Госпоже До­де [1]

    

    

    Можно из­да­вать «За­пад­ни» и «Жер­ми­ни Ла­сер­тё»[2], мож­но вол­но­вать, воз­буж­дать и ув­ле­кать не­ко­то­рую часть пуб­ли­ки. Да! - Но, по-мо­ему, ус­пе­хи этих книг - лишь блес­тя­щие схват­ки аван­гар­да, ве­ли­кое же сра­же­ние, ко­то­рое пре­доп­ре­де­лит тор­жест­во ре­ализ­ма, на­ту­ра­лиз­ма, «этю­да с на­ту­ры» в ли­те­ра­ту­ре, раз­вер­нет­ся не на той поч­ве, ка­кую изб­ра­ли ав­то­ры этих двух ро­ма­нов. Ког­да жес­то­кий ана­лиз, вне­сен­ный мо­им дру­гом г. Зо­ля и, быть мо­жет, мною са­мим в опи­са­ние ни­зов об­щест­ва, бу­дет подх­ва­чен та­лант­ли­вым пи­са­те­лем и при­ме­нен к изоб­ра­же­нию светс­ких муж­чин и жен­щин в об­ра­зо­ван­ной и бла­го­вос­пи­тан­ной среде, - тог­да только клас­си­цизм и его ох­востье бу­дут би­ты.

    Написать та­кой ро­ман - ро­ман ре­алис­ти­чес­кий и изящ­ный - бы­ло на­шей - мо­его бра­та и мо­ей - чес­то­лю­би­вой меч­той. Реализм, - уж ес­ли пользо­ваться этим глу­пым сло­вом, словом-знаменем, - не име­ет, в са­мом де­ле, единст­вен­ным сво­им наз­на­че­ни­ем опи­сы­вать тo, что низ­мен­но, что отв­ра­ти­тельно, что смер­дит; он явил­ся в мир так­же и для то­го, что­бы ху­до­жест­вен­ным письмом за­пе­чат­леть воз­вы­шен­ное, кра­си­вое, бла­го­уха­ющее и что­бы дать об­ли­ки и про­фи­ли утон­чен­ных су­ществ и прек­рас­ных вещей, - но все это лишь пос­ле при­леж­но­го, точ­но­го, не ус­лов­но­го и не мни­мо­го изу­че­ния кра­со­ты, пос­ле изу­че­ния, по­доб­но­го то­му, ка­ко­му за пос­лед­ние го­ды но­вая шко­ла под­верг­ла урод­ли­вое.

    Но по­че­му, ска­жут мне, не на­пи­са­ли вы са­ми та­кой ро­ман? Не сде­ла­ли хо­тя бы по­пыт­ки к этому? - А вот по­че­му. Мы на­ча­ли с чер­ни, по­то­му что жен­щи­на и муж­чи­на из на­ро­да, бо­лее близ­кие к при­ро­де и ди­кос­ти, суть су­щест­ва прос­тые, не слож­ные, тог­да как па­ри­жа­нин или па­ри­жан­ка из об­щест­ва, эти край­не ци­ви­ли­зо­ван­ные лю­ди, рез­ко обоз­на­чен­ная ори­ги­нальность ко­то­рых вся сос­то­ит из от­тен­ков, по­лу­то­нов, из не­уло­ви­мых ме­ло­чей, по­доб­ных ко­кет­ли­вым и не­за­мет­ным пус­тяч­кам, из ко­то­рых соз­да­ет­ся осо­бен­ность изыс­кан­но­го женс­ко­го туалета, - тре­бу­ют мно­гих лет изу­че­ния, преж­де чем удаст­ся раз­га­дать, уз­нать, уло­вить их, - и да­же са­мый ге­ни­альный ро­ма­нист, по­верьте мне, ни­ког­да не пой­мет этих са­лон­ных лю­дей по од­ним рос­сказ­ням при­яте­лей, иду­щих в свет на раз­вед­ки вмес­то не­го са­мо­го,

    Кроме то­го, вок­руг па­ри­жа­ни­на, вок­руг па­ри­жан­ки все за­пу­та­но, слож­но, тре­бу­ет для про­ник­но­ве­ния чис­то дип­ло­ма­ти­чес­ко­го тру­да. Обс­та­нов­ку, в ко­то­рой жи­вет ра­бо­чий или ра­бот­ни­ца, наб­лю­да­тель схва­ты­ва­ет в од­но по­се­ще­ние; а преж­де чем уло­вить ду­шу па­рижс­кой гос­ти­ной, нуж­но про­те­реть шелк ее кре­сел и ос­но­ва­тельно по­ис­по­ве­ды­вать ее па­ли­санд­ро­вое или по­зо­ло­чен­ное де­ре­во.

    Поэтому изоб­ра­зить этих муж­чин, этих жен­щин и да­же сре­ду, в ко­то­рой они жи­вут, мож­но только при по­мо­щи гро­мад­но­го скоп­ле­ния наб­лю­де­ний, бес­чис­лен­ных за­ме­ток, схва­чен­ных на ле­ту, це­лых кол­лек­ций «че­ло­ве­чес­ких до­ку­мен­тов», по­доб­ных тем гру­дам кар­ман­ных альбо­мов, в ко­то­рых пос­ле смер­ти ху­дож­ни­ка на­хо­дят все сде­лан­ные им за всю жизнь за­ри­сов­ки. Ибо, - ска­жем это во всеуслышание, - од­ни только че­ло­ве­чес­кие до­ку­мен­ты соз­да­ют хо­ро­шие кни­ги: кни­ги, где под­лин­ное че­ло­ве­чест­во твер­до сто­ит на обе­их но­гах.

    Замысел ро­ма­на, дей­ст­вие ко­то­ро­го долж­но бы­ло про­ис­хо­дить в большом све­те, в све­те са­мом утонченном, - от­дельные хруп­кие и ми­мо­лет­ные эле­мен­ты это­го ро­ма­на мы мед­лен­но и кро­пот­ли­во собирали, - я бро­сил пос­ле смер­ти бра­та, так как был убеж­ден, что не­воз­мож­но ус­петь в этом в оди­ноч­ку… по­том я вновь при­нял­ся за не­го… и он бу­дет пер­вым ро­ма­ном, ко­то­рый я на­ме­ре­ва­юсь из­дать в бу­ду­щем[3]. Но на­пи­шу ли я его те­перь, в мо­ем воз­рас­те? Это ма­ло ве­ро­ят­но… и нас­то­ящее пре­дис­ло­вие име­ет целью ска­зать мо­ло­дым, что в этом те­перь ус­пех ре­ализ­ма, только в этом, а не в ли­те­ра­ту­ре о по­дон­ках, уже ис­чер­пан­ной в на­ши дни.

    Что ка­са­ет­ся «Братьев Зем­га­но» - ро­ма­на, ко­то­рый я из­даю сейчас, - то это опыт в об­лас­ти по­эти­чес­ко­го ре­ализ­ма.[4] Чи­та­те­ли жа­лу­ют­ся на жес­то­кие пе­ре­жи­ва­ния, ко­то­рым под­вер­га­ют их сов­ре­мен­ные пи­са­те­ли сво­им гру­бым ре­ализ­мом; они не по­доз­ре­ва­ют, что соз­да­ющие этот ре­ализм са­ми стра­да­ют от не­го го­раз­до сильнее и что они иног­да по нес­кольку не­дель бо­ле­ют нерв­ным рас­строй­ст­вом пос­ле му­чи­тельно и труд­но рож­ден­ной кни­ги. Так вот, в этом го­ду я, - ста­ре­ющий, не­до­мо­га­ющий, бес­сильный пе­ред зах­ва­ты­ва­ющим и тре­вож­ным тру­дом мо­их преж­них книг, - пе­ре­жи­вал имен­но та­кие ча­сы, то ду­шев­ное сос­то­яние, ког­да слиш­ком прав­ди­вая прав­да бы­ла неп­ри­ят­на и мне самому! - И на этот раз я соз­дал фан­та­зию, гре­зу, к ко­то­рой при­ме­ша­лось нес­колько вос­по­ми­на­ний. [5]

    Эдмон де-Гон­кур

    23 мар­та 1879 г.

    

    

    В отк­ры­том по­ле, у под­ножья верс­то­во­го стол­ба, вры­то­го на пе­рек­рест­ке, схо­ди­лись че­ты­ре до­ро­ги. Пер­вая из них про­ле­га­ла ми­мо зам­ка в сти­ле Лю­до­ви­ка XI­II, где только что раз­дал­ся пер­вый зо­ву­щий к обе­ду удар ко­ло­ко­ла, и под­ни­ма­лась за­тем длин­ны­ми из­ви­ли­на­ми на вер­ши­ну кру­той го­ры. Вто­рая, об­рам­лен­ная кус­та­ми ореш­ни­ка и пе­ре­хо­див­шая нев­да­ле­ке в пло­хой проселок, - те­ря­лась меж­ду хол­ма­ми, скло­ны ко­то­рых бы­ли усе­яны ви­ног­рад­ни­ка­ми, а вер­ши­ны ле­жа­ли под па­ром. Чет­вер­тая тя­ну­лась вдоль пес­ча­ных карьеров, заг­ро­мож­ден­ных ре­ше­та­ми для про­се­ива­ния пес­ка и дву­кол­ка­ми с по­ло­ман­ны­ми ко­ле­са­ми. Эта до­ро­га, с ко­то­рой сли­ва­лись три дру­гие, ве­ла че­рез мост, гу­дев­ший под ко­ле­са­ми те­лег, к го­род­ку, рас­по­ло­жен­но­му ам­фи­те­ат­ром на ска­лах и опо­ясан­но­му большой ре­кой, один из из­ги­бов ко­то­рой, пе­ре­се­кая паш­ни, омы­вал край на­чи­нав­ше­го­ся за пе­рек­рест­ком лу­га.

    Птицы стре­ми­тельно ле­та­ли в не­бе, еще за­ли­том солн­цем, и ис­пус­ка­ли рез­кие от­ры­вис­тые кри­ки - крат­кие ве­чер­ние при­ветст­вия. Прох­ла­да спус­ка­лась в те­ни де­ревьев, ли­ло­вый сум­рак раз­ли­вал­ся по ко­ле­ям до­рог. Лишь из­ред­ка до­но­си­лось жа­лоб­ное поск­ри­пы­ва­ние ус­тав­шей те­ле­ги. Глу­бо­кая ти­ши­на под­ни­ма­лась с пус­тых по­лей, по­ки­ну­тых че­ло­ве­чес­кое жизнью до сле­ду­юще­го дня. Да­же ре­ка, пок­ры­тая рябью лишь вок­руг ку­пав­ших­ся в ней ве­ток, ка­за­лось, ут­ра­ти­ла стре­ми­тельность и тек­ла, как бы от­ды­хая.

    В это вре­мя на из­ви­лис­той до­ро­ге, сбе­гав­шей с го­ры, по­ка­за­лась стран­ная фу­ра, зап­ря­жен­ная за­па­лен­ною бе­лою ло­шадью и гре­мев­шая же­ле­зом, как расх­ля­бан­ная ма­ши­на.

    То бы­ла ог­ром­ная по­воз­ка с по­чер­нев­шим и прор­жа­вев­шим цин­ко­вым вер­хом с на­ма­ле­ван­ной на нем ши­ро­кой оран­же­вой по­ло­сой. В пе­ред­ней час­ти по­воз­ки бы­ли уст­ро­ены сво­его ро­да се­ни, где нес­колько стеб­лей плю­ща, рас­ту­ще­го в ста­рой зап­ла­тан­ной каст­рю­ле, под­ни­ма­лись квер­ху в ви­де фрон­то­на из зе­ле­ни; плющ, ко­чу­ющий с по­воз­кой, сот­ря­сал­ся при каж­дом толч­ке. За по­воз­кой сле­до­ва­ла при­чуд­ли­вая зе­ле­ная кры­тая дву­кол­ка, ку­зов ко­то­рой рас­ши­рял­ся квер­ху и вы­пя­чи­вал­ся по бо­кам над дву­мя больши­ми ко­ле­са­ми, об­ра­зуя по­до­бие утол­щен­ных бо­ков па­ро­хо­да, вме­ща­ющих кой­ки пас­са­жи­ров.

    На пе­рек­рест­ке с пе­ред­ней по­воз­ки сос­ко­чил ма­ленький длин­но­во­ло­сый се­дой ста­ри­чок с дро­жа­щи­ми ру­ка­ми, а по­ка он расп­ря­гал лошадь, - в ар­ке, об­рам­лен­ной плю­щом, по­ка­за­лась мо­ло­дая жен­щи­на. На пле­чах у нее бы­ла на­ки­ну­та длин­ная клет­ча­тая шаль, прик­ры­вав­шая ее торс, в то вре­мя как бед­ра ее и но­ги бы­ли лишь об­тя­ну­ты три­ко и ка­за­лись об­на­жен­ны­ми. Ее ру­ки, скре­щен­ные на гру­ди, зяб­ки­ми дви­же­ни­ями под­ни­ма­лись по пле­чам, стя­ги­вая вок­руг шеи шерс­тя­ную шаль, в то вре­мя как ле­вая но­га от­би­ва­ла такт при­выч­но­го мар­ша. Так она сто­яла не­ко­то­рое вре­мя, по­вер­нув го­ло­ву кра­си­вым дви­же­ни­ем го­луб­ки; про­филь ее стер­ся в те­ни, а на рес­ни­цах иг­рал свет, и она об­ра­ща­лась к ко­му-то внутрь по­воз­ки с лас­ко­вы­ми и неж­ны­ми сло­ва­ми.

    Старик, расп­ряг­ши ло­шадь и сняв ог­лоб­ли, за­бот­ли­во подс­та­вил к по­воз­ке ска­ме­еч­ку, и жен­щи­на спус­ти­лась, взяв на ру­ки пре­лест­но­го ре­бен­ка в ко­рот­кой ру­ба­шон­ке, бо­лее круп­но­го и креп­ко­го, чем обыч­но бы­ва­ют груд­ные де­ти. Она от­ки­ну­ла шаль и, дав грудь сы­ну, про­дол­жа­ла мед­лен­но сту­пать ро­зо­вы­ми но­га­ми; она нап­рав­ля­лась к ре­ке в соп­ро­вож­де­нии дру­гой жен­щи­ны, ко­то­рая вре­мя от вре­ме­ни це­ло­ва­ла го­лое тельце мла­ден­ца и иног­да нак­ло­ня­лась к зем­ле, что­бы сор­вать лис­ток «зуб-тра­вы», из ко­то­рой вы­хо­дит та­кой вкус­ный са­лат.

    Из вто­рой по­воз­ки вы­лез­ли лю­ди и жи­вот­ные. Во-пер­вых, об­лез­лый пу­дель со сле­зя­щи­ми­ся гла­за­ми, ко­то­рый от ра­дос­ти, что со­шел на зем­лю, пус­тил­ся в по­го­ню за собст­вен­ным хвос­том. За­тем раз­ные пер­на­тые, ра­дост­но ма­хая крыльями, раз­мес­ти­лись на кры­ше по­воз­ки, как на на­сес­те. По­том выс­ко­чил под­рос­ток в мат­рос­ской курт­ке, на­де­той пря­мо на го­лое те­ло, и пом­чал­ся по по­лям на раз­вед­ки. Вслед за ним вы­шел ве­ли­кан, шея ко­то­ро­го бы­ла оди­на­ко­вой тол­щи­ны с го­ло­вой, а лоб предс­тав­лял со­бою це­лые за­рос­ли шерс­ти. За­тем еще бед­ня­га, оде­тый в са­мый жал­кий сюр­ту­чиш­ко, ка­кой только но­си­ло ког­да-ли­бо че­ло­ве­чес­кое су­щест­во; он втя­ги­вал по­нюш­ку та­ба­ку из бу­маж­но­го фун­ти­ка. На­ко­нец, ког­да, ка­за­лось, зе­ле­ная те­леж­ка уж окон­ча­тельно разг­ру­зи­лась, по­ка­зал­ся еще один чуд­ной субъект, у ко­то­ро­го рот до­хо­дил до ушей бла­го­да­ря сле­дам пло­хо стер­то­го гри­ма. Зе­вая, он стал по­тя­ги­ваться, по­том, уви­дав ре­ку, ис­чез в глу­би­не по­воз­ки и по­ка­зал­ся сно­ва с сач­ка­ми для лов­ли ра­ков.

    То ка­тясь ко­ле­сом, то пус­ка­ясь га­ло­пом, эта стран­ная лич­ность, оде­тая в лох­мотья цве­та гу­си­но­го по­ме­та с чер­ны­ми раз­во­да­ми и вы­ре­зан­ны­ми по кра­ям зуб­ца­ми, дос­тиг­ла во­ды. Тут рос­ла, скло­нив­шись к ре­ке, ста­рая, на­по­ло­ви­ну сгнив­шая ива; ее рас­щеп­лен­ный ствол был на­бит чер­но­зе­мом и мхом, а вер­хуш­ка, еще жи­вая, да­ва­ла сла­бые по­бе­ги, уви­тые гус­той по­ви­ли­кой. Под ивой, на смя­той тра­ве, но­га­ми ры­бо­ло­вов бы­ли вы­топ­та­ны сту­пеньки, об­ра­зу­ющие по­до­бие ле­сен­ки. Па­яц скользнул ту­да на жи­во­те и све­сил­ся над проз­рач­ной во­дой, где приб­реж­ный ил и ры­жие кор­ни ивы раст­во­ря­лись в си­не­ве глу­бо­кой ре­ки и где его при­чуд­ли­вое от­ра­же­ние спуг­ну­ло це­лую стаю рыб, рас­се­яв­ших­ся по­доб­но тем­ным стре­лам на свер­ка­ющих плав­ни­ках.

    Женщина с ре­бен­ком у гру­ди смот­ре­ла на уд­ли­ня­ющи­еся на ре­ке те­ни и на за­хо­дя­щее солн­це, об­ра­зо­вав­шее в од­ном мес­те те­че­ния вер­тя­щу­юся ог­нен­ную по­ло­су; она смот­ре­ла на плес­кав­шу­юся во­ду, от­ра­жав­шую од­нов­ре­мен­но и си­не­ву не­ба, и баг­ря­нец за­ка­та; смот­ре­ла ос­та­но­вив­шим­ся и глу­бо­ким взгля­дом на бес­ко­неч­ную бе­гот­ню длин­но­но­гих во­дя­ных па­уков по иск­ря­щей­ся по­верх­нос­ти ре­ки и из­ред­ка вды­ха­ла раз­ду­ва­ющи­ми­ся по-зве­ри­но­му нозд­ря­ми за­пах мя­ты, ко­то­рый тя­нул по бе­ре­гу под­няв­ший­ся ве­те­рок.

    - Эй, Зат­ре­щи­на, к плите! - зак­ри­чал ба­сом Гер­ку­лес; он си­дел на ящи­ке пос­ре­ди лу­жай­ки в ге­рой­ских баш­ма­ках с ме­хо­вой ото­роч­кой и чис­тил с бес­ко­неч­ной неж­ностью кар­тош­ку лас­ко­вы­ми дви­же­ни­ями рук.

    Затрещина вер­ну­лась к по­воз­кам, а сле­дом за ней по­дош­ла жен­щи­на с ре­бен­ком и при­ня­ла учас­тие в при­го­тов­ле­нии ужи­на, мол­ча, ни к че­му не прит­ра­ги­ва­ясь и от­да­вая рас­по­ря­же­ния так, буд­то иг­ра­ла пан­то­ми­му.

    В это вре­мя се­дой ста­рик, при­вя­зав обе­их ло­ша­дей к стол­бу, на­дел пун­цо­вую гу­сарс­кую курт­ку с се­реб­ря­ны­ми на­шив­ка­ми и по­зу­мен­том и, подх­ва­тив лей­ку, нап­ра­вил­ся к го­ро­ду.

    Синева не­ба ста­ла сов­сем блед­ной, поч­ти бесц­вет­ной, лишь с лег­ким жел­тым от­тен­ком на вос­то­ке и крас­но­ва­тым на за­па­де; нес­колько про­дол­го­ва­тых тем­но-ко­рич­не­вых об­лач­ков тя­ну­лось на зе­ни­те, на­по­ми­ная брон­зо­вые клин­ки. С уми­ра­юще­го не­ба не­за­мет­но спус­ка­лась в еще не угас­ший днев­ной свет та се­ро­ва­тая дым­ка, что со­об­ща­ет не­яс­ность кон­ту­рам пред­ме­тов, де­ла­ет их смут­ны­ми и расп­лыв­ча­ты­ми, сти­ра­ет фор­мы и очер­та­ния при­ро­ды, за­сы­па­ющей в этом су­ме­реч­ном забытье, - на­чи­на­лась груст­ная, неж­ная и не­уло­ви­мая аго­ния све­та. Только в го­род­ке с поб­лек­ши­ми до­ми­ка­ми фо­нарь у мос­та еще мер­цал отб­лес­ком днев­но­го све­та, от­ра­жав­шим­ся в его стек­ле, а цер­ков­ная ко­ло­кольня с уз­ки­ми овальны­ми ок­на­ми уже вы­ри­со­вы­ва­лась ли­ло­вым си­лу­этом на туск­лом се­реб­ре за­ка­та. Вся мест­ность ста­ла ка­заться лишь смут­ным и бес­фор­мен­ным прост­ранст­вом. И ре­ка, при­ни­мав­шая то гус­то-зе­ле­ные от­тен­ки, то цвет гри­фельной дос­ки, прев­ра­ти­лась те­перь в бесц­вет­ный жур­ча­щий по­ток, ку­да чер­ные те­ни де­ревьев бро­са­ли расп­лы­вав­ши­еся пят­на ту­ши.

    Тем вре­ме­нем уси­лен­но го­то­вил­ся ужин. На лу­жай­ку, к ре­ке, бы­ла вы­не­се­на пли­та, где кро­ме кар­тош­ки, очи­щен­ной Гер­ку­ле­сом, ва­ри­лась еще ка­кая-то еда. Па­яц опус­тил в ко­тел нес­кольких ра­ков, ко­то­рые, па­дая, скри­пе­ли клеш­ня­ми о мед­ное дно. Ста­рик в гу­сарс­кой курт­ке вер­нул­ся с лей­кой, пол­ной ви­на. Зат­ре­щи­на рас­ста­ви­ла за­зуб­рен­ные та­рел­ки на ко­вер, слу­жив­ший обыч­но для ак­ро­ба­ти­чес­ких уп­раж­не­ний, а вок­руг ков­ра в ле­ни­вых по­зах рас­по­ло­жи­лись чле­ны труп­пы и вы­та­щи­ли из кар­ма­нов но­жи.

    Ночь ов­ла­де­ла уми­ра­ющим днем. В до­ми­ке на кон­це глав­ной ули­цы го­ро­да блес­тел оди­но­кий ого­нек.

    Вдруг из по­рос­ли выс­ко­чил го­лый до по­яса юно­ша; в свер­ну­той фу­фай­ке он нес от­би­ва­юще­го­ся зверька. При ви­де зверька на ли­це жен­щи­ны в три­ко зас­ве­ти­лась поч­ти жес­то­кая ра­дость, и, ка­за­лось, на мгно­венье ей при­пом­ни­лось что-то из прош­ло­го, к ко­то­ро­му она мыс­лен­но об­ра­ти­лась.

    - Дайте глины! - воск­лик­ну­ла она низ­ким груд­ным го­ло­сом, в ко­то­ром зву­ча­ли стран­ные и вол­ну­ющие нот­ки, и зах­ло­па­ла в ла­до­ши.

    С ко­шачьей лов­костью, ни ра­зу не уко­лов­шись, она быст­ро об­ло­жи­ла жи­во­го ежа гли­ной, прев­ра­тив его в шар, - в то вре­мя как ста­рик раз­жег из су­хих ве­ток гро­мад­ный пы­ла­ющий кос­тер.

    Труппа прис­ту­пи­ла к ужи­ну. Муж­чи­ны пи­ли вкру­го­вую из лей­ки. Зат­ре­щи­на ела стоя, пог­ля­ды­вая на пли­ту и под­час за­пус­кая ру­ку в ку­шанья, ко­то­рые пе­ре­да­ва­ла к сто­лу. Жен­щи­на в три­ко по­ло­жи­ла ре­бен­ка око­ло се­бя на край ков­ра и не столько ела, сколько лю­бо­ва­лась до­ро­гим су­щест­вом.

    Ужинали мол­ча, как ус­тав­шие и про­го­ло­дав­ши­еся лю­ди, пог­ло­щен­ные к то­му же зре­ли­щем лет­ней но­чи на бе­ре­гу ре­ки, пе­ре­ле­та­ми ноч­ных птиц, всплес­ка­ми рыб, мер­ца­ни­ем звезд.

    - Эй, с мо­его места! - бурк­нул па­яц, гру­бо от­толк­нув че­ло­ве­ка в жал­ком сюр­туч­ке - тром­бо­нис­та труп­пы. И па­яц стал жад­но есть, а тем вре­ме­нем в по­мерк­шем не­бе пос­лы­шал­ся да­ле­кий звон, ка­зав­ший­ся зво­ном хрус­тально­го колокола, - мед­лен­ные уда­ры, не­бес­ные зву­ки, пол­ные нез­деш­ней грус­ти, нас­только сли­вав­ши­еся с ве­чер­ним воз­ду­хом, что, ког­да они прек­ра­ти­лись, ка­за­лось, буд­то ухо их все еще слы­шит.

    Глина, в ко­то­рой пек­ся еж, об­ра­ти­лась в кир­пич; Гер­ку­лес раз­бил его уда­ром то­по­ра, и зве­рек, с ко­то­ро­го схо­ди­ла ко­жа вмес­те с ко­люч­ка­ми, был по­де­лен меж­ду при­сутст­ву­ющи­ми.

    Женщина в три­ко взя­ла се­бе ма­ленький ку­сок и, сма­куя, ста­ла его мед­лен­но по­са­сы­вать.

    Ребенок, ле­жав­ший око­ло ма­те­ри, нож­ка­ми и руч­ка­ми по­нем­но­гу рас­тол­кал вок­руг се­бя та­рел­ки и, став пол­ноп­рав­ным и единст­вен­ным хо­зя­ином ков­ра, зас­нул жи­во­ти­ком квер­ху.

    Все нас­лаж­да­лись прек­рас­ным ве­че­ром, на­пол­нен­ным стре­ко­та­ни­ем куз­не­чи­ков и ше­лес­том лист­вы в вер­ши­нах вы­со­ких то­по­лей. Сре­ди дре­мот­ной за­дум­чи­вос­ти но­чи ду­но­венья теп­ло­го ве­тер­ка про­бе­га­ли по ли­цам, как лас­ко­вые и ще­ко­чу­щие при­кос­но­венья. Иног­да из-за ручья, по­рос­ше­го кус­та­ми ги­гантс­кой кра­пи­вы, листья ко­то­рой в этот час ка­за­лись вы­ре­зан­ны­ми из чер­ной бу­ма­ги, вы­ле­та­ла пти­ца; она пу­га­ла бо­яз­ли­вых жен­щин, и в этой пуг­ли­вос­ти бы­ла своя до­ля пре­лес­ти.

    Вдруг лу­на, выс­ту­пив из-за де­ревьев, ос­ве­ти­ла спя­ще­го ре­бен­ка, ко­то­о­ый ле­ни­во зад­ви­гал изящ­ным тельцем, слов­но лун­ный свет ще­ко­тал его сво­ими бе­лы­ми лу­ча­ми. Он улы­бал­ся ка­ким-то не­ви­ди­мым пред­ме­там и ми­ло ло­вил что-то пальчи­ка­ми в пус­то­те. А ког­да он прос­нул­ся и стал дви­гаться быстрее, - его те­ло об­на­ру­жи­ло та­кую гиб­кость и элас­тич­ность, что мож­но бы­ло по­ду­мать, что у не­го гну­щи­еся кос­ти. Он брал ру­чон­кой нож­ку и тя­нул ее ко рту, как бы на­ме­ре­ва­ясь по­со­сать.

    Его пре­лест­ная го­лов­ка с тон­ки­ми бе­ло­ку­ры­ми за­вит­ка­ми, яс­ные гла­за в глу­бо­ких и неж­ных ор­би­тах, вздер­ну­тый но­сик, точ­но по­мя­тый грудью кор­ми­ли­цы, на­дув­ши­еся губ­ки, от­то­пы­рен­ные щеч­ки, неж­ный вы­пук­лый жи­во­тик, мяг­кие ляж­ки, пок­ры­тые пуш­ком нож­ки, пух­лые ступ­ни и слав­ные ручонки, - все упи­тан­ное его тельце со склад­ка­ми на за­тыл­ке, вок­руг рук и ног, с ямоч­ка­ми на лок­тях и щеках, - тельце, вскорм­лен­ное мо­ло­ком, оза­рен­ное опа­ло­вым све­том лу­ны, при­да­вав­шим ему проз­рач­ную бледность, - все это соз­да­ва­ло оча­ро­ва­тельную кар­ти­ну, дос­той­ную вдох­но­ве­ния по­эта.

    Пока мать лю­бо­ва­лась млад­шим сы­ном, юно­ша в мат­рос­ской курт­ке, стоя ко­ле­ном на зем­ле, пы­тал­ся пой­мать на па­лоч­ку шар и удер­жать его в рав­но­ве­сии, за­тем, улыб­нув­шись сво­ему ма­ленько­му бра­ту, на­чи­нал фо­кус сна­ча­ла.

    В ноч­ной ти­ши, на ло­не при­ро­ды все инс­тинк­тив­но возв­ра­ща­лись к сво­им днев­ным за­ня­ти­ям, к сво­ему ре­мес­лу, ко­то­рое завт­ра долж­но дать хлеб всей труп­пе.

    Старик в гу­сарс­кой курт­ке си­дел в по­воз­ке и пе­ре­би­рал ста­рые бу­ма­ги при све­те сальной све­чи.

    В сто­ро­не, на лу­жай­ке, еще ос­ве­щен­ной лу­ной, Зат­ре­щи­на ре­пе­ти­ро­ва­ла сце­ну по­ще­чин с тром­бо­нис­том, ко­то­рый дол­жен был выс­ту­пить на сле­ду­ющий день в ко­ми­чес­кой ин­тер­ме­дии; жен­щи­на учи­ла прос­тач­ка, как хло­пать в ла­до­ши, де­лая вид, что по­лу­ча­ешь по­ще­чи­ну.

    А па­яц сно­ва вер­нул­ся к сач­кам. И, си­дя под ивой, тон­кая се­рая лист­ва ко­то­рой об­ра­зо­ва­ла над его го­ло­вой ве­ер, ка­зав­ший­ся ог­ром­ной за­пы­лен­ной паутиной, - он дре­мал над зе­ле­но­ва­той глубью, све­сив но­ги в во­ду, где у са­мо­го дна спа­ло от­ра­же­ние звез­ды.

    

    

    Директор труп­пы, ста­рик в гу­сарс­кой курт­ке, синьор То­ма­зо Бес­ка­пе, был ког­да-то ры­жим, а те­перь уже поч­ти сов­сем се­дым итальянцем, с под­виж­ны­ми и пос­то­ян­но дер­га­ющи­ми­ся, слов­но от ти­ка, чер­та­ми ли­ца, с ост­рым взгля­дом, рых­лым но­сом, яз­ви­тельным ртом, бри­тым подбородком, - с ли­цом ми­ма, об­рам­лен­ным длин­ны­ми во­ло­са­ми цве­та про­ни­зан­ной солн­цем пы­ли.

    У се­бя на ро­ди­не То­ма­зо Бес­ка­пе был по­оче­ред­но то по­ва­ром, то пев­цом, то оцен­щи­ком ко­рал­лов и ла­пи­са-ла­зу­ри, то сче­то­во­дом у тор­гов­ки чет­ка­ми на via Con­dоl­ti,[6] то чи­че­ро­не, то чи­нов­ни­ком посольства, - но од­наж­ды этот бес­по­кой­ный ис­ка­тель прик­лю­че­ний по­пал на Вос­ток, где, бла­го­да­ря зна­нию всех язы­ков и всех ди­алек­тов, стал дра­го­ма­ном па­лес­тинс­ких ту­рис­тов; по­том, исп­ро­бо­вав еще бес­ко­неч­ное чис­ло ни­ко­му не­ве­до­мых и не­обык­но­вен­ных профессий, - он сде­лал­ся бро­дя­гой-лу­пё­ром [7] в Ма­лой Азии.

    Странной на­ту­рой был этот итальянец, не­ис­то­щи­мый в вы­дум­ках и улов­ках, спо­соб­ный ко всем ре­мес­лам, умев­ший об­ра­щаться со вся­ки­ми людьми, со все­воз­мож­ны­ми ве­ща­ми, лю­бив­ший прев­ра­ще­ния, ко­то­рые нес­ла ему из­мен­чи­вая жизнь, по­хо­жая на пе­ре­ме­ны де­ко­ра­ций в те­ат­ре. Ни­ще­ту, в ко­то­рую он впа­дал в ант­рак­тах это­го жиз­нен­но­го спек­так­ля, он пе­ре­но­сил с нас­меш­ли­вой ве­се­лостью, свой­ст­вен­ной пи­са­те­лям XVI ве­ка, и да­же в са­мых от­ча­ян­ных бедст­ви­ях сох­ра­нял чис­то аме­ри­канс­кую уве­рен­ность в завт­раш­нем дне. Сверх то­го, он был большим лю­би­те­лем при­ро­ды и тех бесп­лат­ных зре­лищ, ко­то­ры­ми она да­рит лю­дей ски­та­ющих­ся пеш­ком по бе­лу све­ту.

    Пробродив нес­колько лет в ок­рест­нос­тях древ­ней Трои в ле­ни­вых по­ис­ках осо­бых на­рос­тов на мест­ном ореш­ни­ке, иду­щих на вы­дел­ку фа­не­ры для ме­бе­ли и вы­со­ко це­ни­мых в Англии, - Бес­ка­пе ока­зал­ся в один прек­рас­ный день би­ле­те­ром цир­ка «Олим­пи­ко» в Пе­ре,[8] где, в слу­чае на­доб­нос­ти, сов­ме­щал долж­ность кон­тор­щи­ка с обя­зан­нос­тя­ми на­езд­ни­ка. Здесь, по­лу­чая до­вольно скуд­ное жа­ло­ванье, он за­ду­мал предп­ри­ятие, ко­то­рое в то вре­мя бы­ло но­вин­кой. Он стал хо­дить по ко­фей­ням, где тур­ки, си­дя на ков­ри­ках, по­ку­ри­ва­ют труб­ки, и стал вы­тас­ки­вать пря­мо из-под них эти ков­ри­ки, да­вая вла­дельцам вза­мен мед­жи­дие, [9] а нес­колько дней спус­тя пе­реп­ро­да­вал ков­ри­ки ту­рис­там. Тор­гов­ля пош­ла удач­но, он при­об­рел са­мо­уве­рен­ность и стал по­ку­пать на ба­за­рах уже це­лые ки­пы ков­ров, при­чем ему бы­ло дос­та­точ­но только взгля­нуть на из­нан­ку ковра, - так хо­ро­шо он стал раз­би­раться в этом де­ле и так уве­рен был в ле­нос­ти ту­рец­ких куп­цов. Вско­ре, не до­вольству­ясь ма­леньким до­маш­ним скла­дом, он во­шел в сно­ше­ния с аген­та­ми в Па­ри­же и Лон­до­не, где в то вре­мя ху­дож­ни­ки на­ча­ли по­ку­пать эти нес­рав­нен­ные из­де­лия вос­точ­ных ко­ло­рис­тов. В ков­рах этих, сре­ди фе­ери­чес­ких от­тен­ков шерс­ти, час­то по­па­да­ют­ся на из­вест­ных про­ме­жут­ках не­большие пря­ди во­лос, ко­то­ры­ми от­ме­ча­ет­ся днев­ной урок жен­щин, тку­щих ков­ры лю­бов­но, не то­ро­пясь в сво­их за­ли­тых солн­цем до­мах. Бла­го­да­ря этой тор­гов­ле Бес­ка­пе стал поч­ти бо­га­чом, и тут-то, вмес­те с со­лид­ностью, яви­лось у не­го же­ла­ние са­мо­му стать где-ни­будь хо­зя­ином. Как раз в это вре­мя Лест­ро­пад, ди­рек­тор цир­ка «Олим­пи­ко», пред­ло­жил ему соп­ро­вож­дать его труп­пу на Дальний Вос­ток, где он меч­тал на­жить большое сос­то­яние. Тог­да Бес­ка­пе стал вес­ти пе­ре­го­во­ры с то­ва­ри­ща­ми, вы­ве­ды­вать, ко­го не прив­ле­ка­ет это пу­те­шест­вие, и крас­но­ре­чи­вой бол­тов­ней стал убеж­дать их пе­рей­ти под его на­ча­ло и отп­ра­виться с ним в Крым, где, по име­ющим­ся у не­го точ­ным све­де­ни­ям, цирк бу­дет встре­чен весьма бла­госк­лон­но.

    Лестропад, от ко­то­ро­го от­ко­ло­лось че­ло­век де­сять ар­тис­тов, не от­ка­зал­ся от сво­его рис­ко­ван­но­го за­мыс­ла. В один прек­рас­ный день он уехал с еще до­вольно мно­го­чис­лен­ной труп­пой в Моск­ву, от­ту­да - в Вят­ку, пе­ре­сек Си­бирь; в пус­ты­не Го­би пу­те­шест­вен­ни­ки всту­пи­ли в пе­рест­рел­ку с мон­го­ла­ми, во вре­мя ко­то­рой большая часть труп­пы по­гиб­ла, по­гиб­ли и все ло­ша­ди, и только чу­дом уда­лось Лест­ро­па­ду доб­раться до Тянь-Цзи­ня[10] вмес­те с до­черью, зя­тем и еще од­ним кло­уном. Не­уто­ми­мый ант­реп­ре­нер при­ехал в Тянь-Цзинь как раз во вре­мя убий­ст­ва кон­су­ла и сес­тер Крас­но­го крес­та, но, не уст­ра­шив­шись и не па­дая ду­хом, сно­ва пус­тил­ся в путь и дос­тиг, на­ко­нец, Шан­хая, от­ку­да, по­пол­нив труп­пу мат­ро­са­ми и ки­тай­ски­ми по­ни, нап­ра­вил­ся в Япо­нию.

    Тем вре­ме­нем То­ма­зо Бес­ка­пе, за­ку­пив не­об­хо­ди­мый ин­вен­тарь, от­был в Сим­фе­ро­поль, где цирк его имел ог­ром­ный ус­пех. Хит­рый дип­ло­мат, ка­ким в ду­ше был этот итальянец, до­га­дал­ся по при­ез­де в Сим­фе­ро­поль за­вя­зать зна­комст­ва с мест­ны­ми офи­це­ра­ми и пос­та­вить свое де­ло, так ска­зать, под их пок­ро­ви­тельство. Офи­це­ры, оча­ро­ван­ные его лю­без­ностью, жи­востью ума и доб­ро­ду­ши­ем, ста­ли восх­ва­лять цирк и соз­да­ли ему по­пу­ляр­ность. Итальянец стал участ­ни­ком их ку­те­жей, и час­то ночью вся ком­па­ния отп­рав­ля­лась бу­дить цы­ганс­кий та­бор, где ди­рек­тор цир­ка и офи­це­ры про­си­жи­ва­ли до за­ри, гля­дя на пляс­ку цы­га­нок, сре­ди раз­ли­ван­но­го мо­ря дон­с­ко­го шам­панс­ко­го, под лязг жес­тя­ных, рас­пи­сан­ных аля­по­ва­ты­ми цве­та­ми под­но­сов, на ко­то­рых раз­но­си­лось пе­ченье.

    Во вре­мя этих ноч­ных по­се­ще­ний То­ма­зо Бес­ка­пе, всю жизнь от­ли­чав­ший­ся влюб­чи­востью, нес­мот­ря на свои пятьде­сят лет, вос­пы­лал к од­ной юной цы­ган­ке той страстью, ка­кую спо­соб­ны воз­жечь прок­ля­тые ча­ры этих пля­су­ний. Тан­цов­щи­ца чувст­во­ва­ла к ди­рек­то­ру од­нов­ре­мен­но и отв­ра­ще­ние мо­ло­денькой де­вуш­ки к ста­ри­ку, и пле­мен­ную неп­ри­язнь цы­ган­ки к чу­жа­ку. Ав­дотья Ру­дак, мать тан­цов­щи­цы, хо­тя и бы­ла свод­ней, все же сох­ра­ни­ла по от­но­ше­нию к сво­ему ча­ду не­ко­то­рые пред­рас­суд­ки и сог­ла­ша­лась про­дать ста­ри­ку дочь не ина­че, как в за­кон­ный брак, нес­мот­ря на пред­ло­жен­ную им гро­мад­ную сум­му, все­це­ло пог­ло­щав­шую ба­ры­ши от тор­гов­ли ков­ра­ми и до­ход пер­во­го го­да его де­ятельнос­ти в Сим­фе­ро­по­ле. Ста­рый муж был точ­но окол­до­ван и бо­гот­во­рил мо­ло­дую жен­щи­ну, ко­то­рая выш­ла за не­го с неск­ры­ва­емым отв­ра­ще­ни­ем и хо­лод­ность ко­то­рой дли­лась все вре­мя их бра­ка. Му­чи­мый рев­ностью, он че­рез пол­го­да пос­ле свадьбы по­ки­нул Крым, а ког­да сде­лал­ся отцом, - про­явил пол­ное без­раз­ли­чие к де­тям, слов­но весь пыл и вся неж­ность ею серд­ца без­раз­дельно и пол­ностью при­над­ле­жа­ли его оча­ро­ва­тельной же­не.

    Он при­вез свою труп­пу в Ита­лию, по­том поч­ти тот­час же пе­реп­ра­вил­ся во Фран­цию и в те­че­ние де­ся­ти лет да­вал предс­тав­ле­ния, пос­те­пен­но, с го­да­ми, сок­ра­щая ко­ли­чест­во ло­ша­дей и на­езд­ни­ков и сво­дя труп­пу к бо­лее скром­ным раз­ме­рам, в со­от­ветст­вии с уменьше­ни­ем до­хо­дов и уси­ле­ни­ем кон­ку­рен­ции. Во Фран­ции он да­вал предс­тав­ле­ния приб­ли­зи­тельно в те­че­ние де­вя­ти ме­ся­цев в год, а на зи­му возв­ра­щал­ся на ро­ди­ну и ра­бо­тал это худ­шее вре­мя го­да в Лом­бар­дии и Тос­ка­не.

    Томазо Бес­ка­пе был больше чем прос­той ско­мо­рох. Он об­ла­дал раз­нос­то­рон­ни­ми поз­на­ни­ями, взя­ты­ми не­из­вест­но от­ку­да, слу­чай­ным об­ра­зо­ва­ни­ем, по­черп­ну­тым не из книг, а из рас­ска­зов лю­дей все­воз­мож­ных на­ци­ональнос­тей, ко­то­рых он рас­спра­ши­вал, вся­чес­ки вы­зы­вая на раз­го­вор, по до­ро­гам и в дру­гих мес­тах; он ви­дел на сво­ем ве­ку бес­ко­неч­ное мно­жест­во са­мых раз­но­об­раз­ных лю­дей. По­ми­мо то­го, он об­ла­дал еще од­ной спо­соб­ностью - да­ром юмо­ра, шут­ли­вым во­об­ра­же­ни­ем. Он со­чи­нял ко­ми­чес­кие сцен­ки, вы­хо­див­шие не­обы­чай­но за­бав­ны­ми. И, ко­па­ясь в ча­сы до­су­га в сво­ей кол­лек­ции ста­рых итальянских пан­то­мим, он иног­да на­хо­дил им дей­ст­ви­тельно изящ­ное и ост­ро­ум­ное при­ме­не­ние.

    

    

    Степанида, или по-фран­цузс­ки Этьенет­та, ко­то­рую зва­ли рус­ским уменьши­тельным име­нем - Сте­ша, ка­за­лась еще сов­сем юной жен­щи­ной, хоть и бы­ла уже ма­терью дво­их де­тей. Она бы­ла кра­си­ва ди­кой кра­со­той, пол­ной над­мен­ной за­нос­чи­вос­ти в осан­ке и по­ход­ке. Ее пыш­ные, буй­ные во­ло­сы из­ви­ва­лись круп­ны­ми не­по­кор­ны­ми пря­дя­ми над утон­чен­ным и пле­ни­тельным ова­лом ли­ца, ова­лом ин­дий­ской ми­ни­атю­ры. В ее гла­зах иг­рал тем­ный элект­ри­чес­кий блеск; смуг­лый цвет ли­ца это­го меч­та­тельно­го соз­да­ния был слег­ка от­ме­чен на ще­ках ес­тест­вен­ным ру­мян­цем, по­хо­жим на сла­бый след стер­то­го гри­ма, и не­изъясни­мо-стран­ная улыб­ка вре­ме­на­ми по­яв­ля­лась на ее стро­гих гу­бах. Сво­е­об­ра­зие этой кра­со­ты прек­рас­но со­че­та­лось с блест­ка­ми, ми­шу­рой, су­сальным зо­ло­том, блес­ком оже­ре­лий фальши­во­го жем­чу­га, гру­бы­ми стек­ляш­ка­ми ба­ла­ган­ных ди­адем, зо­ло­ты­ми и се­реб­ря­ны­ми зиг­за­га­ми на яр­ких лох­мотьях.

    Цыганка, вы­дан­ная за­муж за gi­or­gio, за чужака, - что слу­ча­ет­ся очень редко, - по­доб­но сво­ей ра­се, воз­дер­жи­ва­ющей­ся в те­че­ние ве­ков от ас­си­ми­ля­ции с ев­ро­пей­ской семьей, ос­та­лась до­черью пер­во­быт­ных ко­чу­ющих на­ро­дов Ги­ма­ла­ев, на­ро­дов, жи­ву­щих от на­ча­ла ми­ра под отк­ры­тым не­бом и за­ни­ма­ющих­ся пок­ра­жа­ми и руч­ным ре­мес­лом. Прек­ра­тив вся­кие сно­ше­ния со сво­ими, всту­пив в плотс­кий со­юз с хрис­ти­ани­ном, ежед­нев­но об­ща­ясь с уро­жен­ца­ми Фран­ции и Ита­лии, она дер­жа­лась в сто­ро­не от мыс­лей, стрем­ле­ний, умст­вен­ных на­вы­ков, от сок­ро­вен­но­го ду­ха и внут­рен­ней жиз­ни сво­их со­жи­те­лей, меч­та­тельно уг­лу­би­лась в са­моё се­бя, упор­но пог­ру­жа­лась в прош­лое, бла­го­го­вей­но под­дер­жи­вая в се­бе нак­лон­нос­ти, вку­сы, ве­ро­ва­ния сво­их та­инст­вен­ных пред­ков. Она жи­ла в стран­ном и не­по­нят­ном об­ще­нии с та­инст­вен­ным по­ве­ли­те­лем ее пле­ме­ни, с не­оп­ре­де­лен­ным и да­ле­ким жре­цом-ца­рем, от­но­ше­ния ко­то­ро­го с под­дан­ны­ми осу­ществ­ля­лись, ка­за­лось, при пос­ред­ни­чест­ве го­ло­сов при­ро­ды; она пок­ло­ня­лась ему в тай­ном и су­евер­ном культе, бес­по­ря­доч­но при­ме­ши­вая сю­да об­ря­ды всех ре­ли­гий, и по­сы­ла­ла сво­его сы­ниш­ку к цер­ков­ным при­чет­ни­кам за свя­той во­дой, ко­то­рою кро­пи­ла ло­ша­дей и внут­рен­ность странст­ву­ющей по­воз­ки.

    Степанида од­ним только те­лом, так ска­зать, жи­ла сре­ди за­пад­ных, ев­ро­пей­ских уро­жен­цев труп­пы, мысль же ее всег­да от­сутст­во­ва­ла и бы­ла да­ле­ко, а большие гор­до блуж­да­ющие гла­за, в кон­це кон­цов, всег­да об­ра­ща­лись, по­доб­но не­ко­то­рым цве­там, на Вос­ток. И Сте­па­ни­да бы­ла свя­за­на с но­вым, на­вя­зан­ным ей оте­чест­вом, со слу­чай­ны­ми зна­комст­ва­ми од­ни­ми только уза­ми - не­ис­то­вым, поч­ти жи­вот­ным, ма­те­ринс­ким чувст­вом к сво­ему млад­ше­му сы­ну, сво­ему ма­ленько­му кра­сав­чи­ку Ли­онел­ло, имя ко­то­ро­го, сок­ра­тив­шись, прев­ра­ти­лось в ее ус­тах в Нел­ло.

    Впрочем, вне ма­те­ринст­ва эта стран­ная сам­ка, со сво­ей бес­печ­ностью и без­раз­ли­чи­ем к бла­гам жиз­ни, с врож­ден­ным не­по­ни­ма­ни­ем доб­ра и зла, с не­со­вер­шен­ной па­мятью о со­бы­ти­ях и с при­туп­лён­ной спо­соб­ностью восп­ри­ятия ок­ру­жа­ющих пред­ме­тов, свой­ст­вен­ной не­ко­то­рым вос­точ­ным народам, - ка­за­лась жен­щи­ной, не оч­нув­шей­ся от сна и слов­но не впол­не уве­рен­ной в сво­ем су­щест­во­ва­нии в дей­ст­ви­тельно ре­альном ми­ре.

    

    

    Старший сын ди­рек­то­ра труп­пы, Джованни, - Джан­ни, как его звали, - об­ла­дал те­лос­ло­же­ни­ем юно­ши, сквозь мо­ло­дость ко­то­ро­го на­чи­на­ло обоз­на­чаться вы­ра­же­ние си­лы, а на­рож­да­ющи­еся вы­пук­лос­ти мус­ку­лов уже ста­но­ви­лись за­мет­ны­ми при уси­ли­ях и дви­же­ни­ях. На ру­ках у не­го пе­ре­ка­ты­ва­лись ок­руг­лос­ти ат­ле­ти­чес­ких би­цеп­сов; груд­ные мус­ку­лы вы­де­ля­лись плос­ки­ми выс­ту­па­ми ан­тич­ных ба­рельефов, и при каж­дом дви­же­нии тор­са по его бед­рам про­бе­га­ла под ко­жей леп­ка глу­бо­ко за­ло­жен­ных ши­ро­ких мус­кульных свя­зок. Он был вы­сок, у не­го бы­ли кра­си­вые длин­ные но­ги, сос­тав­ля­ющие кра­со­ту мужс­ко­го те­лос­ло­же­ния и при­да­ющие строй­ным и в то же вре­мя плот­ным фор­мам изящ­ную и под­виж­ную от­то­чен­ность; уп­ру­гие по­верх­нос­ти его ног, на ик­рах по­доб­ные брон­зо­вым плас­тин­кам по­но­жей, неж­но су­жа­лись к под­ко­лен­кам и ло­дыж­кам. На­ко­нец, у юно­ши за­ме­ча­лась уд­ли­нен­ность су­хо­жи­лий: приз­нак сла­бос­ти у всех, приз­нак мо­щи у гимнастов, - уд­ли­нен­ность, ко­то­рая при сок­ра­ще­нии мус­ку­ла прев­ра­ща­ет­ся во вну­ши­тельную тол­щу.

    В то вре­мя как большинст­во муж­чин и жен­щин идут в этот ми­рок и при­вя­зы­ва­ют­ся к не­му лишь по врож­ден­ной склон­нос­ти к бро­дя­чей, ски­тальчес­кой жизни, - Джан­ни чувст­во­вал нас­то­ящую лю­бовь, под­лин­ную страсть к сво­ему ре­мес­лу и не про­ме­нял бы его ни на ка­кое дру­гое. Он был ак­ро­ба­том по приз­ва­нию. Он не зна­вал ус­та­лос­ти и охот­но по пер­во­му же тре­бо­ва­нию пуб­ли­ки вновь пов­то­рял уп­раж­не­ния, при­чем его вер­тя­ще­еся под шум ап­ло­дис­мен­тов те­ло, ка­за­лось, вов­се и не со­би­ра­ет­ся ос­та­но­виться. Он ис­пы­ты­вал бес­ко­неч­ную ра­дость от удач­но­го за­вер­ше­ния трю­ка, от изя­щест­ва и чет­кос­ти его ис­пол­не­ния. Он сно­ва и сно­ва, ра­ди собст­вен­но­го удо­вольствия, ра­бо­тал над этим трю­ком, ста­ра­ясь улуч­шить, усо­вер­шенст­во­вать его, при­дать ему изя­щест­во, жи­вость, вол­шебст­во, с по­мощью ко­то­рых лов­кость и про­ворст­во тор­жест­ву­ют над мни­мы­ми не­воз­мож­нос­тя­ми фи­зи­чес­ко­го ми­ра. Он со смеш­ным от­ча­яни­ем и огор­че­ни­ем ис­кал раз­ре­ше­ния но­вых, еще нез­на­ко­мых ему трю­ков, слух о ко­то­рых до­хо­дил до от­цовс­ко­го ба­ла­га­на, и уп­ря­мо до­би­вал­ся на­ме­чен­ной це­ли, по­ка не дос­ти­гал ее. И пер­вым его воп­ро­сом к ак­те­рам повст­ре­чав­шей­ся на до­ро­ге труп­пы бы­вал всег­да:

    «Ну, как, - есть в Па­ри­же ка­кой-ни­будь но­вый трюк?»

    Он про­во­дил бес­по­кой­ные, ка­тор­ж­ные но­чи, ког­да в кош­ма­рах, выз­ван­ных ус­та­лостью, вновь пов­то­ря­ет­ся днев­ная работа, - но­чи битв с мат­ра­цем, в те­че­ние ко­то­рых те­ло Джан­ни про­дол­жа­ло де­лать во сне не­ис­то­вые гим­нас­ти­чес­кие уп­раж­не­ния.

