре­ти­ру­ет­ся. Толь­ко од­наж­ды приш­ли две нак­рах­ма­лен­ные де­воч­ки, у ко­то­рых на­ка­ну­не ночью уве­ли мать. Их пус­ти­ли без оче­ре­ди, не спро­сив, на ка­кую бук­ву на­чи­на­ет­ся их фа­ми­лия. У всех жен­щин, на­вер­ное, сжа­лось сер­д­це при мыс­ли, что ско­ро точ­но так же к окош­ку по­дой­дут их соб­с­т­вен­ные де­ти. Кто-то при­под­нял стар­шую де­воч­ку, по­то­му что она не дос­та­ва­ла до окош­ка, и она зак­ри­ча­ла: "Где ма­ма?" и "Мы не хо­тим в дет­дом… Мы не вер­нем­ся до­мой­"… Окош­ко зах­лоп­ну­лось, а де­воч­ки ус­пе­ли еще ска­зать, что их па­па во­ен­ный. Это мог­ло оз­на­чать и нас­то­ящий во­ен­ный­, и че­кист. Де­тей че­кис­тов с дет­с­т­ва учи­ли го­во­рить, что их па­па во­ен­ный­, что­бы не нас­то­ро­жить школь­ных то­ва­ри­щей. "К нам ведь пло­хо от­но­сят­ся", - объ­яс­ня­ли в та­ких слу­ча­ях де­тям. А пе­ред по­ез­д­ка­ми за гра­ни­цу де­тей че­кис­тов зас­тав­ля­ли за­учи­вать свою но­вую фа­ми­лию, под ко­то­рой их ро­ди­те­ли ра­бо­та­ли за ру­бе­жом… Нак­рах­ма­лен­ные де­воч­ки жи­ли, ве­ро­ят­но, в ве­дом­с­т­вен­ном до­ме, и они рас­ска­за­ли лю­дям в оче­ре­ди, что за дру­ги­ми деть­ми в их до­ме уже при­еха­ли и увез­ли их в дет­до­ма, они же рва­лись к ба­буш­ке на Ук­ра­ину. Но тут от­к­ры­лась бо­ко­вая дверь, из нее вы­шел во­ен­ный­, увел де­во­чек, окош­ко сно­ва от­к­ры­лось, сно­ва на­ча­ли вы­да­вать справ­ки и во­ца­рил­ся пол­ный по­ря­док Толь­ко, ког­да де­во­чек уво­ди­ли, кто-то ска­зал: "По­па­лись ду­роч­ки", а дру­гая жен­щи­на при­ба­ви­ла: "На­до сво­их отос­лать, по­ка не поз­д­но"…

    Накрахмаленные де­воч­ки пред­с­тав­ля­ли со­бой ис­к­лю­че­ние: обыч­но при­хо­див­шие в оче­редь де­ти бы­ли сдер­жан­ны и мол­ча­ли­вы, как взрос­лые. Обыч­но сна­ча­ла уво­ди­ли от­ца, осо­бен­но ес­ли он был во­ен­ным лю­бо­го сор­та, а ос­тав­ша­яся с деть­ми мать за­ра­нее обу­ча­ла их, как им вес­ти се­бя, ког­да они ос­та­нут­ся од­ни. Мно­гие из них из­бе­жа­ли дет­до­мов, но это за­ви­се­ло глав­ным об­ра­зом от по­ло­же­ния, ко­то­рое за­ни­ма­ли в об­щес­т­ве, их ро­ди­те­ли: чем оно бы­ло вы­ше, тем мень­ше шан­сов име­ли де­ти на час­т­ную жизнь. А са­мое уди­ви­тель­ное, что жизнь про­дол­жа­лась и лю­ди об­за­во­ди­лись семь­ями и ро­жа­ли де­тей. Как они мог­ли на это ре­шить­ся, зная о том, что про­ис­хо­ди­ло пе­ред окош­ком [276] на Со­фий­ке [277]?

    Женщины, сто­яв­шие со мной в оче­ре­ди, в раз­го­во­ры ста­ра­лись не ввя­зы­вать­ся. Все, как од­на, ут­вер­ж­да­ли, что их му­жей взя­ли по ошиб­ке и ско­ро вы­пус­тят, а гла­за у них бы­ли крас­ные от слез и бес­сон­ни­цы, но я ни­ког­да не ви­де­ла, что­бы в оче­ре­ди кто-ни­будь зап­ла­кал. Вы­хо­дя на ули­цу, жен­щи­ны внут­рен­ним уси­ли­ем как бы от­г­ла­жи­ва­ли свои чер­ты и при­хо­ра­ши­ва­лись. Боль­шин­с­т­во воз­в­ра­ща­лись на служ­бу, от­ку­да они от­п­ра­ши­ва­лись под ка­ким-ни­будь пред­ло­гом, что­бы сде­лать пе­ре­да­чу. На служ­бе они не сме­ли по­ка­зать сво­его го­ря, и у них бы­ли не ли­ца, а мас­ки. В Уль­янов­с­ке в кон­це со­ро­ко­вых го­дов со мной ра­бо­та­ла жен­щи­на, жив­шая в об­ще­жи­тии с дву­мя деть­ми. Она пос­ту­пи­ла ла­бо­ран­т­кой и вско­ре ста­ла не­за­ме­ни­мой. Ее да­же по­вы­си­ли в чи­нах и да­ли ей раз­ре­ше­ние за­оч­но учить­ся. Жи­ла она ни­щен­с­ки, де­ти бук­валь­но го­ло­да­ли, а муж бро­сил ее и не же­лал да­вать ей да­же на де­тей. Ей со­ве­то­ва­ли по­дать на али­мен­ты, но она пла­ка­ла и го­во­ри­ла, что гор­дость ей это­го не поз­во­ля­ет. Все трое - мать и де­ти - ху­де­ли на гла­зах. Ее вы­зы­ва­ли в мес­т­ком, в пар­тор­га­ни­за­цию и к ди­рек­то­ру, и все объ­яс­ня­ли ей, что ра­ди де­тей сле­ду­ет пос­ту­пить­ся гор­дос­тью. А она сто­яла на сво­ем: он ее пре­дал, под­ло из­ме­нил ей с дру­гой и де­нег она у не­го не возь­мет и к де­тям приб­ли­зить­ся ему не поз­во­лит. На нее про­бо­ва­ли вли­ять че­рез стар­ше­го маль­чи­ка, но он ока­зал­ся та­ким же неп­рек­лон­ным, как мать. Прош­ло нес­коль­ко лет, и вдруг к ней явил­ся муж, и мы все ви­де­ли, как она бро­си­лась ему на шею. Тут же она по­да­ла на уволь­не­ние и ста­ла скла­ды­вать че­мо­да­ны. Вез­де­су­щие сто­ро­жи­хи уз­на­ли, что ему от­ка­за­ли в про­пис­ке, по­то­му что он вер­нул­ся из ла­ге­ря. Все эти го­ды она вра­ла про гор­дость и раз­би­тое сер­д­це, что­бы не по­те­рять ра­бо­ту. Ве­ро­ят­но, это бы­ло мель­чай­шее из мел­ких дел, ина­че ор­га­ны опо­вес­ти­ли бы от­дел кад­ров, что она же­на реп­рес­си­ро­ван­но­го, а ско­рее все­го, он прив­ле­кал­ся не по зна­ме­ни­той пять­де­сят вось­мой статье, а по ка­кой­-ни­будь уго­лов­ной или бы­то­вой. Ос­во­бо­ди­ли его пе­ред са­мой смер­тью Ста­ли­на, так что пов­тор­ным арес­там он уже не под­вер­гал­ся, и я на­де­юсь, что все они сей­час бла­го­ден­с­т­ву­ют. И я се­бе пред­с­тав­ляю, как эти трое за­го­вор­щи­ков - она и двое ис­то­щен­ных де­тей - шеп­та­лись по но­чам: что спра­ши­ва­ли про па­пу… я их от­б­рил… а они ме­ня уго­ва­ри­ва­ли, но я и ви­ду не по­да­ла… дер­жись, смот­ри… лишь бы вер­нул­ся… Отец ког­да-то чи­тал по­ли­тэ­ко­но­мию и был иде­оло­ги­чес­кой звез­дой. Не­сом­нен­но, при та­кой вы­дер­ж­ке он стал звез­дой пер­вой ве­ли­чи­ны. Это один из бес­чис­лен­ных слу­ча­ев, ког­да "по сво­им ар­тил­ле­рия бьет"…

    Отстояв нес­коль­ко ме­ся­цев на Со­фий­ке, я од­наж­ды уз­на­ла, что О. М. пе­ре­ве­ден в Бу­тыр­ки. Там фор­ми­ро­ва­лись эше­ло­ны на вы­сыл­ку в ла­ге­ря. Я бро­си­лась в Бу­тыр­ки уз­на­вать, ког­да да­ют справ­ки лю­дям с фа­ми­ли­ей на "М". В Бу­тыр­ках при­ня­ли толь­ко од­ну пе­ре­да­чу [278], а во вто­рой раз ска­за­ли, что О. М. от­п­рав­лен в ла­герь на пять лет по ре­ше­нию Осо­бо­го со­ве­ща­ния. Это мне под­т­вер­ди­ли и в про­ку­ра­ту­ре, где я то­же от­с­то­яла все по­ло­жен­ные оче­ре­ди. Су­щес­т­во­ва­ли окош­ки, где по­да­ва­ли за­яв­ле­ния, и я по­да­ва­ла за­яв­ле­ния, как все. Ров­но че­рез ме­сяц пос­ле по­да­чи за­яв­ле­ния нам всем со­об­щи­ли, что по­лу­чен от­каз. Та­ков обыч­ный путь же­ны арес­то­ван­но­го, ес­ли она са­ма так удач­ли­ва, что не уго­ди­ла в ла­герь. В глад­кой­, не­сок­ру­ши­мой сте­не, о ко­то­рую мы би­лись, про­де­ла­ли спе­ци­аль­ные окош­ки для по­да­чи за­яв­ле­ний и для по­лу­че­ния спра­вок и от­ка­зов. Из ла­ге­ря я по­лу­чи­ла пись­мо [279] - од­но-един­с­т­вен­ное - и это то­же счи­та­лось боль­шой уда­чей­: ведь я уз­на­ла, где на­хо­дит­ся О. М. Не­мед­лен­но я выс­ла­ла по­сыл­ку, и она вер­ну­лась ко мне "за смер­тью ад­ре­са­та". Че­рез нес­коль­ко ме­ся­цев бра­ту О. М. - Алек­сан­д­ру Эмиль­еви­чу - вы­да­ли справ­ку о смер­ти О. М. Ник­то из мо­их зна­ко­мых жен­щин та­ких спра­вок не по­лу­чал. Не знаю, по­че­му мне бы­ла ока­за­на та­кая ми­лость.

    Незадолго до Двад­ца­то­го съез­да, гу­ляя с Ан­ной Ан­д­ре­ев­ной по Ор­дын­ке, я за­ме­ти­ла нес­лы­хан­ное скоп­ле­ние шпи­ков. Они тор­ча­ли бук­валь­но из каж­дой под­во­рот­ни. "На этот раз не бой­тесь, - ска­за­ла Ан­на Ан­д­ре­ев­на. - Про­ис­хо­дит что-то хо­ро­шее". До нее дош­ли смут­ные слу­хи о пар­тий­ной кон­фе­рен­ции, на ко­то­рой Хру­щев за­чи­тал свое зна­ме­ни­тое пись­мо. Имен­но по по­во­ду этой кон­фе­рен­ции го­род ох­ра­нял­ся тол­па­ми аген­тов, пе­ре­оде­тых в штат­с­кое. Вот тут-то Ан­на Ан­д­ре­ев­на и по­со­ве­то­ва­ла мне схо­дить в Со­юз по­зон­ди­ро­вать поч­ву. Мы уже зна­ли, что вдо­ва Ба­бе­ля и дочь Мей­ер­холь­да по­да­ли на ре­аби­ли­та­цию. Эрен­бург дав­но уже со­ве­то­вал мне пос­ле­до­вать их при­ме­ру, но я не то­ро­пи­лась, а в Со­юз все же пош­ла. Ко мне выс­ко­чил Сур­ков, и по его об­ра­ще­нию я по­ня­ла, что вре­ме­на дей­ст­ви­тель­но пе­ре­ме­ни­лись: так со мной еще ник­то ни­ког­да не раз­го­ва­ри­вал… Пер­вая встре­ча с Сур­ко­вым про­изош­ла в при­ем­ной­, при сек­ре­тар­шах. При­нять ме­ня он обе­щал че­рез нес­коль­ко дней и очень про­сил не уез­жать из Мос­к­вы, не по­го­во­рив с ним. Две или три не­де­ли под­ряд я зво­ни­ла в от­дел кад­ров, и ме­ня неж­но уго­ва­ри­ва­ли по­дож­дать еще. Это оз­на­ча­ло, что Сур­ков еще не по­лу­чил ин­с­т­рук­ций­, как со мной раз­го­ва­ри­вать, и я жда­ла, удив­ля­ясь, как страш­ное мес­то, на­зы­вав­ше­еся "отдел кад­ров", вне­зап­но пе­ре­ме­ни­ло тон. Сви­да­ние на­ко­нец сос­то­ялось, и я уви­де­ла, как Сур­ков ра­ду­ет­ся то­му, что мо­жет го­во­рить, как че­ло­век Он обе­щал по­мочь Ле­ве Гу­ми­ле­ву и сде­лать все, что я про­си­ла, для ме­ня. Бла­го­да­ря Сур­ко­ву я дос­лу­жи­ла до пен­сии, по­то­му что к мо­мен­ту на­ше­го раз­го­во­ра я опять си­де­ла без ра­бо­ты и он об­ра­тил­ся к ми­нис­т­ру прос­ве­ще­ния и рас­ска­зал, что со мной выт­во­ря­ют… Бу­ду­щее пред­с­тав­ля­лось ему ра­дуж­ным; он обе­щал пе­ре­та­щить ме­ня в Мос­к­ву - ком­на­та, про­пис­ка - и за­го­ва­ри­вал о пе­ча­та­нии Ман­дель­ш­та­ма, о его нас­лед­с­т­ве… Для на­ча­ла он про­сил, что­бы я по­да­ла на ре­аби­ли­та­цию. Я до­пы­ты­ва­лась, что бы­ло бы, ес­ли б у Ман­дель­ш­та­ма не ос­та­лось вдо­вы, кто бы тог­да по­дал эту бу­маж­ку, но уп­ря­мить­ся не ста­ла… Вско­ре я по­лу­чи­ла по­вес­т­ку о ре­аби­ли­та­ции по вто­ро­му де­лу 38 го­да [280] и про­ку­рор­ша про­дик­то­ва­ла мне за­яв­ле­ние от­но­си­тель­но ре­аби­ли­та­ции по де­лу 34 го­да: "под­су­ди­мый на­пи­сал сти­хи, но рас­п­рос­т­ра­не­ни­ем их не за­ни­мал­ся"… Это де­ло рас­смат­ри­ва­лось во вре­мя вен­гер­с­ких со­бы­тий­, и в ре­аби­ли­та­ции мне от­ка­за­ли. Сур­ков ре­шил с от­ка­зом не счи­тать­ся и наз­на­чил ко­мис­сию по нас­лед­с­т­ву [281]. Мне вы­да­ли пять ты­сяч за го­ло­ву по­гиб­ше­го. Я раз­де­ли­ла их меж­ду те­ми, кто по­мо­гал нам в 37 го­ду. Та­ков ри­ту­ал воз­в­ра­ще­ния к жиз­ни пи­са­те­лей­, по­гиб­ших в ла­ге­рях. Вто­рой этап - пе­ча­та­ние их книг.

    Препятствий к из­да­нию книг слиш­ком мно­го. Я не знаю, что та­кое кон­ку­рен­ция, ко­то­рой нас пу­га­ют, но от­лич­но ви­де­ла борь­бу за мес­то в об­щес­т­ве, ко­то­рая ве­лась у нас все­ми сред­с­т­ва­ми. Ког­да пош­ли пер­вые слу­хи о ми­ко­янов­с­ких ко­мис­си­ях [282], мно­гим ста­ло не по се­бе - и да­ле­ко не толь­ко тем, кто спо­соб­с­т­во­вал изъ­ятию со­пер­ни­ков. Я слы­ша­ла ше­пот­ки о том, ку­да же де­нут­ся воз­в­ра­щен­цы: а вдруг им за­хо­чет­ся за­нять свои преж­ние мес­та. Сколь­ко но­вых еди­ниц по­на­до­бит­ся в со­вет­с­ких уч­реж­де­ни­ях, что­бы прис­т­ро­ить все эти тол­пы? Ни­ка­кой дра­мы, од­на­ко, не про­изош­ло боль­шин­с­т­во вер­ну­лись в та­ком сос­то­янии, что ни о ка­кой ак­тив­ной де­ятель­нос­ти не по­мыш­ля­ли. Все прош­ло спо­кой­но, и те, кто бо­ял­ся, что им при­дет­ся по­тес­нить­ся, об­лег­чен­но вздох­ну­ли. Иное де­ло ли­те­ра­ту­ра. Тща­тель­но пос­т­ро­ен­ная та­бель ли­те­ра­тур­ных ран­гов под­ле­жит ак­тив­ной ох­ра­не, ина­че рух­нет мно­жес­т­во ус­то­яв­ших­ся ре­пу­та­ций. Вот по­че­му так ста­ра­тель­но про­ти­во­дей­ст­ву­ют из­да­нию книг по­кой­ни­ков. Впро­чем, и с жи­вы­ми пос­ту­па­ют не луч­ше.

    Книга О. М. бы­ла пос­тав­ле­на в план "Биб­ли­оте­ки по­эта" в 56 го­ду. Все чле­ны ред­кол­ле­гии выс­ка­за­лись за из­да­ние. Мне очень пон­ра­ви­лась точ­ка зре­ния Про­кофь­ева - он счи­та­ет, что ни­ка­ко­го по­эта Ман­дель­ш­та­ма не су­щес­т­ву­ет и, что­бы рас­се­ять ил­лю­зию, на­до его из­дать. К нес­час­тью, он, ви­ди­мо, не спо­со­бен сто­ять на та­кой бла­го­род­ной по­зи­ции и не прек­ра­ща­ет борь­бу с из­да­ни­ем. Ор­лов, глав­ный ре­дак­тор "Биб­ли­оте­ки", не знал, что ему при­дет­ся встре­тить­ся с ак­тив­ным про­ти­во­дей­ст­ви­ем, и пи­сал мне лю­без­ные пись­ма, но, со­об­ра­зив, что из­да­ние мо­жет пов­лечь за со­бой не­ко­то­рые неп­ри­ят­нос­ти, быс­т­ро от­с­ту­пил­ся и, за­од­но, прек­ра­тил пе­ре­пис­ку. Да что го­во­рить об Ор­ло­ве - круп­ном чи­нов­ни­ке, ко­то­рый к то­му же впол­не рав­но­ду­шен к по­эзии Ман­дель­ш­та­ма. Го­раз­до серь­ез­нее по­зи­ция нас­то­ящих лю­би­те­лей его по­эзии, лю­дей ав­то­ри­тет­ных, не­за­ви­си­мых и от­нюдь не бю­рок­ра­тов. Двое из них, луч­шие из сох­ра­нив­ших­ся пред­с­та­ви­те­лей раз­г­ром­лен­ных по­ко­ле­ний­, объ­яс­ни­ли мне, что Ор­лов со­вер­шен­но прав, не из­да­вая О. М., на что фор­маль­но он име­ет все воз­мож­нос­ти. "Этим мо­гут вос­поль­зо­вать­ся его вра­ги - на его мес­то за­рят­ся мно­гие: его сни­мут и по­гиб­нет куль­тур­ное из­да­тель­с­т­во"… Це­ной от­ка­за от из­да­ния Ман­дель­ш­та­ма он сох­ра­нит свое по­ло­же­ние и вы­пол­нит план из­да­ния по­этов двад­ца­тых, трид­ца­тых и со­ро­ко­вых го­дов прош­ло­го ве­ка, в ко­то­рых учас­т­ву­ют оба че­ло­ве­ка, ко­то­рых я ци­ти­ро­ва­ла. В этом пе­реп­ле­те­нии лич­ных и груп­по­вых ин­те­ре­сов, борь­бы за за­ня­тые мес­та и за кус­ки го­су­дар­с­т­вен­но­го пи­ро­га мне не ра­зоб­рать­ся. Един­с­т­вен­ное, что бы мне сле­до­ва­ло сде­лать, - са­мой и за свой счет из­дать Ман­дель­ш­та­ма, что не­воз­мож­но по на­шим ус­ло­ви­ям. И я по­ни­маю, что мне не при­дет­ся уви­деть его кни­гу, так как мои дни то­же идут к кон­цу. Ме­ня уте­ша­ют толь­ко сло­ва Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны, что О. М. в изоб­ре­те­нии Гу­тен­бер­га не нуж­да­ет­ся. В ка­ком-то смыс­ле мы дей­ст­ви­тель­но жи­вем в до­пе­чат­ную эпо­ху: чи­та­те­лей сти­хов ста­но­вит­ся все боль­ше и сти­хи по всей стра­не хо­дят в спис­ках. И все же я хо­те­ла бы уви­деть кни­гу, ко­то­рую я не уви­жу [283].

    

    

    Журналисты из "Прав­ды" - "прав­дис­ты", как мы их на­зы­ва­ли, - рас­ска­зы­ва­ли Шклов­с­ко­му: в ЦК при них го­во­ри­ли, что у Ман­дель­ш­та­ма, ока­зы­ва­ет­ся, не бы­ло ни­ка­ко­го де­ла… Раз­го­вор этот про­изо­шел в кон­це де­каб­ря 1938 или в на­ча­ле ян­ва­ря 1939 го­да, вско­ре пос­ле сня­тия Ежо­ва, и оз­на­чал: вот, что он нат­во­рил… Я со­об­ра­зи­ла это и сде­ла­ла вы­вод: зна­чит, О. М. умер…

    Прошло еще нем­но­го вре­ме­ни, и ме­ня выз­ва­ли по­вес­т­кой в поч­то­вое от­де­ле­ние у Ни­кит­с­ких во­рот. Там мне вер­ну­ли по­сыл­ку. "За смер­тью ад­ре­са­та", - со­об­щи­ла поч­то­вая ба­рыш­ня. Вос­ста­но­вить да­ту воз­в­ра­ще­ния по­сыл­ки лег­че лег­ко­го - в этот са­мый день га­зе­ты опуб­ли­ко­ва­ли пер­вый ог­ром­ный спи­сок пи­са­те­лей­, наг­раж­ден­ных ор­де­на­ми [284].

    Евгений Яков­ле­вич по­ехал в этот праз­д­нич­ный день в Лав­ру­шин­с­кий пе­ре­улок, что­бы со­об­щить Шклов­с­ким. Вик­то­ра выз­ва­ли сни­зу, из квар­ти­ры, ка­жет­ся, Ка­та­ева, где по­пут­чи­ки вмес­те с Фа­де­евым вспрыс­ки­ва­ли пра­ви­тель­с­т­вен­ную ми­лость. Это тог­да Фа­де­ев про­лил пьяную сле­зу: ка­ко­го мы унич­то­жи­ли по­эта!… Праз­д­ник но­вых ор­де­но­нос­цев по­лу­чил прив­кус не­ле­галь­ных, за­та­ив­ших­ся по­ми­нок. Мне толь­ко не­яс­но, кто из них, кро­ме Шклов­с­ко­го [285], до кон­ца соз­на­вал, что та­кое унич­то­же­ние че­ло­ве­ка. Ведь боль­шин­с­т­во из них при­над­ле­жа­ли к по­ко­ле­нию, пе­рес­мот­рев­ше­му цен­нос­ти и бо­ров­ше­му­ся за "но­вое". Это они про­то­ри­ли путь силь­ной лич­нос­ти, дик­та­то­ру, ко­то­рый­, дей­ст­вуя по сво­ему ус­мот­ре­нию, мо­жет ка­рать и ми­ло­вать, ста­вить це­ли и вы­би­рать сред­с­т­ва для их дос­ти­же­ния.

    В июне со­ро­ко­во­го го­да бра­та О. М., Шу­ру, выз­ва­ли в загс Ба­уман­с­ко­го рай­она и вру­чи­ли ему для ме­ня сви­де­тель­с­т­во о смер­ти О. М. Воз­раст - 47 лет, да­та смер­ти - 27 де­каб­ря 1938 го­да. При­чи­на смер­ти - па­ра­лич сер­д­ца. Это мож­но пе­реф­ра­зи­ро­вать: он умер, по­то­му что умер. Ведь па­ра­лич сер­д­ца это и есть смерть… И еще при­бав­ле­но: ар­те­ри­ос­к­ле­роз. И я вспом­ни­ла, что го­во­рил Клю­ев о сво­их ран­них се­ди­нах.

    Выдача сви­де­тель­с­т­ва о смер­ти бы­ла не пра­ви­лом, а ис­к­лю­че­ни­ем. Граж­дан­с­кая смерть - ссыл­ка или, еще точ­нее, арест - по­то­му что сам факт арес­та оз­на­чал ссыл­ку и осуж­де­ние, - при­рав­ни­ва­лась, оче­вид­но, к фи­зи­чес­кой смер­ти и яв­ля­лась пол­ным изъ­яти­ем из жиз­ни. Ник­то не со­об­щал близ­ким, ког­да уми­рал ла­гер­ник или арес­тант: вдов­с­т­во и си­рот­с­т­во на­чи­на­лось с мо­мен­та арес­та. Иног­да жен­щи­нам в про­ку­ра­ту­ре, со­об­щив о де­ся­ти­лет­ней ссыл­ке му­жа, го­во­ри­ли: мо­же­те вы­хо­дить за­муж… Ник­то не бес­по­ко­ил­ся, как сог­ла­со­вать та­кое лю­без­ное раз­ре­ше­ние с офи­ци­аль­ным при­го­во­ром, ко­то­рый от­нюдь не оз­на­чал смерть. Как я уже го­во­ри­ла, я не знаю, по­че­му мне ока­за­ли та­кую ми­лость и вы­да­ли "сви­де­тель­с­т­во о смер­ти". Нет ли в этом ка­кой­-то по­доп­ле­ки?

    В тех ус­ло­ви­ях смерть бы­ла един­с­т­вен­ным вы­хо­дом. Ког­да я уз­на­ла о смер­ти О. М., мне пе­рес­та­ли снить­ся зло­ве­щие сны. "Осип Эмиль­евич хо­ро­шо сде­лал, что умер, - ска­зал мне впос­лед­с­т­вии Ка­зар­нов­с­кий­, - ина­че он бы по­ехал на Ко­лы­му". Сам Ка­зар­нов­с­кий про­вел ссыл­ку на Ко­лы­ме и в 44 го­да явил­ся в Таш­кент. Он жил без про­пис­ки и без хлеб­ных кар­то­чек, пря­тал­ся от ми­ли­ции, бо­ял­ся всех и каж­до­го, за­пой­но пил и за от­сут­с­т­ви­ем обу­ви но­сил кро­шеч­ные ка­лош­ки мо­ей по­кой­ной ма­те­ри. Они приш­лись ему впо­ру, по­то­му что у не­го не бы­ло паль­цев на но­гах. Он от­мо­ро­зил их в ла­ге­ре и от­ру­бил то­по­ром, что­бы не за­бо­леть за­ра­же­ни­ем кро­ви. Ког­да ла­гер­ни­ков го­ня­ли в ба­ню, во влаж­ном воз­ду­хе пред­бан­ни­ка белье за­мер­за­ло и сту­ча­ло, как жесть. Не­дав­но я слы­ша­ла спор: кто вы­жи­вал в ла­ге­рях - ра­бо­тя­ги или те, кто от ра­бо­ты ук­ло­нял­ся. Ра­бо­тав­шие над­ры­ва­лись, а ук­ло­няв­ши­еся про­па­да­ли из-за не­дос­тат­ка хле­ба. Мне, не имев­шей ни до­во­дов, ни сво­их наб­лю­де­ний и при­ме­ров в за­щи­ту той или дру­гой те­ории, бы­ло яс­но, что вы­ми­ра­ли и те и дру­гие. Нем­но­го­чис­лен­ные лю­ди, ко­то­рые вы­жи­ва­ли, сос­тав­ля­ли ис­к­лю­че­ние. Ина­че го­во­ря, спор на­по­ми­нал сказ­ку о рус­ском бо­га­ты­ре на пе­ре­путье трех до­рог, из ко­то­рых каж­дая гро­зит ги­белью. Ос­нов­ное свой­ст­во рус­ской ис­то­рии, неп­ре­хо­дя­щее, пос­то­ян­ное, что бо­га­ты­рю и не­бо­га­ты­рю вся­кая до­ро­га гро­зит ги­белью, из ко­то­рой он мо­жет лишь слу­чай­но вы­вер­нуть­ся. Я удив­ля­юсь не это­му, а то­му, что кое-кто из сла­бых лю­дей дей­ст­ви­тель­но ока­зал­ся бо­га­ты­рем и сох­ра­нил не толь­ко жизнь, но и свет­лый ум, и па­мять. Та­ких лю­дей я знаю и ра­да бы пе­ре­чис­лить их име­на, но еще не сто­ит, и по­то­му по­мя­ну то­го, ко­го мы все уже зна­ем, - Сол­же­ни­цы­на.

    Казарновский сох­ра­нил толь­ко жизнь и раз­роз­нен­ные вос­по­ми­на­ния. В ста­ци­онар­ный ла­герь он по­пал зи­мой и за­пом­нил, что это бы­ло го­лое мес­то: ос­ва­ива­лись но­вые пло­ща­ди для ог­ром­но­го по­то­ка ка­тор­жан. Там не сто­яло ни од­ной пос­т­рой­ки, ни од­но­го ба­ра­ка. Жи­ли в па­лат­ках и са­ми стро­или се­бе тюрь­му и ба­ра­ки. Ос­ва­ива­ли но­вую зем­лю для но­вых по­се­лен­цев.

    Я слы­ша­ла, что из Вла­ди­вос­то­ка на Ко­лы­му от­п­рав­ля­ли толь­ко мо­рем. Бух­та за­мер­за­ет, хо­тя и до­воль­но поз­д­но. Ка­ким об­ра­зом по­пал Ка­зар­нов­с­кий зи­мой на Ко­лы­му? Ведь на­ви­га­ция дол­ж­на бы­ла прек­ра­тить­ся… Или пер­вый его ста­ци­онар­ный ла­герь на­хо­дил­ся не на Ко­лы­ме и его от­п­ра­ви­ли эта­пом ку­да-ни­будь не­по­да­ле­ку, что­бы раз­г­ру­зить пе­ре­сыль­ный ла­герь, так на­зы­ва­емую "пе­ре­сыл­ку", на­би­тую до от­ка­за при­бы­ва­ющи­ми на по­ез­дах ссыль­ны­ми?… Это­го мне вы­яс­нить не уда­лось - в боль­ном моз­гу Ка­зар­нов­с­ко­го все пе­ре­пу­та­лось. А меж­ду тем для да­ти­ров­ки смер­ти О. М. мне сле­до­ва­ло бы знать, в ка­кой мо­мент Ка­зар­нов­с­кий по­ки­нул "пе­ре­сыл­ку".

    Казарновский был пер­вым бо­лее или ме­нее дос­то­вер­ным вес­т­ни­ком с то­го све­та. За­дол­го до его по­яв­ле­ния я уже слы­ша­ла от вер­нув­ших­ся, что Ка­зар­нов­с­кий дей­ст­ви­тель­но на­хо­дил­ся в од­ной пар­тии с О. М. В "пе­ре­сыл­ке" они жи­ли вмес­те, и как буд­то Ка­зар­нов­с­кий чем-то да­же по­мог О. М. На­ры они за­ни­ма­ли в од­ном ба­ра­ке, поч­ти ря­дом… Вот по­че­му я в те­че­ние трех ме­ся­цев пря­та­ла Ка­зар­нов­с­ко­го от ми­ли­ции и мед­лен­но вы­лу­щи­ва­ла те све­де­ния, ко­то­рые он до­нес до Таш­кен­та. Па­мять его прев­ра­ти­лась в ог­ром­ный про­кис­ший блин, в ко­то­ром ре­алии и фак­ты ка­тор­ж­но­го бы­та спек­лись с не­бы­ли­ца­ми, фан­та­зи­ями, ле­ген­да­ми и вы­дум­ка­ми. Я уже зна­ла, что та­кая бо­лезнь па­мя­ти - не ин­ди­ви­ду­аль­ная осо­бен­ность нес­час­т­но­го Ка­зар­нов­с­ко­го и что здесь де­ло не в вод­ке. Та­ко­во бы­ло свой­ст­во поч­ти всех ла­гер­ни­ков, ко­то­рых мне приш­лось ви­деть пер­вы­ми - для них не су­щес­т­во­ва­ло дат и те­че­ния вре­ме­ни, они не про­во­ди­ли стро­гих гра­ниц меж­ду фак­та­ми, сви­де­те­ля­ми ко­то­рых они бы­ли, и ла­гер­ны­ми ле­ген­да­ми. Мес­та, наз­ва­ния и те­че­ние со­бы­тий спу­ты­ва­лись в па­мя­ти этих пот­ря­сен­ных лю­дей в клу­бок, и рас­пу­тать его я не мог­ла. Боль­шин­с­т­во ла­гер­ных рас­ска­зов, ка­ки­ми они мне пред­с­та­ви­лись сна­ча­ла, - это нес­вяз­ный пе­ре­чень яр­ких ми­нут, ког­да рас­сказ­чик на­хо­дил­ся на краю ги­бе­ли и все-та­ки чу­дом сох­ра­нил­ся в жи­вых. Ла­гер­ный быт рас­сы­пал­ся у них на та­кие вспыш­ки, от­пе­ча­тав­ши­еся в па­мя­ти в до­ка­за­тель­с­т­во то­го, что сох­ра­нить жизнь бы­ло не­воз­мож­но, но во­ля че­ло­ве­ка к жиз­ни та­ко­ва, что ее умуд­ря­лись сох­ра­нять. И в ужа­се я го­во­ри­ла се­бе, что мы вой­дем в бу­ду­щее без лю­дей­, ко­то­рые смо­гут зас­ви­де­тель­с­т­во­вать, что бы­ло прош­лое. И сна­ру­жи, и за ко­лю­чей ог­ра­дой все мы по­те­ря­ли па­мять. Но ока­за­лось, что су­щес­т­во­ва­ли лю­ди, с са­мо­го на­ча­ла пос­та­вив­шие се­бе за­да­чей не прос­то сох­ра­нить жизнь, но стать сви­де­те­ля­ми. Это - бес­по­щад­ные хра­ни­те­ли ис­ти­ны, рас­т­во­рив­ши­еся в мас­се ка­тор­жан, но толь­ко до по­ры до вре­ме­ни. Там, на ка­тор­ге, их, ка­жет­ся, сох­ра­ни­лось боль­ше, чем на боль­шой зем­ле, где слиш­ком мно­гие под­да­лись ис­ку­ше­нию при­ми­рить­ся с жиз­нью и спо­кой­но до­жить свои го­ды. Ра­зу­ме­ет­ся, та­ких лю­дей с яс­ной го­ло­вой не так уж мно­го, но то, что они уце­ле­ли, яв­ля­ет­ся луч­шим до­ка­за­тель­с­т­вом, что пос­лед­няя по­бе­да всег­да при­над­ле­жит доб­ру, а не злу.

    Казарновский к этим ге­ро­ичес­ким лю­дям не при­над­ле­жал, и я выс­лу­ша­ла бес­ко­неч­ные его рас­ска­зы и, отоб­рав кру­пи­цы ис­ти­ны, уз­на­ла чуть-чуть, мень­ше ма­ло­го, о ла­гер­ной жиз­ни О. М. Сос­тав пе­ре­сыль­ных ла­ге­рей всег­да те­ку­чий­, но вна­ча­ле ба­рак, ку­да они по­па­ли, был за­се­лен ин­тел­ли­ген­та­ми из Мос­к­вы и Ле­нин­г­ра­да - пять­де­сят вось­мой стать­ей. Это очень об­лег­ча­ло жизнь. Ста­рос­та­ми ба­ра­ков, как и пов­сю­ду в те го­ды, наз­на­ча­ли уго­лов­ни­ков, но не ря­до­вых во­ров, а тех, кто и на во­ле был свя­зан с ор­га­на­ми. Этот "млад­ший ко­ман­д­ный сос­тав" ла­ге­рей от­ли­чал­ся край­ней жес­то­кос­тью, и "пять­де­сят вось­мая" от них очень стра­да­ла, не мень­ше, чем от нас­то­яще­го на­чаль­с­т­ва, с ко­то­рым они, впро­чем, соп­ри­ка­са­лись ре­же. О. М. всег­да от­ли­чал­ся нер­в­ной под­виж­нос­тью, и вся­кое вол­не­ние у не­го вы­ра­жа­лось в бе­гот­не из уг­ла в угол. Здесь, в пе­ре­сыль­ном ла­ге­ре, эти ме­та­ния и эта мо­тор­ная воз­бу­ди­мость слу­жи­ли по­во­дом для веч­ных на­па­док на не­го со сто­ро­ны вся­чес­ко­го на­чаль­с­т­ва. А во дво­ре он час­то под­бе­гал к зап­ре­щен­ным зо­нам - к ог­ра­де и ох­ра­ня­емым учас­т­кам, и стра­жа с кри­ка­ми, прок­ля­ти­ями и ма­том от­го­ня­ла его прочь. Рас­сказ о том, что его из­би­ли уго­лов­ни­ки, не под­т­вер­дил­ся ни­кем из де­ся­ти сви­де­те­лей. По­хо­же, что это ле­ген­да.

    Одежды в пе­ре­сыль­ном ла­ге­ре не вы­да­ва­ли - да и где ее вы­да­ют? - и он за­мер­зал в сво­ем ко­жа­ном, уже ус­пев­шем прев­ра­тить­ся в лох­мотья паль­то, хо­тя, как го­во­рил Ка­зар­нов­с­кий­, са­мые страш­ные мо­ро­зы гря­ну­ли уже пос­ле его смер­ти - их он не ис­пы­тал. И в этом для ме­ня есть эле­мент да­ти­ров­ки.

    О. М. поч­ти ни­че­го не ел, бо­ял­ся еды, как, впос­лед­с­т­вии, Зо­щен­ко, те­рял свой хлеб­ный па­ек, пу­тал ко­тел­ки… В пе­ре­сыль­ном ла­ге­ре, по сло­вам Ка­зар­нов­с­ко­го, был ла­рек, где про­да­ва­ли та­бак и, ка­жет­ся, са­хар. Но от­ку­да взять день­ги? К то­му же страх еды у О. М. рас­п­рос­т­ра­нял­ся на ларь­ко­вые про­дук­ты и са­хар, и он при­ни­мал еду толь­ко из рук Ка­зар­нов­с­ко­го… Бла­гос­ло­вен­ная гряз­ная ла­гер­ная ла­донь, на ко­то­рой ле­жит ку­со­чек са­ха­ру, и О. М. мед­лит при­нять этот пос­лед­ний дар… Но прав­ду ли го­во­рил Ка­зар­нов­с­кий­? Не вы­ду­мал ли он эту де­таль?

    Кроме стра­ха еды и неп­ре­рыв­но­го мо­тор­но­го бес­по­кой­ст­ва, Ка­зар­нов­с­кий от­ме­тил бре­до­вую идею О. М., ко­то­рая для не­го ха­рак­тер­на и вы­ду­ма­на быть не мог­ла: О. М. те­шил се­бя на­деж­дой­, что ему об­лег­чат жизнь, по­то­му что Ро­мен Рол­лан на­пи­шет о нем Ста­ли­ну. Кро­шеч­ная эта чер­точ­ка до­ка­зы­ва­ет мне, что Ка­зар­нов­с­кий дей­ст­ви­тель­но об­щал­ся с Ман­дель­ш­та­мом. Во вре­мя во­ро­неж­с­кой ссыл­ки мы чи­та­ли в га­зе­тах о при­ез­де Ро­ме­на Рол­ла­на [286] с суп­ру­гой в Мос­к­ву и об их встре­че со Ста­ли­ным. О. М. знал Май­ю Ку­да­ше­ву и он взды­хал: "Май­я бе­га­ет по Мос­к­ве. На­вер­ное, ей рас­ска­за­ли про ме­ня. Что ему сто­ит по­го­во­рить обо мне со Ста­ли­ным, что­бы он ме­ня от­пус­тил"… О. М. ни­как не мог по­ве­рить, что про­фес­си­ональ­ные гу­ма­нис­ты не ин­те­ре­су­ют­ся от­дель­ны­ми судь­ба­ми, а толь­ко че­ло­ве­чес­т­вом в це­лом, и на­деж­да в бе­зыс­ход­ном по­ло­же­нии воп­ло­ти­лась у не­го в име­ни Ро­ме­на Рол­ла­на. А для ме­ня это имя пос­лу­жи­ло до­ка­за­тель­с­т­вом, что Ка­зар­нов­с­кий не впол­не ут­ра­тил па­мять.

    А про Ро­ме­на Рол­ла­на при­бав­лю для спра­вед­ли­вос­ти, что, при­ехав в Мос­к­ву, он, ка­жет­ся, ис­х­ло­по­тал об­лег­че­ние учас­ти "сло­вар­ни­кам". Так, во вся­ком слу­чае, го­во­ри­ли… Но это не ме­ня­ет мо­его мне­ния о "гу­ма­нис­тах" по про­фес­сии… Под­лин­ный гу­ма­низм все зна­ет, и ему до все­го есть де­ло: ру­ка да­юще­го да не ос­ку­де­ет…

    И вот еще ха­рак­тер­ный штрих из рас­ска­зов Ка­зар­нов­с­ко­го: О. М. не сом­не­вал­ся в том, что я в ла­ге­ре. Он умо­лял Ка­зар­нов­с­ко­го, что­бы тот, ес­ли вер­нет­ся, ра­зыс­кал ме­ня: "Поп­ро­си­те Лит­фонд, что­бы ей по­мог­ли"… Всю жизнь О. М., как ка­тор­ж­ник к тач­ке, был при­ко­ван к пи­са­тель­с­ким ор­га­ни­за­ци­ям и без их сан­к­ции не по­лу­чил ни еди­но­го ку­соч­ка хле­ба. Ка­кой ни стре­мил­ся ос­во­бо­дить­ся от этой за­ви­си­мос­ти, ему это не уда­ва­лось: у нас та­кие ве­щи не до­пус­ка­ют­ся, это не­вы­год­но пра­ви­те­лям… Вот по­че­му и для ме­ня он на­де­ял­ся толь­ко на по­мощь Лит­фон­да. Моя же судь­ба сло­жи­лась ина­че, и во вре­мя вой­ны, ког­да про нас за­бы­ли, мне уда­лось уй­ти в дру­гую сфе­ру, и по­это­му сох­ра­ни­ла я жизнь и па­мять.

    Иногда, в свет­лые ми­ну­ты, О. М. чи­тал ла­гер­ни­кам сти­хи, и, ве­ро­ят­но, кое-кто их за­пи­сы­вал. Мне приш­лось ви­деть "альбо­мы" с его сти­ха­ми, хо­див­ши­ми по ла­ге­рям. Од­наж­ды ему рас­ска­за­ли, что в ка­ме­ре смер­т­ни­ков в Ле­фор­то­ве - в го­ды тер­ро­ра там си­де­ли впе­ре­меш­ку - ви­де­ли на­ца­ра­пан­ные на сте­не стро­ки: "Не­уже­ли я нас­то­ящий И дей­ст­ви­тель­но смерть при­дет?" Уз­нав об этом, О. М. раз­ве­се­лил­ся и нес­коль­ко дней был спо­кой­нее.

    На ра­бо­ты - да­же внут­ри­ла­гер­ные, вро­де при­бор­ки - его не по­сы­ла­ли. Да­же в ис­то­щен­ной до пре­де­ла тол­пе он вы­де­лял­ся сво­им пло­хим сос­то­яни­ем. По це­лым дням он сло­нял­ся без де­ла, нав­ле­кая на се­бя уг­ро­зы, мат и прок­ля­тия все­воз­мож­но­го на­чаль­с­т­ва. В от­сев он по­пал поч­ти сра­зу и очень огор­чил­ся. Ему ка­за­лось, что в ста­ци­онар­ном ла­ге­ре все же бу­дет лег­че, хо­тя опыт­ные лю­ди убеж­да­ли его в про­тив­ном.

    Однажды О. М. ус­лы­шал, что в пе­ре­сыль­ном ла­ге­ре на­хо­дит­ся че­ло­век по фа­ми­лии Ха­зин, и поп­ро­сил Ка­зар­нов­с­ко­го пой­ти с ним отыс­кать его, что­бы уз­нать, не при­хо­дит­ся ли он мне род­с­т­вен­ни­ком. Мы ока­за­лись прос­то од­но­фа­миль­ца­ми. Этот Ха­зин, проч­тя ме­му­ары Эрен­бур­га, на­пи­сал ему, и мне уда­лось с ним встре­тить­ся. Су­щес­т­во­ва­ние Ха­зи­на - еще од­но до­ка­за­тель­с­т­во, что Ка­зар­нов­с­кий дей­ст­ви­тель­но был с Ман­дель­ш­та­мом. Сам Ха­зин О. М. ви­дел два ра­за: ког­да О. М. при­шел к не­му с Ка­зар­нов­с­ким и, вто­рич­но, ког­да он свел его к ла­гер­ни­ку, ко­то­рый его ра­зыс­ки­вал.

    Хазин го­во­рит, что встре­ча О. М. с этим ра­зыс­ки­ва­ющим его че­ло­ве­ком бы­ла очень тро­га­тель­ной. Ему за­пом­ни­лось, буд­то фа­ми­лия это­го че­ло­ве­ка бы­ла Хинт и что он был ла­тыш, ин­же­нер по про­фес­сии. Хин­та пе­ре­сы­ла­ли из ла­ге­ря, где он на­хо­дил­ся уже нес­коль­ко лет, в Мос­к­ву, на пе­рес­мотр. Та­кие пе­рес­мот­ры обыч­но кон­ча­лись в те го­ды тра­ги­чес­ки. Кто был Хинт [287], я не знаю. Ха­зи­ну по­ка­за­лось, буд­то он школь­ный то­ва­рищ О. М. и ле­нин­г­ра­дец. В пе­ре­сыл­ке Хинт про­был лишь нес­коль­ко дней. И Ка­зар­нов­с­кий за­пом­нил, что О. М. с по­мощью Ха­зи­на на­шел ка­ко­го-то ста­ро­го то­ва­ри­ща.

    По све­де­ни­ям Ха­зи­на, Ман­дель­ш­там умер во вре­мя сып­но­го ти­фа, а Ка­зар­нов­с­кий эпи­де­мии ти­фа не упо­ми­нал, меж­ду тем она бы­ла и я о ней слы­ша­ла от ря­да лиц. Мне сле­до­ва­ло бы при­нять ме­ры, что­бы ра­зыс­кать Хин­та, но в на­ших ус­ло­ви­ях это не­воз­мож­но - ведь не мо­гу же я дать объ­яв­ле­ние в га­зе­ту, что ра­зыс­ки­ваю та­ко­го-то че­ло­ве­ка, ви­дев­ше­го в ла­ге­ре мо­его му­жа… Сам Ха­зин че­ло­век при­ми­тив­ный. Он хо­тел поз­на­ко­мить­ся с Эрен­бур­гом, что­бы рас­ска­зать ему о сво­их вос­по­ми­на­ни­ях на­ча­ла ре­во­лю­ции, в ко­то­рой он учас­т­во­вал вмес­те со сво­ими брать­ями, ка­жет­ся, че­кис­та­ми. Имен­но этот пе­ри­од сох­ра­нил­ся у не­го в па­мя­ти, и все раз­го­во­ры со мной он пы­тал­ся свес­ти на свой бы­лой ге­ро­изм…

    Возвращаюсь к рас­ска­зам Ка­зар­нов­с­ко­го. Од­наж­ды, нес­мот­ря на кри­ки и по­ну­ка­ния, О. М. не со­шел с нар. В те дни мо­роз креп­чал - это един­с­т­вен­ная да­ти­ров­ка, ко­то­рой я до­би­лась. Всех пог­на­ли чис­тить снег, а О. М. ос­тал­ся один. Че­рез нес­коль­ко дней его сня­ли с нар и увез­ли в боль­ни­цу. Вско­ре Ка­зар­нов­с­кий ус­лы­шал, что О. М. умер и его по­хо­ро­ни­ли, вер­нее, бро­си­ли в яму… Хо­ро­ни­ли, ра­зу­ме­ет­ся, без гро­бов, раз­де­ты­ми, ес­ли не го­лы­ми, что­бы не про­па­да­ло доб­ро, по нес­коль­ко че­ло­век в од­ну яму - по­кой­ни­ков всег­да хва­та­ло - и каж­до­му к но­ге при­вя­зы­ва­ли бир­ку с но­мер­ком.