    

    

    Второй сын был по­ка еще только груд­ным мла­ден­цем, ко­то­ро­го мать, в сво­ем уз­ком и замк­ну­том ма­те­ринст­ве, уп­ря­ми­лась кор­мить поч­ти до трех­лет­не­го воз­рас­та, так что мож­но бы­ло наб­лю­дать, как мальчу­ган по­ки­да­ет де­тей, с ко­то­ры­ми иг­рал, что­бы пой­ти по­со­сать грудь, а по­том вновь бе­гом возв­ра­ща­ет­ся к сво­им ма­леньким то­ва­ри­щам.

    

    

    Сила в кро­тос­ти и бе­зо­бид­нос­ти - та­ков был Гер­ку­лес труп­пы, чрез­вы­чай­но ле­ни­вый и ску­пой на дви­же­ния, ког­да не ра­бо­тал. Его пос­то­ян­но ви­де­ли в расп­лас­тан­ных по­зах, он да­вил осев­шим тя­же­лым ту­ло­ви­щем стулья и лав­ки, тре­щав­шие под ним; в ли­це его бы­ла до­ля сви­ре­пой жи­вот­нос­ти фав­нов Прю­до­на, а во рту, обыч­но по­лу­отк­ры­том, вид­не­лись волчьи зу­бы. Он об­ла­дал не­обык­но­вен­ным ап­пе­ти­том, ко­то­рый нич­то не мог­ло удов­лет­во­рить, и ут­верж­дал, что в те­че­ние всей сво­ей жиз­ни ни ра­зу не на­ел­ся до­сы­та и был от­то­го всег­да грус­тен на­по­до­бие же­луд­ка, ко­то­рый веч­но чувст­ву­ет в се­бе пус­то­ту.

    

    

    У па­яца, с бри­тым, как у ше­лу­ди­во­го, че­ре­пом, бы­ла од­на из тех сред­не­ве­ко­вых го­лов, нес­колько мо­де­лей ко­то­рых ху­дож­ни­ку Лей­су[11] еще уда­лось най­ти для сво­их по­ло­тен в ста­рин­ном авст­рий­ском Бра­бан­те. Мож­но бы­ло бы ска­зать, что это чер­ты жал­ко­го пер­во­быт­но­го че­ло­ве­чест­ва, на­хо­дя­щи­еся в ста­дии фор­ми­ро­ва­ния: гла­за ка­за­лись вли­ты­ми в ве­ки как по­па­ло, нос сос­то­ял из прип­люс­ну­то­го кус­ка мя­са, рот ка­зал­ся от­верс­ти­ем бес­фор­мен­ной гли­ня­ной по­су­ди­ны, ли­цо на­по­ми­на­ло не­до­нос­ка и бы­ло гряз­но­го, тем­но­го цве­та. И уро­дец этот был ис­под­тиш­ка злым, свар­ли­вым, при­дир­чи­вым, крал еду, ос­тав­лен­ную на завт­ра, и все, что ва­ля­лось без прис­мот­ра. Его уже раз двад­цать выг­на­ли бы из труп­пы, ес­ли бы не пок­ро­ви­тельство Сте­па­ни­ды, чувст­во­вав­шей тай­ную и стран­ную сим­па­тию к че­ло­ве­ку, в ко­то­ром она на­хо­ди­ла нак­лон­нос­ти к злоб­ной хит­рос­ти и во­ровст­ву, свой­ст­вен­ные ее пле­ме­ни. Ага­пи­ту Кошг­рю нра­ви­лось му­чить жи­вот­ных, сво­ими при­кос­но­ве­ни­ями во вре­мя па­ра­дов [12] он ста­рал­ся при­чи­нить им боль, и да­же его ба­ла­ган­ная иро­ния, ка­за­лось, хра­ни­ла злоб­ный отз­вук всех по­лу­чен­ных им бе­зо­бид­ных пин­ков в зад. Нес­част­ным изб­ран­ни­ком па­яца был в осо­бен­нос­ти Ал­кид, [13] ко­то­ро­го он из­во­дил, му­чил, при­во­дил в от­ча­яние все­воз­мож­ны­ми дьявольски­ми вы­дум­ка­ми, он уязв­лял са­мые чувст­ви­тельные мес­та глу­по­го си­ла­ча, а тот не ре­шал­ся отомс­тить за се­бя из бо­яз­ни од­ним уда­ром убить му­чи­те­ля. И сла­бый без­жа­лост­но зло­упот­реб­лял сво­им пре­иму­щест­вом над ог­ром­ным страс­то­терп­цем. Од­на­ко иног­да слу­ча­лось, что Ра­бас­тенс, вый­дя из тер­пе­ния, сма­хи­вал па­яца ле­гоньким шлеп­ком по­лу­мерт­вой ру­ки. Тог­да Ага­пит Кошг­рю при­ни­мал­ся жа­лоб­но пла­кать кро­ко­ди­ло­вы­ми сле­за­ми, ста­но­вил­ся отв­ра­ти­тельно гро­теск­ным, бла­го­да­ря детс­ким ужим­кам огор­чен­но­го ли­ца и умо­ри­тельным ду­рац­ким дви­же­ни­ям, к ко­то­рым в те­че­ние всей жиз­ни ре­мес­ло при­уча­ло его те­ло. Но вско­ре он уса­жи­вал­ся воз­ле сво­его нед­ру­га, при­жи­мал­ся к не­му с та­ким рас­че­том, что­бы восп­ре­пятст­во­вать вто­ро­му шлеп­ку, и, за­щи­тив­шись та­ким об­ра­зом, бесп­ре­пятст­вен­но дол­бил его в бок ма­леньки­ми злоб­ны­ми уда­ра­ми лок­тя, на­зы­вал его боль­шим тру­сом и дол­го си­дел, при­жав­шись к не­му, зап­ла­кан­ный и соп­ли­вый.

    

    

    Тромбонист был бед­ным ма­лым, жи­ву­щим в та­кой глу­бо­кой ни­ще­те (обыч­ной для низ­ших про­фес­сий ис­кус­ства), что са­мые су­масб­род­ные его же­ла­ния не шли дальше то­го, как бы при по­луч­ке жа­ло­ванья до­быть се­бе пол­чаш­ки ко­фея с рю­моч­кой вод­ки. Это бы­ло пре­де­лом его стрем­ле­ний. И вот этот ар­тист, так ма­ло по­лу­чав­ший, не имев­ший да­же ру­баш­ки, ар­тист, осо­ба ко­то­ро­го сос­то­яла из одеж­ды, где бы­ло больше са­ла, чем шерс­ти, к то­му же сва­ляв­шей­ся, и из баш­ма­ков с отс­тав­ши­ми под­мет­ка­ми и тор­ча­щи­ми из них гвоз­дя­ми, бла­го­да­ря че­му ка­за­лось, что он хо­дит на по­лу­ра­зи­ну­той че­люс­ти акулы. - этот че­ло­век, столь убо­гий, был счаст­лив! Он был в дру­жес­ких от­но­ше­ни­ях с лю­би­мым су­щест­вом, ко­то­рое пла­ти­ло ему тем же и зас­тав­ля­ло его за­бы­вать все, вплоть до злоб­ных вы­хо­док па­яца. Он жил в друж­бе с цир­ко­вым пу­де­лем, ко­то­рый вследст­вие бо­лез­ни, сильно на­по­ми­нав­шей за­бо­ле­ва­ние че­ло­ве­чес­ко­го моз­га, стра­дал при­пад­ка­ми вне­зап­ной по­те­ри па­мя­ти - по­те­ри столь пол­ной, что приш­лось от­ка­заться от его хит­ро­ум­ных фо­ку­сов, ко­то­рые он ис­пол­нял, по­ка был здо­ров; а тром­бо­нист, к то­му же ма­ло из­ба­ло­ван­ный лю­бовью се­бе подобных, - как муж­чин, так и женщин, - нас­только при­вя­зал­ся к бед­ной су­ке, те­перь поч­ти всег­да не­до­мо­га­ющей, что, ког­да за­ме­чал осо­бен­но рез­кую крас­но­ту ее глаз, ли­шал се­бя бла­гос­ло­вен­ной чаш­ки ко­фея, на ко­то­рую ко­пил нес­колько дней по су, и по­ку­пал со­ба­ке сла­би­тельно­го. За это - не за сла­би­тельное, ко­то­рое Ла­риф­лет­та не лю­би­ла, а за все за­бо­ты, соп­ро­вож­дав­шие очи­ще­ние ее желудка, - со­ба­ка-инва­лид в ми­ну­ты об­лег­че­ния бла­го­да­ри­ла сво­его бла­го­де­те­ля взгля­дом, вы­ра­жав­шим всю неж­ность, ка­кую только спо­соб­ны пе­ре­дать гла­за жи­вот­но­го, бла­го­да­ри­ла его да­же приз­на­тельной улыб­кой, об­на­жав­шей все ее зубы, - да, улыб­кой, так как су­ка эта уме­ла улы­баться. И вся труп­па, быв­шая сви­де­тельни­цей ни­жес­ле­ду­юще­го слу­чая, мог­ла бы подт­вер­дить это. Од­наж­ды ут­ром на пос­тав­лен­ной на зем­лю печ­ке тром­бо­нист ра­зог­ре­вал что-то в каст­рюльке, хо­ро­шо зна­ко­мой Ла­риф­лет­те; пу­дель сто­ял тут же, поб­ли­зос­ти с опу­щен­ным хвос­том и с на­ду­тым, но по­кор­ным ви­дом; он ви­дел, как сня­ли с ог­ня ды­мя­щу­юся жид­кость, как пе­ре­ли­ли ее в мис­ку, по­том сильно раз­ме­ша­ли де­ре­вян­ной лож­кой, а по­том, к его ве­ли­ко­му удив­ле­нию, жид­кость ми­мо его но­са под­ня­лась квер­ху, дос­тиг­ла рта тром­бо­нис­та и ис­чез­ла в нем. В тот миг, ког­да Ла­риф­лет­та впол­не уве­ри­лась в том, что вещь, вы­зы­вав­шая у нее ко­ли­ки, пог­ло­ще­на ее ста­рым дру­гом, а не ею, - на ее со­бачьем ли­це по­яви­лась са­мая ра­дост­ная и нас­меш­ли­вая улыб­ка, ка­кая только мог­ла бы по­явиться на ли­це че­ло­ве­ка.

    

    

    Затрещина бы­ла обя­за­на сво­им проз­ви­щем детст­ву и юнос­ти, предс­тав­ляв­шим неп­ре­рыв­ную че­ре­ду гру­бос­тей и по­бо­ев. Ког­да ее в се­ми­лет­нем воз­рас­те по­доб­ра­ли, как бро­дяж­ку, на ули­цах Па­ри­жа и при­ве­ли для оп­ро­са в суд, она от­ве­ча­ла пред­се­да­те­лю: «Су­дарь, мои па­па и ма­ма умер­ли от хо­ле­ры… де­душ­ка от­дал ме­ня в при­ют… он умер че­рез не­де­лю пос­ле па­пы и ма­мы… тог­да я вер­ну­лась в Па­риж, и я заб­лу­ди­лась в нем, по­то­му что он та­кой большой»

    Теперь это бы­ла двад­ца­ти­восьми­лет­няя жен­щи­на с за­го­ре­лым ли­цом, с за­го­ре­лы­ми, как и ли­цо, ру­ка­ми, чер­ны­ми до лок­тей, с ши­ро­ким бе­лым ос­пен­ным руб­цом у пле­ча. Она всег­да бы­ва­ла оде­та в ро­зо­вое тар­ла­та­но­вое платье, усе­ян­ное ис­кус­ствен­ны­ми гир­лян­да­ми и пе­рех­ва­чен­ное по­ясом, ко­то­рый рас­ши­рял­ся на жи­во­те в ромб, с на­пе­ча­тан­ны­ми крас­ной крас­кой все­воз­мож­ны­ми ка­ба­лис­ти­чес­ки­ми зна­ка­ми. Под объемис­той грудью у нее бы­ла не­обык­но­вен­но тон­кая та­лия, вся тре­пе­щу­щая бес­по­кой­ной жизнью. Гла­за ее бы­ли ок­ру­же­ны страш­ны­ми чер­ны­ми кру­га­ми, ко­то­рые вмес­те со смуг­лостью ко­жи при­да­ва­ли что-то жут­кое свер­ка­ющим бел­кам. Ее во­ло­сы, со вко­ло­ты­ми в них дву­мя се­реб­ря­ны­ми ро­маш­ка­ми, бы­ли по­доб­ра­ны на ки­тай­ский лад, а сза­ди спус­ка­лись на спи­ну по­доб­но жест­ко­му сул­та­ну кас­ки. Дви­га­тельные мус­ку­лы шеи, бла­го­да­ря ху­до­бе ее плеч, рез­ко выс­ту­па­ли толс­ты­ми спле­те­ни­ями у надк­лю­чич­ных впадин, - ибо Зат­ре­щи­на бы­ла очень ху­да при сильно раз­ви­тых гру­дях и бед­рах. У нее был большой рот с прек­рас­ны­ми бе­лы­ми зу­ба­ми, нос од­нов­ре­мен­но и вздер­ну­тый и тон­кий, а под ску­ла­ми об­ра­зо­ва­лись впа­ди­ны, бла­го­да­ря ко­то­рым при из­вест­ном ос­ве­ще­нии яс­но обоз­на­чал­ся кос­тя­ной ос­тов че­ре­па, как бы прос­ту­пав­ший на­ру­жу сквозь ко­жу. Ли­хо­ра­доч­ность го­ря­щих глаз, нез­до­ро­вый цвет ли­ца, ху­до­ба ли­ца и шеи, на­ко­нец, пот­ре­пан­ность и из­мож­ден­ность все­го ее из­ну­рен­но­го су­щест­ва - сви­де­тельство­ва­ли о ни­ще­те, о стра­да­ни­ях, о го­ло­де, о прос­ту­дах и сол­неч­ных уда­рах, об ус­та­лос­ти этой жен­щи­ны с прош­лым дев­ки, ко­то­рой вод­ка час­то за­ме­ня­ла не­дос­та­ющий хлеб.

    На под­мост­ках во вре­мя па­ра­да Зат­ре­щи­на по­яв­ля­лась с цвет­ком в зу­бах и, по­ло­жив ру­ки на бед­ра ла­до­ня­ми на­ру­жу, бесп­рес­тан­но сер­ди­то те­ре­би­ла та­лию, точ­но про­бо­ва­ла, не удаст­ся ли ей под­тя­нуть и вы­та­щить ее из ту­ло­ви­ща, пос­ле это­го ко­ме­ди­ант­ка от­ки­ды­ва­лась на­зад, сло­жив нап­ря­жен­ные и вы­тя­ну­тые впе­ред ру­ки с рас­то­пы­рен­ны­ми пальца­ми и вы­вер­ну­ты­ми лок­тя­ми, зас­ты­ва­ла в не­под­виж­нос­ти, зап­ро­ки­нув го­ло­ву с по­лу­отк­ры­тым гро­мад­ным ртом и зи­я­ющи­ми от­верс­ти­ями нозд­рей - и ос­та­но­вив­шим­ся взо­ром смот­ре­ла вверх.

    

    

    На яр­ма­роч­ном вы­го­не го­ро­да или мес­теч­ка, где гос­по­дин Го­родс­кой го­ло­ва раз­ре­шил ди­рек­то­ру То­ма­зо Бес­ка­пе дать представление, - чле­ны труп­пы жи­во уда­ля­ли тра­ву с большо­го кру­га, по кра­ям ко­то­ро­го ком­ки сня­той зем­ли прев­ра­ща­лись в на­сыпь из увяд­ше­го дер­на, а колья, пе­реп­ле­тен­ные конс­ки­ми по­водьями, сос­тав­ля­ли барьер аре­ны.

    Посреди взры­той и слег­ка ут­рам­бо­ван­ной зем­ли вод­ру­жал­ся большой шест, с ко­то­ро­го спус­ка­лись в ка­чест­ве кры­ши ба­ла­га­на зе­ле­ные по­лот­ня­ные тре­угольни­ки, стя­ну­тые и свя­зан­ные ве­рев­ка­ми; прос­той упа­ко­воч­ный бре­зент, при­ве­шен­ный к лег­ко­му по­тол­ку и спа­да­ющий до зем­ли, об­ра­зо­вы­вал круг­лые сте­ны за­ла. К шес­ту, ухо­див­ше­му ос­но­ва­ни­ем в ку­чу жел­то­го пес­ку, не­об­хо­ди­мо­го при борьбе, бы­ла при­де­ла­на це­лая сис­те­ма бло­ков, на ко­то­рых под­ни­ма­лась и опус­ка­лась под­ве­шен­ная на ве­рев­ках ра­ма. Эта ра­ма бы­ла уса­же­на больши­ми гвоз­дя­ми, зах­ва­ты­ва­ющи­ми по ве­че­рам сво­ими же­лез­ны­ми зубьями пять-шесть ке­ро­си­но­вых ламп, к ко­то­рым лов­кий итальянец весьма ис­кус­но прист­ро­ил реф­лек­то­ры из ста­рых ко­ро­бок из-под сар­дин. С од­ной сто­ро­ны шес­та на зна­чи­тельной вы­со­те бы­ла ук­реп­ле­на длин­ная про­во­ло­ка, иду­щая к од­но­му из вы­со­ких стол­бов барьера; по дру­гую сто­ро­ну шес­та и поч­ти вплот­ную к не­му под­ни­ма­лась ма­ленькая шат­кая тра­пе­ция, по­пе­реч­ная пе­рек­ла­ди­на ко­то­рой на­хо­ди­лась фу­тах в восьми над зем­лей.

    Беззубая шар­ман­ка, яв­ляв­ша­яся внут­рен­ним ор­кест­ром предприятия, - шар­ман­ка, у ко­то­рой был от­бит ку­сок стек­ла вмес­те с клоч­ком прик­ле­ен­ной картинки, - ста­ви­лась про­тив вход­ной две­ри в ожи­да­нии мальчиш­ки, ко­то­рый обык­но­вен­но под­би­рал­ся у вхо­да и во вре­мя предс­тав­ле­ния од­ной ру­кой вер­тел руч­ку шар­ман­ки, а дру­гою ел не­доз­ре­лое яб­ло­ко, ко­то­рым обыч­но воз­ме­ща­лись тру­ды ор­кест­ра.

    Лавки из нек­ра­ше­ных до­сок, нас­ко­ро ско­ло­чен­ные мест­ным плот­ни­ком, ус­ту­па­ми под­ни­ма­лись вверх. Пер­вые мес­та от­ли­ча­лись от вто­рых по­лос­кой бу­маж­ной материи, - той са­мой, что идет на плат­ки для ин­ва­ли­дов; по­лос­ка сте­ли­лась на уз­кие дос­ки, но пок­ры­ва­ла их не впол­не; кро­ме то­го, эти мес­та бы­ли опо­яса­ны барьером, об­леп­лен­ным зо­ло­той бу­ма­гой, в ова­лах, ко­то­рой бы­ли изоб­ра­же­ны ту­рец­кие пей­за­жи, от­пе­ча­тан­ные в один тон - си­зый по ла­зо­ре­во­му по­лю. На­ко­нец, па­па­ша То­ма­зо ве­шал ку­сок ста­рин­но­го сит­ца, най­ден­ный не­из­вест­но где иис­пещ­рен­ный свер­ху до­ни­зу пав­линьими хвос­та­ми в на­ту­ральную величину, - гро­мад­ный за­на­вес, от­де­ляв­ший зре­ли­ще от на­хо­дя­щих­ся под отк­ры­тым не­бом ку­лис, ко­то­рые ди­рек­ция в свою оче­редь ста­ра­лась за­щи­тить от лю­бо­пытст­ва да­ро­вых зри­те­лей пу­тем со­еди­не­ния двух по­во­зок и це­лой бар­ри­ка­дой ширм.

    Тогда па­яц при­би­вал по обе сто­ро­ны от вхо­да об­ман­ную афи­шу, ко­то­рую со­чи­нял ди­рек­тор сра­зу на весь се­зон; по ее уче­но­му и доб­ро­душ­но­му сти­лю мож­но бы­ло су­дить о его уме­нии сос­та­вить рек­ла­му, о его ли­те­ра­тур­ных спо­соб­нос­тях и да­же о его глу­бо­ком зна­нии ла­ты­ни.

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    

    Но вот уже прист­ро­ены ле­сен­ки, ве­ду­щие на на­руж­ные под­мост­ки. Сте­ша уже усе­лась у вхо­да за сто­лик сде­неж­ным ящи­ком, и под гро­хот ту­рец­ко­го ба­ра­ба­на, под зву­ки тром­бо­на па­яц, под­за­до­ри­ва­емый пин­ка­ми ди­рек­то­ра, уже на­чал от­пус­кать ве­ре­ни­цы не­ле­пос­тей, а Зат­ре­щи­на при­ня­лась за­зы­вать обал­дев­шую от ог­лу­ши­тельно­го шу­ма тол­пу не­ис­то­вы­ми те­лод­ви­же­ни­ями, хло­паньем в ла­до­ши и прон­зи­тельны­ми вык­ри­ка­ми:

    - Пожалуйте, по­жа­луй­те, поч­тен­ней­шая пуб­ли­ка, предс­тав­ле­ние на­чи­на­ет­ся!

    

    

    Снаружи си­яло солн­це, а под па­лат­кой был мяг­кий сум­рак, неж­но обесц­ве­чи­ва­ющий ли­ца и пред­ме­ты, прох­лад­ная по­лу­тень, сре­ди ко­то­рой то там, то сям луч, про­бив­ший­ся че­рез пло­хо за­тя­ну­тую щель, при­во­дил в пляс­ку зо­ло­тые ато­мы пы­ли. Раз­вя­зав­ши­еся ве­рев­ки хло­па­ли о по­то­лок и про­из­во­ди­ли звук, обыч­ный на па­рус­ных су­дах. По се­ро­му холс­ту, про­ни­зан­но­му раз­ли­тым вок­руг па­лат­ки све­том, про­бе­га­ли про­фи­ли про­хо­жих в ви­де си­лу­этов ки­тай­ских те­ней. Из за­на­ве­са с пав­линьими хвос­та­ми вы­со­вы­ва­лась го­ло­ва Сте­ши, а грудь и жи­вот ее выс­ту­па­ли в оку­ты­ва­ющей ее ма­те­рии, так что она ка­за­лась слов­но об­ле­чен­ной глаз­ка­ми опе­ре­ния; она смот­ре­ла на блед­ные ли­ца си­дя­щих в за­ле, злоб­но опус­кая длин­ные рес­ни­цы.

    Представление долж­но сей­час на­чаться, и Ал­кид, на страш­ный за­ты­лок ко­то­ро­го па­да­ет из вход­ной две­ри яр­кий свет, со стра­дальчес­ким ви­дом вы­тас­ки­ва­ет ги­ри из-под лав­ки, на ко­то­рой си­дел.

    

    

    Охая, брюз­жа, вор­ча и еже­ми­нут­но пре­ры­вая уп­раж­не­ния вздо­ха­ми, глу­бо­ко­мыс­лен­ным по­че­сы­ва­ни­ем го­ло­вы, умильным лю­бо­ваньем собст­вен­ны­ми ру­ка­ми, на ко­то­рых он бесп­рес­тан­но под­тя­ги­вал ко­жа­ные на­ру­кав­ни­ки, Гер­ку­лес вя­ло подб­ра­сы­вал в воз­дух сто­фун­то­вые ги­ри. Хо­тя все, что он ис­пол­нял, ка­за­лось, не тре­бо­ва­ло от не­го ни­ка­ко­го уси­лия, не вы­зы­ва­ло в его те­ле ни ма­лей­шей усталости, - он имел, нес­мот­ря на го­ру иг­ра­ющих мус­ку­лов, жал­кий вид слу­чай­но­го Ал­ки­да, из­не­мо­га­юще­го от тру­да и вып­ра­ши­ва­юще­го у все­го ок­ру­жа­юще­го по­ощ­ре­ния и под­держ­ки. Ес­ли шар­ман­ка замолкала, - его вы­тя­ну­тая ру­ка опус­ка­лась вмес­те с ги­рей и вновь под­ни­ма­лась, лишь ког­да шар­ман­ка на­чи­на­ла сыз­но­ва. Пе­ред каж­дым уп­раж­не­ни­ем раз­да­вал­ся его по-детс­ки жа­лоб­ный стон: «Ну-ка, гос­по­да, нес­колько хлоп­ков!»

    Если слу­ча­лось, что кто-ни­будь из зри­те­лей бро­сал ему вы­зов и что вслед за этим сле­до­ва­ла борьба, - ред­кий слу­чай, ибо мус­ку­ла­ту­ра гроз­но­го ат­ле­та сму­ща­ла людей! - Гер­ку­лес под­хо­дил к про­тив­ни­ку с не­опи­су­емо ску­ча­ющим ви­дом и слов­но го­тов был сам зап­ла­тить, только бы тот сог­ла­сил­ся не бес­по­ко­ить его зря. За­тем он то­ро­пил­ся пос­ко­рее зас­та­вить про­тив­ни­ка изоб­ра­зить из се­бя ля­гуш­ку; он бы­вал опе­ча­лен, огор­чен, бе­зу­те­шен, ес­ли воз­ник­ший спор при­нуж­дал его уло­жить про­тив­ни­ка вто­рич­но, по­ло­жить его на обе ло­пат­ки дос­та­точ­но наг­ляд­но для всех. Из­ба­вив­шись от че­ло­ве­ка, расп­лас­тан­но­го на зем­ле и ко­то­ро­го он да­же не удос­та­ивал взглядом, - он ухо­дил, рас­пус­тив по­яс­ни­цу и бол­тая ру­ка­ми, к сво­ему мес­ту на скамье, и, взяв­шись ру­ка­ми за го­ло­ву и ус­та­вив лок­ти в ко­ле­ни, до кон­ца предс­тав­ле­ния меч­тал с по­лу­зак­ры­ты­ми гла­за­ми о яст­вах Гар­ган­тюа.[15]

    Геркулеса сме­нял Джан­ни, ко­то­рый вы­хо­дил в клас­си­чес­ком кос­тю­ме про­вин­ци­ально­го ак­ро­ба­та: яр­ко-ро­зо­вая фу­фай­ка, мед­ный об­руч на го­ло­ве, чер­ный бар­хат­ный наг­руд­ник с ужас­ным аню­ти­ным глаз­ком, вы­ши­тым мел­ки­ми стеж­ка­ми, зе­ле­ное три­ко, прик­ры­тое кам­зо­лом, спус­ка­ющим­ся до по­яс­ни­цы, ук­ра­шен­ным зо­ло­тым по­зу­мен­том и рас­ши­тым, как и наг­руд­ник, бе­лые баш­ма­ки с се­реб­ря­ной бах­ро­мой. Од­ним прыж­ком дос­ти­гал он тра­пе­ции и на­чи­нал рас­ка­чи­ваться в воз­ду­хе, вне­зап­но во вре­мя по­ле­та вы­пус­кал из рук пе­рек­ла­ди­ну и сно­ва схва­ты­вал ее с дру­гой сто­ро­ны.

    Он кру­жил­ся вок­руг де­ре­вяш­ки с го­ло­вок­ру­жи­тельной быст­ро­той, пос­те­пен­но уме­ряв­шей­ся и за­ми­рав­шей в плав­ной ис­то­ме вер­тя­ще­го­ся те­ла, ко­то­рое на мгно­ве­ние зас­ты­ва­ло в прост­ранст­ве в го­ри­зон­тальном по­ло­же­нии и ко­ле­ба­лось, слов­но под­дер­жи­ва­емое во­дой.

    Во всех этих уп­раж­не­ни­ях, ос­но­ван­ных на си­ле рук, чувст­во­вал­ся мер­ный ритм ра­бо­ты мус­ку­лов, мяг­кость уси­лий, плав­ность в раз­вер­ты­ва­нии дви­же­ний и в под­тя­ги­ва­ни­ях, по­доб­ная не­уло­ви­мо­му прод­ви­же­нию в де­ревьях жи­вот­но­го, име­ну­емо­го ле­нив­цем, и на­по­ми­на­ющая мед­лен­ный-мед­лен­ный подъем на за­пястьях рук не­под­ра­жа­емо­го Джем­са Эл­ли­са.

    Опершись бед­ра­ми на пе­рек­ла­ди­ну, гим­наст на­чи­нал не­за­мет­но скользить на­зад и, - выз­вав мгно­вен­ный ужас в зале, - па­дал, удер­жи­ва­ясь - со­вер­шен­но неп­ред­ви­ден­ное обстоятельство! - на под­ко­лен­ках сог­ну­тых ног, за­тем, по­ка­чав­шись не­ко­то­рое вре­мя го­ло­вою вниз, де­лал сальто-мор­та­ле и по­яв­лял­ся вни­зу, стоя на но­гах.

    На тра­пе­ции, этом трамп­ли­не для рук, раз­ви­ва­ющем сверх­че­ло­ве­чес­кую элас­тич­ность мус­ку­лов и жил, Джан­ни ис­пол­нял ты­ся­чу уп­раж­не­ний, во вре­мя ко­то­рых те­ло его при­об­ре­та­ло ка­кую-то пор­ха­ющую воз­душ­ность.

    Он по­ви­сал на од­ной ру­ке, и те­ло его под­ни­ма­лось и опус­ка­лось бо­ко­вым дви­же­ни­ем, на­по­ми­на­ющим по­зы обезьяны на ори­ги­нальных японс­ких брон­зо­вых фи­гур­ках.

    Трапеция по­вер­га­ла юно­шу в сво­его ро­да те­лес­ное опьяне­ние; ему все ка­за­лось, что он ма­ло по­ра­бо­тал, и он не прек­ра­щал уп­раж­не­ний до тех пор, по­ка в тол­пе, ко­то­рой ста­но­ви­лось нем­но­го страш­но от воз­рас­та­ющей сме­лос­ти ак­ро­ба­та, не раз­да­ва­лись пов­тор­ные кри­ки: «До­вольно, до­вольно!»

    - Милостивые го­су­да­ри, сей­час бу­дет про­дол­жаться… продолжение! - глу­бо­ко­мыс­лен­но воз­ве­щал па­яц.

    Джанни сме­нял­ся Зат­ре­щи­ной. Ми­гом взоб­рав­шись на вер­ши­ну вы­со­ко­го стол­ба, уты­кан­но­го ред­ки­ми по­пе­ре­чи­на­ми в ви­де лестницы, - сильфи­да в то­пор­ща­щей­ся юбоч­ке по­яв­ля­лась на про­во­ло­ке, рас­ка­чи­вая над го­ло­вой ко­леб­лю­щу­юся ар­ку спле­тен­ных рук. Она прод­ви­га­лась впе­ред скользя­щи­ми ша­га­ми, по­оче­ред­но выд­ви­гая то ту, то дру­гую но­гу, ка­зав­шу­юся вы­долб­лен­ной сни­зу, и на­щу­пы­ва­ла ею пус­то­ту слов­но изог­ну­тым кон­цом вес­ла. Она шла по гну­ще­му­ся и вновь расп­рям­ля­юще­му­ся стерж­ню, то при­се­дая, то под­ни­ма­ясь, точ­но с каж­дым ша­гом спус­ка­лась или всхо­ди­ла на сту­пеньку лест­ни­цы.

    Проворные ро­зо­вые бли­ки скользи­ли по ок­руг­лос­тям ее ног, за­би­ра­ясь до ло­ды­жек сквозь бе­лый пе­реп­лет ту­фельных шнур­ков, в то вре­мя как ма­ленькие под­виж­ные те­ни за­дер­жи­ва­лись на мгно­венье в уг­луб­ле­ни­ях ее под­ко­ле­нок. Вско­ре она стре­ми­тельным дви­же­ни­ем возв­ра­ща­лась на се­ре­ди­ну про­во­ло­ки, дер­жа но­ги од­ну по­за­ди дру­гой и про­дол­жая сги­баться, скло­няться, при­се­дать на по­доб­ран­ных под се­бя но­гах. На­ко­нец, зап­ро­ки­нув­шись на­зад, она ло­жи­лась во всю дли­ну на не­ви­ди­мую про­во­ло­ку и ле­жа­ла не­под­виж­но, с рас­пу­щен­ны­ми во­ло­са­ми, как спя­щая, при­чем го­ло­ва ее при­жи­ма­лась к пле­чу, а но­ги ле­жа­ли од­на на дру­гой в тре­пет­ном по­кое двух пти­чек. ук­рыв­ших­ся под од­ним кры­лом. Не­ко­то­рое вре­мя в воз­ду­хе, сре­ди рас­пу­щен­ных и раз­ве­ва­ющих­ся тка­ней, про­дол­жа­лось том­ное по­ка­чи­ва­ние женс­ко­го те­ла, ко­то­рое, ка­за­лось, не под­дер­жи­ва­лось ни­чем. Зат­ре­щи­на привс­та­ва­ла два-три ра­за, вновь ло­жи­лась и на­ко­нец по­ры­вис­тым дви­же­ни­ем бе­дер вып­рям­ля­лась и ста­но­ви­лась на но­ги, ше­лес­тя блест­ка­ми юбки, - поч­ти кра­си­вая в этом ожив­ле­нии и про­вор­ном изя­щест­ве и ра­дост­ная от раз­да­вав­ших­ся ап­ло­дис­мен­тов.

    - Господа, пос­лед­няя упражнение, - про­возг­ла­шал па­яц.

    Тогда сно­ва по­яв­ля­лась Зат­ре­щи­на, не­ся для сле­ду­юще­го но­ме­ра сто­лик с та­рел­ка­ми, бу­тыл­ка­ми, но­жа­ми, зо­ло­ты­ми ша­ра­ми. И тот­час же над го­ло­вой фо­кус­ни­ка на­чи­на­ли ле­тать эти ве­щи, сле­дуя од­на за дру­гой, че­ре­ду­ясь, пе­рек­ре­щи­ва­ясь, но не стал­ки­ва­ясь, по­яв­ля­ясь у не­го из-под ног, из-за спи­ны и не­из­мен­но по­па­дая в его лов­кие ру­ки, что­бы вновь уле­теть. Пред­ме­ты то взле­та­ли до по­тол­ка, под­ни­ма­ясь мед­лен­но и на большом рас­сто­янии друг от дру­га, то сно­ва и сно­ва мелька­ли в тес­ном и низ­ком кру­гу, не пре­вы­шав­шем го­ло­вы эк­ви­либ­рис­та; бла­го­да­ря неп­ре­рыв­нос­ти и быст­ро­те вра­ще­ния они ка­за­лись цепью, звенья ко­то­рой спа­яны не­ви­ди­мым об­ра­зом. Джан­ни бе­гал по цир­ку, жонг­ли­руя тре­мя бу­тыл­ка­ми, и, не пре­ры­вая уп­раж­не­ния, взле­тал на стол, ста­но­вил­ся на ко­ле­ни и, преж­де чем подб­ро­сить бу­тыл­ки, уда­рял стек­лом по де­ре­ву, вы­би­вая та­ким об­ра­зом за­бав­ную зас­тольную песнь. Дви­же­ни­ем од­но­го только мус­ку­ла он ук­ла­ды­вал, под­ни­мал, подб­ра­сы­вал в воз­дух пос­лед­нюю ос­тав­шу­юся бу­тыл­ку, и она по­па­да­ла гор­лыш­ком пря­мо на кон­чик его пальца.

    У не­го бы­ла оча­ро­ва­тельная, свой­ст­вен­ная ему од­но­му, ма­не­ра пе­реб­ра­сы­вать в го­ри­зон­тальном нап­рав­ле­нии из од­ной вы­тя­ну­той ру­ки в дру­гую мед­ные ша­ры, ко­то­рые ка­за­лись зо­ло­тым клуб­ком, раз­ма­ты­ва­ющим­ся на его гру­ди.

    Джанни был пер­вок­лас­сным жонг­ле­ром: его ру­ки спо­соб­ны бы­ли на неж­ней­шие при­кос­но­ве­ния, на обх­ва­ты, в ко­то­рых слов­но при­ни­ма­ла учас­тие глад­кая по­верх­ность ко­жи; ка­за­лось, что кон­цы его пальцев во­ору­же­ны ма­леньки­ми при­сос­ка­ми. Чу­дес­ное и за­бав­ное по­лу­ча­лось зре­ли­ще, ког­да юно­ша, взяв та­рел­ку и слег­ка скло­ня­ясь над нею всем те­лом, пус­кал ее по ру­кам, улы­ба­ясь при этом та­инст­вен­ной улыб­кой, как маг улы­ба­ет­ся сво­ему вол­шебст­ву. Та­рел­ка скользи­ла в прост­ранст­ве, еже­се­кунд­но го­то­ва бы­ла упасть, но не па­да­ла, а в кон­це кон­цов от­де­лив­шись на мгно­венье от ру­ки по­доб­но крыш­ке ко­роб­ки и дер­жась лишь на кон­чи­ках его пальцев, - она сно­ва па­да­ла на ла­донь, слов­но при­тя­ну­тая пру­жин­кой.

    Наконец, Джан­ни тор­жест­во­вал над все­ми труд­нос­тя­ми жонг­ли­ро­ва­ния с тре­мя пред­ме­та­ми раз­лич­но­го ве­са: яд­ром, бу­тыл­кой и яй­цом; это уп­раж­не­ние за­кан­чи­ва­лось по­им­кой яй­ца на до­ныш­ко бу­тыл­ки.

    В кон­це, в са­мом кон­це, ког­да ру­ки его подб­ра­сы­ва­ли заж­жен­ные фа­ке­лы, а блю­да и ша­ры вер­те­лись на ост­рие па­ло­чек, сто­ящих у не­го на под­бо­род­ке и гру­ди, сре­ди смо­ля­ных искр и блес­ка фар­фо­ра, Джан­ни яв­лял­ся цент­ром и осью кру­гов­ра­ща­тельно­го вих­ря всех этих mac­hi­ni-sto-urne­bo­ulan­tes[16],no ста­рин­но­му и яр­ко­му вы­ра­же­нию Ре­не Фран­се, про­по­вед­ни­ка ко­ро­ля.

    

    

    Представление за­вер­ша­лось ди­вер­тис­мен­том с учас­ти­ем двух или трех пер­со­на­жей, в ко­то­ром иг­ра­ли то Зат­ре­щи­на, то па­яц, иног­да Ал­кид, и в со­чи­ни­тельство и пос­та­нов­ку ко­то­ро­го ди­рек­тор, ис­пол­няв­ший глав­ную роль, вно­сил фан­та­зию, ка­кую ред­ко встре­тишь в ба­ла­га­не. Это бы­ли шу­товс­кие вы­дум­ки, кан­ва без на­ча­ла и кон­ца, за­бав­ные не­раз­бе­ри­хи, пе­ре­сы­пан­ные звуч­ны­ми по­ще­чи­на­ми и пин­ка­ми в зад, име­ющи­ми при­ви­ле­гию сме­шить мир с тех са­мых пор, как он су­щест­ву­ет, раз­ны­ми раз­нос­тя­ми, ко­то­рые пе­ре­да­ва­лись весьма сар­кас­ти­чес­ки­ми гри­ма­са­ми, фе­но­ме­нальны­ми прев­ра­ще­ни­ями, го­ло­вок­ру­жи­тельным бес­но­ва­ни­ем, юмо­ром умо­ри­тельных шест­вий, во вре­мя ко­то­рых ста­рое те­ло ди­рек­то­ра еще вы­ка­зы­ва­ло не­ма­ло лов­кос­ти и про­ворст­ва.

    Томазо Бес­ка­пе был в мо­ло­дос­ти вы­да­ющим­ся гим­нас­том. Он рас­ска­зы­вал, что в од­ной пан­то­ми­ме собст­вен­но­го из­го­тов­ле­ния, уди­рая с мельни­цы, где его нак­рыл муж мельни­чи­хи, он ша­гал пря­мо по ост­ри­ям па­лок, ко­то­рые дер­жа­ли в воз­ду­хе по­дос­лан­ные му­жем лю­ди, что­бы от­лу­пить лю­бов­ни­ка же­ны. Но с го­да­ми итальянец вы­нуж­ден был об­ра­титься к пан­то­ми­мам с бо­лее скром­ной гим­нас­ти­кой и до­вольство­вал­ся нес­кольки­ми прыж­ка­ми, вы­ки­ды­вая то там, то сям, по хо­ду инт­ри­ги, то пры­жок тру­са, то пры­жок пьян­чуж­ки.

    Среди пры­га­тель­ных пан­то­мим его со­чи­не­ния осо­бен­ной его лю­бовью ста­ла пользо­ваться од­на ма­ленькая ин­тер­ме­дия, прис­по­соб­лен­ная к его те­пе­реш­ним воз­мож­нос­тям и имев­шая к то­му же большой ус­пех как у го­родс­ко­го, так и у сельско­го на­се­ле­ния. Эта пан­то­ми­ма на­зы­ва­лась:

    

    

    1. В ок­рест­нос­тях Конс­тан­ти­но­по­ля, изоб­ра­жен­но­го шир­мой с вы­ре­зан­ны­ми на­вер­ху очер­та­ни­ями минаретов, - про­гул­ка ста­ро­го Бес­ка­пе, пе­ре­оде­то­го в анг­ли­чан­ку, в не­из­беж­ных си­них оч­ках, под ву­алью цве­та опав­ших листьев, в не­ле­пом бри­танс­ком кос­тю­ме.

    2. Встреча анг­ли­чан­ки с дву­мя чер­ны­ми ев­ну­ха­ми.

    3. Соблазнительная и безн­равст­вен­ная пан­то­ми­ма ев­ну­хов, пе­ре­чис­ля­ющих анг­ли­чан­ке все вы­го­ды и уте­хи, ко­то­рые ожи­да­ют ее в се­ра­ле сул­та­на.

    4. Добродетельная и не­го­ду­ющая пан­то­ми­ма анг­ли­чан­ки, за­яв­ля­ющей, что она по­ря­доч­ная мисс и го­то­ва ско­рее по­гиб­нуть, чем ли­шиться не­вин­нос­ти.

    5. Попытка зах­ва­тить анг­ли­чан­ку в плен. Ге­ро­ичес­кое соп­ро­тив­ле­ние мо­ло­дой осо­бы, кон­ча­юще­еся тем, что один из ев­ну­хов вы­тас­ки­ва­ет ме­шок и при по­мо­щи то­ва­ри­ща всо­вы­ва­ет ту­да анг­ли­чан­ку, а за­тем за­вя­зы­ва­ет уз­лом ве­рев­ку, про­дер­ну­тую в край меш­ка.

    6. Водружение чер­ны­ми ев­ну­ха­ми се­бе на пле­чи меш­ка, в ко­то­ром нес­част­ная жерт­ва дры­га­ет но­га­ми и от­би­ва­ет­ся, как бес.

    Тут нас­ту­пал са­мый эф­фект­ный мо­мент. В то вре­мя как ев­ну­хи го­то­вы бы­ли скрыться с до­бы­чей, вне­зап­но дно меш­ка раз­вер­за­лось и анг­ли­чан­ка по­яв­ля­лась… в од­ной ру­баш­ке и уле­пе­ты­ва­ла со всех ног в умо­ри­тельном ужа­се и с са­мы­ми смеш­ны­ми стыд­ли­вы­ми жес­та­ми. Чер­ные ев­ну­хи нес­лись в по­го­ню, а прес­ле­ду­емая жерт­ва спо­ты­ка­лась и ку­выр­ка­лась при все­об­щем хо­хо­те, по­том сно­ва при­ни­ма­лась бе­жать, еще бо­лее оша­лев и обе­зу­мев от стра­ха, с еще бо­лее смеш­ной стыд­ли­востью в ку­цом бе­лом ноч­ном ту­але­те и это про­дол­жа­лось до тех пор, по­ка она не ис­че­за­ла, прыг­нув в го­ри­зон­тальном нап­рав­ле­нии в фор­точ­ку, про­де­лан­ную в шир­мах.

    

    

    Еще сов­сем ма­лы­шом, с трех- или че­ты­рех­лет­не­го воз­рас­та, Нел­ло, с лю­бо­пытст­вом заг­ля­ды­вал­ся на уп­раж­не­ния труп­пы, ши­ро­ко раск­рыв гла­за и ра­дост­но юля всем те­лом.

    Во вре­мя па­ра­да он сна­ча­ла по­яв­лял­ся, на­по­ло­ви­ну спря­тав­шись за юб­кой Зат­ре­щи­ны, за ко­то­рую дер­жал­ся обе­ими ру­чон­ка­ми, лишь на мгно­венье вы­со­вы­вал свою го­лов­ку в мла­ден­чес­ком бе­лом чеп­чи­ке, из-под ко­то­ро­го вы­би­ва­лись бе­ло­ку­рые за­вит­ки; по­том, ис­пу­гав­шись ки­ше­ния тол­пы, пря­тал го­ло­ву в усе­ян­ную блест­ка­ми ки­сею, за­тем сно­ва вы­со­вы­вал уже больший ку­со­чек сво­ей ма­ленькой осо­бы, на бо­лее дли­тельное вре­мя и с меньшей опас­кой. Вско­ре в пре­лест­ном по­ры­ве зас­тен­чи­вой сме­лос­ти, в по­ры­ве ре­ши­мос­ти, с оча­ро­ва­тельны­ми ко­ле­баньями, за­пус­тив па­лец в рот, Нел­ло от­ва­жи­вал­ся пе­ре­сечь под­мост­ки ша­гом, од­нов­ре­мен­но иду­щим и впе­ред, и вспять, бесп­рес­тан­но ища по­за­ди се­бя путь отс­туп­ле­ния, убе­жи­ща. На­ко­нец, рез­ким и вне­зап­ным скач­ком он по­ви­сал на пе­ри­лах бал­ко­на, съежи­вал­ся и при­жи­мал­ся к пе­рек­ла­ди­не; от­ту­да, спря­тав ли­цо за пе­ри­ла и дер­жась за них ру­ка­ми, он ук­рад­кой пог­ля­ды­вал вниз, на яр­ма­роч­ное по­ле. Но вско­ре по­бед­ные зву­ки ба­ра­ба­на, раз­да­вав­ши­еся за его спи­ной, вли­ва­ли в его зас­тен­чи­вую и пуг­ли­вую не­под­виж­ность вмес­те с вол­не­ни­ем так­же и не­ко­то­рую уве­рен­ность; его прип­ля­сы­ва­ющие нож­ки по­дер­ги­ва­лись, вздув­ши­еся губ­ки на­чи­на­ли под­пе­вать, и те­перь го­лов­ка его, от­важ­но све­сив­шись че­рез пе­ри­ла, уже не­уст­ра­ши­мо скло­ня­лась навст­ре­чу мно­жест­ву лиц, об­ра­щен­ных в его сто­ро­ну. Вдруг, сре­ди не­ис­товст­ва му­зы­ки, сре­ди фи­нально­го ис­ступ­ле­ния, сре­ди за­вы­ва­ний ру­по­ра, сре­ди ди­ких кри­ков и воя, ма­лыш, взбу­до­ра­жен­ный этим бес­но­ва­ни­ем и гро­хо­том, подх­ва­ты­вал ва­ля­ющу­юся ста­рую шля­пу, ста­рую об­ро­нен­ную шаль. За­тем, одев­шись этим об­рыв­ком мас­ка­рад­ной ли­чи­ны, слов­но он яв­лял­ся участ­ни­ком труп­пы, слов­но на его обя­зан­нос­ти уже ле­жа­ло за­бав­лять публику, - ка­ра­пуз ввя­зы­вал­ся в по­теш­ное шест­вие па­яца с од­но­го кон­ца под­мост­ков на дру­гой, сту­пал по его сле­дам, изо всех сил от­би­вал такт не­ус­той­чи­вы­ми нож­ка­ми, под­ра­жал шу­товс­ким жес­там, ис­че­зая под ог­ром­ной шля­пой и яв­ляя взо­рам кло­чок ру­баш­ки, тор­ча­щей из-под пест­рой ша­ли в про­ре­хе его шта­ни­шек.

    

    

    Как только кон­ча­лось пос­лед­нее предс­тав­ле­ние, как только снят и ра­зоб­ран был ос­тов ба­ла­га­на, а по­лот­ни­ща, ка­на­ты и ак­сес­су­ары нас­ко­ро уло­же­ны в ог­ром­ный брезент, - тот­час же Ма­рен­гот­та[17], вле­ко­мая рыс­цою ста­рой бе­лой ко­бы­лы, уда­ля­лась от го­родс­ких стен.

    Дом, с ут­ра до но­чи ве­зу­щий сво­их оби­та­те­лей по до­ро­гам и про­сел­кам; дом, прис­та­ющий ча­сам к один­над­ца­ти на от­дых на бе­ре­гу ручья, - с вскло­ко­чен­ной со­ло­мой в раск­ры­тых кор­зи­нах, сто­ящих на кры­ше, и с нос­ка­ми, раз­ве­шан­ны­ми для про­суш­ки на ко­ле­сах; дом с отп­ря­га­емой на ночь ло­шадью, бро­са­ющий из око­шеч­ка сла­бый свет в чер­ный сум­рак не­оби­та­емой местности, - та­ко­ва Ма­рен­гот­та, оби­та­ли­ще на ко­ле­сах, в ко­то­ром рож­да­ет­ся, жи­вет и уми­ра­ет ско­мо­рох и ку­да пос­ле­до­ва­тельно вхо­дят по­ви­вальная баб­ка и мо­гильщик; под­виж­ное ско­ло­чен­ное из до­сок жи­ли­ще, к ко­то­ро­му оби­та­те­ли его чувст­ву­ют ту же лю­бовь, что мо­ряк к сво­ему ко­раб­лю.

    И лю­ди из Ма­рен­гот­ты ни за что не хо­те­ли бы жить в дру­гом месте, - так хо­ро­шо по­ни­ма­ли они, что только здесь да­но им об­рес­ти мяг­кую тряс­ку во вре­мя по­лу­ден­ных дре­мот­ных меч­та­ний, соб­лазн и воз­мож­ность взоб­раться на хол­мы, вле­ку­щие вас в из­вест­ный час, и удив­лен­ное про­буж­де­ние ут­ром в мест­нос­ти, впер­вые смут­но уви­ден­ной в су­мер­ках на­ка­ну­не. И прав­да: ес­ли блес­тит солн­це - раз­ве ма­ло по­воз­ки да прос­то­ра паст­бищ и опуш­ки ле­сов? А ес­ли идет дождь - раз­ве нет под на­ве­сом, по ту сто­ро­ну тор­мо­за, ма­ленькой ку­хон­ной пли­ты и раз­ве ком­на­та Зат­ре­щи­ны не мо­жет пре­об­ра­зиться в сто­ло­вую для всех? Ибо повозка, - раз­ме­ров и вы­со­ты с большую морс­кую каюту, - сос­то­яла из двух и да­же трех ком­нат. Во-пер­вых за ма­леньки­ми внеш­ни­ми се­ня­ми шла ком­на­та, пос­ре­ди ко­то­рой к по­лу был при­бит большой стол; на нем ве­че­ром рас­сти­лал­ся мат­рац, слу­жив­ший пос­телью ка­нат­ной пля­сунье. В глу­би­не бы­ла дверь, ве­ду­щая во вто­рую ком­на­ту - по­ме­ще­ние ди­рек­то­ра, где спа­ла вся семья, за иск­лю­че­ни­ем Джан­ни, ко­то­рый жил вмес­те с ос­тальны­ми муж­чи­на­ми труп­пы в зе­ле­ной по­воз­ке. Из сво­ей ком­на­ты муж сде­лал две, - при­вя­зав шир­мы, ко­то­рые по­лу­отк­ры­ва­лись днем, а ночью изоб­ра­жа­ли зак­ры­тый альков вок­руг суп­ру­жес­кой кро­ва­ти из крас­но­го де­ре­ва с тре­мя мат­ра­ца­ми.

    Комната пе­рек­ра­ши­ва­лась еже­год­но; на око­шеч­ках ви­се­ли бе­лые за­на­вес­ки; на шир­мы бы­ли нак­ле­ены лу­боч­ные кар­тин­ки, с на­ив­ной ди­костью ри­сун­ка, по­вест­ву­ющие ста­рин­ные ле­ген­ды; в уг­лу сто­яла пле­те­ная кро­ват­ка Нел­ло, и вся эта тес­ная и низ­кая се­мей­ная ка­мор­ка улы­ба­лась, как чис­тенькая шка­тул­ка, и пол­на бы­ла слад­ким за­па­хом мат­ра­цев, ко­то­рые Сте­ша на­би­ва­ла цве­ту­щим тми­ном.

    Над бла­го­об­раз­ной кро­ватью крас­но­го де­ре­ва ви­се­ли на гвоз­де яр­кие лох­мотья - де­вичья юб­ка цы­ган­ки, сох­ра­нив­ша­яся от тех вре­мен, ког­да она пля­са­ла в Кры­му, юб­ка, на ко­то­рой на­ши­ты бы­ли ку­соч­ки крас­но­го сук­на, вы­ре­зан­ные в ви­де кро­ва­вых сер­дец.

    

    

    Хотя Сте­па­ни­да Ру­дак и бы­ла ма­терью сво­ему стар­ше­му сы­ну, но ма­терью не неж­ной, без внут­рен­ней теп­ло­ты и не ис­пы­ты­ва­ющей счастья и уми­ле­ния от его близости, - она бы­ла ма­терью, за­бо­ты ко­то­рой ско­рее по­хо­ди­ли на вы­пол­не­ние долга, - и только. Джан­ни расп­ла­чи­вал­ся за то, что был за­чат в пер­вые ме­ся­цы бра­ка, ког­да мыс­ли мо­ло­дой жен­щи­ны все­це­ло при­над­ле­жа­ли од­но­му юно­ше, ее соп­ле­мен­ни­ку, и ког­да на ус­та суп­ру­ги ста­ро­го То­ма­зо Бес­ка­пе на­вер­ты­ва­лась песнь род­ной стра­ны:

    

    

    Поэтому все бур­ные, ди­кие ма­те­ринс­кие чувст­ва, жив­шие в серд­це цы­ган­ки и не на­шед­шие се­бе ис­хо­да, об­ра­ти­лись на Нел­ло, по­явив­ше­го­ся на свет две­над­цать лет спус­тя пос­ле брата, - на млад­ше­го сы­на, ко­то­ро­го она не це­ло­ва­ла, не лас­ка­ла, но при­жи­ма­ла к гру­ди в не­ис­то­вых объяти­ях, спо­соб­ных его за­ду­шить. Джан­ни, та­ив­ший лю­бя­щую ду­шу под хо­лод­ной внеш­ностью, стра­дал от это­го не­рав­но­го расп­ре­де­ле­ния люб­ви, но пред­поч­те­ние, ко­то­рым пользо­вал­ся Нел­ло, ни­ког­да не вы­зы­ва­ло в нем чувст­ва за­вис­ти к млад­ше­му бра­ту. Джан­ни на­хо­дил это пред­поч­те­ние впол­не ес­тест­вен­ным. Он соз­на­вал, что сам он нек­ра­сив и час­то бы­ва­ет хмур. Он го­во­рил ма­ло. В нем не бы­ло ни­че­го, что мог­ло бы польстить гор­дос­ти ма­те­ри; от его мо­ло­дос­ти не ве­яло ве­сельем. Са­мые про­яв­ле­ния его сы­нов­ней люб­ви бы­ли не­лов­ки. На­обо­рот, кра­со­та и ми­ло­вид­ность, пре­лесть и лас­ко­вость де­ла­ли из его ма­ленько­го брат­ца вос­хи­ти­тельное су­щест­во, на ко­то­рое ма­те­ри смот­ре­ли за­вист­ли­вы­ми гла­за­ми, ко­то­рое про­хо­жие на до­ро­гах про­си­ли поз­во­ле­ния по­це­ло­вать. Ли­чи­ко Нел­ло бы­ло слов­но ут­рен­ний свет. И пос­то­ян­но шут­ки, про­ка­зы, за­бав­ные сло­веч­ки, смеш­ные воп­ро­сы, оча­ро­ва­тельные вы­дум­ки, пре­лест­ные ре­бя­чес­кие пус­тяч­ки, и шум, и бе­гот­ня, и из­ряд­ный гам. Он был, сло­вом, од­ним из тех обольсти­тельных де­тей, ко­то­рые яв­ля­ют­ся ра­достью, да­ро­ван­ной лю­дям, и час­то улыб­ка его ро­зо­вых губ и чер­ных глаз зас­тав­ля­ла труп­пу за­бы­вать о не­удач­ных сбо­рах, о то­щих ужи­нах.

    Ребенку же, ко­то­ро­го все ба­ло­ва­ли, бы­ло хо­ро­шо лишь с тем, кто из­ред­ка поб­ра­ни­вал его; и как ни был он го­вор­лив и не­уго­мо­нен, его мож­но бы­ло ви­деть по­дол­гу си­дя­щим воз­ле мол­ча­ли­во­го Джанни, - точ­но ему нра­ви­лось его мол­ча­ние.

    

    

    Акробатическое вос­пи­та­ние Нел­ло на­ча­лось с пя­ти, с че­ты­рех с по­ло­ви­ной лет. Сна­ча­ла это бы­ли лишь гим­нас­ти­чес­кие уп­раж­не­ния, вы­тя­ги­ва­ние рук, сги­ба­ние ног, раз­ви­тие мус­ку­лов и мышц его детс­ко­го те­ла - проб­ный и ос­то­рож­ный пуск в ход си­ле­нок ма­лы­ша. Но поч­ти од­нов­ре­мен­но, до окон­ча­тельной спай­ки кос­тя­ка, до то­го, как кос­ти по­те­ря­ют гиб­кость мла­ден­чес­ко­го возраста, - Нел­ло ста­ли зас­тав­лять разд­ви­гать но­ги с каж­дым днем все больше и больше, и че­рез нес­колько ме­ся­цев ре­бе­нок на­учил­ся ста­вить их сов­сем го­ри­зон­тально. Ма­ленько­го ак­ро­ба­та при­уча­ли так­же брать ру­кою но­гу и под­ни­мать ее до уров­ня го­ло­вы, а нем­но­го поз­же - са­диться и вста­вать в та­ком по­ло­же­нии, на од­ной но­ге. На­ко­нец, Джан­ни, лас­ко­во по­ло­жив ему ру­ку на жи­вот и стоя про­тив не­го, ти­хо-ти­хо по­мо­гал ему зап­ро­ки­ды­вать ту­ло­ви­ще и го­ло­ву и го­тов был подх­ва­тить его ру­ка­ми, как только тот ста­нет па­дать. А ког­да бед­ра Нел­ло при­об­ре­ли дос­та­точ­ную гиб­кость в оп­ро­ки­ды­ва­нии назад, - его ста­ли ста­вить в двух фу­тах от стен­ки, и он дол­жен был каж­дое ут­ро, оп­ро­ки­нув­шись и опи­ра­ясь о стен­ку обе­ими ру­ка­ми, опус­каться с каж­дым днем все ни­же и ни­же до тех пор, по­ка со­вер­шен­но изог­нув­шись вдвое, не стал дос­та­вать ру­ка­ми пя­ток. Так по­нем­но­гу и пос­ле­до­ва­тельно, не то­ро­пясь и не спе­ша, по­ощ­ряя его кон­фе­та­ми и пох­ва­лой, и сло­ва­ми, лест­ны­ми для тщес­ла­вия ма­ленько­го гим­нас­та, только что бро­сив­ше­го сос­ку, раз­ла­мы­ва­ли его детс­кое тельце. Его зас­тав­ля­ли так­же - все еще око­ло сте­ны, ко­то­рая бы­ла для на­чи­на­юще­го под­держ­кой, как про­тя­ну­тые ру­ки при пер­вых шагах, - хо­дить на ру­ках, что­бы ук­ре­пить за­пястья и при­учить спин­ной хре­бет отыс­ки­вать и дер­жать рав­но­ве­сие.

    Годам к се­ми Нел­ло был очень си­лен в рыбь­ем прыж­ке - прыж­ке, во вре­мя ко­то­ро­го мальчу­ган, ле­жа на спи­не, без по­мо­щи рук вста­ет на но­ги од­ним лишь дви­же­ни­ем бе­дер.

    Затем сле­до­ва­ли уп­раж­не­ния в прыж­ках, при ко­то­рых те­ло опи­ра­ет­ся о зем­лю ру­ка­ми: пры­жок впе­ред, ког­да ре­бе­нок, по­ло­жив ру­ки пе­ред со­бою на зем­лю, пе­ре­ку­выр­ки­ва­ет­ся всем те­лом и мед­лен­но вста­ет на но­ги, ока­зав­ши­еся ря­дом с ру­ка­ми; обезь­яний пры­жок, ког­да ре­бе­нок по­ло­жив ру­ки по­за­ди се­бя, сно­ва вста­ет на но­ги тем же дви­же­ни­ем в об­рат­ном нап­рав­ле­нии; пры­жок ара­ба, то есть пры­жок в сто­ро­ну, по­хо­жий на ко­ле­со.

    Во вре­мя всех этих уп­раж­не­ний Нел­ло чувст­во­вал вок­руг се­бя кольцо пок­ро­ви­тельствен­ных рук бра­та; эти ру­ки бесп­рес­тан­но скользи­ли вок­руг его те­ла, обх­ва­ты­ва­ли его ла­до­ня­ми, по­мо­гая ему, под­дер­жи­вая, при­да­вая его те­лу при не­ре­ши­тельнос­ти и ко­ле­ба­нии не­об­хо­ди­мый для трю­ка раз­мах. Поз­же, ког­да Нел­ло стал бо­лее уве­рен­ным в сво­их дер­за­ни­ях, Джан­ни стал при­вя­зы­вать к его по­ясу ка­нат, ко­то­рый от­пус­кал по ме­ре то­го, как ра­бо­та ма­ленько­го бра­та приб­ли­жа­лась к удач­но­му за­вер­ше­нию.

    Наконец, Нел­ло прис­ту­пил к сальто-мор­та­ле, ко­то­рое он на­чал ис­пол­нять, бро­са­ясь с не­большо­го воз­вы­ше­ния, пос­те­пен­но уменьша­емо­го до тех пор, по­ка этот пры­жок не стал уда­ваться ему на глад­кой по­верх­нос­ти.

    Вообще сын цы­ган­ки не был ту­гим ма­лым; у не­го бы­ла об­щая с от­цом и бра­том иск­лю­чи­тельная спо­соб­ность как к обык­но­вен­ным прыж­кам, так и к прыж­кам с раз­бе­га или с сомк­ну­ты­ми но­га­ми, и с се­ми- или восьми­лет­не­го воз­рас­та он пры­гал на та­кую вы­со­ту, ко­то­рой дру­гие мальчи­ки, да­же стар­ше его го­да­ми, не мог­ли дос­тиг­нуть. И ста­рик Бес­ка­пе, смот­ря од­наж­ды, как пры­га­ет Нел­ло, ска­зал Сте­па­ни­де с вы­со­ты сво­их слу­чай­ных эн­цик­ло­пе­ди­чес­ких поз­на­ний:

    - Жена, посмотри, - и он ука­зал ей на пят­ки ре­бен­ка и на дли­ну erocaicaneum[19], - при та­ком сло­же­нии ма­лыш ста­нет со вре­ме­нем пры­гать, как обезьяна!

    

    

    Однажды ут­ром, прос­нув­шись, Нел­ло за­ме­тил раз­ло­жен­ные на сту­ле ве­щи, ве­щи же­лан­ные, не­ча­ян­ные, ко­то­рые уже нес­колько ме­ся­цев об­ман­щи­ца-ночь по­ка­зы­ва­ла ему в снах. Нес­колько се­кунд он про­ти­рал гла­за, не ве­ря, что прос­нул­ся, по­том сра­зу, ки­нув­шись с пос­те­ли вниз, при­нял­ся убеж­даться дро­жа­щи­ми от счастья ру­ка­ми в ре­альнос­ти этих яр­ких пред­ме­тов, сме­ющи­еся блест­ки ко­то­рых ше­ве­ли­лись от его взвол­но­ван­ных при­кос­но­ве­ний. Тут бы­ло три­ко, сде­лан­ное по мер­ке его ма­ленько­го рос­та, не­бес­но-го­лу­бые пан­та­лон­чи­ки с буф­фа­ми, усе­ян­ные се­реб­ря­ны­ми звез­да­ми, па­ра кро­шеч­ных баш­мач­ков с ме­хо­вой опуш­кой. Ре­бе­нок ощу­пы­вал, пе­ре­во­ра­чи­вал три­ко, пан­та­ло­ны, баш­ма­ки и по­оче­ред­но це­ло­вал их. По­том схва­тил свое ми­лое об­ла­че­ние и с ра­дост­ным кри­ком при­нял­ся бу­дить мать, что­бы она на­де­ла на не­го эти чуд­ные ве­щи. Сте­па­ни­да, ле­жа в кро­ва­ти и поч­ти све­сив­шись с нее, на­ча­ла его оде­вать мед­лен­но, с па­уза­ми, ос­та­нов­ка­ми, с удов­лет­во­ре­ни­ем, лю­бу­ясь им как мать, при­ме­ри­ва­ющая на сво­ем лю­бим­це но­вое платье и об­ре­та­ющая под но­вым на­ря­дом но­вое ди­тя, ко­то­рое мож­но лю­бить еще чу­точ­ку больше. Ког­да он был на­ря­жен, по­лу­чил­ся пре­лест­ней­ший ми­ни­атюр­ный яр­ма­роч­ный Ал­кид. Зат­ре­щи­на, за­бав­ля­ясь, за­ви­ла рас­ка­лен­ны­ми щип­ца­ми рож­ки из его бе­ло­ку­рых, уже слег­ка тем­не­ющих, во­лос, и это при­да­ло ша­лу­ну не­ко­то­рое по­до­бие чер­тен­ка. Раз­де­лан­ный та­ким об­ра­зом ко­ме­ди­ан­тик сто­ял не­под­виж­но в чуть-чуть ши­ро­ко­ва­том три­ко, об­ра­зу­ющем под ко­лен­ка­ми две складки, - сто­ял, опус­тив гла­за, вос­хи­щен­ный сво­ей ма­ленькой осо­бой, счаст­ли­вый и точ­но го­то­вый расп­ла­каться от стра­ха по­пор­тить лиш­ним дви­же­ни­ем све­женький кос­тюм.

    

    

    Занятное зре­ли­ще по­лу­ча­лось, ког­да ма­ленький ко­ме­ди­ант впер­вые стал при­ни­мать учас­тие в выс­туп­ле­ни­ях труп­пы, ког­да он на­де­вал три­ко, пан­та­ло­ны, баш­мач­ки и стре­ми­тельны­ми мальчи­шес­ки­ми прыж­ка­ми бро­сал­ся на аре­ну, по­том вне­зап­но ос­та­нав­ли­вал­ся, ох­ва­чен­ный при­ли­вом зас­тен­чи­вос­ти, нем­но­го смеш­ным детс­ким стра­хом, ов­ла­де­вав­шим де­бю­тан­том при ви­де смот­ря­щей на не­го пуб­ли­ки. Он на­чи­нал тог­да не­за­мет­ное отс­туп­ле­ние в сто­ро­ну Джан­ни, ук­ры­вал­ся воз­ле не­го в пол­ней­шем за­ме­ша­тельстве и для бод­рос­ти по­че­сы­вал се­бе за­ты­лок, в то вре­мя как пле­чи его слег­ка вздра­ги­ва­ли. По­том куд­ря­вый и хруп­кий ре­бе­нок неп­ри­нуж­ден­но скре­щи­вал ру­ки, выс­тав­лял впе­ред од­ну но­гу, опи­ра­ясь на большой па­лец и при­под­няв пят­ку, и в этой не­под­виж­нос­ти по­хож был на выс­тав­лен­ную в му­зее ста­ту­эт­ку Отдыха, - слов­но по­зы ан­тич­ных ста­туй ро­ди­лись из гим­нас­ти­ки.

    Но это спо­кой­ст­вие, это за­тишье дли­лось у Нел­ло лишь мгно­венье. Вско­ре он при­со­еди­нял­ся к трю­кам взрос­лых и бесп­рес­тан­но под­хо­дил к барьеру, что­бы уте­реться по­ве­шен­ным там платком, - слов­но ра­бо­тал взап­рав­ду; он пы­тал­ся, ух­ва­тив­шись за стол­бик тра­пе­ции, удер­жаться в го­ри­зон­тальном по­ло­же­нии, но поч­ти тот­час же ска­ты­вал­ся на пес­ча­ную го­ру у ос­но­ва­ния шес­та и на­по­ло­ви­ну ис­че­зал в ней; он пус­кал­ся в про­гул­ки на ру­ках, на­чи­нал се­рию тра­ди­ци­он­ных и уже при­выч­ных ему прыж­ков, ку­выр­ка­ний, пос­ле ко­то­рых те­ло мед­лен­но и тя­же­ло расп­рям­ля­ет­ся на слов­но раз­би­тых реб­рах. Сверхп­рог­рам­мные но­ме­ра - ма­ленькие трю­ки, час­тенько не удававшиеся, - Нел­ло про­де­лы­вал по нес­кольку раз с рез­востью, за­до­ром, во­оду­шев­ле­ни­ем, в ко­то­рых скво­зи­ло до­вольство иг­ра­юще­го ре­бен­ка и све­тил­ся смех воз­буж­ден­ных влаж­ных глаз; он умо­ри­тельно раск­ла­ни­вал­ся на ап­ло­дис­мен­ты, изящ­но ок­руг­ляя руч­ки; а по окон­ча­нии все­го это­го в его ми­лом ли­чи­ке по­яв­ля­лось ре­ши­тельное, сме­лое и поч­ти ге­ро­ичес­кое вы­ра­же­ние. Но как только его роль кон­ча­лась, он бе­жал со всех ног к Джан­ни в на­деж­де, что брат в наг­ра­ду лас­ко­во пог­ла­дит его по го­ло­ве; а иног­да в этих слу­ча­ях Джан­ни под­ни­мал его на ла­до­ни, го­ло­вою вниз и дер­жал в та­ком по­ло­же­нии ма­ленькое рас­ка­чи­ва­юще­еся тельце, при­чем еще гиб­кий поз­во­ноч­ник Нел­ло сох­ра­нял рав­но­ве­сие; длив­ше­еся мгно­венье.

    

    

    Года шли, а лю­ди эти все разъезжа­ли по Фран­ции, заг­ля­ды­вая в на­се­лен­ные мес­та, лишь что­бы дать там предс­тав­ле­ние и за­тем пос­ко­рее сно­ва рас­по­ло­житься ла­ге­рем под отк­ры­тым не­бом, вок­руг сво­их по­во­зок.

    То они во Фланд­рии, у под­ножья чер­ных хол­мов, об­ра­зо­вав­ших­ся из шла­ка и ка­мен­но­угольно­го пеп­ла, у сон­ной ре­ки, сре­ди плос­ко­го пей­за­жа, со всех сто­рон ог­ра­ни­чен­но­го ды­мя­щи­ми­ся вы­со­ки­ми кир­пич­ны­ми тру­ба­ми. То они в Эльза­се, сре­ди раз­ва­лин ста­ро­го зам­ка, вновь от­во­еван­но­го и зах­ва­чен­но­го при­ро­дой, со сте­на­ми, пок­ры­ты­ми плю­щом, ди­ким лев­ко­ем и те­ми цве­та­ми, что цве­тут лишь на ру­инах. То они в Нор­ман­дии, в большом яб­ло­не­вом са­ду, нев­да­ле­ке от фер­мы со мшис­той кры­шей, на бе­ре­гу ручья, жур­ча­ще­го в вы­со­кой тра­ве паст­бищ. То они в Бре­та­ни, на ка­ме­нис­том морс­ком бе­ре­гу, сре­ди се­рых скал, пе­ред рас­сти­ла­ющей­ся чер­ной безб­реж­ностью оке­ана. То они в Ло­та­рин­гии, на опуш­ке ле­са, у заб­ро­шен­ной угольной ямы, вок­руг ко­то­рой раз­да­ет­ся да­ле­кое пос­ту­ки­ва­ние то­по­ров, вбли­зи лож­бин­ки, из ко­то­рой вы­хо­дит в рож­дест­венс­кую ночь кор­теж охот­ни­ков, ру­ко­во­ди­мый лов­чим в ог­нен­ном кам­зо­ле. То они в Ту­ре­ни, на пло­ти­не Лу­ары, на от­ко­се, где гро­моз­дят­ся ве­се­лые до­ми­ки сре­ди ви­ног­рад­ни­ков и шпа­лер­ных са­дов, в ко­то­рых зре­ют прек­рас­ней­шие в ми­ре пло­ды. То они в До­фи­нэ, в гус­том ельни­ке, близ ле­со­пил­ки, ис­че­за­ющей в пе­не во­до­па­да, у проз­рач­ных по­ро­гов, на­се­лен­ных фо­ре­ля­ми. То они в Овер­ни, над безд­на­ми и про­пас­тя­ми, под обезг­лав­лен­ны­ми вет­ром де­ревьями, сре­ди за­вы­ва­ний ак­ви­ло­на и яст­ре­би­ных кри­ков. То они в Про­ван­се, у сте­ны, раз­ру­шен­ной мощ­ным рос­том ог­ром­но­го оле­анд­ро­во­го де­ре­ва и ис­пещ­рен­ной спа­са­ющи­ми­ся яще­ри­ца­ми; над ни­ми - пест­рая тень большо­го ви­ног­рад­ни­ка, а на го­ри­зон­те - ры­же­ва­тая го­ра с мра­мор­ной вил­лой на вер­ши­не.

    Можно бы­ло встре­тить труп­пу то рас­по­ло­жив­шей­ся на вы­би­той до­ро­ге Бер­ри, то ос­та­но­вив­шей­ся у под­ножья при­до­рож­но­го крес­та в Ан­жу, то со­би­ра­ющей каш­та­ны в каш­та­но­вой ро­ще Ли­му­зе­на, то под­пи­ра­ющей по­воз­ки на кру­той до­ро­ге во Франш-Кон­те, то шест­ву­ющей вдоль гор­но­го по­то­ка в Пи­ре­не­ях, то иду­щей во вре­мя ви­ног­рад­но­го сбо­ра в Лан­ге­до­ке, сре­ди бе­лых во­лов, увен­чан­ных ви­ног­рад­ны­ми ло­за­ми.

    И в этой веч­но бро­дя­чей жиз­ни, сре­ди разъездов по са­мым раз­но­об­раз­ным мест­нос­тям и во все вре­ме­на го­да, да­но бы­ло этим лю­дям всег­да ви­деть пе­ред со­бой прос­тор, всег­да на­хо­диться под чис­тым све­том не­бес, всег­да вды­хать све­жий воз­дух, воз­дух, только что пром­чав­ший­ся над се­ном и вереском, - и опьянять и ут­ром и ве­че­ром свои взо­ры веч­но но­вым зре­ли­щем зорь и за­ка­тов; и ус­лаж­дать свой слух нев­нят­ным шу­мом зем­ли, гар­мо­нич­ны­ми вздо­ха­ми лес­ных сво­дов, свис­тя­щи­ми пе­ре­ли­ва­ми ве­тер­ка в ко­леб­ле­мых трост­ни­ках; и пог­ру­жаться с терп­кой ра­достью в вол­ненье, в ура­га­ны, в бу­ри, в не­ис­товст­ва и бит­вы сти­хий; и есть под из­го­родью; и пить из све­жих ис­точ­ни­ков; и от­ды­хать в вы­со­кой тра­ве под пенье птиц над го­ло­вой; и за­ры­ваться ли­цом в цве­ты и бла­го­вон­ные за­па­хи ди­ких рас­те­ний, раз­го­ря­чен­ных по­лу­ден­ной по­рою; и за­бав­ляться крат­ким пле­не­ни­ем лес­но­го или по­ле­во­го зверька, за­жа­то­го в ру­ке; и за­зе­ваться, как го­во­рил Ша­тоб­ри­ан, на го­лу­бе­ющие да­ли; и по­за­ба­виться сол­неч­ным бли­ком, иг­ра­ющим на зай­це в то вре­мя, ког­да он ста­нет на зад­ние лап­ки в по­ле­вой бо­роз­де; и бе­се­до­вать с грустью осен­не­го ле­са, сту­пая на опав­шие листья; и пог­ру­жаться в неж­ное оце­пе­не­ние меч­та­тель­но­го оди­но­чест­ва, в смут­ное и дли­тельное опьяне­ние пер­во­быт­но­го че­ло­ве­ка, на­хо­дя­ще­го­ся в неп­ре­рыв­ном лю­бов­ном об­ще­нии с при­ро­дой; сло­вом, все­ми ор­га­на­ми восп­ри­ятия, все­ми, так ска­зать, по­ра­ми вскарм­ли­вать то, что Лист зо­вет цы­ган­с­ким ми­ро­ощу­ще­ни­ем.

    

    

    Иногда Сте­па­ни­да, слов­но ди­кий зверь, уно­ся­щий свое уже под­рос­шее ди­тя, вне­зап­но подх­ва­ты­ва­ла с зем­ли сы­ниш­ку, при­жи­ма­ла его к гру­ди и убе­га­ла с ним в уеди­нен­ный уго­лок, за­ры­ва­лась в лес­ную ча­щу и там, ви­дя се­бя ок­ру­жен­ной сте­ною ве­ток, лист­вен­ной ог­ра­дой, еле пе­ре­во­дя дух, опус­ка­ла его на тра­ву. Тог­да вда­ли от всех, в этом при­род­ном тай­ни­ке она опус­ка­лась на ко­ле­ни пе­ред ле­жа­щим Нел­ло и, опер­шись ру­ка­ми о зем­лю, изог­нув те­ло, как сам­ка над де­те­ны­шем, все еще тя­же­ло ды­ша, смот­ре­ла на не­го стран­ным взгля­дом, сму­щав­шим ре­бен­ка, ко­то­рый, как ни ста­рал­ся, не мог ни­че­го по­нять. По­том с губ ма­те­ри, скло­нен­ных на­до лбом млад­ше­го сы­на, мед­лен­но, как жур­ча­щее при­чи­та­ние, сле­та­ли сло­ва:

    «Бедная лю­би­мая крош­ка!»

    «Бедная не­наг­ляд­ная крош­ка!»

    «Бедное кро­хот­ное сер­деч­ко!»

    …………………………………

    …………………………………

    И дол­го зву­ча­ли в ше­лес­тя­щей ти­ши­не и без­мол­вии эти лас­ко­вые воск­ли­ца­ния, прев­ра­ща­ясь в сво­е­об­раз­ный груст­ный на­пев, в ко­то­ром слов­но из­ли­ва­лось раз­би­тое серд­це. И бесп­рес­тан­но возв­ра­ща­лось сло­во бед­ный­, сло­во, ко­то­рое ма­те­ри и воз­люб­лен­ные нес­част­но­го цы­ганс­ко­го пле­ме­ни, веч­но опа­са­ющи­еся за бу­ду­щее сво­их лю­бим­цев, не­из­мен­но при­со­еди­ня­ют к лас­ко­вым уменьши­тельным име­нам.

    

    

    Давно, уже очень дав­но мо­ло­дая мать Нел­ло ста­ла чах­нуть. Что у нее был за не­дуг? Это­го ник­то не знал. Воз­мож­но, это бы­ла бо­лезнь рас­те­ний, пе­ре­са­жен­ных в чу­жую зем­лю, под не­бо, где им не суж­де­но до­жить до ста­рос­ти. Впро­чем, мо­ло­дая цы­ган­ка ни на что, кро­ме хо­ло­да, не жа­ло­ва­лась; хо­лод про­ни­зы­вал ее до моз­га кос­тей, и она не мог­ла его ни­чем ра­зог­нать; да­же ле­том и нес­мот­ря на все оку­ты­вав­шие ее ша­ли по ней про­бе­га­ла быст­рая и нерв­ная дрожь. Тщет­но го­то­ви­ла ей Зат­ре­щи­на на­ва­ры из трав, соб­ран­ных по до­ро­гам, уве­ряя, что от них ей ста­нет теп­лей; тщет­но пы­тал­ся муж во­дить ее к ле­ка­рям го­род­ков, где труп­па да­ва­ла представления, - она от все­го от­ка­зы­ва­лась с глу­хим ворч­ли­вым разд­ра­же­ни­ем и про­дол­жа­ла участ­во­вать в об­щих тру­дах, а са­ма все блед­не­ла, и гла­за ее де­ла­лись еще больше.

    Между тем у нее од­наж­ды не хва­ти­ло сил вы­си­деть до кон­ца за ма­леньким сто­ли­ком - кас­сой ба­ла­га­на. В дру­гой раз она не вста­ла ут­ром, обе­щая встать завт­ра. Но она не вста­ла ни завт­ра, ни в сле­ду­ющие дни. Муж хо­тел ос­та­но­виться на пос­то­ялом дво­ре, что­бы по­ле­чить ее, но же­на восп­ро­ти­ви­лась это­му, ска­зав «нет» власт­ным дви­же­ни­ем головы, - в то вре­мя как но­готь ее большо­го пальца чер­тил на сте­не по­воз­ки - там, где при­хо­ди­лась ле­жа­щая на по­душ­ке голова, - большой квад­рат: очер­та­ние окош­ка.

    С это­го вре­ме­ни взор больной, ле­жав­шей и пу­те­шест­во­вав­шей в пос­те­ли, лю­бо­вал­ся зре­ли­щем пей­за­жей, сре­ди ко­то­рых про­ез­жа­ла по­воз­ка.

    Тихая, безмолвная, - она ни сло­ва не го­во­ри­ла сво­ему бед­но­му ста­ро­му му­жу, ко­то­рый про­во­дил дни воз­ле ее кро­ва­ти, на ста­рин­ном сун­ду­ке римс­ко­го пре­ла­та, где хра­ни­лись его итальянские пан­то­ми­мы, и был пе­ча­лен пе­чалью, в ко­то­рой бы­ло неч­то при­дур­ко­ва­тое. Не больше раз­го­ва­ри­ва­ла она и с ос­тальны­ми; им уда­ва­лось лишь на мгно­венье отв­лечь ее взор от окош­ка. Од­но только при­сутст­вие млад­ше­го сы­на в те крат­кие ми­ну­ты, ког­да уда­ва­лось зас­та­вить под­виж­но­го и эго­ис­ти­чес­ко­го ре­бен­ка спо­кой­но по­си­деть на та­бу­рет­ке, мог­ло отв­лечь ее от обыч­ной со­зер­ца­тельнос­ти. Все вре­мя, по­ка ре­бе­нок си­дел тут, - мать, не при­ка­са­ясь к не­му и не це­луя его, по­ко­ила на нем взор, пол­ный пог­ло­ща­юще­го ог­ня.

    Окружающие ста­ра­лись де­лать все, что только мог­ло пон­ра­виться больной. Поч­ти каж­дые два-три дня сти­ра­лись окон­ные за­на­вес­ки, что­бы они бы­ли у нее чис­тенькие; для нее со­би­ра­ли в ле­сах и лу­гах по­ле­вые цве­ты, ко­то­рые она лю­би­ла дер­жать в гра­фи­не у сво­его из­го­ловья; труп­па сло­жи­лась, что­бы по­да­рить ей кра­си­вое пу­хо­вое оде­яло из крас­но­го шел­ка, да­ющее неж­ную теп­ло­ту: единст­вен­ная вещь, за ко­то­рую она поб­ла­го­да­ри­ла с вы­ра­же­ни­ем ди­ко­го счастья, сла­бо оза­рив­ше­го ее мра­мор­ное ли­цо. По­воз­ка все разъезжа­ла по стра­не, ве­зя сла­бе­ющую жен­щи­ну; го­ло­ва цы­ган­ки ска­ты­ва­лась с по­душ­ки и ее при­хо­ди­лось пе­рек­ла­ды­вать бли­же к окон­цу.

    Однажды в пол­день ей ста­ло так пло­хо, что ста­рик Бес­ка­пе ве­лел расп­рячь ло­ша­дей, и труп­па уж на­ча­ла рас­по­ла­гаться в по­ле, но пут­ни­ца, по­чувст­во­вав, что дви­же­ние ос­та­но­ви­лось, про­из­нес­ла на сво­ем род­ном язы­ке, на язы­ке ro­many[20] од­нос­лож­ное «впе­ред!», свис­тя­щее, как звук би­ча. И она бесп­рес­тан­но пов­то­ря­ла это сло­во, по­ка сно­ва не за­ло­жи­ли ло­ша­дей.

    В про­дол­же­ние не­ко­то­ро­го вре­ме­ни, еще нес­кольких дней, не­под­виж­ный и в то же вре­мя расп­лыв­ча­тый взгляд цы­ган­ки, уп­ря­мо от­вер­нув­шей­ся к стен­ке, был при­ко­ван к ок­ну, к убе­га­ющим за по­воз­кой ви­дам, те­ря­ющим­ся вда­ли, ту­ма­ня­щим­ся, ис­че­за­ющим и ко­леб­лю­щим­ся от кач­ки пло­хих до­рог.

    Глаза уми­ра­ющей, уже по­му­тив­ши­еся, не мог­ли рас­статься с бес­ко­неч­ны­ми рав­ни­на­ми, с глу­бо­ки­ми ле­са­ми, с хол­ма­ми, за­ли­ты­ми солн­цем, с зе­ленью де­ревьев и под­виж­ной си­не­вой рек; ее гла­за не мог­ли отор­ваться от чис­тых си­яний, стру­ящих­ся с не­бес на зем­лю, от све­та, си­я­юще­го за сте­на­ми жи­лищ… ибо она бы­ла той са­мой жен­щи­ной, • ко­то­рая од­наж­ды на су­де от­вер­ну­лась от рас­пя­тия и, по­дой­дя к раск­ры­то­му ок­ну, ска­за­ла: «Кля­нусь све­том, си­я­ющим меж не­бом и зем­лей, что отк­рою свое серд­це и ска­жу всю прав­ду». И, уми­рая, она же­ла­ла, что­бы до са­мо­го кон­ца ее ко­че­во­го су­щест­во­ва­ния над ней си­ял этот свет, раз­ли­тый меж не­бом и зем­лей.

    Однажды ут­ром Ма­рен­гот­та ос­та­но­ви­лась в Бри, воз­ле пе­рест­ра­ива­емой цер­ков­ки. Пе­ред по­воз­кой блес­те­ли в лу­чах вос­хо­дя­ще­го солн­ца, как де­ко­ра­тив­ная ни­ша, уце­лев­шие ста­рин­ные хо­ры, ок­ле­ен­ные зо­ло­той бу­ма­гой. Под ры­же­ва­ты­ми и ис­пач­кан­ны­ми из­вест­кой го­ло­ва­ми ка­мен­щи­ков, над ос­тат­ка­ми ста­рин­ных гроб­ниц по ле­сам рас­ха­жи­вал, подп­ры­ги­вая в лу­чах ут­рен­ней за­ри, дол­го­вя­зый кю­ре в круг­лой шля­пе, об­ви­той кре­пом, и в бес­ко­неч­ной чер­ной су­та­не, по­бе­лев­шей воз­ле кар­ма­нов, с ли­цом, не бри­тым це­лую не­де­лю и ка­зав­шим­ся гряз­ным, с ост­рым но­сом и яс­ны­ми, зор­ки­ми гла­за­ми.

    Когда по­воз­ка сно­ва пус­ти­лась в путь, взор Сте­па­ни­ды вне­зап­но от­вер­нул­ся от окон­ца и с вы­ра­же­ни­ем стро­го­го уми­ле­ния на­дол­го ос­та­но­вил­ся на ее млад­шем сы­не. По­том без еди­но­го сло­ва, без лас­ки, без по­це­луя она взя­ла ма­ленькую руч­ку Нел­ло, вло­жи­ла ее в ру­ку бра­та и по­хо­ло­дев­ши­ми пальца­ми сжа­ла ру­ки двух братьев по­жа­ти­ем, ко­то­ро­го не рас­торг­ла са­ма смерть.

    

    

    Доверие, ве­ра, твер­дая ве­ра, встре­ча­юща­яся иног­да у де­тей по от­но­ше­нию к стар­шим сест­рам и братьям, пол­ное от­да­ние серд­ца чувст­ву на­ив­но­го вос­хи­ще­ния пе­ред су­щест­вом од­ной с ни­ми кро­ви, су­щест­вом, став­шим в их гла­зах тем со­вер­шен­ным и иде­альным соз­да­ни­ем, об­ра­зу ко­то­ро­го они лю­бов­но и тай­но ста­ра­ют­ся вто­рить, стре­мясь сде­латься его ко­пи­ей в миниатюре, - та­ко­вы бы­ли чувст­ва Нел­ло к Джан­ни. Но в них бы­ло что-то еще бо­лее страст­ное, бо­лее вос­тор­жен­ное, бо­лее фа­на­тич­ное, чем у всех су­щест­ву­ющих на зем­ле млад­ших братьев. Хо­ро­шо бы­ло только то, что де­лал стар­ший брат. Ис­тин­но и неп­ре­лож­но бы­ло только то, что он го­во­рил; и ког­да стар­ший го­во­рил, ма­ленький вни­ма­тельно слу­шал, и над бро­вя­ми его обоз­на­ча­лись вы­пук­лос­ти, свой­ст­вен­ные вни­ма­тельным и вдум­чи­вым детс­ким го­лов­кам. «Джан­ни так ска­зал» - бы­ло его при­пе­вом, и, за­явив об этом, он счи­тал, что сло­ва бра­та долж­ны быть свя­ты, как сло­ва еван­ге­лия, не только для не­го, но ре­ши­тельно для всех. Ибо что ка­са­ет­ся са­мо­го Нел­ло, то его ве­ра в Джан­ни бы­ла бесп­ре­дельна. Ког­да его од­наж­ды по­бил ма­ленький ко­ме­ди­ан­тик из со­пер­ни­чав­ше­го с ни­ми ба­ла­га­на, быв­ший сильнее его и пос­тар­ше го­да­ми, Джан­ни ска­зал бра­ту: «Завт­ра ты возьмешь в ру­ку эту свин­цо­вую пу­лю, пой­дешь пря­мо на не­го и уда­ришь его вот так, пря­мо по ли­цу, и он сва­лит­ся»; на сле­ду­ющий день Нел­ло за­жал в ру­ке пу­лю, уда­рил ею сво­его прес­ле­до­ва­те­ля и сва­лил его на­земь. Он мог бы так же, как зло­го мальчиш­ку, уда­рить и Ра­бас­тен­са, ес­ли бы на Ал­ки­да ука­зал ему брат. И так бы­ло во всем. Дру­гой раз Джан­ни, бу­ду­чи в шут­ли­вом наст­ро­ении, что во­об­ще слу­ча­лось ред­ко, стал для сме­ху об­ви­нять Нел­ло в том, что тот рас­ко­вал Ла­риф­лет­ту; воп­ре­ки сво­ей поч­ти пол­ной уве­рен­нос­ти в том, что со­бак не под­ко­вы­ва­ют, мальчик, сби­тый с тол­ку серьезным то­ном бра­та, пос­ле дол­гих оп­рав­да­ний при­нял­ся отыс­ки­вать на ла­пах пу­де­ля сле­ды от гвоз­дей, а так как над его лег­ко­вер­ностью на­ча­ли подт­ру­ни­вать, он стал уп­ря­мо твер­дить, не прек­ра­щая сво­их ис­сле­до­ва­ний: «Джан­ни так ска­зал».

    Беда, ес­ли кто ос­ме­лит­ся оби­деть его Джан­ни. Од­наж­ды Нел­ло при­шел до­мой в сле­зах и на воп­ро­сы бра­та о при­чи­не его го­ря, ры­дая, от­ве­тил, что слы­шал, как о Джан­ни го­во­ри­ли раз­ные не­хо­ро­шие ве­щи, а ког­да по нас­то­янию Джан­ни ему приш­лось пов­то­рить слы­шан­ные оскорбления, - все те­ло его су­до­рож­но пе­ре­дер­ну­лось от злоб­но­го не­го­до­ва­ния.

    Когда Нел­ло возв­ра­щал­ся до­мой, его пер­вым сло­вом бы­ва­ло: «Джан­ни здесь?» Ка­за­лось, что ма­ленький брат мо­жет жить лишь око­ло стар­ше­го. На аре­не он пос­то­ян­но вер­тел­ся в но­гах Джан­ни, же­лая хоть чу­точ­ку участ­во­вать во всем, что ис­пол­ня­ет брат, и Джан­ни при­хо­ди­лось то и де­ло отст­ра­нять, слег­ка от­тал­ки­вать его ру­кой. По­ка он на­хо­дил­ся око­ло брата, - его гла­за бы­ли пос­то­ян­но ус­тав­ле­ны на не­го, он смот­рел на не­го дол­гим и как бы ос­та­но­вив­шим­ся взгля­дом, ко­то­рым вы­ра­жа­ет­ся у де­тей вос­тор­жен­ная сим­па­тия, и зас­ты­вал в этом лю­бо­ва­нии, пог­ло­щав­шем на мгно­ве­ние шум­ли­вость мла­ден­чес­ко­го воз­рас­та. Ког­да Нел­ло был чем-ни­будь по­ра­жен или об­ра­до­ван, а Джан­ни в это вре­мя не бы­ло поблизости, - ре­бе­нок, жаж­ду­щий всем по­де­литься с бра­том, не мог удер­жаться, что­бы не ска­зать ок­ру­жа­ющим: «На­до бу­дет рас­ска­зать об этом Джан­ни!»

    Старший брат за­ни­мал та­кое большое мес­то в мыс­лях млад­ше­го, что да­же в снах сво­их ре­бе­нок ни­ког­да не де­лал ни­че­го один: брат всег­да со­путст­во­вал ему и не­из­мен­но при­ни­мал учас­тие во всем, что он де­лал.

    Смерть Сте­па­ни­ды еще тес­нее свя­за­ла не­раз­дельную и днем, и ночью жизнь братьев, и но­вой большой ра­достью для Нел­ло бы­ло то, что те­перь Джан­ни спал в Ма­рен­гот­те, что ут­ром мож­но бы­ло прий­ти к не­му в пос­тель и, как под­рас­та­ющий мальчу­ган воз­ле ма­те­ри, по­ле­жать око­ло не­го в ми­ну­ты ра­дост­но­го и пол­но­го не­ги про­буж­де­ния.

    В пол­день и ве­че­ром, во вре­мя сто­янок труп­пы, Джан­ни учил Нел­ло чи­тать по от­цовс­ким тет­ра­дям с пан­то­ми­ма­ми, а иног­да да­вал ему в ру­ки свою скрип­ку, на ко­то­рой ре­бе­нок с те­ку­щей в его жи­лах цы­ганс­кой кровью на­чи­нал иг­рать, как ма­ленький вир­ту­оз сте­пей и лес­ных по­ля­нок.

    

    

    Томазо Бес­ка­пе, пог­ру­зив­ший­ся в стран­ное оце­пе­не­ние пос­ле смер­ти Сте­па­ни­ды, те­перь веч­но си­дел на сун­ду­ке с пан­то­ми­ма­ми око­ло кро­ва­ти, где преж­де ле­жа­ла его же­на; в од­но же прек­рас­ное ут­ро он уп­ря­мо от­ка­зал­ся встать и с тех пор про­во­дил жизнь в суп­ру­жес­кой пос­те­ли, слов­но ему при­ят­но бы­ло на­хо­диться сре­ди то­го не­уло­ви­мо­го, что ос­та­лось в оде­ялах от лю­би­мо­го те­ла и что как бы вновь воз­рож­да­лось от влаж­ной теп­ло­ты пос­то­рон­ней жиз­ни; у бед­ня­ги не бы­ло ино­го разв­ле­че­ния, как смот­реть, рас­тя­нув­шись в пос­те­ли, на свой фан­тас­ти­чес­кий гу­сарс­кий кос­тюм, на ко­то­ром он ежед­нев­но про­сил об­но­вить се­реб­ря­ный по­зу­мент.

    

    

    Болезнь от­ца зас­та­ви­ла Джан­ни взять уп­рав­ле­ние труп­пой в свои ру­ки. Но ди­рек­тор был очень юн, и ему не­дос­та­ва­ло ав­то­ри­те­та у лю­дей, ко­то­рые про­дол­жа­ли счи­тать его ре­бен­ком. Ког­да жи­ва бы­ла мать и отец вла­дел сво­им рассудком, - че­те уда­ва­лось кое-как уп­рав­лять этим нес­го­вор­чи­вым лю­дом, при­ми­рять с гре­хом по­по­лам за­висть, нед­ру­же­лю­бие, не­на­висть этих враж­ду­ющих су­ществ. Же­на со сво­ей стран­ностью, не­раз­го­вор­чи­востью, спо­кой­ной власт­ностью низ­ко­го го­ло­са и глу­бо­ких глаз пользо­ва­лась та­инст­вен­ной властью, и ког­да она от­да­ва­ла рас­по­ря­же­ние, ник­то не ре­шал­ся ос­лу­шаться. А в тех слу­ча­ях, ког­да Сте­па­ни­да молчала, - муж при­бе­гал к сво­ей итальянской дип­ло­ма­тии. Бла­го­да­ря со­вер­шен­но­му зна­нию со­то­ва­ри­щей, бла­го­да­ря ис­кус­ству, с ка­ким он умел польстить и умас­лить за­та­ен­ную враж­деб­ность со­бе­сед­ни­ка, то и де­ло пе­ре­сы­пая фра­зы сло­ва­ми mio ca­ro[21] при­ме­ши­вая к ним не­оп­ре­де­лен­ные обе­ща­ния, ри­суя об­во­ро­жи­тельные го­ри­зон­ты, ка­зав­ши­еся в его ус­тах сов­сем близ­ки­ми, и да­же ус­на­щая все это нес­кольки­ми шу­товс­ки­ми вы­ход­ка­ми, за­имст­во­ван­ны­ми из собст­вен­но­го ре­пер­ту­ара, па­па­ша Бес­ка­пе до­би­вал­ся все­го, че­го хо­тел, и зас­тав­лял бес­ко­неч­но дол­го и тер­пе­ли­во ждать удов­лет­во­ре­ния все­воз­мож­ных тре­бо­ва­ний.

    Джанни сов­сем не был по­хож на от­ца. Он не умел обе­щать, а ког­да же­ла­ния его встре­ча­ли сопротивление, - сер­дил­ся, по­сы­лал че­ло­ве­ка ко всем чер­тям и от­ка­зы­вал­ся от то­го, че­го только что тре­бо­вал. У не­го не хва­та­ло так­же тер­пе­ния уст­ра­ивать при­ми­ре­ния и сбли­же­ния; он не да­вал се­бе тру­да ми­рить па­яца с Ал­ки­дом, пре­дос­тав­ляя дрем­лю­щей в их серд­цах оби­де обост­ряться и пе­ре­хо­дить в отк­ры­тую расп­рю. Мно­гие ме­ло­чи ре­мес­ла пре­ти­ли ему, и он не при­ни­мал учас­тия, как отец, в за­зы­ва­нии пуб­ли­ки, ибо не об­ла­дал, в от­ли­чие от ста­ро­го Бес­ка­пе, чу­дес­ным да­ром мно­го­язычья, тем да­ром, ко­то­рый поз­во­лял ста­ри­ку в глу­хой про­вин­ции, где им при­хо­ди­лось бы­вать, за­зы­вать пуб­ли­ку на мест­ном го­во­ре, что яв­ля­лось ис­точ­ни­ком обильных вы­ру­чек и бе­си­ло его фран­цузс­ких соб­ратьев, по при­ро­де ма­ло спо­соб­ных к язы­кам.

    У Джан­ни не бы­ло так­же ни ма­лей­шей спо­соб­нос­ти к ро­ли ад­ми­нист­ра­то­ра, а у Зат­ре­щи­ны, на ко­то­рую он по­ло­жил­ся в от­но­ше­нии ру­ко­водст­ва ма­те­ри­альны­ми де­ла­ми труп­пы, не бы­ло ни при­выч­ки к по­ряд­ку, ни умст­вен­ных спо­соб­нос­тей его ма­те­ри.

    Наконец, нес­мот­ря на то, что Джан­ни был хо­ро­шим то­ва­ри­щем и всег­да го­тов был уго­дить всем и каждому, - лю­ди, с ко­то­ры­ми он жил, не бы­ли к не­му при­вя­за­ны; в глу­би­не их душ жи­ло смут­ное чувст­во оби­ды, так как они пред­по­ла­га­ли, что у не­го в мыс­лях та­ит­ся что-то, че­го он не выс­ка­зы­ва­ет; они пред­чувст­во­ва­ли, что мо­ло­дой ди­рек­тор не­дол­го бу­дет ими уп­рав­лять, и смут­но до­га­ды­ва­лись се­го на­ме­ре­нии с ни­ми рас­статься.

    

    

    Руки Джан­ни, да­же ког­да он от­ды­хал, бы­ли бесп­рес­тан­но за­ня­ты и веч­но на­щу­пы­ва­ли что-то вок­руг; они как бы не­вольно и поч­ти бес­соз­на­тельно схва­ты­ва­ли по­па­дав­ши­еся пред­ме­ты, ста­ви­ли их на гор­лыш­ко, на угол, сло­вом так, что оче­вид­но бы­ло, что они не удер­жат­ся. И Джан­ни тщет­но ста­рал­ся зас­та­вить их прос­то­ять в та­ком по­ло­же­нии хо­тя бы од­но мгно­венье; ру­ки его веч­но бес­соз­на­тельно тру­ди­лись над пре­одо­ле­ни­ем за­ко­нов тя­го­те­ния, над на­ру­ше­ни­ем ус­ло­вий рав­но­ве­сия, над изв­ра­ще­ни­ем из­веч­ной при­выч­ки ве­щей сто­ять на до­ныш­ке или «а но­гах.

    Часто слу­ча­лось так­же, что он про­во­дил бес­ко­неч­ное ко­ли­чест­во вре­ме­ни, вер­тя и пе­ре­во­ра­чи­вая во все сто­ро­ны ка­кой-ни­будь пред­мет обстановки, - стол, стул, - и все это де­ла­лось им с та­ким воп­ро­ша­ющим, пол­ным лю­бо­пытст­ва и уп­рямст­ва ви­дом, что млад­ший брат го­во­рил ему на­ко­нец:

    - Послушай, Джан­ни, че­го ты до­би­ва­ешься?

    - Ищу.

    - Что ты ищешь?

    - Ага, вот! - И Джан­ни до­бав­лял: - Нет, черт возьми, - ни­как не да­ет­ся!

    - Да что та­кое? Ска­жи, ска­жи мне, что та­кое, ну ска­жи же, что такое? - пов­то­рял Нел­ло, жа­лоб­но вы­тя­ги­вая сло­ва, как обыч­но де­ла­ют де­ти, ког­да хо­тят что-ни­будь уз­нать.

    - Когда бу­дешь пос­тар­ше… а сей­час не пой­мешь. Я, по­ди, и для те­бя ищу, бра­тиш­ка!

    В один прек­рас­ный день, про­из­не­ся эти сло­ва, Джан­ни вско­чил на ма­ленький квад­рат­ный сто­лик, ко­то­рый он только что пос­та­вил на нож­ки, и бро­сил бра­ту:

    - Внимание, бра­тиш­ка! Ви­дишь там в уг­лу то­по­рик? Возьми его… Так… хо­ро­шо… Ну, те­перь ко­ло­ти им изо всей мо­чи по этой нож­ке, по правой. - Нож­ка сло­ма­лась, но Джан­ни на хро­мо­но­гом сто­ли­ке сто­ял по-прежнему. - Те­перь дру­гую, слева. - Ког­да вто­рая нож­ка бы­ла сруб­ле­на, Джан­ни про­дол­жал дер­жаться чу­дом рав­но­ве­сия на сто­ли­ке, у ко­то­ро­го не хва­та­ло обе­их пе­ред­них ножек. - А, а, а, а! - воск­ли­цал Джан­ни на ба­ла­ган­ный лад, - вот где со­ба­ка… Бра­тиш­ка, те­перь нуж­но сбить до­лой третью нож­ку!

    - Третью ножку? - нес­колько не­ре­ши­тельно про­го­во­рил Нел­ло.

    - Да, третью, но эту - сов­сем ле­гоньки­ми уда­ра­ми и од­ним пос­лед­ним сильным, что­бы ра­зом пос­лать ее по­дальше.

    Пока Джан­ни го­во­рил это, третья нож­ка уже го­то­ва бы­ла отор­ваться, а сам он про­би­рал­ся на угол сто­ла, к единст­вен­ной креп­кой нож­ке.

    Третья де­ре­вяш­ка сва­ли­лась, и Нел­ло уви­дел, что сто­лик, в края ко­то­ро­го впи­лись большие пальцы ног Джан­ни, про­дол­жа­ет сто­ять на мес­те, а те­ло бра­та, рас­ка­чи­ва­юще­еся над сто­лом и выс­ту­па­ющее за его по­верх­ность, вы­ри­со­вы­ва­ет­ся в прост­ранст­ве, как изог­ну­тая руч­ка ва­зы.

    - Живей, пры­гай мне на… - крик­нул Джан­ни. Но стол вмес­те с эк­ви­либ­рис­том уже по­ка­тил­ся на­земь.

    Иногда стар­ший брат зас­ты­вал пе­ред ка­ким-ни­будь пред­ме­том, скор­чив­шись и съежив­шись, стоя на од­ном ко­ле­не и опи­ра­ясь обе­ими ру­ка­ми на дру­гое; не­под­виж­ность его в эти мгно­венья бы­ла так ве­ли­ка, что ма­ленький брат, ох­ва­чен­ный чувст­вом ува­же­ния к этой глу­бо­ко­мыс­лен­ной со­зер­ца­тельнос­ти, под­хо­дил к не­му, не ос­ме­ли­ва­ясь за­го­во­рить, и за­яв­лял о сво­ем при­сутст­вии лишь лег­ким при­кос­но­ве­ни­ем, по­хо­жим на лас­ку жи­вот­но­го. Джан­ни, не обо­ра­чи­ва­ясь, неж­но клал ему ру­ку на го­ло­ву и, мяг­ко на­жи­мая, са­жал его воз­ле се­бя, про­дол­жая смот­реть все на тот же пред­мет и за­пус­тив ру­ку в во­ло­сы ре­бен­ка, по­ка, на­ко­нец, не оп­ро­ки­ды­вал­ся на­зад, схва­тив бра­тиш­ку в объятия и воск­ли­цая: «Нет, не­вы­пол­ни­мо!»

    Тогда, ка­та­ясь с ним в траве, - как ста­ла бы иг­рать большая со­ба­ка с шавкой, - Джан­ни в не­вольном по­ры­ве отк­ро­вен­нос­ти гром­ко го­во­рил, об­ра­ща­ясь к ре­бен­ку, но в то же вре­мя не же­лая быть по­нят­ным:

    - Ах, бра­тиш­ка… трюк… изоб­ре­тен­ный са­ми­ми трюк… собст­вен­ный трюк, по­ни­ма­ешь ли ты? - Трюк, ко­то­рый бу­дет но­сить на афи­шах в Па­ри­же имя двух братьев…

    И он вне­зап­но об­ры­вал речь и, слов­но ста­ра­ясь зас­та­вить Нел­ло за­быть все, что тот слышал, - схва­ты­вал его и кру­тил, зас­тав­ляя вы­де­лы­вать це­лую ве­ре­ни­цу не­ис­то­вых ку­выр­ка­ний; и во вре­мя это­го нес­кон­ча­емо­го кру­же­ния ре­бе­нок чувст­во­вал на сво­ем те­ле при­кос­но­ве­ния рук, ко­то­рые бы­ли од­нов­ре­мен­но ру­ка­ми и братс­ки­ми, и оте­чес­ки­ми.