    Это еще не худ­ший ва­ри­ант смер­ти, и я хо­чу ве­рить, что рас­сказ Ка­зар­нов­с­ко­го со­от­вет­с­т­ву­ет дей­ст­ви­тель­нос­ти. Не срав­нишь ведь это со смер­тью Нар­бу­та. Про не­го го­во­рят, что в пе­ре­сыль­ном он был ас­се­ни­за­то­ром, то есть чис­тил выг­реб­ные ямы, и по­гиб с дру­ги­ми ин­ва­ли­да­ми на взор­ван­ной бар­же. Бар­жу взор­ва­ли, что­бы ос­во­бо­дить ла­герь от ин­ва­ли­дов. Для раз­г­руз­ки. Та­кие слу­чаи, ка­жет­ся, бы­ва­ли… Па­вел, быв­ший вор-ре­ци­ди­вист, ко­то­рый но­сил мне во­ду и дро­ва в Та­ру­се, рас­ска­зал од­наж­ды по соб­с­т­вен­ной ини­ци­ати­ве, что ему приш­лось слы­шать взрыв, до­нес­ший­ся с мо­ря, и ви­деть пог­ру­жа­ющу­юся в во­ду бар­жу, на ко­то­рой­, по слу­хам, на­хо­ди­лась "пять­де­сят вось­мая", ин­ва­ли­ды из "по­ли­тиц­ких". Лю­ди, ко­то­рые во что бы то ни ста­ло же­ла­ют и сей­час для все­го ис­кать оп­рав­да­ний­, а та­ких сре­ди быв­ших зэ­ков мно­го, убеж­да­ют ме­ня, что взор­ва­ли толь­ко од­ну бар­жу, а на­чаль­ни­ка ла­ге­ря, ко­то­рый со­вер­шил та­кое без­за­ко­ние, по­том рас­стре­ля­ли. Это дей­ст­ви­тель­но уми­ли­тель­ная кон­цов­ка, но ме­ня она по­че­му-то не уми­ля­ет.

    Большинство из­вес­т­ных мне лю­дей умер­ли в ла­ге­рях поч­ти сра­зу. Лю­ди гу­ма­ни­тар­ных про­фес­сий ед­ва ли мог­ли там вы­жить, да и жить не сто­ило. К че­му тя­нуть жизнь, ес­ли смерть при­хо­дит на вы­руч­ку? Что да­ли бы нес­коль­ко до­ба­воч­ных дней Мар­гу­ли­су, ко­то­ро­му пок­ро­ви­тель­с­т­во­ва­ла шпа­на за то, что он по но­чам рас­ска­зы­вал им ро­ма­ны Дю­ма? Он на­хо­дил­ся вмес­те со Свя­то­пол­ком-Мир­с­ким, ко­то­рый поч­ти сра­зу до­шел до пол­но­го ис­то­ще­ния и то­же ско­ро умер. Сла­ва Бо­гу, что лю­ди смер­т­ны, но жить и там, за про­во­ло­кой­, сто­ило, что­бы за­пом­нить и рас­ска­зать лю­дям. Мо­жет, это ос­та­но­вит их в дни, ког­да им за­хо­чет­ся пов­то­рить на­ши бе­зум­с­т­ва.

    Вторым дос­то­вер­ным сви­де­те­лем был би­олог Мер­ку­лов, ко­то­ро­го О. М. про­сил в слу­чае ос­во­бож­де­ния зай­ти к Эрен­бур­гу и рас­ска­зать о его пос­лед­них ла­гер­ных днях - он по­ни­мал, что сам вы­жить не смо­жет. Его рас­сказ я пе­ре­даю со слов Эрен­бур­га, ко­то­рый к мо­ему при­ез­ду из Таш­кен­та ус­пел кое-что за­быть; в час­т­нос­ти, он на­зы­вал М. аг­ро­но­мом, по­то­му что тот по ос­во­бож­де­нии, что­бы ук­рыть­ся по­даль­ше, ра­бо­тал аг­ро­но­мом. В ос­нов­ном све­де­ния М. сов­па­да­ют с рас­ска­за­ми Ка­зар­нов­с­ко­го. Он счи­тал, что О. М. умер в пер­вый же год, до от­к­ры­тия на­ви­га­ции, то есть до мая или июня 39 го­да. М. до­воль­но под­роб­но пе­ре­дал раз­го­вор с вра­чом, на счас­тье, то­же ссыль­ным и по­нас­лыш­ке знав­шим Ман­дель­ш­та­ма. Врач го­во­рил, что спас­ти О. М. не уда­лось из-за не­ве­ро­ят­но­го ис­то­ще­ния. Это под­т­вер­ж­да­ет­ся со­об­ще­ни­ем Ка­зар­нов­с­ко­го о том, что О. М. бо­ял­ся есть, хо­тя, ко­неч­но, ла­гер­ная пи­ща бы­ла та­кая, что лю­ди, от­нюдь не бо­яв­ши­еся есть, прев­ра­ща­лись в те­ни. В боль­ни­це О. М. про­ле­жал все­го нес­коль­ко дней, а М. встре­тил вра­ча сра­зу пос­ле смер­ти О. М.

    О. М. пра­виль­но ука­зал би­оло­гу М. на Эрен­бур­га, про­ся его со­об­щить Илье Гри­горь­еви­чу о сво­их пос­лед­них днях, по­то­му что ник­то дру­гой из со­вет­с­ких пи­са­те­лей­, ис­к­лю­чая Шклов­с­ко­го, не при­нял бы в те го­ды та­ко­го пос­лан­ца. А к пи­са­те­лям-па­ри­ям сам пос­ла­нец не ре­шил­ся бы зай­ти, что­бы вто­рич­но не уго­дить на тот свет.

    Люди, от­быв свои пя­ти­лет­ние и де­ся­ти­лет­ние сро­ки, то есть от­де­лав­шись, по на­шим по­ня­ти­ям, ми­ни­му­мом, ос­та­ва­лись обыч­но на мес­те, доб­ро­воль­но или по­не­во­ле, и си­де­ли, при­та­ив­шись, в сво­их мед­вежь­их уг­лах. Пос­ле вой­ны мно­гие вто­рич­но по­па­ли в ла­ге­ря, а наш сло­варь и на­ши пра­во­вые по­ня­тия обо­га­ти­лись не­ве­ро­ят­ным сло­вом "пов­тор­ник". Вот по­че­му из ла­гер­но­го при­зы­ва 37-38 го­дов вы­жи­ли толь­ко еди­ни­цы из мо­ло­де­жи, ра­но на­чав­шей ла­гер­ные ски­та­ния, и мне приш­лось го­во­рить лишь с нем­но­ги­ми, стол­к­нув­ши­ми­ся там с О. М. Но слух о его судь­бе ши­ро­ко раз­нес­ся по ла­ге­рям, и де­сят­ки лю­дей пе­ре­да­ва­ли мне ла­гер­ные ле­ген­ды о злос­час­т­ном по­эте. Не раз вы­зы­ва­ли ме­ня на сви­да­ния и во­ди­ли к лю­дям, ко­то­рые слы­ша­ли - на их язы­ке это зву­ча­ло: "я на­вер­ное знаю" - про О. М. - что он жив или до­жил до вой­ны, со­дер­жит­ся в од­ном из ла­ге­рей или вы­шел на во­лю. На­хо­ди­лись и сви­де­те­ли смер­ти, но, встре­тив­шись со мной, они обыч­но сму­щен­но приз­на­ва­лись, что зна­ют все со слов дру­гих, но, ра­зу­ме­ет­ся, со­вер­шен­но дос­то­вер­ных сви­де­те­лей.

    Кое-кто со­чи­нял но­вел­лы о его смер­ти. Рас­сказ Ша­ла­мо­ва [288] - это прос­то мысль о том, как умер Ман­дель­ш­там и что он дол­жен был при этом чув­с­т­во­вать. Это дань пос­т­ра­дав­ше­го ху­дож­ни­ка сво­ему соб­ра­ту по ис­кус­ству и судь­бе. Но сре­ди но­велл есть и дру­гие, пре­тен­ду­ющие на дос­то­вер­ность и изук­ра­шен­ные мас­сой под­роб­нос­тей. Од­на из них рас­ска­зы­ва­ет, что Ман­дель­ш­там умер на суд­не, нап­рав­ляв­шем­ся на Ко­лы­му. Да­лее сле­ду­ет под­роб­ный рас­сказ, как его бро­си­ли в оке­ан. К ле­ген­дам от­но­сит­ся убий­ст­во Ман­дель­ш­та­ма уго­лов­ни­ка­ми и чте­ние у кос­т­ра Пет­рар­ки. Вот на пос­лед­нюю удоч­ку клю­ну­ли очень мно­гие, по­то­му что это ти­по­вой­, так ска­зать, по­эти­чес­кий стан­дарт. Есть и рас­ска­зы "ре­алис­ти­чес­ко­го" сти­ля с обя­за­тель­ным учас­ти­ем шпа­ны. Один из на­ибо­лее раз­ра­бо­тан­ных при­над­ле­жит по­эту Р. Ночью, рас­ска­зы­ва­ет Р., пос­ту­ча­ли в ба­рак и пот­ре­бо­ва­ли "по­эта". Р. ис­пу­гал­ся ноч­ных гос­тей - че­го от не­го хо­чет шпа­на? Вы­яс­ни­лось, что гос­ти впол­не доб­ро­же­ла­тель­ны и поп­рос­ту зо­вут его к уми­ра­юще­му, то­же по­эту. Р. зас­тал уми­ра­юще­го, то есть Ман­дель­ш­та­ма, в ба­ра­ке на на­рах. Был он не то в бре­ду, не то без соз­на­ния, но при ви­де Р. сра­зу при­шел в се­бя, и они всю ночь про­го­во­ри­ли. К ут­ру О. М. умер, и Р. зак­рыл ему гла­за. Дат, ко­неч­но, ни­ка­ких, но мес­то ука­за­но пра­виль­но: "Вто­рая реч­ка", пе­ре­сыль­ный ла­герь под Вла­ди­вос­то­ком. Рас­ска­зал мне всю эту ис­то­рию Слуц­кий и дал ад­рес Р., но тот на мое пись­мо не от­ве­тил.

    Все мои ин­фор­ма­то­ры бы­ли лю­ди доб­ро­же­ла­тель­ные. Лишь од­наж­ды я под­вер­г­лась нас­то­яще­му из­де­ва­тель­с­т­ву. Де­ло про­ис­хо­ди­ло в Уль­янов­с­ке, в са­мом на­ча­ле пя­ти­де­ся­тых го­дов, еще при жиз­ни Ста­ли­на. По ве­че­рам ко мне по­ва­дил­ся хо­дить член ка­фед­ры ли­те­ра­ту­ры, он же за­мес­ти­тель ди­рек­то­ра, нек­то Тю­фя­ков, ин­ва­лид вой­ны, весь уве­шан­ный ор­де­на­ми за ра­бо­ту в вой­ско­вых по­ли­тот­де­лах, лю­би­тель по­чи­тать во­ен­ные ро­ма­ны, где опи­сы­ва­ет­ся рас­стрел тру­са или де­зер­ти­ра пе­ред стро­ем. Всю свою жизнь Тю­фя­ков от­дал "де­лу пе­рес­т­рой­ки ву­зов", и по­то­му не ус­пел по­лу­чить ни сте­пе­ней­, ни дип­ло­мов, ни выс­ше­го об­ра­зо­ва­ния. Это был веч­ный ком­со­мо­лец двад­ца­тых го­дов и "не­за­ме­ни­мый ра­бот­ник". С тех пор, как "его сня­ли с уче­бы" и да­ли ему от­вет­с­т­вен­ное по­ру­че­ние, его за­да­ча сос­то­яла в слеж­ке за чис­то­той иде­оло­гии в ву­зах, о ма­лей­ших ук­ло­не­ни­ях от ко­то­рой он со­об­щал ку­да сле­ду­ет. Его пе­ре­во­ди­ли из ву­за в вуз, глав­ным об­ра­зом, что­бы сле­дить за ди­рек­то­ра­ми, ко­то­рых по­доз­ре­ва­ли в ли­бе­ра­лиз­ме. Имен­но для это­го он и при­был в Уль­яновск на стран­ную и по­чет­ную роль "за­мес­ти­те­ля", от ко­то­ро­го нель­зя из­ба­вить­ся, хо­тя у не­го нет фор­маль­ных прав ра­бо­тать в выс­шем учеб­ном за­ве­де­нии. Та­ких веч­ных ком­со­моль­цев у нас бы­ло два - Тю­фя­ков и дру­гой­, Глу­хов, эту фа­ми­лию сле­до­ва­ло бы сох­ра­нить для по­том­с­т­ва - вну­ков и до­че­рей­, пре­по­да­ющих где-то ис­то­рию и ли­те­ра­ту­ру. Этот ус­пел по­лу­чить ор­ден за рас­ку­ла­чи­ва­ние и кан­ди­дат­с­кое зва­ние за дис­сер­та­цию о Спи­но­зе. Он дей­ст­во­вал от­к­ры­то и вы­зы­вал к се­бе в ка­би­нет сту­ден­тов, что­бы обу­чить их, о ком и ка­кую ра­зоб­ла­чи­тель­ную речь про­из­нес­ти на соб­ра­нии, а Тю­фя­ков тру­дил­ся вти­ха­ря. Оба за­ни­ма­лись раз­г­ро­мом ву­зов с на­ча­ла двад­ца­тых го­дов. [289]

    "Работу" со мной Тю­фя­ков вел доб­ро­воль­но, сверх наг­руз­ки, ра­ди от­ды­ха и за­ба­вы. Она дос­тав­ля­ла ему поч­ти эс­те­ти­чес­кое удо­воль­с­т­вие. Каж­дый день он при­ду­мы­вал но­вую ис­то­рию - Ман­дель­ш­там рас­стре­лян; Ман­дель­ш­там был в Свер­д­лов­с­ке, и Тю­фя­ков на­ве­щал его в ла­ге­ре из гу­ман­ных по­буж­де­ний­; Ман­дель­ш­там прис­т­ре­лен при по­пыт­ке к бег­с­т­ву; Ман­дель­ш­там от­бы­ва­ет но­вый срок в ре­жим­ном ла­ге­ре за уго­лов­ное прес­туп­ле­ние; Ман­дель­ш­та­ма за­би­ли нас­мерть уго­лов­ни­ки за то, что он ук­рал ку­сок хле­ба; Ман­дель­ш­там ос­во­бо­дил­ся и жи­вет на се­ве­ре с но­вой же­ной­; Ман­дель­ш­там сов­сем не­дав­но по­ве­сил­ся, ис­пу­гав­шись пись­ма Жда­но­ва, толь­ко сей­час до­шед­ше­го до ла­ге­рей­… О каж­дой из этих вер­сий он со­об­щал тор­жес­т­вен­но: толь­ко что справ­лял­ся и по­лу­чил че­рез про­ку­ра­ту­ру та­кие све­де­ния… Мне при­хо­ди­лось выс­лу­ши­вать его, по­то­му что сту­ка­чей про­го­нять нель­зя.

    Кончался наш раз­го­вор ли­те­ра­тур­ны­ми раз­мыш­ле­ни­ями Тю­фя­ко­ва: "Луч­ший пе­сен­ник у нас Дол­ма­тов­с­кий­… Я це­ню в по­эзии че­кан­ную фор­му… Без ме­та­фо­ры, как хо­ти­те, по­эзии нет и не бу­дет… Стиль - это яв­ле­ние не толь­ко фор­маль­ное, но и иде­оло­ги­чес­кое - вспом­ни­те сло­ва Эн­гель­са… С ни­ми нель­зя не сог­ла­сить­ся… А не дош­ли ли до вас из ла­ге­ря сти­хи Ман­дель­ш­та­ма? Он там мно­го пи­сал"… Су­хонь­кое те­ло Тю­фя­ко­ва пру­жи­ни­лось. Под во­ен­ны­ми, ста­лин­с­ко­го пок­роя уса­ми мель­ка­ла улыб­ка. Ему раз­до­бы­ли в Крем­лев­с­кой боль­ни­це нас­то­ящий ко­рень жень-ше­ня, и он пре­дос­те­ре­гал всех про­тив ис­кус­ствен­ных пре­па­ра­тов: "Ни­ка­ко­го срав­не­ния"…

    До ме­ня час­то до­хо­ди­ли слу­хи о ла­гер­ных сти­хах Ман­дель­ш­та­ма, но всег­да это ока­зы­ва­лось воль­ной или не­воль­ной мис­ти­фи­ка­ци­ей. За­то не­дав­но мне по­ка­за­ли лю­бо­пыт­ный спи­сок, соб­ран­ный по ла­гер­ным "альбо­мам". Это дос­та­точ­но ис­ка­жен­ные за­пи­си не­на­пе­ча­тан­ных сти­хов, где нет ни од­но­го с яв­ным по­ли­ти­чес­ким зву­ча­ни­ем, вро­де "Квар­ти­ры". Ос­нов­ной ис­точ­ник - это цир­ку­ли­ро­вав­шие в трид­ца­тых го­дах спис­ки, но за­пи­сы­ва­лись сти­хи по па­мя­ти, и от­сю­да мно­жес­т­во ис­ка­же­ний. Не­ко­то­рые сти­хи по­па­ли в ста­рых, от­вер­г­ну­тых ва­ри­ан­тах, нап­ри­мер "К не­мец­кой ре­чи". А кое-что, не­сом­нен­но, на­дик­то­ва­но са­мим Ман­дель­ш­та­мом, по­то­му что ни в ка­кие спис­ки не по­па­да­ло. Не он ли сам вспом­нил свои дет­с­кие сти­хи о Рас­пя­тии [290]? В аль­бо­мах по­па­лось и нес­коль­ко шу­точ­ных сти­хов, ко­то­рых у ме­ня нет, нап­ри­мер "Извоз­чик и Дан­те", но, к со­жа­ле­нию, в ди­ком ви­де. Его мог­ли за­вез­ти в те края толь­ко ле­нин­г­рад­цы, а их там бы­ло бо­лее чем дос­та­точ­но.

    Мне по­ка­зал этот спи­сок Дом­б­ров­с­кий­, ав­тор по­вес­ти о на­шей жиз­ни [291], ко­то­рая на­пи­са­на, как го­во­ри­ли в ста­ри­ну, "кровью сер­д­ца". В этой по­вес­ти вскры­та са­мая сущ­ность на­шей злос­час­т­ной жиз­ни, хо­тя в ней го­во­рит­ся о рас­коп­ках, зме­ях, ар­хи­тек­ту­ре и кан­це­ляр­с­ких ба­рыш­нях. Че­ло­век, вчи­тав­ший­ся в эту по­весть, не мо­жет не по­нять, по­че­му ла­ге­ря не мог­ли не стать ос­нов­ной си­лой­, под­дер­жи­ва­ющей рав­но­ве­сие в на­шей стра­не.

    Д. ут­вер­ж­да­ет, что ви­дел Ман­дель­ш­та­ма в пе­ри­од "стран­ной вой­ны" [292], то есть че­рез год с лиш­ним пос­ле 27 де­каб­ря 38 го­да, ко­то­рое я счи­та­ла да­той смер­ти. На­ви­га­ция уже от­к­ры­лась, а че­ло­век, ко­то­ро­го Д. счел за О. М. или ко­то­рый дей­ст­ви­тель­но был О. М., на­хо­дил­ся в пар­тии, нап­рав­ляв­шей­ся на Ко­лы­му. Де­ло про­ис­хо­ди­ло все в том же ла­ге­ре на "Вто­рой реч­ке". Д., тог­да юно­ша, эк­с­пан­сив­ный и го­ря­чий­, ус­лы­хал, что в пар­тии на­хо­дит­ся че­ло­век, из­вес­т­ный под клич­кой "По­эт", и по­же­лал его по­ви­дать. Че­ло­век этот отоз­вал­ся, ког­да Д. ок­лик­нул его: "Здрав­с­т­вуй­те, Осип Ман­дель­ш­там". От­чес­т­ва Д. не знал… По­эт" про­из­во­дил впе­чат­ле­ние ду­шев­но­боль­но­го, сох­ра­нив­ше­го все же не­ко­то­рую ори­ен­та­цию. Встре­ча бы­ла ми­нут­ной - по­го­во­ри­ли об осу­щес­т­ви­мос­ти пе­реп­ра­вы на Ко­лы­му в дни во­ен­ной тре­во­ги. За­тем ста­ри­ка - "По­эту" на вид бы­ло лет семь­де­сят - поз­ва­ли есть ка­шу и он ушел.

    Старческий вид ла­гер­ни­ка, мни­мо­го или нас­то­яще­го Ман­дель­ш­та­ма, не сви­де­тель­с­т­ву­ет ни о чем: в тех ус­ло­ви­ях лю­ди ста­ри­лись с не­ве­ро­ят­ной быс­т­ро­той­, а О. М. ни­ког­да мо­ло­жа­вос­тью не от­ли­чал­ся и выг­ля­дел зна­чи­тель­но стар­ше сво­их лет. Но как со­пос­та­вить эти све­де­ния с мо­ими дан­ны­ми? Мож­но пред­по­ло­жить, что Ман­дель­ш­там вы­шел из боль­ни­цы, ког­да все знав­шие его уже рас­се­ялись по ла­ге­рям, и про­жил тенью еще нес­коль­ко ме­ся­цев или да­же лет. Или ка­кой­-ни­будь ста­рик - од­но­фа­ми­лец, а у всех Ман­дель­ш­та­мов пов­то­ря­ют­ся од­ни и те же име­на и они схо­жи ли­цом - от­к­лик­нул­ся на проз­ви­ще "По­эт" и жил в ла­ге­ре, где его при­ни­ма­ли за О. М. Есть ли ос­но­ва­ния счи­тать че­ло­ве­ка, встре­чен­но­го Д., О. Ман­дель­ш­та­мом?

    Мои све­де­ния слег­ка по­ко­ле­ба­ли уве­рен­ность Д., а его рас­сказ сму­тил ме­ня, и я уже ни в чем не уве­ре­на. Раз­ве есть что-ни­будь дос­то­вер­ное в на­шей жиз­ни? И я взве­си­ла все про и кон­т­ра…

    Д. с Ман­дель­ш­та­мом зна­ком не был, но в Мос­к­ве ему слу­ча­лось ви­деть его, но всег­да в пе­ри­оды, ког­да О. М. за­пус­кал бо­ро­ду, а ла­гер­ный "По­эт" был глад­ко выб­рит. Все же ка­кие-то чер­ты на­пом­ни­ли Д. об­лик Ман­дель­ш­та­ма. Для пол­ной уве­рен­нос­ти это­го, ко­неч­но, ма­ло - обоз­нать­ся лег­че лег­ко­го. Д. уз­нал од­ну де­таль, но не со слов "По­эта", а че­рез третьи ру­ки: судь­бу О. М. ре­ши­ло ка­кое-то пись­мо Бу­ха­ри­на. Оче­вид­но, в 38 го­ду всплы­ли при­ло­жен­ное к пер­во­му де­лу пись­мо Бу­ха­ри­на к Ста­ли­ну и мно­го­чис­лен­ные за­пис­ки Бу­ха­ри­на, отоб­ран­ные при пер­вом обыс­ке. Слу­чай этот бо­лее чем ве­ро­ят­ный. И о нем мог знать толь­ко нас­то­ящий Ман­дель­ш­там. Од­на­ко ос­та­ет­ся от­к­ры­тым воп­рос, го­во­рил ли об этом пись­ме та­ин­с­т­вен­ный ста­рик по клич­ке "По­эт" или ему толь­ко при­пи­сы­ва­ли бы­то­вав­ший в ла­ге­ре рас­сказ уже умер­ше­го че­ло­ве­ка, за ко­то­ро­го его при­ни­ма­ли. Ина­че го­во­ря: ла­гер­ни­ки зна­ли, что в де­ле Ман­дель­ш­та­ма фи­гу­ри­ро­ва­ло пись­мо Бу­ха­ри­на. Ка­ко­го-то ста­ри­ка, быть мо­жет, од­но­фа­миль­ца, при­ни­ма­ли за О. М. и, вспом­нив ис­то­рию с бу­ха­рин­с­ким пись­мом, при­пи­са­ли ее ста­ри­ку. Про­ве­рить, что бы­ло на са­мом де­ле, не­воз­мож­но. Но один факт здесь ме­ня ин­те­ре­су­ет: слух о пись­ме. Это пер­вый и един­с­т­вен­ный слух, до­шед­ший до ме­ня о тю­рем­ном пе­ри­оде в пе­ри­од вто­ро­го, пов­тор­но­го, де­ла. О. М. не­да­ром ска­зал в "Чет­вер­той про­зе": "Мое де­ло не кон­чи­лось и ни­ког­да не кон­чит­ся"… На ос­но­ва­нии пись­ма Бу­ха­ри­на де­ло 34-го го­да пе­рес­мат­ри­ва­лось в 34 же го­ду, и на ос­но­ва­нии то­го же пись­ма оно пе­рес­мат­ри­ва­лось и в 38-м… Да­лее оно пе­рес­мат­ри­ва­лось в 55 го­ду, но ос­та­лось со­вер­шен­но тем­ным, и я на­де­юсь, что оно бу­дет пе­рес­мат­ри­вать­ся еще не раз.

    Но что же, соб­с­т­вен­но, под­т­вер­ж­да­ет мою вер­сию о смер­ти в де­каб­ре 38 го­да? Для ме­ня пер­вой вес­тью о смер­ти бы­ла воз­в­ра­щен­ная "за смер­тью ад­ре­са­та" по­сыл­ка. Но это­го еще не­дос­та­точ­но: мы зна­ем ты­ся­чи слу­ча­ев, ког­да по­сыл­ки воз­в­ра­ща­лись с та­кой мо­ти­ви­ров­кой­, а по­том ока­зы­ва­лось, что ад­ре­сат прос­то пе­ре­ве­ден в дру­гое мес­то и по­то­му не по­лу­чил сво­его ящич­ка. Вер­нув­ша­яся по­сыл­ка проч­но ас­со­ци­иро­ва­лась со смер­тью, и для боль­шин­с­т­ва это был един­с­т­вен­ный спо­соб уз­нать о смер­ти близ­ко­го; меж­ду тем в сум­бу­ре пе­рег­ру­жен­ных ла­ге­рей об­наг­лев­шие чи­нов­ни­ки в во­ен­ных фор­мах пи­са­ли что по­па­ло: смерть так смерть - не все ли рав­но? По­пав­шие за ко­лю­чую про­во­ло­ку тем са­мым ис­к­лю­ча­лись из жиз­ни и с ни­ми не це­ре­мо­ни­лись. И с во­ен­ных фрон­тов при­хо­ди­ли по­вес­т­ки о смер­ти сол­дат и офи­це­ров, ко­то­рые на са­мом де­ле бы­ли ра­не­ны или по­па­ли в плен. А ведь на фрон­те это де­ла­лось по ошиб­ке, и лю­ди, ок­ру­жен­ные рав­ны­ми се­бе, поль­зо­ва­лись вни­ма­ни­ем и со­чув­с­т­ви­ем всех. С ла­гер­ни­ка­ми же об­ра­ща­лись ху­же, чем со ско­том, и ско­ты, ко­то­рые рас­по­ря­жа­лись их жиз­нью, спе­ци­аль­но обу­ча­лись по­пи­рать все их че­ло­ве­чес­кие пра­ва. Воз­в­ра­ще­ние по­сыл­ки не мо­жет слу­жить до­ка­за­тель­с­т­вом смер­ти.

    Дата в сви­де­тель­с­т­ве о смер­ти, вы­дан­ном заг­сом, то­же ни­че­го не до­ка­зы­ва­ет. Да­ты прос­тав­ля­лись со­вер­шен­но про­из­воль­но, и час­то мил­ли­оны смер­тей соз­на­тель­но от­но­си­лись к од­но­му пе­ри­оду, нап­ри­мер к во­ен­но­му. Для ста­тис­ти­ки ока­за­лось удоб­ным, что­бы ла­гер­ные смер­ти сли­лись с во­ен­ны­ми… Кар­ти­на реп­рес­сий этим за­ту­ше­вы­ва­лась, а до ис­ти­ны ни­ко­му де­ла нет. В пе­ри­од ре­аби­ли­та­ции поч­ти ме­ха­ни­чес­ки выс­тав­ля­лись как да­ты смер­ти со­рок вто­рой и со­рок тре­тий год. Кто же мо­жет по­ве­рить да­те на сви­де­тель­с­т­ве о смер­ти? А кто пус­тил слух за гра­ни­цей о том, что Ман­дель­ш­там на­хо­дил­ся в ла­ге­ре в Во­ро­неж­с­кой об­лас­ти и был убит нем­ца­ми? Яс­ное де­ло, что ка­кой­-ни­будь прог­рес­сив­ный пи­са­тель или дип­ло­мат, при­пер­тый к стен­ке инос­т­ран­ца­ми, ко­то­рые, как вы­ра­жа­ет­ся Сур­ков, ле­зут не в свое де­ло, сва­лил все на нем­цев, что бы­ло удоб­но и прос­то…

    В сви­де­тель­с­т­ве о смер­ти на­пи­са­но, что в кни­ге за­пи­сей смерть О. М. за­ре­гис­т­ри­ро­ва­на в мае со­ро­ко­во­го го­да. Это, по­жа­луй­, един­с­т­вен­ная ре­аль­ность. Как буд­то, мож­но на­де­ять­ся, что жи­во­го не за­пи­са­ли в кни­гу мер­т­вых, хо­тя аб­со­лют­ной уве­рен­нос­ти в этом нет. Пред­по­ло­жим, что к Ста­ли­ну об­ра­тил­ся ка­кой­-ни­будь Ро­мен Рол­лан, с ко­то­рым Ста­лин счи­тал­ся, и поп­ро­сил об ос­во­бож­де­нии Ман­дель­ш­та­ма. У нас слу­ча­лось, что по прось­бе из-за гра­ни­цы, об­ра­щен­ной к хо­зя­ину, от­пус­ка­ли лю­дей на во­лю… Ста­лин мог не за­хо­теть от­пус­тить Ман­дель­ш­та­ма, или его нель­зя бы­ло вы­пус­тить, по­то­му что в тюрь­ме его за­би­ли… В та­ком слу­чае, ни­че­го бы не сто­ило объ­явить его мер­т­вым и, вы­дав мне сви­де­тель­с­т­во о смер­ти, сде­лать ме­ня ру­по­ром этой пра­ви­тель­с­т­вен­ной лжи.

    Почему мне вы­да­ли это сви­де­тель­с­т­во, хо­тя дру­гим не вы­да­ва­ли? С ка­кой целью?

    А ес­ли Ман­дель­ш­там дей­ст­ви­тель­но умер где-то до мая со­ро­ко­во­го го­да - ска­жем, в ап­ре­ле - Д. мог его ви­деть и ста­рик "По­эт" был О. М.

    Можно ли по­ло­жить­ся на све­де­ния Ка­зар­нов­с­ко­го и Ха­зи­на?

    Лагерники в боль­шин­с­т­ве слу­ча­ев не зна­ют дат. В этой од­но­об­раз­ной и бре­до­вой жиз­ни да­ты сти­ра­ют­ся. Ка­зар­нов­с­кий мог уехать - ког­да и как его от­п­ра­ви­ли, так и ос­та­лось не­из­вес­т­ным - до то­го вре­ме­ни, как О. М. вы­пус­ти­ли из боль­ни­цы. Слу­хи о смер­ти О. М. то­же ни­че­го не до­ка­зы­ва­ют ла­ге­ря жи­вут слу­ха­ми. Раз­го­вор М. с вра­чом то­же не да­ти­ро­ван. Они мог­ли встре­тить­ся че­рез год или два…

    Никто ни­че­го не зна­ет. Ник­то ни­че­го не уз­на­ет ни в кру­гу, оцеп­лен­ном про­во­ло­кой­, ни за его пре­де­ла­ми. В страш­ном ме­си­ве и кро­ше­ве, в ла­гер­ной ску­чен­нос­ти, где мер­т­вые с бир­ка­ми на но­ге ле­жат ря­дом с жи­вы­ми, ник­то ни­ког­да не раз­бе­рет­ся.

    Никто не ви­дел его мер­т­вым. Ник­то не об­мыл его те­ло. Ник­то не по­ло­жил его в гроб. Го­ря­чеч­ный бред ла­гер­ных му­че­ни­ков не зна­ет вре­ме­ни, не от­ли­ча­ет дей­ст­ви­тель­нос­ти от вы­мыс­ла. Рас­ска­зы этих лю­дей не бо­лее дос­то­вер­ны, чем вся­кий рас­сказ о хож­де­нии по му­кам. А те нем­но­гие, кто сох­ра­нил­ся сви­де­те­ля­ми - а Д. один из них, - не име­ли воз­мож­нос­ти про­де­лать ис­сле­до­ва­тель­с­кую ра­бо­ту и на мес­те про­ана­ли­зи­ро­вать все дан­ные за и про­тив.

    Я знаю од­но: че­ло­век, стра­да­лец и му­че­ник, где-то умер. Этим кон­ча­ет­ся вся­кая жизнь. Пе­ред смер­тью он ле­жал на на­рах, и вок­руг не­го ко­по­ши­лись дру­гие смер­т­ни­ки. Ве­ро­ят­но, он ждал по­сыл­ки. Ее не дос­та­ви­ли, или она не ус­пе­ла дой­ти… По­сыл­ку от­п­ра­ви­ли об­рат­но. Для нас это бы­ло вес­тью и приз­на­ком то­го, что О. М. по­гиб. Для не­го, ожи­дав­ше­го по­сыл­ку, ее от­сут­с­т­вие оз­на­ча­ло, что по­гиб­ли мы. А все это про­изош­ло по­то­му, что от­кор­м­лен­ный че­ло­век в во­ен­ной фор­ме, тре­ни­ро­ван­ный на унич­то­же­нии лю­дей­, ко­то­ро­му на­до­ело рыть­ся в ог­ром­ных, неп­ре­рыв­но ме­ня­ющих­ся спис­ках зак­лю­чен­ных и ис­кать ка­кую-то неп­ро­из­но­си­мую фа­ми­лию, пе­ре­чер­к­нул ад­рес, на­пи­сал на соп­ро­во­ди­тель­ном блан­ке са­мое прос­тое, что приш­ло ему в го­ло­ву - "за смер­тью ад­ре­са­та", - и от­п­ра­вил ящи­чек об­рат­но, что­бы я, мо­лив­ша­яся о смер­ти дру­га, по­шат­ну­лась пе­ред окош­ком, уз­нав от поч­то­вой чи­нов­ни­цы сию пос­лед­нюю и не­из­беж­ную бла­гую весть.

    А пос­ле его смер­ти - или до нее? - он жил в ла­гер­ных ле­ген­дах как се­ми­де­ся­ти­лет­ний бе­зум­ный ста­рик с ко­тел­ком для ка­ши, ког­да-то на во­ле пи­сав­ший сти­хи и по­то­му проз­ван­ный "По­этом". И ка­кой­-то дру­гой ста­рик - или это был О. М.? - жил в ла­ге­ре на "Вто­рой реч­ке" и был за­чис­лен в тран­с­порт на Ко­лы­му, и мно­гие счи­та­ли его Оси­пом Ман­дель­ш­та­мом, и я не знаю, кто он.

    Вот все, что я знаю о пос­лед­них днях, бо­лез­ни и смер­ти Ман­дель­ш­та­ма. Дру­гие зна­ют о ги­бе­ли сво­их близ­ких еще мень­ше.

    

    

    Еще нем­но­го я все же знаю. Тран­с­порт вы­шел седь­мо­го сен­тяб­ря 38 го­да. Л., фи­зик по про­фес­сии, ра­бо­тав­ший в од­ном из под­вер­г­ших­ся пол­но­му раз­г­ро­му вту­зов Мос­к­вы, по­то­му что в нем ра­бо­тал сын че­ло­ве­ка, не­на­вис­т­но­го Ста­ли­ну [293], не по­же­лал, что­бы я наз­ва­ла его имя: "Сей­час ни­че­го, но кто его зна­ет, что бу­дет по­том, по­это­му про­шу мо­его име­ни не за­по­ми­нать"… Он по­пал в этот тран­с­порт из Та­ган­ки. Дру­гие бы­ли из внут­рен­ней тюрь­мы, и толь­ко пе­ред са­мой от­п­рав­кой их пе­ре­во­ди­ли в Бу тыр­ки. Еще в до­ро­ге Л. уз­нал, что с этим тран­с­пор­том едет Ман­дель­ш­там. Слу­чи­лось, что один из спут­ни­ков Л. за­бо­лел, и на нес­коль­ко дней его по­мес­ти­ли в изо­ля­тор. Вер­нув­шись, он рас­ска­зал, что в изо­ля­то­ре встре­тил­ся с Ман­дель­ш­та­мом. По его сло­вам, О. М. все вре­мя ле­жал, ук­рыв­шись с го­ло­вой оде­ялом. У не­го сох­ра­ни­лись ка­кие-то гро­ши, и кон­вой­ные по­ку­па­ли ему иног­да на стан­ци­ях бул­ку. О. М. раз­ла­мы­вал ее по­по­лам и де­лил­ся с кем-ни­будь из арес­тан­тов, но до сво­ей по­ло­ви­ны не дот­ра­ги­вал­ся, по­ка в щел­ку из-под оде­яла не за­ме­тит, что спут­ник уже съел свою до­лю. Тог­да он са­дит­ся и ест. Его прес­ле­ду­ет страх от­ра­вы - в этом зак­лю­ча­ет­ся его за­бо­ле­ва­ние, и он мо­рит се­бя го­ло­дом, со­вер­шен­но не дот­ра­ги­ва­ясь до ка­зен­ной ба­лан­ды.

    Во Вла­ди­вос­ток при­бы­ли в се­ре­ди­не ок­тяб­ря. Ла­герь на "Вто­рой реч­ке" ока­зал­ся чу­до­вищ­но пе­ре­на­се­лен­ным. Но­вый тран­с­порт де­вать бы­ло не­ку­да. Арес­тан­там ве­ле­ли раз­ме­щать­ся под от­к­ры­тым не­бом меж­ду дву­мя ба­ра­ка­ми. Сто­яла су­хая по­го­да [294], и Л. под кры­шу не рвал­ся. Он уже за­ме­тил, что вок­руг убор­ных - а что та­кое ла­гер­ные убор­ные, мож­но се­бе пред­с­та­вить - всег­да си­дят на кор­точ­ках по­лу­го­лые лю­ди и бьют вшей на сво­ей уже прев­ра­тив­шей­ся в лох­мотья одеж­де. Но сып­няк еще не на­чал­ся.

    Через нес­коль­ко дней но­вич­ков пог­на­ли на ко­мис­сию. Она сос­то­яла из пред­с­та­ви­те­лей ла­гер­но­го на­чаль­с­т­ва Ко­лы­мы. Там шло стро­итель­с­т­во, и на­чаль­с­т­во нуж­да­лось в ра­бо­чей си­ле пер­во­го раз­ря­да, а та­ких здо­ро­вя­ков не лег­ко бы­ло вы­ис­кать в тол­пе из­му­чен­ных тюрь­мой­, ноч­ны­ми доп­ро­са­ми и "упро­щен­ны­ми ме­то­да­ми" лю­дей. Мно­гие по­па­да­ли в от­сев, сре­ди них трид­ца­тид­вух­лет­ний Л., ко­то­рый маль­чиш­кой сло­мал се­бе но­гу. От­г­руз­ка из ла­ге­ря шла мед­лен­но, а но­вые тран­с­пор­ты про­дол­жа­ли под­б­ра­сы­вать сот­ня­ми, а мо­жет, и ты­ся­ча­ми, го­лод­ных и гряз­ных оди­ча­лых лю­дей. Л. сос­та­вил се­бе приб­ли­зи­тель­ное пред­с­тав­ле­ние о чис­лен­нос­ти ла­ге­ря. Че­ло­век точ­но­го ма­те­ма­ти­чес­ко­го ума, он ана­ли­зи­ро­вал, за­по­ми­нал и ре­гис­т­ри­ро­вал все, что ви­дел, в те­че­ние всех сво­их двад­ца­ти с лиш­ним ка­тор­ж­ных лет.

    Но его зна­ния ни­ког­да не ста­нут дос­то­яни­ем лю­дей­, по­то­му что, ус­тав от ла­гер­ной жиз­ни, ни­че­му не до­ве­ряя и ни­че­го, кро­ме по­коя, не же­лая, он ушел в се­бя, в свою но­вую семью, и весь смысл су­щес­т­во­ва­ния для не­го сос­ре­до­то­чил­ся на доч­ке, пос­лед­ней от­ра­де по­жи­ло­го и боль­но­го че­ло­ве­ка. Это один из блис­та­тель­ных сви­де­те­лей­, но он не даст по­ка­за­ний. Ис­к­лю­че­ние он сос­та­вил для ме­ня; и во­об­ще о встре­че с Ман­дель­ш­та­мом, ко­то­рая про­из­ве­ла на не­го боль­шое впе­чат­ле­ние, он иног­да рас­ска­зы­вал и в ла­ге­ре, и пос­ле ос­во­бож­де­ния. Я не спро­си­ла его, а сле­до­ва­ло бы, дол­го ли ко­лым­с­кие ко­мис­сии тре­бо­ва­ли се­бе здо­ро­вых лю­дей. Не удов­лет­во­ря­лись ли они по­том лю­бым ра­бот­ни­ком с тем, что­бы, вы­жав из не­го ос­тат­ки си­лы, спи­сать его в рас­ход. Ка­чес­т­во ра­бо­чей си­лы мог­ло за­ме­нить­ся ко­ли­чес­т­вом.

    Пошли дож­ди, а по­пасть в ба­рак и за­ру­чить­ся там мес­том ста­ло воз­мож­ным толь­ко с бою, и бои за­вя­зы­ва­лись на каж­дом ша­гу. К это­му вре­ме­ни Л. уже был стар­шим или ста­рос­той бри­га­ды в шес­ть­де­сят че­ло­век. Его обя­зан­нос­ти зак­лю­ча­лись толь­ко в рас­п­ре­де­ле­нии хлеб­ных пай­ков, но с нас­туп­ле­ни­ем дож­дей бри­га­да пот­ре­бо­ва­ла у сво­его ста­рос­ты, что­бы он раз­до­был ка­кое-ни­будь по­ме­ще­ние. Л. пред­ло­жил про­ве­рить, не ос­та­лось ли сво­бод­ных чер­да­ков. Лю­ди по­бой­чее - а бой­кость в боль­шин­с­т­ве слу­ча­ев за­ви­се­ла от воз­рас­та - и пок­реп­че це­ни­ли чер­дач­ные по­ме­ще­ния: там бы­ли мень­шая ску­чен­ность и не та­кой спер­тый воз­дух. Прав­да, зи­мой их приш­лось бы очис­тить, что­бы не за­мер­з­нуть и не сго­реть у ды­мо­хо­да, но так да­ле­ко ник­то не за­га­ды­вал: ла­гер­ни­ки всег­да жи­вут бли­жай­ши­ми це­ля­ми. Зап­ря­тав­шись ночью на чер­дак, вы­га­ды­ва­ли нес­коль­ко не­дель срав­ни­тель­ной сво­бо­ды.

    Вскоре на­шел­ся под­хо­дя­щий чер­дак, где раз­мес­ти­лись че­ло­век пять шпа­ны, хо­тя там мог­ло по­мес­тить­ся втрое боль­ше. Л. с то­ва­ри­ща­ми от­п­ра­вил­ся на раз­вед­ку. Вход ока­зал­ся за­ко­ло­чен­ным дос­ка­ми. Од­на дос­ка под­да­лась. Л. сор­вал ее и очу­тил­ся ли­цом к ли­цу с пред­с­та­ви­те­лем шпа­ны. Л. уже го­то­вил­ся к бою, но хо­зя­ин веж­ли­во пред­с­та­вил­ся: "Архан­гель­с­кий­"… Всту­пи­ли в пе­ре­го­во­ры. Ока­за­лось, что ко­мен­дант пре­дос­та­вил этот чер­дак Ар­хан­гель­с­ко­му с то­ва­ри­ща­ми. Л. пред­ло­жил пой­ти вмес­те к ко­мен­дан­ту, на что Ар­хан­гель­с­кий веж­ли­во сог­ла­сил­ся. Ко­мен­дант за­нял не­ожи­дан­ную по­зи­цию - он пос­та­рал­ся при­ми­рить сто­ро­ны. Он мог по­чув­с­т­во­вать ува­же­ние к Л., ко­то­рый не по­бо­ял­ся ввя­зать­ся в кон­ф­ликт со шпа­ной­, или же при­нял и его за уго­лов­ни­ка. Он ска­зал: "Та­кое по­ло­же­ние - на­до учесть… по­тес­нить­ся… жи­лищ­ный кри­зис"… Одер­жав по­бе­ду, Л. вер­нул­ся к то­ва­ри­щам, что­бы выб­рать сре­ди них де­ся­ток для все­ле­ния на чер­дак, но они пе­ре­ду­ма­ли и не за­хо­те­ли се­лить­ся со шпа­ной­: обок­ра­дут! Л. про­бо­вал их уго­ва­ри­вать: красть у них не­че­го, а чис­лен­нос­тью они бу­дут вдвое пре­вос­хо­дить шпа­ну, но они пред­поч­ли ос­тать­ся под от­к­ры­тым не­бом. А у Л. по­явил­ся но­вый зна­ко­мый - при встре­чах они всег­да рас­к­ла­ни­ва­лись с Ар­хан­гель­с­ким. Встре­чи обыч­но про­ис­хо­ди­ли в цен­т­ре ла­ге­ря, где всег­да бы­ла тол­куч­ка и шли торг и об­мен.

    Однажды Ар­хан­гель­с­кий приг­ла­сил Л. зай­ти ве­че­ром на этот са­мый чер­дак, что­бы пос­лу­шать сти­хи. Ог­раб­ле­ния Л. не бо­ял­ся - ме­ся­ца­ми он спал не раз­де­ва­ясь, и его лох­мотья не соб­лаз­ни­ли бы да­же ла­гер­но­го во­ра. У не­го сох­ра­ни­лась толь­ко шля­па, но в ла­ге­ре это не цен­ность. Ему по­ка­за­лось лю­бо­пыт­ным, что это за сти­хи, и он по­шел.

    На чер­да­ке го­ре­ла све­ча. По­се­ре­ди­не сто­яла боч­ка, а на ней - от­к­ры­тые кон­сер­вы и бе­лый хлеб. Для го­ло­да­юще­го ла­ге­ря это бы­ло нес­лы­хан­ным уго­ще­ни­ем - лю­ди жи­ли че­че­вич­ной пох­леб­кой­, да и той не хва­та­ло. К зав­т­ра­ку на че­ло­ве­ка при­хо­ди­лось с пол­с­та­ка­на жи­жи…

    Среди шпа­ны на­хо­дил­ся че­ло­век, по­рос­ший се­дой ще­ти­ной­, в жел­том ко­жа­ном паль­то. Он чи­тал сти­хи. Л. уз­нал эти сти­хи - то был Ман­дель­ш­там. Уго­лов­ни­ки уго­ща­ли его хле­бом и кон­сер­ва­ми, и он спо­кой­но ел - вид­но, он бо­ял­ся толь­ко ка­зен­ных рук и ка­зен­ной пи­щи. Слу­ша­ли его в пол­ном мол­ча­нии, иног­да про­си­ли пов­то­рить. Он пов­то­рял.

    После это­го ве­че­ра Л., встре­чая Ман­дель­ш­та­ма, всег­да к не­му под­хо­дил. Они лег­ко раз­го­во­ри­лись, и тут Л. за­ме­тил, что О. М. стра­да­ет не то ма­ни­ей прес­ле­до­ва­ния, не то на­вяз­чи­вы­ми иде­ями. Его бо­лезнь зак­лю­ча­лась не толь­ко в бо­яз­ни еды, из-за ко­то­рой он умо­рил се­бя го­ло­дом. Он бо­ял­ся ка­ких-то при­ви­вок… Еще на во­ле он слы­шал о ка­ких-то та­ин­с­т­вен­ных инъ­ек­ци­ях или "при­вив­ках", де­лав­ших­ся "внут­ри", что­бы ли­шить че­ло­ве­ка во­ли и по­лу­чить от не­го нуж­ные по­ка­за­ния…

    Такие слу­хи упор­но хо­ди­ли с се­ре­ди­ны двад­ца­тых го­дов. Бы­ли ли для это­го ка­кие-ни­будь ос­но­ва­ния, мы, ко­неч­но, не зна­ли. Кро­ме то­го, в хо­ду бы­ло страш­ное сло­во "со­ци­аль­но опас­ный­" - ведь ОСО в ос­нов­ном ссы­ла­ло за по­тен­ци­аль­ную "со­ци­аль­ную опас­ность"… И вот в боль­ном моз­гу это все сме­ша­лось, чет­вер­то­го по сче­ту арес­та он не вы­дер­жал, - и О. М. во­об­ра­зил, что ему при­ви­ли бе­шен­с­т­во, что­бы дей­ст­ви­тель­но сде­лать его "опас­ным" и пос­ко­рее от не­го из­ба­вить­ся.

    Он за­был, что из­бав­лять­ся от лю­дей у нас уме­ли без вся­ких "при­ви­вок"…

    В пси­хи­ат­рии Л. не по­ни­мал, но ему очень хо­те­лось по­мочь О. М. Спо­рить с ним он не стал, но сде­лал вид, буд­то счи­та­ет, что О. М. впол­не соз­на­тель­но и с оп­ре­де­лен­ной целью рас­п­рос­т­ра­ня­ет слу­хи о сво­ем "бе­шен­с­т­ве". Мо­жет быть для то­го, что­бы его сто­ро­ни­лись… "Но ме­ня вы же не хо­ти­те от­пу­ги­вать", - ска­зал Л. Хит­рость уда­лась, и, к его удив­ле­нию, все раз­го­во­ры о бе­шен­с­т­ве и при­вив­ках прек­ра­ти­лись.

    В пе­ре­сыль­ном ла­ге­ре на ра­бо­ту не го­ня­ли, но ря­дом, на тер­ри­то­рии, от­ве­ден­ной для уго­лов­ни­ков, по пра­ви­лам, пять­де­сят вось­мую статью, как осо­бо вред­ную, дол­ж­ны бы­ли изо­ли­ро­вать от всех про­чих, но из-за пе­ре­на­се­ле­ния это пра­ви­ло поч­ти не соб­лю­да­лось, - шло дви­же­ние: что-то раз­г­ру­жа­ли и ку­да-то пе­ре­тас­ки­ва­ли стро­итель­ные ма­те­ри­алы. Ра­бо­та­ющим ни­ка­ких пре­иму­ществ не по­ла­га­лось, им да­же не уве­ли­чи­ва­ли хлеб­но­го пай­ка, но все же на­хо­ди­лись лю­ди, про­сив­ши­еся на ра­бо­ту. Это те, ко­му на­до­ело тол­кать­ся на пя­тач­ке пе­ре­сыль­но­го ла­ге­ря сре­ди обе­зу­мев­шей и оди­чав­шей тол­пы. Им хо­те­лось выр­вать­ся хо­тя бы на со­сед­нюю, ме­нее за­се­лен­ную тер­ри­то­рию и та­ким об­ра­зом уд­ли­нить про­гул­ку. И, на­ко­нец, мо­ло­дежь пос­ле дли­тель­но­го пре­бы­ва­ния в тюрь­ме нуж­да­лась в фи­зи­чес­ких уп­раж­не­ни­ях. По­том, ис­том­лен­ные не­по­силь­ным тру­дом ста­ци­онар­ных ла­ге­рей­, они, ра­зу­ме­ет­ся, не ста­ли бы доб­ро­воль­но наг­ру­жать се­бя ра­бо­той­, но это бы­ла "пе­ре­сыл­ка".

    Среди доб­ро­воль­цев ока­зал­ся и Л. Этот че­ло­век не па­дал ду­хом. Чем не­вы­но­си­мее бы­ли ус­ло­вия, тем силь­нее ока­зы­ва­лась его во­ля. По ла­ге­рю он хо­дил, сжав зу­бы, и упор­но пов­то­рял про се­бя: "Я все ви­жу и все знаю, но да­же это­го не­дос­та­точ­но, что­бы убить ме­ня". Его по­мыс­лы. бы­ли нап­рав­ле­ны на од­ну цель: не поз­во­лить унич­то­жить се­бя, сох­ра­нить жизнь воп­ре­ки все­му. Я хо­ро­шо знаю это чув­с­т­во, по­то­му что точ­но так же, сжав зу­бы, про­жи­ла поч­ти трид­цать лет. И по­это­му я от­но­шусь с ог­ром­ным ува­же­ни­ем к Л.: ведь я знаю, че­го сто­ило сох­ра­нить жизнь в обыч­ных ус­ло­ви­ях, а он пос­та­вил се­бе эту труд­ней­шую за­да­чу в ла­ге­ре трид­цать вось­мо­го го­да и не от­ка­зал­ся от нее в те­че­ние всех страш­ных лет. Он вер­нул­ся в 56 го­ду боль­ной ту­бер­ку­ле­зом, с без­воз­в­рат­но за­губ­лен­ным сер­д­цем, но все же вер­нул­ся, и пси­хи­ка его ос­та­лась нет­ро­ну­той­, и па­мять сох­ра­ни­лась луч­ше, чем у боль­шин­с­т­ва на­ших лю­дей на во­ле.

    На ра­бо­ту Л. взял с со­бой на­пар­ни­ком О. М. Это бы­ло воз­мож­ным, по­то­му что на "пе­ре­сыл­ке" ни­ка­ких норм вы­ра­бот­ки не су­щес­т­во­ва­ло, да и сам Л. над­ры­вать­ся не со­би­рал­ся. Они гру­зи­ли на но­сил­ки один-два кам­ня, та­щи­ли их за пол­ки­ло­мет­ра, а там, сва­лив груз, са­ди­лись от­дох­нуть. Об­рат­но но­сил­ки нес Л. Од­наж­ды, от­ды­хая на ку­че кам­ней­, О. М. ска­зал: "Пер­вая моя кни­га на­зы­ва­лась "Ка­мень", а пос­лед­няя то­же бу­дет кам­нем"… Л. за­пом­нил эту фра­зу, хо­тя не знал наз­ва­ния кни­ги О. М., и он прер­вал свой рас­сказ, спро­сив у ме­ня: "А его кни­га дей­ст­ви­тель­но на­зы­ва­лась "Кам­нем"?" Ему бы­ло при­ят­но, ког­да я под­т­вер­ди­ла, по­то­му что он лиш­ний раз на этом про­ве­рил свою па­мять…

    Вырвавшись из тол­пы, в срав­ни­тель­ном без­людье и спо­кой­ст­вии тер­ри­то­рии уго­лов­ни­ков, оба они вос­п­ря­ли ду­хом.

    Рассказ Л. объ­яс­ня­ет фра­зу из пос­лед­не­го пись­ма О. М.: он пи­шет, что вы­хо­дит на ра­бо­ту и это под­ня­ло нас­т­ро­ение. Все ут­вер­ж­да­ли, что в "пе­ре­сыл­ке" на ра­бо­ту не по­сы­ла­ют, и я ни­как не мог­ла по­нять, в чем де­ло. Все разъ­яс­ни­лось бла­го­да­ря Л.

    В на­ча­ле де­каб­ря вспых­нул сып­няк, и Л. по­те­рял О. М. из ви­ду. Ла­гер­ное на­чаль­с­т­во при­ня­ло энер­гич­ные ме­ры: ссыль­ных заг­на­ли в ба­ра­ки, где сра­зу ос­во­бо­ди­лись мес­та за­бо­лев­ших, за­пер­ли на за­мок и ни­ку­да не вы­пус­ка­ли. По ут­рам ба­рак от­к­ры­вал­ся, ме­ня­ли па­ра­шу, а са­ни­та­ры ме­ри­ли всем тем­пе­ра­ту­ру. Та­кая тю­рем­ная про­фи­лак­ти­ка, ра­зу­ме­ет­ся, ни к че­му не при­во­ди­ла, и бо­лезнь ко­си­ла лю­дей. За­бо­лев­ших пе­ре­во­ди­ли в изо­ля­то­ры, о ко­то­рых хо­ди­ли чу­до­вищ­ные слу­хи. Лю­ди пу­га­ли друг дру­га рас­ска­за­ми об изо­ля­то­рах. Счи­та­лось, что жи­вым от­ту­да не вый­ти.

    На трехъ­ярус­ных на­рах Л. уда­лось за­нять вто­рую пол­ку Это счи­та­лось уда­чей­, по­то­му что вни­зу бы­ла пос­то­ян­ная тол­чея, а на­вер­ху не­вы­но­си­мая ду­хо­та. Че­рез нес­коль­ко дней Л. по­чув­с­т­во­вал оз­ноб. Что­бы сог­реть­ся, он пред­ло­жил об­ме­нять свое мес­то на вер­х­нее. Же­ла­ющих наш­лось мно­го. Но и на­вер­ху оз­ноб не прек­ра­тил­ся, и Л. по­нял, что это сып­няк. Его прес­ле­до­ва­ла од­на мысль: пе­ре­бо­леть в ка­зар­мах и не дать ута­щить се­бя в изо­ля­тор. Он не­до­ме­ри­вал тем­пе­ра­ту­ру и нес­коль­ко раз об­ма­ны­вал са­ни­та­ров. Жар под­ни­мал­ся, и од­наж­ды он, не су­мев пра­виль­но стрях­нуть гра­дус­ник, по­пал­ся в об­ма­не, и его унес­ли. В изо­ля­то­ре ему рас­ска­за­ли, что не­за­дол­го пе­ред тем там до­бы­вал Ман­дель­ш­там. Ти­фа у не­го не ока­за­лось. Ссыль­ные вра­чи от­нес­лись к не­му хо­ро­шо и да­же раз­до­бы­ли ему по­лу­шу­бок. У них об­ра­зо­вал­ся из­ли­шек одеж­ды - нас­лед­с­т­во умер­ших, а уми­ра­ли там лю­ди, как му­хи. К это­му вре­ме­ни О. М. очень нуж­дал­ся в одеж­де, да­же свое ко­жа­ное паль­то он ус­пел про­ме­нять на са­хар. Ему да­ли за не­го пол­то­ра ки­ло, ко­то­рые тут же ук­ра­ли. Л. спра­ши­вал, ку­да же де­вал­ся О. М., но ник­то это­го не знал.

    В изо­ля­то­ре Л. про­вел нес­коль­ко дней, по­ка вра­чи не ди­аг­нос­ти­ро­ва­ли сып­няк. Тог­да его пе­ре­ве­ли в ста­ци­онар. Ока­за­лось, что на "Вто­рой реч­ке" бы­ла впол­не прис­той­ная ста­ци­онар­ная боль­ни­ца, дву­хэ­таж­ная и чис­тая. Ее-то и от­да­ли под сып­ной тиф. Здесь Л. впер­вые за мно­го ме­ся­цев улег­ся на прос­ты­не, и бо­лезнь обер­ну­лась от­ды­хом и сла­дос­т­ным ощу­ще­ни­ем нес­лы­хан­но­го ком­фор­та.

    Выйдя из боль­ни­цы, Л. уз­нал, что О. М. умер. Это слу­чи­лось меж­ду де­каб­рем 1938 го­да и ап­ре­лем 1939-го, по­то­му что в ап­ре­ле Л. уже был пе­ре­ве­ден в пос­то­ян­ный ла­герь. Сви­де­те­лей смер­ти Л. не встре­чал и обо всем знал толь­ко по слу­хам. Сам он че­ло­век точ­ный­, но ка­ко­вы его ин­фор­ма­то­ры, ска­зать труд­но. Рас­сказ Л. как буд­то под­т­вер­ж­да­ет вер­сию Ка­зар­нов­с­ко­го о быс­т­рой смер­ти О. М. А я де­лаю из не­го еще один вы­вод: так как боль­ни­ца бы­ла от­да­на под сып­ной тиф, то уме­реть О. М. мог толь­ко в изо­ля­то­ре, и да­же пе­ред смер­тью он не от­дох­нул на соб­с­т­вен­ной кой­ке, пок­ры­той мер­з­кой­, но нес­лы­хан­но чу­дес­ной ка­тор­ж­ной прос­ты­ней.

    Мне нег­де на­вес­ти справ­ки, и ник­то не ста­нет со мной об этом го­во­рить. Кто ста­нет рыть­ся в тех страш­ных де­лах ра­ди Ман­дель­ш­та­ма, у ко­то­ро­го да­же книж­ка не мо­жет вый­ти?…

    Погибшие и так дол­ж­ны ра­до­вать­ся, что их пос­мер­т­но ре­аби­ли­ти­ро­ва­ли или, по край­ней ме­ре, прек­ра­ти­ли их де­ла за от­сут­с­т­ви­ем сос­та­ва прес­туп­ле­ния. Ведь да­же спра­воч­ки у нас бы­ва­ют двух сор­тов, без вся­кой урав­ни­лов­ки, и Ман­дель­ш­там по­лу­чил по вто­ро­му… По­это­му я мо­гу соб­рать толь­ко все свои скуд­ные све­де­ния и га­дать, ког­да же умер Ман­дель­ш­там. И до сих пор я пов­то­ряю се­бе: чем ско­рее нас­ту­па­ет смерть, тем луч­ше. Ни­че­го нет страш­нее мед­лен­ной смер­ти. Мне страш­но ду­мать, что, ког­да я ус­по­ко­илась, уз­нав от поч­то­вой чи­нов­ни­цы о смер­ти О. М., он, мо­жет, еще был жив и дей­ст­ви­тель­но от­п­рав­лял­ся на Ко­лы­му в дни, ког­да все мы уже счи­та­ли его мер­т­вым. Да­та смер­ти не ус­та­нов­ле­на. И я бес­силь­на сде­лать еще что-ли­бо, что­бы ус­та­но­вить ее.

    

    

    

    Двадцатый съезд рас­сек на­шу ин­тел­ли­ген­цию на две не­рав­ные час­ти. С од­ной сто­ро­ны - спра­ва! - ока­за­лись вер­ные, хо­тя и не яв­ные ста­ли­нис­ты (Гри­ба­чев, Ко­че­тов, Соф­ро­нов), с дру­гой - все не­вер­ные (ле­вые), за­явив­шие о сво­ем не­ве­рии в дви­жу­щую си­лу кну­та и объ­еди­ня­ющую роль ко­лю­чей про­во­ло­ки. Ле­вых бы­ло мно­го. Сна­ча­ла поч­ти столь­ко же, сколь­ко пра­вых, по­том - боль­ше. Они ох­ва­ти­ли по­этов от Ах­ма­то­вой до Алек­сан­д­ра Яши­на, а ли­бе­ра­лов - до Кор­нея Чу­ков­с­ко­го, да­же до Ни­ко­лая Чу­ков­с­ко­го и чуть ли не до Алек­сан­д­ра Ча­ков­с­ко­го. Ле­вы­ми бы­ли Си­мо­нов и Ка­та­ев. Кон­с­тан­тин Фе­дин встре­тил на ули­це и уз­нал (прос­то так - бес­п­лат­но) На­деж­ду Ман­дель­ш­там. А Алек­сей Сур­ков но­сил чай­ные ро­зы в дом Ар­до­вых (на Ор­дын­ке), ку­да при­ез­жа­ла из Ле­нин­г­ра­да Ан­на Ан­д­ре­ев­на Ах­ма­то­ва.

    Это бы­ло вре­мя объ­еди­не­ния сил, и лю­бая пес­ня (Окуд­жа­вы) зву­ча­ла как мар­сель­еза, а лю­бое выс­туп­ле­ние (Гри­го­рия Свир­с­ко­го или Фе­лик­са Куз­не­цо­ва) как со­ци­аль­ное от­к­ро­ве­ние и при­зыв к спра­вед­ли­вос­ти.

    Все хо­те­ли, что­бы так про­дол­жа­лось. А пуб­лич­ная вы­во­лоч­ка Пас­тер­на­ка и тай­ная опе­ра­ция про­тив Грос­сма­на, суд над Си­няв­с­ким и Да­ни­элем и вы­сыл­ка (за ру­беж) без су­да Алек­сан­д­ра Сол­же­ни­цы­на толь­ко до­бав­ля­ли гор­чин­ки (вро­де мин­да­ля) в это - в об­щем и це­лом - слад­кое блю­до.

    Все бы­ло хо­ро­шо (за ис­к­лю­че­ни­ем, ко­то­рое толь­ко под­чер­ки­ва­ло пра­ви­ло), всем бы­ло хо­ро­шо (кто не пос­ту­пал пло­хо), и, глав­ное, все бы­ли хо­ро­шие и от­лич­но и ра­дос­т­но это соз­на­ва­ли.

    "Приятно и ра­дос­т­но соз­на­вать…" - уже вер­те­лись сло­ва вож­дя на ро­зо­вом ли­бе­раль­ном язы­ке, ког­да по­яви­лись "Вос­по­ми­на­ния" На­деж­ды Ман­дель­ш­там и все ис­пор­ти­ли.

    Они бы­ли не­ожи­дан­ны - как ес­ли б из пра­ха воз­ник про­то­поп Ав­ва­кум и гля­нул в на­ши пе­ре­вер­ну­тые бель­ма (го­рес­т­ные и лу­ка­вые) сво­ими го­ря­щи­ми уголь­ями.

    Только с его "Жи­ти­ем" мо­гу пос­та­вить в ряд эти "Обли­че­ния", наз­ван­ные "Вос­по­ми­на­ни­ями", в ко­то­рых Н. Я. на­пом­ни­ла на­шей тор­жес­т­ву­ющей ин­тел­ли­ген­ции о ее не­дав­нем гре­хо­па­де­нии. О вре­ме­ни (20-30-е го­ды), ког­да, увы, ин­тел­ли­ген­ция от­ме­ни­ла нрав­с­т­вен­ные аб­со­лю­ты, под­ме­ни­ла об­ще­че­ло­ве­чес­кие цен­нос­ти клас­со­вы­ми и, по су­ти, пе­рес­та­ла быть ин­тел­ли­ген­ци­ей. Она из­де­ва­лась над под­лин­ной ин­тел­ли­ген­ци­ей (нез­на­чи­тель­ным и убы­ва­ющим мень­шин­с­т­вом), ос­та­вив за со­бой­, а вер­нее - прис­во­ив се­бе! - ее имя.

    Это бы­ло от­ре­че­ние от Дос­то­ев­с­ко­го, вве­де­ние в оби­ход прес­туп­но­го "Все поз­во­ле­но" - это бы­ло иде­оло­ги­чес­кое обос­но­ва­ние пе­ре­рож­де­ния об­щес­т­ва. И Н. Я., не сму­тив­шись праз­д­нич­ным ду­хом сов­ре­мен­ни­ков, наз­ва­ла прес­туп­ле­ние - прес­туп­ле­ни­ем и не ис­к­лю­чи­ла се­бя из чис­ла ви­нов­ных.

    "Все мы…" - пи­са­ла она, ка­пи­ту­ли­ро­ва­ли пе­ред "цель­ной иде­оло­ги­ей по­бе­ди­те­лей­".

    "Все мы…" - бо­ро­лись за еди­но­мыс­лие и про­тив сво­бо­ды, на­зы­вая ее анар­хи­ей.

    "Все мы ста­ли пси­хи­чес­ки сдви­ну­ты­ми - по­доз­ри­тель­ны­ми, зал­гав­ши­ми­ся, за­пу­тав­ши­ми­ся, с яв­ны­ми за­дер­ж­ка­ми в ре­чи и по­доз­ри­тель­ным, не­со­вер­шен­но­лет­ним оп­ти­миз­мом".

    - Что зна­чит "все"? - спра­ши­ва­ли "ле­вые", ко­то­рые толь­ко что "все бы­ли хо­ро­шие" и, ка­за­лось, на­деж­но очис­ти­лись тем, что от­де­ли­ли се­бя от пра­вых.

    При этом, в от­ли­чие от "пра­вых", сох­ра­няв­ших ко­ман­д­ные по­зи­ции в ли­те­ра­ту­ре, у "ле­вых" ни­че­го не бы­ло, кро­ме "Но­во­го ми­ра", ко­леб­ле­мо­го заг­роб­ным ды­ха­ни­ем ге­не­ра­лис­си­му­са. Увы, не бы­ло у них и ин­тел­ли­ген­т­нос­ти (так нуж­ной в ус­ло­ви­ях иде­оло­ги­чес­ко­го про­ти­вос­то­яния) и не­зыб­ле­мых нрав­с­т­вен­ных аб­со­лю­тов. И толь­ко "Вос­по­ми­на­ния" Н. Я. - и еще нес­коль­ко раз­роз­нен­ных го­ло­сов - во­пи­ли на фо­не все­об­ще­го фаль­ши­во­го бла­го­дей­ст­вия о Со­вес­ти, Чес­ти и лич­ной от­вет­с­т­вен­нос­ти пе­ред Бу­ду­щим.

    "Совесть?… Это что-то неп­ри­ят­ное", - от­ве­ти­ла од­на де­воч­ка, ког­да у нее спро­си­ли: что та­кое со­весть?

    "Что-то неп­ри­ят­ное…" - сог­ла­си­лись на­ши сму­щен­ные "интел­ли­ген­ты".

    Прошлое, пре­дан­ное ими, от­сох­ло, и о нем ник­то не на­по­ми­нал. Зна­чит, мож­но "без гре­ха" пре­да­вать нас­то­ящее - не на­пом­нят. Скла­ды­ва­лось удоб­но и прос­то - и на­до же!…

    - Нет, в этом есть оп­ре­де­лен­но что-то неп­ри­ят­ное… И обид­ное! - уточ­ни­ли, ког­да выш­ла вто­рая кни­га. И оби­де­лись - кто за Ах­ма­то­ву, кто за Ты­ня­но­ва или да­же Ман­дель­ш­та­ма. Не удоб­но же - за се­бя. И толь­ко один из "всех" рас­к­рыл­ся, со свой­ст­вен­ной ему дет­с­кой не­пос­ред­с­т­вен­нос­тью:

    - Мы у нее все в дерь­ме сто­им. По гор­ло! - по­ка­зал он ру­кой­, зад­рав се­де­ющую бо­ро­ду.

    - Почему "у нее"? - был ему от­вет. И еще:

    - А ты сом­не­вал­ся!

    "Реакция влас­тей­, - пи­шет Иосиф Брод­с­кий­, - бы­ла чес­т­нее, чем ре­ак­ция ин­тел­ли­ген­ции: влас­ти прос­то объ­яви­ли хра­не­ние этих книг прес­туп­ле­ни­ем…" Тог­да как иные "интел­ли­ген­ты" "…ки­ну­лись по да­чам (и до­мам твор­чес­т­ва. - Н.П.) и за­пер­лись там, что­бы сроч­но от­с­ту­чать соб­с­т­вен­ные ан­ти­вос­по­ми­на­ния". Из ко­то­рых мы со вре­ме­нем уз­на­ем, что у Ман­дель­ш­та­ма, нап­ри­мер, был "край­не раз­рос­ший­ся в кос­ти зад" ("Но­вое о Ман­дель­ш­та­ме" Э. Г. Гер­ш­тей­н), а у Н. Я. все ос­таль­ное и то­го ху­же.

    Известный про­за­ик (не так двад­ца­тых, как трид­ца-тых-вось­ми­де­ся­тых) прис­лал Н. Я. поч­той го­то­вое об­ви­ни­тель­ное зак­лю­че­ние. Это со­чи­не­ние мож­но наз­вать и дру­гим сло­вом, ес­ли взять в рас­чет, что вся поч­та Н. Я. пер­люс­т­ри­ро­ва­лась. Но ав­тор был оза­бо­чен не этим. Он "отмы­вал" на­ше ве­ли­кое куль­тур­ное прош­лое (от Са­му­ила Мар­ша­ка до Ма­ри­эт­ты Ша­ги­нян), вы­во­дил Н. Я. на чис­тую во­ду и за­кон­чил гнев­ным фи­на­лом из пьесы Швар­ца: "Тень, знай свое мес­то!"

    Я не хо­чу его на­зы­вать: он, как го­во­ри­ла Н. Я., "был не из худ­ших". Не бу­ду на­зы­вать и дру­гих оби­жен­ных. Их не так ма­ло, и они са­ми - на­пе­ре­бой­! - на­зы­ва­ют се­бя. К то­му же, они бы­ли доб­ры­ми зна­ко­мы­ми Н. Я. (и мо­ими), а не­ко­то­рые - друзь­ями. И мне неп­ри­ят­но уг­луб­лять и усу­губ­лять пред­п­ри­ня­тый ими рас­кол.

    Да и бе­да у них об­щая с ты­ся­ча­ми ты­сяч так на­зы­ва­емых "без­г­реш­ных": они не хо­тят ви­нить­ся, они хо­тят об­ви­нять…

    "Все мы…" - как ска­за­ла Н. Я., ви­нов­ны в пе­ре­оцен­ке цен­нос­тей и ка­пи­ту­ля­ции пе­ред вар­вар­с­кой иде­оло­ги­ей 20 - 30-х го­дов.

    Все мы ви­нов­ны в ка­пи­ту­ля­ци­ях и от­ка­тах 60 - 70-х го­дов. И тем ви­нов­нее, чем мень­ше бед нам уг­ро­жа­ло за на­ше не­по­ви­но­ве­ние.

    Сейчас мы вы­ле­за­ем из на­ше­го об­ще­го пом­ра­че­ния, и ме­ра ос­во­бож­де­ния от не­го из­ме­ря­ет­ся ме­рой приз­на­ния сво­ей ви­ны. Мы очень хо­те­ли вы­жить и хо­ро­шо выг­ля­деть при этом - во что бы то ни ста­ло.

    Во что бы то ни ста­ло - не на­до… Но это каж­дый ре­ша­ет для се­бя. А об­щий итог под­во­дить ра­но.

    Если он бу­дет по­ло­жи­тель­ным - и, объ­еди­нив­шись в ис­к­рен­нем по­ка­янии, мы вер­нем­ся в ло­но ми­ро­вой и на­ци­ональ­ной куль­ту­ры, - мы убе­ре­жем на­ших де­тей от пре­да­тельств и сох­ра­ним с ни­ми связь, мы вос­ста­но­вим об­щ­ность не толь­ко ле­вых с ле­вы­ми, но и ле­вых с пра­вы­ми: од­на стра­на, од­на куль­ту­ра - де­лить не­че­го.

    

    

    Н. Я. ро­ди­лась поч­ти с ве­ком - 30 ок­тяб­ря 1899 го­да, в Са­ра­то­ве. О дет­с­т­ве и ро­ди­те­лях вспо­ми­на­ла ред­ко - это бы­ло из дру­гой жиз­ни. Отец - при­сяж­ный по­ве­рен­ный­, мать - врач. Ро­ди­те­ли во­зи­ли ее в Гер­ма­нию, Фран­цию, Швей­ца­рию, где, иг­рая с деть­ми, она лег­ко вхо­ди­ла в сти­хию чу­жо­го язы­ка. Хо­ро­шее гим­на­зи­чес­кое об­ра­зо­ва­ние (по нас­то­янию от­ца Н. Я. сда­ла эк­за­мен за муж­с­кую гим­на­зию) поз­во­ли­ло сдать эк­с­тер­ном за уни­вер­си­тет (в на­ча­ле со­ро­ко­вых) и за­щи­тить дис­сер­та­цию.

    Почти так же, как в фи­ло­ло­гии, она сво­бод­но ори­ен­ти­ро­ва­лась в ес­тес­т­вен­ных на­уках, в рус­ской фи­ло­со­фии и оте­чес­т­вен­ной ис­то­рии, ей вов­се не чуж­да бы­ла (как мно­гим гу­ма­ни­та­ри­ям) ма­те­ма­ти­ка, и ес­ли она за­бы­ва­ла ге­омет­ри­чес­кую фор­му­лу, то до­ка­зы­ва­ла те­оре­му. В жи­во­пи­си и по­эзии она бы­ла не прос­то зна­то­ком, но, ес­ли хо­ти­те, за­ко­но­да­те­лем. А ес­ли не хо­ти­те - ин­те­рес­ным со­бе­сед­ни­ком, не всег­да тер­пе­ли­вым. По-раз­но­му го­во­ри­ла с про­фес­си­она­ла­ми и раз­го­вор­щи­ка­ми от ли­те­ра­ту­ры и ис­кус­ства, с про­фес­си­она­ла­ми - жес­т­че, но в обо­их слу­ча­ях - с по­ни­ма­ни­ем и со­чув­с­т­ви­ем. Ду­ра­ков не лю­би­ла. Упор­с­т­ву­ющих вып­ро­ва­жи­ва­ла.

    В пе­ча­ти выс­ка­зы­ва­лось мне­ние, что Н. Я. как че­ло­век и пи­са­тель бы­ла след­с­т­ви­ем и по­рож­де­ни­ем двух по­этов, с ко­то­ры­ми ее жизнь бы­ла свя­за­на не­раз­рыв­но: Ман­дель­ш­та­ма и Ах­ма­то­вой.

    Это неп­ра­виль­но. Она рав­но­ве­ли­ка Оси­пу Ман­дель­ш­та­му в сво­ем под­ви­ге. Будь все ина­че, мы не име­ли бы ни ве­ли­ко­го по­эта, ни чу­до­вищ­но­го опы­та вы­жи­ва­ния куль­ту­ры в XX ве­ке, ни ге­ни­аль­но­го и един­с­т­вен­но­го в сво­ем ро­де ис­тол­ко­ва­ния на­ше­го пе­чаль­но-исто­ри­чес­ко­го вре­ме­ни.

    Жизнь моя, пи­са­ла Н. Я., на­чи­на­ет­ся со встре­чи с Ман­дель­ш­та­мом. Пер­вый пе­ри­од - сов­мес­т­ная жизнь. Вто­рой пе­ри­од я на­зы­ваю заг­роб­ной жиз­нью… Но не в веч­нос­ти, а в не­ве­ро­ят­ном ми­ре мо­гиль­но­го ужа­са, в ко­то­ром я про­ве­ла пят­над­цать лет (1938 - 1953), а в це­лом - двад­цать лет неп­ре­рыв­но­го ожи­да­ния (1938-1958). Тре­тий пе­ри­од - с кон­ца пя­ти­де­ся­тых го­дов, ког­да я по­лу­чи­ла пра­во на­зы­вать свое имя, объ­яс­нять, кто я и о чем ду­маю.

    В го­ды "не­ве­ро­ят­но­го ми­ра" Н. Я. не вклю­чи­ла ни вто­рую по­ло­ви­ну 20-х - пер­вую 30-х, ког­да О. М. был вы­чер­к­нут из ли­те­ра­тур­но­го про­цес­са (ему наз­на­чи­ли пен­сию), ни Чер­дынь (с до­ро­гой - ту­да и об­рат­но), где он выб­ра­сы­вал­ся из ок­на, ни Во­ро­неж, с его изо­ля­ци­ей­, без­ра­бо­ти­цей и ми­ли­цей­ским окош­ком в не­дос­туп­ный мир не­под­над­зор­но­го су­щес­т­во­ва­ния.

    А ко­му она мог­ла объ­яс­нить, кто она и о чем ду­ма­ет, пос­ле 1958 го­да? Нес­коль­ким близ­ким лю­дям, и так ли уж всем без рис­ка? Нет, к этим двад­ца­ти го­дам на­до при­ба­вить еще де­сять, как ми­ни­мум (за счет 20-30-х), и двад­цать пос­лед­них (60 - 70-е). Н. Я. так и не выш­ла из "не­ве­ро­ят­но­го ми­ра" (кро­ва­вой и ко­вар­ной вой­ны с на­ро­дом и его цве­том - ин­тел­ли­ген­ци­ей­). И ее друзья ус­по­ко­ились за нее, мо­жет быть, толь­ко у цер­ков­ных стен, где мир заг­роб­ный­, в смыс­ле - веч­ный­, про­хо­дит так близ­ко, что при­об­ща­ет к ка­тар­си­су.

    Ей это чув­с­т­во да­ва­лось ред­ко. Она бы­ла че­ло­ве­ком ос­т­ро­со­ци­аль­ным и, ког­да пе­рес­та­ла бо­ять­ся за се­бя и О. Э. (все бы­ло или из­да­но, или на­деж­но спря­та­но), про­дол­жа­ла бо­ять­ся за дру­зей. И де­ла­ла все не­поз­во­ли­тель­ное (за­ру­беж­ные пуб­ли­ка­ции, встре­чи с инос­т­ран­ца­ми), пре­одо­ле­вая смер­тель­ный страх. От­сут­с­т­вие стра­ха - па­то­ло­гия, го­во­ри­ла она. И на­зы­ва­ла тех, кто гор­дит­ся этим, не­пу­га­ны­ми иди­ота­ми.

    Но она зна­ла раз­ни­цу меж­ду прос­то "пло­хо" и на­шим "седь­мым го­ри­зон­том", меж­ду вре­ме­нем "срав­ни­тель­но ве­ге­та­ри­ан­с­ким" (ког­да са­жа­ют не всех под­ряд) и ста­лин­щи­ной. И счи­та­ла, что ей очень по­вез­ло. На­вер­но, она бы­ла пра­ва.

    

    

    Я поз­на­ко­мил­ся с Н. Я. в на­ча­ле ее "треть­его пе­ри­ода". Она "уво­ли­лась", как всег­да, не­доб­ро­воль­но, не до­ра­бо­тав нес­коль­ких лет до пол­ной пен­сии. И, про­пи­сав­шись в Та­ру­се у От­те­нов, ез­ди­ла в Мос­к­ву до­би­вать­ся ре­аби­ли­та­ции О. М. В Мос­к­ве, как и в прош­лые го­ды, жи­ла у Ва­си­ли­сы Ге­ор­ги­ев­ны Шклов­с­кой. В. Г. при­ез­жа­ла с семь­ей на ле­то в Та­ру­су и се­ли­лась поб­ли­зос­ти. Это бы­ла по­пыт­ка вос­ста­но­вить хоть ка­кое-то по­до­бие жиз­ни, скле­ить пер­вый и тре­тий пе­ри­оды.

    - Не рас­счас­т­лив­ли­вай­тесь, На­день­ка, - улы­ба­лась В. Г. - Мы вы­жи­ли толь­ко по­то­му, что не бы­ли оп­ти­мис­та­ми.

    В Та­ру­се в то вре­мя, кро­ме От­те­нов, жи­ли Па­ус­тов­с­кие, Аля Цве­та­ева, дочь Ма­ри­ны, и от­дель­но, за за­бо­ром - Анас­та­сия, сес­т­ра Ма­ри­ны, по­эт Ар­ка­дий Штей­нберг с семь­ей­, за ре­кой - По­ле­но­вы, а на ле­то при­ез­жа­ли Ни­ко­лай За­бо­лоц­кий­, Ни­ко­лай Сте­па­нов, Фри­да Виг­до­ро­ва, дру­гие пи­са­те­ли и ху­дож­ни­ки. Ссыль­ные, быв­шие ссыль­ные, прос­то ин­тел­ли­ген­ты сос­тав­ля­ли здесь "кла­ны" в ду­хе луч­ших тра­ди­ций ок­ра­ин­ных "го­род­ков им­пе­рии". Та­ру­са выг­ля­де­ла имен­но та­ким го­род­ком, воз­дух ко­то­ро­го де­лал че­ло­ве­ка сво­бод­ным. Хо­тя бы­ла она ок­ра­иной все­го лишь об­лас­ти - не стра­ны, - а без­до­рожье, от­де­ляв­шее ее от на­чаль­с­т­ва, не пре­вы­ша­ло 60 верст.

    Поэтому "рас­счас­т­лив­ли­вать­ся", и вер­но, опас­но бы­ло. Но и не­воз­мож­но бы­ло ус­то­ять пе­ред соб­лаз­ном. И лю­ди в Та­ру­се в ту по­ру (не­важ­но - по не­до­мыс­лию или - нап­ро­тив) го­во­ри­ли пря­мее, об­ме­ни­ва­лись ру­ко­пи­ся­ми и кни­га­ми, со­вер­ша­ли пос­туп­ки. Это был "хвост" от­те­пе­ли. Не при­ще­ми­ли его и пос­ле вы­хо­да "Та­рус­ских стра­ниц". По­хо­ло­да­ло в Та­ру­се толь­ко в кон­це 60-х, ког­да Н. Я. там уже не бы­ло, а мес­то ин­тел­ли­ген­тов с их "гни­лым гу­ма­низ­мом" за­ня­ли мла­до­ре­во­лю­ци­оне­ры, ли­шен­ные это­го пред­рас­суд­ка и хо­ро­шо прос­ло­ен­ные про­во­ка­то­ра­ми.

    

    

    Что ос­та­нет­ся от на­ше­го глу­хо­не­мо­го вре­ме­ни (глу­хо­го к пре­дос­те­ре­же­ни­ям прош­ло­го (хо­тя бы Ф. М. Дос­то­ев­с­ко­го) и поч­ти не ос­та­вив­ше­го по се­бе не­под­цен­зур­но­го сло­ва)? Для внут­рен­не­го поль­зо­ва­ния пи­са­лись до­но­сы, жа­ло­бы, от­че­ты. Для внеш­не­го - на­ша раз­ре­шен­ная ли­те­ра­ту­ра. И то и дру­гое - ложь: лож­ки дег­тя дос­та­точ­но на лю­бое ко­ли­чес­т­во стра­ниц.

    Писем, как жан­ра, не бы­ло, днев­ни­ков не бы­ло: опас­но для жиз­ни. Нес­коль­ко книг на за­ре "ты­ся­че­лет­не­го цар­с­т­ва", нес­коль­ко - на за­ка­те. Кое-что из на­пи­сан­но­го "в стол", где всег­да не­дос­та­ет кис­ло­ро­да. И - вос­по­ми­на­ния.

    Книги, на­пи­сан­ные сей­час, бу­дут про сей­час. Прош­лое не на­до до­иг­ры­вать на сов­ре­мен­ных под­мос­т­ках - это бу­дет но­вая ложь.

    У В. Г. Шклов­с­кой бы­ла аб­со­лют­ная па­мять, и ма­ло кто, как она, по­ни­мал на­ше вре­мя. Но вос­по­ми­на­ний она не ос­та­ви­ла. Она го­во­ри­ла: есть прав­да и есть прав­да-мат­ка ("Я прав­ду про те­бя по­рас­ска­жу та­кую, что ху­же вся­кой лжи…"), и "прав­ду-мат­ку" не рас­ска­зы­ва­ла. Хо­тя и за­бы­вать не со­ве­то­ва­ла. Что­бы сох­ра­нить эмо­ци­ональ­ную па­мять. В ко­то­рой толь­ко и ды­шит вре­мя.

    Может быть, по­то­му она не ос­та­ви­ла вос­по­ми­на­ний.

    И, мо­жет быть, по­то­му вос­по­ми­на­ния На­деж­ды Ман­дель­ш­там мне пред­с­тав­ля­ют­ся (из все­го, чи­тан­но­го мною) са­мы­ми точ­ны­ми ("Все прав­да", - ска­за­ла В. Г.) и са­мы­ми ярос­т­ны­ми: они не толь­ко о вре­ме­ни, но и из вре­ме­ни, из той его кро­ви, что вся по­по­лам, из бо­ли, при­чи­нен­ной те­бе и то­бою, из черт, враж­деб­ных те­бе и при­су­щих все­му…

    Она един­с­т­вен­ная "рас­по­ла­га­ла (го­во­ря сло­ва­ми О. М.) сво­бо­дой­", не­об­хо­ди­мой для чес­т­но­го твор­чес­т­ва. Да­же боль­шей­, чем ее са­мые сво­бод­ные сов­ре­мен­ни­ки Ва­си­лий Грос­сман и Алек­сандр Сол­же­ни­цын: они все-та­ки рас­счи­ты­ва­ли, хо­тя и не­ма­ло сом­не­ва­ясь, на пуб­ли­ка­цию здесь. Она не рас­счи­ты­ва­ла на пуб­ли­ка­цию. Не толь­ко здесь, но и там: кни­га, не­вып­рав­лен­ная и не­вы­ве­рен­ная, фак­ти­чес­ки "вык­ра­ден­ная" Пин­с­ким, бы­ла ско­рее про­из­не­се­на, чем на­пи­са­на, и об­ра­ще­на, как сло­ва ис­по­ве­ди… уж во вся­ком слу­чае не к мас­со­во­му чи­та­те­лю. Но имен­но от­то­го ей уда­лось про­бить­ся в на­ши сер­д­ца и, как пи­шет наш пос­лед­ний Но­бе­лев­с­кий ла­уре­ат, "рас­тол­кать соз­на­ние рус­ско­го на­ро­да. По край­ней ме­ре той его час­ти, ко­то­рой уда­лось раз­до­быть эк­зем­п­ляр…" И "…за­мед­лить, ес­ли не пре­дот­в­ра­тить, в ко­неч­ном сче­те куль­тур­ный рас­пад на­ции".

    Неудивительно, что из все­го куль­тур­но­го нас­ле­дия при­хо­дит на па­мять "Жи­тие" про­то­по­па, ког­да чи­та­ешь Н. Я. Осо­бен­но то­му, кто знал ее соб­с­т­вен­ное жи­тие, столь же судь­бо­нос­ное для на­ше­го вре­ме­ни, как и ее кни­ги.

    В по­ру "гни­ения", ко­то­рое приш­ло на сме­ну "отте­пе­ли", ниг­де не го­то­ви­лось бу­ду­щее так ин­тен­сив­но и точ­но, как в кру­гу Н. Я., в Та­ру­се или в Мос­к­ве, где не­по­нят­но из че­го (из "пус­то­ты" - го­во­ри­ли мы) склуб­ля­лись воз­ле нее но­вые лю­ди. Н. Я. удив­ля­лась это­му и объ­яс­ня­ла: они са­мо­за­рож­да­ют­ся. А глав­ное, са­мо­за­рож­да­лись (и со­би­ра­лись вок­руг Н. Я.), что­бы раз­го­ва­ри­вать.

    Собираться бы­ло не при­ня­то и опас­но (бе­зо­пас­но это ста­ло сов­сем не­дав­но), а тог­да без вод­ки не уме­ли, да и бо­ялись со­би­рать­ся для раз­го­во­ра. За­то на­учи­лись так раз­го­ва­ри­вать, что­бы ни­че­го не ска­зать. Что­бы - не дай Бог! - не вы­явить се­бя сло­вом, но луч­ше - спря­тать­ся за не­го.

    Позже, уже на Боль­шой Че­ре­муш­кин­с­кой­, мы пря­та­лись за бу­тыл­ку.

    - Откиньте за­на­вес­ки, - го­во­рил Гель­фанд, - и пос­тавь­те бу­тыл­ку на стол. Пусть ви­дят, что мы как лю­ди…

    Но что­бы пря­тать­ся за бу­тыл­ку, на­до бы­ло вер­нуть в от­но­ше­ния сло­во - от­к­ро­вен­ное и ду­ма­ющее. Ма­ло кто из стар­ших ста­вил се­бе та­кую за­да­чу. По су­ти де­ла - вос­ста­нов­ле­ние об­щес­т­ва.

    В ком­нат­ке за кух­ней у Шклов­с­ких по­ме­ща­лось и во­семь, и де­сять че­ло­век - сколь­ко при­хо­ди­ло к Н. Я. Но слу­ча­лось (осо­бен­но в на­ча­ле 60-х), ког­да она зва­ла к се­бе ко­го-ни­будь од­но­го ("тес­но, не­чем ды­шать"). Ос­таль­ные жда­ли в сто­ло­вой. Не все с пер­во­го ра­за прош­ли это "со­бе­се­до­ва­ние", не­ко­то­рые во­об­ще не прош­ли. А мно­гие так и не по­ня­ли "отбо­роч­ной фун­к­ции" этих не­од­ноз­нач­ных бе­сед.

    Не гром­ко ли это зву­чит - вос­ста­нов­ле­ние об­щес­т­ва? И не на­ив­но ли - с об­ще­ния его нес­коль­ких оди­чав­ших пред­с­та­ви­те­лей­? Но, мо­жет, вы зна­ете, как это сде­лать ина­че?

    Н. Я. зна­ла, что она де­ла­ет, по­ни­ма­ла, ко­му пу­та­ет кар­ты, и не за­бы­ва­ла об ос­то­рож­нос­ти.

    - Почему не эмиг­ри­ро­ва­ла она? - спра­ши­ва­ют сей­час. - Ког­да так бо­ялась арес­та и меч­та­ла, как о не­мыс­ли­мом для мно­гих ее сов­ре­мен­ни­ков, - уме­реть в сво­ей пос­те­ли.

    Потому же, по­че­му не эмиг­ри­ро­ва­ли Осип Ман­дель­ш­там и Ан­на Ах­ма­то­ва. "Вы пом­ни­те, - спро­си­ла Н. Я. од­но­го соб­лаз­ни­те­ля, - по­че­му от­ка­зал­ся бе­жать Сок­рат?"

    "Он был граж­да­ни­ном", - ка­жет­ся, уточ­ни­ла она. А граж­да­нин не сво­бо­ден от очень нем­но­го­го: от со­вес­ти, де­ся­ти за­по­ве­дей и судь­бы сво­его на­ро­да… Это - поч­ти ин­тел­ли­гент.

    Куда мы го­ди­лись - на что? - в мут­ные шес­ти­де­ся­тые?

    Мы счи­та­ли се­бя ин­тел­ли­ген­та­ми, хо­тя бы­ли гра­мо­те­ями (ка­ких се­год­ня ты­ся­чи) и от­час­ти - кар­бо­на­ри­ями (то есть гра­мо­те­ями с сом­ни­тель­ным по­ве­де­ни­ем).

    Нас мож­но бы­ло при­кор­мить - не пос­ку­пить­ся! - что, кста­ти, и де­ла­лось, и тог­да мы вош­ли бы в слав­ную над­с­т­рой­ку над на­шим, как те­перь вы­яс­ни­лось, не­су­щес­т­ву­ющим ба­зи­сом.

    Можно бы­ло ли­шить нас про­пис­ки в над­с­т­рой­ке (за строп­ти­вость) и по­лу­чить чис­то­го кар­бо­на­рия. Край­не­го дис­си­ден­та (на уров­не лис­то­вок), или, как те­перь го­во­рят, - эк­с­т­ре­мис­та.

    Со мно­ги­ми так и слу­чи­лось, и они (в над­с­т­рой­ке или в оп­по­зи­ции к ней) ис­чер­па­лись в сво­ем, ны­не про­шед­шем вре­ме­ни. А сей­час ли­бо соп­ро­тив­ля­ют­ся точ­но­му зна­нию о се­бе, ли­бо с тру­дом при­об­ре­та­ют его.

    Для Н. Я. воп­рос точ­но­го зна­ния о се­бе был глав­ным.

    Он ре­шал­ся в рус­ской тра­ди­ции - в вер­нос­ти "чет­вер­то­му сос­ло­вию", как ска­зал Ман­дель­ш­там. В воз­рож­де­нии и уточ­не­нии по­ня­тия "интел­ли­гент".

    - Что де­ла­ет че­ло­ве­ка ин­тел­ли­ген­том? - этот воп­рос ста­вил и О. М. "Уни­вер­си­тет? - спра­ши­вал он. - Нет… Гим­на­зия?… Нет… Тог­да что же?"

    Уж ко­неч­но, не про­пис­ка в "над­с­т­рой­ке" и не при­час­т­ность к "прос­лой­ке". Ин­тел­ли­ген­том, ес­ли обоб­щить на­ши раз­го­во­ры, мо­жет быть крес­ть­янин (По­ля Сте­пи­на из Та­ру­сы - оп­ре­де­лен­но ин­тел­ли­ген­т­ка) и мо­жет не быть ака­де­мик (ну, хо­тя бы Лы­сен­ко или да­же Фе­дин, у ко­то­ро­го, го­во­ри­ла Н. Я., от нор­маль­но­го ин­тел­ли­ген­та толь­ко оч­ки и встав­ные зу­бы). Это не со­ци­аль­ная груп­па, но выс­шая сте­пень, к че­му стре­мит­ся че­ло­век, но не всег­да дос­ти­га­ет. Это всег­да "поч­ти". Граж­да­нин - поч­ти ин­тел­ли­гент. Там пос­лед­няя воз­мож­ная яс­ность. Там Фет, и от не­го на­чи­на­ет­ся от­с­чет по­эзии.