    

    

    И веч­но во­зоб­нов­ляв­ше­еся странст­вие Ма­рен­гот­ты по Фран­ции про­дол­жа­лось под ру­ко­водст­вом сы­на, но без ус­пе­хов и при­бы­лей, быв­ших при уп­рав­ле­нии ста­ро­го итальянца. Предс­тав­ле­ния, ко­то­рые све­лись к ги­рям Гер­ку­ле­са, пляс­ке на про­во­ло­ке Зат­ре­щи­ны, тра­пе­ци­ям и эк­ви­либ­рис­ти­чес­ким трю­кам Джан­ни, прыж­кам ма­ленько­го Нелло, - ли­ши­лись прив­ле­ка­тельнос­ти по­теш­ных пан­то­мим, за­кан­чи­вав­ших предс­тав­ле­ния и за­бав­ляв­ших пуб­ли­ку мест­нос­тей, где не бы­ло те­ат­ра, как бы ку­соч­ком нас­то­яще­го спек­так­ля. Вдо­ба­вок, пер­со­нал труп­пы, ста­рея, те­рял воодушевление, - этот свя­щен­ный огонь ре­мес­ла. Па­яц эко­но­мил свои шут­ки. Гер­ку­лес, при ме­нее обильной тра­пе­зе, про­яв­лял еще больше ле­ни к дви­же­ни­ям. Тром­бо­нист, ко­то­ро­го ду­ши­ла аст­ма, дул в свой инст­ру­мент лишь из люб­ви к гос­по­ду бо­гу. И па­рад за­чах, ту­рец­кий ба­ра­бан дре­мал, мед­ные час­ти ба­ла­га­на ста­ли хрип­ло поск­ри­пы­вать. Од­на только Зат­ре­щи­на изо всех сил с сер­ди­той са­мо­от­вер­жен­ностью и сво­его ро­да ос­тер­ве­не­ни­ем бо­ро­лась с не­уда­ча­ми братьев.

    Шли го­ды, ста­рик Бес­ка­пе мед­лен­но уми­рал, а де­ла ста­но­ви­лись бо­лее чем пос­редст­вен­ны и уп­рав­лять людьми со дня на день де­ла­лось все труд­нее. Сип­ри­ен Мю­ге, тром­бо­нист-астма­тик, стал от­пе­тым пьяни­цей с тех пор, как умер­ла Ла­риф­лет­та. Па­яц, с каж­дым днем все бо­лее за­ди­рав­ший то­ва­ри­щей, при­чи­нял Джан­ни ты­ся­чи неп­ри­ят­нос­тей: он ра­зо­рял иво­вые кус­тар­ни­ки, ло­мал вет­ки груш и тер­нов­ни­ка вдоль до­рог, по ко­то­рым ко­ле­сил ка­ра­ван; ибо па­яц за­пол­нял до­суг пле­те­ни­ем кор­зи­нок и вы­ре­зы­ва­ни­ем трос­то­чек и тру­бок. Эти ху­до­жест­вен­ные из­де­лия, в ко­то­рых за­мет­ны бы­ли сле­ды ис­кус­ства, изу­чен­но­го на ка­тор­ге, Ага­пит про­да­вал в свою пользу в ант­рак­тах меж­ду но­ме­ра­ми. Сов­сем не­дав­но Джан­ни имел край­не неп­ри­ят­ное объясне­ние с вла­дельцем бе­ре­зо­вой ро­щи, дво­ря­ни­ном, лю­би­те­лем гим­нас­ти­чес­ких трю­ков, при­ютив­шим ко­ме­ди­ан­тов на три дня в сво­ем зам­ке. Ведь пос­ле их отъезда он об­на­ру­жил, что с его луч­ших бе­рез па­яцем обод­ра­на ко­ра для вы­дел­ки та­ба­ке­рок! Во вре­мя нравст­вен­ной борьбы меж­ду при­род­ной по­ря­доч­ностью юно­го ди­рек­то­ра и не­охо­той от­ка­зать ста­ро­му то­ва­ри­щу, воз­ле ко­то­ро­го про­тек­ло его детст­во, и сре­ди все­воз­мож­ных огор­че­ний, каж­дод­нев­но при­чи­ня­емых Джан­ни ско­мо­ро­шес­т­вом, - слу­чи­лось со­бы­тие, весьма неб­ла­гоп­ри­ят­ное как для сла­вы цир­ка Бес­ка­пе, так и для вы­руч­ки кас­сы. Са­мым вер­ным до­хо­дом, осо­бен­но в пос­лед­нее вре­мя, труп­па обя­за­на бы­ла Гер­ку­ле­су. Ког­да цир­ко­вой бо­рец при­ез­жал в го­ро­док, в се­ло, очень час­то мест­но­го си­ла­ча под­мы­ва­ло по­ме­риться си­лой с ат­ле­том. В та­ких слу­ча­ях меж­ду цир­ком и си­ла­чом, ко­то­рый поч­ти всег­да ока­зы­вал­ся мельни­ком, за­те­ва­лись па­ри о том, кто ко­го уло­жит, па­ри на сто, двес­ти, да­же трис­та фран­ков, ко­то­рые со сто­ро­ны про­тив­ни­ка Гер­ку­ле­са вно­си­лись ког­да еди­но­лич­но са­мим про­тив­ни­ком, а ког­да всклад­чи­ну его зем­ля­ка­ми, мест­ное тщес­ла­вие ко­то­рых бы­ло за­ин­те­ре­со­ва­но в его по­бе­де. И не­из­мен­но вы­иг­ры­вал Геркулес, - не по­то­му, что он был сильнее всех, с кем бо­рол­ся, а бла­го­да­ря при­выч­ке к борьбе и зна­нию всех при­емов и всех сек­ре­тов это­го де­ла. И вот в один прек­рас­ный день не­сок­ру­ши­мый Ра­бас­тенс был по­ло­жен на обе ло­пат­ки брес­ским мельни­ком, че­ло­ве­ком, по все­об­ще­му мне­нию, ме­нее стой­ким, чем Ал­кид. Сре­ди изум­ле­ния труп­пы, ее дро­жа­щей при­ни­жен­нос­ти, ее смя­те­ния раз­дал­ся под­ло-нас­меш­ли­вый го­лос па­яца, бро­сив­ше­го при всем на­ро­де по­ды­мав­ше­му­ся оше­лом­лен­но­му Гер­ку­ле­су уп­рек, «что слиш­ком уж он лю­бит од­ну по­тас­ку­ху, что в ночь пе­ред борьбой»… Сильней­шая по­ще­чи­на не да­ла до­го­во­рить па­яцу: он по­ка­тил­ся на­земь.

    Паяц го­во­рил прав­ду. Дей­ст­ви­тельно, Гер­ку­лес, до тех пор влюб­лен­ный лишь в еду, не­ожи­дан­но вос­пы­лал неж­ностью к од­ной Де­яни­ре[22], ко­то­рую тас­кал за со­бою и ко­то­рой от­да­вал зна­чи­тельную до­лю сво­их сил. Са­мым пе­чальным для Гер­ку­ле­са и всей труп­пы в этом про­ис­шест­вии бы­ло то, что по­ра­же­ние это со­вер­шен­но уби­ло в нем соз­на­ние собст­вен­но­го пре­вос­ходст­ва, что он вы­хо­дил еще два-три ра­за на борьбу и бы­вал бит и что с тех пор, от­ча­яв­шись и пог­ру­зив­шись в груст­ную уве­рен­ность, что дур­ной глаз раз­ру­шил си­лу его мус­ку­лов, он уже не под­да­вал­ся ни на ка­кие уго­во­ры и не сог­ла­шал­ся вый­ти да­же про­тив ка­кой-ни­будь тще­душ­ной пех­ту­ры.

    

    

    Когда Нел­ло был еще сов­сем ма­леньким, Джан­ни прив­лек его к учас­тию в не­ко­то­рых сво­их трю­ках, что­бы по­те­шить ре­бен­ка, по­ощ­рить его и раз­вить в нем вкус к ре­мес­лу и к со­рев­но­ва­нию. Поз­же он по­чувст­во­вал в сво­ей ма­леньком бра­тиш­ке та­кое жгу­чее же­ла­ние по­лу­чить не­ко­то­рую до­лю в том, что он сам ис­пол­нял, что пос­те­пен­но ввел его поч­ти во все свои уп­раж­не­ния, и слу­чи­лось так, что в пос­лед­нее вре­мя, ког­да Нел­ло стал уже юно­шей, стар­ший брат со­вер­шен­но от­вык ра­бо­тать в оди­ноч­ку и по­чувст­во­вал бы се­бя вы­би­тым из ко­леи, ес­ли бы с его ра­бо­той не бы­ла свя­за­на ра­бо­та бра­та. Те­перь Джан­ни, жонг­ли­руя, брал Нел­ло на пле­чи, и это со­еди­не­ние двух жонг­ле­ров, слив­ших­ся во­еди­но, прев­ра­ща­ло по­ле­ты ша­ров в при­чуд­ли­вую и не­ожи­дан­ную иг­ру, иг­ру двой­ст­вен­ную, иг­ру че­ре­ду­ющу­юся, иг­ру про­ти­во­ре­чи­вую. На тра­пе­ции Нел­ло, вра­ща­ясь в ор­би­те Джан­ни, вто­рил все­му, что де­лал стар­ший брат, и то ис­че­зал в кру­го­во­ро­те его дви­же­ний, то мед­лен­но сле­до­вал за его за­ми­рав­шим кру­же­ни­ем. В но­вых уп­раж­не­ни­ях, ра­зу­чен­ных стар­шим с целью сфор­ми­ро­вать и вы­пус­тить на под­мост­ки ма­лень­ко­го гим­нас­та, - Джан­ни, ле­жа на спи­не, зас­тав­лял Нел­ло кру­житься вих­рем, во вре­мя ко­то­ро­го подх­ва­ты­вал, бро­сал и вновь схва­ты­вал его ногами, - но­га­ми, ко­то­рые в эти мгно­ве­ния слов­но при­об­ре­та­ли цеп­кость рук. Бы­ли у них так­же об­щие, сов­мест­ные трю­ки, где со­че­та­лись их си­лы, их гиб­кость, их про­ворст­во и где хо­тя бы мгно­вен­ное от­сутст­вие сог­ла­со­ван­нос­ти в их те­лах, рас­хож­де­ние в соп­ри­кос­но­ве­ни­ях мог­ло бы пов­лечь за со­бою для од­но­го из них, а иног­да и для обо­их, са­мое тяж­кое увечье. Но так со­вер­шен­но бы­ло фи­зи­чес­кое вза­имо­по­ни­ма­ние меж­ду братьями, так точ­на бы­ла сог­ла­со­ван­ность их во­ли с лю­бым мус­ку­лом, при­во­дя­щим те­ло в дви­же­ние, что во­ля эта ка­за­лась од­ной и еди­ной для обо­их тел.

    Из этих скры­тых, сок­ро­вен­ных вза­имо­от­но­ше­ний меж­ду час­тя­ми их тел во вре­мя ис­пол­не­ния трю­ка; из этих лас­ко­вых оте­чес­ких и сы­нов­них при­кос­но­ве­ний, из этих об­ра­ще­ний мус­ку­ла к мус­ку­лу, из этих от­ве­тов нер­ва, го­во­ря­ще­го дру­го­му нер­ву: «гоп!», из этой пос­то­ян­ной нас­то­ро­жен­нос­ти и тре­во­ги двух чут­ких ор­га­ни­за­ций, из это­го еже­се­кунд­но­го от­да­ния друг дру­гу сво­ей жиз­ни, из это­го пос­то­ян­но­го пол­но­го сли­яния двух тел пе­ред ли­цом еди­ной опас­нос­ти - рож­да­лось то нравст­вен­ное до­ве­рие, ко­то­рое еще тес­нее свя­зы­ва­ло кров­ные узы меж­ду Нел­ло и Джан­ни и еще сильнее раз­ви­ва­ло их врож­ден­ную склон­ность ко вза­им­ной люб­ви.

    

    

    Цирк Бес­ка­пе да­вал нес­колько до­вольно не­удач­ных предс­тав­ле­ний в Ша­ло­не на Мар­не, ког­да од­наж­ды ве­че­ром, за­кан­чи­вая од­но из уп­раж­не­ний, Джан­ни ус­лы­шал, что кто-то из зри­те­лей ок­лик­нул его по име­ни.

    Он уз­нал соб­ра­та, с ко­то­рым ему в те­че­ние мно­гих лет до­во­ди­лось встре­чаться в раз­ные вре­ме­на го­да в разъездах по Фран­ции. Это был ко­ро­тенький че­ло­ве­чек, ко­ре­нас­тый, уз­ло­ва­тый, по проз­ви­щу Пе­ре­ши­тый, на­чав­ший с то­го, что без ба­ла­га­на, без му­зы­ки, пря­мо на пло­ща­ди стал са­жать дю­жи­ну лю­дей в те­леж­ку и под­ни­мал их за­тем на собст­вен­ной спи­не. Вви­ду ус­пе­ха те­леж­ка вско­ре бы­ла за­ме­не­на по­дер­жан­ной ко­ляс­кой, об­тя­ну­той ста­рой выц­вет­шей ко­жа­ной обив­кой, до­бы­той в ча­нах ду­бильщи­ков. На­ко­нец, ко­ляс­ка за­ме­ни­лась по­зо­ло­чен­ной ан­тич­ной ко­лес­ни­цей, в ко­то­рой Пе­ре­ши­тый и про­дол­жал под­ни­мать пуб­ли­ку. И про удач­ли­во­го че­ло­ве­ка, же­нив­ше­го­ся тем вре­ме­нем на фо­кус­ни­це, ста­ли по­го­ва­ри­вать, что он хо­ро­шо за­ра­ба­ты­ва­ет сво­ей ко­лес­ни­цей и кар­точ­ны­ми фо­ку­са­ми же­ны; он ку­тил в хар­чев­нях, ел дичь и пил за­пе­ча­тан­ные ви­на.

    Перешитый по­ве­дал Джан­ни, что при­ехал слиш­ком позд­но, что­бы раз­ло­жить ба­ла­ган, и при­нял­ся со­чувст­во­вать ему, что так ма­ло зри­те­лей при­сут­с­т­ву­ет на предс­тав­ле­нии, го­ре­вал о мер­з­кой по­го­де, сто­яв­шей все ле­то, пла­кал­ся, что ре­мес­ло их те­перь в та­ком упад­ке; иере­ми­аду свою он сра­зу обор­вал, ска­зав: «А ведь го­во­рят, ма­лыш, что ты хо­чешь от­де­латься от сво­ей ко­лы­ма­ги?» А так как Джан­ни не от­ве­чал ни да, ни нет, он мол­вил: «Ну, так за­хо­ди за мной завт­ра в Крас­ную Шап­ку, - мы, мо­жет быть, что-ни­будь об­де­ла­ем».

    

    

    Джанни зас­тал Пе­ре­ши­то­го еще си­дя­щим за сто­ли­ком в хар­чев­не Крас­ная Шап­ка. По обе­им сто­ро­нам Пе­ре­ши­то­го сто­яло по две пус­тых бу­тыл­ки, и он только что при­нял­ся за пя­тую. На его ши­ро­ком ли­це, с пун­цо­вы­ми пят­на­ми воз­ле ушей, с бро­вя­ми, по­хо­жи­ми на клоч­ки бе­лой кро­личьей шерс­ти, и ря­бом, как Гол­лан­дия[23], иг­ра­ла в лу­чах солн­ца ве­се­лость низ­коп­роб­но­го за­бав­ни­ка, сме­шан­ная с ме­лоч­ной хит­ростью, све­тя­щей­ся в яс­ном взо­ре нор­мандс­ко­го крестьяни­на.

    - А, на­ко­нец-то! Бе­ри стул и ста­кан и са­дись… Итак, па­па­ша Бес­ка­пе при­ка­зал дол­го жить!… Я лю­бил его, ста­рую обезьяну… с удо­вольстви­ем бы прос­ле­до­вал за его пра­хом… А! И бе­до­вый же был ма­лый! А как, су­кин сын, умел про­во­дить прос­тач­ков! Слу­шай, мо­лод­чик, что я, Пе­ре­ши­тый, ска­жу те­бе: слав­ный у те­бя был па­па­ша!… Та­ко­го уж но­во­го не сы­щешь, та­ких уж зем­ля больше не ро­дит. Пей, по­ро­се­нок… И сколько же ты хо­чешь за свою ко­лы­ма­гу?

    - Хочу за нее, Пе­ре­ши­тый, три ты­ся­чи фран­ков.

    - Три ты­ся­чи нас­то­ящих фран­ков! Шу­тишь, ма­лыш! Ты, вер­но, ду­ма­ешь, что у ме­ня и сот­ни, и ты­ся­чи, раз зав­мес­то­те­леж­ки у ме­ня те­перь ко­ляс­ка с по­зо­ло­той… Но ведь ты не ху­же ме­ня зна­ешь: те­перь де­ла идут не так, как во вре­ме­на, ког­да они шли… Сло­вом, на­до быть ра­зум­ным… и при­ми­риться с обс­то­ятельства­ми и брать деньги, ка­кие ни на есть… Кро­ме то­го, ви­дишь ли, ма­лыш: что у ме­ня есть, или, вер­нее, че­го у ме­ня нет, - то­го с ме­ня и хва­тит… тем я и до­вольству­юсь, ко­ро­че го­во­ря… А я-то ду­мал уп­ра­вить­ся с ты­сячью дву­мяс­та­ми фран­ков… Да еще, пра­во же, ду­мал, ты у ме­ня лап­ку по­це­лу­ешь… Пей, по­ро­се­нок!

    - Нет, Пе­ре­ши­тый. Три ты­ся­чи. Хо­ти­те - бе­ри­те, хо­ти­те - нет!

    - Ах ты, ка­ра­пу­зик. Да взап­рав­ду ли ты го­во­ришь?

    - Послушайте, Пе­ре­ши­тый, вы от­лич­но зна­ете: две ло­ша­ди, две по­воз­ки, ба­ла­ган и все про­чее.

    - Ну, по­го­во­рим о ло­ша­дях: од­на уж вся об­лез­ла, у дру­гой хвост от­ва­ли­ва­ет­ся. Что же до Ма­рен­гот­ты, она дре­без­жит, как связ­ка же­лез­ных об­ру­чей, а ты раз­ве не зна­ешь, что те­перь один за­вод из­го­тов­ля­ет та­кие же но­венькие, с го­лы­ми ба­ба­ми, на­ри­со­ван­ны­ми пер­вей­ши­ми па­рижс­ки­ми живописцами, - за пол­то­ры ты­ся­чи фран­ков? А дру­гой твой ду­рац­кий лар­чик, ду­ма­ешь, мно­го сто­ит? Что же до тво­ей па­лат­ки, неп­ро­мо­ка­емой тво­ей палатки, - я ее вче­ра хо­ро­шенько рас­смот­рел, и что ж, - по-хрис­ти­анс­ки ска­жу, пра­во, не уве­рен я, ос­та­лось ли там хоть ма­лость холс­та вок­руг дыр… Пей, по­ро­се­нок!

    - Послушайте, Пе­ре­ши­тый, ес­ли вы не хо­ти­те де­ло сде­лать, уж на­вер­но, Бик­буа за­хо­чет.

    - Бикбуа! - та, что по­же­ни­лась с кри­во­но­гим, по проз­ви­щу По­вер­ни-На­ле­во, чер­то­ва мо­шен­ни­ца, ко­то­рая по­ка­зы­ва­ла дол­гое вре­мя жен­щи­ну со сви­ной го­ло­вой… то есть мед­ве­ди­цу, ко­то­рой по ут­рам сбри­ва­ли со все­го те­ла шерсть? Бик­буа те­бе пред­ло­жи­ла сдел­ку?… Ос­те­ре­гай­ся, ма­лыш, она вся в ис­пол­ни­тельных листах, - да, до­вер­чи­вая ты ду­ша, вся она опу­та­на век­се­ля­ми и су­деб­ны­ми ис­пол­ни­те­ля­ми… Пей, по­ро­се­нок.

    - Уверены ли вы в этом, Пе­ре­ши­тый? В та­ком слу­чае я об­ра­щусь к па­па­ше Пи­за­ру.

    И Джан­ни встал.

    - Папаша Пи­зар? Как мож­но свя­зы­ваться с та­ким без­н­рав­с­т­вен­ным че­ло­ве­ком? Лад­но! Ты ска­жешь, я вре­жу сво­им то­ва­ри­щам… так ведь Пе­ре­ши­то­го, как всем из­вест­но, нельзя ни еди­ным во­ло­сом на го­ло­ве поп­рек­нуть… да те­бе, зна­ешь ли, са­мо­му все из­вест­но. Ты как гра­ни­ца воз­ле Тур­не,[24] че­рез ко­то­рую не прой­дет ни од­на мышь без то­го, что­бы не уз­на­ли, сколько на ней шерс­ти­нок… А пос­лу­шай-ка, в са­мом де­ле, я ви­дел, как ра­бо­та­ет ка­ра­пу­зик… здо­ро­во идет, ля­гу­шо­нок… пря­мо, как иво­вая ло­за… и в но­гах у не­го слов­но веч­ный тре­пет… уж ко­неч­но, он на сво­их двух ру­ках вый­дет на ши­ро­кую до­ро­гу. Пей же, по­ро­се­нок.

    - Спасибо, пить не хо­чет­ся… Так окон­ча­тельно, вы не бе­ре­те шту­ко­ви­ну за три ты­ся­чи фран­ков?

    - Погоди, - уж ты и для ви­ди­мос­ти ува­жить ме­ня не хо­чешь… а раз уж нас­чет чувств про­ха­жи­ваться не­че­го… и чтоб с этим по­кон­чить… даю те­бе две ты­ся­чи фран­ков!

    - Нет, Пе­ре­ши­тый, вы не ху­же ме­ня зна­ете, что то, что я вам про­даю, сто­ит больше трех ты­сяч… так и быть… от­дам все за две ты­ся­чи пятьсот, но с ус­ло­ви­ем, что вы уп­ла­ти­те на­лич­ны­ми и за­бе­ре­те к се­бе весь мой на­род.

    - Забрать весь твой на­род… да это то же са­мое, что пред­ло­жить мне по­че­сать­ся зад­ни­цей о ро­зо­вый куст!… Что мне, по-тво­ему, де­лать со всем этим сбро­дом?… У тром­бо­нис­та тво­его дух зах­ва­ты­ва­ет… твой Ал­кид го­ден раз­ве что по­куп­ки по го­ро­ду раз­но­сить… тво­его тор­гов­ца ужим­ка­ми, ос­т­рос­ло­ва Кошг­рю я не взял бы и со­ба­ку свою сме­шить, ка­нат­ная твоя пля­сунья раз­вин­че­на, как ста­рые щип­цы, и та­кая дох­ля­ти­на, что про нее мож­но ска­зать: ле­ни­ва она в мо­ги­лу ло­житься…

    - Полноте, Пе­ре­ши­тый, вы ведь пы­та­лись ее у ме­ня переманить, - я же знаю!

    - Ах ты, чер­тов сын… с ви­ду-то прос­то­фи­ля… а у са­мо­го хит­рос­ти больше, чем у от­ца бы­ло… и к то­му же на сло­ва не ра­зо­ря­ет­ся… Ре­ши­тельно, ма­лыш, ты сильнее ме­ня… Ну, вы­та­щим же кар­ман­ную по­су­ди­ну…

    И Пе­ре­ши­тый изв­лек об­вя­зан­ный вок­руг бе­дер по­яс, ка­кие но­сят пра­со­лы.

    - Держи, вот те­бе две ты­ся­чи двес­ти!

    - Я ска­зал две ты­ся­чи пятьсот, Пе­ре­ши­тый, и сверх то­го на­ем всей мо­ей труп­пы.

    - Ладно, при­дет­ся пой­ти на все, че­го хо­чет этот зло­по­луч­ный Бес­ка­пе!

    - Вы расп­ла­ти­тесь, Пе­ре­ши­тый, ког­да при­ме­те иму­щест­во… и при­хо­ди­те за ним пос­ко­рее, а то я уез­жаю.

    - Так вот сию ми­ну­ту? Брось ду­рить! Не но­вую ли труп­пу ты ста­нешь на­би­рать?

    - Нет, - с этой жизнью… по­кон­че­но.

    - Меняешь ре­мес­ло? Едешь ис­кать счастья?

    - Об этом вы уз­на­ете в свое вре­мя.

    - Так ре­ше­но, не прав­да ли? В та­ком слу­чае - ва­ляй впе­ред… я те­бя на­го­ню, мне на­до еще шес­тую раз­да­вить… А то я еще не на­пол­нил­ся…

    

    

    Возвращаясь до­мой, Джан­ни повст­ре­чал у вхо­да в ба­ла­ган под­жи­дав­шую его Зат­ре­щи­ну. Он уже за­ме­тил, что с не­ко­то­ро­го вре­ме­ни она нес­колько раз со­би­ра­лась за­го­во­рить с ним, но каж­дый раз го­то­вые вы­ле­теть сло­ва заст­ре­ва­ли у нее в гор­ле:

    - Вот и вы, на­ко­нец, гос­по­дин Джан­ни, на­дол­го вы. ухо­ди­ли се­год­ня ут­ром… а я хотела, - и она ос­та­но­ви­лась, по­том про­дол­жа­ла в сму­ще­нии: - Ко­ро­че го­во­ря, вот в чем де­ло… го­во­рят, что те­перь лю­бят ди­ких жен­щин… что это да­ет ба­ры­ши… По­это­му я ра­зуз­на­ла, как это об­с­тав­ля­ет­ся… не ве­ли­ка ведь хит­рость есть сы­рых кур… а я не гор­дая… и для вас я охот­но ста­ла бы их есть… а так­же и си­га­ры.

    Джанни пос­мот­рел на нее. Зат­ре­щи­на пок­рас­не­ла, и сквозь смуг­лость ее за­го­ре­лой ко­жи прос­ту­пи­ла тай­на скры­той в глу­би­не ее су­щест­ва неж­нос­ти к юно­му ди­рек­то­ру. Бед­ная де­вуш­ка, дви­жи­мая чувст­вом пре­дан­нос­ти, в по­ис­ках средст­ва, спо­соб­но­го поп­ра­вить де­ла братьев Бес­ка­пе, заг­лу­ши­ла в се­бе гор­дость при­ма­дон­ны-ка­на­то­ход­чи­цы и, в по­ры­ве ве­ли­чест­вен­но­го са­мо­от­ре­че­ния, сог­ла­ша­лась сни­зой­ти до низ­шей и уни­зи­тельной раз­но­вид­нос­ти их ре­мес­ла: до по­жи­ра­тельни­цы сы­рых кур.

    - Бедная Зат­ре­щи­на, бла­го­да­рю тебя, - ска­зал Джан­ни, смот­ря на нее влаж­ным взором, - ты-то дей­ст­ви­тельно лю­бишь нас обо­их… но в нас­то­ящую ми­ну­ту скарб про­дан, и вот смот­ри: Пе­ре­ши­тый идет, что­бы всту­пить во вла­де­ние… Ты зна­ешь, что ме­ня­ет­ся ведь только ди­рек­тор… но ес­ли ког­да-ли­бо те­бе по­на­до­бит­ся де­ся­тиф­ран­ко­вая мо­не­та и ес­ли у Бес­ка­пе най­дет­ся ры­жик, - пом­ни: су­щест­ву­ет поч­та. Ну, да­вай без неж­нос­тей… Уло­жи мои и брат­ни­ны по­жит­ки в де­ре­вян­ный сундучок, - да пос­ко­рее, по­то­му что мы уез­жа­ем се­год­ня, тот­час же… а я пой­ду сдам Пе­ре­ши­то­му клю­чи от ла­воч­ки.

    Джанни вер­нул­ся че­рез час, взва­лил се­бе на пле­чи сун­дук и ска­зал удив­лен­но­му Нел­ло:

    - Ну, бра­тиш­ка, возьми скрип­ку и жи­во на же­лез­ную до­ро­гу - в Па­риж.

    Обменявшись ру­ко­по­жа­ти­ями со ста­ры­ми то­ва­ри­ща­ми, они ста­ли уда­ляться, оба ша­гах в двад­ца­ти од­нов­ре­мен­но обер­ну­лись в сто­ро­ну Ма­рен­гот­ты, как лю­ди, только что про­дав­шие от­чий дом и, преж­де чем по­ки­нуть его нав­сег­да, про­ща­ющи­еся дол­гим взгля­дом со сте­на­ми, где они ро­ди­лись и где умер­ли их ро­ди­те­ли.

    

    

    В ва­го­не стар­ший брат го­во­рил млад­ше­му:

    - Не прав­да ли, бра­тиш­ка, те­бе не ка­за­лось та­ким уж за­нят­ным веч­но разъезжать по про­вин­ции, веч­но вы­би­ваться из сил на яр­мар­ках?

    - Я, - прос­то ска­зал младший, - я так: ты бы ос­тал­ся - и я ос­тал­ся бы, ты уез­жа­ешь - я за то­бою, ты по­ехал бы в Ин­дию - я бы по­ехал в Ин­дию, и, пра­во, да­же ес­ли бы я ду­мал, что ты нем­но­го свихнулся, - я все рав­но пос­ту­пил бы так же.

    - Да, я это знаю, - ска­зал старший, - по­это­му-то объясне­ния и бы­ли из­лиш­ни… но все-та­ки вот ка­ко­вы они… на­ши де­ла… они бы­ли не блес­тя­щи… но не это по­ну­ди­ло ме­ня про­дать… в го­ло­ве у ме­ня име­ют­ся ви­ды от­но­си­тельно нас обо­их.

    И Джан­ни, с ми­ну­ту рас­се­ян­но по­ба­ра­ба­нив пальца­ми по де­ре­вян­ной ла­воч­ке третьеклас­сно­го ва­го­на, про­го­во­рил:

    - Итак, ве­че­ром мы бу­дем в Па­ри­же… завт­ра я пос­та­ра­юсь на­няться в цирк… а там уви­дим!

    Тут Джан­ни пог­ру­зил­ся в об­ла­ко ды­ма, ис­хо­див­шее от его труб­ки, и ехал так вплоть до са­мо­го Па­ри­жа, в то вре­мя как Нел­ло, по-детс­ки за­бав­ляв­ший­ся пе­ре­ме­ной и гор­дый предв­ку­ша­емым де­бю­том в цир­ке, в тор­мош­ли­вом, бе­зу­держ­ном, болт­ли­вом соз­на­нии счастья тре­во­жил дре­мо­ту жир­ных и апоп­лек­си­чес­ких со­се­дей-блуз­ни­ков, так как без умол­ку бол­тал и вы­хо­дил на каж­дой стан­ции.

    

    

    С же­лез­ной до­ро­ги братья ве­ле­ли вез­ти се­бя в ма­ленькую гос­ти­ни­цу на ули­цу Двух Экю, где, как пом­нил Джан­ни, он еще сов­сем ма­леньким про­жил нес­колько дней с от­цом. Их по­ве­ли по лест­ни­це с де­ре­вян­ны­ми пе­ри­ла­ми на пя­тый этаж, в ком­нат­ку с та­ким низ­ким и не­ров­ным по­тол­ком, что ког­да Джан­ни за­хо­тел пе­ре­ме­нить со­роч­ку, ему приш­лось ис­кать по ком­на­те мес­теч­ко, где он мог бы стать с под­ня­ты­ми квер­ху ру­ка­ми.

    Они тот­час же выш­ли, по­обе­да­ли в пер­вом по­пав­шем­ся пог­реб­ке и пош­ли на ули­цу Мон­тескье, где каж­дый из них ку­пил се­бе пальто и брю­ки. Они при­об­ре­ли так­же штиб­ле­ты на вин­тах и фу­раж­ки.

    Затем они се­ли на из­воз­чи­ка и при­ка­за­ли вез­ти се­бя в цирк; они взя­ли пер­вые мес­та и, ру­ко­во­ди­мые инс­тинк­том ба­ла­ган­ных зав­сег­да­та­ев, по­мес­ти­лись сле­ва, близ вхо­да. Они приш­ли, ког­да газ был еще прис­пу­щен и ши­ро­кая жел­тая пес­ча­ная ро­зет­ка вы­ри­со­вы­ва­лась на чер­ной аре­не, еще не тро­ну­той но­гой бе­рей­то­ра с шам­барь­ером;[25] лю­бо­пыт­ное зре­ли­ще предс­тав­ля­ли для них все мел­кие при­го­тов­ле­ния к предс­тав­ле­нию с ло­шадьми и трю­ка­ми, пос­тав­лен­но­му на столь ши­ро­кую но­гу.

    Публика при­бы­ва­ла, зал по­нем­но­гу на­пол­нял­ся.

    Вскоре один из шталмейстеров, - уз­нав то­ва­ри­щей по ре­мес­лу по тем ме­ло­чам, ко­то­рые вы­да­ют гим­нас­тов под штатс­ким платьем: по раз­ме­рен­ной урав­но­ве­шен­нос­ти дви­же­ний, по плав­но­му рас­ка­чи­ва­нию ту­ло­ви­ща в сюр­ту­ке без жи­лет­ки, по скре­щен­ным ру­кам и по лок­тям, обх­ва­чен­ным ладонями, - раз­го­во­рил­ся с братьями, стал да­вать им разъясне­ния, со­об­щил, в ка­кие ча­сы мож­но зас­тать в цир­ке ди­рек­то­ра.

    И спек­такль на­чал­ся.

    Джанни вни­ма­тельно смот­рел, не го­во­ря ни сло­ва. У Нел­ло же при каж­дом уп­раж­не­нии вы­ры­ва­лись воск­ли­ца­ния вро­де сле­ду­ющих:

    «Это мы де­ла­ем! Это ты мог бы сде­лать! Это нам да­лось бы пос­ле не­большой тре­ни­ров­ки».

    Они вер­ну­лись до­мой, не без не­ко­то­ро­го тру­да ра­зыс­кав свою гос­ти­ни­цу, а ког­да раз­де­лись, Джан­ни, не слу­шая бра­та, про­дол­жав­ше­го бол­тать в пос­те­ли, ска­зал, что очень ус­тал, и утк­нул­ся го­ло­вою в стен­ку.

    

    

    На дру­гое ут­ро Нел­ло, прос­нув­шись, зас­тал бра­та ку­ря­щим труб­ку у раск­ры­то­го ок­на. Джан­ни си­дел, опер­шись на по­до­кон­ник, и так был пог­ру­жен в свои мыс­ли, что не обер­нул­ся на шум, под­ня­тый Нел­ло.

    Несколько оза­да­чен­ный, Нел­ло стал пос­мат­ри­вать че­рез пле­чо бра­та, ста­ра­ясь уви­деть, что мог­ло так за­ин­те­ре­со­вать Джан­ни на про­ти­во­по­лож­ной сте­не. Сте­на отс­то­яла от их ок­на фу­тов на пят­над­цать и бы­ла от­де­ле­на не­большим дво­ри­ком; вни­зу она бы­ла цве­та на­во­за, а вы­ше ста­но­ви­лась чер­ной, как са­жа; по всей ее по­верх­нос­ти - вы­со­тою в пять эта­жей - тор­ча­ло мно­жест­во крю­ков и все­воз­мож­ных пред­ме­тов, ви­сев­ших в по­ис­ках днев­но­го све­та в этой сум­рач­ной ды­ре. На­чи­на­лось это с ма­ленькой прог­нив­шей де­ре­вян­ной га­ле­рей­ки над скла­дом ев­рей­ской лав­чон­ки, за­пер­тым гро­мад­ны­ми же­лез­ны­ми за­со­ва­ми. На га­ле­рей­ке сре­ди зи­я­ющих ноч­ных горш­ков вид­нел­ся бу­кет в жес­тян­ке из-под мо­ло­ка. На зе­ле­но­ва­той мшис­той кры­ше га­ле­реи бы­ла со­ору­же­на из дран­ки и ста­рых трельяжей гро­мад­ная, за­ни­мав­шая всю ши­ри­ну дво­ри­ка, клет­ка для кро­ли­ков, ко­то­рые рас­те­рян­но но­си­лись по ней, мелькая бе­лы­ми пят­на­ми на ры­жем фо­не. Вы­ше - у окон все­воз­мож­ных очер­та­ний и воз­рас­тов, про­би­тых слов­но на­угад, ка­нат­ные сет­ки под­дер­жи­ва­ли кро­шеч­ные са­ди­ки с жел­ты­ми цве­точ­ка­ми в до­ща­тых ящи­ках. Еще вы­ше к сте­не бы­ла прик­реп­ле­на большая иво­вая кор­зи­на, в ка­ких обыч­но гре­ют для ба­ни белье; вла­де­лец прев­ра­тил ее в клет­ку и в ней пор­ха­ла со­ро­ка. На­ко­нец, на са­мом вер­ху, воз­ле слу­хо­во­го ок­на, ря­дом с по­мой­ным вед­ром су­ши­лось на ве­рев­ке мус­ли­но­вое платье с ро­зо­вы­ми го­ро­ши­на­ми.

    Рассмотрев все это, удив­лен­ный взор Нел­ло об­ра­тил­ся к гла­зам бра­та, ко­то­рый, как он за­ме­тил, смот­рел, ни­че­го не ви­дя.

    - О чем это ты ду­ма­ешь, Джан­ни?

    - О том, что на­до нам с то­бой ехать в Лон­дон!

    - А цирк?

    - Терпение, ди­тя… до цир­ка мы до­бе­рем­ся… когда-нибудь… - про­дол­жал Джан­ни, ша­гая взад и впе­ред по комнатке. - Те­бе ни­че­го не подс­ка­за­ло то, что ты ви­дел в цир­ке? Нет, те­бе, вид­но, это не подс­ка­за­ло то­го, что подс­ка­за­ло мне… так вот: трю­ки, ко­то­рые мы де­ла­ем, анг­ли­ча­не де­ла­ют ина­че… и луч­ше. Ах, эти анг­ли­ча­не… хо­ро­шую ра­бо­ту мож­но изу­чить у них там на мес­те!… У них про­ворст­во в си­ле… У нас, ве­ро­ят­но, слиш­ком мно­го раз­вин­чен­нос­ти, мы слиш­ком рас­хо­ду­ем­ся на ус­во­ение гиб­кос­ти… и в этой иг­ре мы, быть мо­жет, те­ря­ем в ско­рос­ти сок­ра­ще­ния мус­ку­лов? Потом… - не смеш­но ли это? - вче­ра мне слов­но вдруг ука­за­ли, что имен­но нам с то­бой на­до ис­пол­нять, что нам с то­бой больше все­го под­хо­дит… Сло­вом, глупыш, - те, вче­раш­ние-то - ведь это ра­зом и то, что отец ис­пол­нял, и то, что ис­пол­ня­ем мы, ну да, - шту­ки, где гим­наст яв­ля­ет­ся сво­его ро­да ак­те­ром, а ког­да ты, бра­тиш­ка, при­ба­вишь к ним свои ми­лые про­дел­ки… словом, - не веч­но же нам за­ни­маться ку­выр­ка­ни­ем?…

    Заметив на ли­це бра­та пе­чальную гри­ма­су, Джан­ни до­ба­вил:

    - Ну, а ты что ска­жешь на это?

    - Что ты всег­да прав, мой старший! - от­ве­тил, взды­хая, Нел­ло.

    Джанни пос­мот­рел на бра­та с не­мой неж­ностью, вы­ра­зив­шей­ся лишь в ед­ва за­мет­ном тре­пе­те его пальцев, на­би­вав­ших но­вую труб­ку.

    

    

    Англия - пер­вая в Ев­ро­пе стра­на, взду­мав­шая оду­хот­во­рить гру­бое со­дер­жа­ние трю­ка. Там гим­нас­ти­ка прев­ра­ти­лась в пан­то­ми­му; там бес­смыс­лен­ный по­каз мус­ку­лов и мышц стал чем-то за­бав­ным, груст­ным, иног­да тра­гич­ным; там гиб­кость, про­ворст­во, лов­кость те­ла впер­вые за­да­лись целью выз­вать смех, страх, меч­ты - так, как это де­ла­ет те­атр. И имен­но в Ве­ли­коб­ри­та­нии не­ве­до­мы­ми твор­ца­ми, от ко­то­рых ед­ва сох­ра­ни­лось нес­колько имен XVI­II ве­ка, разб­ро­сан­ных по пла­теж­ным ве­до­мос­тям цир­ка Ас­т­лея,[26] бы­ла изоб­ре­те­на со­вер­шен­но но­вая са­ти­ри­чес­кая ко­ме­дия. Это бы­ло как бы об­нов­ле­ние итальянско­го фар­са, где кло­ун, этот де­ре­вен­с­кий прос­та­чок, этот гим­наст-актер, воз­рож­дал сра­зу и Пьерро, и Ар­ле­ки­на, бро­сая в пуб­ли­ку иро­нию этих двух ти­пов, гри­ма­су об­сы­пан­но­го му­кою ли­ца, гри­ма­су, слов­но рас­тя­ну­тую и раз­ли­тую по всей мус­ку­ла­ту­ре его нас­меш­ли­во­го те­ла.

    И - лю­бо­пыт­ная вещь - в стра­не Гам­ле­та слу­чи­лось так, что на это чис­то анг­лий­ское соз­да­ние на­ци­ональный дух на­ло­жил свой от­пе­ча­ток рав­но­ду­шия и мрач­ной ску­ки и соз­дал ве­се­лость его, ес­ли мож­но так вы­ра­зиться, из сво­его ро­да тоск­ли­во­го ко­миз­ма.

    

    

    В год при­ез­да братьев в Лон­дон, на Вик­то­риа-стрит бы­ло мес­то, на­зы­вав­ше­еся Раз­ва­ли­на­ми. Это был ог­ром­ный учас­ток, на ко­то­ром по рас­по­ря­же­нию Ко­мис­сии бла­го­уст­рой­ст­ва сто­ли­цы бы­ло раз­ру­ше­но три-че­ты­ре сот­ни Домов, - пус­тырь, усе­ян­ный об­лом­ка­ми, где еще воз­вы­ша­лись к не­бу ста­рые сте­ны ря­дом с клад­кой но­вых до­мов, пост­рой­ка ко­то­рых задержалась, - учас­ток, за­ва­лен­ный не­чис­то­та­ми и щеб­нем, заб­ро­шен­ный уго­лок сто­ли­цы, где жал­кая тра­ва на­чи­на­ла про­би­ваться из поч­вы, пок­ры­той из­вестью, уст­рич­ны­ми ра­ко­ви­на­ми, бу­ты­лоч­ны­ми осколками, - сло­вом, пус­тырь Сен-Ла­зар. Раз­ва­ли­ны уже нес­колько лет слу­жи­ли мес­том сви­да­ний и ма­не­жем под отк­ры­тым не­бом для всех не­ан­га­жи­ро­ван­ных ак­ро­ба­тов, гим­нас­тов, тра­пе­цис­тов­не­под­виж­ной тра­пе­ции и тра­пе­ции сво­бод­ной, кло­унов, жонг­ле­ров, ка­на­то­ход­цев, эк­ви­либ­рис­тов, для всех рож­ден­ных в дре­вес­ных опил­ках[27] или жаж­ду­щих в них жить: сло­вом, той шко­лой, из ко­то­рой выш­ли впос­ледст­вии Франк Бе­ринг­тон, Кос­тел­ло, Джем­ми, Лее, Биль Джорд­же, Джоэ Уэль, Аламб­ра Джоэ. Осо­бен­но по ве­че­рам Раз­ва­ли­ны пред­с­тав­ля­ли лю­бо­пыт­ное зре­ли­ще. В тем­но­те, ца­рив­шей на этом по­ле ру­ин, сре­ди ос­тат­ков чер­ных стен нем­но­го жут­ких очер­та­ний, сквозь кру­го­во­рот об­рыв­ков гни­лых обо­ев, сор­ван­ных вет­ром, сре­ди бегст­ва стад оша­лев­ших крыс, на всем про­тя­же­нии сум­рач­но­го и ту­ман­но­го прост­ранст­ва свет че­ты­рех сальных огар­ков, вотк­ну­тых в зем­лю там и сям, смут­но ос­ве­щал, по­верх ко­леб­ле­мых блед­ных отс­ве­тов, те­ни про­гу­ли­вав­ших­ся или ле­тав­ших в ноч­ном не­бе тел.

    Сначала Джан­ни и Нел­ло наб­лю­да­ли, как ра­бо­та­ют дру­гие, по­том, не­де­лю спус­тя, и они при­нес­ли сю­да свои сна­ря­ды и све­чи; и, при­вя­зав ма­ленькую тра­пе­цию к ко­ся­кам большой две­ри до­ма, от ко­то­ро­го ос­тал­ся один лишь фа­сад, они при­ня­лись ра­бо­тать сре­ди вос­хи­щен­ных анг­ли­чан.

    Соседом фран­цу­зов по уп­раж­не­ни­ям был ху­дой и длин­но­но­гий че­ло­век ча­хо­точ­но­го ви­да, уп­раж­няв­ший­ся в про­ле­за­нии меж пе­рек­ла­ди­на­ми сту­ла. Этот раз­вин­чен­ный ир­лан­дец, по проз­ви­щу Зем­ля­ной червь, за­ги­бал на­зад но­ги, обх­ва­ты­вал ими, точ­но галс­ту­ком, шею, и, прев­ра­тив­шись та­ким об­ра­зом в шар, ка­тил­ся и раз­дав­ли­вал за­дом пер­си­ко­вую кос­точ­ку. Вско­ре они уз­на­ли от не­го, что в Лон­до­не са­ми ди­рек­то­ры не на­ни­ма­ют ар­тис­тов, что мо­но­по­лия най­ма для все­го Со­еди­нен­но­го ко­ро­левст­ва на­хо­дит­ся в ру­ках двух лиц: г-на Мей­нар­да, жи­ву­ще­го на Йорк­род-Лам­бет, и г-на Ро­берт­са, про­жи­ва­юще­го на Комп­тон-стрит. Зем­ля­ной червь пре­дуп­ре­дил при этом братьев, что эти гос­по­да име­ют обык­но­ве­ние удер­жи­вать при ан­га­же­мен­тах пят­над­цать про­цен­тов ко­мис­си­он­ных с сум­мы конт­рак­та.

    Однажды ут­ром Джан­ни и Нел­ло яви­лись к г. Ро­берт­су; они под­ня­лись к не­му по лест­ни­це, на сту­пе­нях ко­то­рой раст­ре­пан­ные кор­ми­ли­цы с об­на­жен­ны­ми гру­дя­ми кор­ми­ли мла­ден­цев, прис­ло­нив­шись го­ло­вой к сте­не и по­ку­ри­вая длин­ные изог­ну­тые труб­ки.

    Братьям приш­лось ждать оче­ре­ди в сво­е­об­раз­ной пе­ред­ней, сте­ны ко­то­рой бы­ли свер­ху до­ни­зу ук­ра­ше­ны раз­ве­шан­ны­ми вплот­ную друг к дру­гу де­ре­вян­ны­ми нек­ра­ше­ны­ми ра­моч­ка­ми с фо­тог­ра­фи­ями зна­ме­ни­тос­тей всех ев­ро­пей­ских цир­ков, ма­не­жей и ка­фе-шан­та­нов.

    От фо­тог­ра­фий взо­ры братьев пе­ре­хо­ди­ли на лю­дей, вы­хо­дя­щих из кон­то­ры по най­му; си­дев­шие в ожи­да­нии под­ле братьев на­зы­ва­ли этих лю­дей по име­нам. Тут был Гас­сан-Араб; тут был па­па­ша Зам­зу в ши­ро­ко­по­лой фет­ро­вой шля­пе и в пальто цве­та коринки, - из­люб­лен­но­го цве­та ста­рых ак­те­ров; тут был Сан­ди, в кар­ма­нах ко­то­ро­го еще ле­жа­ли ос­тат­ки зо­ло­тых са­мо­род­ков, бро­шен­ных ему в Сан-Фран­цис­ко и Мельбур­не, Сан­ди в курт­ке на тю­леньем ме­ху и в яр­ко-крас­ном жи­ле­те; тут был изящ­ный Бе­ринг­тон, оде­тый в чер­ный бар­хат­ный сюр­тук с зо­ло­той це­поч­кой, иду­щей от пет­ли­цы к бо­ко­во­му кар­ма­ну, и в сдви­ну­той на ухо ти­рольской шля­пе с пав­линьим пе­ром; за­тем мно­го не­из­вест­ных, ниж­няя часть ли­ца ко­то­рых скры­ва­лась в за­са­лен­ном шерс­тя­ном каш­не, и жен­щин, за­ку­тан­ных в ка­ше­ми­ро­вые плат­ки вро­де тех, ка­ки­ми раз­нос­чи­ки ово­щей нак­ры­ва­ют свои те­леж­ки.

    Наконец братья про­ник­ли в ка­би­нет Ро­берт­са, ма­ленько­го че­ло­веч­ка со смуг­лой и зас­ко­руз­лой, как у но­со­ро­га, ко­жей и с зо­ло­ты­ми ко­леч­ка­ми в ушах.

    Он прер­вал Джан­ни, за­го­во­рив­ше­го на сквер­ном анг­лий­ском язы­ке, пос­ле пер­вых же двух-трех слов:

    - Великолепно, мне как раз тре­бу­ет­ся па­ра хо­ро­ших гим­нас­тов для Спринг­тор­па в Гул­ле… Но я вас не знаю… где вы ра­бо­та­ли преж­де?

    Этого воп­ро­са больше все­го опа­са­лись братья, и Джан­ни на мгно­венье сме­шал­ся, как вдруг из тем­но­го уг­ла ка­би­не­та раз­дал­ся го­лос, по ко­то­ро­му братья уз­на­ли Зем­ля­но­го чер­вя:

    - Я их знаю… Они только что из Цир­ка им­пе­рат­ри­цы.[28]

    - О, в та­ком слу­чае вы под­хо­ди­те… Ан­га­же­мент бу­дет на шесть но­чей, на­чи­ная с бу­ду­щей суб­бо­ты… вы по­лу­чи­те пять фун­тов.

    

    

    После шес­ти но­чей в Гул­ле, про­ве­ден­ных с пол­ным ус­пе­хом, братья отп­ра­ви­лись звез­дить­д­ве­над­цать но­чей в Гри­но­ке, в Шот­лан­дии, за­тем бы­ли ан­га­жи­ро­ва­ны, все в ка­чест­ве звезд, - по анг­лий­ско­му выражению, - в ка­фе-шан­тан в Пли­мут. А ког­да ан­га­же­мент в Пли­му­те окон­чил­ся, они в те­че­ние по­лу­то­ра лет бесп­ре­рыв­но разъезжа­ли по же­лез­ным до­ро­гам и на па­ро­хо­дах, да­вая предс­тав­ле­ния поч­ти во всех больших го­ро­дах Со­еди­нен­но­го ко­ро­левст­ва. Нас­тал, од­на­ко, день, ког­да их по­пу­ляр­ность, как ак­ро­ба­тов на тра­пе­ции, поз­во­ли­ла им от­ка­зы­ваться от приг­ла­ше­ний, свя­зан­ных со слиш­ком зна­чи­тельны­ми пу­те­вы­ми рас­хо­да­ми. Джан­ни хо­тел, что­бы они жи­ли только на свой за­ра­бо­ток, и бе­рег деньги, вы­ру­чен­ные от про­да­жи Ма­рен­гот­ты; он ста­рал­ся сох­ра­нить их на неп­ред­ви­ден­ный слу­чай, на слу­чай од­но­го из тех нес­час­тий, ко­то­рые так час­ты в их про­фес­сии.

    Эта тя­же­лая жизнь, соп­ро­вож­дав­ша­яся ус­та­лостью от пос­то­ян­ных, бесп­ре­рыв­ных пе­ре­ез­дов, прес­ле­до­ва­ла од­ну цель: она поз­во­ля­ла братьям, бла­го­да­ря крат­ков­ре­мен­ным, ле­ту­чим гаст­ро­лям, бла­го­да­ря пре­бы­ва­нию в раз­ных труппах, - изу­чить ра­бо­ту поч­ти всех ко­ми­чес­ких гим­нас­тов Анг­лии. Ра­бо­та в ка­чест­ве тра­пе­цис­тов да­ва­ла братьям воз­мож­ность ус­во­ить осо­бен­нос­ти, сво­е­об­ра­зие, гим­нас­ти­чес­кое крюч­кот­вор­с­т­во каж­до­го кло­уна, воз­ле ко­то­ро­го им при­хо­ди­лось жить не­де­лю или две, - сло­вом, про­ник­нуть в ин­тим­ный и сок­ро­вен­ный дух ис­кус­ства во всех его про­яв­ле­ни­ях у раз­лич­ных лю­дей. И оба они, - втай­не уп­раж­ня­ясь, изоб­ре­тая и ра­зу­чи­вая ма­ленькие сме­хот­вор­ные сценки, - ста­ли те­перь за­кон­чен­ны­ми кло­уна­ми, кло­уна­ми, име­ющи­ми уже в сун­дуч­ках при­па­сен­ные кос­тю­мы, кло­уна­ми, впол­не го­то­вы­ми к выс­туп­ле­нию на ринг, как только предс­та­вит­ся к это­му под­хо­дя­щий слу­чай.