    Раньше это на­зы­ва­лось дру­гим сло­вом (приб­ли­жа­ющим к аб­со­лю­ту), а "интел­ли­ген­ция" в Ев­ро­пе обоз­на­ча­ла при­над­леж­ность к ум­с­т­вен­ным за­ня­ти­ям. Но об­ра­зо­ва­лось в Рос­сии в XIX ве­ке оп­ре­де­лен­ное ка­чес­т­во лич­нос­ти, и ему впо­ру приш­лось сло­во "интел­ли­гент".

    - Что та­кое ин­тел­ли­гент? - спра­ши­ва­ла Н. Я. ед­ва ли не каж­дый ве­чер, ког­да пи­са­лись ее кни­ги и ког­да бы­ли на­пи­са­ны. - Оп­ре­де­лен­ное ка­чес­т­во лич­нос­ти.

    И оно оп­ре­де­ля­лось - все бо­лее и бо­лее. В этой иг­ре-ра­бо­те учас­т­во­ва­ли сот­ни дру­зей и при­яте­лей­, сре­ди ко­то­рых сей­час и де­сят­ка, мо­жет быть, не при­пом­ню. Но все-та­ки: Са­ша Глад­ков, Же­ня Ле­ви­тин, Ира Се­мен­ко, Юра Фрей­дин, Ми­ша По­ли­ва­нов, И. М. Гель­фанд, отец Алек­сандр (Мень), Ко­ма (Вя­чес­лав) Ива­нов, Же­ня Пас­тер­нак, Ле­ля Му­ри­на, Ни­на Бя­ло­син­с­кая, Ва­ря Шклов­с­кая, Сер­гей Аве­рин­цев, Вар­лам Ша­ла­мов, Са­ша Мо­ро­зов, Ели­зар Ме­ли­тин­с­кий­, Са­ша Бо­ри­сов, Ан­д­рей Си­няв­с­кий­, В. Я. Ви­лен­кин, Лю­да Сер­ге­ева, Ле­на Кран­ди­ев­с­кая, Оля Пос­т­ни­ко­ва, На­та­ша Гор­ба­нев­с­кая, Иосиф Брод­с­кий­, Бел­ла Ах­ма­ду­ли­на, Ми­ша Ле­вин, Во­ло­дя Вей­сберг, отец Сер­гий (Же­луд­ков), мо­жет быть, вла­ды­ка Иона, И. Д. Аму­син, А. А. Лю­би­щев, Л. Н. Гу­ми­лев… Нет, кон­ца это­му спис­ку не бу­дет. Все мы (еще двес­ти, а мо­жет быть, трис­та че­ло­век) уточ­ня­ли и ожив­ля­ли по­ня­тие "интел­ли­гент" (опре­де­лен­ное ка­чес­т­во лич­нос­ти), нрав­с­т­вен­но врас­тая в его неп­рос­тые объ­емы.

    Н. Я. хо­ди­ла ма­ло. Си­де­ла (чин­но, как лю­ди) толь­ко в гос­тях или за об­щим сто­лом. Но в ос­нов­ном оби­та­ла на кро­ва­ти-с па­пи­ро­сой­, в лег­ком прож­жен­ном ха­ла­те и под та­ким же оде­ялом - прож­жен­ным или в под­па­ли­нах. Ле­жа­ла, по­лу­ле­жа­ла, уса­жи­ва­лась, по­доб­рав под се­бя но­ги, - сре­ди книг и дру­зей. И сре­ди су­хих роз. Она не выб­ра­сы­ва­ла их: пы­ли не бо­ялась, как, впро­чем, и сквоз­ня­ков - бы­ла хо­ло­до­ус­той­чи­ва, хо­ди­ла по до­му и зи­мой на бо­су но­гу. И удив­ля­ла нас, тог­да еще мо­ло­дых, сво­ей ред­кой гиб­кос­тью. Сер­ди­лась: "За­чем вы мне этот та­зик при­нес­ли?" Кто-то объ­яс­нял: "Но­ги мыть…" "Для это­го дос­та­точ­но ра­ко­ви­ны. Пот­ре­ни­руй­тесь!"

    Спартанство от "обща­ги" и бро­дя­че­го бы­та бы­ло при­выч­кой­, от­вы­кать от ко­то­рой опас­но: все мо­жет вер­нуть­ся.

    Четверть ве­ка на­зад, как мно­гие сей­час, Н. Я. спра­ши­ва­ла:

    - Где га­ран­тии?

    Административная ма­ши­на на хо­ду. Ка­ра­тель­ная не де­мон­ти­ро­ва­на и за­ра­бо­тать мо­жет в лю­бое вре­мя. Ин­тел­ли­ген­ция, хоть в из­в­ра­щен­ном смыс­ле это­го сло­ва, но по-преж­не­му пре­зи­ра­ема. "Дру­го­го и не зас­лу­жи­ва­ет!" - до­бав­ля­ла Н. Я. А на­вер­ху (или, как те­перь го­во­рят, "в вер­х­нем эше­ло­не") ник­то у нее ("кро­ме Хру­ща") до­ве­рия не вы­зы­вал. Хру­ще­ва уже по­ру­ги­ва­ли за "хру­що­бы" те, ко­го он толь­ко что вы­та­щил из нас­то­ящих тру­щоб. Как по­но­сят те­перь за хлеб, ко­то­рым он, не пос­ку­пив­шись на зо­ло­тиш­ко, на­кор­мил сво­их го­ло­да­ющих со­оте­чес­т­вен­ни­ков.

    Н. Я. и Ва­си­ли­са Ге­ор­ги­ев­на не поз­во­ля­ли ру­гать Хру­ще­ва:

    - Он пер­вый­, - го­во­ри­ли они, - от­ка­зал­ся от идеи, что на­род мож­но не кор­мить.

    О Бреж­не­ве Н. Я. го­во­ри­ла: "Ка­жет­ся, не кро­во­жад­ный­…" А по­том, че­рез па­ру лет: "Ни­ка­кой­… Это то­же пло­хо". И поч­ти од­нов­ре­мен­но: "Этот опас­ный ду­рак тя­нет вре­мя… ко­то­ро­го уже не ос­та­лось…" Она го­во­ри­ла, что "де­рев­ня кон­чи­лась". Я воз­ра­жал ей - очень хо­те­лось не огор­чать­ся, - и мы спо­ри­ли: есть ли му­жик, ко­то­ро­му мож­но вер­нуть зем­лю… "А эко­но­ми­ка - в це­лом?!" - и ее фак­ты бы­ли убе­ди­тель­нее мо­их. "А на­ука?" - и опять фак­ты.

    - Не те­ряй­те от­ча­яния, - го­во­ри­ла В. Г. - Мы вы­жи­ли по­то­му, что не бы­ли оп­ти­мис­та­ми.

    - А де­ти? - не те­ря­ла от­ча­яния Н. Я. - Кто учит их? Мои вы­пус­к­ни­ки. Уж я-то знаю, ко­го мы вы­пус­ка­ли. Не­ве­жес­т­во обер­ну­лось нес­коль­ко раз…

    Брежнев вы­зы­вал бе­шен­с­т­во не по­то­му, что был ху­же дру­гих. И не по­то­му, что - пос­лед­ний. Пос­ле не­го был еще Чер­нен­ко.

    Брежнев уби­вал пос­лед­ние на­деж­ды, выз­ван­ные к жиз­ни от­те­пелью. Так гиб­нет ель на гра­ни­це кли­ма­ти­чес­ких зон, где мо­ро­зы сла­бее, но - от­те­пе­ли: и она гиб­нет от нес­быв­ших­ся ча­яний.

    - Где га­ран­тии?

    Сейчас я бы при­ба­вил к но­вым ре­али­ям вре­ме­ни кни­ги Н. Я., на­пи­сан­ные в 60-е и пом­но­жен­ные на мил­ли­он­ные ти­ра­жи.

    А тог­да мы счи­та­ли, что га­ран­тии - в здо­ро­вом не­ве­рии - не те­ряй­те от­ча­яния! - и в вер­нос­ти "чет­вер­то­му сос­ло­вию". В его бес­ком­п­ро­мис­снос­ти и не­под­куп­нос­ти. В его пре­неб­ре­же­нии ко­ли­чес­т­вен­ны­ми ка­те­го­ри­ями, ибо один пра­вед­ник, как из­вес­т­но, мо­жет спас­ти на­род.

    Но что та­кое "чет­вер­тое сос­ло­вие" - опять воп­рос, - ко­то­ро­му при­сяг­нул Ман­дель­ш­там: "Уже­ли я пре­дам по­зор­но­му злос­ловью… при­ся­гу чуд­ную чет­вер­то­му сос­ловью?" В тол­ко­ва­нии это­го по­ня­тия мно­го пу­та­ни­цы и вне­ис­то­рич­нос­ти. Я то­же не пре­тен­дую - без под­дер­ж­ки "На­ди­но­го кру­га" - на точ­ность и пол­но­ту. Но ес­ли сог­ла­сить­ся с Н. И. Хар­д­жи­евым (ком­мен­та­рий к со­вет­с­ко­му од­но­том­ни­ку О. М.), что "чет­вер­тое сос­ло­вие" - это про­ле­та­ри­ат - и не бо­лее! - то по­нять ни­че­го нель­зя.

    О. М. знал Гер­це­на. А про­ле­та­рии и бур­жуа, по Гер­це­ну, от­ли­ча­ют­ся лишь тем, в чьих ру­ках об­щес­т­вен­ное бо­гат­с­т­во: од­ни вла­де­ют, дру­гие хо­тят вла­деть, а нрав­с­т­вен­но не раз­нят­ся и мо­гут лег­ко по­ме­нять­ся мес­та­ми. По­это­му Гер­цен и ото­шел от ре­во­лю­ций се­ре­ди­ны прош­ло­го ве­ка, а Ман­дель­ш­там, зная Гер­це­на, не мог так бе­зо­го­во­роч­но при­сяг­нуть со­ци­аль­но­му обо­рот­ню.

    Четвертое сос­ло­вие воз­ни­ка­ет в умах как про­ти­вос­то­ящее треть­ему (из ко­то­ро­го в ос­нов­ном выш­ли про­ле­та­рии в бур­жуа) и на­хо­дит­ся в дру­гом со­ци­аль­но-нрав­с­т­вен­ном из­ме­ре­нии. Оно вклю­ча­ет в се­бя и про­ле­та­ри­ев (Мак­сим Горь­кий­), и бур­жуа (Фрид­рих Эн­гельс), и арис­ток­ра­тов (Гер­цен и Ога­рев), и раз­но­чин­ную ин­тел­ли­ген­цию (несть чис­ла). И так­же, как ин­тел­ли­ген­ция, оно не столь­ко су­щес­т­ву­ющее и офор­м­лен­ное, сколь­ко осу­щес­т­в­ля­емое и под­ле­жа­щее офор­м­ле­нию. Оно - и ре­аль­ность и иде­ал.

    Оно и те, кто про­тив кре­пос­т­ни­чес­т­ва, и те, кто про­тив бур­жу­аз­нос­ти. Оно -са­ма идея борь­бы за спра­вед­ли­вость, со­би­ра­ющая всех, го­то­вых бо­роть­ся, под свои зна­ме­на. Это­му сос­ло­вию и этим иде­ям кля­лись, и эти клят­вы бы­ли (и ос­та­ют­ся) чуд­ны­ми и свя­щен­ны­ми. И пе­рес­мот­ру не под­ле­жат.

    Интеллигент. Граж­да­нин, при­сяг­нув­ший на вер­ность чет­вер­то­му сос­ло­вию… Но что же все-та­ки де­ла­ет че­ло­ве­ка ин­тел­ли­ген­том?

    "Может, от­но­ше­ние к ли­те­ра­ту­ре? - спра­ши­вал Ман­дель­ш­там. - По­жа­луй­, но не сов­сем…" И тог­да, пи­шет Н. Я., как ре­ша­ющий приз­нак он выд­ви­нул от­но­ше­ние че­ло­ве­ка к по­эзии. У нас по­эзия иг­ра­ет осо­бую роль. Она бу­дит лю­дей и фор­ми­ру­ет их соз­на­ние.

    Все так - "за по­эзию у нас уби­ва­ют". Но ведь не толь­ко за по­эзию. Сколь­ко сфаб­ри­ко­ва­но бы­ло гу­би­тель­ных дел про­тив ин­тел­ли­ген­ции, и "каж­дое та­кое де­ло - эр­ми­таж­ни­ки, ис­то­ри­ки, сло­вар­ни­ки - это кру­пи­ца на­род­но­го моз­га, это мысль и это ду­хов­ная си­ла, ко­то­рую пла­но­мер­но унич­то­жа­ли". Это те же кор­миль­цы, что и крес­ть­яне, но с поп­рав­кой - ду­ше­кор­миль­цы! - сов­ре­мен­ни­ков и по­том­ков… И нас­ту­пил го­лод, Мы рос­ли на го­лод­ном и вред­ном пай­ке и до сих пор не мо­жем оп­ра­вить­ся от на­ше­го за­тя­нув­ше­го­ся (что­бы не ска­зать - без­на­деж­но­го!) не­ве­жес­т­ва.

    "В Кур­с­ке вы­ло­ви­ли зна­ме­ни­тых со­ловь­ев, и мо­лод­ня­ку не у ко­го учить­ся. Так па­ла кур­с­кая шко­ла со­ловь­иных пев­цов из-за при­хо­ти лю­дей­, по­са­див­ших луч­ших мас­те­ров в клет­ки".

    - Кто ваш отец в по­эзии? - спра­ши­ва­ла Н. Я., пы­та­ясь уло­вить пре­ем­с­т­вен­ность. - Ман­дель­ш­там на­зы­вал Ан­нен­с­ко­го. А вы?…

    Я те­рял­ся, по­ла­гая се­бя бе­зот­цов­щи­ной. "У нас нет ро­дос­лов­ной­, - пи­сал я тог­да о на­шем по­ко­ле­нии. - Мы про­изош­ли от взры­ва. Он пор­вал ста­рые свя­зи. И кос­ти на­ших пред­ков нам не соб­рать".

    Было яс­но, что мы не от Сур­ко­ва и да­же не от Асе­ева - не тот смыс­ло­вой сос­тав! - и толь­ко мно­го поз­же, в раз­го­во­рах на Боль­шой Че­ре­муш­кин­с­кой­, ког­да Гель­фанд го­во­рил: "Откинь­те за­на­вес­ку и пос­тавь­те бу­тыл­ку на стол", - мне от­к­ры­лось, что выш­ли мы (кто хоть сколь­ко-ни­будь вы­шел), как и на­ши от­цы, из XIX ве­ка и эл­ли­нов. В ис­то­ри­чес­кой тра­ди­ции мы ока­за­лись ро­вес­ни­ка­ми на­ших от­цов, а они на­ши­ми сов­ре­мен­ни­ка­ми: Хо­да­се­вич, Хлеб­ни­ков, Клю­ев; ко­неч­но - Ах­ма­то­ва и Ман­дель­ш­там; Пас­тер­нак, Гу­ми­лев, Цве­та­ева. Круг ши­рил­ся, в не­го вер­ну­лись в ка­чес­т­ве сов­ре­мен­ни­ков, а не пред­шес­т­вен­ни­ков, Блок, Вл. Со­ловь­ев, Фло­рен­с­кий­, Ро­за­нов, Франк, Сер­гий Бул­га­ков и Сер­гий Тру­бец­кой и, ко­неч­но, Ан­нен­с­кий. Впро­чем, они бы­ли от­час­ти и пред­шес­т­вен­ни­ки, а соб­с­т­вен­но пред­шес­т­вен­ни­ки на­чи­на­лись с Фе­та, Тют­че­ва, Нек­ра­со­ва. В XIX ве­ке мы чув­с­т­во­ва­ли се­бя как до­ма, из ко­то­ро­го, как те­перь вы­яс­ни­лось, толь­ко что выш­ли. Что­бы об­ра­зо­вать свой, уже не­ма­ло воз­ве­ден­ный уси­ли­ями на­ших от­цов-сов­ре­мен­ни­ков.

    Иначе и не мог­ло быть. XIX век мы ин­ту­итив­но пред­поч­ли пус­то­те "со­вет­с­ко­го пе­ри­ода", из ко­то­ро­го (осо­бен­но из по­эзии) бы­ло вы­чи­ще­но все чес­т­ное и та­лан­т­ли­вое. Но осоз­нать свое вы­па­де­ние из вре­ме­ни (свое от­ще­пен­с­т­во) бы­ло неп­рос­то.

    - Что вы тут си­ди­те на брев­ныш­ках, как от­ще­пен­цы, - ска­за­ла мне и двум мо­им друзь­ям ве­се­лая ком­со­мол­ка в од­ной из де­ре­вень Ка­луж­с­кой об­лас­ти в 1958 го­ду. Это бы­ло смеш­но: мы не бы­ли от­ще­пен­ца­ми, мы прос­то схо­ду не вло­ми­лись в прав­ле­ние кол­хо­за.

    Через де­сять лет это уже не бы­ло смеш­но. Чес­т­ные кни­ги и ру­ко­пи­си арес­то­вы­ва­лись вмес­те с чи­та­те­ля­ми. Пос­лед­ний обыск (извес­т­ный мне) был учи­нен вес­ной 1983 го­да: был изъ­ят ар­хив Н. Я.

    Мы пе­рес­т­ра­ива­лись в "до­гу­тен­бер­гов­с­кую", как го­во­ри­ла Ан­на Ан­д­ре­ев­на, эпо­ху. Мы раз­го­ва­ри­ва­ли, мах­нув на сте­ны, у ко­то­рых "уши". И раз­го­во­ры слу­ча­лись жес­т­кие.

    Впрочем, в пос­лед­ние год-два Н.Я. ос­ла­бе­ла нас­толь­ко, что для серь­ез­но­го раз­го­во­ра со­би­ра­лась с тру­дом, но все-та­ки со­би­ра­лась и ве­ла его уже поч­ти всег­да в уз­ком кру­гу. А ос­таль­ных гна­ла на кух­ню ("Пош­ли вон, ду­ра­ки!"). Как-то не­ожи­дан­но она пе­рес­та­ла "вы­яс­нять от­но­ше­ния", чем за­ни­ма­лась всю жизнь с прис­т­рас­ти­ем, а ее хрис­ти­ан­с­кое сми­ре­ние бы­ло сво­е­об­раз­но, как все в ней:

    - Она стер­ва, - го­во­ри­ла Н. Я. о ка­кой­-ни­будь ма­лоп­рис­той­ной осо­бе. - Но я ей не судья.

    "Резкость ее не все­ми бы­ла по­ня­та, - пи­шет ар­хи­епис­коп Сан-Фран­цис­ский Ио­анн. - Бра­ли ее вне ши­ро­чай­ше­го кон­тек­с­та об­щей и ее жиз­ни".

    И преж­де, ког­да бы­ло боль­ше сил, и по­том, ког­да уже не­по­нят­но бы­ло, сколь­ко еще прод­лит­ся на­ше об­щее с Н.Я. вре­мя, она, соб­рав­шись для раз­го­во­ра, то­ро­пи­ла его. И не все вы­дер­жи­ва­ли ее "на­тиск" и от­хо­ди­ли, иног­да сов­сем. Я то­же от­хо­дил, но не­на­дол­го, ос­ты­вал, ос­мыс­лив, и воз­в­ра­щал­ся под­час за оче­ред­ным под­за­тыль­ни­ком ("по­бей­, да на­учи!"), по­то­му что для ме­ня эта "на­ука" бы­ла не кис­ло­ро­дом, ко­то­ро­го мо­жет быть боль­ше или мень­ше, но воз­ду­хом, без ко­то­ро­го не­воз­мож­но.

    Я мо­гу наз­вать мно­гих по­этов, "вос­ста­нов­лен­ных" или из­на­чаль­но сфор­ми­ро­вав­ших­ся под вли­яни­ем Н. Я. или ее книг. А мно­го ли на­до по­этов, что­бы оп­ре­де­лить вре­мя?

    Итоги этой ра­бо­ты "по скле­ива­нию поз­вон­ков" кон­ца ты­ся­че­ле­тия еще бу­дут под­ве­де­ны. И тем до­сад­нее бы­ло про­честь в пре­дис­ло­вии М. По­ли­ва­но­ва к пер­вой пуб­ли­ка­ции Н.Я. (Юность. 1988. №8), что "при об­суж­де­нии сти­хов в ней (в Н.Я. - Н.П.) ска­зы­ва­лась ма­не­ра сов­ре­мен­ной шко­лы". По­ми­луй­те, Ми­ша, "шко­ла" мог­ла быть (и, по­жа­луй­, бы­ла) толь­ко од­на - Оси­па Ман­дель­ш­та­ма. Но по­че­му она - "сов­ре­мен­ная"?

    "Она (то есть Н.Я.- Н.П.) хищ­но впи­ва­лась, - пи­шет М. По­ли­ва­нов, - в стро­ку и тре­бо­ва­ла ее кон­к­рет­ной ин­тер­п­ре­та­ции - и при­том един­с­т­вен­ной. Так, нап­ри­мер, она нас­та­ива­ла, что "Си­яло сол­н­це Алек­сан­д­ра" «…» на­пи­са­но о Пуш­ки­не".

    Трудно при­ми­ти­ви­зи­ро­вать бо­лее суж­де­ния Н. Я. о по­эзии, пред­п­ри­ня­тые, как я по­ла­гаю, ис­к­лю­чи­тель­но для "ожив­ля­жа". Но об­ра­тим­ся к са­мой Н. Я.: "Вче­раш­нее сол­н­це" не Пуш­кин, - пи­шет она, - а прос­то лю­бой че­ло­век «…» Че­го га­дать, от­ку­да приш­ло чер­ное сол­н­це, - оно есть да­же в Эд­де" ("Вто­рая кни­га").

    Видимо, М. По­ли­ва­нов пе­ре­пу­тал что-то. Но ху­же дру­гое, что он (один из "луч­ших дру­зей­") не раз­де­лял, ока­зы­ва­ет­ся, от­дель­ных взгля­дов Н. Я. (и по­че­му-то - не спо­рил), но все­го лишь про­щал ей ее "обид­ные нес­п­ра­вед­ли­вос­ти" и "вряд ли обос­но­ван­ные об­ви­не­ния".

    "Друзья ей очень мно­гое про­ща­ли" - та­кое "ве­ли­ко­ду­шие" вряд ли умес­т­но в пре­дис­ло­вии к пуб­ли­ка­ции дру­га, сох­ра­нив­ше­го не толь­ко свой свет­лый ум до пос­лед­них дней, но и на­ши моз­ги от по­ме­ша­тельств ве­ка.

    Не бу­дем "рас­счас­т­лив­ли­вать­ся". Вре­мя, ко­то­рое - нам ка­жет­ся - мы по­хо­ро­ни­ли, уми­рать не хо­чет. Оно то­же пе­рес­т­ра­ива­ет­ся в эпо­ху глас­нос­ти, сда­вая од­ни по­зи­ции и ук­реп­ля­ясь на дру­гих, вок­руг не­ожи­дан­ных ли­де­ров. Вче­ра с пре­тен­зи­ями за­явил­ся ко мне (за от­сут­с­т­ви­ем пря­мых ви­нов­ни­ков) бо­евик (или ли­дер) из "край­них ле­вых". Он про­чи­тал от­ры­вок из "Вос­по­ми­на­ний­" Н. Я. и все "но­вое о Ман­дель­ш­та­ме" дру­гих ав­то­ров. И воз­му­щал­ся куль­том лич­нос­ти Оси­па Ман­дель­ш­та­ма, об­ви­нял его в не­дос­той­ном по­ве­де­нии на след­с­т­вии (слов­но это бы­ло след­с­т­вие, а не над­ру­га­тель­с­т­во), а так­же тре­бо­вал рав­но­го ува­же­ния ко всем, упо­мя­ну­тым в кни­ге Н. Я. Вы­со­кий и креп­кий­, с ли­цом ны­ряль­щи­ка (нес­коль­ко стер­тым от это­го за­ня­тия), он све­тил­ся от счас­т­ли­во­го чув­с­т­ва неп­ри­час­т­нос­ти к на­шим гряз­ным де­лам.

    Он не был ни ста­ли­нис­том, ни на­ци­она­лис­том. И я не сра­зу по­нял, че­го же ему на­до.

    В кон­це кон­цов все мы, жи­ву­щие на этой зем­ле, по­ва­ра. Все де­ла­ем (если де­ла­ем что-то) пи­щу. Од­ни - для ду­ши, дру­гие - для все­го ос­таль­но­го. Ман­дель­ш­там де­лал чес­т­ную пи­щу - на ред­кость! - и по­то­му не­об­хо­ди­мую, хо­тя не вся­ко­му по вку­су. А кто-то - сур­ро­гат. А кто-то - ядо­ви­тую и опас­ную. И что тут тем­нить, ког­да яс­нее не бы­ва­ет:

    один кор­мит,

    другой как бы кор­мит,

    а тре­тий тра­вит.

    И ка­кая мо­жет быть "урав­ни­лов­ка" (рав­ное ува­же­ние) меж­ду те­ми, кто ро­ет ко­лод­цы, и те­ми, кто от­рав­ля­ет ко­лод­цы?!

    Не мо­жет быть, ес­ли не тем­нить.

    А по­то­му на­до тем­нить. Не нам, но вре­ме­ни, ко­то­рое не хо­чет уми­рать. Вре­ме­ни, пе­ре­пу­тав­ше­му се­бя с веч­нос­тью, - и в этом его глав­ное заб­луж­де­ние. Оно изы­щет се­бе адеп­тов из "чис­тых" вро­де мо­его гос­тя. Оно сог­лас­но жер­т­во­вать Став­с­ким и Во­рон­с­ким (кто их там пом­нит!). Но еще не от­да­ет Мар­ша­ка. Хо­тя и го­во­рит уже о нем - "с од­ной сто­ро­ны и с дру­гой сто­ро­ны". И не рух­нет, ког­да ока­жет­ся, что "дру­гой сто­ро­ны" нет, - по­вис­нет на Алек­сее Тол­с­том.

    Время хо­чет от­пол­зать, и оно бу­дет от­пол­зать. И уже яс­но: ру­гать­ся при­дет­ся дол­го.

    

    

    За ок­ном ве­тер - он треп­лет флаг. Но фла­га нет. А вни­зу глу­бо­ко де­ревья: я на один­над­ца­том эта­же. Зна­чит, он треп­лет воз­дух - его тон­кую, проз­рач­ную ткань.

    Я се­бя еще не по­са­дил за Ман­дель­ш­та­ма. Как за Пуш­ки­на. Что­бы жить им год, два и три. И боль­ше ни­кем. И по­то­му не ви­жу его, но, как этот ве­тер за ок­ном, слы­шу - тре­пет тон­ко­го и проз­рач­но­го.

    А Н. Я. ви­жу и слы­шу - не кни­ги ее, но ее, по­то­му что кни­ги - это то, что по­том от нее ос­та­лось. А сей­час - вмес­то нее. А бы­ло все, что в кни­гах - и мно­го боль­ше! - до книг и аб­со­лют­ное слы­ша­ние сти­ха, и чув­с­т­во то­го, что дер­жит­ся-в ис­кус­стве и жиз­ни - или не дер­жит­ся, и чет­кая кон­цеп­ция на­шей эпо­хи, и ее го­рес­т­ные ре­алии, и сто дру­гих воп­ро­сов на каж­дый день и сре­ди них всег­да глав­ный­: что та­кое ин­тел­ли­гент?

    Конец 60-х Поз­во­нил Сол­же­ни­цын (на Лав­ру­шин­с­кий­):

    - У ме­ня есть пол­ча­са и два воп­ро­са.

    "А на тре­тий воп­рос я ему не от­ве­ти­ла: ис­тек­ло вре­мя", - шу­тит Н. Я.

    И я не знаю, мож­но ли уви­деть и ус­лы­шать ее - жес­т­кую и доб­рую, серь­ез­ную и озор­ную - без нее, толь­ко из ее книг. У ме­ня нет и не бу­дет та­ко­го опы­та. Юрий Ни­ко­ла­евич Да­вы­дов (я ему ве­рю) ска­зал вче­ра: мож­но. Впро­чем, ина­че те­перь и нель­зя. 29 де­каб­ря 1980 го­да Н. Я. умер­ла.

    - Надечка умер­ла, - поз­во­ни­ла, ка­жет­ся, На­талья Ива­нов­на. По­том - ко­рот­кие гуд­ки. Я их ус­лы­шал не сра­зу. По­том:

    

    

    Крестный путь прой­ден. В кон­це его, как и сле­ду­ет, - крест, на ста­ром Кун­цев­с­ком (б. Тро­еку­ров­с­ком) клад­би­ще. Тра­ди­ци­он­ный­, хо­тя и нес­коль­ко за­тей­ли­вый­, с тек­с­том (ки­рил­ли­цей­) из свя­щен­но­го пи­са­ния. "На­дя бы­ла бы до­воль­на", - ду­маю я и слег­ка под­рев­но­вы­ваю к то­му, кто этот крест вы­ру­бил и свя­зал. Я бы "вы­ру­бил и свя­зал" не так. Най­ти мо­ги­лу не труд­но. От глав­но­го вхо­да - мет­ров пять­де­сят, по ал­лее, что меж­ду но­вым клад­би­щем, по­хо­жим на му­суль­ман­с­кое, и ста­рым, в ли­пах. И на чет­вер­той по­вер­т­ке, воз­ле мо­ги­лы не­ко­его Се­ме­но­ва, взять впра­во. Ле­том это обыч­ная клад­би­щен­с­кая до­рож­ка, сы­ро­ва­тая от гус­той зе­ле­ни, а зи­мой - троп­ка в суг­ро­бах. По ко­то­рой и нес­ли мы тог­да, еще мет­ров со­рок, На­день­кин гроб на пле­чах. Про­ва­ли­ва­лись, удер­жи­ва­лись друг за дру­га и друг дру­гу под­тя­ги­ва­ли: "Свя­тый Бо­же, Свя­тый Креп­кий­, Свя­тый Бес­смер­т­ный­, по­ми­луй нас… "

    С этим же пе­ни­ем - ти­хим, а в ту по­ру ед­ва не де­мон­с­т­ра­тив­ным, вы­нес­ли На­день­ку из хра­ма Зна­ме­ния Божь­ей Ма­те­ри, что за Реч­ным вок­за­лом. По­шел снег, от­де­лив нас и от­да­лив от мно­го­этаж­ной Мос­к­вы, и вид­на бы­ла толь­ко цер­ковь, крас­ная, и мно­го лю­дей­, спра­ва и сле­ва. Муж­чи­ны сто­яли без ша­пок.

    Отпевали На­дю с жен­щи­ной по име­ни Ан­на. Два фо­ба, как две кой­ки в жен­с­ком об­ще­жи­тии.

    - Помяни, Гос­по­ди, но­воп­рес­тав­лен­ную Ан­ну, На­деж­ду…

    Лицо у Ан­ны бы­ло прос­тое, оп­лыв­шее. "Гурь­бой и гур­том" и с Ан­ной - всю жизнь.

    Только в цер­к­ви при­шел ко мне по­кой - ког­да внес­ли Н. Я. в прит­вор хра­ма и сня­ли крыш­ку с гро­ба. На­дя не улы­ба­лась, как в пер­вый день. В ли­це бы­ло дос­то­ин­с­т­во, как у сол­дат, ко­то­рых мне до­ве­лось хо­ро­нить. "Есть у нас па­утин­ка шот­лан­д­с­ко­го ста­ро­го пле­да, ты ме­ня им ук­ро­ешь, как фла­гом во­ен­ным, ког­да я ум­ру", - на­пи­сал Осип Ман­дель­ш­там. И друзья нак­ры­ли Н. Я. ос­тат­ком это­го чу­дом уце­лев­ше­го пле­да.

    А пе­ред этим был морг, ку­да Н. Я. взя­ли серь­ез­ные лю­ди (по мень­шей ме­ре - ми­ли­ция), а квар­ти­ру опе­ча­та­ли. Еще рань­ше об­ре­за­ли те­ле­фон. По­то­му что он неп­ре­рыв­но зво­нил. Н. Я. улы­ба­лась в гро­бу, ког­да за ней при­еха­ли на лег­ко­вуш­ке: опоз­да­ли! Маль­чи­ки и де­воч­ки чи­та­ли над ней Еван­ге­лие. Го­ре­ла све­ча. В кух­не сто­яли бу­тыл­ки. Рез­ко пах­ли по­лу­жи­вые цве­ты. А в пе­ред­ней­, сце­пив­шись лок­тя­ми, друзья H. Я., мо­ло­дые и ста­рые, не про­пус­ка­ли ми­ли­цию. И ни­че­го не вы­хо­ди­ло с по­хо­ро­на­ми на Ва­гань­ков­с­ком. Пос­лед­ние дни Н. Я. (ког­да она улы­ба­лась в гро­бу) бы­ли очень по­хо­жи на всю ее жизнь. Че­го-то мень­ше, че­го-то боль­ше: дру­зей бы­ло боль­ше. И они не поз­во­ли­ли ее увез­ти без гро­ба - на лег­ко­вуш­ке. А по­том не поз­во­ли­ли по­хо­ро­нить - пря­мо из мор­га. Что­бы "по-ти­хо­му". И вот - храм Зна­ме­ния Божь­ей Ма­те­ри, из крас­но­го кир­пи­ча. За кир­пич­ной­, крас­ной ог­рад­кой Н. Я., где ей уже ни­че­го не гро­зит.

    Декабрь 1988 г.

    

    

    

    

    

    2 мар­та. Ночь

    

    

    

    17-28 мар­та

    

    

    

    Апрель

    

    

    

    Апрель

    

    

    

    4 ап­ре­ля

    

    

    

    3 мая

    

    

    

    

    Старый Крым. Ап­рель-май

    

    

    

    Ноябрь

    

    

    

    Ноябрь

    

    

    

    

    Апрель

    

    

    

    

    

    

    Апрель-май

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    Май-июнь

    

    

    

    Апрель-май

    

    

    

    

    6 - 9 де­каб­ря

    

    

    

    9 - 11 де­каб­ря

    

    

    

    9 - 27 де­каб­ря

    

    

    

    9 - 27 де­каб­ря

    

    

    

    Декабрь

    

    

    

    23-29 де­каб­ря

    

    

    

    26 де­каб­ря

    

    

    

    29-30 де­каб­ря

    

    

    

    29 - 30 де­каб­ря

    

    

    

    2 ян­ва­ря

    

    

    

    9 ян­ва­ря

    

    

    

    9 ян­ва­ря

    

    

    

    9 - 10 ян­ва­ря

    

    

    

    12 - 18 ян­ва­ря

    

    

    

    1 - 18 ян­ва­ря

    

    

    

    16 ян­ва­ря

    

    

    

    16 ян­ва­ря

    

    

    

    16 ян­ва­ря

    

    

    

    15 - 16 ян­ва­ря

    

    

    

    18 ян­ва­ря

    

    

    

    19 ян­ва­ря

    

    

    

    21-22 ян­ва­ря

    

    

    

    19 ян­ва­ря - 4 фев­ра­ля

    

    

    

    4 фев­ра­ля

    

    

    

    7 - 11 фев­ра­ля

    

    

    

    8 фев­ра­ля

    

    

    

    8 фев­ра­ля

    

    

    

    8 фев­ра­ля

    

    

    

    12 фев­ра­ля

    

    

    

    

    Февраль - на­ча­ло мар­та

    

    

    

    9 мар­та

    

    

    

    15 мар­та

    

    

    

     7 ап­ре­ля

    

    

    

     Ап­рель

    

    

    - «Пора по­ду­мать,- не раз го­во­ри­ла я Ман­дель­ш­та­му,- ко­му это все дос­та­нет­ся… Шу­ри­ку?» - Он от­ве­чал: «Лю­ди сох­ра­нят… Кто сох­ра­нит, то­му и дос­та­нет­ся».- «А ес­ли не сох­ра­нят?» - «Если не сох­ра­нят, зна­чит, это ни­ко­му не нуж­но и ни­че­го не сто­ит»… Еще бы­ла жи­ва лю­би­мая пле­мян­ни­ца О. М., Тать­ка, но в этих раз­го­во­рах О. М. ни­ког­да да­же не упо­мя­нул ее име­ни. Для не­го сти­хи и ар­хив не бы­ли цен­нос­тью, ко­то­рую мож­но за­ве­щать, а, ско­рее, вес­точ­кой­, бро­шен­ной в бу­тыл­ке в оке­ан: кто под­ни­мет ее на бе­ре­гу, то­му она и при­над­ле­жит, как ска­за­но в ран­ней статье «О со­бе­сед­ни­ке». Это­му от­но­ше­нию к сво­ему ар­хи­ву спо­соб­с­т­во­ва­ла на­ша эпо­ха, ког­да лег­че бы­ло по­гиб­нуть за сти­хи, чем по­лу­чить за них го­но­рар. О. М. об­ре­кал свои сти­хи и про­зу на «ди­кое» хра­не­ние, но ес­ли бы по­ла­гать­ся толь­ко на этот спо­соб, сти­хи бы дош­ли в не­ве­ро­ят­но ис­ка­жен­ном ви­де. Но я слу­чай­но спас­лась - мы ведь всег­да ду­ма­ли, что по­гиб­нем вмес­те,- и ов­ла­де­ла чис­то со­вет­с­ким ис­кус­ством хра­не­ния опаль­ных ру­ко­пи­сей. Это не прос­тое де­ло - в те дни лю­ди, одер­жи­мые бе­зум­ным стра­хом, чис­ти­ли ящи­ки сво­их пись­мен­ных сто­лов, унич­то­жая все под­ряд: се­мей­ные ар­хи­вы, фо­тог­ра­фии дру­зей и зна­ко­мых, пись­ма, за­пис­ные книж­ки, днев­ни­ки, лю­бые до­ку­мен­ты, по­пав­шие под ру­ку, да­же со­вет­с­кие га­зе­ты и вы­рез­ки из них. В этих пос­туп­ках бе­зу­мие со­че­та­лось со здра­вым смыс­лом. С од­ной сто­ро­ны, бю­рок­ра­ти­чес­кая ма­ши­на унич­то­же­ния не нуж­да­лась ни в ка­ких фак­тах и арес­ты про­из­во­ди­лись по та­ин­с­т­вен­но­му кан­це­ляр­с­ко­му про­из­во­лу. Для осуж­де­ния хва­та­ло приз­на­ний в прес­туп­ле­ни­ях, ко­то­рые с лег­кос­тью до­бы­ва­лись в ноч­ных ка­би­не­тах сле­до­ва­те­лей пу­тем кон­вей­ер­ных или уп­ро­щен­ных доп­ро­сов. Для соз­да­ния «груп­по­во­го» де­ла сле­до­ва­тель мог свя­зать в один узел со­вер­шен­но пос­то­рон­них лю­дей­, но все же мы пред­по­чи­та­ли не да­вать сле­до­ва­те­лям спис­ков сво­их зна­ко­мых, их пи­сем и за­пи­сок, что­бы они не взду­ма­ли по­ра­бо­тать на ре­аль­ном ма­те­ри­але… И сей­час, по ста­рой па­мя­ти, а мо­жет, в пред­чув­с­т­вии бу­ду­щих нев­з­год, друзья Ах­ма­то­вой ис­пу­га­лись, ус­лы­хав, что в ар­хи­вы про­да­ны пись­ма ее чи­та­те­лей и тет­ра­ди, ку­да она в пе­ри­од пе­ре­дыш­ки на­ча­ла за­пи­сы­вать, кто, ког­да и в ко­то­ром ча­су дол­жен ее на­вес­тить. Я, нап­ри­мер, до сих пор не мо­гу за­вес­ти се­бе книж­ку с те­ле­фо­на­ми сво­их зна­ко­мых, по­то­му что при­вык­ла ос­те­ре­гать­ся та­ких «до­ку­мен­тов»… В на­шу эпо­ху хра­не­ние ру­ко­пи­сей при­об­ре­ло осо­бое зна­че­ние - это был акт, пси­хо­ло­ги­чес­ки близ­кий к са­мо­по­жер­т­во­ва­нию,- все рвут, жгут и унич­то­жа­ют бу­ма­ги, а кто-то бе­реж­но хра­нит воп­ре­ки все­му эту гор­с­точ­ку че­ло­ве­чес­ко­го теп­ла. О. М. был прав, от­ка­зы­ва­ясь наз­вать нас­лед­ни­ка и ут­вер­ж­дая, что пра­во на нас­ле­до­ва­ние да­ет этот един­с­т­вен­ный воз­мож­ный у нас знак ува­же­ния к по­эзии: сбе­речь, сох­ра­нить, по­то­му что это нуж­но лю­дям и еще бу­дет жить… Мне уда­лось сох­ра­нить кое-что из ар­хи­ва и поч­ти все сти­хи, по­то­му что не по­мо­га­ли раз­ные лю­ди и мой брат Ев­ге­ний Яков­ле­вич Ха­зин. Кое-кто из пер­вых хра­ни­те­лей по­гиб в ла­ге­рях, а с ни­ми и то, что я им да­ла, дру­гие не вер­ну­лись с вой­ны, но те, кто уце­лел, вер­ну­ли мне мои бу­ма­ги, кро­ме Фин­кель­ш­тей­н-Ру­да­ко­вой­, ко­то­рая сей­час ими тор­гу­ет. Сре­ди хра­ни­те­лей бы­ла не­за­кон­ная и неп­риз­нан­ная дочь Горь­ко­го, по­ра­зи­тель­но на не­го по­хо­жая жен­щи­на с уп­ря­мым и ум­ным ли­цом. Мно­гие го­ды у нее ле­жа­ла «Чет­вер­тая про­за» и сти­хи. Эта жен­щи­на не при­над­ле­жа­ла к чи­та­те­лям и лю­би­те­лям сти­хов, но, ка­жет­ся, ей бы­ло при­ят­но хра­нить ста­рин­ные тра­ди­ции рус­ской ин­тел­ли­ген­ции и ту ли­те­ра­ту­ру, ко­то­рую не приз­на­вал ее отец. А я зна­ла на­изусть и про­зу, и сти­хи О. М.- мог­ло ведь слу­чить­ся, что бу­ма­ги про­па­дут, а я уце­лею,- и неп­ре­рыв­но пе­ре­пи­сы­ва­ла (от ру­ки, ко­неч­но) его ве­щи. «Раз­го­вор о Дан­те» был пе­ре­пи­сан в де­сят­ках эк­зем­п­ля­ров, а дош­ло из них до на­ших дней толь­ко три.

    Сейчас я стою пе­ред но­вой за­да­чей. Ста­рое по­ко­ле­ние хра­ни­те­лей уми­ра­ет, и мои дни под­хо­дят к кон­цу, а вре­мя по-преж­не­му уда­ля­ет цель: да­же кро­шеч­ный сбор­ник в «Биб­ли­оте­ке по­эта» и тот не мо­жет вый­ти уже один­над­цать лет (эти стро­ки я пи­шу в кон­це де­каб­ря 1966 го­да). Все под­лин­ни­ки по-преж­не­му ле­жат на хра­не­нии в чу­жих ру­ках. Ман­дель­ш­там ве­рил в го­су­дар­с­т­вен­ные ар­хи­вы, но я - нет: ведь уже в на­ча­ле двад­ца­тых го­дов раз­ра­зи­лось «де­ло Оль­ден­бур­га», ко­то­рый при­нял на хра­не­ние в ар­хив Ака­де­мии на­ук не­угод­ные на­чаль­с­т­ву до­ку­мен­ты, имев­шие, по его сло­вам, ис­то­ри­чес­кую цен­ность; при­том мы ведь не га­ран­ти­ро­ва­ны от но­во­го ту­ра «куль­тур­ной ре­во­лю­ции», ког­да сно­ва нач­нут чис­тить ар­хи­вы. И сей­час уже яс­но, что я не­до­жи­ву до из­да­ния этих книг и что эти кни­ги не по­те­ря­ли цен­нос­ти, от­ле­жи­ва­ясь в ящи­ках чу­жих сто­лов. Вот по­че­му я об­ра­ща­юсь к Бу­ду­ще­му, ко­то­рое под­ве­дет ито­ги, и про­шу это Бу­ду­щее, да­же ес­ли оно за го­ра­ми, ис­пол­нить мою во­лю. Я имею пра­во на во­ле­изъ­яв­ле­ние, по­то­му что вся моя жизнь уш­ла на хра­не­ние гор­с­точ­ки сти­хов и про­зы по­гиб­ше­го по­эта. Это не вуль­гар­ное пра­во вдо­вы и нас­лед­ни­цы, а пра­во то­ва­ри­ща чер­ных дней.

    Юридическая сто­ро­на де­ла та­ко­ва: пос­ле ре­аби­ли­та­ции по вто­ро­му де­лу ме­ня ме­ха­ни­чес­ки, как и дру­гих вдов ре­аби­ли­ти­ро­ван­ных пи­са­те­лей­, вве­ли в пра­ва нас­лед­с­т­ва на 15 лет (до 1972 го­да), как у нас по­ла­га­ет­ся по за­ко­ну. Вся юри­ди­чес­кая про­це­ду­ра про­ис­хо­ди­ла не в Со­юзе пи­са­те­лей­, а прос­то у но­та­ри­уса, и по­то­му мне не чи­ни­ли ни­ка­ких пре­пят­с­т­вий и все про­изош­ло, как у лю­дей. Юри­ди­чес­кий акт о вве­де­нии в пра­ва нас­лед­с­т­ва ле­жит в ящи­ке сто­ла, по­то­му что я по­лу­чи­ла осед­лость, а до это­го я око­ло де­ся­ти лет дер­жа­ла его в че­мо­да­не. Те­оре­ти­чес­ки я мог­ла бы зап­ре­тить пе­ча­тать Ман­дель­ш­та­ма - по­ло­жи­тель­ный акт: раз­ре­шить - не в мо­ей влас­ти. Но, во-пер­вых, со мною ник­то не ста­нет счи­тать­ся, во-вто­рых, его все рав­но не пе­ча­та­ют и лишь из­ред­ка ка­кие-то озор­ные жур­наль­чи­ки или га­зе­ты возь­мут и тис­нут слу­чай­ную пуб­ли­ка­цию из сво­их «бро­дя­чих спис­ков» - ведь, как го­во­ри­ла Ан­на Ан­д­ре­ев­на, мы жи­вем в «до­гу­тен­бер­гов­с­кой эпо­хе» и «бро­дя­чие спис­ки» нуж­ных книг рас­п­рос­т­ра­ня­ют­ся ак­тив­нее, чем пе­чат­ные из­да­ния. Эти жур­наль­чи­ки, ес­ли бу­дет их ми­лость, при­сы­ла­ют мне за свои пуб­ли­ка­ции свой дру­жес­кий ло­ма­ный грош, и я ему ра­ду­юсь, по­то­му что в нем ве­янье но­вой жиз­ни… Вот и все мои нас­лед­с­т­вен­ные пра­ва, и, как я уже ска­за­ла, со мной ник­то не счи­та­ет­ся. И я то­же ни с кем и ни с чем не со­би­ра­юсь счи­тать­ся и в сво­ем пос­лед­нем во­ле­изъ­яв­ле­нии ве­ду се­бя так, буд­то у ме­ня в сто­ле не но­та­ри­аль­ная филь­ки­на гра­мо­та, а пол­но­цен­ный до­ку­мент, приз­нав­ший и ут­вер­див­ший мои неп­ре­ре­ка­емые пра­ва на это го­рес­т­ное нас­лед­с­т­во.

    А ес­ли кто за­ду­ма­ет ос­па­ри­вать мое мо­раль­ное и юри­ди­чес­кое пра­во рас­по­ря­жать­ся этим нас­лед­с­т­вом, я на­пом­ню вот о чем: ког­да на­ша мо­ну­мен­таль­ная эпо­ха вы­пи­сы­ва­ла ор­дер на мой арест, от­ни­ма­ла у ме­ня пос­лед­ний ку­сок хле­ба, гна­ла с ра­бо­ты, из­де­ва­лась, сде­ла­ла из ме­ня бро­дя­гу, вы­се­ля­ла из Мос­к­вы не толь­ко в 38, но и в 58 го­ду, ни один че­ло­век не из­во­лил усум­нить­ся в пол­но­те мо­их вдовь­их прав и в це­ле­со­об­раз­нос­ти та­ко­го со мной об­ра­ще­ния. Я уце­ле­ла и сох­ра­ни­ла ос­тат­ки ар­хи­ва на­пе­ре­кор и воп­ре­ки со­вет­с­кой ли­те­ра­ту­ре, го­су­дар­с­т­ву и об­щес­т­ву, по вуль­гар­но­му не­дос­мот­ру с их сто­ро­ны. Есть за­ме­ча­тель­ный за­кон: убий­ца всег­да не­до­оце­ни­ва­ет си­лы сво­ей жер­т­вы, для не­го рас­топ­тан­ный и уби­ва­емый - это «гор­с­точ­ка ла­гер­ной пы­ли», дро­жа­щая тень Бабь­его Яра… Кто по­ве­рит, что они мо­гут вос­к­рес­нуть и за­го­во­рить?… Уби­вая, вся­кий убий­ца сме­ет­ся над сво­ей жер­т­вой и пов­то­ря­ет: «Раз­ве это че­ло­век? раз­ве это на­зы­ва­ет­ся по­этом?» Тот, кто пок­ло­ня­ет­ся си­ле, пред­с­тав­ля­ет се­бе нас­то­яще­го че­ло­ве­ка и нас­то­яще­го по­эта в ви­де по­тен­ци­аль­но­го убий­цы: «Этот нам всем по­ка­жет»… Та­кая не­до­оцен­ка сво­их за­му­чен­ных, ис­стра­дав­ших­ся жертв не­из­беж­на, и имен­но бла­го­да­ря ей по­за­бы­ли обо мне и о мо­ей гор­с­точ­ке бу­маг. И это спа­се­ние на­пе­ре­кор и воп­ре­ки все­му да­ет мне пра­во рас­по­ря­жать­ся мо­им юри­ди­чес­ки офор­м­лен­ным ли­те­ра­тур­ным нас­лед­с­т­вом.

    Но юри­ди­чес­кое пра­во ис­ся­ка­ет в 1972 го­ду - че­рез пят­над­цать лет пос­ле «вве­де­ния в пра­ва нас­лед­с­т­ва», ко­то­ры­ми го­су­дар­с­т­во ог­ра­ни­чи­ло срок его дей­ст­вия. С та­ким же ус­пе­хом оно мог­ло наз­вать лю­бую дру­гую циф­ру или во­об­ще от­ме­нить это пра­во. Столь же про­из­воль­на вып­ла­та нас­лед­ни­кам не пол­но­го го­но­ра­ра, а пя­ти­де­ся­ти про­цен­тов. По­че­му пять­де­сят, а не семь­де­сят или не двад­цать? Впро­чем, я приз­наю, что го­су­дар­с­т­во впра­ве как угод­но об­ра­щать­ся с те­ми, ко­го оно соз­да­ло, выз­ва­ло из не­бы­тия, ко­му оно пок­ро­ви­тель­с­т­во­ва­ло, ко­го оно лас­ка­ло, те­ши­ло сла­вой и бо­гат­с­т­вом. Сло­вом, ку­пи­ло на кор­ню со все­ми по­бе­га­ми и лис­ть­ями. Нас­лед­с­т­вен­ное пят­над­ца­ти­ле­тие в от­но­ше­нии на­шей ли­те­ра­ту­ры - лишь до­пол­ни­тель­ная ми­лость го­су­дар­с­т­ва да еще ус­туп­ка ев­ро­пей­ской тра­ди­ции.

    Но я ос­па­ри­ваю это ог­ра­ни­че­ние пят­над­цатью го­да­ми в от­но­ше­нии к Ман­дель­ш­та­му.

    Что сде­ла­ло для не­го го­су­дар­с­т­во, что­бы от­ни­мать сна­ча­ла пять­де­сят, а по­том все сто про­цен­тов его не­до­по­лу­чен­ных при жиз­ни го­но­ра­ров да еще рас­по­ря­жать­ся его ли­те­ра­тур­ным нас­лед­с­т­вом с по­мощью сво­их пи­са­тель­с­ких ор­га­ни­за­ций­, офи­ци­аль­ных ко­мис­сий по нас­лед­с­т­ву и чи­нов­ни­ков, име­ну­ющих­ся глав­ны­ми, внеш­ни­ми и внут­рен­ни­ми ре­дак­то­ра­ми? Они ли - бри­тые или уса­тые - глад­кие лю­би­те­ли пос­мер­т­ных из­да­ний - бу­дут пе­ре­би­рать гор­с­точ­ку спа­сен­ных мною лис­т­ков и ре­шать, что сто­ит, а че­го не сто­ит пе­ча­тать, в ка­ких ве­щах по­эт «на вы­со­те», а что не ме­ша­ло бы дать ему на пе­ре­ра­бот­ку? Мо­жет, они и тог­да еще бу­дут ис­кать «прог­рес­сив­нос­ти» со сво­их, про­дик­то­ван­ных те­ку­щим мо­мен­том и го­су­дар­с­т­вен­ной под­с­каз­кой по­зи­ций­? А по­том де­лить меж­ду со­бой­, из­да­тель­с­т­вом и го­су­дар­с­т­вом до­хо­ды - пусть нич­тож­ные, пусть в два гро­ша - с это­го злос­час­т­но­го из­да­ния? Ка­кой про­цент от­чис­лят они тог­да го­су­дар­с­т­ву, а ка­кой его пе­ре­до­во­му от­ря­ду - пи­са­тель­с­ким ор­га­ни­за­ци­ям? За что? По­че­му? По ка­ко­му пра­ву?

    Я ос­па­ри­ваю это пра­во и про­шу Бу­ду­щее ис­пол­нить мою пос­лед­нюю и един­с­т­вен­ную прось­бу. Что­бы луч­ше мо­ти­ви­ро­вать эту прось­бу, ко­то­рая, на­де­юсь, бу­дет удов­лет­во­ре­на го­су­дар­с­т­вом Бу­ду­ще­го, ка­кие бы у не­го ни бы­ли тог­да за­ко­ны, я пе­ре­чис­лю в двух сло­вах, что Ман­дель­ш­там по­лу­чил от го­су­дар­с­т­ва Прош­ло­го и Нас­то­яще­го и чем он ему обя­зан. Не­пол­ный зап­рет двад­ца­тых и на­ча­ла трид­ца­тых го­дов: «не ак­ту­аль­но», «нам чуж­до», «наш чи­та­тель в этом не нуж­да­ет­ся», ук­ра­ин­с­кое, раз­ве­се­лив­шее нас - «не тре­ба», по­ис­ки ни­щен­с­ко­го за­ра­бот­ка - чер­ная ли­те­ра­тур­ная ра­бо­та, по­ис­ки «пок­ро­ви­те­лей­», что­бы про­тол­к­нуть хоть что-ни­будь в пе­чать… В прес­се: «бро­сил сти­хи», «пе­ре­шел на пе­ре­во­ды», «пе­ре­пе­ва­ет сам се­бя», «ла­кей­ская про­за» и то­му по­доб­ное… Пос­ле 1934 го­да - пол­ный зап­рет, да­же имя не упо­ми­на­ет­ся в пе­ча­ти вплоть до 1956 го­да, ког­да оно воз­ни­ка­ет с ти­ту­лом «де­ка­дент». Прош­ло поч­ти трид­цать лет пос­ле смер­ти О. М., а кни­га его все еще «го­то­вит­ся к пе­ча­ти». А би­ог­ра­фи­чес­ки - ссыл­ка на воль­ное по­се­ле­ние в 1934 го­ду - Чер­дынь и Во­ро­неж, а в 1938 го­ду - арест, ла­герь и бе­зы­мян­ная мо­ги­ла, вер­нее, яма, ку­да его бро­си­ли с бир­кой на но­ге. Унич­то­же­ние ру­ко­пи­сей­, отоб­ран­ных при обыс­ках, раз­би­тые не­га­ти­вы его фо­тог­ра­фий­, ис­пор­чен­ные ва­ли­ки с за­пи­ся­ми го­ло­са…

    Это ис­ка­жен­ное и зап­ре­щен­ное имя, эти не­на­пе­ча­тан­ные сти­хи, этот унич­то­жен­ный в пе­чах Лу­бян­ки пи­са­тель­с­кий ар­хив - это и есть мое ли­те­ра­тур­ное нас­лед­с­т­во, ко­то­рое по за­ко­ну дол­ж­но в 1972 го­ду отой­ти к го­су­дар­с­т­ву. Как оно сме­ет пре­тен­до­вать на это нас­лед­с­т­во? Я про­шу Бу­ду­щее ох­ра­нить ме­ня от этих за­ко­нов и от это­го нас­лед­ни­ка. Не тю­рем­щи­ки дол­ж­ны нас­ле­до­вать ко­лод­ни­ку, а те, кто был при­ко­ван с ним к од­ной тач­ке. Не­уже­ли го­су­дар­с­т­ву не со­вес­т­но от­би­рать эту куч­ку ка­тор­ж­ных сти­хов у тех, кто по но­чам, та­ясь, что­бы не раз­де­лить ту же участь, оп­ла­ки­вал по­кой­ни­ка и хра­нил па­мять об его име­ни? На что ему этот де­ка­дент?

    Пусть го­су­дар­с­т­во нас­ле­ду­ет тем, кто зап­ро­дал ему свою ду­шу: да­ром ведь оно ни дач, ни по­чес­тей ни­ко­му не да­ва­ло. Те пус­кай и не­сут ему свое нас­лед­с­т­во хоть на зо­ло­том блю­де. А сти­хи, за ко­то­рые зап­ла­че­но жиз­нью, дол­ж­ны ос­тать­ся час­т­ной­, а не го­су­дар­с­т­вен­ной соб­с­т­вен­нос­тью. И я об­ра­ща­юсь к Бу­ду­ще­му, ко­то­рое еще за го­ра­ми, и про­шу его всту­пить­ся за по­гиб­ше­го ла­гер­ни­ка и зап­ре­тить го­су­дар­с­т­ву при­ка­сать­ся к его нас­лед­с­т­ву, на ка­кие бы за­ко­ны оно ни ссы­ла­лось. Это не­ве­со­мое иму­щес­т­во нуж­но ох­ра­нить от по­ся­га­тельств го­су­дар­с­т­ва, ес­ли по за­ко­ну или воп­ре­ки за­ко­ну оно его пот­ре­бу­ет. Я не хо­чу слы­шать о за­ко­нах, ко­то­рые го­су­дар­с­т­во соз­да­ет или унич­то­жа­ет, ис­пол­ня­ет или на­ру­ша­ет, но всег­да по точ­ной бук­ве за­ко­на и се­бе на пот­ре­бу и поль­зу, как я убе­ди­лась, про­жив жизнь в сво­ем за­кон­ней­шем го­су­дар­с­т­ве.

    Столкнувшись с этим ас­си­рий­ским чу­до­ви­щем - го­су­дар­с­т­вом - в его чис­тей­шей фор­ме, я нав­сег­да про­ник­лась ужа­сом пе­ред все­ми его ви­да­ми, и по­это­му, ка­кое бы оно ни бы­ло в том Бу­ду­щем, к ко­то­ро­му я об­ра­ща­юсь, де­мок­ра­ти­чес­кое или оли­гар­хия, то­та­ли­тар­ное или на­род­ное, за­ко­но­пос­луш­ное или на­ру­ша­ющее за­ко­ны, пусть оно пос­ту­пит­ся сво­ими сом­ни­тель­ны­ми пра­ва­ми и ос­та­вит это нас­лед­с­т­во в ру­ках у час­т­ных лиц.

    Ведь, че­го доб­ро­го, оно мо­жет от­дать до­хо­ды с это­го нас­лед­с­т­ва сво­им пи­са­тель­с­ким ор­га­ни­за­ци­ям. Мож­но ли та­кое пе­ре­жить: у нас так ува­жа­ют ли­те­ра­ту­ру, что по­сы­ла­ют но­си­те­ля сти­хот­вор­чес­кой си­лы в са­на­то­рий­, ку­да за ним при­ез­жа­ет гру­зо­вик с ис­пол­ни­те­ля­ми го­су­дар­с­т­вен­ной во­ли, что­бы в це­лос­ти и сох­ран­нос­ти дос­та­вить его в зна­ме­ни­тый дом на Лу­бян­ке, а от­ту­да - в теп­луш­ке, до от­ка­за на­би­той об­ре­чен­ны­ми, про­та­щить че­рез всю стра­ну на са­мую ок­ра­ину к оке­ану и без гро­ба бро­сить в яму; за­тем че­рез пят­над­цать лет - не пос­ле смер­ти, а пос­ле ре­аби­ли­та­ции - зав­ла­деть его ли­те­ра­тур­ным нас­лед­с­т­вом и об­ра­тить до­хо­ды с не­го на поль­зу пи­са­тель­с­ких ор­га­ни­за­ций­, что­бы они мог­ли от­п­ра­вить еще ка­ко­го-ни­будь пи­са­те­ля в са­на­то­рий или в дом твор­чес­т­ва… Мыс­ли­мо ли та­кое? На­до от­тес­нить го­су­дар­с­т­во от это­го нас­лед­с­т­ва.

    Я про­шу Бу­ду­щее на­веч­но, то есть по­ка из­да­ют­ся кни­ги и есть чи­та­те­ли этих сти­хов, зак­ре­пить пра­ва на это нас­лед­с­т­во за те­ми людь­ми, ко­то­рых я на­зо­ву в спе­ци­аль­ном до­ку­мен­те. Пусть их всег­да бу­дет один­над­цать че­ло­век в па­мять один­над­ца­тис­т­роч­ных сти­хов Ман­дель­ш­та­ма, а на мес­то вы­быв­ших пусть ос­тав­ши­еся са­ми вы­би­ра­ют за­мес­ти­те­лей.

    Этой ко­мис­сии нас­лед­ни­ков я по­ру­чаю бес­кон­т­роль­ное рас­по­ря­же­ние ос­тат­ка­ми ар­хи­ва, из­да­ние книг, пе­ре­пе­чат­ку сти­хов, опуб­ли­ко­ва­ние не­из­дан­ных ма­те­ри­алов… Но я про­шу эту ко­мис­сию за­щи­щать это нас­лед­с­т­во от го­су­дар­с­т­ва и не под­да­вать­ся ни его зас­т­ра­щи­ва­ни­ям, ни уле­щи­ва­нию. Я про­жи­ла жизнь в эпо­ху, ког­да от каж­до­го из нас тре­бо­ва­ли, что­бы все, что мы де­ла­ли, при­но­си­ло «поль­зу го­су­дар­с­т­ву». Я про­шу чле­нов этой ко­мис­сии ни­ког­да не за­бы­вать, что в нас, в лю­дях,- са­мо­дов­ле­ющая цен­ность, что не мы приз­ва­ны слу­жить го­су­дар­с­т­ву, а го­су­дар­с­т­во - нам и что по­эзия об­ра­ще­на к лю­дям, к их жи­вым ду­шам и ни­ка­ко­го от­но­ше­ния к го­су­дар­с­т­ву не име­ет, кро­ме тех слу­ча­ев, ког­да по­эт, за­щи­щая свой на­род или свое ис­кус­ство, сам об­ра­ща­ет­ся к го­су­дар­с­т­ву, как иног­да слу­ча­ет­ся во вре­мя вра­жес­ких на­шес­т­вий­, с при­зы­вом или уп­ре­ком. Сво­бо­да мыс­ли, сво­бо­да ис­кус­ства, сво­бо­да сло­ва - это свя­щен­ные по­ня­тия, неп­ре­ре­ка­емые, как по­ня­тия доб­ра и зла, как сво­бо­да ве­ры и ис­по­ве­да­ния. Ес­ли по­эт жи­вет, как все, ду­ма­ет, стра­да­ет, ве­се­лит­ся, раз­го­ва­ри­ва­ет с людь­ми и чув­с­т­ву­ет, что его судь­ба не­от­де­ли­ма от судь­бы всех лю­дей­,- кто пос­ме­ет тре­бо­вать, что­бы его сти­хи при­но­си­ли «поль­зу го­су­дар­с­т­ву»? По­че­му го­су­дар­с­т­во сме­ет объ­яв­лять се­бя нас­лед­ни­ком сво­бод­но­го че­ло­ве­ка? Ка­кая ему в этом поль­за, кста­ти го­во­ря? Тем бо­лее в тех слу­ча­ях, ког­да па­мять об этом че­ло­ве­ке жи­вет в сер­д­цах лю­дей­, а го­су­дар­с­т­во де­ла­ет все, что­бы ее сте­реть…

    Вот по­че­му я про­шу чле­нов ко­мис­сии, то есть тех, ко­му я ос­тав­ляю нас­лед­с­т­во Ман­дель­ш­та­ма, сде­лать все, что­бы сох­ра­нить па­мять о по­гиб­шем - ему и се­бе на ра­дость. А ес­ли мое нас­лед­с­т­во при­не­сет ка­кие-ни­будь день­ги, пусть ко­мис­сия са­ма ре­ша­ет, что с ни­ми де­лать - пус­тить ли их по вет­ру, по­да­рить ли лю­дям или ис­т­ра­тить на соб­с­т­вен­ное удо­воль­с­т­вие. Толь­ко не ус­т­ра­ивать на них ни­ка­ких ли­те­ра­тур­ных фон­дов или касс, а ста­рать­ся спус­тить эти день­ги поп­ро­ще и по­че­ло­веч­нее в па­мять че­ло­ве­ка, ко­то­рый так лю­бил жизнь и ко­то­ро­му не да­ли ее до­жить. Лишь бы ни­че­го не дос­та­лось го­су­дар­с­т­ву и его ка­зен­ной ли­те­ра­ту­ре, И я еще про­шу не за­бы­вать, что уби­тый всег­да силь­нее убий­цы, а прос­той че­ло­век вы­ше то­го, кто хо­чет под­чи­нить его се­бе.

    Такова моя во­ля, и я на­де­юсь, что Бу­ду­щее, к ко­то­ро­му я об­ра­ща­юсь, ува­жит ее хо­тя бы за то, что я от­да­ла жизнь на хра­не­ние тру­да и па­мя­ти по­гиб­ше­го.

    

    

    [1] К с. 4. Не­за­дол­го до арес­та, в ап­ре­ле 1934 г., Ман­дель­ш­там ез­дил в Ле­нин­г­рад, где слу­чил­ся упо­ми­на­емый при на­ча­ле кни­ги ин­ци­дент с А. Н. Тол­с­тым. По­во­дом к не­му бы­ло по­ве­де­ние Тол­с­то­го во вре­мя об­щес­т­вен­но­го су­да, сос­то­яв­ше­го­ся еще 13 сен­тяб­ря 1932 г. по де­лу Ман­дель­ш­та­ма с С. П. Бо­ро­ди­ным, тог­да по­этом, выс­ту­пав­шим под псев­до­ни­мом Амир Сар­гид­жан. Суд под пред­се­да­тель­с­т­вом Тол­с­то­го вы­нес двус­мыс­лен­ное ре­ше­ние, осуж­дав­шее обе сто­ро­ны (де­ло, в час­т­нос­ти, шло о по­бо­ях, на­не­сен­ных Н. Я. Ман­дель­ш­там). «…Сар­гид­жан выд­ви­гал­ся пи­са­тель­с­кой ор­га­ни­за­ци­ей - и на су­де и в при­го­во­ре об­щес­т­вен­но-проф­со­юз­но­го су­да - как ис­пол­ни­тель осо­бо­го пи­са­тель­с­ко­го, на­по­до­бие офи­ци­аль­но­го, пра­во­су­дия»,- пи­сал Ман­дель­ш­там в ад­рес Мос­ков­с­ко­го гор­ко­ма пи­са­те­лей­, со­об­щая о сво­ем вы­хо­де из ор­га­ни­за­ции, «до­пус­тив­шей столь бес­п­ри­мер­ное бе­зоб­ра­зие». На ли­те­ра­тур­но-общес­т­вен­ном фо­не тех лет сим­п­то­ма­тич­ным бы­ло ин­тер­вью Тол­с­то­го («О се­бе»), по­явив­ше­еся в пе­ча­ти по слу­чаю его 50-ле­тия: что­бы «в но­вую эпо­ху стать но­вым пи­са­те­лем»,- на соб­с­т­вен­ном при­ме­ре ста­ви­лась там за­да­ча,- тре­бу­ет­ся «пе­рей­ти из ми­ра гу­ма­ни­тар­ных идей в мир идей ди­алек­ти­чес­ко­го ма­те­ри­ализ­ма… и не все еще до сих пор ос­во­бо­ди­лись от дет­с­ких оч­ков гу­ма­ни­тар­но­го ми­ро­ощу­ще­ния. Эпи­гон­с­кий гу­ма­низм бу­дет тлеть до тех пор, по­ку­да у нас еще жи­вет "се­рый по­ме­щик"» (Лит. газ. 1933. 29 янв.). По по­во­ду са­мо­го ин­ци­ден­та из­вес­т­но пись­мо-адрес, нап­рав­лен­ное Тол­с­то­му 27 ап­ре­ля 1934 г. пре­зи­ди­умом Ле­нин­г­рад­с­ко­го ор­г­ко­ми­те­та ССП. В этом пись­ме пос­ту­пок Ман­дель­ш­та­ма оце­ни­ва­ет­ся как «исте­ри­чес­кая вы­ход­ка че­ло­ве­ка, в ко­то­ром до сих пор жи­вы тра­ди­ции худ­шей час­ти до­ре­во­лю­ци­он­ной пи­са­тель­с­кой сре­ды» (ИМЛИ, ф. А. Н. Тол­с­то­го).

    Арест Ман­дель­ш­та­ма в ночь с 13 на 14 мая 1934 г, со­вер­ша­ет­ся на его квар­ти­ре в пи­са­тель­с­ком ко­опе­ра­тив­ном до­ме № 5 по ули­це Фур­ма­но­ва (б. На­ше­кин­с­кий пер., дом сне­сен в 1978 г.). Из упо­ми­на­емых в кни­ге лиц там жи­ли М. А. Бул­га­ков, С. А. Клыч­ков, С. И. Кир­са­нов, пи­са­тель-юмо­рист В. Б. Ар­дов с же­ной Н. А. Оль­шев­с­кой. Ман­дель­ш­та­мы пе­ре­еха­ли в толь­ко что от­с­т­ро­ен­ный дом в ав­гус­те 1933 г.

    [2]Так по­яви­лись сти­хи… - Ци­ти­ру­ют­ся строч­ки А. Ах­ма­то­вой из сти­хот­во­ре­ния «Я знаю, с мес­та не сдви­нуть­ся…» (1939).

    [3]Лева - сын А. Ах­ма­то­вой Лев Ни­ко­ла­евич Гу­ми­лев.

    [4] «Учас­ток ве­ли­кая вещь!…» - Так на­чи­на­ет­ся сти­хот­во­ре­ние В. Хлеб­ни­ко­ва 1922 г.

    [5]…черновики со­не­тов Пет­рар­ки. - Име­ют­ся в ви­ду че­ты­ре пе­ре­ве­ден­ных Ман­дель­ш­та­мом со­не­та; «Волк» - ус­лов­ное наз­ва­ние сти­хот­во­ре­ния «За гре­му­чую доб­лесть гря­ду­щих ве­ков…» (см. № 2 в раз­де­ле «Сти­хот­во­ре­ния О. Ман­дель­ш­та­ма»).

    [6]«Про что это?» - не­до­умен­но спро­сил чин… - Шу­точ­ные сти­хи про уп­рав­до­ма (нач. 1934) кон­ча­ют­ся так:

    

    

    [7]…вместо ла­ге­рей ус­т­ра­ивал нас­то­ящие са­на­то­рии… - О том, что «тю­рем­ный ре­жим… боль­ше по­хо­дит на при­ну­ди­тель­ные до­ма от­ды­ха, чем на тюрь­мы», бы­ла спе­ци­аль­ная ре­зо­лю­ция ЦК пар­тии, вы­не­сен­ная по док­ла­ду Н. Ежо­ва на фев­раль­с­ко-мар­тов­с­ком Пле­ну­ме 1937 г. (см.: Ок­тябрь. 1988. № 10. С. 9).

    [8]Пророческие сти­хи к это­му вре­ме­ни бы­ли уже на­пи­са­ны… - Ра­зу­ме­ют­ся сти­хи, пред­ве­ща­ющие соб­с­т­вен­ную ги­бель по­эта. У Гу­ми­ле­ва это - «Ра­бо­чий­», у Ман­дель­ш­та­ма - «На роз­валь­нях, уло­жен­ных со­ло­мой­…» Сти­хот­во­ре­ния на­пи­са­ны в од­но и то же вре­мя - в мар­те 1916 г.

    [9]…«с гурь­бой и гур­том». - Фор­му­ла ги­бе­ли из «Сти­хов о не­из­вес­т­ном сол­да­те» Ман­дель­ш­та­ма (1937):

    

    

    [10]…той ру­ко­пи­си, ко­то­рой они ин­те­ре­со­ва­лись… - Ру­ко­пи­си сти­хот­во­ре­ния о Ста­ли­не («Мы жи­вем, под со­бою не чуя стра­ны…» - см. № 9).

    [11]…Бухарина я по­се­ти­ла… - В зда­нии «Извес­тий­» на Страс­т­ной пл., где с кон­ца фев­ра­ля 1934 г. ра­бо­тал Н. И. Бу­ха­рин.

    [12]…принципиальный сто­рон­ник ре­во­лю­ци­он­но­го тер­ро­ра… - Убеж­де­ние в оп­рав­дан­нос­ти тер­ро­ра ре­во­лю­ци­он­но-пре­об­ра­зу­ющей иде­ей­, приз­на­ние не­об­хо­ди­мос­ти «жес­то­кос­ти к вра­гам» в ду­хе «за­ме­ча­тель­ных тра­ди­ций Ч К» при Дзер­жин­с­ком - Н. И. Бу­ха­рин до­нес до сво­его пос­лед­не­го пись­ма «Бу­ду­ще­му по­ко­ле­нию ру­ко­во­ди­те­лей пар­тии» (см.: Го­ре­лов И. Ни­ко­лай Бу­ха­рин. М., 1988. С. 168).

    [13]Политический Крас­ный Крест - Ко­ми­тет по­мо­щи по­ли­ти­чес­ким ссыль­ным и зак­лю­чен­ным, су­щес­т­во­вав­ший на доб­ро­воль­ные по­жер­т­во­ва­ния с 80-х гг. прош­ло­го ве­ка. Пос­ле ре­во­лю­ции во­зоб­но­вил­ся в Пет­рог­ра­де в де­каб­ре 1917 г., в Мос­к­ве Ко­ми­тет ра­бо­тал с фев­ра­ля 1918 до се­ре­ди­ны 1937 г. под бес­смен­ным пред­се­да­тель­с­т­вом Е. П. Пеш­ко­вой. На XV съез­де пар­тии в 1927 г. о Крас­ном Крес­те го­во­ри­лось как о «пар­тии», при­мы­ка­ющей к оп­по­зи­ции, о его ра­бот­ни­ках - что «они спус­ти­лись до прив­ле­че­ния ли­бе­раль­ных со­чув­с­т­ву­ющих лю­дей­, к ли­бе­ра­лам об­ра­ща­лись» (речь Ем. Ярос­лав­с­ко­го). По­ме­щал­ся Ко­ми­тет на Куз­нец­ком мос­ту в до­ме № 24.

    [14]…«не тро­нут, не убь­ют»… - Из сти­хот­во­ре­ния Ман­дель­ш­та­ма «1 ян­ва­ря 1924»,- фор­му­ла, от­но­ся­ща­яся, по внут­рен­не­му сю­же­ту сти­хот­во­ре­ния, к кон­цу ре­во­лю­ци­он­но­го вре­ме­ни:

    

    

    [15]…на съез­де жур­на­лис­тов в те дни ме­тал­ся Бал­т­ру­шай­тис… - Где это про­ис­хо­ди­ло, не­яс­но. В мае - июне 1934 г. про­во­ди­лись со­ве­ща­ния по раз­лич­ным жан­рам ли­те­ра­ту­ры - го­то­вил­ся Пер­вый Все­со­юз­ный съезд пи­са­те­лей.

    [16]…в свя­зи с пе­ре­хо­дом на «упро­щен­ный доп­рос». - Еще 1 де­каб­ря 1934 г. (в день убий­ст­ва Ки­ро­ва) Ста­ли­ным бы­ло про­дик­то­ва­но пос­та­нов­ле­ние Пре­зи­ди­ума ЦИК об ус­ко­рен­ном, уп­ро­щен­ном и окон­ча­тель­ном рас­смот­ре­нии дел об­ви­ня­емых в тер­ро­ре. В 1937 г. (14 но­яб­ря) из­да­ни­ем чрез­вы­чай­но­го за­ко­на вво­дил­ся «упро­щен­ный по­ря­док су­доп­ро­из­вод­с­т­ва» по от­дель­ным пун­к­там статьи 58 Уго­лов­но­го ко­дек­са (са­бо­таж, тер­ро­ризм, вре­ди­тель­с­т­во). Эти­ми за­ко­на­ми ус­т­ра­ня­лись глас­ность су­деб­но­го раз­би­ра­тель­с­т­ва, учас­тие в нем сто­рон, зап­ре­ща­лись об­жа­ло­ва­ния и хо­да­тай­ст­ва о по­ми­ло­ва­нии. «…При­ме­не­ние фи­зи­чес­ко­го воз­дей­ст­вия в прак­ти­ке НКВД бы­ло до­пу­ще­но с 1937 г. с раз­ре­ше­ния ЦК ВКП(б)» (те­лег­рам­ма Ста­ли­на, за­чи­тан­ная на XX съез­де пар­тии). 29 июля 1936 г. «бы­ла при­ня­та сек­рет­ная ин­с­т­рук­ция о до­пус­ти­мос­ти лю­бых ме­то­дов след­с­т­вия в от­но­ше­нии шпи­онов, кон­т­р­ре­во­лю­ци­оне­ров, бе­лог­вар­дей­цев, троц­кис­тов и зи­новь­ев­цев» (Го­ре­лов И. Ни­ко­лай Бу­ха­рин. М., 1988. С. 166).

    [17]«Там за про­во­ло­кой ко­лю­чей­…» - Ци­ти­ру­ют­ся (не­точ­но) стро­ки из эпи­ло­га «По­эмы без ге­роя» А. Ах­ма­то­вой­:

    

    

    [18]…у сле­до­ва­те­ля бы­ло тра­ди­ци­он­ное в рус­ской ли­те­ра­ту­ре от­чес­т­во… - От­чес­т­во Хрис­то­фо­ро­вич но­сил гр. А. X. Бен­кен­дорф, шеф жан­дар­мов в пуш­кин­с­кое вре­мя и на­чаль­ник ве­дав­ше­го по­ли­ти­чес­ким сыс­ком Треть­его от­де­ле­ния им­пе­ра­тор­с­кой кан­це­ля­рии. Пол­ное имя сле­до­ва­те­ля, о ко­то­ром идет речь,- Ни­ко­лай Хрис­то­фо­ро­вич Ши­ва­ров. Че­рез воз­г­лав­ля­емый им след­с­т­вен­ный от­дел про­хо­ди­ли де­ла Н. Клю­ева, В. Ки­рил­ло­ва и дру­гих по­этов и пи­са­те­лей (со­об­ще­но И. С. Пос­ту­паль­с­ким). В кон­це 30-х гг. был реп­рес­си­ро­ван и в на­ча­ле 40-х по­кон­чил с со­бой в ла­ге­ре.

    [19] Ци­та­та по па­мя­ти, "Раз­го­вор о Дан­те", с. 41. - Здесь и да­лее при­ме­ча­ния Н. Я. Ман­дель­ш­там 1977 г.

    [20]…в ла­герь на стро­итель­с­т­во ка­на­ла… - На ка­нал Мос­к­ва - Вол­га, на­ча­тый строй­кой сра­зу по за­вер­ше­нии Бе­ло­мо­ро-Бал­тий­ско­го ка­на­ла в 1933 г.

    [21]«Чего бо­ять­ся, - ска­зал Ста­лин, - на­до ра­бо­тать…» - Ве­ро­ят­но, па­раф­раз слов Ста­ли­на, ска­зан­ных в. бе­се­де с не­мец­ким пи­са­те­лем Эми­лем Люд­ви­гом в де­каб­ре 1931 г. Ста­лин тог­да за­явил, что од­ной «по­ли­ти­кой ус­т­ра­ше­ния» удер­жи­вать власть бы­ло бы не­воз­мож­но, что бо­язнь пе­ред Со­вет­с­кой влас­тью есть у «не­боль­шой час­ти на­се­ле­ния», но ус­т­ра­ше­ни­ем тут де­ло не ог­ра­ни­чи­ва­ет­ся - «мы идем… к лик­ви­да­ции этой бур­жу­аз­ной прос­лой­ки».

    [22]…прочитав за­го­ло­вок его статьи… - «Нрав­с­т­вен­ный опыт эпо­хи». Статья по­яви­лась в 1960 г. в «Ли­те­ра­тур­ной га­зе­те» (14 авг.). В 1962 г. воп­рос о де­ятель­нос­ти Я. Эль­с­бер­га, чьи кле­вет­ни­чес­кие до­но­сы фи­гу­ри­ро­ва­ли в су­деб­ных де­лах И. Ба­бе­ля, М. Ле­ви­до­ва, С. Ма­ка­ши­на, Л. Пин­с­ко­го, Е. Штей­нбер­га и дру­гих, рас­смат­ри­вал­ся на за­се­да­нии пре­зи­ди­ума Мос­ков­с­кой пи­са­тель­с­кой ор­га­ни­за­ции,- Эль­с­берг был из Со­юза пи­са­те­лей ис­к­лю­чен, од­на­ко на соб­ра­нии в СП РСФСР, пос­ле его за­яв­ле­ния, что он «слу­жил со­вет­с­ко­му на­ро­ду» и не дол­жен от­ве­чать один за всех,- вос­ста­нов­лен (при­ве­де­но в сб.: Па­мять. Па­риж. № 5. С. 123).

    [23]…с язы­ко­ве­да­ми по «де­лу о сло­ва­рях». - Арес­то­ван­ный в мар­те 1935 г. по это­му де­лу проф. Г. Г. Шлет пи­сал: «Преж­де все­го след­с­т­ви­ем мне бы­ло предъ­яв­ле­но об­ви­не­ние в том, что я при­ни­мал учас­тие в ре­дак­ти­ро­ва­нии не­мец­ко-рус­ско­го сло­ва­ря, том пер­вый ко­то­ро­го вы­шел под ре­дак­тор­с­т­вом лиц, со­чув­с­т­вен­но нас­т­ро­ен­ных к фа­шис­т­с­кой Гер­ма­нии; в то же вре­мя след­с­т­вие об­ви­ни­ло ме­ня в свя­зях с ли­ца­ми, ис­по­ве­дав­ши­ми рус­ский (ве­ли­ко­рус­ский­) на­ци­она­лизм» (см.: Вопр. фи­ло­со­фии. 1988. № 11. С. 75). В чис­ле реп­рес­си­ро­ван­ных бы­ли про­фес­со­ра М. А. Пет­ров­с­кий и Б. И. Яр­хо. Д. С. Усов вы­пус­тил пе­ред арес­том, в со­ав­тор­с­т­ве с пре­по­да­ва­те­ля­ми не­мец­ко­го про­ис­хож­де­ния, «Сбор­ник тек­с­тов для пе­ре­во­дов с не­мец­ко­го язы­ка» (1934).

    [24] Жир­мун­с­кий. - при­меч. 1977 г.

    [25]На вок­зал ме­ня про­во­жа­ла… - Отъ­езд в ссыл­ку про­ис­хо­дит в один день с вы­зо­вом Н. Я. Ман­дель­ш­там к сле­до­ва­те­лю. В ар­хи­ве по­эта сох­ра­ни­лось удос­то­ве­ре­ние с да­той 28 мая 1934 г., «дан­ное гр. Ман­дель­ш­там Н. Я. в том, что она сле­ду­ет в гор. Чер­дынь к мес­ту ссыл­ки му­жа - Ман­дель­ш­там (а) О. Э. Ви­дом на жи­тель­с­т­во слу­жить не мо­жет и под­ле­жит сда­че в Чер­дын­с­кое рай­от­де­ле­ние ОГ­ПУ».

    [26] Лю­ба Эрен­бург. - при­меч. 1977 г.

    [27]Балахана (туркм.) - лег­кая над­с­т­рой­ка над пер­вым эта­жом зда­ния.

    [28]те, ко­го они ок­рес­ти­ли «ла­гер­ной пылью»… - Ав­то­ром это­го, став­ше­го офи­ци­аль­ным вы­ра­же­ния был Бе­рия.

    [29]«Последний день осуж­ден­но­го» - по­весть В. Гю­го.

    [30]. «Пле­мя пуш­ки­но­ве­дов» и т. д. - Из сти­хот­во­ре­ния Ман­дель­ш­та­ма «День сто­ял о пя­ти го­ло­вах…» (№ 13), в ко­то­ром, пре­лом­лен­ные гал­лю­ци­на­ци­ями, от­ра­зи­лись впе­чат­ле­ния от пу­ти в ссыл­ку - из Мос­к­вы в Свер­д­ловск, из Свер­д­лов­с­ка уз­ко­ко­лей­кой в Со­ли­камск.

    [31]Первая пе­ре­сад­ка бы­ла в Свер­д­лов­с­ке. - На да­ту пе­ре­сад­ки ука­зы­ва­ет по­ме­та под со­чи­нен­ной в этот день Ман­дель­ш­та­мом шу­точ­ной бас­ней­:

    

    

    Свердловск. 1 июня 34 г.

    (См.: Гер­ш­тей­н Э. Г. Но­вое о Ман­дель­ш­та­ме. Па­риж, 1986. С. 189).

    [32] Рас­сказ Ге­ор­гия Ива­но­ва о том, что О. М. в ран­ней юнос­ти пы­тал­ся в Вар­ша­ве по­кон­чить с со­бой­, по-мо­ему, не име­ет ни ма­лей­ше­го ос­но­ва­ния, как и мно­гие дру­гие но­вел­лы это­го ме­му­арис­та. - при­меч. 1977 г.

    [33]«Самоубийца» - пьеса Н. Р. Эр­д­ма­на (1928). Ее раз­бор см. да­лее.

    [34]…чтобы с вок­за­ла от­вез­ти на прис­тань. - И да­лее па­ро­хо­дом по Ка­ме, Ви­ше­ре и Чол­ве на Чер­дынь - путь, от­ра­жен­ный в сти­хот­во­ре­нии Ман­дель­ш­та­ма «Ка­ма» (№ 11).

    [35]Нас при­вез­ли в Че­ка… - В Чер­дынь Ман­дель­ш­та­мы при­еха­ли 3 июня. Сох­ра­ни­лось удос­то­ве­ре­ние «вза­мен ви­да на жи­тель­с­т­во», дан­ное в этот день «админ­с­сыль­но­му Ман­дель­ш­там «у» О. Э. в том, что он сос­то­ит на осо­бом уче­те в Чер­дь­ш­с­ком рай­от­де­ле­нии ОГ­ПУ без пра­ва вы­ез­да за пре­де­лы г. Чер­ды­ни. Обя­зан яв­кой на ре­гис­т­ра­цию в рай­от­де­ле­ние ОГ­ПУ каж­до­го 1, 5, 10, 15, 20, 25 чис­ла».

    [36] С.-р. - при­меч. 1977 г.

    [37] Ген­дель­ма­на. - при­меч. 1977 г.

    [38]Веховцы - учас­т­ни­ки сбор­ни­ка ста­тей о рус­ской ин­тел­ли­ген­ции «Ве­хи» (1909) - Н. А. Бер­дя­ев, С. Н. Бул­га­ков, М. О. Гер­шен­зон, А. С. Из­го­ев, Б. А, Кис­тя­ков­с­кий­, П. Б. Стру­ве, С. Л. Франк.

    [39]«Коринфская не­вес­та» - бал­ла­да Гё­те в пе­ре­во­де А. К. Тол­с­то­го.

    [40]…Ходасевич… наз­вал -«тай­нос­лы­шань­ем». - В сти­хот­во­ре­нии «Пси­хея! Бед­ная моя…» (сб. «Тя­же­лая ли­ра»):

    

    

    [41]…во вре­мя изъ­ятия цен­нос­тей. - Пос­та­нов­ле­ние СНК «Об изъ­ятии бла­го­род­ных ме­тал­лов, де­нег и раз­ных цен­нос­тей­» у час­т­ных лиц и об­ществ да­ти­ру­ет­ся 25 июля 1920 г. В тек­с­те Н. Я. Ман­дель­ш­там речь идет о вре­ме­ни так на­зы­ва­емой зо­ло­той кам­па­нии, про­во­див­шей­ся в 1930-1931 гг.

    [42] Ак­тер Ка­мер­но­го те­ат­ра - Шу­ра Рум­нев. - при­меч. 1977 г.

    [43] Шен­ге­ли. - при­меч. 1977 г.

    [44] Нар­бут. - при­меч. 1977 г.

    [45] Пет­ро­вых. - при­меч. 1977 г.

    [46]И это ду­ма­ли мы - уже знав­шие по про­цес­сам двад­ца­тых го­дов, че­го мож­но ожи­дать от Вы­шин­с­ко­го!…- Бу­ду­чи еще рек­то­ром 1-го МГУ, Вы­шин­с­кий воз­г­лав­лял в 1928 г. Спец­п­ри­сут­с­т­вие Вер­хов­но­го су­да по шах­тин­с­ко­му де­лу «вре­ди­те­лей­» (при глав­ном об­ви­ни­те­ле Н. Кры­лен­ко), в той же ро­ли глав­но­го судьи учас­т­во­вал на про­цес­се по де­лу «Пром­пар­т­ни» 1930 г. Де­ла бы­ли фаль­си­фи­ци­ро­ван­нь­юи, врнжна­вия об­ви­ня­емых вы­нуж­да­лись про­во­ка­ци­ями и пыт­ка­ми. Пос­лед­ним из этой се­рии «по­ка­за­тель­ных» про­цес­сов и са­мым убий­ст­вен­ным по ме­то­дам след­с­т­вия был про­цесс по де­лу «Со­юз­но­го бю­ро мень­ше­ви­ков» в мар­те 1931 г.- вре­мя соз­да­ния «вол­чь­его цик­ла» Ман­дель­ш­та­ма (№ 1 - 6).

    [47] Где по­лу­чил Та­ра­сен­ков текст "Квар­ти­ры"? Мо­жет, и там. - при­меч. 1977 г.

    [48]…О. М. приш­лось за­пи­сать сти­хи, и сле­до­ва­тель по­ло­жил ав­тог­раф в пап­ку. - Этот ав­тог­раф, по сво­ему зна­че­нию рав­ный на­ци­ональ­ной ре­лик­вии, не­дав­но на­шел­ся в ар­хи­ве КГБ. Был вру­чен пред­се­да­те­лю Ко­мис­сии по ли­те­ра­тур­но­му нас­лед­с­т­ву Ман­дель­ш­та­ма Р. Рож­дес­т­вен­с­ко­му, при­нят им «с бла­го­дар­нос­тью» и пе­ре­дан в ар­хив ЦГА­ЛИ (см.: Мос­ков­с­кие но­вос­ти. 1989. 9 апр. С вос­п­ро­из­ве­де­ни­ем ав­тог­ра­фа). Нас­то­ящим мес­том его хра­не­ния мог бы быть го­то­вя­щий­ся му­зей об­щес­т­ва «Ме­мо­ри­ал». Свою во­лю в от­но­ше­нии хра­не­ния нас­лед­с­т­ва Ман­дель­ш­та­ма его вдо­ва и ду­шеп­ри­каз­чик вы­ра­зи­ла в сво­ем «За­ве­ща­нии» (см. с. 471).

    [49] Ле­ва Бру­ни. - при­меч. 1977 г.

    [50] Лю­лю Аренс. - при­меч. 1977 г.

    [51] Шен­ге­ли. - при­меч. 1977 г.

    [52] Мар­гу­лис. - при­меч. 1977 г.

    [53]…некто Д[ли­гач] на­пе­ча­тал в од­ном из тол­с­тых жур­на­лов сти­хи… - Но­вый мир. 1935. № 2. По­эма Л. Дли­га­ча «Речь о де­рев­не» (пе­ре­пе­ча­та­на в его сб.: Шес­тое чув­с­т­во. М., 1936). В ней, в час­т­нос­ти:

    

    

    Ср. с пос­лед­ней стро­фой «Стан­сов» Ман­дель­ш­та­ма (№ 12).

    [54]…в Ки­еве в се­ре­ди­не 20-х го­дов… - Два очер­ка Ман­дель­ш­та­ма («Су­ха­рев­ка» и «Бе­ре­зиль») бы­ли на­пе­ча­та­ны в га­зе­те «Ки­ев­с­кий про­ле­та­рий­» (ред. А. Д. Зиль­бер­берг) в мае 1926 г. Еще рань­ше, 13 ян­ва­ря 1924 г., в ки­ев­с­кой га­зе­те «Крас­ная ар­мия», где ра­бо­тал Л. Дли­гач, по­явил­ся об­зор Ман­дель­ш­та­ма «Над крас­но­ар­мей­ски­ми ру­ко­пи­ся­ми».

    [55]…в ре­дак­ции «Мос­ков­с­ко­го ком­со­моль­ца»… - В этой га­зе­те - с осе­ни 1929 по на­ча­ло 1930 г.- Ман­дель­ш­там вел «ли­те­ра­тур­ную стра­ни­цу» и за­ни­мал­ся с по­эти­чес­кой мо­ло­дежью.

    [56] Эр­д­ман. - при­меч. 1977 г

    [57]Другой пи­са­тель - А. Яшин (рас­сказ «Ры­ча­ги».- Лит. Мос­к­ва. Вып. 2. 1956).

    [58] Тыш­ле­ра. - при­меч. 1977 г.

    [59]Официальная те­лег­рам­ма приш­ла на сле­ду­ющий день. - Ве­ро­ят­но, 14 июня, в день пос­лед­ней ре­гис­т­ра­ции Ман­дель­ш­та­ма (отмет­ка на удос­то­ве­ре­нии Чер­дын­с­ко­го РО­ОГ­ПУ). Вы­еха­ли Ман­дель­ш­та­мы из Чер­ды­ни 16 июня, со­вер­шив об­рат­ный путь па­ро­хо­дом че­рез Пермь до Ка­за­ни, от­ту­да по­ез­дом в Во­ро­неж че­рез Мос­к­ву.

    [60]…уезжали дво­ря­не из Ле­нин­г­ра­да. - Мас­со­вая вы­сыл­ка из Ле­нин­г­ра­да дво­рян с их семь­ями про­ис­хо­ди­ла зи­мой - вес­ной 1935 г. Ее ос­но­ва­ни­ем бы­ло зак­ры­тое пись­мо ЦК от 18 ян­ва­ря ко всем пар­тий­ным ор­га­ни­за­ци­ям - «Уро­ки со­бы­тий­, свя­зан­ных с зло­дей­ским убий­ст­вом тов. Ки­ро­ва» (см.: Из­вес­тия ЦК КПСС. 1989. N9 8). Од­нов­ре­мен­но по всей стра­не, но по Ле­нин­г­ра­ду в осо­бен­нос­ти, про­ка­ти­лась пер­вая вол­на мас­со­вых арес­тов, дав­шая «ки­ров­с­кий по­ток» ла­гер­ни­ков.

    [61] Ча­ада­ев. - при­меч. 1977 г.

    [62]Паспорт - это при­ви­ле­гия го­ро­жа­ни­на… - Сог­лас­но за­ко­ну 27 де­каб­ря 1932 г. «О еди­ной пас­пор­т­ной сис­те­ме» обя­за­тель­ная про­пис­ка по все­му Со­юзу ССР вво­ди­лась с целью «луч­ше­го уче­та на­се­ле­ния го­ро­дов, ра­бо­чих по­сел­ков и но­вос­т­ро­ек… а так­же в це­лях очис­т­ки этих на­се­лен­ных мест от ук­ры­ва­ющих­ся ку­лац­ких, уго­лов­ных и иных ан­ти­об­щес­т­вен­ных эле­мен­тов». Сель­с­ким жи­те­лям пас­пор­та не вы­да­ва­лись.