    

    

    Случай не зас­та­вил се­бя ждать. Од­наж­ды в Кар­лей­ле Ньюсом ди­рек­тор труп­пы, в сос­тав ко­то­рой вре­мен­но вхо­ди­ли братья, пос­со­рил­ся с Френк­сом, зна­ме­ни­тым па­яцем Френк­сом, ко­то­рый и по­ки­нул цирк вмес­те со сво­им парт­не­ром в са­мый раз­гар предс­тав­ле­ния. Ньюсом ока­зал­ся в весьма зат­руд­ни­тельном по­ло­же­нии, и Джан­ни пред­ло­жил ему. исп­ро­бо­вать их с бра­том. Вско­ре они по­яви­лись на аре­не во гла­ве кло­унс­кой ва­та­ги, оде­тые в сво­е­об­раз­ные, ко­кет­ли­вые кос­тю­мы, и Нел­ло бро­сал в пуб­ли­ку - пра­во же, на весьма чис­том анг­лий­ском наречии, - тра­ди­ци­он­ную фра­зу кло­унов:

    - Here we are aga­in - ail of a lump! How are you?[29]

    Тотчас же на­чал­ся це­лый ряд пре­лест­ных шу­товс­ких сцен, пе­ре­сы­пан­ных трю­ка­ми и соп­ро­вож­да­емых стран­ной музыкой, - ряд плас­ти­чес­ких пост­ро­ений, сли­вав­ших во­еди­но и те­ла, и скрип­ки двух братьев. И изыс­кан­ное сво­е­об­ра­зие их юмо­ра, изя­щест­во и гра­ция си­лы, оча­ро­ва­ние юно­шес­ко­го те­лос­ло­же­ния Нелло, - и са­ма ре­бяч­ли­вая и улыб­чи­вая ра­дость, с ка­кой он дебютировал, - все это выз­ва­ло в за­ле взры­вы не­ис­то­вых ап­ло­дис­мен­тов.

    

    

    Зловещей ста­ла анг­лий­ская кло­уна­да в пос­лед­нее вре­мя, и по­рой от нее про­бе­га­ют по спи­не му­раш­ки, ко­то­рые в ми­нув­шем ве­ке на­зы­ва­ли ма­лой смертью. Она сов­сем ут­ра­ти­ла чер­ты сар­кас­ти­чес­кой иро­нии Пьерро с на­бе­лен­ным ли­цом, при­щу­рен­ным гла­зом и ус­меш­кой в угол­ке губ; она отб­ро­си­ла да­же гоф­ма­новс­кую фан­тас­ти­ку и ме­щанс­кую сверхъестест­вен­ность, в ко­то­рые од­но вре­мя бы­ли об­ле­че­ны ее вы­дум­ки и соз­да­ния. Она сде­ла­лась уст­ра­ша­ющей. Все му­чи­тельные тре­во­ги и смя­те­ния, по­рож­ден­ные сов­ре­мен­ной жизнью, скры­тая под внеш­ней се­ростью и бесц­вет­ностью тра­гич­ность, дра­ма­тизм, хва­та­ющая за ду­шу уг­рю­мость - все это анг­лий­ская кло­уна­да сде­ла­ла сво­им дос­то­яни­ем, что­бы пре­под­нес­ти за­тем пуб­ли­ке в ак­ро­ба­ти­чес­ких трю­ках. В ней есть неч­то пу­га­ющее зри­те­ля, неч­то пу­га­ющее, спле­тен­ное из мел­ких жес­то­ких наб­лю­де­ний, из без­жа­лост­но­го под­ра­жа­ния не­мо­щи и уродст­ву жиз­ни, уси­лен­но­му, пре­уве­ли­чен­но­му юмо­ром жут­ких ка­ри­ка­ту­рис­тов; все это в за­мыс­ле спек­так­ля вы­ли­ва­ет­ся в фан­тас­ти­чес­кий кош­мар и воз­буж­да­ет в вас то­ми­тельно-тре­вож­ное впе­чат­ле­ние, по­доб­ное то­му, ка­кое вы­но­сишь от чте­ния Сер­д­ца-ра­зоб­ла­чи­те­ля[30]аме­ри­кан­ца По. Ка­жет­ся, буд­то это по­каз дьявольской дей­ст­ви­тельнос­ти, ос­ве­щен­ной сво­ен­рав­ным и злым лу­чом лун­но­го све­та. И с не­ко­то­ро­го вре­ме­ни на ве­ли­коб­ри­танс­ких цир­ко­вых аре­нах и на сце­нах ка­фе-шан­та­нов по­ка­зы­ва­ют­ся лишь ин­тер­ме­дии, в ко­то­рых ку­выр­канья и прыж­ки не ста­ра­ют­ся по­за­ба­вить глаз, а стре­мят­ся лишь стран­ны­ми и бо­лез­нен­ны­ми дви­же­ни­ями те­ла и мышц за­ро­дить и тре­вож­ное изум­ле­ние, и вол­не­ние стра­ха, и поч­ти му­чи­тельное удив­ле­ние; там к сар­кас­ти­чес­ким ку­лач­ным бо­ям, к отв­ра­ти­тельным сце­нам, к мрач­ным за­ба­вам при­ме­ши­ва­ют­ся ви­де­ния Бед­ла­ма, Ньюкаст­ля, ана­то­ми­чес­ко­го те­ат­ра, ка­тор­ги, мор­га. А ка­ко­ва обыч­ная обс­та­нов­ка для этой гимнастики? - Сте­на, сте­на скуд­но ос­ве­щен­но­го пред­местья, сте­на, на ко­то­рой вид­ны еще пло­хо смы­тые сле­ды прес­туп­ле­ния, сте­на, на греб­не ко­то­рой по­яв­ля­ют­ся сов­ре­мен­ные ноч­ные приз­ра­ки в чер­ных фра­ках; они спус­ка­ют­ся вниз, сильно вы­тя­ги­вая но­ги, и но­ги ста­но­вят­ся длин­ны­ми-длин­ны­ми… как те, что предс­тав­ля­ют­ся во сне вос­точ­ным пот­ре­би­те­лям опи­ума. Их чуд­ные и раз­вин­чен­ные те­ни от­ра­жа­ют­ся на бе­лиз­не сте­ны, по­хо­жей на са­ван, пре­об­ра­жен­ный в по­лот­но для вол­шеб­но­го фо­на­ря, и вот на­чи­на­ют­ся ма­ни­акальные трю­ки, иди­отс­кая жес­ти­ку­ля­ция, тре­вож­ная ми­ми­ка су­мас­шед­ших до­мов.

    И в это ле­де­ня­щее шу­товст­во, как и во все про­чие сцен­ки, по­тер­тый чер­ный фрак - эта но­вей­шая лив­рея анг­лий­ско­го кло­уна - прив­но­сит неч­то пог­ре­бально-при­чуд­ли­вое, на­по­ми­на­ющее мрач­ное зу­бос­кальство про­вор­ных фа­кельщи­ков.

    

    

    Акробатическая пан­то­ми­ма братьев нис­колько не по­хо­ди­ла на пан­то­ми­му анг­лий­ских кло­унов пос­лед­не­го вре­ме­ни. В пан­то­ми­ме братьев зву­чал от­го­ло­сок сме­ха итальянской ко­ме­дии, к ко­то­ро­му при­ме­ши­ва­лась до­ля меч­та­тельнос­ти, зву­чав­шей в их скрип­ках. В их но­ме­рах бы­ло неч­то на­ив­ное и уми­ли­тельное; неч­то утон­чен­но-смеш­ное, вы­зы­вав­шее улыб­ку, и неч­то нем­но­го стран­ное, пог­ру­жав­шее в меч­ту; на все это мальчи­шес­кая гра­ция Нел­ло на­ве­ва­ла осо­бое, не­вы­ра­зи­мое оча­ро­ва­ние. Кро­ме то­го, они вве­ли в свои уп­раж­не­ния сво­е­об­раз­ную фан­тас­ти­ку, в ко­то­рой не бы­ло ни­че­го клад­би­щен­с­ко­го, пе­чаль­но­го, мрачного, - фан­тас­ти­ку кра­си­вую, ко­кет­ли­вую, ост­ро­ум­ную, как страш­ный рас­сказ, в ко­то­ром то там, то сям прос­кальзы­ва­ет нас­меш­ка над вы­мыс­лом, над при­чу­да­ми, и в строй­ном те­ле Нел­ло ма­ло-по­ма­лу слов­но про­буж­да­лась фан­тас­ти­чес­кая жизнь.

    Наконец, не­из­вест­но как и по­че­му - плас­ти­чес­кое предс­тав­ле­ние братьев вы­зы­ва­ло в уме зри­те­ля мысль и вос­по­ми­на­ние о нас­меш­ли­вом соз­да­нии, ок­ру­жен­ном све­то­тенью, о сво­е­об­раз­ной шекс­пи­ровс­кой гре­зе, о сво­его ро­да Сне в лет­нюю ночь[31], по­эзию ко­то­ро­го они прет­во­ря­ли в сво­ей ак­ро­ба­ти­ке.

    

    

    Ньюсом приг­ла­сил их на жа­ло­ванье в де­сять фун­тов стер­лин­гов в не­де­лю. Братья всту­пи­ли в сос­тав труп­пы и жи­ли в братс­ких от­но­ше­ни­ях со все­ми ар­тис­та­ми и ар­тист­ка­ми. Муж­чи­ны бы­ли хо­ро­ши­ми то­ва­ри­ща­ми, с лег­ким на­ле­том бри­танс­кой спе­си. Жен­щи­ны - все жен­щи­ны порядочные, - все - ма­те­ри семейств, - бы­ли крот­ки, как овеч­ки; толь­ко из­ред­ка, под вли­яни­ем джи­на или се­ве­ро-за­пад­но­го вет­ра, со­пер­ни­цы за­те­ва­ли ку­лач­ный бой. И это не бы­ло дра­кой фран­цузс­ких жен­щин, где больше бра­ни и ра­зод­ран­ных чеп­цов, чем побоев, - это бы­ли нас­то­ящие бок­серс­кие схват­ки, пос­ле ко­то­рых по­би­той при­хо­ди­лось иног­да не­де­ли две про­ле­жать в пос­те­ли.

    Разъезжая вдоль и по­пе­рек Со­еди­нен­но­го ко­ро­левст­ва, братья в сущ­нос­ти поч­ти вер­ну­лись к ко­че­вой жиз­ни, ко­то­рую ве­ли во Фран­ции, но в луч­ших ус­ло­ви­ях и в стра­не, го­раз­до жи­вее ин­те­ре­су­ющей­ся фи­зи­чес­ки­ми уп­раж­не­ни­ями. В Анг­лии, где при­бы­тие цир­ка прев­ра­ща­ет­ся в ма­леньких го­род­ках в це­лое со­бы­тие и где улич­ное шест­вие ко­ме­ди­ан­тов, ло­ша­дей, ди­ко­ви­нок, кле­ток с хищ­ны­ми зве­ря­ми вле­чет за со­бою зак­ры­тие ла­во­чек, как празд­нич­ный день, - ми­лая кло­уна­да Джан­ни и Нел­ло прек­рас­но при­ни­ма­лась и на­чи­на­ла вли­ять на сбо­ры. Что­бы прив­лечь к се­бе братьев, Ньюсом вре­мя от вре­ме­ни да­вал в их пользу од­но из тех предс­тав­ле­ний, би­ле­ты на ко­то­рые бе­не­фи­ци­ан­ты расп­рост­ра­ня­ют са­ми, хо­дя из до­ма в дом; это да­ва­ло им фун­тов пять-шесть до­хо­ду. И имя двух кло­унов, бо­евое имя, ко­то­рое они при­ня­ли там, ста­ло мод­ным и си­яло на афи­шах, от­пе­ча­тан­ное са­мой яр­кой пур­пур­ной крас­кой, ка­кая только име­лась в бри­танс­ком ко­ро­левст­ве.

    

    

    Несмотря на лест­ный при­ем, ока­зы­ва­емый их уп­раж­не­ни­ям, и на лег­кую мол­ву, под­няв­шу­юся вок­руг их име­ни, юно­му фран­цу­зу, си­дев­ше­му в Нел­ло, Анг­лия ста­ла на­до­едать. Его ла­тинс­кий тем­пе­ра­мент, при­вык­ший к сол­неч­ным стра­нам, на­чи­нал тя­го­титься ту­ма­на­ми Ве­ли­коб­ри­та­нии, ее се­рым не­бом, ее за­коп­чен­ны­ми до­ма­ми, ат­мос­фе­рой ка­мен­но­го уг­ля, про­ни­зы­ва­юще­го все осо­бой грязью, по ко­то­рой мож­но с пер­во­го взгля­да от­ли­чить се­реб­рис­тую мо­не­ту, про­ле­жав­шую не­ко­то­рое вре­мя, хо­тя бы и в кол­лек­ции ну­миз­ма­та, в этой пе­чальной и мрач­ной стра­не уг­ля. Он ус­тал от все­го анг­лий­ско­го: от отоп­ле­ния, от кух­ни, от на­пит­ков, от воск­рес­ных дней, от муж­чин и жен­щин. Вдо­ба­вок Нел­ло, хоть и не чувст­во­вал се­бя больным, все же стал по­каш­ли­вать, и этот лег­кий ка­шель, не вы­зы­вав­ший, впро­чем, ни­ка­ких опа­се­ний, про­буж­дал в па­мя­ти Джан­ни тре­вож­ное воспоминание, - вос­по­ми­на­ние о том, что их мать умер­ла от ча­хот­ки.

    У Нел­ло не бы­ло бро­са­юще­го с пер­во­го взгля­да сходст­ва с ма­терью, и тем не ме­нее он был вы­ли­тым ее порт­ре­том. В те­лос­ло­же­нии млад­ше­го сы­на бы­ло мно­го об­ще­го с нею, и в его му­жест­вен­нос­ти бы­ло что-то, на­по­ми­нав­шее женст­вен­ность его ма­те­ри. Что же ка­са­ет­ся его ли­ца, то - стран­ная вещь - оно бы­ло не сов­сем то же, и все-та­ки Нел­ло со сво­ей бе­лой ко­жей, ум­ны­ми чер­ны­ми гла­за­ми, цве­ту­щим ма­леньким ртом, бе­ло­ку­ры­ми, как пенька, уса­ми, неж­ной, улы­ба­ющей­ся и слег­ка нас­меш­ли­вой внеш­ностью на­по­ми­нал ли­цо ма­те­ри то утон­чен­ностью ка­кой-ни­будь чер­ты, то из­ги­бом кон­ту­ра, то ка­кой-то осо­бен­ностью во взгля­де, в улыб­ке, в през­ри­тельной гримасе, - ты­сячью пус­тя­ков, в ко­то­рых иног­да, при не­ко­то­рых по­во­ро­тах го­ло­вы, при из­вест­ном освещении, - Сте­па­ни­да воз­рож­да­лась пол­нее, чем ес­ли бы ее ре­бе­нок был точ­ным с нее слеп­ком. И те­перь, в дол­гие ча­сы, про­во­ди­мые братьями на же­лез­ных до­ро­гах, сре­ди то­ва­ри­щей, го­во­ря­щих на дру­гом язы­ке, под вли­яни­ем меч­та­ний, соп­ро­вож­да­ющих то­ми­тельность бес­ко­неч­но­го пу­ти, Джан­ни по­рою всмат­ри­вал­ся в Нел­ло, что­бы на нес­колько мгно­ве­ний выз­вать ил­лю­зию, что он вновь об­ре­та­ет, вновь ви­дит свою мать.

    Однажды, ког­да вся труп­па Ньюсо­ма еха­ла из Дор­чес­те­ра в Ньюкастль, Джан­ни си­дел в ва­го­не про­тив Нел­ло, ко­то­рый спал с по­лу­отк­ры­тым ртом, зап­ро­ки­нув го­ло­ву, но­сом квер­ху, и вре­мя от вре­ме­ни по­каш­ли­вал во сне. Нас­тал ве­чер, и в спус­кав­ших­ся су­мер­ках глаз­ные впа­ди­ны Нел­ло на­пол­ня­лись те­ня­ми, и в ис­ху­дав­шее ли­цо его, в нозд­ри, в от­верс­тие рта вли­ва­лась ночь. Джан­ни, уст­ре­мив­ше­му взор на бра­та, по­ка­за­лось, что он ви­дит пе­ред со­бой, как мгно­вен­ное ви­де­ние, го­ло­ву ма­те­ри, ле­жа­щую на по­душ­ке в Ма­рен­гот­те.

    Джанни по­ры­вис­то раз­бу­дил Нел­ло:

    - Ты бо­лен?

    - Да нет, - мол­вил Нел­ло, зяб­ко пожимаясь. - Да нет же!

    - Право же, ты бо­лен! Пос­лу­шай, бра­тец. Ах, мне дей­ст­ви­тельно не ве­зет! У ме­ня уш­ло зря поч­ти два го­да на под­тя­ги­ва­ние на од­них кис­тях рук. Бра­ди, учи­те­лю гим­нас­ти­ки в Нью-Йор­ке, ни­ког­да не уда­ва­лось сде­лать больше се­ми подъемов, - я же, ты зна­ешь, де­лаю их девять, - но я не предс­тав­ляю се­бе, ка­ко­ва бы­ла бы твоя роль в этом но­ме­ре… и опять-та­ки то же са­мое в трю­ке с ви­се­ни­ем в воз­ду­хе с расп­рос­тер­ты­ми ру­ка­ми, ко­то­рый уда­ет­ся только ку­бин­цам. И вот в пос­лед­нее вре­мя мне ка­за­лось, что я изоб­рел шту­ку, нас­то­ящую шту­ку… но в пос­лед­нюю минуту, - вот по­ди ж ты, - мне уже ста­ло ка­заться не­воз­мож­ным, не­вы­пол­ни­мым… то, че­го мне хо­те­лось, бра­тец… Ты сей­час пой­мешь… Сле­до­ва­ло в уп­раж­не­ния, ко­то­рые мы де­ла­ем те­перь, ввес­ти трюк… на этот раз нас­то­ящий, из ря­да вон вы­хо­дя­щий трюк… Хо­ро­шо бы - правда? - по­явиться с та­ким но­ме­ром в па­рижс­ком цир­ке?

    - А по­че­му бы не по­дож­дать?

    - Почему?… По­то­му что ты ску­ча­ешь, по­то­му что ты каш­ля­ешь… а я не же­лаю, что­бы ты каш­лял! Да, мы ско­ро уде­рем. Наш де­бют там, - ни­че­го не поделаешь, - бу­дет не столь лест­ным… но в один прек­рас­ный день - и, черт возьми, нас­та­нет же ког­да-ни­будь этот день! - мы на­го­ним. Дай мне еще ме­сяц, пол­то­ра ме­ся­ца сро­ку - вот все, что я у те­бя про­шу.

    

    

    Приглашение Ньюсо­мом фран­цузс­ко­го фо­кус­ни­ка внес­ло не­ко­то­рое, раз­но­об­ра­зие в ску­ку, ко­то­рую ис­пы­ты­вал Нел­ло в анг­лий­ской обс­та­нов­ке. Это был юно­ша с от­мен­но-изыс­кан­ны­ми ма­не­ра­ми; о нем хо­ди­ли стран­ные слу­хи: го­во­ри­ли, что он не смо­жет уже ни­ког­да больше вер­нуться во Фран­цию, что, про­ис­хо­дя из знат­ной семьи, он пус­тил­ся в шу­лерст­во, что­бы до­быть средст­ва для бе­зум­но лю­би­мой жен­щи­ны. Меж­ду эти­ми дву­мя изг­нан­ни­ка­ми из Фран­ции за­вя­за­лась друж­ба, друж­ба груст­ная, но неж­ная, ко­то­рую раз­де­ля­ла те­пе­реш­няя под­ру­га опо­зо­рен­но­го арис­ток­ра­та - бед­ная го­луб­ка, роль ко­то­рой сос­то­яла в том, что фо­кус­ник ежед­нев­но зап­ря­ты­вал ее в ру­ка­ва и кар­ма­ны: от это­го за­ня­тия и от жиз­ни в по­тем­ках кар­ма­нов она ут­ра­ти­ла свое ко­кет­ли­вое и су­ет­ли­вое изя­щест­во и, веч­но не­под­виж­ная, не вор­ку­ющая и не ше­лес­тя­щая крыльями, ка­за­лась груст­ной де­ре­вян­ной пти­цей.

    Но ког­да, с нас­туп­ле­ни­ем ле­та, здо­ровье Нел­ло как буд­то окон­ча­тельно поп­ра­ви­лось и ког­да он уже поч­ти сов­сем при­ми­рил­ся с жизнью в Анг­лии, ди­рек­тор-рас­по­ря­ди­тель Двух цир­ков в Па­ри­же, со­вер­шав­ший еже­год­ную по­езд­ку по Анг­лии с целью за­вер­бо­вать но­вые, нез­на­ко­мые еще Фран­ции та­лан­ты, уви­дел в Ман­чес­те­ре ра­бо­ту братьев и приг­ла­сил их к отк­ры­тию се­зо­на Зим­не­го цир­ка, наз­на­чен­но­му на ко­нец ок­тяб­ря.

    

    

    Братья сто­яли в ка­би­не­те ди­рек­то­ра Двух цир­ков, на ули­це Крюс­соль, в большой низ­кой ком­на­те, с не­объятным сто­лом, нак­ры­тым зе­ле­ной ска­тертью, и обс­тав­лен­ной ста­ро­мод­ны­ми крес­ла­ми крас­но­го де­ре­ва вре­мен Пер­вой империи, - в ком­на­те, ок­ле­ен­ной уны­лы­ми обо­ями, к ко­то­рым впе­ре­меж­ку бы­ли приш­пи­ле­ны бу­лав­ка­ми ста­рые афи­ши о пер­вых предс­тав­ле­ни­ях трю­ков, став­ших впос­ледст­вии зна­ме­ни­ты­ми, и нес­колько на­ряд­ных и яр­ких хро­мо­ли­тог­ра­фий Ше­ре.[32]

    Директор чи­тал братьям до­го­вор, ко­то­рый им предс­то­яло под­пи­сать:

    

    В то вре­мя как братья со­би­ра­лись пос­та­вить свои под­пи­си под учи­не­но в двух эк­земп­ля­рах, ди­рек­тор об­ра­тил­ся к Джан­ни:

    - И вы по-преж­не­му нас­та­ива­ете на том, что­бы зваться на афи­шах кло­уна­ми Джан­ни и Нел­ло?

    - Да, мсье, - ре­ши­тельно от­ве­тил Джан­ни.

    - Но ведь это - поз­вольте мне выс­ка­заться - не­ле­по… в то вре­мя как те, кто в дей­ст­ви­тельнос­ти вов­се не братья, счи­та­ют вы­год­ным убе­дить пуб­ли­ку в том, что они родственники, - вы, нас­то­ящие братья…

    - Когда-нибудь… мы так­же объявим в афи­шах о на­шем родст­ве… но этот-день еще не нас­тал… я.::

    - Как вы говорите? - Но так как Джан­ни мол­чал, ди­рек­тор про­го­во­рил: - В кон­це концов, - как хо­ти­те,, но, пов­то­ряю, вы не пра­вы, сов­сем не пра­вы… это не в ва­ших ин­те­ре­сах…

    И ди­рек­тор, взяв на се­бя обя­зан­ность про­вод­ни­ка, по­вел братьев че­рез двор, со­еди­ня­ющий кон­то­ру на ули­це Крюс­соль с Зим­ним цир­ком: это ар­тис­ти­чес­кий вход. Они за­хо­ди­ли в скла­ды, за­ва­лен­ные гру­да­ми ги­гантс­кой бу­та­фо­рии с бол­та­ющи­ми­ся на по­тол­ке не­имо­вер­ной вы­со­ты не­ве­ро­ят­ны­ми ве­ща­ми - вро­де ма­ту­шек Жи­го­ней­[35] в ро­зо­вых шел­ко­вых юб­ках, под ко­то­ры­ми мог­ло бы ук­рыться де­сят­ка два ре­бя­ти­шек. Че­рез по­лу­отк­ры­тую дверь они уви­де­ли двух мальчи­ков и де­воч­ку, оде­тых в пальто по­верх ра­бо­чих три­ко и дер­жа­щих­ся в рав­но­ве­сии на ша­рах, в то вре­мя как поч­ти вплот­ную к ним царст­вен­ный тигр, мо­гу­чий и злой тигр, разд­ра­жа­емый со­седст­вом их све­жих тел и бесп­рес­тан­ным пе­ре­ка­ты­ва­ни­ем ша­ров, взды­мал­ся вре­мя от вре­ме­ни во весь рост, опи­рал­ся на пе­рек­ла­ди­ны клет­ки и ис­пус­кал вздох, по­хо­жий на свис­тя­щую струю па­ра. Они прош­ли че­рез ко­нюш­ни, ми­мо спав­ших в тем­но­те и пе­рес­ту­пав­ших с но­ги на но­гу ло­ша­дей и вош­ли в цирк, пог­ру­жен­ный сре­ди - бе­ла дня в мут­ный сум­рак, свой­ст­вен­ный всем по­ме­ще­ни­ям, рас­счи­тан­ным лишь на ноч­ное, ос­ве­ще­ние. На пус­той аре­не пять-шесть муж­чин в фу­раж­ках и вя­за­ных фу­фай­ках, ос­ве­щен­ные све­том, со­че­тав­шим в се­бе и туск­лость сол­неч­но­го лу­ча под во­дой, и хо­лод­ную си­не­ву лед­ни­ко­вой рас­се­ли­ны, ре­пе­ти­ро­ва­ли пан­то­ми­му - пан­то­ми­му, при­ни­мав­шую стран­ный от­те­нок от пош­лой ре­алис­тич­нос­ти ак­те­ров, от их ве­се­лос­ти, не встре­ча­ющей отз­ву­ка сре­ди приз­рач­но­го по­лум­ра­ка большо­го пус­тын­но­го за­ла.

    

    

    Дебют братьев, не соп­ро­вож­дав­ший­ся ни анон­са­ми, ни рек­ла­мой, ни обыч­ной или свер­хо­быч­ной шу­ми­хой прес­сы, ни­чем, Что подс­те­ги­ва­ет ин­те­рес Па­ри­жа к рож­да­юще­му­ся таланту, - про­шел не­за­ме­чен­ным. Сна­ча­ла их да­же не от­ли­ча­ли от ос­тальных кло­унов цир­ка. Од­на­ко с те­че­ни­ем вре­ме­ни лов­кость, ко­то­рую они про­яв­ля­ли в сво­их уп­раж­не­ни­ях, изя­щест­во, изыс­кан­ность и оча­ро­ва­ние ма­лей­ших трю­ков, ис­пол­ня­емых Нел­ло, тон­кость и не­ожи­дан­ность его ко­миз­ма, на­ко­нец, прив­не­сен­ная братьями в этот жанр ори­ги­нальность, в ко­то­рой, од­на­ко, пуб­ли­ка по­ка еще лишь смут­но да­ва­ла се­бе отчет, - прив­лек­ли к ним вни­ма­ние, но все же им еще не уда­лось до­биться то­го, что­бы па­ри­жа­не за­пом­ни­ли их име­на. О Джан­ни и Нел­ло го­во­ри­ли: «Зна­ете, те двое… у ко­то­рых итальянские име­на». Они пользо­ва­лись не­ко­ей ано­ним­ной известностью, - вот и все. А меж­ду тем они яв­ля­лись и ав­то­ра­ми, и ис­пол­ни­те­ля­ми ма­леньких гим­нас­ти­чес­ких по­эм, за­ду­ман­ных со­вер­шен­но по-но­во­му. Вот либ­рет­то од­ной из та­ких фан­та­зий, о ко­то­рых Цирк еще хра­нит вос­по­ми­на­ние.

    

    

    В тем­но­те, по­лу­ча­ющей­ся в цир­ке от прис­пу­щен­но­го га­за, Джан­ни спал, ле­жа на зем­ле, в то вре­мя как из си­не­ва­той дым­ки выс­ту­пал Нел­ло, изоб­ра­жав­ший в этой по­эти­чес­кой ин­тер­ме­дии од­но­го из тех злых ду­хов, од­но­го из тех ко­вар­ных ко­больдов, что жи­вут в го­рис­тых и озер­ных стра­нах. Он был одет в дым­ча­тые и сум­рач­ные то­на, пе­ре­ли­вав­шие тем­ным блес­ком ме­тал­лов, схо­ро­нен­ных в зем­ных нед­рах, блес­ком чер­но­го пер­ла­мут­ра, спя­ще­го в глу­би­нах оке­ана, блес­ком, ко­леб­лю­щим­ся под тем­ным не­бом на крыльях ноч­ной ба­боч­ки.

    Кобольд быст­рой и лег­кой пос­тупью бес­шум­но под­хо­дил к спя­ще­му и при­ни­мал­ся, так ска­зать, пор­хать вок­руг не­го, над ним, слег­ка рас­ка­чи­ва­ясь и ка­са­ясь и оку­ты­вая его сво­им тем­ным ви­та­ющим си­лу­этом, на­по­ми­на­ющим кру­же­ние дур­но­го сна, вы­шед­ше­го из Чер­ных врат и ре­юще­го над спя­щим. Джан­ни вол­но­вал­ся, ме­тал­ся, во­ро­чал­ся под этим на­важ­де­ни­ем, а дух про­дол­жал его му­чить, ка­сал­ся ды­ха­ни­ем его шеи, ще­ко­тал ему ли­цо тра­ур­ным кре­пом кры­лы­шек, рас­ту­щих у не­го на но­гах и лок­тях, и, ста­но­вясь на ру­ки в са­мой при­чуд­ли­вой по­зе, да­вил его лег­кой тя­жестью сво­его те­ла: это бы­ло как бы ве­щест­вен­ное воп­ло­ще­ние Кош­ма­ра.

    Джанни про­сы­пал­ся, об­ра­щал к ку­ли­сам ищу­щий взор, но ко­больд уже ус­пе­вал спря­таться за пнем, к ко­то­ро­му прис­ло­ня­лась го­ло­ва спя­ще­го.

    Джанни за­сы­пал сно­ва, и тот­час же вновь по­ка­зы­вал­ся крив­ля­ющий­ся дух, од­ним прыж­ком взоб­рав­ший­ся на пень; он от­вя­зы­вал смы­чок и скрип­ку, ви­сев­шие на его платье, и вре­мя от вре­ме­ни изв­ле­кал нес­колько нест­рой­ных зву­ков, све­сив­шись над ли­цом спя­ще­го и наб­лю­дая за его су­до­ро­га­ми с нес­ка­зан­ным удо­вольстви­ем и злым по­тус­то­рон­ним смеш­ком. По­том вне­зап­но это прев­ра­ща­лось в ко­ша­чий кон­церт, в ша­баш вро­де тех, что уст­ра­ива­ет зи­мой в мо­роз­ную лун­ную ночь дю­жи­на ко­тов, мя­ука­ющих и де­ру­щих­ся из-за сам­ки по кра­ям боч­ки с вы­шиб­лен­ным дном.

    Но вот Джан­ни уже пус­тил­ся за скри­па­чом, и на аре­не раз­вер­ты­ва­ет­ся чу­дес­ная по­го­ня, во вре­мя ко­то­рой уверт­ли­вый и хит­рый дух драз­нит Джан­ни, ру­ка ко­то­ро­го го­то­ва его схва­тить; дух то пры­га­ет на­зад че­рез его го­ло­ву, то скользит меж­ду его но­га­ми, при­бе­га­ет ко всем улов­кам и хит­рос­тям бегст­ва. Ког­да на­чи­на­ло ка­заться, что вот-вот Джан­ни его, на­ко­нец, поймает, - ко­больд ис­че­зал, ка­тясь ко­ле­сом, и вид­но бы­ло лишь мелька­ние его бе­лых под­ме­ток. А ког­да Джан­ни и пуб­ли­ка пы­та­лись отыс­кать его, - он ока­зы­вал­ся уже под са­мым ку­по­лом, ку­да заб­рал­ся, прош­мыг­нув с не­ве­ро­ят­ной быст­ро­той ми­мо зри­те­лей, и где вос­се­дал в нас­меш­ли­вой не­под­виж­нос­ти.

    Джанни сно­ва пус­кал­ся вдо­гон­ку за ду­хом. Тог­да в воз­ду­хе во­зоб­нов­ля­лась по­го­ня, только что про­ис­хо­див­шая на зем­ле. При­во­ди­лась в дви­же­ние це­лая сис­те­ма тра­пе­ций, иду­щая от края до края цир­ка и со­еди­нен­ная на по­во­ро­тах сла­бо на­тя­ну­ты­ми ви­ся­чи­ми ка­на­та­ми. Ко­больд, вы­пус­тив из рук пер­вую тра­пе­цию, бро­сал­ся в пус­то­ту, мед­лен­но, ле­ни­во и бла­жен­но рас­ки­ды­ва­ясь в ней сво­им сум­рач­ным те­лом. Ноч­ной свет люстр, под ко­то­ры­ми он про­ле­тал, за­жи­гал на мгно­венье на его те­ле пур­пур­ные и жел­то­ва­тые от­тен­ки, а он, за­кон­чив воз­душ­ные пост­ро­ения, дос­ти­гал вто­рой тра­пе­ции, вски­нув оба ру­ки изящ­ным дви­же­ни­ем вверх. Джан­ни гнал­ся за ним, а ко­больд, не раз обе­жав вок­руг все­го цир­ка, ос­та­нав­ли­вал­ся на се­кун­ду, ког­да имел не­ко­то­рый за­пас прост­ранст­ва, и, при­мос­тив­шись на од­ной из тра­пе­ций, изв­ле­кал из сво­ей скрип­ки нас­меш­ли­вое поск­ри­пы­ва­ние. На­ко­нец, Джан­ни его нас­ти­гал, и оба они, вы­пус­тив тра­пе­цию, бро­са­лись, об­няв­шись, вниз, в глу­бин­ный пры­жок - пры­жок, на ко­то­рый до них еще ник­то не ре­шал­ся.

    На пес­ке аре­ны меж­ду Джан­ни и ко­больдом за­вя­зы­ва­лась ру­ко­паш­ная схват­ка, но по­каз­ные уси­лия, при­ла­га­емые ими, что­бы ус­кользнуть от вза­им­ных обх­ва­тов и по­ва­лить друг дру­га, бы­ли в дей­ст­ви­тельнос­ти лишь из­ви­ва­ми изящ­но спле­тен­ных тел; в этой борьбе ко­больд с не­обык­но­вен­ной гра­ци­ей выс­тав­лял на­по­каз вол­но­об­раз­ную иг­ру мышц, ту са­мую, что ху­дож­ни­ки ста­ра­ют­ся пе­ре­дать в сво­их кар­ти­нах, ког­да изоб­ра­жа­ют фи­зи­чес­кую борьбу сверхъестест­вен­ных су­ществ с людьми.

    Кобольд был окон­ча­тельно по­вер­жен и ле­жал в не­до­уме­нии, в том сос­то­янии уни­жен­нос­ти, ко­то­рое де­ла­ет по­беж­ден­но­го - ра­бом по­бе­ди­те­ля. Тог­да Джан­ни в свою оче­редь дос­та­вал скрип­ку и изв­ле­кал из нее ча­ру­ющие, неж­ные и слад­кие зву­ки, в ко­то­рых стру­илась доб­ро­та, ца­ря­щая в че­ло­ве­чес­кой ду­ше в ча­сы ми­ло­сер­дия и всеп­ро­ще­ния. И по ме­ре то­го, как он иг­рал, ко­больд пос­те­пен­но при­под­ни­мал­ся и тя­нул­ся к скрип­ке в вос­тор­ге, яв­но раз­ли­вав­шем­ся по все­му его су­щест­ву.

    Вдруг ко­больд вста­вал на но­ги, и те­ло его, слов­но под дей­ст­ви­ем зак­ли­на­ния, с не­ис­то­вой си­лой из­го­ня­юще­го адс­ко­го ду­ха из одер­жи­мо­го, на­чи­на­ло из­ви­ваться, из­ги­баться, ис­ка­жаться, но в то же вре­мя в этом не бы­ло ни­че­го урод­ли­во­го и от­тал­ки­ва­юще­го. Оно взду­ва­лось, осе­да­ло до страш­ных, не­дос­туп­ных че­ло­ве­чес­кой ана­то­мии пре­де­лов. На не­под­виж­ном те­ле про­ва­ли­ва­лись реб­ра, стран­но выс­ту­па­ли ло­пат­ки; спин­ной хре­бет, слов­но пе­ре­мес­тив­ший­ся со спи­ны на грудь, вы­пя­чи­вал­ся, как у цап­ли с не­ве­до­мой пла­не­ты, и по все­му те­лу ко­больда про­бе­га­ли как бы вне­зап­ные пе­ре­ли­вы мус­кульной иг­ры, ко­то­ры­ми пол­нит­ся вре­ме­на­ми дряб­лая обо­лоч­ка змей. Все ви­де­ли лишь беск­ры­лый по­лет, прес­мы­ка­ние прок­ля­тых ле­ген­дар­ных тва­рей; гад вы­хо­дил вон и уда­лял­ся, изг­нан­ный из нут­ра ко­больда, изящ­ное те­ло ко­то­ро­го, ос­во­бож­ден­ное и выз­во­лен­ное, по­ка­зы­ва­ло в стре­ми­тельной сме­не плас­ти­чес­ких по­ло­же­ний гар­мо­нию и тор­жест­во прек­рас­ных дви­же­ний и прек­рас­ных че­ло­ве­чес­ких жес­тов ми­ра ан­тич­ных ста­туй.

    И в то вре­мя как вновь вспых­нув­ший газ воз­ве­щал пуб­ли­ке о том, что ноч­ным ви­де­ни­ям и мя­теж­ным снам нас­тал ко­нец и что вер­нул­ся день, - ко­больд брал свою скрип­ку, с ко­то­рой сош­ло злое на­важ­де­ние, и на­чи­нал иг­рать вмес­те с Джан­ни ме­ло­дию, ка­зав­шу­юся ше­лес­тя­щей сим­фо­ни­ей све­же­го лет­не­го ут­ра, по­хо­див­шую на ти­хую бол­тов­ню цве­тов сре­ди пе­ву­чих клю­чей, про­би­ва­ющих­ся сквозь ста­рые кор­не­ви­ща де­ревьев, на бол­тов­ню цве­тов с сол­неч­ным лу­чом, пьющим ро­су с их влаж­ных уст.

    

    

    Сыновья То­ма­зо Бес­ка­пе и Сте­па­ни­ды Ру­дак бы­ли фран­цу­за­ми, сов­сем фран­цу­за­ми. У них был фран­цузс­кий тем­пе­ра­мент, склад ума и да­же пат­ри­отизм. От иност­ран­но­го про­ис­хож­де­ния, от цы­ганс­ких пред­ков в них сох­ра­ни­лась только од­на осо­бен­ность, ко­то­рую лю­бо­пыт­но от­ме­тить. У ци­ви­ли­зо­ван­ных на­ро­дов по­эти­чес­кое во­об­ра­же­ние - этот дар и спо­соб­ность к неж­ной меч­та­тельнос­ти, эта ос­но­ва, на ко­то­рой зиж­дет­ся литература, - су­щест­ву­ет лишь в вер­хах об­щест­ва и, за ред­ким иск­лю­че­ни­ем, яв­ля­ет­ся уде­лом и осо­бой при­ви­ле­ги­ей выс­ших, об­ра­зо­ван­ных клас­сов. Братья же, как ни бы­ли они не­об­ра­зо­ван­ны, унас­ле­до­ва­ли неч­то от меч­та­тельной, со­зер­ца­тельной и, я ска­зал бы, ли­те­ра­тур­ной при­ро­ды низ­ших сло­ев на­род­нос­тей, пре­бы­ва­ющих еще в ди­ком и не­культур­ном сос­то­янии в той са­мой Ев­ро­пе, ко­то­рая те­перь так бо­га­та школьны­ми учи­те­ля­ми; и час­то у этих двух прос­то­лю­ди­нов вы­ры­ва­лись те ли­ри­чес­кие ду­шев­ные из­ли­яния, из ко­то­рых са­мый жал­кий и не­ве­жест­вен­ный цы­ган уме­ет соз­да­вать ва­ри­ации, ко­то­рые его скрип­ка по­ет вер­ши­нам де­ревьев, звез­дам, се­реб­ря­но­му ут­ру, зо­ло­то­му полд­ню.

    Оба оди­на­ко­во чут­кие к ма­ги­чес­ко­му язы­ку при­ро­ды, днем и ночью без­звуч­но бе­се­ду­юще­му с утон­чен­ны­ми су­щест­ва­ми, с изб­ран­ны­ми ума­ми, они, все же, бы­ли со­вер­шен­но раз­ные.

    Старший брат был скло­нен к реф­лек­сии и меч­та­тельнос­ти, и нап­ря­жен­ная де­ятельность его ума бы­ла все­це­ло нап­рав­ле­на - в со­от­ветст­вии с его про­фес­си­ей, зак­лю­чав­шей­ся в фи­зи­чес­кой лов­кос­ти и силе, - на отв­ле­чен­ные пост­ро­ения гим­нас­ти­чес­ких фи­гур, поч­ти всег­да не­вы­пол­ни­мые, на со­чи­ни­тельство кло­унад-фан­та­зий, не под­да­ющих­ся воп­ло­ще­нию на соз­да­ние сво­его ро­да чу­дес, со­вер­ше­ние ко­то­рых воз­ла­га­лось на мус­ку­лы и нер­вы. Да­же в пов­сед­нев­ную тех­ни­ку то­го, что он ис­пол­нял, Джан­ни прив­но­сил зна­чи­тельную до­лю реф­лек­сии и моз­го­вой ра­бо­ты; и его из­люб­лен­ная ак­си­ома гла­си­ла, что для шли­фов­ки трю­ка тре­бу­ет­ся не­ко­то­рое раз­думье.

    Младший, ос­тав­ший­ся счаст­ли­вым не­веж­дой, все пер­во­на­чальное об­ра­зо­ва­ние ко­то­ро­го ог­ра­ни­чи­лось болт­ли­вы­ми и бес­по­ря­доч­ны­ми бе­се­да­ми от­ца во вре­мя мед­лен­ных подъемов на косогоры, - бо­лее ле­ни­вый умом, чем Джан­ни, и еще больше ви­тав­ший мыс­ля­ми в облаках, - сло­вом, еще бо­лее цы­ган и, сле­до­ва­тельно, еще бо­лее поэт, - жил в сво­его ро­да меч­та­тельнос­ти - счаст­ли­вой, улы­ба­ющей­ся, так ска­зать, чувст­вен­ной, из ко­то­рой вне­зап­но взви­ва­лись нас­меш­ли­вые вы­дум­ки, взры­вы неж­ной ве­се­лос­ти, без­рас­суд­ные вы­ход­ки. И бла­го­да­ря этим ка­чест­вам Нел­ло ста­но­вил­ся уст­ро­ите­лем, изоб­ре­та­те­лем изящ­ных де­та­лей, ко­то­ры­ми он ук­ра­шал, расц­ве­чи­вал все вы­дум­ки бра­та, ес­ли только они во­об­ще бы­ли вы­пол­ни­мы.

    

    

    Между дву­мя братьями и гим­нас­та­ми, на­езд­ни­ка­ми цир­ка быст­ро за­вя­за­лись дру­жес­кие, теп­лые, впол­не то­ва­ри­щес­кие от­но­ше­ния. Смер­тельная опас­ность, соп­ря­жен­ная с этой про­фес­си­ей, заг­лу­ша­ет за­висть, обыч­ную сре­ди пер­со­на­ла дру­гих те­ат­ров, осо­бен­но те­ат­ров опер­ных; эта воз­ни­ка­ющая каж­дый ве­чер опас­ность раз­биться нас­мерть объеди­ня­ет всех под­вер­жен­ных ей ар­тис­тов сво­его ро­да во­инс­ким братст­вом, как сол­дат, иду­щих ло­коть к лок­тю в по­ход. На­до ска­зать так­же, что то, что мог­ло ос­таться у не­ко­то­рых из них от за­вис­ти и злоб­ных инс­тинк­тов бро­дя­чей жиз­ни, от прош­лой ни­ще­ты, смяг­чи­лось сре­ди до­вольства, ува­же­ния, ма­ленькой сла­вы их те­пе­реш­не­го су­щест­во­ва­ния.

    К то­му же братья име­ли все дан­ные, что­бы нра­виться пер­со­на­лу цир­ка. У стар­ше­го бы­ли по­ло­жи­тельные ка­чест­ва чис­то­сер­деч­но­го и пре­дан­но­го то­ва­ри­ща; к то­му же серьезное и нес­колько груст­ное ли­цо его час­то ос­ве­ща­лось доб­рой и лас­ко­вой улыб­кой. А млад­ший - тот сра­зу по­ко­рил всех сво­ей об­щи­тельностью, за­до­ром, сво­ей мальчи­шес­кой иг­ри­востью, да­же до­лей за­дир­чи­вос­ти, ко­то­рой он умел при­дать от­те­нок лас­ки, под­виж­ностью, ожив­ле­ни­ем, шу­мом, ко­то­рые он вно­сил в иные скуч­ные и то­ми­тельные дни, не­уло­ви­мым оча­ро­ва­ни­ем кра­си­во­го, за­бав­но­го и рез­во­го су­щест­ва, жи­ву­ще­го сре­ди оза­бо­чен­ных лю­дей, и той зас­тав­ля­ющей улы­баться пре­лестью, ко­то­рою от не­го ве­яло с са­мо­го детст­ва.

    

    

    Братья так страст­но лю­би­ли свое ре­мес­ло, что с удо­вольстви­ем про­во­ди­ли ве­че­ра в цир­ке, осо­бен­но в Лет­нем. Обо­им им хо­ро­шо бы­ло в об­шир­ной ко­нюш­не с ду­бо­вой об­шив­кой, с ажур­ны­ми же­лез­ны­ми де­та­ля­ми, со стой­ла­ми, ук­ра­шен­ны­ми больши­ми мед­ны­ми ело­вы­ми шиш­ка­ми; им нра­ви­лось лег­кое ме­тал­ли­чес­кое стро­ение ко­нюш­ни, за­ли­тое га­зо­вым све­том зо­ло­че­ных люстр, от­ра­жав­ше­еся в двух вы­со­ких стен­ных зер­ка­лах и слов­но-ухо­див­шее в бес­ко­неч­ность; им хо­ро­шо бы­ло в ко­нюш­не, пол­ной поз­вя­ки­ва­ний уз­де­чек шес­ти­де­ся­ти ло­ша­дей, ко­то­рые, стоя под клет­ча­ты­ми, ко­рич­не­вы­ми и жел­ты­ми по­по­на­ми, нерв­но пе­ре­би­ра­ли но­га­ми и ме­та­ли гла­за­ми над­мен­ные мол­нии. Са­мо наг­ро­мож­де­ние по уг­лам при­выч­ных и ми­лых пред­ме­тов: больших, вык­ра­шен­ных в бе­лое лест­ниц, сна­ря­дов в ви­де бук­вы X для хож­де­ния по ка­на­ту, зна­мен, вым­пе­лов, ук­ра­шен­ных пло­еной бу­ма­гой, об­ру­чей, крас­ной те­леж­ки, слу­жа­щей чет­ве­ро­но­гим для про­гул­ки на двух но­гах, са­ней в ви­де куз­не­чи­ка, всех бес­ко­неч­ных, раз­но­об­раз­ных ак­сес­су­аров, вид­не­ющих­ся за по­луп­рит­во­рен­ны­ми дверьми кла­до­вых и то скры­тых во мра­ке, то блис­та­ющих, как в калейдоскопе, - все за­бав­ля­ло их взо­ры; им при­ят­но бы­ло каж­дый ве­чер сно­ва ви­деть эти ве­щи, а так­же и большую ка­мен­ную ко­ло­ду, ку­да мер­но сте­ка­ла по кап­лям во­да, и под­ве­шен­ные над дверьми ча­сы, в де­ре­вян­ном фут­ля­ре ко­то­рых мир­но дре­ма­ли стрел­ки.

    К то­му же здесь, сре­ди конс­ко­го то­по­та и ржа­ния, братья на­хо­ди­ли во­оду­шев­ле­ние, жизнь, разв­ле­че­ния те­ат­ральных ку­лис. Здесь, воз­ле чер­ной ра­моч­ки без стек­ла, со­дер­жа­щей лис­ток поч­то­вой бу­ма­ги с прог­рам­мой предс­тав­ле­ния, gent­le­man ri­der[36], со сте­ком за спи­ной, об­ло­ко­тясь на пе­ри­ла ко­нюш­ни и све­сив­шись, раз­го­ва­ри­вал по-англий­ски с груп­пой жен­щин, ку­та­ющих пле­чи и шеи в го­лу­бые шел­ко­вые ша­ли. Там иг­ра­ли две рез­вые де­воч­ки с рас­пу­щен­ны­ми во­ло­са­ми, пе­рех­ва­чен­ны­ми на ма­куш­ке виш­не­вы­ми лен­точ­ка­ми; на­де­тые на них пальто фа­со­на ев­рей­ских платьев, рас­па­хи­ва­ясь, об­на­ру­жи­ва­ли ку­соч­ки три­ко. Ря­дом муж­чи­на в крас­ном жи­ле­те под­ма­ле­вы­вал ко­пы­та ло­ша­ди. В глу­би­не че­ты­ре-пять соб­рав­ших­ся в круг кло­унов, важ­ных, как по­кой­ни­ки, за­бав­ля­лись тем, что, раск­ла­ни­ва­ясь, пе­реб­ра­сы­ва­ли су­хим и чет­ким дви­же­ни­ем шеи друг друж­ке на го­ло­ву чер­ную шля­пу, ко­то­рая, та­ким об­ра­зом, по­бы­вав на каж­дой го­ло­ве по се­кун­де, об­хо­ди­ла весь круг тра­вя­ных па­ри­ков. По­одаль ста­руш­ка, сов­ре­мен­ни­ца Фран­ко­ни-отца, [37] на­но­ся свой ежед­нев­ный ви­зит ло­ша­дям, раз­го­ва­ри­ва­ла с ни­ми и гла­ди­ла их пер­га­мент­ной ру­кой, в то вре­мя как ря­дом с нею кро­шеч­ный пя­ти­лет­ний гим­наст ел бро­шен­ный ему кем-то апельсин. В ни­ше внут­рен­не­го ко­ри­до­ра на­езд­ни­ца, только что кон­чив­шая ра­бо­ту, ку­та­лась в шот­ландс­кое ман­то и всо­вы­ва­ла свои бе­лые ат­лас­ные баш­мач­ки в ту­рец­кие туф­ли, а в дру­гой ни­ше на­езд­ник-ко­мик в ры­жем па­ри­ке, с раск­ра­шен­ным но­сом, сто­ял сре­ди мо­ло­дых жо­ке­ев в от­лож­ных во­рот­нич­ках с за­ви­ты­ми и рас­че­сан­ны­ми на про­бор во­ло­са­ми, и бол­тал по-не­мец­ки с ху­до­ща­вы­ми ко­ню­ха­ми, ли­ца ко­то­рых ка­за­лись вы­ре­зан­ны­ми из сам­ши­та, а гла­за бесц­вет­ны­ми, как во­да. На­ко­нец, око­ло глав­но­го вы­хо­да, по сю сто­ро­ну за­на­ве­са, сквозь ко­то­рый вре­мя от вре­ме­ни до­но­сил­ся шум ап­ло­дис­мен­тов, на осед­лан­ных со­бак уса­жи­ва­ли обезьянок в при­вя­зан­ных к ушам жан­дармс­ких тре­угол­ках.

    И на этих быст­ро сме­няв­ших­ся кар­ти­нах, на этом бесп­рес­тан­ном дви­же­нии за­ли­тых га­зом лю­дей, в этом царст­ве пест­рой и зо­ло­той ми­шу­ры и раз­ма­ле­ван­ных лиц, раз­вер­ты­ва­лась оча­ро­ва­тельная и при­чуд­ли­вая иг­ра све­та. Вдруг на сбор­ча­той курт­ке эк­ви­либ­рис­та заст­ру­ит­ся по­ток блес­ток и прев­ра­тит ее в вол­шеб­ную ткань. То чья-то но­га, об­тя­ну­тая шел­ко­вым три­ко, предс­та­нет пред ва­ми со сво­ими впа­ди­на­ми и выс­ту­па­ми в стран­ных бе­лых и ли­ло­ва­то-ро­зо­вых пе­ре­ли­вах, иг­ра­ющих на ро­зе, про­ни­зан­ной солн­цем. За­ли­тое све­том ли­цо кло­уна бла­го­да­ря му­ке при­об­ре­та­ет чет­кость, пра­вильность и че­кан­ность ка­мен­но­го из­ва­яния.

    И поминутно, - раз­би­вая груп­пы, пре­ры­вая ди­ало­ги, под­го­тов­ку к трю­кам, раз­го­вор о люб­ви или лошадях, - стре­ми­тельно вы­хо­дят или возв­ра­ща­ют­ся ло­ша­ди с раз­ве­ва­ющи­ми­ся гри­ва­ми. И бе­зос­та­но­воч­но, бесп­ре­рыв­но, по ко­ри­до­ру, где тол­пит­ся пер­со­нал цир­ка, по это­му жер­лу, выб­ра­сы­ва­юще­му и раз­ли­ва­юще­му по аре­не все со­дер­жи­мое кла­до­вых и скла­дов кло­унс­ко­го и кон­но­го цир­ка, про­но­сят­ся взад и впе­ред ак­сес­су­ары и ог­ром­ные сверт­ки, изоб­ра­жа­ющие ско­ван­ную льдом по­верх­ность озе­ра, обс­та­нов­ка для пан­то­мим, те­ле­ги, ко­ляс­ки, клет­ки с хищ­ны­ми зве­ря­ми, бе­гут кло­уны, ска­чут под гром ру­коп­лес­ка­ний на­езд­ни­цы, про­хо­дят, рас­ка­чи­ва­ясь, не­ук­лю­жие мед­ве­ди, про­бе­га­ют ис­пу­ган­ные оле­ни, страш­ные ос­лы, се­мей­ст­во ви­ля­ющих хвос­та­ми пу­де­лей, па­роч­ки мо­ло­дых иг­ри­вых сло­нят, подп­ры­ги­ва­ющие кен­гу­ру, ва­та­ги чет­ве­ро­ру­ких кривляк, - все зве­ри­ное царст­во, прив­ле­чен­ное к учас­тию в иг­ре че­ло­ве­чес­кой лов­кос­ти.