    [63]…незадолго до вве­де­ния кар­то­чек… - Кар­точ­ная сис­те­ма, ох­ва­ты­ва­ющая ра­бо­чих и слу­жа­щих, вво­ди­лась еще с но­яб­ря 1928 г.- сна­ча­ла на хлеб, а к кон­цу 1929 г. поч­ти на все про­до­воль­с­т­вен­ные то­ва­ры, по­том и на про­мыш­лен­ные. Де­рев­ня ос­та­ва­лась на са­мо­обес­пе­че­нии.

    [64]…к око­шеч­ку МГБ… - Фун­к­ции ми­нис­тер­с­т­ва го­су­дар­с­т­вен­ной бе­зо­пас­нос­ти ис­пол­ня­ло тог­да Объ­еди­нен­ное го­су­дар­с­т­вен­ное по­ли­ти­чес­кое уп­рав­ле­ние (ОГПУ, сна­ча­ла ГПУ), за­ме­нив­шее рас­фор­ми­ро­ван­ную в фев­ра­ле 1922 г. ВЧК.

    [65]. О рас­стре­ле Блюм­ки­на (или Кон­ра­да?) мы проч­ли в Ар­ме­нии… - О ком из каз­нен­ных идет речь, не­яс­но. Пос­та­нов­ле­ние Кол­ле­гии ОГ­ПУ о рас­стре­ле Блюм­ки­на да­ти­ру­ет­ся 3 но­яб­ря 1929 г. Кон­рад - ве­ро­ят­но, Ф. М. Ко­нар, зам-нар­ко­ма зем­ле­де­лия, в прош­лом зна­ко­мый Ман­дель­ш­та­ма. О его рас­стре­ле в чис­ле 35 слу­жа­щих нар­ком­зе­ма со­об­ща­ла «Прав­да» 12 мар­та 1933 г. В 1930 г. в «Прав­де» (25 сент.) бы­ло со­об­ще­ние о рас­стре­ле 48 ру­ко­во­дя­щих ра­бот­ни­ков пи­ще­вой про­мыш­лен­нос­ти («орга­ни­за­то­ров пи­ще­во­го го­ло­да») во гла­ве с проф. А. В. Ря­зан­це­вым.

    [66]95С Бо­ри­сом Сер­ге­еви­чем Ку­зи­ным Ман­дель­ш­та­мы поз­на­ко­ми­лись в Эр­н­ва­ни, ку­да при­еха­ли в на­ча­ле мая 1930 г.

    [67]…с го­су­дар­с­т­вом, тог­да еще «слиш­ком но­вым»… - Под­ра­зу­ме­ва­ет­ся чет­ве­рос­ти­шие Ман­дель­ш­та­ма, по-ви­ди­мо­му, слу­жа­щее ва­ри­ан­том к сти­хот­во­ре­нию «О этот воз­дух, сму­той пьяный­…» (1916):

    

    

    [68]Это бы­ло в Ки­еве в де­вят­над­ца­том го­ду. - В ап­ре­ле 1919 г. Я. Блюм­киш, до то­го скры­вав­ший­ся под раз­ны­ми фа­ми­ли­ями, доб­ро­воль­но явил­ся в Ки­ев­с­кую ЧК и пос­та­нов­ле­ни­ем Пре­зи­ди­ума ВЦИК от!6 мая был ам­нис­ти­ро­ван. При­мер­но в это вре­мя и про­ис­хо­дит опи­сы­ва­емый эпи­зод. Сле­ду­ющее на­па­де­ние Блюм­ки­на на Ман­дель­ш­та­ма бы­ло в Мос­к­ве в ок­тяб­ре 1920 г., о чем упо­мя­мет И. Г. Эрен­бург в кни­ге «Лю­ди, го­ды, жизнь» (кн. II, гл. 16).

    [69]. 96…че­ло­век, «зас­т­ре­лив­ший им­пе­ра­тор­с­ко­го пос­ла»… - Из сти­хот­во­ре­ния И. Гу­ми­ле­ва «Мои чи­та­те­ли» (1921).

    [70]…он при­ехал с пра­ви­тель­с­т­вен­ны­ми по­ез­да­ми… - В мар­те 1918 г., ког­да пра­ви­тель­с­т­во пе­ре­ез­жа­ло из Пет­рог­ра­да в Мос­к­ву

    [71]. Мес­то дей­ст­вия - мос­ков­с­кое Ка­фе по­этов… - Ве­ро­ят­но, ка­фе «Де­ся­тая му­за» в до­ме на уг­лу Ка­мер­гер­с­ко­го пер. и Твер­с­кой (Ка­фе по­этов бы­ло к то­му вре­ме­ни зак­ры­то). «Стыч­ка» Ман­дель­ш­та­ма с Блюм­ки­ным про­ис­хо­дит за нес­коль­ко дней до 6 июля 1918 г., ког­да был убит гер­ман­с­кий по­сол В. Мир-бах. Рас­сказ Ге­ор­гия Ива­но­ва - в его кни­ге «Пе­тер­бур­г­с­кие зи­мы» (Па­риж, 1928). Го­во­ря, что Че­ка бы­ла толь­ко что ор­га­ни­зо­ва­на, Н. Я. Ман­дель­ш­там оши­ба­ет­ся: Все­рос­сий­ская чрез­вы­чай­ная ко­мис­сия по борь­бе с кон­т­р­ре­во­лю­ци­ей и са­бо­та­жем (ВЧК) бы­ла об­ра­зо­ва­на 7 де­каб­ря 1917 г., и в опи­сы­ва­емое вре­мя, на­ря­ду с дей­ст­ви­ем три­бу­на­лов, ей уже при­над­ле­жа­ли пол­но­мо­чия на бес­суд­ные рас­стре­лы и дру­гие фор­мы тер­ро­ра.

    [72]…Дзержинский в ра­пор­те по по­во­ду убий­ст­ва Мир­ба­ха… - В сво­их сви­де­тель­с­ких по­ка­за­ни­ях по это­му де­лу Дзер­жин­с­кий пи­сал: «Блюм­кин был при­нят в ко­мис­сию по ре­ко­мен­да­ции ЦК ле­вых с.-р. для ор­га­ни­за­ции в Кон­т­р­ре­во­лю­ци­он­ном от­де­ле кон­т­р­раз­вед­ки по шпи­она­жу. За нес­коль­ко дней, мо­жет быть, за не­де­лю до по­ку­ше­ния, я по­лу­чил от Рас­коль­ни­ко­ва и Ман­дель­ш­та­ма… све­де­ния, что этот тип в раз­го­во­рах поз­во­ля­ет се­бе го­во­рить та­кие ве­щи: жизнь лю­дей в мо­их ру­ках, под­пи­шу бу­маж­ку - че­рез два ча­са нет че­ло­ве­чес­кой жиз­ни. Вот у ме­ня си­дит гр. Пус­лов­с­кий­, по­эт, боль­шая куль­тур­ная цен­ность, под­пи­шу ему смер­т­ный при­го­вор, но, ес­ли со­бе­сед­ни­ку нуж­на эта жизнь, он ее ос­та­вит и т. д. Ког­да Ман­дель­ш­там, воз­му­щен­ный­, зап­ро­тес­то­вал, Блюм­кин стал ему уг­ро­жать, что, ес­ли он ко­му-ни­будь ска­жет о нем, он бу­дет мстить все­ми си­ла­ми. В тот же день на соб­ра­нии Ко­мис­сии бы­ло ре­ше­но по мо­ему пред­ло­же­нию на­шу кон­т­р­раз­вед­ку рас­пус­тить и Блюм­ки­на по­ка ос­та­вить без дол­ж­нос­ти» (Из ис­то­рии ВЧК: Сб. до­ку­мен­тов. М., 1958. С. 154).

    [73]…частушки Ма­яков­с­ко­го… - Та­ких в соб­ра­ни­ях со­чи­не­ний В. Ма­яков­с­ко­го нет. Близ­кая к их со­дер­жа­нию кар­ти­на в его «Оде ре­во­лю­ции» (1918).

    [74]…Пастернак… от­ка­зал­ся дать свою под­пись… - Под пись­мом с одоб­ре­ни­ем каз­ни М. Ту­ха­чев­с­ко­го, И. Яки­ра и дру­гих во­ена­чаль­ни­ков. «Ког­да пять лет на­зад,- пи­сал Б. Пас­тер­нак К. И. Чу­ков­с­ко­му в 1942 г.,- я от­ка­зы­вал Став­с­ко­му в под­пи­си под ни­зос­тью и был го­тов пой­ти за это на смерть, а он мне этим i роз ил и все-та­ки дал мою под­пись мо­шен­ни­чес­ки и под­ле мю, он кри­чал: "Ког­да кон­чит­ся это тол­с­тов­с­кое юрод­с­т­во?"» (см.: Но­вый мир. 1988. № 6. С. 215).

    [75]…после ее воз­в­ра­ще­ния из Аф­га­нис­та­на. - С вес­ны 1921 т,о мар­та 1923 г. Л. Рей­снер бы­ла в сос­та­ве пол­но­моч­но­го пред­с­та­ви­тель­с­т­ва СССР в Аф­га­нис­та­не, воз­г­лав­ляв­ше­го­ся Ф. Рас­коль­ни­ко­вым.

    [76]102. Бер­дя­ев… ду­ма­ет, что ин­тел­ли­ген­цию унич­то­жил на­род… - Для Н. А. Бер­дя­ева тра­ге­ди­ей бы­ло, что в ре­во­лю­ции вос­тор­жес­т­во­ва­ли «эле­мен­тар­ные идеи» са­мой рус­ской ин­тел­ли­ген­ции, ина­че - ни­ги­лизм, пе­ре­ки­нув­ший­ся на на­род­ный слой, как от­ве­ча­ющий мсти­тель­но­му зло­па­мят­с­т­ву «че­ло­ве­ка из на­ро­да». Ре­во­лю­ция, по Бер­дя­еву, на­ча­ла с унич­то­же­ния куль­тур­но­го ре­нес­сан­са, «твор­цов куль­ту­ры» (см. в его кн.: Са­мо­поз­на­ние. Па­риж, 1949. С. 178).

    [77]Горький… хло­по­тать взял­ся. - Хо­да­тай­ст­во М. Горь­ко­го име­ет­ся в ма­те­ри­алах де­ла по об­ви­не­нию Гу­ми­ле­ва (см.: Но­вый мир. 1987. № 12. С. 258. Сви­де­тель­с­т­во Г. А. Те­ре­хо­ва).

    [78]…понадобилось арес­то­вать ка­ких-то во­ен­ных, ка­жет­ся, ад­ми­ра­лов… - По-ви­ди­мо­му, речь идет об об­с­то­ятель­с­т­вах арес­та и пос­ле­ду­ющей каз­ни ка­пи­та­на I ран­га А. М. Щас­т­но­го (сход­ный рас­сказ о ро­ли Л. Рей­снер имен­но в его арес­те при­во­дит Г. Ива­нов в «Пе­тер­бур­г­с­ких зи­мах»). Щас­т­ный­, наз­на­чен­ный в кон­це мар­та 1918 г. на­чаль­ни­ком мор­с­ки­ми си­ла­ми Бал­тий­ско­го Фло­та (на мес­то арес­то­ван­но­го и то­же по­том по­гиб­ше­го ад­ми­ра­ла А. В. Раз­во­зо­ва), пе­ред на­шес­т­ви­ем нем­цев в Фин­лян­дию (си­ту­ация пос­ле Брес­т­с­ко­го ми­ра) вы­вел флот из Гель­син­г­фор­са в Крон­ш­тадт, но вос­п­ре­пят­с­т­во­вал его взры­ву, об осу­щес­т­в­ле­нии ко­то­ро­го бы­ла сек­рет­ная те­лег­рам­ма Л. Троц­ко­го. Выз­ван­ный в Мос­к­ву, он был арес­то­ван пос­лед­ним 26 мая 1918 г. на за­се­да­нии мор­с­кой кол­ле­гии, оче­вид­но, при учас­тии Ф. Рас­коль­ни­ко­ва (за­мес­ти­те­ля Троц­ко­го по мор­с­ким де­лам) и Л. Рей­снер, тог­да ко­мис­са­ра Мор­с­ко­го ге­не­раль­но­го шта­ба. Ср.: «"Мы рас­стре­ля­ли Щас­т­но­го". "Мы" она ска­за­ла твер­до и нес­коль­ко вы­зы­ва­юще. Так го­во­ри­ли в то вре­мя нем­но­гие ре­во­лю­ци­оне­ры-интел­ли­ген­ты» (в вос­по­ми­на­ни­ях Л. Ни­ку­ли­на о Рей­снер: За­пис­ки спут­ни­ка. М., 1932. С. II). Щас­т­но­го, об­ви­нен­но­го в кон­т­р­ре­во­лю­ци­он­ном за­го­во­ре, су­дил Вер­хов­ный ре­во­лю­ци­он­ный три­бу­нал, при­чем об­ви­ни­тель­ный акт по его де­лу по­явил­ся в га­зе­тах в один день - 16 июня - с пос­та­нов­ле­ни­ем нар­ко­ма юс­ти­ции П. Стуч­ки, ос­во­бож­да­ющим три­бу­нал «в вы­бо­ре мер борь­бы с кон­т­р­ре­во­лю­ци­ей­» от ка­ких-ли­бо ог­ра­ни­че­ний («за ис­к­лю­че­ни­ем тех слу­ча­ев, ког­да в за­ко­не оп­ре­де­ле­на ме­ра в вы­ра­же­ни­ях: "не ме­нее"»).

    [79]Однажды он за­сы­пал О. М. те­лег­рам­ма­ми… - Ве­ро­ят­но, эпи­зод от­но­сит­ся к на­ча­лу 1925 г., ког­да А. Ве­рон­с­кий впер­вые за­явил о сво­ем ухо­де из «Крас­ной но­ви», не же­лая ра­бо­тать с Рас­коль­ни­ко­вым. Рань­ше Ман­дель­ш­там вел пе­ре­го­во­ры с Во-рон­с­ким о пе­ча­та­нии сво­ей ав­то­би­ог­ра­фи­чес­кой про­зы «Шум вре­ме­ни» (в ап­ре­ле 1925 г. она выш­ла в ко­опе­ра­тив­ном из­да­тель­с­т­ве «Вре­мя», где глав­ным ре­дак­то­ром был Г. П. Блок). Окон­ча­тель­но Ве­рон­с­кий вы­нуж­ден был уй­ти из «Крас­ной но­ви» в 1927 г., и тог­да это выз­ва­ло упо­ми­на­емый бой­кот «по­пут­чи­ков».

    [80]…издававшей не­ле­пый жур­наль­чик… - Двух­не­дель­ный жур­нал «Ру­дин», нап­рав­лен­ный на про­па­ган­ду про­тив вой­ны и пра­ви­тель­с­т­ва. Из­да­вал­ся семь­ей Рей­сне­ров в 1915 - 1916 гг. (выш­ло 8 но­ме­ров).

    [81]…написал Ста­ли­ну. - Из пись­ма Н. И. Бу­ха­ри­на Ста­ли­ну ста­ла из­вес­т­ной фра­за: «По­эты всег­да пра­вы, ис­то­рия за них» (см.: Гер­ш­тей­н Э. Г. Но­вое о Ман­дель­ш­та­ме. Па­риж, 1986. С. 88).

    [82]…находился в са­мом цен­т­ре ми­ро­во­го ком­му­нис­ти­чес­ко­го дви­же­ния… - С де­каб­ря 1926 г., ког­да Бу­ха­рин стал ге­не­раль­ным сек­ре­та­рем Ис­пол­ко­ма Ко­мин­тер­на, до ап­рель­с­ко­го Пле­ну­ма ЦК 1929 г. Се­рый дом - оче­вид­но, дом Ко­мин­тер­на на Воз­д­ви­жен­ке (пе­ре­име­но­ван­ной тог­да в ул. Ко­мин­тер­на), нап­ро­тив зда­ния Ма­не­жа.

    [83]…узнал на ули­це про пред­по­ла­га­емый рас­стрел пя­ти ста­ри­ков… - Весь этот эпи­зод с хло­по­та­ми о при­го­во­рен­ных и прив­ле­че­ни­ем к их спа­се­нию Н. И. Бу­ха­ри­на от­но­сит­ся к маю 1928 г. В том же ме­ся­це выш­ла кни­га «Сти­хот­во­ре­ний­» Ман­дель­ш­та­ма, пос­лед­няя при его жиз­ни.

    [84]К с. 107…«при­ся­га чуд­ная чет­вер­то­му сос­ловью»… -

    

    

    Так в сти­хот­во­ре­нии Ман­дель­ш­та­ма «1 ян­ва­ря 1924». В пос­лед­ней стро­ке от­го­ло­сок клят­вы, при­не­сен­ной мо­ло­ды­ми Гер­це­ном и Ога­ре­вым на Во­робь­евых го­рах («Бы­лое и ду­мы», гл. IV).

    [85]…герценовским уче­ни­ем о «pri­ora­lus dig­ni­ta­tis»… - Вы­ра­же­ние Ав­гус­ти­на Бла­жен­но­го («пер­вен­с­т­во дос­то­ин­с­т­ва») - в смыс­ле пре­иму­щес­т­ва, ка­кое име­ет ка­чес­т­вен­ный счет в ис­то­рии над ко­ли­чес­т­вен­ным (вклю­чая счет не по вре­ме­ни, а по сущ­нос­ти) - Гер­цен вкла­ды­ва­ет з ус­та од­но­го пер­со­на­жа кни­ги «С то­го бе­ре­га», од­на­ко об­ще­му со­дер­жа­нию кни­ги зна­че­ние этой фор­му­лы не со­от­вет­с­т­ву­ет и слов, по­доб­ных при­во­ди­мым ни­же, у Гер­це­на как буд­то нет.

    [86]. ЗИФ - из­да­тель­с­т­во «Зем­ля и Фаб­ри­ка», с ко­то­рым в 1929 г. у Ман­дель­ш­та­ма про­изо­шел круп­ный су­деб­ный кон­ф­ликт (см. прим. к с. 166). В от­ра­женье его, как и бо­лее ран­ней ис­то­рии с хло­по­та­ми о пя­ти осуж­ден­ных, Ман­дель­ш­та­мом бы­ла на­пи­са­на «Чет­вер­тая про­за».

    [87]…«Я го­тов к смер­ти». - Эту фра­зу, по вос­по­ми­на­ни­ям А. Ах­ма­то­вой­, Ман­дель­ш­там ска­зал ей еще до пер­во­го арес­та, в фев­ра­ле 1934 г. (см.: Вопр. лит. 1989. № 2. С. 203). Фра­за вош­ла в ее «По­эму без ге­роя» (ч. I, гл. 1):

    

    

    [88]…В 22 го­ду О. М. хло­по­тал за сво­его арес­то­ван­но­го бра­та… Тог­да-то он в пер­вый раз об­ра­тим­ся к Бу­ха­ри­ну. - Это бы­ло в на­ча­ле 1923 г., ве­ро­ят­но, сра­зу пос­ле Пле­ну­ма ЦК 25 - 22 фев­ра­ля (его ре­ше­ния не пуб­ли­ко­ва­лись). В пись­ме к от­цу Ман­дель­ш­там так опи­сы­вал свой пер­вый ви­зит к Н. И. Бу­ха­ри­ну: «Он был очень вни­ма­те­лен и се­год­ня го­во­рит по те­ле­фо­ну с Зи­новь­евым о Же­не. Обе­щал сде­лать все воз­мож­ное и пред­ло­жил мне сис­те­ма­ти­чес­ки под­дер­жи­вать с ним связь. Он ска­зал меж­ду про­чим: «Я не мо­гу дать по­ру­чи­тель­с­т­ва… На днях ЦК зап­ре­тил это де­лать сво­им чле­нам. Ос­та­ет­ся толь­ко околь­ный путь». По­том он ска­зал: «Возь­ми­те его на по­ру­ки вы (то есть - я?), вы че­ло­век из­вес­т­ный (?)». Зав­т­ра я уз­наю у Бу­ха­ри­на, как от­нес­ся Зи­новь­ев к его прось­бе и ка­кие «aus­pi­cii»: ви­ды на бу­ду­щее (вы­ра­же­ние Бу­ха­ри­на)».

    Брат Ман­дель­ш­та­ма Ев­ге­ний жил и был арес­то­ван в Пет­рог­ра­де, этим объ­яс­ня­ет­ся на­ме­ре­ние Бу­ха­ри­на те­ле­фо­ни­ро­вать ту­да Г. Зи­новь­еву. Ви­ди­мо, раз­го­вор с пос­лед­ним не при­вел к ус­пе­ху, и на сле­ду­ющий день, о чем рас­ска­за­но у Н. Я. Ман­дель­ш­там, Бу­ха­рин об­ра­тил­ся к Ф. Дзер­жин­с­ко­му. По­ло­же­ние са­мо­го Ман­дель­ш­та­ма, его ли­те­ра­тур­но-общес­т­вен­ный ста­тус к это­му вре­ме­ни из­ме­ни­лись. Имен­но на­ча­лом 1923 г. да­ти­ро­ва­ла Н. Я. Ман­дель­ш­там, - свя­зы­вая это с «ка­ким-то пос­та­нов­ле­ни­ем», - сня­тие его име­ни «со спис­ков сот­руд­ни­ков всех офи­ци­аль­ных из­да­ний­» («Би­ог­ра­фи­чес­кая справ­ка», ру­ко­пись). Тог­да же воз­ник по­ли­ти­чес­кий яр­лык «внут­рен­ний эмиг­рант»

    [89] Не вы­хо­ди­ли. - при­меч. 1977 г.

    [90]…гётевскую мет­лу, тас­кав­шую во­ду по при­ка­зу уче­ни­ка ча­ро­дея. - В бал­ла­де Гё­те «Уче­ник ча­ро­дея» тот вы­зы­ва­ет ду­хов на­тас­кать во­ды, но без «ста­ро­го кол­ду­на» не зна­ет, как их ос­та­но­вить.

    [91]…он ус­т­ра­ивал… пен­сию… - Пер­со­наль­ная по­жиз­нен­ная пен­сия в раз­ме­ре 200 р. бы­ла наз­на­че­на Ман­дель­ш­та­му в мар­те 1932 г. На сох­ра­нив­шей­ся пен­си­он­ной книж­ке ука­за­но, что наз­на­че­ние сос­то­ялось на ос­но­ва­нии пос­та­нов­ле­ний СНК о пен­си­ях от 30 мая 1928 и 3 ав­гус­та 1930 г.

    [92]…дважды его арес­то­вы­ва­ли… - В Фе­одо­сии вран­ге­лев­с­кой кон­т­р­раз­вед­кой (август 1920 г.) и в Ба­ту­ми мень­ше­вис­т­с­ки­ми во­ен­ны­ми влас­тя­ми (сен­тябрь). В ок­тяб­ре 1920 г. пос­ле по­лу­то­ра­го­дич­ных стран­с­т­вий по объ­ято­му граж­дан­с­кой вой­ной Югу Ман­дель­ш­там вер­нул­ся в Пет­рог­рад. М. Горь­кий за­ве­до­вал в Пет­рог­ра­де им же ор­га­ни­зо­ван­ной Ко­мис­си­ей по улуч­ше­нию бы­та уче­ных (КУ­БУ).

    [93]…в Во­ро­неж при­ехал на гас­т­ро­ли Яхон­тов… - О при­ез­де ар­тис­та, выс­ту­пив­ше­го с прог­рам­ма­ми «Пе­тер­бург» и «Пуш­кин», со­об­ща­ла во­ро­неж­с­кая га­зе­та «Ком­му­на» 24 мар­та 1935 г.

    [94]Тридцать два го­да ни од­ной строч­ки его сти­хов не по­яв­ля­лось в пе­ча­ти… - С 1932 г., ког­да в «Ли­те­ра­тур­ной га­зе­те» (23 но­яб­ря) бы­ли на­пе­ча­та­ны три сти­хот­во­ре­ния Ман­дель­ш­та­ма.

    [95]…право «ды­шать и от­к­ры­вать две­ри»… - Из сти­хот­во­ре­ния «Если б ме­ня вра­ги на­ши взя­ли…» (№ 43). По по­во­ду его пос­лед­них стро­чек Н. Я. Ман­дель­ш­там пи­са­ла: «О. М. го­во­рил, что в этом сти­хот­во­ре­нии точ­ная фор­му­ли­ров­ка «тю­рем­но­го чув­с­т­ва»… В этом сти­хот­во­ре­нии есть эле­мент «клят­вы чет­вер­то­му сос­ловью» и ве­ра, что на­ша зем­ля все же из­бе­жа­ла тле­ния. Пос­лед­ние две строч­ки приш­ли к не­му не­ожи­дан­но и поч­ти ис­пу­га­ли его: «По­че­му это опять выс­ко­чи­ло?» Воз­ник воп­рос, как это за­пи­сать. Я пред­ло­жи­ла под­с­тав­ную пос­лед­нюю стро­ку: "бу­дет бу­дить" и вмес­то со­юза "а" со­юз "и"…»

    [96]Словом по­ко­ря­ли не толь­ко го­ро­да… - В сти­хот­во­ре­нии Н. Гу­ми­ле­ва «Сло­во»: «…Сол­н­це ос­та­нав­ли­ва­ли сло­вом, Сло­вом раз­ру­ша­ли го­ро­да».

    [97]Когда О. М. ре­шил­ся сде­лать пер­вый взнос… - В ян­ва­ре 1937 г., на­пи­сав оду Ста­ли­ну.

    [98]Его осу­ди­ли по дек­ре­ту на пять лет. - Оче­вид­но, по из­вес­т­но­му пос­та­нов­ле­нию ЦИК и СНК от 7 ав­гус­та 1932 г. «Об ук­реп­ле­нии об­щес­т­вен­ной соб­с­т­вен­нос­ти». По­ку­ше­ние на нее при­рав­ни­ва­лось к дей­ст­ви­ям «вра­гов на­ро­да», а в ка­чес­т­ве су­деб­ной реп­рес­сии, не­за­ви­си­мо от ме­ры прис­во­ен­но­го, пре­дус­мат­ри­ва­лась смер­т­ная казнь. В сво­ей край­ней фор­ме «за­кон о пя­ти ко­лос­ках» ак­тив­но дей­ст­во­вал в 1932 - 1933 гг.

    [99]«Канниферштанд», пра­виль­нее «кан­нит­фер­ш­тан», - букв.: не мо­гу вас по­нять. Вы­ра­же­ние, иду­щее от рас­ска­за с та­ким наз­ва­ни­ем И.-П. Ге­бе­ля, пе­ре­ве­ден­но­го в сти­хах В. А. Жу­ков­с­ким (по­эма «Две бы­ли и еще од­на»). В рас­ска­зе так от­ве­ча­ют гол­лан­д­цы на воп­рос од­но­го нем­ца, ко­му при­над­ле­жат те и дру­гие бо­гат­с­т­ва. Прос­то­душ­ный не­мец при­нял от­вет за имя вла­дель­ца.

    [100]…толпы, гроз­дя­ми ви­ся­щие на пло­щад­ках ва­го­нов… - Из­вес­т­на го­род­с­кая час­туш­ка 30-х го­дов:

    

    

    Вероятно, эта час­туш­ка пов­ли­яла на строч­ку Ман­дель­ш­та­ма о «трам­вай­ной ви­шен­ке страш­ной по­ры» (см. № 4).

    [101]…нас выз­ва­ли в при­ем­ную МГВ… - Те­перь уже НКВД. 10 июля 1934 г. ОГ­ПУ (см. прим. к с. 93) вош­ло в сос­тав ре­ор­га­ни­зо­ван­но­го Нар­ко­ма­та внут­рен­них дел, наз­вав­шись Глав­ным уп­рав­ле­ни­ем го­су­дар­с­т­вен­ной бе­зо­пас­нос­ти (ГУГВ). Од­нов­ре­мен­но, по об­раз­цу су­щес­т­во­вав­ших кол­ле­гий­, осо­бых со­ве­ща­ний­, а с 1929 г. «тро­ек»"ВЧК - ГПУ, был соз­дан ор­ган вне су­деб­ной рас­п­ра­вы в ви­де ор­га­ни­зо­ван­но­го при нар­ко­ме внут­рен­них дел Осо­бо­го со­ве­ща­ния (ОСО) из трех лиц. Де­ла в ОСО рас­смат­ри­ва­лись за­оч­но, до­ка­за­тельств, не­об­хо­ди­мых для пре­да­ния об­ви­ня­емо­го су­ду, не тре­бо­ва­лось. Нар­ко­мом стал Г. Г. Яго­да.

    [102]Когда О. М. уез­жал в Там­бов в са­на­то­рий­… - Там Ман­дель­ш­там про­был с 21 де­каб­ря 1935-го до 5 ян­ва­ря 1936 г

    [103]Последняя ком­на­та в… до­миш­ке у те­ат­раль­ной пор­т­ни­хи… - В ней Ман­дель­ш­та­мы по­се­ли­лись осенью 1936 г.

    [104]Я спеш­но пе­ре­ве­ла ка­кой­-то… ро­ман… - Мар­ге­рит В. Ва­ви­лон. Пер. Н. Ха­зи­ной. Гос­ли­тиз­дат, 1935. Вто­рой до­го­вор - на кни­гу О'Фа­олей­на «Гнез­до прос­тых лю­дей­». В 1941 г. она выш­ла в пе­ре­во­де Н. Аверь­яно­вой.

    [105]. «На­ка­ну­не» - сме­но­ве­хов­с­кая га­зе­та (1922 - 1924), из­да­вав­ша­яся в Бер­ли­не с от­дель­ной кон­то­рой в Мос­к­ве. В еже­не­дель­ных «Ли­те­ра­тур­ных при­бав­ле­ни­ях» к га­зе­те пе­ча­та­лись сти­хи и статьи Ман­дель­ш­та­ма (в 1924 г. то­же од­ни пе­ре­во­ды).

    [106]«Шары» (1926) и «Трам­вай­» («Два трам­вая», 1925) - книж­ки сти­хов Ман­дель­ш­та­ма для де­тей­, вы­шед­шие в Ле­нин­г­рад­с­ком от­де­ле­нии ГИ­За, где ре­дак­то­ром дет­с­кой ли­те­ра­ту­ры был С. Я. Мар­шак.

    [107]…борьба за «чис­то­ту ли­нии», от­к­рыв­ша­яся стать­ей Ста­ли­на в «Боль­ше­ви­ке»… - Речь идет о пись­ме Ста­ли­на в ре­дак­цию жур­на­ла «Про­ле­тар­с­кая ре­во­лю­ция», на­пе­ча­тан­ном в но­ме­ре 6 это­го жур­на­ла за 1931 г. (вы­шел в но­яб­ре). Пись­мо под наз­ва­ни­ем «О не­ко­то­рых воп­ро­сах ис­то­рии боль­ше­виз­ма», в ко­то­ром троц­кизм объ­яв­лял­ся «пе­ре­до­вым от­ря­дом кон­т­р­ре­во­лю­ци­он­ной бур­жу­азии», го­во­ри­лось о по­пыт­ках «про­та­щить его кон­т­ра­бан­дой в ли­те­ра­ту­ру» и т. д., от­к­ры­ло ши­ро­кую иде­оло­ги­чес­кую кам­па­нию по пе­рес­мот­ру вы­хо­дя­щей ли­те­ра­ту­ры. В «Боль­ше­ви­ке» в сле­ду­ющем го­ду (1932. № 4) бы­ла пе­ре­пе­ча­та­на ста­рая за­мет­ка Ста­ли­на «Пись­мо с Кав­ка­за» (1910) про­тив тог­даш­них мень­ше­ви­ков-«лик­ви­да­то­ров». Она пос­лу­жи­ла ана­ло­гич­ным сиг­на­лом уже по «мень­ше­вис­т­с­кой ли­нии».

    [108]ЗКП - га­зе­та «За ком­му­нис­ти­чес­кое прос­ве­ще­ние», в ко­то­рой осенью 1931 и пос­ле пе­ре­ры­ва - в 1932 г. ра­бо­та­ла Н. Я. Ман­дель­ш­там.

    [109] Про­за Ман­дель­ш­та­ма «Пу­те­шес­т­вие в Ар­ме­нию» «прор­ва­лась» в пе­чать в 1933 г. (Звез­да. № 5).

    [110]…«под крем­лев­с­ки­ми сте­на­ми выть». - Из сти­хот­во­ре­ния А. Ах­ма­то­вой «Уво­ди­ли те­бя на рас­све­те…», по­ме­чен­но­го: «1935. Мос­к­ва (Ку­тафья)». Ку­тафья баш­ня у Тро­иц­ких во­рот Крем­ля - мес­то, где в кон­це ок­тяб­ря 1935 г. Ах­ма­то­ва пе­ре­да­ла пись­мо Ста­ли­ну, пос­ле то­го как ее муж (Н. Н. Пу­нин) и сын бы­ли в пер­вый раз арес­то­ва­ны.

    [111]…я ез­ди­ла в Мос­к­ву и раз­го­ва­ри­ва­ла… с де­яте­ля­ми Со­юза… - В де­каб­ре 1935 - ян­ва­ре 1936 г., ког­да Ман­дель­ш­там был в Там­бо­ве.

    [112]«О пар­ти­за­не?» - спро­сил он… - А. С. Щер­ба­ко­ву по­чу­ди­лось в наз­ва­нии ре­ки Ка­мы, о ко­то­рой на­пи­са­но сти­хот­во­ре­ние Ман­дель­ш­та­ма, имя из­вес­т­но­го боль­ше­ви­ка-под­поль­щи­ка Ка­мо (С. А. Тер-Пет­ро­ся­на), глав­но­го дей­ст­ву­юще­го ли­ца в про­ве­де­нии гром­кой тиф­лис­ской эк­с­п­роп­ри­ации (июнь 1907 г.) с убий­ст­ва­ми и зах­ва­том каз­на­чей­ских сумм.

    [113]…ахматовские хрус­та­ли… - В сти­хот­во­ре­нии «Во­ро­неж», пос­вя­щен­ном Ман­дель­ш­та­му: «…По хрус­та­лям я про­хо­жу нес­ме­ло, Узор­ных са­нок так не­ве­рен бег». В фев­ра­ле 1936 г. А. Ах­ма­то­ва гос­ти­ла у Ман­дель­ш­та­мов в Во­ро­не­же.

    [114]…всякая тос­ка есть тос­ка по веч­нос­ти. - Н. А. Бер­дя­ев го­во­рит об этом в кни­ге «Са­мо­поз­на­ние» (Па­риж, 1949. С. 54).

    [115]…мы ус­лы­ша­ли, как ра­дио опо­ве­ща­ет нас о гря­ду­щих про­цес­сах… - 15 ав­гус­та 1936 г., ког­да объ­яви­ли об окон­ча­нии след­с­т­вия по де­лу «троц­кис­т­с­ко-зи­новь­ев­с­ко­го бло­ка».

    [116]Разговор сос­то­ял­ся в кон­це июня… - Ве­ро­ят­но, 13 июня (1934 г.). В этот день в Чер­ды­ни бы­ла по­лу­че­на те­лег­рам­ма из Мос­к­вы от Е. Я. Ха­зи­на: «За­ме­на под­т­вер­ж­де­на».

    [117]…Ломинадзе, отоз­ван­ный для каз­ни из Тиф­ли­са… - В но­яб­ре 1930 г. пер­вый сек­ре­тарь За­кав­каз­с­ко­го край­ко­ма пар­тии В. В. Ло­ми­над­зе, пос­мев­ший уп­ре­кать пар­тию «в бар­с­ко-фе­одаль­ном от­но­ше­нии к нуж­дам и ин­те­ре­сам ра­бо­чих и крес­ть­ян» (Прав­да. 1930. 2 дек.), был при­чис­лен к «ле­во-пра­во­му бло­ку Сыр­цо­ва - Ло­ми­над­зе» и снят со всех пос­тов. Пе­ре­ве­ден­ный по­том сек­ре­та­рем гор­ко­ма на Урал, он в ян­ва­ре 1935 г. зас­т­ре­лил­ся.

    [118]…«рифма не вто­ренье строк…» - Из сти­хот­во­ре­ния Б. Пас­тер­на­ка «Кра­са­ви­ца моя, вся стать…» (1931). Сти­хот­во­ре­ние Ман­дель­ш­та­ма «Ночь на дво­ре, бар­с­кая лжа…» - см. № 3.

    [119]Фадеев был тог­да ре­дак­то­ром «Крас­ной но­ви»… - В 1931 г. - Жур­нал пе­ча­тал в то вре­мя сти­хи Б. Пас­тер­на­ка из кни­ги «Вто­рое рож­де­ние».

    [120]…«положительные» сти­хи… - Цикл «Сла­ва ми­ру», на­пе­ча­тан­ный в трех но­ме­рах жур­на­ла «Ого­нек» за 1950 г. Сын А. Ах­ма­то­вой Л. Н. Гу­ми­лев, арес­то­ван­ный в мар­те 1938 г., из ссыл­ки пос­ле ла­ге­ря ушед­ший на фронт, в 1949 г. был сно­ва арес­то­ван. Тог­да же был арес­то­ван и че­рез три го­да по­гиб Н. Н. Пу­нин.

    [121]…«народ, как су­дия, су­дит»… - См. № 43; «Вос­хо­дишь ты в глу­хие го­ды…» - Из сти­хот­во­ре­ния Ман­дель­ш­та­ма 1918 г. «Прос­ла­вим, братья, су­мер­ки сво­бо­ды…»

    [122]…комиссара Лин­де, уби­то­го сол­да­та­ми на фрон­те. - Ф. Ф. Лин­де, ко­мис­сар пра­ви­тель­с­т­ва Ке­рен­с­ко­го в Осо­бой Ар­мии на Юго-За­пад­ном фрон­те, по­гиб, аги­ти­руя за ве­де­ние вой­ны, в ав­гус­те 1917 г.

    [123]…знал Лин­де, ве­ро­ят­но, по до­му Си­на­ни. - О на­род­ни­чес­кой семье Б. Н. Си­на­ни Ман­дель­ш­та­мом на­пи­са­на от­дель­ная гла­ва в его ав­то­би­ог­ра­фи­чес­кой про­зе «Шум вре­ме­ни». Свою роль в ран­ней би­ог­ра­фии Ман­дель­ш­та­ма сыг­рал из­вес­т­ный в око­ло­ре­во­лю­ци­он­ных кру­гах «пан­си­он Лин­де» близ стан­ции Мус-та­мя­ки Фин­лян­д­с­кой ж. д. (см. нек­ро­лог Лин­де: Бы­лое. Кн. 24. 1924, а так­же: Да­уга­ва. Ри­га. 1988. № 2. С. 106 - 107).

    [124]«Благословить те­бя в глу­бо­кий ад сой­дет…» - Из сти­хот­во­ре­ния Ман­дель­ш­та­ма «Ког­да ок­тяб­рь­с­кий нам го­то­вил вре­мен­щик…», на­пи­сан­но­го в но­яб­ре 1917 г.

    [125]В статье о Гам­ле­те… - Име­ет­ся в ви­ду раз­дел статьи «За­ме­ча­ния к пе­ре­во­дам из Шек­с­пи­ра», где Б. Пас­тер­нак го­во­рит о Гам­ле­те как о «прин­це кро­ви», ни на ми­ну­ту не за­бы­ва­ющем о сво­их пра­вах на прес­тол.

    [126]. …Горь­ков­с­кий круг. - Под­ра­зу­ме­ва­ют­ся ши­ро­кие об­щес­т­вен­ные слои, ку­да вхо­ди­ли сот­руд­ни­ки и чи­та­те­ли ре­во­лю­ци­он­но-де­мок­ра­ти­чес­ких и боль­ше­вис­т­с­ких жур­на­лов («Сов­ре­мен­ник», «Ле­то­пись» и др.).

    [127]…превозносил «не­о­ак­ме­изм» с его гла­вой О. М… - В ре­цен­зии на «Вто­рую кни­гу» Ман­дель­ш­та­ма (Пе­чать и ре­во­лю­ция. 1923. № 6) В. Брю­сов, от­ри­ца­тель­но оце­ни­вая кни­гу, об ав­то­ре ее пи­сал как о по­эте «весь­ма прос­лав­лен­ном» в кру­гах «не­о­ак­ме­ис­тов», для ко­то­рых его сти­хи пос­ле «Кам­ня» «неп­ре­ре­ка­емый об­ра­зец».

    [128]антиантропософской и ан­ти­те­ософ­с­кой нап­рав­лен­нос­ти О. М… - Ан­т­ро­по­соф­с­кие и те­ософ­с­кие воз­зре­ния, ши­ро­ко рас­п­рос­т­ра­нив­ши­еся сре­ди ин­тел­ли­ген­т­с­кой эли­ты на ру­бе­же «но­во­го ве­ка», бы­ли чуж­ды эк­зис­тен­ци­аль­но­му (лич­нос­т­но-исто­ри­чес­ко­му) под­хо­ду Ман­дель­ш­та­ма к фи­ло­соф­с­ким ма­те­ри­ям, его ос­но­ван­ным на про­об­ра­зу­ющей ро­ли но­во­за­вет­ных при­ме­ров, вклю­чая те­мы Апо­ка­лип­си­са, взгля­дам на ис­то­ри­чес­кий про­цесс. «Вре­мя мо­жет ид­ти об­рат­но, - пи­сал он в статье «Скря­бин и хрис­ти­ан­с­т­во» (1915), - весь ход но­вей­шей ис­то­рии, ко­то­рая со страш­ной си­лой по­вер­ну­ла от хрис­ти­ан­с­т­ва к буд­диз­му и те­осо­фии, сви­де­тель­с­т­ву­ет об этом». Рез­кие оцен­ки те­ософ­с­ких воз­зре­ний со­дер­жат­ся и в стать­ях Ман­дель­ш­та­ма 1922 г. - «О при­ро­де сло­ва» и «Де­вят­над­ца­тый век».

    [129]…предисловие Ка­ме­не­ва к его кни­ге о Го­го­ле. - К кни­ге вос­по­ми­на­ний А. Бе­ло­го «На­ча­ло ве­ка», вы­шед­шей зи­мой 1933 г. (не к кни­ге о Го­го­ле). В пре­дис­ло­вии го­во­ри­лось: «Искрен­не по­чи­тая се­бя… учас­т­ни­ком и од­ним из ру­ко­во­ди­те­лей круп­но­го куль­тур­но-исто­ри­чес­ко­го дви­же­ния, пи­са­тель на са­мом де­ле проб­луж­дал весь этот пе­ри­од на са­мых зат­х­лых зад­вор­ках ис­то­рии, куль­ту­ры и ли­те­ра­ту­ры».

    [130]…на ве­че­ре сти­хов О. М. в ре­дак­ции «Ли­те­ра­тур­ной га­зе­ты»… - Ве­чер сос­то­ял­ся 10 но­яб­ря 1932 г. «Зре­ли­ще бы­ло ве­ли­чес­т­вен­ное, - де­лил­ся впе­чат­ле­ни­ями в час­т­ном пись­ме один из мо­ло­дых оче­вид­цев. - Ман­дель­ш­там, се­до­бо­ро­дый пат­ри­арх, ша­ма­нил в про­дол­же­ние двух с по­ло­ви­ной ча­сов. Он про­чел все свои сти­хи (пос­лед­них двух лет) - в хро­но­ло­ги­чес­ком по­ряд­ке! Это бы­ли та­кие страш­ные зак­ли­на­ния, что мно­гие ис­пу­га­лись. Ис­пу­гал­ся да­же Пас­тер­нак, про­ле­пе­тав­ший­: - Я за­ви­дую Ва­шей сво­бо­де. Для ме­ня Вы но­вый Хлеб­ни­ков. И та­кой же чу­жой. Мне нуж­на нес­во­бо­да. (…) Не­ко­то­рое му­жес­т­во про­явил толь­ко В. Б. (Шклов­с­кий­): - По­явил­ся но­вый по­эт О. Э. Ман­дель­ш­там! Впро­чем, об этих сти­хах го­во­рить «в лоб» нель­зя:…Я че­ло­век эпо­хи Мос­к­вош­вея, Смот­ри­те, как на мне то­пор­щит­ся пид­жак… Или:…Я трам­вай­ная ви­шен­ка страш­ной по­ры И не знаю, за­чем я жи­ву… «Мо­лод­няк» «отме­же­вы­вал­ся» от Ман­дель­ш­та­ма. А Ман­дель­ш­там наз­вал их «чи­каг­с­ки­ми» по­эта­ми (аме­ри­кан­с­кая «рек­лам­ная по­эзия»). Он от­ве­чал с над­мен­нос­тью плен­но­го ца­ря или… плен­но­го по­эта» (см.: Эй­хен­ба­ум Б. О ли­те­ра­ту­ре. М., 1987. С. 532).

    [131]«Сам се­бя я за ру­ку по ули­цам во­дил…» - Строч­ка-ва­ри­ант к сти­хот­во­ре­нию «Там, где ку­паль­ни, бу­ма­гоп­ря­диль­ни…» (1932)

    [132]…страшные те­ни Ук­ра­ины и Ку­ба­ни… - «Те­ни» бе­жен­цев с по­ра­жен­ных го­ло­дом прос­т­ранств Юга Рос­сии. См. № 7. Это сти­хот­во­ре­ние («Хо­лод­ная вес­на. Го­лод­ный Ста­рый Крым…») фи­гу­ри­ро­ва­ло в де­ле Ман­дель­ш­та­ма 1934 г. - как кле­ве­та на сель­с­кое стро­итель­с­т­во. Чис­ло умер­ших в го­лод 1932 - 1933 гг. крес­ть­ян ко­леб­лет­ся от 5 до 8 мил­ли­онов (см.: Зна­мя. 1989. № 2. С. 176 - 177).

    [133]В «Прав­де» по­явил­ся раз­нос­ный под­вал без под­пи­си… - В биб­ли­отеч­ном эк­зем­п­ля­ре это­го но­ме­ра «Прав­ды» от 30 ав­гус­та 1933 г. под стать­ей име­ет­ся под­пись (С. Ро­зен­таль), слов о «ла­кей­ской про­зе» в ней нет. Н. Я. Ман­дель­ш­там ос­та­лась в убеж­де­нии, что ви­де­ла но­мер, где статья бы­ла на­пе­ча­та­на как ре­дак­ци­он­ная. Рань­ше, 17 июня, ре­цен­зия схо­же­го то­на и со­дер­жа­ния по­яви­лась в «Ли­те­ра­тур­ной га­зе­те» (Н. Ору­жей­ни­ков).

    [134]…назвал Ан­ну Ан­д­ре­ев­ну Кас­сан­д­рой. - В сти­хот­во­ре­нии, на­пи­сан­ном в де­каб­ре 1917 г.:

    

    

    (По тек­с­ту, вос­ста­нов­лен­но­му Н. Я. Ман­дель­ш­там)

    «Торжественное бденье» - об­раз, со­от­не­сен­ный здесь с праз­д­но­ва­ни­ем Рож­дес­т­ва. В рус­ской цер­к­ви тор­жес­т­во это­го праз­д­ни­ка со­еди­ня­лось с вос­по­ми­на­ни­ем «избав­ле­ния Цер­к­ви и дер­жа­вы Рос­сий­ский от на­шес­т­вия гал­лов» и с па­ни­хи­дой по Алек­сан­д­ре Бла­гос­ло­вен­ном.

    [135]…они ус­пе­ли ска­зать об его эти­ке, иде­оло­гии, не­тер­пи­мос­ти… - Это по пра­ву от­но­сит­ся к пред­с­та­ви­те­лям иде­алис­ти­чес­ко­го те­че­ния рус­ской об­щес­т­вен­ной мыс­ли - ре­ли­ги­оз­ным фи­ло­со­фам, ис­то­ри­кам и со­ци­оло­гам куль­ту­ры - ус­пев­шим выс­ка­зать­ся до сво­ей мас­со­вой вы­сыл­ки в 1922 г. В сб. «De pro­fun-dis» (Из без­д­ны. 1918) учас­т­во­ва­ли: Н. А. Бер­дя­ев, С. Н. Бул­га­ков, П. Б. Стру­ве, С. Л. Франк и дру­гие. С кон­ца 1917 г. от­дель­ны­ми вы­пус­ка­ми вы­хо­дил «Апо­ка­лип­сис на­ше­го вре­ме­ни» В. Ро­за­но­ва, где есть сло­ва об опус­тив­шем­ся над рус­ской ис­то­ри­ей «же­лез­ном за­на­ве­се».

    [136]…рассказ Гер­це­на о раз­го­во­ре его со Щеп­ки­ным… - В статье-нек­ро­ло­ге «Ми­ха­ил Се­ме­но­вич Щеп­кин».