    

    

    Здесь, в ко­нюш­не цир­ка, за ку­ли­са­ми, Нел­ло ис­пы­ты­вал стран­ное ощу­ще­ние.

    Когда он, бы­ва­ло, на­бе­лит се­бе ли­цо му­кою и прев­ра­тит его в ли­цо ста­туи, на ко­то­ром жи­вы­ми ос­та­лись лишь гла­за, ок­ру­жен­ные слов­но мо­ро­зом под­ру­мя­нен­ны­ми ве­ка­ми; ког­да на­де­нет на го­ло­ву ко­ну­со­об­раз­ный па­рик, а на пле­чи - им са­мим при­ду­ман­ный кос­тюм, на мяг­кий шелк ко­то­ро­го по его ука­за­нию на­ши­ты мрач­ные си­лу­эты ог­ром­но­го па­ука, зо­ло­тог­ла­зой со­вы, це­лой стаи лы­сых ноч­ных мы­шей и про­чих зве­рей из царст­ва мра­ка и снов, при­об­ре­та­ющих на шел­ку об­ман­чи­вую рельефность; ког­да большое зер­ка­ло ко­нюш­ни по­ка­жет юно­ше его ве­чер­не­го двойника, - тог­да но­вая жизнь, жизнь, от­лич­ная от днев­ной, жизнь при­чуд­ли­вая на­чи­на­ла течь в его жи­лах. О, не то, чтоб кло­ун ощу­щал не­кую ме­та­мор­фо­зу, не­кое пе­ре­воп­ло­ще­ние в че­ло­ве­ка-ста­тую под­лун­но­го царст­ва, в одеж­ды ко­то­ро­го он облекся, - нет! - но все же в ду­ше Нел­ло про­ис­хо­ди­ли не сов­сем обыч­ные яв­ле­ния. Так, об­сы­пан­ный му­кою и оде­тый ви­де­ни­ями, кло­ун тот­час же ста­но­вил­ся серьезным, и серьезность эта да­же в его ко­ми­чес­кие вы­ход­ки прив­но­си­ла от­те­нок меч­та­тельнос­ти, слов­но ве­се­лость его бы­ла вне­зап­но прер­ва­на, при­ос­та­нов­ле­на чем-то не­ве­до­мым. Го­лос его ста­но­вил­ся нес­колько иным, чем в обы­ден­ной жиз­ни: он чу­точ­ку ок­ра­ши­вал­ся тем су­ро­вым от­тен­ком, что зву­чит в го­ло­се взвол­но­ван­но­го и мед­лен­но го­во­ря­ще­го че­ло­ве­ка. На­ко­нец, жес­ты Нел­ло, по­ми­мо его во­ли, при­об­ре­та­ли неч­то стран­ное, и да­же ког­да он на­хо­дил­ся не на аре­не, а де­лал что-ни­будь са­мое обык­но­вен­ное, он чувст­во­вал, что те­ло его из­ги­ба­ет­ся в экс­цент­ри­чес­кие ара­бес­ки. Больше то­го: ког­да он ос­та­вал­ся на­еди­не с са­мим со­бою, его тя­ну­ло на жес­ты лу­на­ти­ка или гал­лю­ци­на­та, на жес­ты, ко­то­рые фи­зи­оло­ги на­зы­ва­ют сим­во­ли­чес­ки­ми дви­же­ни­ями и в ко­то­рых он не был впол­не во­лен. Он ло­вил се­бя на том, что по­дол­гу за­бав­лял­ся пляс­кой крюч­ко­ва­тых ки­тай­ских те­ней, отб­ра­сы­ва­емых его сог­ну­ты­ми пальца­ми на сте­ну пус­тын­но­го ко­ри­до­ра, ос­ве­щен­но­го оди­но­ким га­зо­вым рож­ком. И все это им де­ла­лось без оп­ре­де­лен­ной це­ли, ра­ди собст­вен­но­го удо­вольствия и так, буд­то те­ло его по­ви­ну­ет­ся стран­ным маг­не­ти­чес­ким то­кам и при­чуд­ли­вым си­лам при­ро­ды.

    Понемногу его ох­ва­ты­ва­ло смут­ное вос­тор­жен­ное сос­то­яние, ре­альность ок­ру­жа­юще­го слег­ка сти­ра­лась, за­сы­па­ли днев­ные ду­мы, го­ло­ва де­ла­лась пус­той, слов­но из нее вы­чер­па­ли ков­шом од­ну за дру­гой все мыс­ли, и кло­ун прев­ра­щал­ся в од­но лишь бе­лое от­ра­же­ние в зер­ка­лах; гла­за его смот­ре­ли на чу­до­вищ, об­ле­пив­ших его кос­тюм, а в ушах еще зву­чал ше­лест лу­ка­вой скрип­ки.

    И в этом не­объясни­мом сос­то­янии, пол­ном ми­мо­лет­ных и раз­но­род­ных ощу­ще­ний, Нел­ло на­хо­дил мно­го пре­лес­ти; ря­дом с бра­том, по обык­но­ве­нию опус­тив­шим го­ло­ву и бесп­рес­тан­но ко­вы­ря­ющим зем­лю кон­цом пал­ки, он, Нел­ло, сто­ял не­под­виж­но, скрес­тив ру­ки и прис­ло­нив го­ло­ву к сте­не; его чер­ты расп­лы­ва­лись в экс­та­зе, блед­ная улыб­ка Пьерро зас­ты­ва­ла на бе­лом ли­це, и он слов­но про­сил не на­ру­шать сла­дост­ный, ве­се­лый и стран­ный об­ман его цир­ко­во­го бы­тия.

    

    

    - Нет, так не го­дит­ся… по­го­ди… вот… ког­да ты ста­нешь здесь, я те­бя подб­ро­шу пин­ком в зад… предс­тав­ля­ешь се­бе, ка­кой по­лу­чит­ся эф­фект? Вый­дет чу­дес­но!

    Так кло­ун глу­бо­ко­мыс­лен­но ис­кал ори­ги­нальную раз­вяз­ку но­во­го но­ме­ра, ко­то­рый он со­би­рал­ся ра­зыг­рать со сво­им парт­не­ром.

    Сказав это, кло­ун впал в глу­бо­кое мол­ча­ние. И сам он, и его то­ва­рищ си­де­ли мол­ча, зах­ва­чен­ные, пог­ру­жен­ные в свои мыс­ли, ко­то­рые они по­оче­ред­но стря­хи­ва­ли не­ис­то­вым по­че­сы­ва­ни­ем го­ло­вы, скло­нен­ной над опо­рож­нен­ной круж­кой пи­ва.

    Они си­де­ли в ма­леньком ка­фе, где со­би­ра­лись ар­тис­ты по вы­хо­де из цир­ка: в ка­фе без оп­ре­де­лен­но­го ли­ца, с бе­лы­ми сте­на­ми, со скуд­ной по­зо­ло­той, с уз­ки­ми зер­ка­ла­ми, ти­пич­ны­ми для ка­фе бульва­ра Тампль. В окон­ной ни­ше кра­со­ва­лись гор­чич­ни­цы, бан­ки с сар­ди­на­ми, гор­шо­чек с мяс­ным паш­те­том, сли­воч­ный сыр, сыр грюй­ер, сыр рок­фор, а над всем этим, на по­лоч­ке, ва­зы для пун­ша и гру­да ли­мо­нов. А в глу­би­не рас­ха­жи­вал взад и впе­ред ма­ленький юный метр-д'отель в гра­на­то­вой бар­хат­ной курт­ке, в большом си­нем фар­ту­ке, с сал­фет­кой, за­су­ну­той за фар­тук и спа­да­ющей на спи­ну бе­лой пе­ле­ной.

    Вскоре, рас­пах­нув две­ри, ста­ли один за дру­гим вхо­дить кло­уны в штатс­ких платьях; они шли мед­лен­ным скользя­щим ша­гом, выб­ра­сы­вая впе­ред вмес­те с но­гой по­ло­ви­ну ту­ло­ви­ща и раз­ма­хи­вая рас­то­пы­рен­ны­ми ру­ка­ми. Нел­ло за­мы­кал шест­вие; он под­ни­мал но­ги до уров­ня глаз, а за­тем прих­ло­пы­вал их вниз по­ве­ли­тельным дви­же­ни­ем вы­тя­ну­той ру­ки и был ле­гок, воз­ду­шен, ве­сел.

    Два анг­лий­ских кло­уна под­ня­лись по ле­сен­ке в бил­ли­ард­ную; двое дру­гих, к ко­то­рым под­се­ли Нел­ло и Джан­ни, пот­ре­бо­ва­ли се­бе до­ми­но.

    Старый кло­ун без оп­ре­де­лен­ной на­ци­ональнос­ти, вы­со­кий, су­хой, кост­ля­вый, соб­рал со сто­лов все га­зе­ты и усел­ся в глу­би­не, вда­ли от ос­тальных.

    Англичане на­ча­ли пар­тию в до­ми­но, во вре­мя ко­то­рой раз­да­ва­лось лишь на­зой­ли­вое пос­ту­ки­ва­ние кос­тя­шек о мра­мор, но не слы­ша­лось ни еди­но­го сло­ва, ни еди­ной шут­ки, ни еди­но­го смеш­ка, ни­че­го, что внес­ло бы в иг­ру ожив­ле­ние иг­ры: ка­за­лось, что пар­тию ра­зыг­ры­ва­ют бес­страст­ные ми­мис­ты.

    Джанни сле­дил за кольца­ми ды­ма, ко­то­рые, ши­рясь, под­ни­ма­лись от его труб­ки к по­тол­ку, а Нел­ло стал, по­те­ша­ясь, да­вать сво­ему со­се­ду со­ве­ты с целью под­вес­ти его под про­иг­рыш, но был отст­ра­нен от иг­ры дру­жес­ки­ми ту­ма­ка­ми и при­нял­ся ку­рить, прос­мат­ри­вая Ил­люс­т­ра­цию.

    Между со­сед­ни­ми сто­ли­ка­ми, где си­дел все зна­ко­мый меж­ду со­бою люд, - кло­уны, на­езд­ни­ки, воз­душ­ные и пар­тер­ные ак­ро­ба­ты - не за­вя­зы­ва­лось раз­го­во­ров, да­же по уг­лам не вид­но бы­ло раз­го­ва­ри­ва­ющих с гла­зу на глаз.

    Все эти лю­ди, гим­нас­ты и в осо­бен­нос­ти кло­уны, по­те­ша­ющие пуб­ли­ку за­бав­ны­ми вы­ход­ка­ми, склон­ны к грус­ти, свой­ст­вен­ной ко­ми­чес­ким ак­те­рам. И фран­цу­зы ли они, анг­ли­ча­не ли, - они да­же мол­ча­ли­вее ак­те­ров. Ус­та­лость ли от уп­раж­не­ний, пов­сед­нев­ная ли смер­тельная опас­ность, под уг­ро­зой ко­то­рой они жи­вут, де­ла­ет их та­ки­ми пе­дальны­ми и мол­ча­ли­вы­ми? Нет, тут при­чи­на иная. Ког­да они вы­хо­дят из ли­хо­ра­доч­но­го сос­то­яния, свой­ст­вен­но­го их ра­бо­те, ког­да они от­ды­ха­ют, ког­да думают, - им по­ми­нут­но при­хо­дит мысль, воз­ни­ка­ет опа­се­ние, что си­ла и лов­кость, ко­то­ры­ми они жи­вут, мо­гут ока­заться вне­зап­но по­дор­ван­ны­ми бо­лезнью, ка­ким-ни­будь рев­ма­тиз­мом, ка­ким-ни­будь пус­тяш­ным изъяном в ме­ха­низ­ме те­ла. Кро­ме то­го, они час­то думают, - это их idee fixe[38], - что мо­ло­дос­ти их мус­ку­лов и свя­зок нас­та­нет ко­нец и что еще за­дол­го до смер­ти сос­та­рив­ше­еся те­ло от­ка­жет­ся ра­бо­тать в этой про­фес­сии. На­ко­нец, в их сре­де име­ет­ся не­ма­ло над­лом­лен­ных, - со­вер­шив­ших за вре­мя сво­ей де­ятельнос­ти два-три па­де­ния, а иное из этих па­де­ний, быть мо­жет, при­ко­ва­ло их к пос­те­ли на це­лый год; эти, нес­мот­ря на внеш­нее пол­ное выз­до­ров­ле­ние, ос­та­ют­ся, по их же собст­вен­но­му вы­ра­же­нию, над­лом­лен­ны­ми, и те­перь для вы­пол­не­ния трю­ков им при­хо­дит­ся де­лать уси­лия, ко­то­рые гу­бят их и де­ла­ют их та­ки­ми груст­ны­ми.

    В это вре­мя в ка­фе во­шел кло­ун, приг­ла­шен­ный в один из бульвар­ных те­ат­ров на роль обезь­яны в фе­ери­чес­кой пьесе; он стал вы­ни­мать из кар­ма­нов ро­зо­вые фун­ти­ки и раз­да­вать их то­ва­ри­щам, объявив при этом со счаст­ли­вым и нем­но­го гор­дым ви­дом, что ут­ром при­сутст­во­вал на крес­ти­нах в ка­чест­ве крест­но­го от­ца. По­том он под­сел к Джан­ни и спро­сил:

    - Ну, как ус­пе­хи?

    - Как ус­пе­хи? Да все так же, - от­ве­чал Джанни, - го­ри­зон­таль­ное под­ве­ши­ва­ние грудью впе­ред все в том же по­ло­же­нии. Де­лать это уп­раж­не­ние в об­рат­ном нап­рав­ле­нии - су­щий пус­тяк? для под­держ­ки рук в этом по­ло­же­нии об­ра­зу­ет­ся ва­лик из этих вот двух мус­ку­лов, в то вре­мя как, ес­ли про­де­лать это ли­цом впе­ред, нет ни­че­го, до­ро­гой мой, ре­ши­тельно ни­че­го, кро­ме пус­то­ты, что мог­ло бы под­дер­жать ру­ку. Вот уже нес­колько ме­ся­цев, как я бьюсь над этим… и пу­га­юсь то­го ко­ли­чест­ва вре­ме­ни, ко­то­рое еще пот­ре­бу­ет­ся для дос­ти­же­ния ус­пе­ха… Сколько в на­шем ре­мес­ле та­ких ве­щей, от ко­то­рых в из­вест­ный мо­мент при­хо­дит­ся от­ка­заться, ког­да ви­дишь, сколько вре­ме­ни они еще пот­ре­бу­ют и как мал бу­дет их эф­фект для пуб­ли­ки. Ах, при­дет­ся при­няться за что-ни­будь дру­гое!

    И Джан­ни умолк сре­ди все­об­ще­го мол­ча­ния.

    Партия до­ми­но бли­зи­лась к кон­цу, а вы­со­кий кост­ля­вый кло­ун, чи­та­тель всех га­зет, скло­нил на рас­сте­лен­ные стра­ни­цы го­ло­ву в од­ной из тех меч­та­тельных и сос­ре­до­то­чен­ных поз, за ко­то­рые то­ва­ри­щи проз­ва­ли его Мыс­ли­те­лем.

    Вдруг, при­под­няв­шись нем­но­го, как бы под нап­лы­вом вне­зап­но­го вдох­но­ве­ния, к ко­то­ро­му ос­тальные кло­уны не да­ва­ли ни ма­лей­ше­го по­во­да, Мыс­ли­тель мед­лен­но про­го­во­рил:

    - О, жал­ки, очень жал­ки, не­вы­ра­зи­мо жал­ки, гос­по­да, на­ши ев­ро­пей­ские цир­ки! По­го­во­рим о цир­ках Аме­ри­ки… о Пло­ву­чем цир­ке, уч­реж­ден­ном на ре­ке, Мис­си­си­пи, с ам­фи­те­ат­ром, вме­ща­ющим де­сять ты­сяч зри­те­лей, с ко­нюш­ней на 100 ло­ша­дей, с дор­ту­ара­ми для ар­тис­тов, для прис­лу­ги, для эки­па­жа; впе­ре­ди не­го всег­да не­сет­ся Рай­ская пти­ца - ма­ленький па­ро­хо­дик, ве­зу­щий пе­ре­до­во­го, то есть аген­та, ко­то­ро­му по­ру­ча­ет­ся за­ку­пить фу­раж для ло­ша­дей, под­го­то­вить прис­та­ни, эс­та­ка­ды, три­ум­фальные ар­ки, раск­ле­ить афи­ши за две не­де­ли впе­ред… А что ска­же­те вы о Стран­с­т­ву­ющем цир­ке большой странст­ву­ющей яр­мар­ки - об этом цир­ке с две­над­цатью зо­ло­че­ны­ми ко­лес­ни­ца­ми, с хра­ма­ми, пос­вя­щен­ны­ми му­зам, Юно­не, Гер­ку­ле­су, с тре­мя ор­кест­ра­ми с па­ро­вым ор­га­ном… да, гос­по­да, с па­ро­вым ор­га­ном! и, на­ко­нец, с па­ра­дом, рас­тя­ги­ва­ющим­ся в го­ро­дах на це­лых три ки­ло­мет­ра, в то вре­мя как ме­ха­ни­чес­кие и жи­вые гим­нас­ты ис­пол­ня­ют на ко­лес­ни­цах труд­ней­шие но­ме­ра?… О, жал­ки, очень жал­ки, не­вы­ра­зи­мо жал­ки на­ши ев­ро­пей­ские цирки! - воск­ли­цал Мыс­ли­тель, от­к­ры­вая дверь и кон­чая свою ти­ра­ду уже на ули­це.

    

    

    Трюк, ко­то­рый Джан­ни ис­кал с са­мой ран­ней юнос­ти и ко­то­рый дол­жен был за­нес­ти име­на двух братьев в но­вей­шую ле­то­пись олим­пий­ских цир­ков на­ря­ду с име­на­ми Ле­ота­ра,[39]ко­ро­ля тра­пе­ции, и Ле­руа, че­ло­ве­ка с ша­ром, - трюк этот по­ка что не да­вал­ся ему, и Джан­ни ис­кал его с тем умст­вен­ным нап­ря­же­ни­ем, с ка­ким ма­те­ма­тик ищет ре­ше­ние за­да­чи, хи­мик - фор­му­лу кра­ся­ще­го ве­щест­ва, му­зы­кант - ме­ло­дию, ме­ха­ник - же­лез­ную, де­ре­вян­ную или ка­мен­ную конст­рук­цию. Как и эти одер­жи­мые од­ною иде­ей люди, - он был рас­се­ян, за­дум­чив, жил вне ре­альнос­ти, а во вре­мя про­гу­лок по ули­цам у не­го вы­ры­ва­лись бес­соз­на­тельные рас­суж­де­ния вслух, зас­тав­ляв­шие про­хо­жих обо­ра­чи­ваться и гля­деть вслед уда­ля­юще­му­ся че­ло­ве­ку, сгор­бив­ше­му­ся, за­ло­жив­ше­му ру­ки за спи­ну и низ­ко опус­тив­ше­му го­ло­ву.

    Из его все­це­ло умст­вен­ной жиз­ни ис­чез­ло по­ня­тие о вре­ме­ни, ис­чез­ли ощу­ще­ния хо­ло­да, жа­ры, все мел­кие и по­верх­ност­ные впе­чат­ле­ния, вы­зы­ва­емые в бодрст­ву­ющем те­ле внеш­ни­ми пред­ме­та­ми и ок­ру­жа­ющей сре­дой. Жи­вот­ная жизнь с ее функ­ци­ями, про­яв­ле­ни­ями про­те­ка­ла у не­го как бы под дей­ст­ви­ем за­ве­ден­но­го на оп­ре­де­лен­ное вре­мя ме­ха­низ­ма и по­ми­мо ка­ко­го-ли­бо учас­тия его лич­нос­ти. Сло­ва, с ко­то­ры­ми к не­му об­ра­ща­лись, до­хо­ди­ли до не­го мед­лен­но, точ­но их про­из­но­си­ли ше­по­том и из­да­ле­ка, или, вер­нее, слов­но он по­ки­дал свое те­ло и, преж­де чем от­ве­тить, дол­жен был вер­нуться в не­го. И он про­во­дил це­лые дни сре­ди ок­ру­жа­ющих, да­же сре­ди то­ва­ри­щей, рас­се­ян­ный, пог­ло­щен­ный, оку­тан­ный ту­ма­ном, с по­лу­зак­ры­ты­ми ми­га­ющи­ми гла­за­ми, а в ушах его иног­да сто­ял тот ед­ва уло­ви­мый гул мо­ря, что веч­но та­ит­ся в глу­би­не раз­ло­жен­ных где-ни­будь на ко­мо­де больших оке­анс­ких ра­ко­вин.

    Мозг Джан­ни, неп­ре­рыв­но ра­бо­тав­ший, ис­кал сре­ди яв­ле­ний, приз­нан­ных не­воз­мож­ны­ми, ка­кую-ни­будь ма­ленькую штуч­ку, ко­то­рую он сде­лал бы вы­пол­ни­мой, ма­ленькое на­ру­ше­ние за­ко­нов при­ро­ды, ко­то­ро­го он, скром­ный кло­ун, до­бил­ся бы пер­вым, выз­вав все­об­щее не­до­ве­рие и изум­ле­ние. И он тре­бо­вал от не­воз­мож­но­го, на ко­то­рое чес­то­лю­би­во со­би­рал­ся по­сяг­нуть, что­бы оно бы­ло гран­ди­оз­ным, поч­ти сверх­че­ло­ве­чес­ким, и пре­зи­рал не­вы­пол­ни­мое обыч­ное, за­уряд­ное, низ­мен­ное, пре­неб­ре­гал та­ки­ми уп­раж­не­ни­ями, в ко­то­рых пре­дел лов­кос­ти и рав­но­ве­сия ка­зал­ся ему, пер­вок­лас­сно­му эк­ви­либ­рис­ту и гим­нас­ту, уже за­ра­нее за­во­еван­ным; и, пре­да­ва­ясь сво­им фан­та­зи­ям, он с над­мен­ной рез­костью от­во­ра­чи­вал­ся от стульев, ша­ров, тра­пе­ций.

    Не раз чес­то­лю­би­во­му изоб­ре­та­те­лю ка­за­лось, что близ­ка цель, не раз ему ме­ре­щи­лось воп­ло­ще­ние вне­зап­но за­ро­див­шей­ся мыс­ли, не раз его ох­ва­ты­ва­ла крат­кая ра­дость отк­ры­тия и со­путст­ву­ющее ей счаст­ли­вое воз­буж­де­ние, но как только он вска­ки­вал с пос­те­ли, как только де­лал пер­вую по­пыт­ку осу­щест­вить задуманное, - при­хо­ди­лось отс­ту­пать пе­ред ка­ким-ни­будь неп­ред­ви­ден­ным пре­пятст­ви­ем, пе­ред ка­кой-ни­будь труд­ностью, ус­кользнув­шей в ми­ну­ту пыл­ко­го, пос­пеш­но­го, об­ман­чи­во­го за­рож­де­ния идеи, пе­ред труд­ностью, ко­то­рая сра­зу отб­ра­сы­ва­ла эту идею в об­ласть не­ре­ально­го, в братс­кую мо­ги­лу стольких прек­рас­ных замыслов, - ед­ва ус­пев­ших ро­диться и тот­час же умер­ших.

    А еще ча­ше, быть мо­жет, слу­ча­лось, что пос­ле тай­ных опы­тов, пос­ле ря­да пе­ре­де­лок, пос­ла нес­кольких усо­вер­шенст­во­ва­ний, ко­то­рые под­во­ди­ли за­мы­сел вплот­ную к удач­но­му раз­ре­ше­нию, и в то вре­мя как Джан­ни, до то­го хра­нив­ший из осо­бо­го ко­кетст­ва свою мысль втай­не, уже предв­ку­шал ра­дост­ную ми­ну­ту, ког­да смо­жет, на­ко­нец, рас­ска­зать о сво­ем изоб­ре­те­нии, раз­вить свою мысль пе­ред Нел­ло, в то вре­мя как, ра­бо­тая над пос­лед­ни­ми деталями, - как ав­тор, за­кан­чи­ва­ющий пьесу, уже ви­дит пуб­ли­ку премьеры, - Джан­ни уже предс­тав­лял се­бе пе­ре­пол­нен­ный цирк, ап­ло­ди­ру­ющий гран­ди­оз­нос­ти его трю­ка… ка­кая-ни­будь ме­лочь, ка­кой-ни­будь нич­тож­ный пус­тяк, не­ве­до­мая пес­чин­ка, пре­пятст­ву­ющая пус­ку в ход только что обо­ру­до­ван­но­го завода, - зас­тав­ля­ла его от­ка­заться от осу­ществ­ле­ния меч­ты, ко­то­рую он ле­ле­ял в те­че­ние нес­кольких не­дель и ко­то­рая вновь прев­ра­ща­лась в об­ман и сно­ви­де­ние, на­ве­ян­ные лжи­вой ночью.

    Тогда Джан­ни впа­дал на нес­колько дней в глу­бо­кую, смер­тельную грусть, как изоб­ре­та­тель, только что схо­ро­нив­ший идею, над соз­да­ни­ем ко­то­рой он про­вел года, - и не тре­бо­ва­лось ни­ка­ких разъясне­ний Джан­ни, что­бы Нел­ло по­нял при­чи­ну этой грус­ти.

    

    

    Братья по­се­ли­лись на ули­це Ака­ций, в Тер­нах - этой бед­ной па­рижс­кой ок­ра­ине, сли­ва­ющей­ся с при­го­род­ны­ми по­ля­ми и те­ря­ющей­ся в них. Они сня­ли в арен­ду до­мик у од­но­го сто­ля­ра, быв­ше­го на по­ро­ге ра­зо­ре­ния. Сто­ляр за­ни­мал ма­ленькое стро­ение, в ниж­нем эта­же ко­то­ро­го по­ме­ща­лась кух­ня и кла­до­вая, а на­вер­ху - три ком­нат­ки; в его же пользо­ва­нии на­хо­дил­ся до­ща­тый са­рай, слу­жив­ший сто­ля­ру мас­терс­кой, и пре­об­ра­жен­ный кло­уна­ми в гим­нас­ти­чес­кий зал. Двор, от­де­лен­ный от ули­цы вы­со­ким ре­шет­ча­тым за­бо­ром, со­еди­нял оба стро­ения и был об­щим у братьев и трельяжис­та, ра­бо­тав­ше­го большею частью на дво­ре, в то вре­мя как его кой­ка и склад из­де­лий по­ме­ща­лись на чер­да­ке са­рая. Этот ста­ри­чок с пе­чальны­ми зе­ле­но­ва­ты­ми гла­за­ми ме­лан­хо­ли­чес­кой жа­бы, сос­то­яв­ший, так ска­зать, из од­но­го ту­ло­ви­ща без ног, был в сво­ей об­лас­ти ху­дож­ни­ком, отыс­ки­вав­шим и восп­ро­из­во­див­шим воз­душ­ные пост­рой­ки во­сем­над­ца­то­го ве­ка. Пос­ре­ди дво­ра этот ста­рый кри­вой ре­мес­лен­ник выс­та­вил на по­каз про­хо­жим в ви­де об­раз­чи­ка пре­лест­ный зе­ле­ный хра­мик с ажур­ны­ми кар­ни­за­ми, пи­ляст­ра­ми, капителями, - чу­до резьбы; на фрон­то­не ко­то­ро­го бы­ла над­пись:

    

    

    

    По угол­кам не­ров­но­го, из­ры­то­го дво­ра юти­лись ди­ко­вин­ные до­миш­ки; а в са­мой глу­би­не, за из­го­родью, поч­ти сов­сем ощи­пан­ной ста­ями гу­сей, вид­нел­ся скот­ный двор, где над ко­ров­ни­ком, на ок­не с бе­лы­ми за­на­вес­ка­ми бы­ла прик­ле­ена за­пис­ка:

    

    

    Трельяжист, до­вольный тем, что но­вые жильцы не воз­буж­да­ют спо­ра из-за па­вильона, за­ни­ма­юще­го поч­ти весь об­щий дво­рик, жил в доб­рых от­но­ше­ни­ях с кло­уна­ми, а ког­да нас­та­ло ле­то, поз­во­лил им уст­ро­ить в па­вильоне сво­его ро­да лист­вен­ный за­на­вес, что­бы иг­рать там на скрип­ке, ук­рыв­шись от взо­ров про­хо­жих. Он сам схо­дил к со­сед­не­му са­до­во­ду и наб­рал сре­ди отб­ро­сов пре­лест­ную кол­лек­цию мно­го­лет­них рас­те­ний с ве­се­лы­ми круп­ны­ми цве­та­ми, бед­ных шток-роз, пре­неб­ре­га­емых в на­ши дни, но час­то встре­ча­ющих­ся на гу­ашах ми­нув­ше­го ве­ка, где они об­ви­ва­ют са­до­вые трельяжи.

    Здесь-то ле­том, осенью, в яс­ные го­лу­бые дни, в па­вильоне, сквозь кры­шу и сте­ны ко­то­ро­го вмес­те с сол­неч­ны­ми лу­ча­ми вры­ва­лись пор­ха­ющие во­робьи, за ко­лон­на­дой, уви­той ли­ло­вы­ми, жел­ты­ми, ро­зо­вы­ми цве­та­ми, иг­ра­ли братья на скрип­ке. Но, пра­во, они ско­рее бе­се­до­ва­ли, чем иг­ра­ли; меж­ду ни­ми слов­но про­ис­хо­дил раз­го­вор, в ко­то­ром из­ли­ва­лись друг дру­гу две ду­ши. Все ми­мо­лет­ные, мно­го­об­раз­ные и слож­ные впе­чат­ле­ния те­ку­ще­го дня и ча­са, от­ра­жа­ющи­еся в глу­би­нах че­ло­ве­чес­ко­го су­щест­ва че­ре­до­ва­ни­ем све­та и теней, - вро­де то­го, что об­ра­зу­ет­ся в вол­нах от иг­ры блис­та­ющих сол­неч­ных лу­чей и бе­гу­щих по не­бу облаков, - все эти впе­чат­ле­ния братья пе­ре­да­ва­ли друг дру­гу в зву­ках. В этой не­пос­ле­до­ва­тельной бе­се­де, сре­ди ко­то­рой за­мол­ка­ла то та, то дру­гая скрип­ка, в мяг­ко за­ми­рав­ших рит­мах зву­ча­ла за­дум­чи­вость стар­ше­го, а иро­ния млад­ше­го - в рит­мах нас­меш­ли­вых и иг­ри­вых. И че­ре­до­ва­лись вы­ры­вав­ши­еся то у од­но­го, то у дру­го­го смут­ная го­речь, вы­ра­жав­ша­яся иг­рой жа­лоб­ных за­мед­ле­ний, смех, зве­нев­ший во взры­вах прон­зи­тельных нот, не­тер­пе­ние, про­ры­вав­ше­еся сер­ди­тым трес­ком, неж­ность, по­доб­ная жур­ча­нию во­ды во мхах, и бол­тов­ня, вы­де­лы­ва­ющая бес­ко­неч­ные фи­ори­ту­ры. Пос­ле та­ко­го му­зы­кально­го ди­ало­га сы­новья Сте­па­ни­ды, вне­зап­но ох­ва­чен­ные цы­ган­с­кой вир­ту­оз­ностью, при­ни­ма­лись иг­рать оба за­раз с та­ким во­оду­шев­ле­ни­ем, с та­ким за­до­ром, с та­ким brio[41], что весь двор на­пол­нял­ся звуч­ной и нерв­ной му­зы­кой, под зву­ки ко­то­рой смол­кал мо­ло­ток трельяжис­та, и из ок­на над ко­ров­ни­ком выг­ля­ды­ва­ло осу­нув­ше­еся ли­цо ча­хо­точ­ной со сле­за­ми ра­дос­ти на гла­зах.

    

    

    Джанни, лю­бив­ший ко­паться в ларьках бу­ки­нис­тов на на­бе­реж­ной и час­то при­хо­див­ший в цирк, к удив­ле­нию то­ва­ри­щей, с кни­гой под мышкой, - при­но­сил иног­да в му­зы­кальный па­вильон ста­рин­ный том, толс­тый in qu­ar­to[42], пе­реп­ле­тен­ный в пер­га­мент, с заг­ну­ты­ми угол­ка­ми, со стер­тым во вре­мя ре­во­лю­ции гер­бом, со стра­ни­ца­ми, на ко­то­рых ре­бе­нок на­ше­го вре­ме­ни ка­ран­да­шом под­ри­со­вал труб­ки ко ртам пер­со­на­жей шест­над­ца­то­го ве­ка. Из этой кни­ги, но­сив­шей на ко­реш­ке заг­ла­вие: Три ди­ало­га об ис­кус­стве пры­гать и вольти­жи­ро­вать, со­чи­не­ние Ар­канд­же­ло Тук­ка­ро, [43] 1590 го­да, и по­вест­ву­ющей о том, как ко­роль Карл IX прист­рас­тил­ся ко вся­ко­го ро­да прыж­кам и сколь лов­ким и храб­рым он в оных се­бя вы­ка­зал, - Джан­ни чи­тал бра­ту нес­колько ис­пещ­рен­ных ста­рин­ны­ми ли­те­ра­ми стра­ниц: стра­ни­цы о пры­гу­нах-пе­тав­рис­тах, по­лу­чив­ших свое гре­чес­кое проз­ви­ще от по­луп­рыж­ка-по­лувз­ле­та, со­вер­ша­емо­го ку­ра­ми ве­че­ром при по­сад­ке на на­сест, о пры­гунье Эм­пу­зе, [44] ко­то­рая бла­го­да­ря сво­ему вол­шеб­но­му про­ворст­ву спо­соб­на при­ни­мать все­воз­мож­ные ви­ды и об­ли­ки, о мо­ло­дец­кой от­ва­ге, ко­то­рой тре­бу­ет пры­га­тель­ное ис­кус­ство от сво­их при­вер­жен­цев, а так­же стра­ни­цы о прыж­ках эфе­рис­ти­чес­ких, ор­кес­ти­чес­ких, ку­бис­ти­чес­ких, из ко­то­рых пос­лед­ние дол­гое вре­мя счи­та­лись следст­ви­ем сдел­ки с дьяво­лом.

    Затем оба при­ни­ма­лись изу­чать ге­омет­ри­чес­кие фи­гу­ры и ли­нии ле­тя­щих в воз­ду­хе тел, и Джан­ни зас­тав­лял бра­та вы­де­лы­вать в стро­жай­шем со­от­ветст­вии с ука­за­ни­ями и кон­цент­ри­чес­ки­ми кру­га­ми кни­ги сколь­же­ние впо­ло­бо­ро­та, скольже­ние ле­жа и безд­ну дру­гих ар­ха­ичес­ких трю­ков: братьям нра­ви­лось уг­луб­ляться в прош­лое их ре­мес­ла, по­ра­бо­тать ча­сок так, как ра­бо­та­ли бо­лее двух­сот лет то­му на­зад их пред­шест­вен­ни­ки.

    

    

    Братья не только лю­би­ли друг друга, - они бы­ли свя­за­ны та­инст­вен­ны­ми уза­ми, фи­зи­чес­кой при­вя­зан­ностью, цеп­ки­ми ато­ма­ми близнецов, - нес­мот­ря на то, что сильно раз­ни­лись го­да­ми и что ха­рак­те­ры их бы­ли ди­амет­рально, про­ти­во­по­лож­ны. Их не­пос­редст­вен­ные, инс­тинк­тив­ные дви­же­ния бы­ли со­вер­шен­но оди­на­ко­вы. Они од­нов­ре­мен­но чувст­во­ва­ли вне­зап­ную сим­па­тию или ан­ти­па­тию, а ког­да бы­ва­ли где-ни­будь, то вы­но­си­ли о лю­дях, ко­то­рых им до­ве­лось ви­деть, со­вер­шен­но тож­дест­вен­ное впе­чат­ле­ние. Не только лю­ди, но и ве­щи, не­из­вест­но по­че­му пле­ня­ющие или воз­му­ща­ющие нас, дей­ст­во­ва­ли на обо­их оди­на­ко­во. На­ко­нец, да­же идеи, эти соз­да­ния моз­га, рож­да­ющи­еся столь сво­евольно и час­то удив­ля­ющие нас не­по­нят­ностью сво­его про­ис­хож­де­ния, идеи, обыч­но так ред­ко сов­па­да­ющие по вре­ме­ни и со­дер­жа­нию да­же при сер­деч­ном со­юзе муж­чи­ны с жен­щи­ной, рож­да­лись у двух братьев оди­на­ко­вы­ми, и час­то, по­мол­чав, братья об­ра­ща­лись друг к дру­гу, что­бы ска­зать од­но и то же, и не на­хо­ди­ли ни­ка­ко­го объясне­ния стран­ной слу­чай­нос­ти, при­вед­шей им на язык две фра­зы, сос­тав­ля­ющие в сущ­нос­ти од­ну. Братья, свя­зан­ные эти­ми ду­хов­ны­ми уза­ми, чувст­во­ва­ли пот­реб­ность быть вмес­те и днем, и ночью; им труд­но бы­ва­ло рас­статься, и ког­да один из них от­сутст­во­вал, дру­гой ис­пы­ты­вал стран­ное чувство, - как бы это сказать? - чувст­во не­ко­ей раз­роз­нен­нос­ти, слов­но вне­зап­но пе­ре­хо­дил в ка­кую-то не­пол­ную жизнь. Ког­да один ухо­дил не­на­дол­го, ка­за­лось, что ушед­ший унес с со­бою все спо­соб­нос­ти ос­тав­ше­го­ся до­ма, ко­то­рый уже до са­мо­го возв­ра­ще­ния бра­та не мог за­няться ни­чем, кро­ме ку­ре­ния. Ес­ли же ушед­ший не возв­ра­щал­ся к наз­на­чен­но­му ча­су, мозг ожи­дав­ше­го на­чи­на­ли осаж­дать мыс­ли о про­ис­шест­ви­ях, ка­таст­ро­фах, о нес­част­ных слу­ча­ях с из­воз­чи­ка­ми, о раз­дав­лен­ных пе­ше­хо­дах - не­ле­по мрач­ная тре­во­га, зас­тав­ляв­шая его бесп­ре­рыв­но хо­дить взад и впе­ред от ком­на­ты до крыльца. По­это­му рас­ста­ва­лись они только в си­лу не­об­хо­ди­мос­ти, и ни один из них ни­ког­да не поз­во­лял се­бе удо­вольствия, ко­то­рое не раз­де­лил бы дру­гой; и за всю свою сов­мест­ную жизнь они не мог­ли нас­чи­тать хо­тя бы од­ни сут­ки, про­ве­ден­ные врозь.

    Но, на­до ска­зать, кро­ме братс­ких от­но­ше­ний, их свя­зы­ва­ло еще и неч­то бо­лее мо­гу­щест­вен­ное. Их ро­бо­та так пол­но и со­вер­шен­но сли­ва­лась, их уп­раж­не­ния бы­ли так пе­реп­ле­те­ны, и ис­пол­ня­емое ими так ма­ло при­над­ле­жа­ло каж­до­му из них в от­дельнос­ти, что ап­ло­дис­мен­ты всег­да от­но­си­лись к ним, как к не­раз­дельной па­ре, и что при пох­ва­ле или осуж­де­нии ни­ког­да не от­де­ля­ли их друг от дру­га. Так эти два че­ло­ве­ка дош­ли до то­го, что - это, по­жа­луй, единст­вен­ный слу­чай в ис­то­рии людс­кой друж­бы - у них об­ра­зо­ва­лось од­но еди­ное са­мо­лю­бие, од­но еди­ное тщес­ла­вие, еди­ная гор­дость, ко­то­рым мож­но бы­ло польстить и ко­то­рые мож­но бы­ло уяз­вить лишь у обо­их ва­раз.

    Обитатели ули­цы Ака­ций ежед­нев­но с по­ро­гов сво­их до­мов ви­де­ли ухо­дя­щих или возв­ра­ща­ющих­ся братьев, ша­га­ющих один воз­ле дру­го­го, при­чем млад­ший чу­точ­ку отс­та­вал по ут­рам, а к ве­че­ру, в час обе­да, чу­точ­ку за­бе­гал впе­ред.

    

    

    Братья, оде­вав­ши­еся всег­да оди­на­ко­во, но­си­ли очень ма­ленькие, тща­тельней­шим об­ра­зом вы­чи­щен­ные ша­поч­ки, длин­ные галс­ту­ки, кон­цы ко­то­рых бы­ли схва­че­ны зо­ло­ты­ми бу­лав­ка­ми в ви­де под­ко­вы, ко­рот­кие курт­ки фа­со­на больших жи­ле­тов, ка­кие но­сят ко­ню­хи, пан­та­ло­ны оре­хо­во­го цве­та, в склад­ках ко­то­рых вы­ри­со­вы­ва­лись ко­лен­ные ча­шеч­ки, ко­жа­ные штиб­ле­ты на двой­ных по­дош­вах. Их внеш­ность на­по­ми­на­ла внеш­ность бе­рей­то­ров из ши­кар­ных ко­ню­шен ка­ко­го-ни­будь Рот­шильда с пе­чатью кор­рект­нос­ти, эн­г­ли­зи­ро­ван­нос­ти, серь­ез­нос­ти, не­воз­му­ти­мой важ­нос­ти в ма­не­рах и че­го-то осо­бен­но­го, что при­су­ще кло­унам, оде­тым в штатс­кое платье.

    

    

    Однако бы­ва­ли дни, ког­да мальчи­шес­кая при­ро­да про­ры­ва­лась сквозь де­лан­ную серьезность Нел­ло, и кор­рект­ный джентльмен вы­ки­ды­вал ка­кую-ни­будь ша­лость, ко­то­рую, впро­чем, со­вер­шал со всей серьезностью анг­лий­ско­го мис­ти­фи­ка­то­ра. Так, од­наж­ды братьям слу­чай­но до­ве­лось возв­ра­щаться из цир­ка до­мой на ом­ни­бу­се. Вам из­вес­тен этот один­над­ца­ти­ча­со­вой ом­ни­бус, да еще иду­щий в при­го­род: слав­ный и прос­то­душ­ный люд, ус­тав­ший и дрем­лю­щий в су­мер­ках, еже­ми­нут­но про­ре­за­емых мол­ни­ями огоньков, лю­ди с оце­пе­нев­шей и при­туп­лён­ной чувст­ви­тельностью с ту­гим пи­ще­ва­ре­ни­ем, ко­то­рых каж­дое сот­ря­се­ние, про­из­во­ди­мое сле­за­ющим пас­са­жи­ром, зас­тав­ля­ет подс­ка­ки­вать в дре­мо­те, так как они и не спят по-нас­то­яще­му и не бодрст­ву­ют. Итак, эти чест­ные лю­ди в про­дол­же­ние все­го пу­ти смут­но соз­на­ва­ли, что воз­ле них едут два хо­ро­шо оде­тых гос­по­ди­на, ко­то­рые дер­жат­ся пре­вос­ход­но, ко­то­рые уп­ла­ти­ли по­ло­жен­ные шесть су с ве­ли­чай­шей изыс­кан­ностью, как вдруг, на уг­лу ули­цы Ака­ций, пас­са­жи­ры, по­луп­рос­нув­шись от рез­кой ос­та­нов­ки ом­ни­бу­са, уви­де­ли… и при ви­де это­го все две­над­цать но­сов ос­тав­ших­ся пут­ни­ков, вне­зап­но ос­ве­щен­ные фан­тас­ти­чес­ким све­том двух фо­на­рей, по­тя­ну­лись об­щим дви­же­ни­ем, как один, в сто­ро­ну ули­цы Ака­ций, во тьму ко­то­рой пог­ру­жа­лась чья-то не­воз­му­ти­мая спи­на.

    Нелло, став на под­нож­ку ом­ни­бу­са, сде­лал сальто-мор­та­ле и, вый­дя та­ким не­обыч­ным об­ра­зом, стал уда­ляться, как сле­ду­ет, на но­гах и весьма чин­но, пре­дос­та­вив сво­им спут­ни­кам удив­лен­ным и тре­вож­ным взгля­дом воп­ро­шать друг друга, - не сде­ла­лись ли они все две­над­цать жерт­вою гал­лю­ци­на­ции?

    

    

    - Послушай-ка, стар­шой, под­бод­рись немножко! - го­во­рил од­наж­ды бра­ту с лас­ко­вой иро­ни­ей Нелло. - Да, да, знаю: вот еще од­но твое де­ти­ще, над ко­то­рым мож­но про­петь De pro­fun­dis.[45]

    - Так ты до­га­дал­ся, что у ме­ня бы­ла но­вая идея?

    - Еще бы! - ведь ты, до­ро­гой мой, ви­ден наск­возь, как ста­кан во­ды! Ты, зна­чит, и не по­доз­ре­ва­ешь, как это у те­бя про­ис­хо­дит? Так вот пос­лу­шай… Сна­ча­ла про­хо­дит два-три дня, иног­да пять-шесть, ког­да ты от­ве­ча­ешь мне да, в то вре­мя как сле­до­ва­ло бы от­ве­тить нет, - и на­обо­рот… Лад­но, ду­маю, это у не­го опять прис­туп изоб­ре­та­тельства! На­ко­нец, в один прек­рас­ный день, за ут­рен­ним завт­ра­ком гла­за твои ста­но­вят­ся неж­ны­ми и как бы бла­го­да­рят еду за то, что она та­кая вкус­ная… и не­ко­то­рое вре­мя нич­то не ка­жет­ся те­бе слиш­ком до­ро­гим, ты на­хо­дишь всех жен­щин кра­си­вы­ми, а по­го­ду прек­рас­ной, да­же ес­ли идет дождь… а твои да и нет все еще не по­па­да­ют в точ­ку… Это сос­то­яние длит­ся в об­щем от двух до трех не­дель… В кон­це кон­цов, ли­цо у те­бя вдруг при­ни­ма­ет вы­ра­же­ние вро­де се­год­няш­не­го… изоб­ра­жа­ет сол­неч­ное зат­ме­ние. И ког­да я ви­жу те­бя таким, - я, не го­во­ря те­бе ни сло­ва, ду­маю про се­бя: трюк брат­ца при­ка­зал дол­го жить!

    - Ах ты, сквер­ный нас­меш­ник! Но по­че­му бы и те­бе не по­мочь мне ма­лость в этом? Что, ес­ли бы и ты при­ло­жил свои уси­лия, а?

    - Ну, нас­чет это­го - нет! Все, что хо­чешь, я сделаю, - вплоть до рис­ка свер­нуть се­бе шею… Но изоб­ре­тать - это твое де­ло… я по­ла­га­юсь на те­бя. Я вов­се не счи­таю, что рож­ден в свет, что­бы ут­руж­дать се­бя… ес­ли не счи­тать те глу­пос­ти, ко­то­ры­ми я на­чи­няю на­ши кло­уна­ды. Я всем впол­не до­во­лен и счаст­лив сво­ей жизнью, ка­ко­ва она есть. И что ка­са­ет­ся меня, - я не жаж­ду бес­смер­тия!

    - В сущ­нос­ти, ты прав. Я - эго­ист. Но что ж по­де­ла­ешь, че­ло­век не во­лен в се­бе! Есть во мне та­кой пунк­тик, бо­лезнь та­кая - пот­реб­ность изоб­рес­ти что-ни­будь, что бы сде­ла­ло нас зна­ме­ни­тос­тя­ми… людьми, о ко­то­рых все го­во­рят, по­ни­ма­ешь?

    - Да бу­дет так! Но приз­на­юсь те­бе, Джан­ни, что ес­ли бы я еще мо­лил­ся, то и ут­ром, и ве­че­ром про­сил бы, что­бы это слу­чи­лось как мож­но поз­же.

    - Но ведь ты сам гор­дил­ся бы этим не меньше мо­его!

    - Да, ко­неч­но, я гор­дил­ся бы… но воз­мож­но, что впос­ледст­вии все это по­ка­за­лось бы очень глу­пым… и при­об­ре­тен­ным слиш­ком до­ро­гой це­ной!

    

    

    Братья ве­ли жизнь спо­кой­ную, сте­пен­ную, од­но­об­раз­ную, уме­рен­ную, поч­ти це­ло­муд­рен­ную. У них не бы­ла лю­бов­ниц, пи­ли же они ед­ва подк­ра­шен­ную ви­ном во­ду. Глав­ное их "разв­ле­че­ние зак­лю­ча­лось в ежед­нев­ной ве­чер­ней про­гул­ке по бульва­ру, где они об­хо­ди­ли все стол­бы с афи­ша­ми, чи­тая свои имена, - пос­ле че­го ло­жи­лись спать. Ус­та­лость от служ­бы в цир­ке, от уп­раж­не­ний, ко­то­ры­ми они ежед­нев­но по­дол­гу за­ни­ма­лись у се­бя до­ма, что­бы бесп­рес­тан­но под­дер­жи­вать те­ло в бод­ром, нап­ря­жен­ном сос­то­янии и что­бы ра­бо­та их не ста­ла ту­гой­, - а эта за­бо­та пос­то­ян­но со­путст­ву­ет ре­мес­лу и карьере гимнастов, - веч­ное моз­го­вое нап­ря­же­ние в по­го­не за ка­ким-ни­будь отк­ры­ти­ем - все это по­дав­ля­ло в юно­шах плотс­кие вож­де­ле­ния и от­го­ня­ло ис­ку­ше­ния раз­гульной жиз­ни, ма­ня­щие к се­бе тех, кто ве­дет по­луп­разд­ную жизнь, не за­ня­тую все­це­ло те­лес­ной ус­та­лостью и умст­вен­ным нап­ря­же­ни­ем. Кро­ме то­го, в них под­дер­жи­ва­лась чис­то итальянская тра­ди­ция, о ко­то­рой лет двад­цать то­му на­зад го­во­ри­ли пос­лед­ние ос­тав­ши­еся в жи­вых римс­кие ат­ле­ты, а имен­но, что муж­чи­ны в их по­ло­же­нии долж­ны при­нуж­дать се­бя к мо­на­шес­ко­му об­ра­зу жиз­ни и что си­лу мож­но сох­ра­нить во всем ее объеме и пол­но­те лишь це­ною пол­но­го от­ка­за от воз­ли­яний Вак­ху и Ве­не­ре; тра­ди­ция эта вос­хо­дит по пря­мой ли­нии к бор­цам в ат­ле­там ан­тич­но­го ми­ра.

    И ес­ли те­ории и нас­тав­ле­ния ока­зы­ва­ли лишь сла­бое вли­яние на юно­го Нел­ло, бо­лее пыл­ко­го и бо­лее склон­но­го к удо­вольстви­ям, чем его стар­ший брат, - то в уме млад­ше­го хра­ни­лось детс­кое вос­по­ми­на­ние, за­пе­чат­лив­ше­еся глу­бо­ко, как все, что вре­за­ет­ся в па­мять в мла­ден­чес­кие годы, - вос­по­ми­на­ние о том, как страш­но­го и не­по­бе­ди­мо­го Ра­бас­тен­са по­ло­жил на обе ло­пат­ки брес­ский мельник; эта кар­ти­на, воз­ни­кав­шая в па­мя­ти Нел­ло с по­ра­зи­тельной чет­костью, а так­же вос­по­ми­на­ние о пос­ле­до­вав­шем за этим по­ра­же­ни­ем фи­зи­чес­ком и нравст­вен­ном раз­ру­ше­нии злос­част­но­го Алкида, - два-три ра­за спас­ли Нел­ло от ув­ле­че­ний в ту са­мую ми­ну­ту, ког­да он уже го­тов был им под­даться.

    

    

    При всей сво­ей ми­ло­вид­нос­ти Нел­ло все же на­хо­дил в друж­бе бра­та креп­кую за­щи­ту от соб­лаз­нов, ожи­да­ющих в сре­де жен­щин по­лус­ве­та всех муж­чин, ко­то­рым по про­фес­сии при­хо­дит­ся выс­тав­лять на­по­каз кра­си­вое те­ло в од­ном три­ко. Жен­щи­ны, ка­ко­вы бы они ни бы­ли, не­до­люб­ли­ва­ют, ког­да муж­чи­ны дру­жат меж­ду со­бою; в та­ких слу­ча­ях они ста­но­вят­ся не­до­вер­чи­вы­ми и опа­са­ют­ся, как бы друж­ба не уре­за­ла чувст­ва при­вя­зан­нос­ти, всей пол­но­ты ко­то­рой они ожи­да­ют для се­бя; сло­вом, их лю­бовь - и не без ос­но­ва­ния - опа­са­ет­ся креп­кой мужс­кой друж­бы. Кро­ме то­го, Нел­ло, к счастью, об­ла­дал спо­соб­ностью сму­щать жен­щин, ког­да на­хо­дил­ся в их об­щест­ве, при­во­дить их в за­ме­ша­тельство ве­се­лой иро­ни­ей, иг­рав­шей на его ли­це, улыб­кой, ко­то­рая по­ми­мо его во­ли, от при­ро­ды бы­ла нас­меш­ли­ва, улыб­кой, по. вы­ра­же­нию од­ной жен­щи­ны, из­де­вав­шей­ся над всем све­том. Наконец, - это очень труд­но вы­ра­зить и по­ка­жет­ся ма­ло вероятным, - не­ко­то­рые под­ру­ги его при­яте­лей нем­но­го за­ви­до­ва­ли осо­бен­нос­ти его кра­со­ты, как бы за­имст­ву­ющей, кра­ду­щей неч­то у кра­со­ты женс­кой. Од­наж­ды ве­че­ром один на­езд­ник, вольти­жи­ров­щик выс­шей шко­лы, об­ла­дав­ший прек­рас­ны­ми ляж­ка­ми, об­тя­ну­ты­ми ло­си­на­ми, и лю­би­мый в те дни од­ной зна­ме­ни­той со­дер­жан­кой, приг­ла­сил Нел­ло по­ужи­нать к сво­ей лю­бов­ни­це. Ког­да Нел­ло ушел, на­езд­ник иск­рен­но при­вя­зан­ный к Нел­ло и за­ме­тив­ший во вре­мя ужи­на хо­ло­док хо­зяй­ки, при­нял­ся расх­ва­ли­вать сво­его дру­га, на что его воз­люб­лен­ная от­ве­ча­ла мол­ча­ни­ем, как жен­щи­на, не же­ла­ющая выс­ка­заться, те­ре­би­ла по­па­да­ющи­еся под ру­ку ве­щи и ис­ка­ла гла­за­ми не­су­щест­ву­ющие пред­ме­ты. Он про­дол­жал свое, хо­тя ему и не уда­ва­лось зас­та­вить ее за­го­во­рить.