    [137]…«десяти не­бес нам сто­ила зем­ля»… - Из сти­хот­во­ре­ния Ман­дель­ш­та­ма «Прос­ла­вим, братья, су­мер­ки сво­бо­ды…» (1918):

    

    

    [138] К это­му вре­ме­ни у О. М. на­ча­лись сер­деч­ная бо­лезнь и тя­же­лая одыш­ка. Ев­ге­ний Яков­ле­вич всег­да го­во­рил, что одыш­ка О. М. - бо­лезнь не толь­ко фи­зи­чес­кая, но и "клас­со­вая". Это под­т­вер­ж­да­ет­ся об­с­та­нов­кой пер­во­го при­пад­ка, про­ис­шед­ше­го в се­ре­ди­не двад­ца­тых го­дов. К нам при­шел в гос­ти Мар­шак и дол­го уми­ли­тель­но объ­яс­нял О. М., что та­кое по­эзия. Это бы­ла офи­ци­аль­но-сен­ти­мен­таль­ная ли­ния. Как всег­да, Са­му­ил Яков­ле­вич го­во­рил взвол­но­ван­но, вол­но­об­раз­но мо­ду­ли­руя го­лос. Он пер­вок­лас­сный ло­вец душ - сла­бых и на­чаль­с­т­вен­ных. О. М. не спо­рил - с Мар­ша­ком со­из­ме­ри­мос­ти у не­го не бы­ло. Но вско­ре он не вы­дер­жал: ему вдруг пос­лы­шал­ся ро­жок, прер­вав­ший глад­кие рас­суж­де­ния Мар­ша­ка, и с ним слу­чил­ся пер­вый прис­туп груд­ной жа­бы. - при­меч. 1977 г.

    [139]Постановление ЦК о ли­те­ра­ту­ре - ре­зо­лю­ция ЦК РКП (б) от 18 июня 1925 г. «О по­ли­ти­ке пар­тии в об­лас­ти ху­до­жес­т­вен­ной ли­те­ра­ту­ры». О про­дол­же­нии клас­со­вой борь­бы в об­щес­т­ве и на «ли­те­ра­тур­ном фрон­те» в ре­зо­лю­ции го­во­ри­лось с ак­цен­том на «мир­но­ор­га­ни­за­тор­с­кой ра­бо­те».

    [140]. Виф­ли - по-ви­ди­мо­му, ЛИФ­ЛИ - Ле­нин­г­рад­с­кий ин­с­ти­тут фи­ло­со­фии, ли­те­ра­ту­ры, лин­г­вис­ти­ки и ис­то­рии (фа­куль­те­ты Ле­нин­г­рад­с­ко­го уни­вер­си­те­та, су­щес­т­во­вав­шие не­ко­то­рое вре­мя от­дель­но); Зу­бов­с­кий ин­с­ти­тут - Ин­с­ти­тут ис­то­рии ис­кус­ств в Ле­нин­г­ра­де, уч­реж­ден­ный еще до ре­во­лю­ции гр. B. П. Зу­бо­вым (зак­рыт в 1930), сло­вес­ное от­де­ле­ние его счи­та­лось при­ютом фи­ло­ло­гов «фор­маль­ной шко­лы»; Ин­с­ти­тут крас­ной про­фес­су­ры с трех­го­дич­ной прог­рам­мой по эко­но­ми­ке, ис­то­рии и фи­ло­со­фии был соз­дан в 1921 г. с целью под­го­тов­ки пар­тий­ных про­фес­сор­с­ких кад­ров.

    [141]…заставил Ман­дель­ш­та­ма рас­суж­дать о по­эзии… - См.: Рож­дес­т­вен­с­кий В. Стра­ни­цы жиз­ни. М.; Л., 1962. C. 129 - 131. На по­лях од­но­го эк­зем­п­ля­ра кни­ги есть при­ме­ча­ние Н. Я. Ман­дель­ш­там: «О. М. - «смыс­ло­вик», и вся­кий раз­го­вор о сти­хах был ми­ро­воз­зрен­чес­ким».

    [142]Птичьим язы­ком Гер­цен на­зы­вал язык, ка­ким в его вре­мя объ­яс­ня­лись вос­пи­тан­ни­ки «мо­нас­ты­рей не­мец­ко­го иде­ализ­ма» («Бы­лое и ду­мы», гл. XXV); льве­нок, ко­то­рый под­ни­ма­ет ог­нен­ную ла­пу - об­раз из сти­хот­во­ре­ния Ман­дель­ш­та­ма «Язык бу­лыж­ни­ка мне го­лу­бя по­нят­ней­…» (1923), у Гер­це­на - «льве­нок ис­по­лин­с­кой ре­во­лю­ции», взле­ле­ян­ный и от­кор­м­лен­ный «арис­ток­ра­ти­чес­ким мо­ло­ком» («Бы­лое и ду­мы», гл. XXX).

    [143]Щучья кос­точ­ка, зас­т­ряв­шая в ун­дер­ву­де -

    

    

    «1 ян­ва­ря 1924»

    [144] «По­эзия - это власть», - ска­зал он в Во­ро­не­же… - То же Ман­дель­ш­там го­во­рил тог­да С. Б. Ру­да­ко­ву: «По­эти­чес­кая мысль вещь страш­ная, и ее бо­ят­ся» и: «Под­лин­ная по­эзия пе­рес­т­ра­ива­ет жизнь, и ее бо­ят­ся» (при­во­дит­ся в пись­ме Ру­да­ко­ва же­не от 23 июня 1935 г. - См.: Гер­ш­тей­н Э. Г. Но­вое о Ман­дель­ш­та­ме. Па­риж, 1986. С. 202).

    [145] В сти­хах трид­ца­тых го­дов есть и со­вер­шен­но пря­мые, в лоб, выс­ка­зы­ва­ния, и соз­на­тель­ная за­шиф­ров­ка смыс­ла. В Во­ро­не­же к нам од­наж­ды при­шел "лю­би­тель сти­хов" по­лу­во­ен­но­го ти­па, то, что мы те­перь на­зы­ва­ем "искус­ство­вед в штат­с­ком", толь­ко пог­ру­бее, и дол­го лю­бо­пыт­с­т­во­вал, что скры­ва­ет­ся под "бе­жит вол­на вол­ной­, вол­не хре­бет ло­мая"… "Уж не про пя­ти­лет­ки ли?" О. М. рас­ха­жи­вал по ком­на­те и удив­лен­но спра­ши­вал: "Раз­ве?"… "Как быть, - спро­си­ла я по­том О. М., - ес­ли они во всем бу­дут ис­кать скры­тый смысл?" "Удив­лять­ся", - от­ве­тил О. М. До ме­ня не сра­зу до­хо­дил вто­рой план, а О. М., зная, что я мо­гу ока­зать­ся "внут­ри", сти­хов не ком­мен­ти­ро­вал: ис­к­рен­нее удив­ле­ние мог­ло ес­ли не спас­ти, то во вся­ком слу­чае об­лег­чить участь. Иди­отизм и пол­ное не­по­ни­ма­ние ве­щей у нас це­ни­лись и слу­жи­ли от­лич­ной ре­ко­мен­да­ци­ей и арес­то­ван­но­му, и слу­жа­ще­му. - при­меч. 1977 г.

    [146]…победил… Авер­бах со сво­им РАЛ­Пом. - В фев­ра­ле 1926 г. Чрез­вы­чай­ная кон­фе­рен­ция про­ле­тар­с­ких пи­са­те­лей осу­ди­ла ли­нию «ста­ро­го на­пос­тов­с­т­ва», про­во­ди­мую жур­на­лом «На пос­ту» (С. Ро­дов, Г. Ле­ле­вич, И. Вар­дин). Яд­ро «но­во­го на­пос­тов­с­т­ва» сос­та­ви­ли: от­вет­с­т­вен­ный ре­дак­тор но­во­го жур­на­ла «На ли­те­ра­тур­ном пос­ту» Л. Авер­бах, Ю. Ли­бе­дин­с­кий­, В. Ер­ми­лов, В. Кир­шон, А. Фа­де­ев и дру­гие. В мае 1928 г. во гла­ве с ге­не­раль­ным сек­ре­та­рем Л. Авер­ба­хом бы­ла об­ра­зо­ва­на Рос­сий­ская ас­со­ци­ация про­ле­тар­с­ких пи­са­те­лей (РАПП). Лик­ви­ди­ро­ва­на, в свя­зи с соз­да­ни­ем еди­ной пи­са­тель­с­кой ор­га­ни­за­ции, пос­та­нов­ле­ни­ем ЦК ВКП(б) от 23 ап­ре­ля 1932 г.

    [147]Парнок - ав­тор­с­кий двой­ник в по­вес­ти Ман­дель­ш­та­ма «Еги­пет­с­кая мар­ка» (1928).

    [148]…в трех-че­ты­рех ли­те­ра­тур­ных стать­ях… - Речь идет о стать­ях «Бу­ря и на­тиск» (журн. «Рус­ское ис­кус­ство». 1923. № 1), «Vul­ga­ta» (там же. № 2 - 3), «Ли­те­ра­тур­ная Мос­к­ва» I и II (журн. «Рос­сия». 1922. № 1 и 2) и, ве­ро­ят­но, «Ве­ер гер­цо­ги­ни» (газ. «Ве­чер­ний Ки­ев». 1929. 25 янв.). Вы­па­ды про­тив Ах­ма­то­вой со­дер­жа­лись в двух пер­вых стать­ях.

    [149]…напечатал статью в харь­ков­с­кой га­зе­те… - Статья «Пись­мо о рус­ской по­эзии» бы­ла на­пе­ча­та­на в рос­тов­с­кой га­зе­те «Со­вет­с­кий Юг» (1922. 21 янв.). Ре­цен­зия на Аль­ма­нах муз» (1916) име­ет наз­ва­ние «О сов­ре­мен­ной по­эзии», в ней Ман­дель­ш­там пе­ре­ад­ре­со­вал Ах­ма­то­вой сло­ва Пуш­ки­на об «оде­той убо­го, но ви­дом ве­ли­ча­вой же­не».

    [150]…его вы­ну­ди­ли сде­лать док­лад об ак­ме­из­ме и жда­ли «ра­зоб­ла­че­ний­»… - Это бы­ло в фев­ра­ле 1935 г. «на ши­ро­ком соб­ра­нии во­ро­неж­с­ко­го Со­юза пи­са­те­лей­». По сло­вам пред­се­да­те­ля Ст. Сто­иче­ва, тог­да «был пос­тав­лен док­лад об ак­ме­из­ме с целью вы­яв­ле­ния от­но­ше­ния Ман­дель­ш­та­ма к сво­ему прош­ло­му. В сво­ем выс­туп­ле­нии Ман­дель­ш­там по­ка­зал, что он ни­че­му не на­учил­ся, что он кем был, тем и ос­тал­ся» (из выс­туп­ле­ния Сто­иче­ва на пар­т­соб­ра­нии ССП Во­ро­неж­с­кой об­лас­ти в ап­ре­ле 1936 г.). Эти све­де­ния о Ман­дель­ш­та­ме Сто­ичев пов­то­рил 28 сен­тяб­ря 1936 г. в от­вет на зап­рос цен­т­раль­но­го Со­юза пи­са­те­лей о по­ло­же­нии дел с «ра­зоб­ла­че­ни­ем клас­со­во­го вра­га на ли­те­ра­тур­ном фрон­те» (ЦГА­ЛИ, ф. 631).

    [151]Нечто по­доб­ное он от­ве­тил и ле­нин­г­рад­с­ким пи­са­те­лям на сво­ем ве­че­ре в До­ме пе­ча­ти. - Выс­ту­пая там 2 мар­та 1933 г., Ман­дель­ш­там на воп­рос: «Вы тот са­мый Ман­дель­ш­там, ко­то­рый был ак­ме­ис­том?» - от­ве­тил, что «он тот са­мый Ман­дель­ш­там, ко­то­рый был, есть и бу­дет дру­гом сво­их дру­зей­, со­рат­ни­ком сво­их со­рат­ни­ков, сов­ре­мен­ни­ком Ах­ма­то­вой­» (не­опубл. за­пись из днев­ни­ка Ел. А. Мил­ли­ор).

    [152]…попытка от­ре­че­ния 22 го­да выз­ва­на улю­лю­кань­ем по по­во­ду ак­ме­из­ма… - В 1923 г. (25 дек.) Ман­дель­ш­там пи­сал Л. В. Гор­нун­гу: «…ощу­щенье вре­ме­ни ме­ня­ет­ся. Ак­ме­изм 23 го­да - не тот, что в 1913 го­ду. Вер­нее, ак­ме­из­ма нет сов­сем. Он хо­тел быть лишь «со­вес­тью» по­эзии. Он суд над по­эзи­ей­, а не са­ма по­эзия. Не пре­зи­рай­те сов­ре­мен­ных по­этов, на них бла­гос­ло­венье прош­ло­го» (см.: «Лит. обоз­ре­ние». 1986. № 9. С. 110).

    [153]…«один на всех пу­тях»… - Из сти­хот­во­ре­ния Ман­дель­ш­та­ма 1932 г. «О, как мы лю­бим ли­це­ме­рить…».

    [154]Когда мы бы­ли на Кав­ка­зе в 1921 го­ду, Каб­лу­ков умер… - Он умер рань­ше, в де­каб­ре 1919 г., ког­да Ман­дель­ш­там был в Кры­му. В Пуб­лич­ной биб­ли­оте­ке в Ле­нин­г­ра­де хра­нят­ся его днев­ни­ки с за­пи­ся­ми о Ман­дель­ш­та­ме. Статьи «Скря­бин и хрис­ти­ан­с­т­во» в сох­ра­нив­шей­ся не­боль­шой час­ти его ар­хи­ва нет.

    [155]В чер­но­ви­ках «Еги­пет­с­кой мар­ки» сох­ра­ни­лись нас­меш­ки над Пар­но­ком… Это яв­ный на­мек на Скря­бин­с­кий док­лад. - Име­ет­ся в ви­ду сле­ду­ющее мес­то, не во­шед­шее в окон­ча­тель­ный текст по­вес­ти: «Ви­зит­ка по­гиб­ла бес­слав­но, за не­доп­ла­чен­ные пять руб­лей­, а не в ней ли Пар­нок на­ка­ну­не па­де­ния мо­нар­хии про­чел свою речь «Те­осо­фия как ми­ро­вое зло» в особ­ня­ке Тур­ча­ни­но­ва и обе­дал по приг­ла­ше­нию тай­но­го ка­то­ли­ка Вол­кон­с­ко­го в ка­би­не­те у До­но­на с та­та­ра­ми и бра­зиль­с­ким ат­та­ше? И не в ней ли он дол­жен был вой­ти в за­мо­ро­жен­ную сфе­ру вер­хов­но­го по­ли­ти­чес­ко­го эфи­ра, что­бы про­по­ве­дать хо­ро­шень­кой де­ви­це, жу­ющей со­ло­мин­ку ан­г­лий­ско­го «th», свою те­орию о Габ­с­бур­гах? Те­перь все ру­ши­лось. Без ви­зит­ки нель­зя бы­ло су­нуть­ся ни к гер­ма­но­фи­лам, ни к те­осо­фам».

    Где и ког­да Ман­дель­ш­там чи­тал свой док­лад о Скря­би­не, не вы­яс­не­но.

    [156]«Правда по-гре­чес­ки зна­чит «мрия»… - Ци­ни­чес­кая шут­ка В. Ка­та­ева («мрия» - укр. «меч­та») при­во­дит­ся у Ман­дель­ш­та­ма в «Чет­вер­той про­зе».

    [157]…появилась клят­ва чет­вер­то­му сос­ло­вию… ее не слу­чай­но так хо­лод­но при­ня­ли те, от ко­го за­ви­се­ло рас­п­ре­де­ле­ние благ. - Сти­хот­во­ре­ние «1 ян­ва­ря 1924», где эта клят­ва бы­ла про­из­не­се­на (см. прим. к с. 107), по­яви­лось в жур­на­ле «Рус­ский сов­ре­мен­ник» (1924. № 2). Кри­тик Г. Ле­ле­вич тог­да пи­сал: «Нас­к­возь про­пи­та­на кровь Ман­дель­ш­та­ма из­вес­тью ста­ро­го ми­ра, и не ве­ришь ему, ког­да он в кон­це кон­цов на­чи­на­ет с сом­не­ни­ем рас­суж­дать о «при­ся­ге чуд­ной чет­вер­то­му сос­ловью». Ни­ка­кая при­ся­га не воз­в­ра­тит мер­т­ве­ца» (Мо­ло­дая гвар­дия. 1924. № 7/8. С. 263).

    [158]…«Здесь я стою, я не мо­гу ина­че…» - Сло­ва М. Лю­те­ра, вы­не­сен­ные Ман­дель­ш­та­мом в на­ча­ло сти­хот­во­ре­ния 1915 г.

    [159]…он не мог не чув­с­т­во­вать се­бя «усы­ха­ющим до­вес­ком преж­де вы­ну­тых хле­бов». -

    

    

    из сти­хот­во­ре­ния Ман­дель­ш­та­ма «Как рас­тет хле­бов опа­ра…», фак­си­миль­но на­пе­ча­тан­но­го в «Извес­ти­ях ВЦИК» 23 сен­тяб­ря 1922 г

    [160]Уленшпигелевское де­ло - де­ло Ман­дель­ш­та­ма с пе­ре­вод­чи­ком «Ле­ген­ды об Улен­ш­пи­ге­ле» А. Г. Гор­н­фель­дом и из­да­тель­с­т­вом «Зем­ля и Фаб­ри­ка», за­ка­зав­шим Ман­дель­ш­та­му ли­те­ра­тур­ную об­ра­бот­ку «Улен­ш­пи­ге­ля». Из-за наг­ло-кле­вет­ни­чес­ко­го фель­ето­на Д. Зас­лав­с­ко­го «О скром­ном пла­ги­ате и раз­вяз­ной хал­ту­ре» (Лит. газ. 1929. 7 мая) раз­ра­зил­ся круп­ный об­щес­т­вен­ный скан­дал. В на­ча­ле 1930 г. де­ло, с по­ли­ти­чес­ки­ми раз­би­ра­тель­с­т­ва­ми, пе­реш­ло в Цен­т­раль­ную кон­т­роль­ную ко­мис­сию ВКП (б).

    [161] Ло­ми­над­зе не по­гиб, а прос­то был уб­ран из Гру­зии. - при­меч. 1977 г.

    [162]В сти­хах ска­за­но, что их нель­зя от­нять… - «Губ ше­ве­ля­щих­ся от­нять вы не мог­ли» и «Да, я ле­жу в зем­ле, гу­ба­ми ше­ве­ля» - строч­ки из сти­хов Ман­дель­ш­та­ма, вхо­дя­щих в «Пер­вую во­ро­неж­с­кую тет­радь».

    [163]…до «на­ча­ла гроз­ных дел»… - Т. е. до ав­гус­та 1936 г.

    [164]…«национальная по фор­ме, со­ци­алис­ти­чес­кая по со­дер­жа­нию»… - Оп­ре­де­ле­ние куль­ту­ры при дик­та­ту­ре про­ле­та­ри­ата, - в та­кой фор­ме его дал Ста­лин на XVI съез­де пар­тии (июнь 1930).

    [165]…жалобы Шев­чен­ко… на не­от­вяз­ность сти­хов… - «Я хо­ро­шо знал, что жи­во­пись - моя бу­ду­щая про­фес­сия, мой на­сущ­ный хлеб, - вспо­ми­ная о го­дах уче­ния в Ака­де­мии ху­до­жеств, пи­сал Т. Г. Шев­чен­ко. - И вмес­то то­го что­бы изу­чить ее глу­бо­кие та­ин­с­т­ва, и еще под ру­ко­вод­с­т­вом та­ко­го учи­те­ля, ка­ков был бес­смер­т­ный Брюл­лов, я со­чи­нял сти­хи, за ко­то­рые мне ник­то ни гро­ша не зап­ла­тил, и ко­то­рые на­ко­нец ли­ши­ли ме­ня сво­бо­ды, и ко­то­рые, нес­мот­ря на все­мо­гу­щее бес­че­ло­веч­ное зап­ре­ще­ние, я все-та­ки вти­хо­мол­ку кро­паю. И да­же по­ду­мы­ваю иног­да о тис­не­нии этих плак­си­вых, то­щих де­тей мо­их. Пра­во, стран­ное это не­уго­мон­ное приз­ва­ние» («Днев­ник», за­пись 1 июля 1850 г.).

    [166]…рот, го­во­ря­щий «нет»… - В чер­но­вых ва­ри­ан­тах сти­хот­во­ре­ния «За гре­му­чую доб­лесть гря­ду­щих ве­ков…» это мес­то чи­та­ет­ся:

    

    

    (См.: Се­мен­ко Ир. По­эти­ка поз­д­не­го Ман­дель­ш­та­ма. Рим, 1966. С. 60).

    [167]…«черешня мос­ков­с­ких тор­цов»… - Сог­лас­но проч­те­нию И. М. Се­мен­ко, пра­виль­но: «чер­ни­ла мос­ков­с­кой гряз­цы».

    [168]В «Астрах» это бар­с­кая шу­ба, за ко­то­рую его ко­ри­ли… - Речь идет о сти­хот­во­ре­нии 1931 г., на­ча­ло ко­то­ро­го:

    

    

    «Военные ас­т­ры» - об­раз офи­цер­с­ких эпо­лет.

    [169]…в из­да­тель­с­т­ве сес­т­ры Ра­ков­с­ко­го… - В харь­ков­с­ком из­да­тель­с­т­ве «По­мощь», ко­то­рым вла­де­ла А. Ра­ков­с­кая-Пет­рес­ку. Там вы­хо­дил жур­нал «Ху­до­жес­т­вен­ная мысль», в но­ме­ре 2 ко­то­ро­го (1922, фввр.-март) со­об­ща­лось о при­об­ре­те­нии из­да­тель­с­т­вом очер­ка Ман­дель­ш­та­ма «Шу­ба». В сок­ра­щен­ном ви­де очерк был на­пе­ча­тан рос­тов­с­кой га­зе­той «Со­вет­с­кий Юг» (1922. 1 февр.). Он на­чи­на­ет­ся с рас­ска­за о по­куп­ке по­этом жар­кой «ста­ри­ков­с­кой­» шу­бы на шуб­ном тор­ге в Рос­то­ве.

    [170]…одна вель­мож­ная… да­ма… - О. Д. Ка­ме­не­ва.

    [171]Отголоски 17 го­да… - В ва­ри­ан­тах сти­хот­во­ре­ния «За гре­му­чую доб­лесть гря­ду­щих ве­ков…»:

    

    

    [172]В цен­т­ре Мос­к­вы сто­ит дом… - Дом в про­ез­де Ху­до­жес­т­вен­но­го те­ат­ра № 2, пос­т­ро­ен­ный для пи­са­те­лей в 1931 г.

    [173] Ва­лю Бе­рес­то­ва. - при­меч. 1977 г.

    [174]…приказали де­лать ре­нес­санс, а выш­ло что-то вро­де ка­фе «Ре­нес­санс»… - По сло­вам Н. Я. Ман­дель­ш­там, та­кой об­раз, от­но­ся­щий­ся к «со­ци­алис­ти­чес­ко­му стро­итель­с­т­ву», при­сут­с­т­во­вал в пер­вой­, унич­то­жен­ной гла­ве «Чет­вер­той про­зы».

    [175]…О. М. рас­ска­зы­ва­ет о юно­ше-по­эте… - В очер­ке «Армия по­этов» (1923).

    [176]Стихи о звез­дах - се­мис­ти­шие «Ше­ве­ля­щи­ми­ся ви­ног­ра­ди­на­ми Уг­ро­жа­ют нам эти ми­ры…» (из «Стих«в о не­из­вес­т­ном сол­да­те»).

    [177]Песенка о жен­щи­не - сти­хот­во­ре­ние «Тво­им уз­ким пле­чам под би­ча­ми крас­неть…», на­пи­сан­ное еще в Мос­к­ве пе­ред арес­том.

    [178]…О. М. вспом­нил «в са­нях си­дю­чи»… - Об­раз в на­ча­ле «По­ученья» Вла­ди­ми­ра Мо­но­ма­ха: «се­дя на са­нех, по-мыс­лих в ду­ши сво­ей и пох­ва­лих Бо­га, иже мя сих днев греш­на­го доп­ро­ва­ди». Оз­на­ча­ет: в кон­це жиз­ни, пе­ред смер­тью (в Древ­ней Ру­си те­ло умер­ше­го пе­ре­во­зи­ли на са­нях)

    [179]Живя в Ас­си­рии, нель­зя не ду­мать об ас­си­рий­це… - Об­раз «асси­рий­ца» воз­ник в про­зе Ман­дель­ш­та­ма «Пу­те­шес­т­вие в Ар­ме­нию» (1933): «Царь Ша­пух - так ду­ма­ет Ар­шак - взял верх на­до мной и - ху­же то­го - он взял мой воз­дух се­бе. Ас­си­ри­ец дер­жит мое сер­д­це». Из то­го же от­рыв­ка, пред­с­тав­ля­юще­го со­бой пе­ре­ло­же­ние ар­мян­с­кой ис­то­ри­чес­кой хро­ни­ки, взя­то у Н. Я. Ман­дель­ш­там вы­ра­же­ние «один до­ба­воч­ный день» (см. на с. 207).

    [180]…стоит по­ис­кать до­но­са об этом сти­хот­во­ре­нии. - По сви­де­тель­с­т­ву А. К. Глад­ко­ва (не­опуб­ли­ко­ван­ный днев­ник), в 1949 г. на Лу­бян­ке от не­го пы­та­лись до­бить­ся приз­на­ния, «что сре­ди сти­хов Ман­дель­ш­та­ма о Кав­ка­зе есть ан­ти­со­вет­с­кие».

    [181]«Свинцовая го­ро­ши­на» - из чет­ве­рос­ти­шия А. Ах­ма­то­вой (1937):

    

    

    [182]«.Почему, ког­да я ду­маю о нем, пе­ре­до мной все го­ло­вы - буг­ры го­лов?…» - Ср. в «Оде»:

    

    

    По сло­вам Н. Я. Ман­дель­ш­там, из всей «Оды» О. М. хо­тел ос­та­вить толь­ко это пос­лед­нее чет­ве­рос­ти­шие.

    [183]…«такие же лю­ди, как вы…» - Из ут­ра­чен­ных сти­хов Ман­дель­ш­та­ма об ар­мян­с­ких ссыль­ных, са­пож­ни­чав­ших в Во­ро­не­же. В па­мя­ти Н. Я. Ман­дель­ш­там сох­ра­ни­лось:

    

    

    [184]Даже жен и де­тей поч­ти пе­рес­та­ли вы­сы­лать… - По от­но­ше­нию к чле­нам се­мей «измен­ни­ков ро­ди­ны» са­мый прин­цип кол­лек­тив­ной от­вет­с­т­вен­нос­ти вво­дил­ся пос­та­нов­ле­ни­ем ЦИК от 8 июня 1934 г.: ссыл­ка «в от­да­лен­ные рай­оны Си­би­ри» на 5 лет - для «нез­нав­ших», для «знав­ших» - зак­лю­че­ние на срок от 5 до 10 лет. Этим пос­та­нов­ле­ни­ем за­од­но ре­аби­ли­ти­ро­ва­лись сло­ва: «ро­ди­на», «семья», «на­ка­за­ние», до то­го в ад­ми­нис­т­ра­тив­ном лек­си­ко­не не при­ня­тые.

    [185]маленький му­зей на ули­це Кро­пот­ки­на. - Му­зей но­во­го за­пад­но­го ис­кус­ства, вклю­чав­ший кол­лек­ции С. И. Щу­ки­на и И.А. Мо­ро­зо­ва и рас­по­ло­жен­ный в быв­шем до­ме пос­лед­не­го (№ 2). Рас­фор­ми­ро­ван в 1948 г.

    [186]…увидав на пер­вой выс­тав­ке ОС­Та се­рию ри­сун­ков «Ди­рек­тор по­го­ды»… - Се­рию ил­люс­т­ра­ций А. Тыш­ле­ра к пьесе А. Б. Ма­ри­ен­го­фа «Ди­рек­тор по­го­ды». Вмес­те с кар­ти­ной мас­лом на ту же те­му выс­тав­ля­лись на 2-й выс­тав­ке Об­щес­т­ва стан­ко­вис­тов в мае 1926 г

    [187]…сосед Аль­т­ма­на… италь­янец по на­ци­ональ­нос­ти… - Ху­дож­ник Джо­ван­ни Гран­ди (Иван Ан­то­но­вич), с 1913 по 1922 г. ра­бо­тав­ший в Рос­сии.

    [188]…эту мысль я впос­лед­с­т­вии наш­ла у Бер­дя­ева… - Н. А. Бер­дя­ев пи­сал, что на­ибо­лее неп­ри­ем­ле­мо для не­го «чув­с­т­во Бо­га как си­лы, как все­мо­гу­щес­т­ва и влас­ти». При­ми­ря­ет «со стра­да­ни­ями тво­ре­ния» толь­ко Бог-Сын. Чис­тый мо­но­те­изм для Бер­дя­ева есть «пос­лед­няя фор­ма идо­ло­пок­лон­с­т­ва» (Са­мо­поз­на­ние. Па­риж, 1949. С. 190).

    [189]. «Де­ти, вы об­ни­ща­ли, до ру­би­ща дош­ли» - из ста­роф­ран­цуз­с­ко­го эпо­са «Сы­новья Ай­мо­на». Пе­ре­вод Ман­дель­ш­та­ма вы­пол­нен в 1922 г.

    [190]…«прямизна на­шей ре­чи» - из сти­хов Ма­дель­ш­та­ма на смерть А. Бе­ло­го:

    

    

    [191]Стихи Брю­со­ва про ис­то­ри­чес­кие эпо­хи - «Фо­на­ри­ки» (сб. «Ве­нок»).

    [192]. Ве­ро­ят­но, это по­нял бы Китс… - Да­лее под­ра­зу­ме­ва­ют­ся «Стро­ки о та­вер­не "Мор­с­кая де­ва"» Дж. Кит­са.

    [193]…по по­во­ду вы­хо­да «Крат­ко­го кур­са». - Хро­но­ло­ги­чес­кое сме­ще­ние: ко вре­ме­ни вы­хо­да ста­лин­с­ко­го «Крат­ко­го кур­са ис­то­рии ВКП(б)» (сен­тябрь 1938) Ман­дель­ш­там был уже в зак­лю­че­нии.

    [194]…начинавшее вы­хо­дить соб­ра­ние со­чи­не­ний Ста­ли­на. - Ви­ди­мо, име­ют­ся в ви­ду «Воп­ро­сы ле­ни­низ­ма» - сбор­ник ста­тей и выс­туп­ле­ний Ста­ли­на, вы­хо­див­ший но­вы­ми и пов­тор­ны­ми из­да­ни­ями на­чи­ная еще с 1925 г.

    [195]Ларусс - уни­вер­саль­ный сло­варь фран­цуз­с­ко­го язы­ка, сос­тав­лен­ный П. Ла­рус­сом.

    [196]«Cor ar­dens» - кни­га сти­хов В. И. Ива­но­ва (Ч. 1 и 2. Спб., 1911 - 1912).

    [197]О. М…искал у по­этов удач… - Да­лее упо­ми­на­ют­ся сле­ду­ющие сти­хот­во­ре­ния: «Бог Отец» А. М. Доб­ро­лю­бо­ва («По­до Мною ор­лы, ор­лы го­во­ря­щие…», сб. «Na­tu­ra na­tu­rans…», 1895); «Есть стран­ная пес­ня ара­ба, чье имя - нич­то…» К. Баль­мон­та (сб. «Толь­ко лю­бовь», 1903); сти­хот­во­ре­ние В. А. Ко­ма­ров­с­ко­го в его сб. «Пер­вая прис­тань», 1913; «Вкруг ко­ло­коль­ни обом­ше­лой­…» В. А. Бо­ро­да­ев­с­ко­го (сб. «Сти­хот­во­ре­ния», 1909); «Chi­me­ri­san­do» А. Ло­зи­ны-Ло­зин­с­ко­го («Я в шах­ма­ты иг­рал с од­ним ев­ре­ем, стран­но…», сб. «Трот­ту­ар», 1916); «1920» Б. Ла­пи­на (сб. Б. Ла­пи­на и Е. Габ­ри­ло­ви­ча «Мол­ни­янин», 1922) и его же «Лес жи­вет» (сб. «1922-я кни­га сти­хов», 1923).

    [198]…ломоносовской «да­ле­ко­ва­тос­ти»… - Вы­ра­же­ни­ем «соп­ря­же­ние да­ле­ко­ва­тых идей­» Ло­мо­но­сов под­чер­ки­ва­ет в «Ри­то­ри­ке» кон­с­т­рук­тив­ный ха­рак­тер сло­вес­но­го об­ра­за с ус­та­нов­кой на сло­во, раз­вер­ты­ва­емое во вре­ме­ни и прос­т­ран­с­т­ве. Это вы­ра­же­ние бы­ло очень це­ни­мо Ман­дель­ш­та­мом.

    [199]…«ты дол­жен быть жар­ким, как пла­мя…» - У Брю­со­ва: «Ты дол­жен быть гор­дым, как зна­мя…» - в на­ча­ле его прог­рам­мно­го сти­хот­во­ре­ния «По­эту» (сб. «Все на­пе­вы», 1909).

    [200]К это­му вре­ме­ни от­но­сит­ся фо­тог­ра­фия… - На­пе­ча­тан­ная в «Бир­же­вых ве­до­мос­тях» 13 де­каб­ря 1913 г. На сним­ке изоб­ра­же­ны учас­т­ни­ки дис­пу­та, сос­то­яв­ше­го­ся 10 де­каб­ря пос­ле лек­ции Н. И. Куль­би­на о фу­ту­риз­ме, - Ман­дель­ш­там, Н. Бур­люк, В. Пяст, Г. Ива­нов и дру­гие. Ма­яков­с­кий и Чу­ков­с­кий в дис­пу­те не учас­т­во­ва­ли, и на фо­тог­ра­фии их нет. За уни­чи­жи­тель­ную под­пись к сним­ку груп­па по­этов приз­ва­ла ре­дак­цию на суд.

    [201]У Мея он от­ме­тил «Пом­пе­ян­ку»… - Сти­хот­во­ре­ние «Пля­сунья» («Окры­лен­ная пляс­кой без роз­ды­ху…»). Да­лее упо­ми­на­ют­ся «Ты не го­нись за риф­мой сво­ен­рав­ной­…» и «Пос­ле каз­ни в Же­не­ве» К. Слу­чев­с­ко­го. Кни­жеч­ка An. Гри­горь­ева - «Сти­хот­во­ре­ния Апол­ло­на Гри­горь­ева». Спб., 1846 (един­с­т­вен­ное при­жиз­нен­ное из­да­ние в 50 эк­зем­п­ля­рах).

    [202]Прозаический пе­ре­вод «Чис­ти­ли­ща» - пе­ре­вод ям­би­чес­кой про­зой М. А. Гор­бо­ва (М., 1898).

    [203]…он как-то про­бо­вал пе­ре­во­дить Мал­лар­ме… - В пе­ре­во­де Ман­дель­ш­та­ма (1910) сох­ра­ни­лось на­ча­ло сти­хот­во­ре­ния Ст. Мал­лар­ме «Плоть опе­ча­ле­на…»

    [204]…в ка­ком-то ар­хи­ве… - Пе­ре­во­ды Ман­дель­ш­та­ма из ста­роф­ран­цуз­с­ко­го эпо­са, под­го­тов­лен­ные к из­да­нию от­дель­ной кни­гой­, наш­лись в ар­хи­ве ИМ­ЛИ. Из них «Жизнь св. Алек­сея» дол­ж­на бы­ла, по сло­вам Н. Я. Ман­дель­ш­там, по­явить­ся в не­вы­шед­шем 6-м но­ме­ре жур­на­ла «Рос­сия» за 1925 г. (однов­ре­мен­но с окон­ча­ни­ем «Бе­лой гвар­дии» М. Бул­га­ко­ва)

    [205]…тех двус­ти­ший­, где пред­с­ка­за­на тяж­кая судь­ба жен­щи­не. - Го­во­рит­ся о сти­хот­во­ре­нии «Тво­им уз­ким пле­чам под би­ча­ми крас­неть…» (1934).

    [206]…несчастную княж­ну, вы­шед­шую за­муж за бра­та цар­с­кой не­вес­ты. - Ман­дель­ш­там чи­тал «За­пис­ки» кн. На­тальи Бо­ри­сов­ны, до­че­ри фель­д­мар­ша­ла' Ше­ре­ме­те­ва, вы­шед­шей за­муж за И. А. Дол­го­ру­ко­ва, бра­та не­вес­ты Пет­ра II. Пос­ле смер­ти пос­лед­не­го вся семья под­вер­г­лась тяг­чай­шим го­не­ни­ям.

    [207]«Ссылка и ка­тор­га» - жур­нал «Ка­тор­га и ссыл­ка», из­да­вав­ший­ся Об­щес­т­вом быв­ших по­лит­ка­тор­жан и ссыль­но­по­се­лен­цев. Об­щес­т­во бы­ло зак­ры­то («по соб­с­т­вен­но­му же­ла­нию») в 1935 г., его из­да­тель­с­т­во и жур­нал лик­ви­ди­ро­ва­ны.

    [208]Тенишевское учи­ли­ще - сред­няя шко­ла в Пе­тер­бур­ге, уч­реж­ден­ная в 1900 г. кн. В. Н. Те­ни­ше­вым в рам­ках су­щес­т­во­вав­ших в ве­де­нии ми­нис­тер­с­т­ва фи­нан­сов ком­мер­чес­ких учи­лищ. Ман­дель­ш­там был вос­пи­тан­ни­ком учи­ли­ща со дня ос­но­ва­ния до ве­сен­не­го вы­пус­ка 1907 г.

    [209]…его кни­гу, ко­то­рую ник­то не хо­тел пе­ча­тать… - «За­пис­ки сов­ре­мен­ни­ка». Ру­ко­пись кни­ги И. Леж­нев пред­с­та­вил По­лит­бю­ро в ка­чес­т­ве «рас­ши­рен­но­го за­яв­ле­ния» о при­еме в пар­тию (см.: КЛЭ. Т. 4. Ст. 94). Кни­га выш­ла в 1934 г. - хо­да­тай­ст­во бы­ло удов­лет­во­ре­но.

    [210]…роденовская книж­ка о фран­цуз­с­кой го­ти­ке. - Кни­га ве­ли­ко­го скуль­п­то­ра о фран­цуз­с­ких со­бо­рах ('Les cat­hed­ra-les de Fran­ce. Pa­ris, 1914, 1921).

    [211]…какой-то пре­лес­т­ный ро­за­рий­… - Ве­ро­ят­но, свя­зан­ный с куль­том Де­вы Ма­рии тип сред­не­ве­ко­во­го ка­то­ли­чес­ко­го мо­лит­вен­ни­ка. «Пляс­ка смер­ти» - по­пу­ляр­ная в поз­д­нем сред­не­ве­ковье кни­га гра­вюр на эту те­му со сти­хот­вор­ны­ми под­пи­ся­ми.

    [212]«Четвертая гла­ва» - в «Крат­ком кур­се ис­то­рии ВКП(б)» раз­дел «О ди­алек­ти­чес­ком и ис­то­ри­чес­ком ма­те­ри­ализ­ме», на­пи­сан­ный Ста­ли­ным.

    [213]…буддизму, по­ня­то­му по Вла­ди­ми­ру Со­ловь­еву… - О «буд­диз­ме» в ре­ли­гии, тор­жес­т­ву­ющем в «но­вей­шей те­осо­фии», о его про­ник­но­ве­нии в дру­гие ду­хов­ные сфе­ры как «по­эзии не­бы­тия», враж­деб­ной «всей на­шей (хрис­ти­ан­с­кой­) ис­то­рии», Ман­дель­ш­там пи­сал в статье «Де­вят­над­ца­тый век» (1922). Не­за­ви­си­мо от ве­ро­ис­по­ве­да­ния, буд­дизм, по Ман­дель­ш­та­му, сос­тав­ля­ет «внут­рен­ний ук­лон» ев­ро­пей­ской мыс­ли XIX ве­ка, тя­го­те­ющей к от­ка­зу от де­ятель­но­го поз­на­ния, - «пан­ме­то­до­ло­гизм» (вы­ра­же­ние Евг. Тру­бец­ко­го) это­го ве­ка зна­ме­ну­ет со­бой рав­но­ду­шие к са­мо­му пред­ме­ту поз­на­ния. В сис­те­ме нрав­с­т­вен­ной фи­ло­со­фии Вл. Со­ловь­ева буд­дизм ис­то­ри­чес­ки пред­с­та­ет как «ре­ли­ги­оз­но-нрав­с­т­вен­ный ни­ги­лизм», раз­ре­ша­ющий су­щес­т­ву­ющую меж­ду при­ро­дой и ду­хом двой­ст­вен­ность в об­щем без­раз­ли­чии, что то же: «прин­ци­пи­аль­но уп­раз­д­ня­ющий вся­кий пред­мет и вся­кий мо­тив для бла­го­го­ве­ния, для жа­лос­ти и для ду­хов­ной борь­бы» («Оправ­да­ние доб­ра», сло­ва из Ог­лав­ле­ния).

    [214]«Поход вар­вар­с­ких те­лег» - об­раз в сти­хот­во­ре­нии Ман­дель­ш­та­ма 1914 г. («О вре­ме­нах прос­тых и гру­бых…»), слу­жа­щий вы­ра­же­ни­ем до­ис­то­ри­чес­ко­го «скиф­с­т­ва».

    [215]Драматические сце­ны Ах­ма­то­вой - пьеса в про­зе «Эну­ма элиш», пи­сав­ша­яся в эва­ку­ации в Таш­кен­те и унич­то­жен­ная ав­то­ром в 1944 г.

    [216]«Партия - это пе­ре­вер­ну­тая цер­ковь…» - По дру­гим вос­по­ми­на­ни­ям Н. Я. Ман­дель­ш­там (Вто­рая кни­га. Па­риж, 1972. С. 114), эту мысль Ман­дель­ш­там про­во­дил в раз­го­во­ре с круп­ны­ми пар­тий­ца­ми, сос­лу­жив­ца­ми по Со­юзу го­ро­дов, в день вос­ста­ния 3 июля 1917 г.: «Он го­во­рил им о кон­це куль­ту­ры и о том, как ор­га­ни­зо­ва­на пар­тия, ус­т­ро­ив­шая де­мон­с­т­ра­цию («пе­ре­вер­ну­тая цер­ковь» или неч­то близ­кое к это­му). Он за­ме­тил, что «сос­лу­жив­цы» слу­ша­ют его неп­ри­яз­нен­но, и лишь по­том уз­нал, что оба они - це­кис­ты…»

    [217]…я проч­ла Луп­по­лу эпиг­рам­му О. М. на не­го. -

    

    

    Эпиграмма бы­ла выз­ва­на га­зет­ной фо­тог­ра­фи­ей­, изоб­ра­жа­ющей И. Луп­по­ла и Ж.-Р. Бло­ка по при­ез­де пос­лед­не­го на I Все­со­юз­ный съезд пи­са­те­лей.

    [218]…стихи Клыч­ко­ва под фа­ми­ли­ей Ман­дель­ш­та­ма. - Так бы­ло на­пе­ча­та­но сти­хот­во­ре­ние С. Клыч­ко­ва «Пы­ла­ет за ок­ном звез­да…» в но­ме­ре 4 жур­на­ла «Крас­ная ни­ва» за 1923 г.

    [219]…когда ре­ша­лась участь Клыч­ко­ва и Ва­силь­ева… проч­ли, что смер­т­ная казнь от­ме­ня­ет­ся, но сро­ки зак­лю­че­ния уве­ли­чи­ва­ют­ся до двад­ца­ти лет. - Речь идет о за­ко­не, при­ня­том ЦИК СССР 2 ок­тяб­ря 1937 г. (на­пе­ча­тан в «Прав­де» 3 ок­тяб­ря). Ра­нее, сог­лас­но «Основ­ным на­ча­лам уго­лов­но­го за­ко­но­да­тель­с­т­ва СССР» (ст. 18), сро­ки зак­лю­че­ния пре­дус­мат­ри­ва­лись не свы­ше 10 лет, те­перь они по де­лам о шпи­она­же и вре­ди­тель­с­т­ве уве­ли­чи­ва­лись до 25 лет, - в це­лях, как бы­ло ска­за­но в но­вом за­ко­не «пре­дос­тав­ле­ния су­ду воз­мож­нос­ти из­би­рать по этим прес­туп­ле­ни­ям не толь­ко выс­шую ме­ру на­ка­за­ния (рас­стрел), но и ли­ше­ние сво­бо­ды на бо­лее дли­тель­ные сро­ки».

    С. А. Клыч­ков был при­го­во­рен к рас­стре­лу 8 ок­тяб­ря 1937 г. (см.: Но­вый мир. 1988. № 11. С. 266). Да­та каз­ни П. Н. Ва­силь­ева - 16 июля 1937 г.

    [220]«О сколь­ко раз ей ми­лее ук­лю­чин скрип…» - Из сти­хот­во­ре­ния Ман­дель­ш­та­ма 1922 г. на те­му «по­хи­ще­ния Ев­ро­пы» («С ро­зо­вой пе­ной ус­та­лос­ти у мяг­ких губ…»):…Ло­ном ши­ро­кая па­лу­ба, гурт овец И за вы­со­кой кор­мою мель­ка­ние рыб! С нею без­ве­сель­ный даль­ше плы­вет гре­бец. Об­ра­ще­но к Н. Я. Ман­дель­ш­там.

    [221]…пушкинские сло­ва - «…меж де­тей нич­тож­ных ми­ра…» - Го­во­ря, что сло­ва Пуш­ки­на бы­ли по­ня­ты Ве­ре­са­евым со­вер­шен­но неп­ра­виль­но (в ду­хе пуш­кин­с­кой «чер­ни» - от­сю­да през­ри­тель­ное оп­ре­де­ле­ние), Н. Я. Ман­дель­ш­там име­ет в ви­ду те­орию двой­но­го - в жиз­ни и в сти­хах - от­но­ше­ния по­эта к дей­ст­ви­тель­нос­ти (об этом у Ве­ре­са­ева в его кн.: В двух пла­нах. М., 1929). Ци­ти­ру­емое ни­же: «Я с му­жи­ка­ми бо­ро­да­ты­ми иду, про­хо­жий че­ло­век» - из сти­хот­во­ре­ния Ман­дель­ш­та­ма 1913 г. «В спо­кой­ных при­го­ро­дах снег…»

    [222]…не поз­во­лял се­бе ни­ка­ких вы­па­дов про­тив «ме­щан­с­т­ва». - Ха­рак­тер­ны сло­ва Ман­дель­ш­та­ма, ска­зан­ные, по вос­по­ми­на­ни­ям Е. К. Ос­мер­ки­ной­, у них в гос­тях в 1937 г. Ман­дель­ш­там го­во­рил, что пер­со­на­жи Зо­щен­ко сей­час уже не смеш­ны. «Они или му­че­ни­ки или все ге­рои».

    [223]…назвал Гер­це­на… ба­ри­ном. - В «Чет­вер­той про­зе».

    [224]…все цен­ное в сво­ей жиз­ни он на­зы­вал ве­сель­ем… - Да­лее ци­ти­ру­ет­ся док­лад Ман­дель­ш­та­ма о Скря­би­не и сти­хот­во­ре­ние «И по­ны­не на Афо­не…» (1915).

    [225]«Петрополис» - пет­рог­рад­с­кое из­да­тель­с­т­во Я. Н. Бло­ха, с 1922 г. пе­ча­тав­шее свои кни­ги в Бер­ли­не. На «Tris­tia» Ман­дель­ш­та­ма был зак­лю­чен до­го­вор 5 но­яб­ря 1920 г., од­на­ко выш­ли они толь­ко в сен­тяб­ре 1922 г. Уже на­ча­тая пе­ча­та­ни­ем кни­га зап­ре­ща­лась Н. Л. Ме­ще­ря­ко­вым, гла­вой По­ли­тот­де­ла Го­сиз­да­та (за­пись в днев­ни­ке П. Н. Зай­це­ва 1 янв. 1922 г. - ЦГА­ЛИ, ф. 1610).