    - Не прав­да ли, он пря­мо-та­ки очарователен? - ска­зал он, под­чер­ки­вая воп­рос. Жен­щи­на все мол­ча­ла, а по ли­цу ее про­бе­га­ли не­ле­пые мыс­ли, ко­то­рые она не ре­ша­лась выс­ка­зать, гла­за смот­ре­ли все так же рас­те­рян­но, а нож­ка глу­по рас­ка­чи­ва­лась из сто­ро­ны в сто­ро­ну.

    - Чем же, на­ко­нец, он те­бе не нравится? - ска­зал вы­ве­ден­ный из тер­пе­ния друг Нел­ло.

    - У не­го женс­кий рот, - про­ро­ни­ла лю­бов­ни­ца на­езд­ни­ка.

    Между тем сре­ди жен­щин цир­ка бы­ла на­езд­ни­ца, ко­то­рая, ка­за­лось, смот­ре­ла на Нел­ло влюб­лен­ны­ми гла­за­ми.

    Это бы­ла аме­ри­кан­ка и пер­вая жен­щи­на, ре­шив­ша­яся на сальто-мор­та­ле на спи­не лошади, - склон­ное к сен­са­ци­ям соз­да­ние, из­вест­ность ко­то­ро­го в Но­вом Све­те при­ве­ла ее к бра­ку с gold dig­ger[46], на­шед­шим ис­то­ри­чес­кий самородок, - сли­ток зо­ло­та тол­щи­ною в дре­вес­ный ствол. Она чувст­во­ва­ла се­бя нес­част­ной в сво­ем вы­нуж­ден­ном до­су­ге, сре­ди поч­тен­нос­ти, сре­ди cant [47] бо­га­той суп­ру­жес­кой жизни, - а ког­да два го­да спус­тя муж ее умер, она при­ня­лась разъезжать по цир­кам Лон­до­на, Па­ри­жа, Ве­ны, Бер­ли­на, Санкт-Пе­тер­бур­га, ко­то­рые по­ки­да­ла, как только они на­чи­на­ли ей на­до­едать, ни­чуть не за­бо­тясь о не­ус­той­ках.

    Эта стран­ная и энер­гич­ная жен­щи­на, вла­де­тельни­ца нес­кольких мил­ли­онов, бы­ла обу­ре­ва­ема фан­та­зи­ями вро­де той греш­ни­цы, ко­то­рая воз­го­ре­лась вне­зап­ным же­ла­ни­ем по­ка­таться на са­нях ле­том и с этой целью при­ка­за­ла по­сы­пать са­хар­ным пес­ком ал­леи сво­его пар­ка; в фан­та­зи­ях этих, в их власт­ном са­мо­дурст­ве, бы­ла до­ля без­рас­судст­ва, бе­зу­мия, бес­смыс­лия, в них ска­зы­ва­лось при­тя­занье со­вер­шить неч­то не­воз­мож­ное, сверх­че­ло­ве­чес­кое, зап­ре­щен­ное и бо­гом, и природой, - и все это вы­ли­ва­лось в гру­бые про­яв­ле­ния во­ли, свой­ст­вен­ные аме­ри­кан­цам, доб­рав­шим­ся до де­нег. Так, ког­да она при­еха­ла в Ев­ро­пу, в куп­лен­ный ею в Ве­не особ­няк, ей за­хо­те­лось иметь у се­бя в спальне ма­ши­ну для уст­рой­ст­ва бу­ри; ме­ха­низм этой до­маш­ней бу­ри сос­то­ял из ко­ле­са, ко­то­рое за­чер­пы­ва­ло ло­пас­тя­ми во­ду и про­из­во­ди­ло шум ура­га­на и цик­ло­на, при­чем к ме­ха­низ­му бы­ло при­со­еди­не­но элект­ри­чес­кое ос­ве­ще­ние, и та­ким об­ра­зом, все это вмес­те взя­тое, восп­ро­из­во­ди­ло гул при­боя, рас­ка­ты гро­ма, не­ис­товст­во вет­ра, свист бу­шу­юще­го лив­ня, ог­нен­ные зиг­за­ги мол­ний. И ап­па­рат этот обо­шел­ся ей в трис­та ты­сяч фран­ков!

    Но Томп­кинс ско­ро на­до­ели за­бо­ты по со­дер­жа­нию до­ма на ши­ро­кую но­гу, на­до­ело оди­но­чест­во, ок­ру­жав­шее ее в ог­ром­ных по­ко­ях, и те­перь, при­ехав в Па­риж и сдав ма­ши­ну-бу­рю в склад на хранение, - она жи­ла в од­ной ком­на­те в Гранд-Оте­ле, но оп­ла­чи­ва­ла ком­на­ты под со­бой и над со­бою, что­бы иметь воз­мож­ность прик­ре­пить к по­тол­ку тра­пе­цию, на ко­то­рой гор­нич­ная час­то зас­та­ва­ла ее по ут­рам го­лой и рас­ка­чи­ва­ющей­ся с па­пи­рос­кой в зу­бах.

    Если не счи­тать ра­зо­ри­тельных фан­та­зий, о ко­то­рых ник­то не знал, жизнь Томп­кинс ка­за­лась са­мой за­уряд­ной и прос­той. Она обе­да­ла за табль-д'отом гос­ти­ни­цы или в ка­ком-ни­будь вто­ро­раз­ряд­ном рес­то­ра­не поб­ли­зос­ти от цир­ка. Она но­си­ла всег­да од­ну и ту же шля­пу, шля­пу а 1а Ру­бенс[48], оде­ва­лась обыч­но в шерс­тя­ные платья, скро­ен­ные в ви­де ама­зо­нок, не име­ла - в от­ли­чие от па­ри­жа­нок - ни ма­лей­шей склон­нос­ти к на­ря­дам, не но­си­ла ни сши­тых из­вест­ны­ми порт­ны­ми платьев, ни кру­жев, ни дра­го­цен­нос­тей. Од­на­ко у нее име­лись брил­ли­ан­ты: единст­вен­ная па­ра се­рег, но се­рег ве­ли­чи­ною с гра­фин­ные проб­ки, а ког­да нем­но­гие, не счи­тав­шие эти кам­ни фальши­вы­ми, го­во­ри­ли ей, что за них, ве­ро­ят­но, зап­ла­че­но страш­но до­ро­го, она от­ве­ча­ла неб­реж­но:

    - Oh, yes[49], - я но­шу в свои уши сто один­над­цать франк ежед­нев­ный до­ход.

    Она жи­ла, ни с кем не ви­да­ясь, не по­се­ща­ла со­оте­чест­вен­ни­ков, не раз­го­ва­ри­ва­ла да­же со сво­ими сос­лу­жив­ца­ми, ни­ког­да не по­ка­зы­ва­лась на ак­терс­ких ба­лах, не участ­во­ва­ла ни в од­ном ужи­не в Ка­фе-Англе; она бы­ла веч­но од­на, и ру­ка муж­чи­ны ни­ког­да не под­дер­жи­ва­ла ее. Лишь по ут­рам, очень ра­но, ког­да она вы­ез­жа­ла вер­хом в Бу­лонс­кий лес, ее соп­ро­вож­дал гер­цог Ола­ус. Этот вы­со­кий кра­си­вый муж­чи­на, из­вест­ный все­му Па­ри­жу, отп­рыск од­но­го из знат­ней­ших се­вер­ных ро­дов, нас­чи­ты­вав­ший в чис­ле сво­их близ­ких родст­вен­ни­ков од­ну царст­ву­ющую ко­ро­ле­ву и од­ну им­пе­рат­ри­цу, был чу­да­ком, большим ба­ри­ном, влюб­лен­ным в ло­ша­дей; од­но вре­мя он со­дер­жал цирк в собст­вен­ном двор­це и упор­но зас­тав­лял за­ни­маться вольти­жи­ров­кой же­ну, до­че­рей и прис­лу­гу; в чис­ле не осо­бен­но от­да­лен­ных пред­ков гер­цо­га бы­ла на­езд­ни­ца. Гер­цог пи­тал к Томп­кинс неж­ное и слож­ное чувст­во, в ко­то­ром сме­ши­ва­лись и вза­им­но раз­жи­га­ли друг дру­га и пок­ло­не­ние жен­щи­не, и страсть к ло­ша­дям. Но ему при­хо­ди­лось до­вольство­ваться ролью ка­ва­ле­ра и аген­та для слу­чай­ных по­ру­че­ний, так как Томп­кинс объяви­ла ему, что тер­пит его только, по­ка он вер­хом на ло­ша­ди, что ина­че он ка­жет­ся ей не­ме­ни­ми что она лю­бит быть всег­да од­на, «на­еди­не со сво­ими го­лу­бы­ми чер­тя­ми».

    Этой ут­рен­ней про­гул­кой, дей­ст­ви­тельно, и ог­ра­ни­чи­ва­лась вся бли­зость меж­ду гер­цо­гом и стран­ной на­езд­ни­цей. И га­зет­ные би­ог­ра­фы и ре­пор­те­ры, пы­тав­ши­еся по­ко­паться в ее прош­лом в Ев­ро­пе и Аме­ри­ке, не мог­ли отк­рыть ни еди­но­го сле­да скан­да­ла, свя­зи, люб­ви, да­же флир­та.

    Про эту жен­щи­ну мож­но бы­ло бы ска­зать, что она - оли­цет­во­ре­ние бе­зу­держ­ной мус­кульной де­ятельнос­ти. По утрам, - а Томп­кинс вста­ва­ла очень рано, - она уп­раж­ня­лась на тра­пе­ции в ожи­да­нии ча­са, ког­да швей­цар отк­ро­ет две­ри гос­ти­ни­цы, по­том час или два ка­та­лась вер­хом, от­ту­да еха­ла на ре­пе­ти­цию, так как ре­пе­ти­ции по вольти­жи­ров­ке про­ис­хо­ди­ли до по­луд­ня. По­завт­ра­кав и вер­нув­шись в гос­ти­ни­цу, она ку­ри­ла па­пи­рос­ки, то и де­ло цеп­ля­ясь за по­пе­ре­чи­ну тра­пе­ции, ко­то­рой не да­ва­ла ни ми­ну­ты по­коя. За­тем она сно­ва са­ди­лась на ло­шадь и рыс­ка­ла по па­рижс­ким ок­ра­инам, пе­реп­ры­ги­вая че­рез все по­па­дав­ши­еся по пу­ти пре­пятст­вия. А по ве­че­рам за­нят­но бы­ло ви­деть это те­ло, столько по­ра­бо­тав­шее за весь день, все та­ким же пол­ным си­лы, гиб­кос­ти, воз­буж­де­ния, пы­ла, ох­ва­чен­ным сво­его ро­да глу­хим не­ис­товст­вом и не­уст­ра­ши­мой го­ряч­ностью, с ка­ки­ми эта не­уто­ми­мая жен­щи­на бро­са­лась навст­ре­чу опас­нос­ти труд­ней­ших уп­раж­не­ний, во вре­мя ко­то­рых она из­да­ва­ла ко­рот­кие гор­ло­вые зву­ки, хри­по­той сво­ей на­по­ми­нав­шие воск­ли­ца­ния гу­ро­нов.

    В ее конт­рак­те с цир­ком имел­ся осо­бый пункт, сог­лас­но ко­то­ро­му она долж­на бы­ла выс­ту­пать лишь че­рез день и неп­ре­мен­но пос­лед­ним но­ме­ром пер­во­го от­де­ле­ния, с тем рас­че­том, за­яви­ла она, что­бы в по­ло­ви­не, один­над­ца­то­го она уже мог­ла быть в пос­те­ли.

    Когда у нее не бы­ва­ло ан­га­же­мен­та, и в дни, сво­бод­ные от выс­туп­ле­ний, по окон­ча­нии обе­да ее жда­ла у Гранд-Оте­ля­на­ем­ная ка­ре­та.

    Карета вез­ла ее на од­ну из улиц Ели­сей­ских По­лей, к большо­му зда­нию со стек­лян­ной кры­шей, на фрон­то­не ко­то­ро­го вид­не­лась по­лус­мы­тая дож­дя­ми над­пись: Ма­неж Ош­корн. Ког­да с пе­рек­рест­ка до­но­сил­ся звук подъезжа­юще­го экипажа, - в об­вет­шав­шем зда­нии от­во­ря­лась ма­ленькая дверь, и че­ло­век впус­кал жен­щи­ну, как только она вы­хо­ди­ла из эки­па­жа. Томп­кинс вхо­ди­ла в тем­ный, пус­тын­ный, без­молв­ный ма­неж, в ко­то­ром вид­не­лось только два-три че­ло­ве­чес­ких си­лу­эта с приг­лу­шен­ны­ми фо­на­ря­ми в ру­ках и скло­нив­ших­ся над больши­ми ва­за­ми из крас­ной гли­ны. Пос­ре­ди ма­не­жа был рас­сте­лен вос­точ­ный ко­вер, ку­сок нас­то­яще­го ко­рот­ко­шерст­но­го бар­ха­та, на ко­то­ром вид­не­лись, слов­но отб­лес­ки инея, пер­сидс­кие письме­на и цве­ты ра­бо­ты XVI ве­ка, выт­кан­ные в трех неж­ных и свет­лых то­нах - се­реб­ром, зе­ле­но­ва­тым зо­ло­том и ла­зурью. Ря­дом с ков­ром воз­вы­ша­лась стоп­ка вы­ши­тых по­ду­шек. Аме­ри­кан­ка ло­жи­лась на ко­вер, раз­ру­ша­ла наг­ро­мож­де­ние по­ду­шек, подк­ла­ды­ва­ла их под се­бя, ук­ла­ды­вая по­удоб­нее спи­ну и ру­ки, и мед­лен­но, поч­ти сла­дост­раст­но отыс­ки­ва­ла на­ибо­лее при­ят­ное по­ло­же­ние рас­тя­нув­ше­му­ся те­лу; за­тем за­ку­ри­ва­ла па­пи­рос­ку.

    Вместе с огоньком, зар­дев­шим­ся во тьме у рта жен­щи­ны, слов­но по сиг­на­лу, изо всех гли­ня­ных ваз взды­ма­лись бен­гальские ог­ни и ос­ве­ща­ли барьер, об­тя­ну­тый ве­ли­ко­леп­ным ин­дий­ским ка­ше­ми­ром; не­ви­ди­мые бла­го­уха­ющие фон­та­ны взме­та­ли в воз­дух во­дя­ную пыль, пе­ре­ли­вав­шую све­том го­лу­бых и крас­но­ва­тых ог­ней, а два ко­ню­ха вы­во­ди­ли на аре­ну - один чер­ную ло­шадь, в сбруе, усе­ян­ной ма­леньки­ми ру­би­на­ми, дру­гой - бе­лую ло­шадь в сбруе, ук­ра­шен­ной мел­ки­ми изум­ру­ди­на­ми.

    У чер­ной ло­ша­ди, на­зы­вав­шей­ся Эре­бом бы­ла чер­ная и глад­кая, как надг­роб­ный мра­мор, шерсть и ог­не­ды­ша­щие нозд­ри; бе­лая, по име­ни Сне­жок, ка­за­лась раз­ве­ва­ющим­ся шел­ком, из ко­то­ро­го выг­ля­ды­ва­ли влаж­ные гла­за. Ко­ню­хи во­ди­ли ло­ша­дей за уз­ду, вновь и вновь про­хо­дя пе­ред жен­щи­ной, ко­то­рую ло­ша­ди поч­ти за­де­ва­ли ко­пы­та­ми.

    Неподвижно ле­жа и рас­се­ян­но вды­хая клу­бы та­бач­но­го ды­ма, сре­ди ма­не­жа, ко­то­рый счи­тал­ся об­щест­вен­ным, а в дей­ст­ви­тельнос­ти при­над­ле­жал ей од­ной, лю­бу­ясь ло­шадьми, на ко­то­рых она ни­ког­да не ез­ди­ла при пуб­ли­ке и ко­то­рых вы­во­ди­ли, ког­да весь Па­риж спал, - сре­ди это­го празд­нест­ва, ко­то­рое она уст­ра­ива­ла для се­бя одной, - Томп­кинс нас­лаж­да­лась выс­шим эго­ис­ти­чес­ким удо­вольстви­ем, оди­на­ко­вой ра­достью тай­но­го об­ла­да­ния прек­рас­ны­ми, единст­вен­ны­ми в сво­ем ро­де и ни­ко­му не ве­до­мы­ми ве­ща­ми.

    Лошади пе­ре­хо­ди­ли от ша­га к ры­си, от ры­си к га­ло­пу, ко­ню­хи зас­тав­ля­ли их гар­це­вать, и блеск конс­ких тел ат­ла­сис­тость их кру­пов, ру­би­ны и изум­ру­ды сбруй иг­ра­ли сре­ди ара­бе­сок ка­ше­ми­ра, отб­лес­ков фей­ер­вер­ков и ра­дуж­нос­ти не­уло­ви­мо­го раз­ноц­вет­но­го дож­дя. Жен­щи­на вре­мя от вре­ме­ни под­зы­ва­ла к се­бе Эре­ба или Снеж­ка и, не тро­га­ясь с мес­та, а лишь при­под­няв го­ло­ву, про­тя­ги­ва­ла ло­ша­ди ку­сок са­ха­ра, ко­то­рый та бра­ла у нее изо рта, - и за­тем це­ло­ва­ла ло­шадь в нозд­ри. И, по­ку­ри­вая, она сно­ва лю­бо­ва­лась го­ряч­ностью и пы­лом этих двух не­ук­ро­ти­мых жи­вот­ных, ос­ве­щен­ных фан­тас­ти­чес­ким све­том.

    Наконец, она вста­ва­ла, бро­сая оку­рок пос­лед­ней па­пи­ро­сы.

    Тотчас же бен­гальские ог­ни гас­ли, фон­та­ны за­ми­ра­ли, ин­дий­ские ша­ли вновь пог­ру­жа­лись во тьму, и весь зал сно­ва прев­ра­щал­ся в жал­кий Ма­неж Ош­корн.

    Через чет­верть ча­са жен­щи­на, но­ся­щая восьми­сот­ты­сяч­ные серьги, вла­де­ли­ца Эре­ба и Снеж­ка, бра­ла у швей­ца­ра гос­ти­ни­цы ключ от сво­ей ком­на­ты и ло­жи­лась спать, не при­бе­гая к по­мо­щи гор­нич­ной.

    На сле­ду­ющий день Томп­кинс сно­ва всту­па­ла в скром­ную жизнь; лишь ког­да в га­зе­тах под­ни­мал­ся шум вок­руг ка­кой-ни­будь не­ве­ро­ят­но до­ро­гой кар­ти­ны или ан­тик­вар­ной мебели, - будь она хо­ро­ша или пло­ха, ве­ли­ко­леп­на или посредственна, - Томп­кинс.при­ез­жа­ла на из­воз­чи­ке, вы­ни­ма­ла из бу­маж­ни­ка тре­бу­емую сум­му и уво­зи­ла кар­ти­ну или ме­бель, не наз­вав сво­его име­ни. И в ее ком­на­те, ли­шен­ной обстановки, - ес­ли не счи­тать кро­ва­ти, ноч­но­го сто­ли­ка и трапеции, - гро­моз­ди­лись по сте­нам наг­лу­хо за­ко­ло­чен­ные и взва­лен­ные друг на друж­ку до­ща­тые ящи­ки, где ле­жа­ли в упа­ко­ван­ном ви­де все при­об­ре­те­ния на­езд­ни­цы, на ко­то­рые она так и не взгля­ну­ла.

    У Томп­кинс был еще один сво­е­об­раз­ный вид рас­хо­дов. Ес­ли в ка­ком-ли­бо угол­ке Ев­ро­пы раз­ра­жа­лось сти­хий­ное бедст­вие или наз­ре­ва­ла ка­кая-ни­будь че­ло­ве­чес­кая трагедия, - она бро­са­лась на же­лез­ную до­ро­гу и про­ез­жа­ла сот­ни ки­ло­мет­ров, по­ки­да­ла Па­риж, что­бы взгля­нуть на из­вер­же­ние Эт­ны, а жи­вя в Пе­тер­бур­ге, нес­колько раз пе­ре­се­ка­ла Ев­ро­пу лишь для то­го, что­бы в те­че­ние ча­са или нес­кольких ми­нут ис­пы­тать жес­то­кое впе­чат­ле­ние от лон­донс­ко­го ку­лач­но­го боя или пос­мот­реть на смерт­ную казнь на пло­ща­ди Ро­кет.[50]

    Но ес­ли она не жа­ле­ла ни­ка­ких средств, - как бы ве­ли­ки они ни были, - на удов­лет­во­ре­ние сво­ей при­хо­ти, она еще меньше счи­та­лась с ни­ми, ког­да ей нуж­но бы­ло уст­ра­нить ка­кую-ни­будь, хо­тя бы мельчай­шую по­ме­ху, ма­лей­шую неп­ри­ят­ность, ка­кой-ни­будь ле­пес­ток ро­зы, лег­ший на­пе­ре­кор ее же­ла­ни­ям, ее при­хо­тям, ее вку­сам. При пер­вой же вспыш­ке до­са­ды про­тив че­ло­ве­ка или пред­ме­та, разд­ра­жав­ше­го, ме­шав­ше­го, не нра­вив­ше­го­ся или про­ти­во­ре­чив­ше­го ей, - и без­раз­лич­но, че­ло­век ли то был или вещь, - у нее вы­ры­ва­лась над­мен­ная фра­за, очень ха­рак­тер­ная для ее ро­ди­ны и об­на­жа­ющая всю наг­лость де­нег: «Я его по­куп­лю», - го­во­ри­ла она, как негр ко­вер­кая фран­цузс­кий язык, так как изу­че­ни­ем его она пре­неб­ре­га­ла. В это­го ро­да тратах, - в слу­ча­ях, ког­да бо­га­тые лю­ди обыч­но очень осмотрительны, - Томп­кинс дей­ст­ви­тельно про­яв­ля­ла не­ве­ро­ят­ную экс­цент­рич­ность; она вы­ка­зы­ва­ла щед­рость и раз­мах при по­куп­ках, ко­то­рые во­об­ще вряд ли по­нят­ны. Томп­кинс, не бу­ду­чи му­зы­кант­шей, очень до­ро­го зап­ла­ти­ла за ро­яль, объявле­ние о ко­то­ром ежед­нев­но по­яв­ля­лось в Ан­т­рак­те[51]и дей­ст­во­ва­ло ей на нер­вы; она ку­пи­ла так­же по бас­нос­лов­ной це­не раз­ва­ли­ны бе­сед­ки, про­из­во­див­шие впе­чат­ле­ние disg­ra­ci­o­us [52] в са­ди­ке при ба­нях, ку­да она име­ла обык­но­ве­ние, хо­дить; она только что це­ною ты­ся­чеф­ран­ко­вой ас­сиг­на­ции до­би­лась от хо­зя­ина рес­то­ра­на, на­хо­див­ше­го­ся ря­дом с цир­ком, увольне­ния од­но­го офи­ци­ан­та, ко­то­ро­го она уп­ре­ка­ла - так и ос­та­лось не­из­вест­ным от­че­го и почему, - в том, что у не­го вид про­дав­ца ба­ро­мет­ров.

    Но анек­до­ти­чес­кая сце­на, ра­зыг­рав­ша­яся как-то меж­ду нею и ди­рек­то­ром цир­ка, да­ет еще луч­шее по­ня­тие о гро­мад­ных сум­мах, ко­то­рые она го­то­ва бы­ла уп­ла­тить, лишь бы из­ба­виться от ма­лей­ше­го стес­не­ния сво­их при­вы­чек. Один из цир­ко­вых слу­жа­щих, по­чувст­во­вав в ко­ри­до­ре та­бач­ный дым, отк­рыл дверь в убор­ную Томп­кинс и, уви­дев, что на­езд­ни­ца ку­рит, рас­тя­нув­шись на по­лу, ска­зал ей до­вольно гру­бо, что ку­рить зап­ре­ще­но и что ей над­ле­жит не­мед­лен­но по­ту­шить па­пи­ро­су.

    - А-о-о! - сде­ла­ла Томп­кинс и про­дол­жа­ла ку­рить, не от­ве­чая.

    Сказали об этом слу­чив­ше­му­ся здесь ди­рек­то­ру-рас­по­ря­ди­те­лю; он под­нял­ся в ее убор­ную и со всей веж­ли­востью, ка­кую зас­лу­жи­ва­ла ар­тист­ка gre­at at­trac­ti­on[53], де­лав­шая к то­му же хо­ро­шие сбо­ры, стал лас­ко­во объяснять ей, что в зда­нии мно­го де­ре­вян­ных час­тей, мно­го лег­ко­восп­ла­ме­ня­ющих­ся ма­те­ри­алов и что по­это­му па­пи­рос­ка мо­жет нав­лечь не­ис­чис­ли­мые убыт­ки.

    - А сколько де­нег, ког­да все пропадет? - ска­за­ла, пре­ры­вая его, на­езд­ни­ца.

    - Да вот, су­да­ры­ня, на слу­чай по­жа­ра цирк заст­ра­хо­ван в нес­колько ты­сяч фран­ков.

    - Very well, very well![54] - есть, не прав­да ли, в Па­ри­же банк… для хра­не­ние и…

    - Вы хо­ти­те, су­да­ры­ня, ска­зать: де­по­зит­ная касса? - Oh yes, вот, вот… и деньги за весь убы­ток… завт­ра бу­дет в касс… как вы го­во­ри­ли… Вы - спо­кой­на… я - про­дол­жай ку­рить… До сви­данья, мсьё.

    У Томп­кинс - ве­ли­ко­леп­ное те­ло! Вы­со­кий рост, изящ­ные фор­мы - уд­ли­нен­ные и пол­ные, плот­ная и уп­ру­гая ко­жа, очень вы­со­кая ма­ленькая и креп­кая, как у де­воч­ки, грудь, ок­руг­лые ру­ки, при дви­же­нии ко­то­рых у ло­па­ток, на пле­чах об­ра­зу­ют­ся сме­ющи­еся ям­ки, но­ги и ру­ки нес­колько круп­ные, но окан­чи­ва­ющи­еся кра­си­вы­ми пальца­ми, как сучья Даф­ны,[55] прев­ра­тив­шей­ся в лавр. В этом те­ле бур­но иг­ра­ла кровь, кло­ко­та­ла го­ря­чая жизнь и как бы ли­ку­ющее здо­ровье об­нов­лен­но­го че­ло­ве­чест­ва - здо­ровье, расп­рост­ра­няв­шее вок­руг Томп­кинс, ког­да она в по­ту спры­ги­ва­ла с ло­ша­ди, здо­ро­вый за­пах пше­ни­цы и теп­ло­го хле­ба.

    Ее ту­ло­ви­ще вен­ча­лось го­ло­вой, по­са­жен­ной на гор­дой шее, го­ло­вой с пра­вильны­ми чер­та­ми ли­ца, с пря­мым и ко­рот­ким но­си­ком, с верх­ней гу­бой, сов­сем под­хо­дя­щей к но­су при улыб­ке; но яр­ко-зо­ло­тис­тые во­ло­сы, се­рые гла­за со стальны­ми отб­лес­ка­ми, проз­рач­ность ли­ца, по ко­то­ро­му про­бе­га­ли жес­то­кие отблески, - огоньки, по­доб­ные тем, ка­кие про­бе­га­ют в гла­зах разъярен­ных львиц, - все это при­да­ва­ло ее го­ло­ве неч­то хищ­ное, жи­вот­ное.

    Во взгля­дах, ко­то­рые Томп­кинс бро­са­ла на кло­уна, не бы­ло ни ко­кетст­ва, ни неж­нос­ти; они ос­та­нав­ли­ва­лись на нем поч­ти су­ро­во; они изу­ча­ли его те­лос­ло­же­ние нем­но­го по-ку­пе­чес­ки, слов­но чер­но­ко­жий ев­нух, по­ку­па­ющий на ба­за­ре ра­бов. Тем не ме­нее, по­ка Нел­ло на­хо­дил­ся в цир­ке, взгляд Томп­кинс был не­из­мен­но при­ко­ван к не­му, а юно­ша, сам не зная по­че­му, чувст­во­вал инс­тинк­тив­ную неп­ри­язнь к аме­ри­кан­ке, и, хо­дя на ру­ках, ук­ло­нял­ся от ее взгля­дов и по­ка­зы­вал ей бол­та­ющи­ми­ся над го­ло­вой но­га­ми ак­ро­ба­ти­чес­кий нос.

    

    

    Однажды ут­ром, окон­чив завт­рак под трельяжем му­зы­кально­го па­вильона, Джан­ни ска­зал Нел­ло, на­би­вая с бла­жен­ной мед­ли­тельностью труб­ку:

    - Теперь, бра­тиш­ка, най­де­но… и на этот раз под­цеп­ле­но не на шут­ку!

    - Что это?

    - Ну, - сам зна­ешь… наш трюк!

    - А, черт возьми… вот бу­дет не­ве­се­лая ис­то­рия!… Тем бо­лее, что, су­дя по тво­им за­маш­кам, ты, ве­ро­ят­но, изоб­рел не очень-то удоб­ную штуч­ку? да?

    - Брось, не кор­чи строп­ти­во­го! Зна­ешь, в са­мом де­ле, я сни­маю у трельяжис­та чер­дак.

    Трельяжист, только что по­лу­чив­ший в нас­ледст­во до­мик и кло­чок зем­ли в про­вин­ции, уехал не­де­ли три-че­ты­ре то­му на­зад, по­ру­чив Джан­ни про­дать па­вильон, ес­ли най­дет­ся по­ку­па­тель.

    - А к че­му нам чер­дак?

    - Сейчас ска­жу… Для мо­ей за­теи сто­ляр­ная мас­терс­кая слиш­ком низ­ка… мы ве­лим ра­зоб­рать по­то­лок, и в на­шем рас­по­ря­же­нии бу­дет все зда­ние до са­мой кры­ши.

    - Но… уж не приш­ло ли те­бе в го­ло­ву зас­та­вить ме­ня прыг­нуть с мес­та на ко­ло­кольню св. Яко­ва?

    - Нет, но пры­гать при­дет­ся… и приб­ли­зи­тельно фу­тов на че­тыр­над­цать.

    - Бьюсь об зак­лад - в вы­со­ту и пер­пен­ди­ку­ляр­но? Но с тех пор, как свет сто­ит, на че­тыр­над­цать фу­тов ник­то не пры­гал!

    - Возможно… но в этом-то все и де­ло… к то­му же бу­дет трамп­лин.

    - Ну, вот ты ка­кой! Не дашь нам хоть нем­но­го по­жить спо­кой­но!

    - Послушай, Нел­ло… это де­ло не спешное, - не к завт­ре­му. Сто­ит только за­хо­теть… Пом­нишь, как отец го­во­рил, что со вре­ме­нем ты бу­дешь пры­гать…

    - Но пос­ле это­го-то хоть бу­дет ли ко­нец? Уго­мо­ним­ся ли мы на этом всерьез? Пе­рес­та­нет ли твоя баш­ка вы­ду­мы­вать каж­дый день но­вые му­че­ния?

    - Как ты ду­ма­ешь, бра­тиш­ка, сей­час мы на сколько мо­жем прыг­нуть?

    - Футов на девять-десять, - да и то воп­рос.

    - Да, при­дет­ся еще че­ты­ре фу­та под­ба­вить!

    - Не ска­жешь ли хоть, - что имен­но со­би­ра­ешься ты вы­ки­нуть?

    - Я те­бе ска­жу… ког­да ты пе­рей­дешь за три­над­цать фу­тов, так как, ес­ли ты это­го не дос­тиг­нешь, то мой трюк бу­дет не­вы­пол­ним, и тог­да… К то­му же, ес­ли я те­бе сей­час все расскажу, - оно по­ка­жет­ся те­бе слиш­ком трудным, - а я те­бя знаю: ты ста­нешь сом­не­ваться в ус­пе­хе.

    - Благодарю по­кор­но! Од­но­го прыж­ка с те­бя ма­ло, к не­му еще бу­дет подливка, - бьюсь об заклад, - эк­ви­либ­рис­ти­ка и ка­кая-ни­будь го­ло­вок­ру­жи­тельная иг­ра на скрип­ке… и про­чая чертовщина, - а мо­жет быть, и неч­то го­ло­во­лом­ное!

    Но внезапно, - за­ме­тив, что ли­цо Джан­ни от его слов омрачается, - Нел­ло обор­вал свою ти­ра­ду, ска­зав:

    - Глупыш, - я сде­лаю все, что ты за­хо­чешь, те­бе ведь это из­вест­но, не прав­да ли? Но дай мне, по край­ней ме­ре, нем­но­го пох­ны­кать… это ме­ня под­бад­ри­ва­ет.

    

    

    Неделю спус­тя по­то­лок са­рая был ра­зоб­ран. Трамп­лин в два мет­ра двад­цать сан­ти­мет­ров был ус­та­нов­лен. Про­тив не­го, к не­му поч­ти вплот­ную, в ут­рам­бо­ван­ную зем­лю бы­ло вби­то два пят­над­ца­ти­фу­то­вых стол­ба, а на стол­бах ле­жа­ла под­виж­ная дос­ка, на­по­ми­на­ющая са­до­вые пол­ки для цве­тов; бла­го­да­ря зуб­цам дос­ку мож­но бы­ло спус­кать и под­ни­мать на лю­бую вы­со­ту. А что­бы ос­ла­бить си­лу па­де­ния, под дос­кою бы­ло раз­ло­же­но нес­колько оха­пок се­на в ви­де подс­тил­ки.

    Рано ут­ром Джан­ни бу­дил Нел­ло, и они отп­рав­ля­лись вмес­те уп­раж­няться в прыж­ках на дос­ку, ко­то­рая пер­вое вре­мя ежед­нев­но под­ни­ма­лась на нес­колько дюй­мов вы­ше.

    По ве­че­рам они чувст­во­ва­ли се­бя раз­би­ты­ми от ус­та­лос­ти, ощу­ща­ли бо­лез­нен­ные точ­ки в жи­во­те, в же­луд­ке, в спи­не, и цир­ко­вой врач объяснил Нел­ло, что это выз­ва­но пе­ре­утом­ле­ни­ем гру­до-лоб­ко­вых и спин­но-акро­ми­альных мус­ку­лов. А Нел­ло, весь день на­зы­вав­ший Джан­ни не­воз­мож­ным бра­том и драз­нив­ший его, по­лу­шу­тя, по­лу­жа­лоб­но, гру­до-лоб­ко­вы­ми спин­но-акро­ми­аль­ным, - все же изо всех сил ста­рал­ся до­биться прыж­ка, не­об­хо­ди­мо­го для ис­пол­не­ния трю­ка.

    

    

    Прыжок, этот мгно­вен­ный взлет плот­но­го мус­ку­лис­то­го су­гу­бо-ма­те­ри­ально­го те­ла не име­юще­го в се­бе ни­че­го, что мог­ло бы под­дер­жать его в пустоте, - ни об­лег­ча­юще­го его вес га­за, ни ле­та­тельно­го ап­па­ра­та ле­та­ющих существ, - пры­жок, дос­ти­га­ющий не­обык­но­вен­ной вы­со­ты, зак­лю­ча­ет в се­бе неч­то чу­дес­ное. Ибо для то­го, что­бы че­ло­век мог так прыг­нуть, нуж­но, упер­шись но­га­ми в зем­лю, сог­нуть их в нак­лон­ном по­ло­же­нии в ко­ле­нях и ляж­ках и приг­нуть к ляж­кам ту­ло­ви­ще. За­тем это соб­ран­ное те­ло с пе­ре­не­сен­ным вниз цент­ром тя­жес­ти, это по­лук­ру­жие сог­ну­тых и сбли­жен­ных ног, на­по­ми­на­ющих око­неч­нос­ти лу­ка с на­тя­ну­той тетивой, - долж­но по­лу­чить вне­зап­ный тол­чок рас­тя­ги­ва­ющих мышц, по­доб­ный раз­ряд­ке стальной пру­жи­ны; этот тол­чок дол­жен ра­зом пре­одо­леть при­ко­ван­ность ног к зем­ле, вып­ря­мить и при­дать уп­ру­гость но­гам, бед­рам, поз­во­ноч­ни­ку и подб­ро­сить вверх всю мас­су те­ла, в то вре­мя как ру­ки со сжа­ты­ми ку­ла­ка­ми, вы­тя­ну­тые и раз­вер­ну­тые до пре­де­ла, долж­ны вы­пол­нять, по вы­ра­же­нию док­то­ра Бар­те­за,[56] роль крыльев.

    Джанни вся­чес­ки ста­рал­ся по­мочь Нел­ло в той страш­ной раз­ряд­ке мышц, ко­то­рая долж­на бы­ла подб­ро­сить стот­рид­ца­ти­фун­то­вое те­ло на вы­со­ту поч­ти пят­над­ца­ти фу­тов, и при­том в пер­пен­ди­ку­ляр­ном нап­рав­ле­нии. Он по­дол­гу зас­тав­лял Нел­ло отыс­ки­вать при про­бе­ге по трамп­ли­ну то по­ло­же­ние ног, ко­то­рое вы­жа­ло бы из дос­ки мак­си­мум ее уп­ру­гос­ти. Он по­нуж­дал бра­та изу­чать от­но­си­тельную си­лу каж­дой но­ги с тем, что­бы при прыж­ке опе­реться на на­ибо­лее сильную. Он при­учал его так­же пры­гать, дер­жа в ру­ках ма­ленькие ги­ри, с целью выз­вать еще большее нап­ря­же­ние те­ла.

    

    

    В трю­ке, ко­то­рый со­би­ра­лись ис­пол­нить братья, Джан­ни сле­до­ва­ло под­няться на вы­со­ту все­го лишь де­вя­ти фу­тов. Он до­бил­ся это­го поч­ти тот­час же и те­перь уже уп­раж­нял­ся в прыж­ках не на дос­ку, а на брус, ста­ра­ясь сох­ра­нить на нем рав­но­ве­сие.

    А Нел­ло, у ко­то­ро­го от трех­ме­сяч­ной ра­бо­ты по­ло­па­лись все ма­ленькие ве­ны на но­гах, стал дос­ти­гать три­над­ца­ти фу­тов, но не­дос­та­ющих фу­та и нес­кольких дюй­мов ни­как не мог преодолеть, - сколько во­ли, уси­лий, упорст­ва ни при­ла­гал, что­бы уго­дить Джан­ни.

    Тогда, в при­пад­ке сер­ди­то­го детс­ко­го от­ча­янья, он за­явил бра­ту, что тот спя­тил, окон­ча­тельно спя­тил и только за­бав­ля­ет­ся, зас­тав­ляя его до­би­ваться за­ве­до­мо не­воз­мож­но­го.

    Старший же, хо­ро­шо зная ха­рак­тер бра­та, его под­виж­ную впе­чат­ли­тельную на­ту­ру, его спо­соб­ность лег­ко па­дать ду­хом и вновь ободряться, - не вхо­дил с ним в рас­суж­де­ния, а де­лал вид, что сог­ла­ша­ет­ся, и да­вал ему воз­мож­ность по­ве­рить на не­ко­то­рое вре­мя, что окон­ча­тельно от­ка­зал­ся от сво­ей за­теи.

    

    

    Выражение гнев­ной до­са­ды, по­яв­ляв­ше­еся на ли­це Томп­кинс, ког­да Нел­ло ак­ро­ба­ти­чес­ки по­ка­зы­вал ей нос, за­бав­ля­ло юно­го кло­уна; а так как в нем жи­ла еще кап­ля ре­бяч­ли­вос­ти и детс­кой склон­нос­ти подразнить, - то он стал каж­дый ве­чер, во вре­мя не­большой па­узы, пре­дос­тав­ля­емой на­езд­ни­це и ло­ша­ди для пе­ре­дыш­ки, с влюб­лен­ным ви­дом лю­бо­ваться аме­ри­кан­кой и де­лал из это­го длин­ную и поч­ти что жес­то­кую ин­тер­ме­дию. Его вос­хи­ще­ние Томп­кинс вы­ра­жа­лось умо­ри­тельны­ми вы­вер­та­ми шеи, ко­ле­ноп­рек­ло­нен­ны­ми экс­та­за­ми, пол­ны­ми гро­теск­ной при­дур­ко­ва­тос­ти, влюб­лен­ным вож­де­леньем, про­яв­ляв­шим­ся в не­ве­ро­ят­ном дро­жа­нии ног и при­жи­ма­нии к серд­цу рук, скрю­чен­ных са­мым ди­ко­вин­ным об­ра­зом, вы­ра­жа­лось мольбой и обо­жа­ни­ем, при­да­вав­шим неч­то не­ле­пое все­му его те­лу, из каж­до­го мус­ку­ла ко­то­ро­го би­ла клю­чом ед­кая плас­ти­чес­кая буф­фо­на­да. На зад­ран­ной квер­ху но­ге, слов­но на ги­та­ре, он ми­ми­чес­ки ра­зыг­ры­вал, об­ра­ща­ясь к на­езд­ни­це, оча­ро­ва­тельней­ший лю­бов­ный ро­манс. Он каж­дый день ви­до­из­ме­нял прог­рам­му, пос­те­пен­но уд­ли­няя ее, а иног­да, что­бы по­больше поз­лить аме­ри­кан­ку, цеп­лял­ся за хвост ло­ша­ди в тот мо­мент, ког­да на­езд­ни­ца на­чи­на­ла оче­ред­ной номер, - и все это де­лал с ужим­ка­ми, по­хо­жи­ми на laz­zi[57] и пол­ны­ми не­пе­ре­да­ва­емой иро­нии. Это бы­ла слов­но пан­то­ми­ма, ра­зыг­ры­ва­емая ка­ким-ни­будь мо­ло­дым, кра­си­вым, изыс­кан­ным, фан­тас­ти­чес­ким Де­бю­ро, [58] пан­то­ми­ма, в ко­то­рой не бы­ло ни­че­го не только низ­мен­но­го, но да­же сколько-ни­будь гру­бо­ва­то­го, где все бы­ло стре­ми­тельно, тон­ко наб­ро­са­но и на­чер­че­но в воз­ду­хе нас­меш­ли­вым си­лу­этом те­ла; все это по дос­то­инст­ву оце­ни­ва­лось пуб­ли­кой пер­вых ря­дов бал­ко­на, ко­то­рая ста­ла при­хо­дить в цирк с единст­вен­ной целью пос­мот­реть на этот гим­нас­ти­чес­кий эс­киз. Дей­ст­ви­тельно, ка­за­лось, что ви­дишь не­мую сце­ну из ве­се­лой ко­ме­дии, в ко­то­рой юный кло­ун иг­рой ног, рук, спи­ны и, так ска­зать, са­мим ост­ро­уми­ем фи­зи­чес­кой лов­кос­ти, сме­ясь, про­ти­во­пос­тав­ля­ет лю­бов­но­му пла­ме­ни женщины, - а не­ко­то­рым зав­сег­да­та­ям эта жен­щи­на бы­ла знакома, - нас­меш­ли­вое без­раз­ли­чие, из­де­ва­юще­еся през­ре­ние, умо­ри­тельное пре­неб­ре­же­ние.

    Нелло не ог­ра­ни­чил­ся этим. Нес­колько опьянен­ный ус­пе­хом сво­ей ма­ленькой жес­то­кос­ти, нес­колько под­за­до­рен­ный под­да­ки­ва­ни­ем то­ва­ри­щей, ко­то­рых ос­корб­ля­ла над­мен­ность наездницы, - он стал за­де­вать са­мые чувст­ви­тельные стру­ны женс­ко­го са­мо­лю­бия сво­ей пок­лон­ни­цы, гор­див­шей­ся прив­ле­ка­тельностью сво­его те­ла. Те­ло Томп­кинс, нес­мот­ря на по­дат­ли­вость и элас­тич­ность, все же не об­ла­да­ло той мяг­кой гиб­костью, ка­кая при­су­ща па­ри­жан­ке. У нее был анг­лий­ский, нес­колько ско­ван­ный поз­во­ноч­ник, ко­то­рый, нес­мот­ря на то, что был раз­вит и на­тас­кан ежед­нев­ны­ми уп­раж­не­ни­ями, все же не под­да­вал­ся гра­ци­оз­ным из­ги­бам. Один скульптор, по­дол­гу жив­ший в Анг­лии и Аме­ри­ке, го­во­рил, что сре­ди изящ­ных и строй­ных женс­ких тор­сов ему в этих стра­нах ни­ког­да не встре­ча­лось мо­де­ли, ко­то­рая мог­ла бы пе­ре­дать из­гиб те­ла Ге­бы, по­да­ющей ку­бок Юпи­те­ру, или изоб­ра­зить Кип­ри­ду, дер­жа­щую в вы­тя­ну­тых ру­ках вож­жи от сво­ей зап­ря­жен­ной го­лу­бя­ми ко­лес­ни­цы. Нел­ло при все­об­щем хо­хо­те под­ра­жал этой нес­колько жест­кой гра­ции, изоб­ра­жал на­езд­ни­цу в шар­жи­ро­ван­ном, ка­ри­ка­тур­ном ви­де, пре­уве­ли­чи­вал чо­пор­ные и нес­колько де­ре­вян­ные пок­ло­ны и ре­ве­ран­сы прек­рас­но­го и юно­го те­ла аме­ри­кан­ки, вы­хо­дя­щей раск­ла­ни­ваться на ап­ло­дис­мен­ты.

    И чем больше сер­ди­лась наездница, - тем больше удо­вольствия дос­тав­ля­ло кло­уну-за­ди­ре му­чить ее. Те­перь он уже не до­вольство­вал­ся од­ни­ми представлениями, - он прес­ле­до­вал ее на­зой­ли­вым, упор­ным зу­бос­кальством на ре­пе­ти­ци­ях и во­об­ще всю­ду, не да­вал ей ни ми­ну­ты по­коя. Го­то­ви­лась ли аме­ри­кан­ка к сво­ему кон­но­му но­ме­ру, пры­гая и вы­де­лы­вая раз­ные ант­ра­ша у вы­хо­да в пра­вом коридоре, - она тот­час же за­ме­ча­ла у вхо­да в ле­вый ко­ри­дор по­явив­ше­го­ся Нел­ло; взгро­моз­дясь на од­ну из тех крас­ных с бе­лым та­бу­ре­ток, что слу­жит для прыж­ков че­рез об­ру­чи, он умо­ри­тельно пе­ред­раз­ни­вал ее, ок­ру­жен­ный сме­ющи­ми­ся ка­пельди­нер­ша­ми.

    Раза два-три, ког­да Нел­ло во вре­мя сво­их вы­хо­док близ­ко под­хо­дил к наезднице, - он за­ме­чал, что ее ру­ка, креп­ко сжи­ма­ющая хлыст с на­бал­даш­ни­ком из гор­но­го хрус­та­ля, го­то­ва уда­рить его, и ждал уда­ра, как мальчиш­ка, под­за­до­рен­ный уг­ро­зой, но тот­час дру­гая ру­ка на­езд­ни­цы бра­лась за се­ре­ди­ну хлыс­та и, скользя, сги­ба­ла его над го­ло­вой, как вет­ку; и про­из­не­ся ма­ленькое «а-о!», жен­щи­на сно­ва при­ни­ма­ла не­воз­му­ти­мый вид, а взгляд ее сно­ва ста­но­вил­ся не­под­виж­ным.

    Ибо Томп­кинс по-преж­не­му не сво­ди­ла с Нел­ло глаз все вре­мя, по­ка они на­хо­ди­лись вмес­те на аре­не; но те­перь во взгля­де ее по­яви­лось неч­то поч­ти уг­ро­жа­ющее.

    - Да ос­тавь ты ее в покое, - го­во­рил как-то ве­че­ром кло­ун Тиф­фа­ни Нелло. - Я, зна­ешь ли, на тво­ем мес­те ис­пу­гал­ся бы взгля­да этой жен­щи­ны.

    

    

    При пер­вых по­пыт­ках ис­пол­нить свой но­вый трюк братья пользо­ва­лись де­ре­вян­ным нек­ра­ше­ным трамп­ли­ном, из­го­тов­лен­ным где-то по соседству, - са­мым обык­но­вен­ным гим­нас­ти­чес­ким трамп­ли­ном. Джан­ни, ни­че­го не ска­зав Нел­ло, за­ка­зал мас­те­ру-спе­ци­алис­ту трамп­лин, в ко­то­ром ве­лел за­ма­нить ель тро­пи­чес­ким ясе­нем - де­ре­вом, ко­то­рое аме­ри­кан­цы мет­ко на­зы­ва­ют lan­ce wood, - и сам наб­лю­дал за его из­го­тов­ле­ни­ем. Это был слег­ка ви­до­из­ме­нен­ный трамп­лин, нес­колько по­хо­жий на анг­лий­ский ба­туд;[59] в дли­ну он имел три мет­ра, а вы­со­та его в том мес­те, от­ку­да дол­жен пры­гать гим­наст, рав­ня­лась со­ро­ка сан­ти­мет­рам. Что­бы при­дать ему большую элас­тич­ность, Джан­ни ве­лел утон­чить ко­нец дос­ки до то­го пре­де­ла, при ко­то­ром она мо­жет гнуться, не ло­ма­ясь. На­ко­нец, ког­да трамп­лин был уже сов­сем го­тов, он за­ме­нил в нем пос­лед­ний де­ре­вян­ный стол­бик стальным пру­том, обер­ну­тым кус­ком ков­ра; прут этот под дав­ле­ни­ем ног гим­нас­та дол­жен был при­дать не­обык­но­вен­ную си­лу прыж­ку.

    Когда но­вый трамп­лин был при­не­сен к ним на дом, стар­ший брат поп­ро­сил млад­ше­го исп­ро­бо­вать его. Нел­ло при пер­вом же прыж­ке, еще не сов­сем уве­рен­ном, сра­зу при­ба­вил пол­фу­та. Пос­ле это­го Нел­ло сде­лал еще пять-шесть прыж­ков под­ряд и, все еще не зная, что имен­но за­те­ял брат, зак­ри­чал ему в са­мый раз­гар прыж­ка, что те­перь впол­не уве­рен в се­бе и с по­мощью это­го трамп­ли­на ис­пол­нит то, что от не­го пот­ре­бу­ет­ся. Нес­колько дней спус­тя Нел­ло дос­тиг вы­со­ты в че­тыр­над­цать фу­тов; ос­та­ва­лось пре­одо­леть еще нес­колько дюй­мов. Трюк во­шел в чис­ло ве­щей вы­пол­ни­мых - и вы­пол­ни­мых в са­мом не­да­ле­ком бу­ду­щем!

    Тогда Джан­ни отп­ра­вил­ся к ди­рек­то­ру, объявил ему, что он на по­ро­ге удач­но­го за­вер­ше­ния со­вер­шен­но не­обык­но­вен­но­го и впол­не но­во­го трю­ка, и поп­ро­сил у не­го раз­ре­ше­ния на ме­сяч­ный от­пуск для окон­ча­тельно­го усо­вер­шенст­во­ва­ния.

    Джанни слыл изоб­ре­та­те­лем. Дав­но уже цирк с лю­бо­пытст­вом ожи­дал че­го-то - и да­же че­го-то очень силь­но­го - от пос­то­ян­ных изыс­ка­ний кло­уна, и сам ди­рек­тор раз­де­лял это до­ве­рие то­ва­ри­щей к Джан­ни. По­это­му он весьма лю­без­но сог­ла­сил­ся на просьбу Джан­ни и ска­зал при этом, что охот­но пре­дос­та­вит им столько вре­ме­ни, сколько по­на­до­бит­ся.

    

    

    Полное и со­вер­шен­ное ов­ла­де­ние трю­ком пот­ре­бо­ва­ло больше вре­ме­ни, чем пер­во­на­чально пред­по­ла­гал Джан­ни. Пол­то­ра ме­ся­ца за­ни­ма­лись братья, за­пер­шись в сво­ем ма­леньком ма­не­же; па­дая от ус­та­лос­ти, они ло­жи­лись на ра­зост­лан­ное на по­лу се­но, что­бы пос­пать ча­сок, и за­тем на­чи­на­ли сыз­но­ва.