    [226]Пришлось ис­кать вер­но­го че­ло­ве­ка… - Та­ким, по сло­вам Н. Я. Ман­дель­ш­там, бы­ла Л. На­за­рев­с­кая, дочь М. Горь­ко­го.

    [227]…они по­гиб­ли у его дру­га Ле­ни Лан­д­с­бер­га. - Сти­хи по­том наш­лись. В при­над­ле­жав­ший ему эк­зем­п­ляр «Сти­хот­во­ре­ний­» Ман­дель­ш­та­ма Л. Лан­д­с­берг впи­сал сти­хот­во­ре­ние «Где ночь бро­са­ет яко­ря…» (1917?) про «глу­хих вскор­м­лен­ни­ков мра­ка», от­пав­ших от «дре­ва жиз­ни». Дру­гое сти­хот­во­ре­ние - «Все чуж­до нам в сто­ли­це не­пот­реб­ной­…» (1918) - сох­ра­ни­лось у А. Г. Габ­ри­чев­с­ко­го.

    [228]В на­ча­ле ре­во­лю­ции у не­го рас­стре­ля­ли от­ца… - Ге­не­рал Б. Ру­да­ков слу­жил в ми­ро­вую вой­ну на Юго-За­пад­ном фрон­те, в граж­дан­с­кую - ви­ди­мо, у Кол­ча­ка, в 1920-м по при­зы­ву Бру­си­ло­ва пе­ре­шел в Крас­ную Ар­мию и за от­каз осу­дить свое прош­лое был че­рез год рас­стре­лян вмес­те с од­ним из сво­их сы­но­вей (двое по­гиб­ли на фрон­те). Это и дру­гие уточ­не­ния, ка­са­ющи­еся семьи Ру­да­ко­вых, а так­же об­с­то­ятельств про­па­жи у вдо­вы С. Б. Ру­да­ко­ва ар­хи­вов Ман­дель­ш­та­ма и Н. Гу­ми­ле­ва, со­дер­жат­ся в кни­ге Э. Г. Гер­ш­тей­н «Но­вое о Ман­дель­ш­та­ме» (Па­риж, 1986). Там же при­ве­де­ны в боль­ших вы­дер­ж­ках пись­ма С. Б. Ру­да­ко­ва же­не из Во­ро­не­жа, где он был в ссыл­ке с ап­ре­ля 1935 по июнь 1936 г.

    [229]…мы пре­дуп­реж­да­ли Ру­да­ко­ва, что ему мо­жет пов­ре­дить зна­ком­с­т­во с на­ми… - Су­дя по пись­мам Ру­да­ко­ва, ор­га­ны НКВД бы­ли в кур­се его ли­те­ра­тур­ной ра­бо­ты. «С. Б. Ру­да­ков рас­ска­зы­вал мне, что его убеж­да­ли там, что, за­ни­ма­ясь Ман­дель­ш­та­мом, он сде­лал неп­ра­виль­ный вы­бор» (Гер­ш­тей­н Э. Г. Но­вое о Ман­дель­ш­та­ме. С. 266).

    [230]Женщина, про ко­то­рую я рас­ска­зы­ваю… - Речь идет о же­не Н. Бу­ха­ри­на А. М. Ла­ри­ной­, сох­ра­нив­шей в па­мя­ти его пись­мо-за­ве­ща­ние «Бу­ду­ще­му по­ко­ле­нию ру­ко­во­ди­те­лей пар­тии».

    [231]Фонотеку Сер­гея Иг­нать­еви­ча Бер­н­ш­тей­на унич­то­жи­ли… - Фо­но­те­ка соз­да­ва­лась с 1920 г. в рам­ках ос­но­ван­но­го тог­да в Пет­рог­ра­де Ин­с­ти­ту­та жи­во­го сло­ва. В 1925 г. был вто­рич­но за­пи­сан го­лос Ман­дель­ш­та­ма. О соз­да­нии при Ин­с­ти­ту­те ис­то­рии ис­кус­ств ар­хи­ва «жи­вых го­ло­сов» (ок. 200 за­пи­сей­) со­об­ща­ли га­зе­ты в 1927 г. Из уце­лев­шей час­ти кол­лек­ции в нас­то­ящее вре­мя из­вес­т­ны, по вос­п­ро­из­ве­де­ни­ям, за­пи­си че­ты­рех сти­хот­во­ре­ний Ман­дель­ш­та­ма.

    [232]…стишок всег­да был пред­ме­том спе­ку­ля­ции у нас для вся­ких Ни­ку­ли­ных… - Сти­хот­во­ре­ние «Я пью за во­ен­ные ас­т­ры…» не пе­ча­та­лось, но ци­та­та­ми из не­го поль­зо­ва­лись кри­ти­ки для по­ли­ти­чес­кой дис­к­ре­ди­та­ции Ман­дель­ш­та­ма. Л. Ни­ку­лин на при­ме­ре то­го, за что пьет по­эт:

    

    

    противопоставлял от­но­ше­ние к Па­ри­жу Ман­дель­ш­та­ма и Ма­яков­с­ко­го (в кн.: Мо­ло­дость ге­роя. М., 1933. С. 233).

    [233]…в но­вом пи­са­тель­с­ком до­ме… - В до­ме № 17 по Лав­ру­шин­с­ко­му пер., це­лом жи­лом ком­п­лек­се для пи­са­те­лей­, час­тью выс­т­ро­ен­ном уже в 1937 г.

    [234]Новая Мос­к­ва… бра­ла пер­вые ре­кор­ды… - В мае 1937 г. бы­ла вы­сад­ка па­па­нин­цев в рай­оне Се­вер­но­го по­лю­са, в июне ре­кор­д­ный пе­ре­лет че­рез Се­вер­ный по­люс в Ван­ку­вер со­вер­шил эки­паж В. Чка­ло­ва.

    [235]Разрешил спор Луп­пол… - «Сей­час т. Луп­пол объ­явил мне, что ни­ка­кой ра­бо­ты в Гос­ли­тиз­да­те для ме­ня в те­че­ние го­да нет и не пред­ви­дит­ся», - пи­сал Ман­дель­ш­там В. Став­с­ко­му на­ка­ну­не ро­ко­во­го отъ­ез­да в Са­ма­ти­ху в мар­те 1938 г. (ЦГА­ЛИ, ф. 631).

    [236]Нарбута уже не бы­ло… Мно­гих уже не бы­ло. - В. И. Нар­бу­та арес­то­ва­ли в ок­тяб­ре 1936 г., А. О. Мор­гу­ли­са в кон­це то­го же го­да, С. А. Клыч­ко­ва - уже по воз­в­ра­ще­нии Ман­дель­ш­та­мов из Во­ро­не­жа - 31 июля 1937.

    [237]…«горе, го­ре, страх, пет­ля и яма»… - Из по­эмы Н. Гу­ми­ле­ва «Звез­д­ный ужас» (1921).

    [238]Об этом знал уже Лев Тол­с­той­… - Пьер Бе­зу­хов в эпи­ло­ге «Вой­ны и ми­ра» го­во­рит, имея в ви­ду го­су­дар­с­т­вен­ный пе­ре­во­рот, что «все слиш­ком на­тя­ну­то и неп­ре­мен­но лоп­нет». Тол­с­той за­ме­ча­ет, что, «с тех пор как су­щес­т­ву­ет пра­ви­тель­с­т­во», так всег­да го­во­рят лю­ди, «вгля­дев­шись в дей­ст­вия ка­ко­го бы то ни бы­ло пра­ви­тель­с­т­ва».

    [239]…щелку, ку­да ему раз­ре­ши­ли заг­ля­нуть… - Пер­вую круп­ную под­бор­ку из не­из­дан­ных сти­хов Ман­дель­ш­та­ма на­пе­ча­тал в 1964 г. жур­нал «Мос­к­ва» (№ 8).

    [240]«Самородок» - рас­сказ Г. Ше­лес­та о по­ве­де­нии ком­му­нис­та в ла­ге­ре, на­пе­ча­тан­ный в «Извес­ти­ях» 5 но­яб­ря 1962 г. од­нов­ре­мен­но с по­яв­ле­ни­ем «Одно­го дня Ива­на Де­ни­со­ви­ча» А. Сол­же­ни­цы­на в «Но­вом ми­ре» (1962. № 11).

    [241]…там на лес­т­ни­це с ним слу­чил­ся при­па­док сте­но­кар­дии. - По ме­ди­цин­с­кой справ­ке, уце­лев­шей в ар­хи­ве Ман­дель­ш­та­ма, из­вес­тен день слу­чив­ше­го­ся - 25 мая 1937 г.

    [242]Вызвали ско­рую по­мощь… - Су­дя по дру­гой ме­ди­цин­с­кой справ­ке, эпи­зод с «мон­те­ром» и уво­дом в ми­ли­цию слу­чил­ся 19 июня. В са­мом кон­це ме­ся­ца Ман­дель­ш­та­мы уеха­ли в Са­ве­ло­во.

    [243]Я со­об­щи­ла это сло­во Ан­не Ан­д­ре­ев­не, и оно по­па­ло в по­эму. - В од­ну из строф час­ти вто­рой «По­эмы без ге­роя»:

    

    

    [244]…«юродивая сло­бо­да» из сти­хов О. М… - Из сти­хот­во­ре­ния «Не ве­ря вос­к­ре­сенья чу­ду…», на­пи­сан­но­го в 1916 г., ког­да Ман­дель­ш­там про­вел день в Алек­сан­д­ро­ве у сес­тер Цве­та­евых.

    [245]бывший рап­мо­вец… - От РАПМ (Рос­сий­ская ас­со­ци­ация про­ле­тар­с­ких му­зы­кан­тов), об­ра­зо­ван­ной в 1923 г. с целью соз­да­ния мас­со­во­го ре­во­лю­ци­он­но-му­зы­каль­но­го ре­пер­ту­ара. Рас­пу­ще­на на ос­но­ва­нии пос­та­нов­ле­ния ЦК «О пе­рес­т­рой­ке ли­те­ра­тур­но-ху­до­жес­т­вен­ных ор­га­ни­за­ций­» 23 ап­ре­ля 1932 г.

    [246]…прочтя статью Кос­си­ора и уз­нав, что, нес­мот­ря на все свои статьи, он то­же арес­то­ван. - Пер­вый сек­ре­тарь ЦК КП(б)У С. В. Ко­си­ор пос­ле про­шед­ших на Ук­ра­ине реп­рес­сий клей­мил в сво­их ре­чах (де­кабрь 1937 г.) по­гиб­ших «люб­че­нок» (А. П. Люб­чен­ко - пред­се­да­тель ук­ра­ин­с­ко­го Сов­нар­ко­ма), «яки­ров» и дру­гих, хо­тев­ших «уста­но­вить фа­шис­т­с­кую власть», од­на­ко за по­те­рю бди­тель­нос­ти был от­с­т­ра­нен от ра­бо­ты в рес­пуб­ли­ке. Наз­на­чен­ный в ян­ва­ре 1938 г. за­мес­ти­те­лем пред­се­да­те­ля Сов­нар­ко­ма СССР, он был арес­то­ван в мае то­го же го­да.

    [247] На­ро­ду бы­ло мно­го. Те­перь я ду­маю, что су­нул день­ги не Сур­ков. - при­меч. 1977 г.

    [248]В Ки­еве во вре­мя бом­бар­ди­ров­ки… - В кон­це ав­гус­та 1919 г., ког­да из Ки­ева ухо­ди­ли вой­ска Крас­ной Ар­мии. Впе­чат­ле­ния этих дней от­ра­зи­лись в «Сти­хах о не­из­вес­т­ном сол­да­те» Ман­дель­ш­та­ма («в Ки­еве в ав­гус­те 19 го­да он дол­го сто­ял ночью у ок­на, сле­дя, как про­чер­чи­ва­ют не­бо сна­ря­ды», - пи­са­ла Н. Я. Ман­дель­ш­там) и в сти­хот­во­ре­нии о ки­ев­с­кой «жин­ке», у ко­то­рой рас­стре­ля­ли му­жа (№ 47).

    [249]…пожалели, что у этих сти­хов уже есть ад­ре­сат. - Сти­хот­во­ре­ние «Клей­кой клят­вой пах­нут поч­ки…» (1937) об­ра­ще­но к Н. Е. Штем­пель.

    [250]Ему приш­лось ждать судь­бы до зи­мы. - В. Сте­ни­ча арес­то­ва­ли в ночь с 14 на 15 но­яб­ря 1937 г.

    [251] Ка­ве­рин. Он про­чел "Вос­по­ми­на­ния" и ска­зал: "Нап­рас­но вы об этом вспом­ни­ли". - при­меч. 1977 г.

    [252] Ор­лов - при­меч. 1977 г

    [253]…своего бра­та Ни­ко­лая, свя­щен­ни­ка, по­том ави­акон­с­т­рук­то­ра, а в 37 го­ду - ла­гер­ни­ка… - Н. А. Бру­ни, лет­чик в пер­вую ми­ро­вую вой­ну, наг­раж­ден­ный тре­мя Ге­ор­ги­ями, учас­т­ник граж­дан­с­кой вой­ны на сто­ро­не крас­ных, пос­ле окон­ча­ния ее при­нял сан свя­щен­ни­ка, слу­жил в Ко­зель­с­ке, по­том в Кли­ну До арес­та в 1934 г. де­лал тех­ни­чес­кие пе­ре­во­ды в ЦА­ГИ. Из­вес­т­ны сти­хи Бру­ни, на­пи­сан­ные в Ух­тин­с­ком ла­ге­ре («…Схо­ро­ни да­же мысль о сво­бо­де, Да­же мысль о ней схо­ро­ни!» - март 1936). В 1938 г. рас­стре­лян. Его же­ну зва­ли Ан­ной Алек­сан­д­ров­ной (На­дя - оши­боч­но).

    [254]Тот Ежов, с ко­то­рым мы бы­ли в трид­ца­том го­ду в Су­ху­ме на пра­ви­тель­с­т­вен­ной да­че… - Те­перь до­ку­мен­таль­но ус­та­нов­ле­но, что это был бу­ду­щий гла­ва НКВД. В то вре­мя (апрель 1930 г.) за­мес­ти­тель нар­ко­ма зем­ле­де­лия, он в том же го­ду ока­зал­ся на­вер­ху пар­тий­но­го ап­па­ра­та, став в ЦК за­ве­ду­ющим Ор­г­рас­п­ре­дот­де­лом.

    [255]Сталин ему, си­я­юще­му, про­тя­ги­ва­ет… ру­ку… - Поз­д­рав­ляя с ор­де­ном Ле­ни­на - наг­ра­дой «за вы­да­ющи­еся ус­пе­хи в де­ле ру­ко­вод­с­т­ва НКВД по вы­пол­не­нию пра­ви­тель­с­т­вен­ных за­да­ний­». Вру­че­ние ор­де­на Ежо­ву сос­то­ялось на спе­ци­аль­ном за­се­да­нии Пре­зи­ди­ума ЦИК СССР 27 июля 1937 г. Тог­да же «за ус­пеш­ную ра­бо­ту по ук­реп­ле­нию ре­во­лю­ци­он­ной за­кон­нос­ти» ор­де­ном Ле­ни­на был наг­раж­ден А. Вы­шин­с­кий.

    [256]…с му­зы­кан­том, со­би­ра­ющим аб­хаз­с­кий фоль­к­лор. - М. Ко­ва­чем. О нем, об упо­ми­на­емом ни­же «гру­зи­не, спе­ци­алис­те по ра­дио» Ан. Ка­ка­вад­зе и дру­гих оби­та­те­лях су­хум­с­кой пра­ви­тель­с­т­вен­ной да­чи («Дом от­ды­ха им. Ор­д­жо­ни­кид­зе») есть в под­го­то­ви­тель­ных за­пи­сях Ман­дель­ш­та­ма к «Пу­те­шес­т­вию в Ар­ме­нию» (см.: Вопр. лит. 1968. № 4. С. 185-188).

    [257]…не труд­но до­га­дать­ся, что с ним про­изош­ло… - Из 1966 де­ле­га­тов «съез­да по­бе­ди­те­лей­» (XVII съезд пар­тии, ян­варь- фев­раль 1934 г.) 1108 бы­ли унич­то­же­ны в бли­жай­шие нес­коль­ко лет.

    [258]… в 37 го­ду Ла­ко­бы уже не бы­ло в жи­вых. - Н. А. Ла­ко­ба по­гиб 28 де­каб­ря 1936 г., от­рав­лен­ный Бе­ри­ей. Был по­хо­ро­нен с по­чес­тя­ми на глав­ной пло­ща­ди Су­ху­ми. Ле­том 1937 г. приш­ло рас­по­ря­же­ние: «гроб вра­га на­ро­да Ла­ко­бы выб­ро­сить из мо­ги­лы, па­мят­ник унич­то­жить» (см.: Звез­да. 1988. № 8. С. 156).

    [259]В день смер­ти Ма­яков­с­ко­го… - 14 ап­ре­ля 1930 г. «Общес­т­во, соб­рав­ше­еся в Су­ху­ме,- за­пи­са­но у Ман­дель­ш­та­ма,- при­ня­ло весть о ги­бе­ли пер­воз­дан­но­го по­эта с пос­тыд­ным рав­но­ду­ши­ем. В тот же ве­чер пля­са­ли ка­зач­ка и пе­ли гурь­бой у ро­яля сту­ден­чес­кие вих­рас­тые пес­ни».

    [260] Пе­ре­чи­ты­вая кни­гу в 1977 го­ду, я уви­де­ла, что оп­ти­миз­ма у ме­ня нет ни на ко­пей­ку, хо­тя сей­час жить лег­че, чем ког­да-ли­бо. - при­меч. 1977 г.

    [261] Толь­ко жен­щи­ны и цер­ков­ни­ки (свя­щен­ни­ки, дьяко­ны) - при­меч. 1977 г.

    [262]…несколько плас­ти­нок, раз­до­бы­тых О. М… - Уже по при­ез­де в Са­ма­ти­ху Ман­дель­ш­там де­лил­ся впе­чат­ле­ни­ями от них в пись­ме Б. С. Ку­зи­ну (10 мар­та 1938 г.): «Лю­бо­пыт­но: как толь­ко вы на­пи­са­ли о Двор­жа­ке, ку­пил в Ка­ли­ни­не плас­тин­ку Сла­вян­с­кие тан­цы № 1 и № 8 - дей­ст­ви­тель­но пре­лесть. Бет­хо­вен. Об­ра­бот­ка на­род­ных пе­сен, бо­гат­с­т­во клю­чей­, ум­ное ве­селье и щед­рость» (см.: Вопр. ис­то­рии ес­тес­т­воз­на­ния и тех­ни­ки. 1987. № З.С. 133).

    [263]…отзыв Ста­ли­на на сказ­ку Горь­ко­го… - Над­пись на сказ­ке «Де­вуш­ка и смерть», сде­лан­ная 11 ок­тяб­ря 1931 г…про­чел речь Ста­ли­на кур­сан­там-вы­пус­к­ни­кам.- Хро­но­ло­ги­чес­кое сме­ще­ние: речь во сла­ву «пе­ре­до­вой на­уки» Ста­лин про­из­нес на при­еме ра­бот­ни­ков выс­шей шко­лы 17 мая 1938 г., ког­да Ман­дель­ш­там был уже арес­то­ван.

    [264]…добродетельными «Зо­то­вы­ми», ко­то­рых так точ­но опи­сал Сол­же­ни­цын. - В рас­ска­зе «Слу­чай на стан­ции Кре­че­тов­ка».

    [265]…в те дни шу­ме­ла сим­фо­ния Шос­та­ко­ви­ча… - 5-я, «ли­ри­ко-ге­ро­ичес­кая» сим­фо­ния, мос­ков­с­кая премь­ера ко­то­рой сос­то­ялась в Боль­шом за­ле Кон­сер­ва­то­рии 29 ян­ва­ря 1938 г. (за два пос­ле­ду­ющих ме­ся­ца ис­пол­ня­лась пять раз). Ман­дель­ш­там слу­шал ее пе­ред са­мым отъ­ез­дом в Са­ма­ти­ху в на­ча­ле мар­та («Не мысль. Не ма­те­ма­ти­ка. Не доб­ро. Пусть ис­кус­ство: не при­ем­лю!» - от­зы­вал­ся он в пись­ме Б. С. Ку­зи­ну 10 мар­та).

    [266]…жаждал «гам­бур­г­с­ко­го сче­та». - Т. е. же­лал оп­ре­де­ле­ния ис­тин­но­го дос­то­ин­с­т­ва про­из­ве­де­ния,- с пре­дель­ной тре­бо­ва­тель­нос­тью. Соб­с­т­вен­ное вы­ра­же­ние В. Шклов­с­ко­го (его кни­га «Гам­бур­г­с­кий счет» 1928 г.), ос­но­ван­ное на ста­рин­ной ле­ген­де о цир­ко­вых бор­цах в Гам­бур­ге.

    [267]…когда он при­хо­дил есть с на­ми греч­не­вую ка­шу в Дом Гер­це­на… - Это бы­ло в на­ча­ле мая 1922 г., пе­ред са­мым отъ­ез­дом В. Хлеб­ни­ко­ва в Нов­го­род­с­кую гу­бер­нию, где он умер. Ри­су­нок В. Тат­ли­на вос­п­ро­из­ве­ден в кни­ге «Не­из­дан­ный Хлеб­ни­ков», вы­шед­шей под ре­дак­ци­ей Н. И. Хар­д­жи­ева в 1940 г. Пос­лед­ние два ка­ран­даш­ных наб­рос­ка с Ман­дель­ш­та­ма сде­ла­ны ху­дож­ни­ком А. А. Ос­мер­ки­ным 1 ок­тяб­ря 1937 г. (собр. И. С. Зиль-бер­ш­тей­на в ГМИИ).

    [268]…вскоре ему приш­лось ехать в Тиф­лис… - На пле­нум прав­ле­ния Со­юза пи­са­те­лей 24-30 де­каб­ря 1937 г., пос­вя­щен­ный 750-ле­тию по­эмы Рус­та­ве­ли. «В ян­ва­ре 1938 го­да,- вспо­ми­нал И. Г. Эрен­бург, - А.А. Фа­де­ев по­ка­зал мне гран­ки «Но­во­го ми­ра» и ска­зал, что по­пы­та­ет­ся вер­нуть Ман­дель­ш­та­ма чи­та­те­лям» («Прос­тор». Ал­ма-Ата. 1965. № 4. С. 58).

    [269]В кар­ма­не у нас уже ле­жа­ли пу­тев­ки в Са­ма­ти­ху… - По справ­ке, вы­дан­ной Н. Я. Ман­дель­ш­там, она на­хо­ди­лась на от­ды­хе в здрав­ни­це «Са­ма­ти­ха» с 8 мар­та по 6 мая 1938 г.

    [270]Я не зна­ла тог­да сос­та­ва трой­ки… - В «трой­ку» Осо­бо­го со­ве­ща­ния (см. прим. к с. 123), кро­ме ли­ца, пред­с­тав­ля­юще­го НКВД, вхо­ди­ли по од­но­му пред­с­та­ви­те­лю от ЦК и про­ку­ра­ту­ры. Как пра­ви­ло, пос­лед­ние под­пи­сы­ва­ли уже го­то­вые при­го­во­ры.

    [271]…приезжал в Таш­кент ин­с­т­рук­ти­ро­вать ра­бот­ни­ков ор­га­нов… - В сен­тяб­ре 1937 г.; А. Ан­д­ре­ев был Од­ним из «эмис­са­ров» По­лит­бю­ро, пос­лан­ных тог­да в края и рес­пуб­ли­ки для про­ве­де­ния по­ли­ти­ки тер­ро­ра (в Ар­ме­нию - А. Ми­ко­ян, в Баш­ки­рию - А. Жда­нов, в Ива­нов­с­кую обл.- Л. Ка­га­но­вич и т. д., на мес­тах - Н. Хру­щев в Мос­ков­с­кой обл., Л. Бе­рия в Гру­зии). В Уз­бе­кис­та­не, по при­ез­де Ан­д­ре­ева, тер­рор на­чал­ся с объ­яв­ле­ния вра­га­ми на­ро­да пред­се­да­те­ля Сов­нар­ко­ма рес­пуб­ли­ки Ф. Ход­жа­ева и пер­во­го сек­ре­та­ря ЦК А. Ик­ра­мо­ва.

    [272]…старые под­поль­щи­ки - не­сом­нен­ные че­ло­ве­ко­лю­бы…- что чув­с­т­во­ва­ли они… - Ска­зан­ное мож­но от­нес­ти толь­ко к Н. И. Бу­ха­ри­ну.

    [273]…на убий­ст­во Уриц­ко­го… от­ве­ти­ли «ге­ка­том­бой тру­пов»… - Пред­се­да­тель Пет­рог­рад­с­кой ЧК М. С. Уриц­кий был убит быв­шим сту­ден­том Л. Ка­не­гис­се­ром (хо­ро­шим зна­ко­мым Ман­дель­ш­та­ма) 30 ав­гус­та 1918 г. На это ЧК от­ве­ти­ла не­мед­лен­ным рас­стре­лом в Пет­рог­ра­де свы­ше 500 за­лож­ни­ков (со­об­ще­ние в «Прав­де» 3 сент. под за­го­лов­ком «Пусть тре­пе­щет бур­жу­азия!»).

    [274]Каждое та­кое де­ло - эр­ми­таж­ни­ки… - По со­об­ще­ни­ям май­ских га­зет 1931 г., ко­мис­сия по про­вер­ке Эр­ми­та­жа вы­яс­ни­ла, что «в чис­ле сот­руд­ни­ков му­зея до са­мо­го пос­лед­не­го вре­ме­ни ра­бо­та­ли чуж­дые эле­мен­ты». Об­ви­не­ния ка­са­лись свя­зи с бе­ло­эмиг­ран­т­с­ки­ми кру­га­ми (бра­ли на хра­не­ние кол­лек­ции «бе­жав­ших бе­лог­вар­дей­цев», сын быв­ше­го ми­нис­т­ра прос­ве­ще­ния хра­нил пись­ма Ни­ко­лая II к от­цу и т. д.). Сме­нен­ный пе­ред тем ди­рек­тор С. Н. Трой­ниц­кий пря­мо на­зы­вал­ся «вре­ди­те­лем» (см.: Сме­на. 1988. № 18. С. 19). Кам­па­ния сов­па­ла с про­ве­де­ни­ем круп­ной эк­с­пор­т­ной про­да­жи эр­ми­таж­ных кар­тин.

    Дело ис­то­ри­ков на­ча­лось с арес­тов в ака­де­ми­чес­ких кру­гах Ле­нин­г­ра­да, вклю­чая ра­бот­ни­ков Пуш­кин­с­ко­го до­ма,- в ок­тяб­ре 1929 г. В пе­ча­ти со­об­ще­ний не бы­ло. Де­ло груп­пи­ро­ва­лось вок­руг ака­де­ми­ка С. Ф. Пла­то­но­ва, об­ви­ня­емо­го в мо­нар­хи­чес­ком за­го­во­ре. Арес­ты, ссыл­ки, рас­стре­лы про­дол­жа­лись бо­лее го­да. Пос­та­нов­ле­ни­ем Об­ще­го соб­ра­ния Ака­де­мии 17 фев­ра­ля 1931 г. бы­ли ис­к­лю­че­ны из чис­ла ее дей­ст­ви­тель­ных чле­нов Н. П. Ли­ха­чев, М. К. Лю­бав­с­кий­, С. Ф. Пла­то­нов, Е. В. Тар­ле.

    О де­ле сло­вар­ни­ков см. вы­ше.

    [275]Сагу - Сред­не­ази­ат­с­кий го­су­дар­с­т­вен­ный уни­вер­си­тет в Таш­кен­те.

    [276]…перед окош­ком на Со­фий­ке. - При­ем­ная НКВД по­ме­ща­лась на Куз­нец­ком мос­ту во дво­ре до­ма № 24 (с вы­хо­дом на Пу­шеч­ную ули­цу - быв­шую Со­фий­ку).

    [277] Пу­шеч­ная ули­ца - при­меч. 1977 г.

    [278]В Бу­тыр­ках при­ня­ли толь­ко од­ну пе­ре­да­чу… - Да­та пе­ре­да­чи - 23 ав­гус­та 1938 г. Сох­ра­ни­лась кви­тан­ция «Бу­тыр­с­кой тюрь­мы ГУГБ НКВД» на сум­му 48 р. с ука­зан­ной да­той.

    [279]Из ла­ге­ря я по­лу­чи­ла пись­мо… - Ман­дель­ш­там ад­ре­со­вал его бра­ту Алек­сан­д­ру Эмиль­еви­чу: «Я на­хо­жусь - Вла­ди­вос­ток, С. ВИТЛ, 11 ба­рак,- пи­сал он.- По­лу­чил 5 лет за к. р. д. ре­ше­ни­ем ОСО. Из Мос­к­вы из Бу­ты­рок этап вы­ехал 9 сен­тяб­ря - при­еха­ли 12 ок­тяб­ря». СВИТЛ - Се­ве­ро-Вос­точ­ные ис­п­ра­ви­тель­но-тру­до­вые ла­ге­ря; к. р. д.- кон­т­р­ре­во­лю­ци­он­ная де­ятель­ность, сос­тав­ля­ющая со­дер­жа­ние 14 пун­к­тов 58-й статьи УК РСФСР 1926 г.

    [280]…я по­лу­чи­ла по­вес­т­ку о ре­аби­ли­та­ции по вто­ро­му де­лу 38 го­да… - Оп­ре­де­ле­ни­ем Су­деб­ной кол­ле­гии по уго­лов­ным де­лам Вер­хов­но­го Су­да СССР 31 июля 1956 г. от­ме­ня­лось пос­та­нов­ле­ние ОСО от 2 ав­гус­та 1938 г. По сло­вам Э. Г. Гер­ш­тей­н, Н. Я. Ман­дель­ш­там ска­за­ли в про­ку­ра­ту­ре, что Ман­дель­ш­та­му ин­к­ри­ми­ни­ро­ва­лось на­ру­ше­ние пас­пор­т­но­го ре­жи­ма и рас­п­рос­т­ра­не­ние сти­хов че­рез ре­дак­ции жур­на­лов. По де­лу 1934 г. Ман­дель­ш­там был ре­аби­ли­ти­ро­ван трид­цать лет спус­тя - пос­та­нов­ле­ни­ем Вер­хов­но­го Су­да 28 ок­тяб­ря 1987 г. О судь­бе изъ­ятых ру­ко­пи­сей Ман­дель­ш­та­ма в пись­ме стар­ше­го по­мощ­ни­ка Ге­не­раль­но­го про­ку­ро­ра СССР от 9 но­яб­ря 1987 г. го­во­рит­ся, что «при­ня­ты­ми ме­ра­ми ро­зыс­ка» ус­та­но­вить «мес­то их на­хож­де­ния и со­дер­жа­ние тек­с­та» не пред­с­тав­ля­ет­ся воз­мож­ным.

    [281]Сурков… наз­на­чил ко­мис­сию по нас­лед­с­т­ву. - Ко­мис­сия бы­ла соз­да­на ре­ше­ни­ем сек­ре­та­ри­ата Со­юза пи­са­те­лей 16 июня 1957 г. Кни­га Ман­дель­ш­та­ма «Сти­хот­во­ре­ния», о ко­то­рой ни­же идет речь, в уре­зан­ном ви­де и с де­зин­фор­ми­ру­ющей стать­ей А. Л. Дым­ши­ца, выш­ла в Боль­шой се­рии «Биб­ли­оте­ки по­эта» толь­ко в 1973 г.

    [282]Микояновские ко­мис­сии - 70 ко­мис­сий­-«тро­ек», соз­дан­ных в 1954 г. для рас­смот­ре­ния дел по ре­аби­ли­та­ции пря­мо в мес­тах зак­лю­че­ния. Де­ла го­то­ви­лись спис­ка­ми по стать­ям осуж­де­ния. А. И. Ми­ко­ян воз­г­лав­лял тог­да Цен­т­раль­ную ко­мис­сию по ре­аби­ли­та­ции.

    [283] Уви­де­ла и приш­ла в от­ча­яние… - при­меч. 1977 г.

    [284]…в этот са­мый день га­зе­ты опуб­ли­ко­ва­ли пер­вый ог­ром­ный спи­сок пи­са­те­лей­, наг­раж­ден­ных ор­де­на­ми. - Это бы­ло 1 фев­ра­ля 1939 г.

    [285] Шклов­с­кий соз­на­вал, по­ка жи­ла Ва­си­ли­са. В ней бла­го­дать. - при­меч. 1977 г.

    [286]…читали в га­зе­тах о при­ез­де Ро­ме­на Рол­ла­на… - В июне - июле 1935 г. В тот при­езд Р. Рол­лан вел, по его сло­вам, «со­дер­жа­тель­ные раз­го­во­ры» со Ста­ли­ным, Н. Бу­ха­ри­ным и Г. Яго­дой­, пос­та­вив пе­ред пер­вым воп­рос о реп­рес­си­ях. Пос­ле про­цес­са над Бу­ха­ри­ным и дру­ги­ми, в ап­ре­ле 1938 г., он со­об­щил Ст. Цвей­гу, что пос­лал в СССР двад­цать пи­сем в за­щи­ту «арес­то­ван­ных дру­зей­» - и не по­лу­чил ни сло­ва в от­вет (см.: Вопр. лит. 1988. № 11. С. 64-65, 73).

    [287] Это был со­уче­ник Евг. Эмиль­еви­ча

    [288]Рассказ Ша­ла­мо­ва… - В рас­ска­зе «Шер­ри-брен­ди», по сло­вам В. Ша­ла­мо­ва, «опи­са­на та са­мая пе­ре­сыл­ка во Вла­ди­вос­то­ке, на ко­то­рой умер Ман­дель­ш­там и где ав­тор рас­ска­за был го­дом рань­ше» (см.: Мос­к­ва. 1988. № 9. С. 133).

    [289]…разгромом ву­зов с на­ча­ла двад­ца­тых го­дов. - Дек­ре­том «О выс­ших учеб­ных за­ве­де­ни­ях» от 2 сен­тяб­ря 1921 г. вся­кая ав­то­но­мия выс­шей шко­лы лик­ви­ди­ро­ва­лась, нар­ко­ма­том прос­ве­ще­ния наз­на­ча­лись рек­тор и дру­гие чле­ны ву­зов­с­ко­го ру­ко­вод­с­т­ва. Дек­рет был под­пи­сан В. И. Ле­ни­ным сра­зу по ре­ше­нии де­ла о «Пет­рог­рад­с­кой бо­евой ор­га­ни­за­ции», сре­ди рас­стре­лян­ных по ко­то­ро­му, вмес­те с Н. Гу­ми­ле­вым и дру­ги­ми, бы­ла про­фес­сор­с­кая груп­па и в ней про­рек­тор (фак­ти­чес­ки рек­тор) Пет­рог­рад­с­ко­го уни­вер­си­те­та Н. И. Ла­за­рев­с­кий («по убеж­де­ни­ям сто­рон­ник де­мок­ра­ти­чес­ко­го строя», за­пи­са­но в офи­ци­аль­ном об­ви­не­нии). Но­вым, уже наз­на­чен­ным, рек­то­ром стал пос­ле не­дол­гой борь­бы Н. С. Дер­жа­вин, раз­де­ляв­ший все по­ло­же­ния ре­фор­мы.

    [290]…детские сти­хи о Рас­пя­тии. - Сти­хот­во­ре­ние «Не­умо­ли­мые сло­ва…» 1910 г.:

    

    

    [291]…автор по­вес­ти о на­шей жиз­ни… - По­вес­ти «Хра­ни­тель древ­нос­тей­», на­пе­ча­тан­ной в 1964 г. в жур­на­ле «Но­вый мир» (№ 7, 8).

    [292]…видел Ман­дель­ш­та­ма в пе­ри­од «стран­ной вой­ны»… - Т. е. в пер­вые де­вять ме­ся­цев вто­рой ми­ро­вой вой­ны, счи­тая с сен­тяб­ря 1939 г., наз­ван­ные так по без­дей­ст­вию ан­г­лий­ских и фран­цуз­с­ких сил на ев­ро­пей­ском те­ат­ре. Раз на­ви­га­ция на Охот­с­ком мо­ре, по сло­вам Ю. Дом­б­ров­с­ко­го, уже от­к­ры­лась, то его пред­по­ла­га­емая встре­ча с О. Ман­дель­ш­та­мом бы­ла в кон­це ука­зан­но­го пе­ри­ода - в мае 1940 г.

    [293] Сын Троц­ко­го - при­меч. 1977 г.

    [294]Стояла су­хая по­го­да… - По све­де­ни­ям, по­лу­чен­ным из ар­хи­ва Пул­ков­с­кой об­сер­ва­то­рии, 14 ок­тяб­ря 1938 г. во Вла­ди­вос­то­ке рез­ко под­ня­лась тем­пе­ра­ту­ра воз­ду­ха - с 4 до 12-15 СС, что зна­чи­тель­но вы­ше сред­ней. Та­кая тем­пе­ра­ту­ра дер­жа­лась до кон­ца ме­ся­ца (8 но­яб­ря уже ни­же ну­ля).

    О пос­лед­них днях Ман­дель­ш­та­ма рас­ска­зал еще Да­вид Иса­ако­вич Зло­тин­с­кий. Со­дер­жа­ние его пись­ма к И. Г. Эрен­бур­гу не от­ра­же­но в кни­ге Н. Я. Ман­дель­ш­там, и здесь это пись­мо при­во­дит­ся пол­нос­тью.

    «23/11-1963 г.

    Уважаемый Илья Гри­горь­евич!

    Давно уже - поч­ти два го­да - со­би­ра­юсь вам на­пи­сать по по­во­ду од­но­го мес­та в 1-м то­ме1 ва­ших вос­по­ми­на­ний «Лю­ди, го­ды, со­бы­тия». Речь идет о судь­бе О. Ман­дель­ш­та­ма. Вы пи­ше­те (со слов брян­с­ко­го аг­ро­но­ма В. Мер­ку­ло­ва, по­се­тив­ше­го вас в 1952 го­ду) о том, что О. Ман­дель­ш­там в кон­це 1938 го­да по­гиб на Ко­лы­ме. Уже на­хо­дясь в зак­лю­че­нии, в тя­же­лей­ших ус­ло­ви­ях Бе-ри­ев­с­кой Ко­лы­мы, О. Ман­дель­ш­там - по сло­вам В. Мер­ку­ло­ва - сох­ра­нил бод­рость ду­ха и пре­дан­ность му­зе по­эзии: у кос­т­ра он чи­тал сво­им то­ва­ри­щам по зак­лю­че­нию со­не­ты Пет­рар­ки. Бо­юсь, что ко­нец Ман­дель­ш­та­ма был ме­нее ро­ман­ти­чен и бо­лее ужа­сен.

    О. Ман­дель­ш­та­ма я встре­тил в кон­це ле­та или в на­ча­ле осе­ни (то ли ко­нец ав­гус­та, то ли се­ре­ди­на сен­тяб­ря) 1938 го­да не на Ко­лы­ме, а на Вла­ди­вос­ток­с­кой «пе­ре­сыл­ке» Даль­с­т­роя, т. е. уп­рав­ле­ния Ко­лым­с­ких ла­ге­рей.

    На этой пе­ре­сыл­ке осе­да­ли толь­ко от­се­ян­ные ме­ди­цин­с­кой ко­мис­си­ей (вро­де ме­ня). Ос­таль­ные,- про­быв не­ко­то­рое вре­мя на пе­ре­сыл­ке,- пог­ру­жа­лись в па­ро­хо­ды и от­п­рав­ля­лись в Ко­лы­му. На на­ших гла­зах про­хо­ди­ли де­сят­ки ты­сяч лю­дей.

    Я и мои друзья, лю­бя­щие ли­те­ра­ту­ру, ис­ка­ли в по­то­ке но­вых и но­вых пор­ций при­бы­ва­ющих с за­па­да зе­ков - пи­са­те­лей­, по­этов и, во­об­ще, пи­шу­щих лю­дей. Мы ви­де­ли Пе­ре­вер­зе­ва, Бу­дан-це­ва, бе­се­до­ва­ли с ни­ми, В сып­но­ти­фоз­ном боль­нич­ном ба­ра­ке, ку­да я по­пал в де­каб­ре 1938 го­да, мне го­во­ри­ли, что в од­ном из от­де­ле­ний ба­ра­ка умер от сып­ня­ка Бру­но Ясен­с­кий.

    А О. Ман­дель­ш­та­ма я на­шел, как я уже пи­сал, за­дол­го до это­го - в кон­це ле­та или в на­ча­ле осе­ни. Кло­пы вы­жи­ли нас из ба­ра­ков, и мы про­во­ди­ли дни и но­чи в зо­не в ка­на­вах (во­дос­точ­ных). Про­би­ра­ясь вдоль од­ной ка­на­вы, я уви­дел че­ло­ве­ка в ко­жа­ном паль­то, с «хо­хол­ком» на лбу. Про­изо­шел обыч­ный «доп­рос»:

    - От­ку­да?

    - Из Мос­к­вы…

    - Как ва­ша фа­ми­лия?

    - Ман­дель­ш­там…

    - Прос­ти­те, тот са­мый Ман­дель­ш­там? По­эт? Ман­дель­ш­там улыб­нул­ся:

    - Тот са­мый­…

    Я по­та­щил его к сво­им друзь­ям… И он - в во­дос­точ­ной ка­на­ве - чи­тал нам (по па­мя­ти, ко­неч­но) свои сти­хи, на­пи­сан­ные в пос­лед­ние го­ды и, ви­ди­мо, ни­ког­да не из­да­вав­ши­еся. Пом­ню - об од­ном сти­хот­во­ре­нии, осо­бен­но пон­ра­вив­шем­ся нам, он ска­зал:

    - Сти­хи пе­ри­ода Во­ро­неж­с­кой ссыл­ки. Это - про­рыв… Ку­да-то про­рыв…

    Он при­хо­дил к нам каж­дый день и чи­тал, чи­тал. А мы его про­си­ли: еще, еще.

    И этот щуп­лень­кий­, сла­бый­, го­лод­ный­, как и все мы, че­ло­век пре­об­ра­жал­ся: он мог чи­тать сти­хи ча­са­ми. (Ко­неч­но, ни­че­го за­пи­сы­вать мы не мог­ли - не бы­ло бу­ма­ги, да и сох­ра­нить от обыс­ков не­воз­мож­но бы­ло бы).

    А даль­ше идет вто­рая часть - очень тя­гос­т­ная и горь­кая. Мы ста­ли (очень быс­т­ро) за­ме­чать стран­нос­ти за ним: он до­ве­ри­тель­но го­во­рил нам, что опа­са­ет­ся смер­ти - ад­ми­нис­т­ра­ция ла­ге­ря его хо­чет от­ра­вить. Тщет­но мы его ра­зу­беж­да­ли - на на­ших гла­зах он схо­дил с ума.

    Он уже пе­рес­тал чи­тать сти­хи и шеп­тал нам «на ухо» под боль­шим сек­ре­том о все но­вых и но­вых коз­нях ла­гер­ной ад­ми­нис­т­ра­ции. Все шло к пе­чаль­ной раз­вяз­ке… Ку­да-то ис­чез­ло ко­жа­ное паль­то… Ман­дель­ш­там очу­тил­ся в ру­би­щах… Быс­т­ро зав­ши­вел… Он уже не мог спо­кой­но си­деть - все вре­мя че­сал­ся.

    Однажды ут­ром я по­шел ис­кать его по зо­не - мы ре­ши­ли по­вес­ти его (хо­тя бы си­лой­) в мед­пункт - ту­да он бо­ял­ся ид­ти, т. к. и там - по его сло­вам - ему уг­ро­жа­ла смерть от яда. Обо­шел всю зо­ну - и не мог его най­ти. В ре­зуль­та­те рас­спро­сов уда­лось ус­та­но­вить, что че­ло­ве­ка, по­хо­же­го на не­го, на­хо­дя­ще­го­ся в бре­ду, по­доб­ра­ли в ка­на­ве са­ни­та­ры и увез­ли в дру­гую зо­ну в боль­ни­цу.

    Больше о нем мы ни­че­го не слы­ша­ли и ре­ши­ли, что он по­гиб.

    Вся эта ис­то­рия тя­ну­лась нес­коль­ко дней.

    Может быть, он ок­реп, выз­до­ро­вел, и его от­п­ра­ви­ли на Ко­лы­му? Ма­ло­ве­ро­ят­но. Во-пер­вых, он был в очень тя­же­лом сос­то­янии; во-вто­рых, на­ви­га­ция за­кон­чи­лась в 1938 го­ду очень ра­но - ка­жет­ся, в кон­це сен­тяб­ря или в на­ча­ле ок­тяб­ря - из-за не­ожи­дан­но вспых­нув­шей эпи­де­мии сып­но­го ти­фа.

    Невольно нас­то­ра­жи­ва­ет фа­ми­лия и ини­ци­алы «брян­с­ко­го аг­ро­но­ма» В. Мер­ку­ло­ва…

    В чис­ле на­шей груп­пы лю­би­те­лей ли­те­ра­ту­ры был Ва­си­лий Лав­рен­ть­евич Мер­ку­лов - ле­нин­г­рад­с­кий фи­зи­олог. Но на Ко­лы­ме он не был - его вмес­те со мной и дру­ги­ми, ос­тав­ши­ми­ся в жи­вых пос­ле эпи­де­мии, нап­ра­ви­ли в Ма­ри­инск, где мы и про­бы­ли до ос­во­бож­де­ния - сен­тяб­ря 1946 г.

    Наш Мер­ку­лов ни­че­го не мог знать о ко­лым­с­ком пе­ри­оде жиз­ни Ман­дель­ш­та­ма, ес­ли тот дей­ст­ви­тель­но ту­да по­пал. Ка­кой же Мер­ку­лов вам это со­об­щил? Од­но­фа­ми­лец? Или наш, ре­шив­ший при­ук­ра­сить со­бы­тия и при­дать смер­ти Ман­дель­ш­та­ма ро­ман­ти­чес­кий оре­ол?

    Вот все, до­ро­гой Илья Гри­горь­евич, что я счи­тал се­бя обя­зан­ным вам со­об­щить.

    С глу­бо­ким ува­же­ни­ем - Д. Зло­тин­с­кий­».

    В пос­т­с­к­рип­ту­ме ав­тор пись­ма про­сит И. Эрен­бур­га дер­жать его имя в сек­ре­те: «И куль­та нет, и по­ве­яло дру­гим вет­ром, а все-та­ки по­че­му-то не хо­чет­ся «вы­ле­зать» в пе­чать с эти­ми фак­та­ми. Мо­гу толь­ко за­ве­рить вас, что все на­пи­сан­ное мною - прав­да, и толь­ко прав­да». Пись­мо бы­ло тог­да же пе­ре­да­но И. Эрен­бур­гом Н. Я. Ман­дель­ш­там. Оно сох­ра­ни­лось у сос­та­ви­те­ля этих при­ме­ча­ний.

    В мар­те 1989 г. из Ма­га­да­на приш­ло в Мос­к­ву «лич­ное де­ло на зак­лю­чен­но­го… О. Э. Ман­дель­ш­та­ма». До­ку­мен­том удос­то­ве­ре­но, что ве­ли­кий по­эт умер 27 де­каб­ря 1938 г. в 12 ч. 30 м. в боль­ни­це пе­ре­сыль­но­го ла­ге­ря под Вла­ди­вос­то­ком. Смерть пос­ле­до­ва­ла «от па­ра­ли­ча сер­д­ца». В боль­ни­цу был дос­тав­лен на­ка­ну­не.

    Там же вы­пис­ка из про­то­ко­ла Осо­бо­го со­ве­ща­ния от 2 ав­гус­та 1938 г.: «Слу­ша­ли: де­ло № 19390/Ц о Ман­дель­ш­там (е) Оси­пе Эмиль­еви­че, 1891 г.р., сын куп­ца, эсер. Пос­та­но­ви­ли: Ман­дель­ш­там (а) Оси­па Эмиль­еви­ча за к-р. де­ятель­ность зак­лю­чить в ис­п­рав­т­руд­ла­герь сро­ком на пять лет, счи­тая срок с 30/1У-38 г. Де­ло сдать в ар­хив».

    [295] Сти­хот­во­ре­ние об­ра­ще­но к Н. Я. Ман­дель­ш­там.

    [296] Об­ра­ще­но к Н. Я. Ман­дель­ш­там.

Сайт создан в системе uCoz