    Из пер­во­го ус­пе­ха, явив­ше­го­ся счаст­ли­вой слу­чай­ностью, им над­ле­жа­ло сде­лать, пу­тем уси­лий и ежед­нев­ных уп­раж­не­ний, став­ших как бы привычкой, - ус­пех вер­ный, обес­пе­чен­ный, пос­то­ян­ный, иск­лю­ча­ющий воз­мож­ность про­ва­ла; а эта не­из­мен­ность, это пос­то­янст­во уда­чи, со­вер­шен­но не­об­хо­ди­мое для то­го, что­бы трюк удал­ся на пуб­ли­ке, за­час­тую гу­бит его. Ког­да Нел­ло за­во­евал на­ме­чен­ную высоту, - он стал со­вер­шать прыж­ки не в сво­бод­ном и отк­ры­том прост­ранст­ве: Джан­ни зак­лю­чил пры­жок в уз­кий круг двух ве­ре­воч­ных об­ру­чей, изоб­ра­жа­ющих низ и верх бо­чон­ка; но­вая за­да­ча! На­ко­нец Нел­ло стал пры­гать на пле­чи бра­та, но­ги ко­то­ро­го сто­яли на тон­ком по­лук­руг­лом же­лез­ном пру­те; итак, один из них дол­жен был ус­то­ять при толч­ке от прыж­ка, дру­го­му же над­ле­жа­ло най­ти ус­той­чи­вость, вско­чив на мус­ку­лы, на под­виж­ное те­ло брата, - и не­ве­ро­ят­ная труд­ность удер­жаться в та­ком по­ло­же­нии тре­бо­ва­ла от них обо­их мно­гих по­пы­ток, опы­тов и во­зоб­нов­ле­ний все­го сна­ча­ла. А ког­да Нел­ло стал ду­мать, что те­перь уже все сде­ла­но, ока­за­лось, что Джан­ни хо­чет еще увен­чать трюк чу­дом эк­ви­либ­рис­ти­ки: це­лой се­ри­ей сальто-мор­та­ле, ко­то­рые оба они долж­ны вы­де­лы­вать од­нов­ре­мен­но, один под дру­гим; для это­го им над­ле­жа­ло, пользу­ясь не­мыс­ли­мы­ми точ­ка­ми опо­ры, со­еди­нить не­ве­ро­ят­ную сог­ла­со­ван­ность и со­от­ветст­вие дви­же­ний с бе­зо­ши­боч­ной лов­костью ста­ри­ка Ори­оля,[60] ко­то­ро­му уда­ет­ся, пе­ре­ку­выр­нув­шись, сно­ва по­пасть но­га­ми в туф­ли.

    Надо бы­ло еще со­чи­нить сце­ни­чес­кую ара­бес­ку, ко­то­рою они по ста­рой при­выч­ке хо­те­ли ук­ра­сить трюк. И Нел­ло, обыч­ный по­эт их уп­раж­не­ний, при­ду­мал за­бав­ную фан­та­зию, ве­се­лое ска­зоч­ное об­рам­ле­ние и му­зы­ку, в ко­то­рой слы­ша­лись и эхо ура­га­на, и вздо­хи при­ро­ды. Но в пос­лед­нюю ми­ну­ту братья за­ме­ти­ли, что сме­лость их трю­ка по­туск­не­ет от этих прик­рас. И они по­ре­ши­ли, что на этот раз бу­дут гим­нас­та­ми, иск­лю­чи­тельно гим­нас­та­ми, а со вре­ме­нем всег­да смо­гут об­но­вить ста­ре­ющий трюк, ожи­вив его не­большой по­эти­чес­кой фа­бу­лой.

    

    

    Однажды лет­ним ве­че­ром братья вы­бе­жа­ли из сво­его ма­ленько­го ма­не­жа с нес­ка­зан­но ра­дост­ны­ми ли­ца­ми и бе­зум­ны­ми жес­та­ми. Они вне­зап­но ос­та­но­ви­лись пос­ре­ди дво­ра и, став ли­цом друг к дру­гу, од­нов­ре­мен­но воск­лик­ну­ли: «Есть!» За­тем бро­си­лись к се­бе в ком­на­ты и ста­ли пе­ре­оде­ваться, под­тал­ки­ва­емые не­объясни­мой, не­от­лож­ной пот­реб­ностью вый­ти на ули­цу, дви­гаться, хо­дить, вы­ры­ва­ли при этом пу­го­ви­цы у ру­ба­шек, об­ры­ва­ли шнур­ки баш­ма­ков с той не­лов­костью, ка­кую сильные пе­ре­жи­ва­ния при­да­ют ру­кам, пальцам, не­тер­пе­ли­во со­вер­ша­ющим ту­алет. И оде­ва­ясь, то один, то дру­гой из них го­во­рил бра­ту, хло­пая сме­ющи­ми­ся гла­за­ми и слег­ка под­пе­вая: «Есть!»

    По пу­ти им по­пал­ся из­воз­чик, и они бро­си­лись в про­лет­ку; но он ехал не­дос­та­точ­но быстро, - и им не по се­бе бы­ло в эки­па­же, где при­хо­ди­лось си­деть не­под­виж­но. Ми­нут че­рез де­сять они расп­ла­ти­лись с из­воз­чи­ком и опять пош­ли пеш­ком.

    Они шли больши­ми ша­га­ми, пос­ре­ди шос­се, что­бы иметь пред со­бою сво­бод­ное прост­ранст­во, и уди­ви­лись, ког­да слу­чай­но за­ме­ти­ли, что каж­дый из них не­сет свою шля­пу в ру­ке.

    Они по­обе­да­ли в пер­вом по­пав­шем­ся трак­ти­ре, ели, не об­ра­щая вни­ма­ния на то, что едят, и на воп­ро­сы офи­ци­ан­та от­ве­ча­ли:

    - Дайте мне то­го, что ку­ша­ет со­сед.

    В этот ве­чер Нел­ло го­во­рил не больше бра­та.

    После обе­да они заш­ли в нес­колько ка­фе, но им ре­ши­тельно не си­де­лось на мес­те.

    Они стре­ми­лись ту­да, где пуб­ли­ка бесп­рес­тан­но хо­дит взад и впе­ред, где те­ло все вре­мя на­хо­дит­ся в дви­же­нии, где им удоб­но бу­дет дать во­лю сво­ему ли­хо­ра­доч­но­му сос­то­янию. Они за­хо­ди­ли на ба­лы, в шан­та­ны, где под ос­ле­пи­тельным све­том, сре­ди тол­пы, подх­ва­чен­ные дви­же­ни­ем дру­гих, они без ус­та­ли кру­жи­лись в ме­ха­ни­чес­кой и веч­но во­зоб­нов­ляв­шей­ся про­гул­ке вок­руг ог­лу­ши­тельно­го оркестра, - ни­че­го не ви­дя, ни­че­го не слы­ша, с по­тух­ши­ми си­га­ра­ми в зу­бах, да­ле­кие от это­го мес­та, от ми­ра, от всех ве­щей, сре­ди ко­то­рых про­во­ди­ли вечер, - и только из­ред­ка обо­ра­чи­ва­лись друг к дру­гу, го­во­ря без слов, - од­ним лишь ра­дост­ным вы­ра­же­ни­ем лиц: - Есть!

    

    

    На дру­гой день братья во­зоб­но­ви­ли ра­бо­ту в цир­ке; внут­рен­нее удов­лет­во­ре­ние де­ла­ло Нел­ло, как ни­ког­да бо­лее, за­дор­ным и злым по от­но­ше­нию к Томп­кинс; а Джан­ни от­вел ди­рек­то­ра в сто­ро­ну и приг­ла­сил его прид­ти пос­мот­реть изоб­ре­тен­ный ими но­вый трюк. Ди­рек­тор, ожи­дав­ший с не­ко­то­рым не­тер­пе­ни­ем вес­ти об их ус­пе­хе, от­ве­тил Джан­ни, что завт­ра в де­сять ча­сов ут­ра при­едет к ним в Тер­ны.

    На дру­гой день, в наз­на­чен­ное вре­мя, ди­рек­тор сто­ял, за­су­нув ру­ки в кар­ма­ны брюк, пе­ред трамп­ли­ном в ма­леньком ма­не­же. И чер­ты ли­ца его, по ме­ре то­го как раз­вер­ты­ва­лась ра­бо­та братьев, пос­те­пен­но за­во­ла­ки­ва­лись, ста­ра­ясь скрыть восхищение, - как это бы­ва­ет с прит­вор­но бес­страст­ны­ми ли­ца­ми лю­би­те­лей, ког­да они разг­ля­ды­ва­ют ред­кую и ин­те­рес­ную без­де­луш­ку и бо­ят­ся, что за нее зап­ро­сят очень до­ро­го.

    Братья за­кон­чи­ли уп­раж­не­ние, и Джан­ни, нес­колько сби­тый с тол­ку мол­ча­ни­ем зри­те­ля, спро­сил его:

    - Так как же?

    - Здорово… дей­ст­ви­тельно здо­ро­во. Я пред­по­чел бы для это­го зим­ний се­зон… но мы еще ус­пе­ем до ка­ни­кул, до на­ча­ла охо­ты… Да, я ду­маю, это бу­дет иметь ус­пех… но нуж­но это нем­но­го по­дог­реть; не­обыч­ность ва­ше­го трю­ка не­дос­та­точ­но наг­ляд­на для толпы, - он про­из­во­дит меньше впе­чат­ле­ния, чем то, что про­де­лы­ва­ет­ся под ку­по­лом, не вы­зы­ва­ет мурашек, - тут ди­рек­тор сде­лал дви­же­ние лок­тя­ми, при­жав их к груди. - Нуж­но, что­бы прес­са рас­тол­ко­ва­ла, раз­же­ва­ла пуб­ли­ке риск, смер­тельную опас­ность, зак­лю­ча­ющу­юся в ва­шем трю­ке. Нам нужно, - за­пом­ни­те это, - как мож­но больше рек­ла­мы… у вас ее бы­ло ма­ло­ва­то при пер­вом де­бю­те… При­хо­ди­те ко мне пос­ле­завт­ра, что­бы за­ка­зать не­об­хо­ди­мые ак­сес­су­ары и ор­га­ни­зо­вать рек­ла­му, ко­то­рой я зай­мусь с се­год­няш­не­го же ве­че­ра. А те­перь - от­ды­хай­те… вы ос­во­бож­да­етесь от вся­кой ра­бо­ты… Знаете, - ес­ли трюк удаст­ся. я го­тов внес­ти не­ко­то­рые из­ме­не­ния в ваш конт­ракт. Но со­вер­шен­но не­об­хо­ди­мо, пой­ми­те это, - выс­ту­пить как мож­но ско­рее.

    И нес­мот­ря на всю сдер­жан­ность, ко­то­рую он хо­тел при­дать сво­им пох­ва­лам, ди­рек­тор не мог удер­жаться, что­бы не ска­зать братьям с по­ро­га:

    - Необыкновенно здо­ро­во!

    

    

    Последующие дни - до дня предс­тав­ле­ния - братья про­жи­ли в том сла­дост­ном и смут­ном умст­вен­ном воз­буж­де­нии, в ка­кое неп­ред­ви­ден­ные уда­ры счастья, осу­ществ­ле­ние не­ча­ян­но­го, не­ожи­дан­нос­ти судьбы по­вер­га­ют бед­ные че­ло­ве­чес­кие су­щест­ва. Они чувст­во­ва­ли, что го­ло­вы их пол­ны жа­ра, пы­ла­юще­го в бла­жен­ной пус­то­те. Бес­по­кой­ная внут­рен­няя ра­дость ли­ша­ла их ап­пе­ти­та, точ­но го­ре. Ког­да они ша­га­ли по ули­цам, им ка­за­лось, буд­то они сту­па­ют по ков­ру. И каж­дое ут­ро, про­сы­па­ясь, они сре­ди бе­ла дня с ми­ну­ту воп­ро­ша­ли оче­вид­ную ре­альность сво­его счастья, и, то­ми­мые пер­вым сом­не­ни­ем про­буж­денья, спра­ши­ва­ли у счастья:

    - Не сон ли ты?

    

    

    Слесарь и плот­ник, выс­лу­шав ука­за­ния Джан­ни нас­чет из­го­тов­ле­ния сна­ря­да, не­об­хо­ди­мо­го для ис­пол­не­ния но­во­го трю­ка в цир­ке, только что уш­ли, пред­ва­ри­тельно на по­ро­ге еще раз за­ве­рив, что все бу­дет го­то­во че­рез пять дней.

    - Ну, что, чи­та­ли вы те­ат­ральные газеты? - спра­ши­вал ди­рек­тор, об­ра­ща­ясь к братьям и прид­ви­гая разб­ро­сан­ные по письмен­но­му сто­лу лис­ты, на ко­то­рых от­дельные мес­та бы­ли об­ве­де­ны крас­ным ка­ран­да­шом. Вок­руг ва­ше­го трю­ка на­чи­на­ет­ся ажи­та­ция, как го­во­рят аук­ци­онис­ты. Пос­лу­шай­те-ка… вот что тут го­во­рит­ся: «По­го­ва­ри­ва­ют о но­вом, со­вер­шен­но не­обы­чай­ном трю­ке…» «Идет слух о трю­ке, ко­то­рый про­фес­си­она­лы счи­та­ют не­вы­пол­ни­мым, но ко­то­рый буд­то бы бу­дет ис­пол­нен в бли­жай­шее вре­мя в Лет­нем цир­ке…» «Если ве­рить слу­хам, цир­ку­ли­ру­ющим в ми­ре гим­нас­тов, Па­риж в ско­ром вре­ме­ни сде­ла­ет­ся сви­де­те­лем трю­ка, ко­то­рый дос­то­ин стать на од­ну дос­ку с уп­раж­не­ни­ями Ле­ота­ра…» «Пры­жок столь сме­лый и столь слож­ный, на ка­кой не ре­шал­ся и ан­тич­ный мир…»

    - Ваше выс­туп­ле­ние рек­ла­ми­ру­ет­ся не­дур­но, не прав­да ли? Те­перь лю­бо­пытст­во под­за­до­ре­но, и на­до вый­ти из этой ту­ман­нос­ти… Нас­та­ло вре­мя бро­сить в пуб­ли­ку клоч­ки ва­шей би­ог­ра­фии - прав­ди­вой или прав­до­по­доб­ной… Дай­те мне кое-ка­кие све­де­ния. Ви­ди­те ли, - за пи­кант­ностью не­из­вест­нос­ти долж­на пос­ле­до­вать оп­ре­де­лен­ность. Нуж­но, что­бы Па­риж поз­на­ко­мил­ся с ва­шим прош­лым, ва­ши­ми при­выч­ка­ми, ва­шей внеш­ностью, с ис­то­ри­чес­кой справ­кой о соз­дан­ном ва­ми трю­ке, что­бы вы предс­та­ли пе­ред пуб­ли­кой как лю­ди, уже из­вест­ные ей по фо­тог­ра­фи­ям, как впол­не оп­ре­де­лен­ные лич­нос­ти, на ко­то­рые мо­гут из­литься ее сим­па­тии и ко­то­ры­ми она уже за­ра­нее ув­ле­че­на. Те­перь-то уж неп­ре­мен­но нуж­но вы­да­вать се­бя за братьев и вся­чес­ки это под­чер­ки­вать… Итак, окон­ча­тельно ус­лов­ле­но, не прав­да ли, что на афи­шах мы по­мес­тим «братья Бес­ка­пе»?

    - Нет! - воз­ра­зил Джан­ни.

    - Как так - нет?

    - Нет! - пов­то­рил Джанни. - Бес­ка­пе - это имя странст­ву­ющих па­яцев… те­перь мы ме­ня­ем его на дру­гое… ко­то­рое при­ду­ма­ли са­ми.

    - А ка­ко­во это но­вое имя?

    - Братья Зем­га­но.

    - Земгано… А оно дей­ст­ви­тельно ори­ги­нально, ва­ше но­вое имя!… Оно на­чи­на­ет­ся с дьявольско­го З, ко­то­рое зву­чит как фанфара, - слов­но од­на из на­ших увер­тюр, зна­ете, в ко­то­рой зве­нят ко­ло­кольчи­ки сре­ди ба­ра­бан­но­го боя!

    - Да, это имя мы но­си­ли там…

    - А ведь правда! - я и за­был об этом!

    - Это имя пользо­ва­лось ус­пе­хом в Англии, - про­дол­жал Джанни, - и я от­ло­жил его про за­пас до то­го дня, ког­да мы, на­ко­нец… да и люб­лю я это имя, сам не знаю, по­че­му, или, - вер­нее сказать, - знаю, почему! - И Джан­ни за­кон­чил, точ­но го­во­рил с са­мим со­бою: - Мы из цы­ган… и я не впол­не уве­рен, что сам вы­ду­мал это имя… мне ка­жет­ся, что оно жи­вет в мо­ей па­мя­ти, как звуч­ный ше­пот, про­бе­гав­ший по гу­бам на­шей ма­те­ри… ког­да я был сов­сем ма­леньким.

    - Пусть бу­дет Земгано, - мол­вил директор. - А сколько вре­ме­ни пот­ре­бу­ет­ся вам для ре­пе­ти­ций в цир­ке?

    - Три-четыре дня - са­мое большее. Только бы исп­ро­бо­вать но­вый трамп­лин.

    - Прекрасно. Ес­ли при­ба­вить к это­му пять дней на ра­бо­ту плот­ни­ка и сле­са­ря… мы смо­жем выс­ту­пить че­рез де­сять дней… Итак, где вы ро­ди­лись и где…?

    

    

    В день предс­тав­ле­ния братья по­обе­да­ли в три ча­са и приш­ли в цирк в то вре­мя, ког­да съезжа­лась пуб­ли­ка.

    - Джанни, пом­нишь подъезд Зим­не­го цирка? - не­ожи­дан­но ска­зал Нел­ло бра­ту в кон­це их дол­го­го без­молв­но­го пу­ти.

    - Ну, и что же?

    - Помнишь его в день на­ше­го де­бю­та? Вок­руг цир­ка бы­ло тем­но и пус­тын­но, у касс - ни ду­ши, а воз­ле подъезда сто­яла ста­рая, расх­ля­бан­ная про­лет­ка с ку­че­ром, зас­нув­шим на коз­лах. Пом­нишь, не прав­да ли? - как, преж­де чем вой­ти, мы ос­та­но­ви­лись, пос­мот­ре­ли на все это с грустью и по­ду­ма­ли: не ве­зет нам в жиз­ни… Пом­нишь кон­ные ста­туи у подъезда, пок­ры­тые сне­гом кру­пы ло­ша­дей и выс­ту­па­ющее из мглы тем­ное зда­ние, в гро­мад­ных ок­нах ко­то­ро­го вид­нел­ся крас­ный фон стен, вы­де­ля­ющи­еся не­под­виж­ные шля­пы конт­ро­ле­ров и кас­ка по­ли­цей­ско­го, прис­ло­нив­ше­го­ся к барьеру, - единст­вен­ных лю­дей, на­хо­див­ших­ся в пус­тын­ном вес­ти­бю­ле?

    - И что ж из это­го?

    - Ну что, ес­ли се­год­ня, в Лет­нем цир­ке, нас ждет неч­то по­доб­ное?

    Джанни об­ра­тил удив­лен­ный взор на млад­ше­го бра­та, точ­но по­ра­жен был, что у то­го, обыч­но столь бод­ро­го, за­ро­ди­лось сом­не­ние в их се­год­няш­нем ус­пе­хе: он ус­ко­рил шаг и, только ког­да они уже сов­сем по­дош­ли к цир­ку, от­ве­тил:

    - Вот, - пос­мот­ри.

    

    

    В тот вечер, - див­ный вечер, - ког­да братья долж­ны бы­ли ис­пол­нить за­ду­ман­ный Джан­ни трюк, вок­руг Лет­не­го цир­ка ца­ри­ло ожив­ле­ние, сво­его ро­да улич­ная ли­хо­рад­ка, со­путст­ву­ющая те­ат­ральным зре­ли­щам, где ста­вит­ся на кар­ту блес­тя­щая бу­дущ­ность или жизнь та­лан­та; па­ри­жа­нин спе­шит сю­да в лег­ко­мыс­лен­ной на­деж­де уви­деть, как бу­дут есть че­ло­вечье мя­со на сто­лич­ных под­мост­ках. Собст­вен­ные эки­па­жи, под ко­то­ры­ми взвиз­ги­вал мок­рый ас­фальт, еже­ми­нут­но вы­са­жи­ва­ли на тро­ту­ар изящ­ных жен­щин. Про­дав­цы прог­рамм, по­дог­ре­тые ви­ном, воз­ве­ща­ли о спек­так­ле ре­ву­щи­ми го­ло­са­ми, а око­ло касс, осаж­да­емых бес­ко­неч­ны­ми хвос­та­ми, толк­лись тол­пы прыт­ких мальчи­шек - бу­ду­щих гим­нас­тов, тай­ком уп­раж­ня­ющих­ся в ка­ме­но­лом­нях па­рижс­ких ок­рест­нос­тей и явив­ших­ся сю­да за пос­лед­ни­ми но­вос­тя­ми.

    Спокойный га­зо­вый свет ос­ве­щал кра­си­вые жел­тые све­же­от­пе­ча­тан­ные афи­ши, на ко­то­рых гро­мад­ны­ми бук­ва­ми зна­чи­лось:

    

    

    Внутри цирк был опо­ясан ши­ро­ким»этрус­ским фри­зом, изоб­ра­жа­ющим ан­тич­ные гим­нас­ти­чес­кие уп­раж­не­ния; пер­вый пла­фон был ук­ра­шен тро­фе­ями в ви­де щи­тов, прон­зен­ных копьями и увен­чан­ных шле­ма­ми, а на вто­ром пла­фо­не, в ме­дальонах по­лу­отк­ры­тых портьер, бы­ли изоб­ра­же­ны ка­валька­ды на­гих ама­зо­нок на строп­ти­вых ко­нях. Все люст­ры, под­ве­шен­ные к тон­ким же­лез­ным ар­кам, си­яли ог­ня­ми и, спус­ка­ясь в зал точ­но в ог­ром­ную во­рон­ку, ос­ве­ща­ли на фо­не крас­ных бар­хат­ных ска­ме­ек и их бе­лых спи­нок тол­пу муж­чин, в ко­то­рой то­ну­ли свет­лые на­ря­ды женщин, - чер­ную тол­пу с гряз­но­ва­то-ро­зо­вы­ми пят­на­ми вмес­то лиц, тол­пу бо­лее тем­ную, чем во вся­ком дру­гом те­ат­ре. И эта тол­па ка­за­лась еще бо­лее туск­лой и мрач­ной бла­го­да­ря конт­рас­ту с вы­де­ляв­шим­ся на ее чер­ном фо­не эк­ви­либ­рис­том в се­реб­ря­ном кос­тю­ме, ра­бо­тав­шим на вер­ши­не со­ро­ка­фу­то­вой лест­ни­цы, с де­воч­кой-акро­бат­кой в лег­кой юбоч­ке, кру­жив­шей­ся вок­руг тра­пе­ции, с на­езд­ни­цей, сто­яв­шей на спи­не Гер­ку­ле­са, ко­то­рый в свою оче­редь сто­ял на двух ло­ша­дях; на­езд­ни­ца от­ки­ды­ва­лась на­зад кра­си­вым дви­же­ни­ем сильфи­ды и ко­лы­ха­ла при этом обор­ки бе­лой юбоч­ки над бесц­вет­ным три­ко, бла­го­да­ря ко­то­ро­му те­ло ее при­ни­ма­ло ро­зо­ва­тые от­тен­ки ста­рин­ных сак­сонс­ких ста­ту­эток.

    Цирковая пуб­ли­ка, ее бес­по­ря­доч­ная мас­са, дав­ка, ко­по­ша­ще­еся скоп­ле­ние лю­дей и свет, расп­лав­ля­ющий ли­ца, пог­ло­ща­ющий, сти­ра­ющий тка­ни одежд, - не на­по­ми­на­ет ли все это вос­хи­ти­тельные ли­тог­ра­фии Гой­и. три­бу­ны вок­руг боя бы­ков, бес­фор­мен­ные толпы, - и расп­лыв­ча­тые, и нап­ря­жен­ные?

    Здесь и ожи­да­ние не то, что в дру­гих те­ат­рах. Оно серьезно и вдум­чи­во; здесь каж­дый за­мы­ка­ет­ся в се­бя больше, чем в иных мес­тах. Над опас­ны­ми уп­раж­не­ни­ями Си­лы и Лов­кос­ти, до­ве­ден­ны­ми до не­ос­по­ри­мо­го ве­ли­чия, ви­та­ет от­го­ло­сок вол­не­ния, обу­ре­вав­ше­го не­ког­да ду­ши рим­лян во вре­мя игр в ста­ром цир­ке; и за­ра­нее как-то сжи­ма­ет­ся серд­це, и к за­тыл­ку под­ни­ма­ет­ся осо­бый хо­ло­док от сме­лос­ти, от без­рас­судст­ва, от смер­тельной опас­нос­ти, гро­зя­щей те­лам под ку­по­лом, от тор­жест­вен­но­го гоп, приг­ла­ша­юще­го к встре­че в пус­том прост­ранст­ве, от от­вет­но­го есть, быть мо­жет, оз­на­ча­юще­го смерть.

    Цирк был пе­ре­пол­нен. В пер­вом ря­ду бал­ко­на, по обе сто­ро­ны от вхо­да, тес­ни­лись вы­со­кие су­хо­ща­вые ста­ри­ки с се­ды­ми уса­ми и бо­род­ка­ми, с ко­рот­ки­ми во­ло­са­ми, за­че­сан­ны­ми за большие хря­ще­ва­тые уши, - с ви­ду отс­тав­ные ка­ва­ле­рий­ские офи­це­ры, ны­не со­дер­жа­те­ли учеб­ных ма­не­жей. На той же скамье на­ме­тан­ный глаз уз­на­вал пре­по­да­ва­те­лей гим­нас­ти­ки и ар­тис­тов; сю­да же сел и мо­ло­дой иност­ра­нец в ка­ра­ку­ле­вой ша­поч­ке, тя­же­ло опи­рав­ший­ся на трость; пе­ред ним в про­дол­же­ние все­го предс­тав­ле­ния рас­сы­па­лись в лю­без­нос­тях цир­ко­вые слу­жа­щие. Что ка­са­ет­ся про­хо­да, ве­ду­ще­го к ко­нюш­ням, то, нес­мот­ря на над­пись, приг­ла­ша­ющую за­ни­мать мес­та в за­ле, он был нас­только зап­ру­жен, что это да­же пре­пятст­во­ва­ло вы­ез­ду ло­ша­дей и на­езд­ни­ков; здесь из­вест­ные спортс­ме­ны и клуб­ные зна­ме­ни­тос­ти ос­па­ри­ва­ли друг у друж­ки мес­та на двух ска­ме­еч­ках, где мож­но бы­ло при­мос­титься стоя и где в этот день сто­яла Томп­кинс, не за­ня­тая в предс­тав­ле­нии и, ка­за­лось, с лю­бо­пытст­вом ожи­дав­шая выс­туп­ле­ния братьев.

    Представление на­ча­лось при об­щем рав­но­ду­шии пуб­ли­ки, и не бы­ло от­ме­че­но ни­чем за­ме­ча­тельным; лишь вре­мя от вре­ме­ни смеш­ное ку­выр­ка­ние кло­унов вы­зы­ва­ло ми­лый, яс­ный детс­кий смех, соп­ро­вож­дав­ший­ся пре­ры­вис­ты­ми воск­ли­ца­ни­ями, по­хо­жи­ми на ве­се­ленькую ико­ту.

    Предпоследний но­мер за­кан­чи­вал­ся сре­ди все­об­ще­го нев­ни­ма­ния, ус­та­лос­ти, ску­ки, ер­занья ног, не сто­яв­ших на мес­те, раз­вер­ты­ванья уже про­чи­тан­ных га­зет и жид­ких ап­ло­дис­мен­тов, от­пус­ка­емых не­хо­тя, как вып­ро­шен­ная ми­лос­ты­ня.

    Наконец, ког­да с аре­ны уш­ла пос­лед­няя ло­шадь и отк­ла­ня­лась на­езд­ни­ца, в за­ле сре­ди муж­чин, то там, то сям вста­вав­ших и пе­ре­хо­див­ших с мес­та на мес­то, и в тол­пе по обе­им сто­ро­нам от вхо­да за­вя­за­лись ожив­лен­ные и гром­кие раз­го­во­ры, от­дельные об­рыв­ки ко­то­рых воз­вы­ша­лись над об­щим гу­лом и дос­ти­га­ли ушей зри­те­лей.

    - Четырнадцать фу­тов - ну, го­во­рю же я вам - пры­жок на че­тыр­над­цать фу­тов! Счи­тай­те: во-пер­вых, рас­сто­яние от ба­ту­да до боч­ки - шесть фу­тов, за­тем боч­ка - три фу­та, стар­ший брат - пять фу­тов, а то и больше. Ито­го, млад­ший дол­жен прыг­нуть на че­тыр­над­цать фу­тов, не так ли?

    - Да это со­вер­шен­но не­воз­мож­но! Че­ло­век мо­жет прыг­нуть са­мое большее на вы­со­ту в два сво­их рос­та, да и то тут ну­жен трамп­лин, из­го­тов­лен­ный ге­ни­альным мас­те­ром.

    - Но бы­ва­ли же не­обык­но­вен­ные прыж­ки в ши­ри­ну! Нап­ри­мер, тот анг­ли­ча­нин, что пе­реп­рыг­нул в ста­ром Ти­во­ли ров в трид­цать фу­тов… Пол­ков­ник Амо­рос…

    - Ведь пры­га­ли же ат­ле­ты в древ­нос­ти на со­рок семь фу­тов!

    - Да пол­но­те… раз­ве что с шес­том!

    - Господа, что вы мне тол­ку­ете о прыж­ках в ши­ри­ну!… Ведь речь идет о прыж­ке в вы­со­ту, не прав­да ли?

    - Простите, я чи­тал в од­ной кни­ге, что кло­ун Дьюхерст, - зна­ете, сов­ре­мен­ник Гримальди, - пры­гал вверх на две­над­цать фу­тов и прос­ка­ки­вал при этом сквозь сол­датс­кий ба­ра­бан.

    - Совершенно вер­но, но это пры­жок па­ра­бо­ли­чес­кий, и та­кие прыж­ки мы ви­дим каж­дый день… их же пры­жок со­вер­шен­но вер­ти­ка­лен, он под­ни­ма­ет­ся как бы в печ­ной тру­бе.

    - Как мо­жешь ты, на­ко­нец, не ве­рить, раз они со­вер­ша­ли уже этот пры­жок, раз они со­вер­шат его сей­час… Это ут­верж­да­ет и Ан­т­ракт.

    - Такие ве­щи уда­ют­ся од­наж­ды, в си­лу счаст­ли­вой слу­чай­нос­ти, и больше не пов­то­ря­ют­ся.

    - Я, сударь, - мо­гу вас заверить, - слы­шал лич­но от са­мо­го ди­рек­то­ра, что свой трюк они ис­пол­ня­ли уже нес­колько раз как у се­бя до­ма, так и здесь… и ни­ког­да не бы­ло сры­вов!

    ………………………………………………………………………………

    - А от­ку­да они взя­лись?

    - Ну вот! раз­ве ты их не уз­нал?… Они здесь уже нес­колько лет… только, по за­ве­ден­но­му обы­чаю, они для но­во­го но­ме­ра пе­ре­ме­ни­ли имя…

    - Четырнадцать фу­тов в вы­со­ту и при­том вертикально, - я все-та­ки не ве­рю! Тем бо­лее, что бо­чо­нок, как слышно, - уз­кий, и ког­да на нем сто­ит стар­ший брат, млад­ше­му при­хо­дит­ся из­ряд­но лов­читься, что­бы прос­ко­чить. А ма­лей­шее соп­ри­кос­но­ве­ние…

    - Ах, раз­ве вы не зна­ете… здесь де­ре­вян­ная боч­ка на са­мом де­ле всег­да хол­що­вая, и жест­кий у ней только пе­ре­док, то есть та часть, где сто­ит стар­ший.

    - Право, стран­ные вы все… Ведь каж­дый день де­ла­ет­ся что-ни­будь та­кое, что до сих пор ка­за­лось не­воз­мож­ным… Ес­ли бы пе­ред де­бю­том Ле­ота­ра…

    - Я с то­бой впол­не сог­ла­сен, но все же для это­го ма­лы­ша… да еще, го­во­рят, их трюк соп­ро­вож­да­ет­ся нес­кольки­ми сальто-мор­та­ле, ко­то­рые они де­ла­ют на­вер­ху, оба сра­зу…

    - А зна­ете, друзья мои, о чем я ду­маю? Не хо­тел бы я быть сей­час на их мес­те! А, вот и они!

    И это а, вот и они! раз­ли­лось до са­мых кра­ев цир­ка, как глу­хой и мо­гу­чий го­лос, в ко­то­ром слил­ся ше­пот мно­жест­ва губ, при­отк­рыв­ших­ся в бла­жен­ном удив­ле­нии.

    Появился Джан­ни, соп­ро­вож­да­емый бра­том, а слу­жи­те­ли, тем вре­ме­нем, на­ча­ли ус­та­нав­ли­вать под гул за­ла конст­рук­цию, кон­чав­шу­юся трамп­ли­ном, один ко­нец ко­то­ро­го ухо­дил в про­ход, а дру­гой выс­ту­пал на аре­ну ша­гов на двад­цать. Джан­ни, за­ло­жив ру­ки за спи­ну, с серьезным и за­бот­ли­вым ви­дом наб­лю­дал за ус­та­нов­кой и при­гон­кой де­ре­вян­ных час­тей, уда­рял но­гою по дос­кам, что­бы про­ве­рить их проч­ность, и в то же вре­мя об­ра­щал­ся иног­да к бра­ту с нес­кольки­ми крат­ки­ми сло­ва­ми, в ко­то­рых чувст­во­ва­лись сло­ва обод­ре­ния, и бро­сал вре­мя от вре­ме­ни на блес­тя­щее соб­ра­ние уве­рен­ный и до­вер­чи­вый взгляд. Млад­ший брат сле­до­вал за ним по пя­там в ви­ди­мом вол­не­нии, ко­то­рое вы­ра­жа­лось в за­ме­ша­тельстве, в слов­но зяб­ких дви­же­ни­ях, вы­зы­ва­емых фи­зи­чес­ким или ду­шев­ным не­до­мо­га­ни­ем.

    Впрочем, Нел­ло был оча­ро­ва­те­лен. В этот ве­чер он был одет в три­ко, слов­но пок­ры­тое рыбьей че­шу­ей и от­ра­жав­шее ма­лей­шее дви­же­ние мус­ку­лов иг­рою стру­ящих­ся, как ртуть, пер­ла­мут­ро­вых пе­ре­ли­вов. И, нап­ра­вив би­нок­ли на это пе­ре­ли­ва­юще­еся и свер­ка­ющее те­ло, пуб­ли­ка лю­бо­ва­лась его строй­ным, слег­ка женст­вен­ным сло­же­ни­ем, скры­ва­ющим под ок­руг­лостью рук не­за­мет­ные мус­ку­лы и внут­рен­нюю, не про­яв­ля­ющу­юся на­ру­жу си­лу.

    Трамплин был ус­та­нов­лен. Лю­бо­пытст­во за­ла бы­ло воз­буж­де­но, вос­ста­нав­ли­ва­лась ти­ши­на. Те­перь вод­ру­жа­ли че­ты­ре под­пор­ки, воз­вы­шав­ши­еся на шесть фу­тов над трамп­ли­ном - че­ты­ре же­лез­ных стерж­ня в фор­ме бук­вы S, рас­хо­див­ши­еся в раз­ные сто­ро­ны кни­зу и сбли­жав­ши­еся на­вер­ху, где их объеди­нял глад­кий об­руч с не­большим от­во­ро­том. Джан­ни, ста­но­вив­ший­ся все серьезнее и сос­ре­до­то­чен­нее по ме­ре приб­ли­же­ния ре­ша­ющей ми­ну­ты, про­дол­жал наб­лю­дать за при­го­тов­ле­ни­ями, по­ло­жив гиб­кую ру­ку на пле­чо Нелло, - ког­да кто-то выз­вал его в про­ход. И поч­ти тот­час же Нел­ло, сто­яв­ший в без­дей­ст­вии пос­ре­ди цир­ка, сму­тил­ся от нап­рав­лен­но­го на не­го все­об­ще­го внимания, - как сму­щал­ся, бы­ва­ло, ког­да ре­бен­ком стал впер­вые по­яв­ляться в Ам­фи­те­ат­ре Бескапе, - и ушел с аре­ны на по­ис­ки бра­та.

    Тогда сре­ди ох­ва­тив­шей всех без­молв­ной не­под­виж­нос­ти, на об­руч, вен­чав­ший че­ты­ре под­пор­ки, был ус­та­нов­лен бе­лый бо­чо­нок, и вне­зап­но раз­дал­ся взрыв шум­ной и рез­кой му­зы­ки, ко­то­рою ор­кест­ры по­доб­ных за­ве­де­ний подх­лес­ты­ва­ют энер­гию мус­ку­лов, во­оду­шев­ля­ют ге­ро­ичес­кие го­ло­во­лом­ные трю­ки.

    Джанни, нап­рав­ляв­ший­ся к трамп­ли­ну, что­бы оки­нуть пос­лед­ним взо­ром конст­рук­цию и про­ве­рить пра­вильность ус­та­нов­ки бочонка, - при зву­ках увер­тю­ры быст­ро вер­нул­ся в про­ход. Му­зы­ка вне­зап­но обор­ва­лась, и сре­ди пол­ней­шей тишины, - ка­за­лось, зри­те­ли пе­рес­та­ли да­же дышать, - пос­лы­ша­лись мощ­ные ша­ги гим­нас­та по пру­жи­ня­щим дос­кам, и поч­ти в тот же миг он по­явил­ся на обод­ке об­ру­ча, стоя там в со­вер­шен­ней­шем рав­но­ве­сии.

    Но в то вре­мя, как, при­ветст­вуя ус­пех гим­нас­та, вновь гря­ну­ла му­зы­ка и раз­дал­ся гром ап­ло­дис­мен­тов, вы­па­да­ющий лишь на до­лю трюков, - пуб­ли­ка за­ме­ти­ла, ни­че­го не по­ни­мая, что Джан­ни наг­нул­ся, удив­лен­но смот­рит на бо­чо­нок и от­ки­ну­той на­зад ру­кой слов­но хо­чет ос­та­но­вить раз­бег бра­та, уже мелькнув­ше­го в пред­шест­ву­ющей взле­ту по­зе - с под­ня­ты­ми ру­ка­ми, со спа­да­ющи­ми вниз кис­тя­ми, на­по­ми­на­ющи­ми би­ение крыльев. Но уже му­зы­ка опять рез­ко обор­ва­лась, выз­вав этой вне­зап­ностью стес­не­ние в серд­цах, а Нел­ло уже дал бра­ту пос­лед­ний сиг­нал с трамп­ли­на, и Джан­ни, вып­ря­мив­шись, че­рез пле­чо бро­сил бра­ту не­ре­ши­тельное, тре­вож­ное, от­ча­ян­ное гоп, ко­то­рое проз­ву­ча­ло как бог ми­лос­тив!, вос­к­ли­ца­емое в те край­ние ми­ну­ты, ког­да нуж­но не­мед­лен­но при­нять ка­кое-ли­бо ре­ше­ние и уже нет вре­ме­ни рас­смот­реть, из­ме­рить гро­зя­щую опас­ность.

    Нелло, как мол­ния, про­нес­ся по трамп­ли­ну, бес­шум­но ка­са­ясь гул­ко­го нас­ти­ла, а на гру­ди у не­го мелька­ло что-то блес­тя­щее, по­хо­жее на аму­лет и, по-ви­ди­мо­му, вы­бив­ше­еся из-под три­ко. Он су­хо уда­рил обе­ими но­га­ми о край уп­ру­гих до­сок и взвился, - мож­но ска­зать, подб­ро­шен­ный и под­дер­жи­ва­емый в воз­ду­хе нап­ря­жен­ностью всех лиц, об­ра­щен­ных на­верх, к бо­чон­ку.

    Но что слу­чи­лось в это жгу­чее мгно­венье, ког­да тол­па ис­ка­ла гла­за­ми, уже поч­ти ви­де­ла юно­го гим­нас­та на пле­чах брата? - Джан­ни, по­те­ряв рав­но­ве­сие, ле­тел вниз, в то вре­мя как Нел­ло, упав с боч­ки и сильно уда­рив­шись о края тра­пе­ции, по­ка­тил­ся на пол, привс­тал - и сно­ва упал.

    Подавленный вопль про­нес­ся по за­лу, в то вре­мя как Джан­ни, по-оте­чес­ки взяв бра­та на ру­ки, уно­сил его с аре­ны. А гла­за Нел­ло вы­ра­жа­ли ту страш­ную тре­во­гу, что бы­ва­ет у только что вы­не­сен­ных из боя ра­не­ных, ког­да они взгля­дом воп­ро­ша­ют все окружающее, - ка­ко­во их ра­не­ние, во что оно выльется?

    

    

    За гром­ким по­дав­лен­ным кри­ком, за тре­пет­ным смя­те­ни­ем сер­дец, выз­ван­ным па­де­ни­ем мо­ло­до­го гим­нас­та, пос­ле­до­ва­ло зло­ве­щее оце­пе­не­ние, а вмес­те с оце­пе­не­ни­ем в пе­ре­пол­нен­ном зри­тельном за­ле нас­ту­пи­ла ти­ши­на, та, по вы­ра­же­нию од­но­го прос­то­лю­ди­на, жут­кая ти­ши­на, что сле­ду­ет в больших скоп­ле­ни­ях на­ро­да за неп­ред­ви­ден­ной ка­таст­ро­фой; и сквозь эту ти­ши­ну то там, то сям из­да­ле­ка раз­да­вал­ся плач де­во­чек, ко­то­рых ма­те­ри, по-ви­ди­мо­му, при­жи­ма­ли к се­бе, ду­ши­ли в сво­их объяти­ях.

    Все - и муж­чи­ны, и жен­щи­ны - не­под­виж­но си­де­ли по мес­там, слов­но ро­ко­вой слу­чай не по­ло­жил кон­ца предс­тав­ле­нию; все ощу­ща­ли жгу­чую пот­реб­ность еще раз уви­деть упав­ше­го гим­нас­та, уви­деть хо­тя бы на ми­ну­ту, что он сто­ит, под­дер­жи­ва­емый под ру­ки, на собст­вен­ных но­гах и сво­им при­сутст­ви­ем сви­де­тельству­ет, что раз­бил­ся не нас­мерть.

    Униформисты сто­яли у вхо­да, об­ло­ко­тясь ру­ка­ми на барьер и опус­тив го­ло­вы, так что на ли­цах их ни­че­го нельзя бы­ло про­честь. Они сто­яли сплош­ной тол­пой, не­под­виж­но, как сол­да­ты, ко­то­рым при­ка­за­но не схо­дить с мес­та, и прег­раж­да­ли про­ход на аре­ну, где воз­вы­ша­лись по­ки­ну­тые и не­уб­ран­ные конст­рук­ция и ак­сес­су­ары пос­лед­не­го но­ме­ра. Му­зы­кан­ты, за­та­ив ды­ха­ние, еще дер­жа­ли в ру­ках инст­ру­мен­ты; и вне­зап­ное прек­ра­ще­ние ожив­лен­ной и шум­ной жиз­ни спек­так­ля, зре­ли­ща сме­лой иг­ры Си­лы, при­да­ва­ло всем этим зас­тыв­шим лю­дям неч­то тра­ги­чес­ки стран­ное.

    Время шло, а об юно­ше все не бы­ло ни­ка­ких вес­тей.

    Наконец, из груп­пы вы­де­лил­ся один уни­фор­мист, и у всех выр­вал­ся ма­ленький вздох об­лег­че­ния. Он выс­ту­пил на аре­ну ша­гов на де­сять и, триж­ды пок­ло­нив­шись с серьезным ви­дом, про­го­во­рил:

    - Дирекция спрашивает, - нет ли сре­ди пуб­ли­ки вра­ча?

    Соседи об­ме­ни­ва­лись воп­ро­ша­ющи­ми взгля­да­ми, под­жи­ма­ли гу­бы и без­на­деж­но ка­ча­ли го­ло­вой, а тем вре­ме­нем сквозь пуб­ли­ку, меж­ду ска­мей­ка­ми, про­би­вал се­бе до­ро­гу на аре­ну мо­ло­дой еще человек, - чер­но­во­ло­сый, с за­дум­чи­вы­ми чер­ны­ми гла­за­ми, и взо­ры всех про­во­жа­ли его с жес­то­ким лю­бо­пытст­вом.

    Публика про­дол­жа­ла си­деть на мес­тах, не ре­ша­ясь уй­ти, жда­ла и как буд­то со­би­ра­лась ждать еще не­оп­ре­де­лен­но дол­гое вре­мя.

    Служащие на­ча­ли раз­би­рать трамп­лин, взвол­но­ван­но жес­ти­ку­ли­руя и пе­ре­шеп­ты­ва­ясь; дру­гие ста­ли га­сить газ, а так как мрак, спус­кав­ший­ся в по­лу­тем­ный зал, не раз­го­нял публику, - би­ле­тер­ши при­ня­лись вы­тас­ки­вать из-под ног зри­тельниц ска­ме­еч­ки, ста­ли слег­ка под­тал­ки­вать тол­пу к две­рям, а тол­па мед­ли­ла и го­ло­вы обо­ра­чи­ва­лись на­зад, к то­му мес­ту, от­ку­да унес­ли Нел­ло. И над вы­хо­дя­щей без­молв­ной тол­пой под­ни­мал­ся не­яс­ный ше­пот, расп­лыв­ча­тый гул, смут­ный ро­кот, ко­то­рый в тес­ных мес­тах, в уз­ких ко­ри­до­рах вы­ли­вал­ся в сло­ва:

    - У млад­ше­го сло­ма­ны обе но­ги.

    

    

    Доктор, стоя на ко­ле­не, скло­нил­ся над Нел­ло, ле­жав­шим на пре­дох­ра­ни­тельном мат­ра­це, на ко­то­рый пры­га­ет вся труп­па во вре­мя вольти­жа, обыч­но за­вер­ша­юще­го предс­тав­ле­ния.

    Вокруг раз­бив­ше­го­ся тол­пи­лись ар­тис­ты и слу­жа­щие цир­ка; взгля­нув на его блед­ное ли­цо, они ис­че­за­ли и за­го­ва­ри­ва­ли меж­ду со­бою ше­по­том по уг­лам о не же­ла­ющей рас­хо­диться пуб­ли­ке, о за­бо­лев­шем некс­та­ти цир­ко­вом вра­че, а так­же о за­ме­не хол­що­во­го бо­чон­ка, пред­наз­на­чав­ше­го­ся для трю­ка братьев, - де­ре­вян­ным, ко­то­рый взял­ся не­из­вест­но от­ку­да; и все это пре­ры­ва­лось воск­ли­ца­ни­ями:

    - Странно! Не­по­нят­но! Не­пос­ти­жи­мо!

    По про­шест­вии до­вольно дол­го­го вре­ме­ни док­тор, про­щу­пав пов­реж­де­ния, вы­пус­тил из рук од­ну из ног Нел­ло, ко­неч­ность ко­то­рой, в ра­зор­ван­ном три­ко, бы­ла пе­ре­ко­ше­на и без­жиз­нен­но бол­та­лась, и под­няв го­ло­ву, об­ра­ща­ясь к сто­яв­ше­му тут же ди­рек­то­ру:

    - Да, сло­ма­ны обе но­ги… И в пра­вой но­ге, кро­ме пе­ре­ло­ма ма­лой бер­цо­вой кос­ти, име­ет­ся еще и пе­ре­лом у ступ­ни. Я сей­час дам за­пис­ку в ле­чеб­ни­цу. Я сам вправ­лю кос­ти… ведь но­ги это­го юно­ши - это его хлеб.

    - Сударь, - ска­зал Джан­ни, сто­яв­ший на ко­ле­нях по дру­гую сто­ро­ну матраца, - это мой… нас­то­ящий брат, и я так люб­лю его, что зап­ла­чу вам… как бо­гач… со вре­ме­нем.

    Доктор пог­ля­дел на Джан­ни больши­ми лас­ко­вы­ми и груст­ны­ми гла­за­ми, как бы мед­лен­но про­ни­ка­ющи­ми в глубь ве­щей и жи­вых су­ществ; и пе­ред ли­цом сдер­жан­ной му­ки и глу­бо­ко­го от­ча­яния оде­то­го в блест­ки и ми­шу­ру че­ло­ве­ка, на ко­то­ро­го тя­же­ло бы­ло смот­реть, он про­го­во­рил:

    - Где вы жи­ве­те?

    - О, очень да­ле­ко, мсьё!

    - Но где, я вас спрашиваю? - поч­ти гру­бо пов­то­рил доктор. - Хорошо, - про­дол­жал он, ког­да Джан­ни дал ему адрес, - се­год­ня ве­че­ром я еще дол­жен на­вес­тить больно­го в кон­це пред­местья Сент-Оно­ре. Я бу­ду у вас око­ло по­лу­но­чи. За­па­си­тесь луб­ка­ми, гип­сом, бин­та­ми. Лю­бой ап­те­карь ска­жет вам, что имен­но тре­бу­ет­ся… Тут где-ни­будь долж­ны быть но­сил­ки… это ведь вхо­дит в чис­ло здеш­них аксессуаров, - тог­да больной бу­дет меньше стра­дать при пе­ре­нос­ке.

    Доктор по­мог вод­ру­зить мо­ло­до­го кло­уна на но­сил­ки, под­дер­жи­вал со все­воз­мож­ны­ми пре­дос­то­рож­нос­тя­ми, по­ка его под­ни­ма­ли, пе­ре­ло­ман­ную в двух мес­тах но­гу и сам уло­жил ее по­удоб­нее, ска­зав Нел­ло:

    - Дитя, по­тер­пи­те еще ча­са два, и я к ва­шим ус­лу­гам.

    Обрадованный Джан­ни в по­ры­ве приз­на­тельнос­ти нак­ло­нил­ся к ру­ке док­то­ра, что­бы по­це­ло­вать ее.

    

    

    Ночью во вре­мя дол­го­го пу­ти от цир­ка в Тер­ны, сре­ди про­хо­жих, про­во­жав­ших их взгля­да­ми, Джан­ни шел око­ло бра­та с тем без­жиз­нен­ным, ока­ме­не­лым ви­дом, ка­кой мож­но наб­лю­дать на ули­цах Па­ри­жа у тех, кто соп­ро­вож­да­ет в больни­цу но­сил­ки с больным.

    Нелло внес­ли в его ком­нат­ку, и док­тор при­шел как раз в то вре­мя, ког­да Джан­ни с по­мощью двух цир­ко­вых слу­жи­те­лей только что уло­жил бра­та в пос­тель.

    Вправка бы­ла страш­но му­чи­тельной. Приш­лось вы­тя­ги­вать но­гу, так как в мес­те пе­ре­ло­ма кос­ти слег­ка заш­ли од­на за дру­гую. Джан­ни приш­лось раз­бу­дить со­се­да, и они при­ня­лись тя­нуть но­гу вдво­ем.

    Нелло вы­ра­жал свои стра­да­ния только су­до­рож­ным по­дер­ги­ва­ни­ем ли­ца, и во вре­мя са­мых не­имо­вер­ных му­че­ний его лас­ко­во под­бад­ри­ва­ющий взгляд как бы го­во­рил бра­ту - очень бледному, - что­бы тот не бо­ял­ся при­чи­нить ему боль.

    Когда, на­ко­нец, об­лом­ки бер­цо­вой кос­ти бы­ли вправ­ле­ны, луб­ки на­ло­же­ны и на­ча­лось бин­то­ва­ние, су­ро­вый и ма­ло чувст­ви­тельный Джан­ни, дер­жав­ший се­бя до то­го вре­ме­ни в ру­ках, вдруг упал без чувств, по­доб­но во­ен­ным, ви­дев­шим не од­но по­ле сра­же­ния и все же па­да­ющим в об­мо­рок при ви­де кро­ви, по­те­рян­ной же­ною во вре­мя ро­дов.

    

    

    Когда пе­ре­вяз­ка бы­ла окон­че­на и док­тор ушел, ког­да над кро­ватью бы­ло под­ве­ше­но вед­ро, из ко­то­ро­го по кап­лям спа­да­ла на но­ги Нел­ло хо­лод­ная во­да, ког­да его стра­да­ния нем­но­го улеглись, - пер­вым его сло­вом бы­ло:

    - Скажи, Джан­ни, сколько вре­ме­ни это прод­лит­ся?

    - Да он не ска­зал… не знаю… Пос­той… мне ка­жет­ся, что ког­да в Мильдсбо­ро - помнишь? - большой Ада­ме сло­мал се­бе но­гу… он про­во­зил­ся с нею ме­ся­ца пол­то­ра…

    - Целых пол­то­ра ме­ся­ца!

    - Но ведь не со­би­ра­ешься же ты тот­час же…

    - Пить хо­чет­ся… дай мне по­пить…

    У Нел­ло под­нял­ся жар, об­жи­гав­ший все те­ло, и за ост­рой болью от пе­ре­ло­мов пос­ле­до­ва­ли дру­гие бо­ли, под­час столь же не­вы­но­си­мые: су­до­ро­ги, вздра­ги­ва­ния, про­из­во­див­шие впе­чат­ле­ние пов­тор­ных пе­ре­ло­мов сло­ман­ных ног; не­под­виж­ное по­ло­же­ние ступ­ни, ле­жав­шей на по­душ­ке, вы­зы­ва­ло, в кон­це кон­цов, впе­чат­ле­ние свер­ля­ще­го жес­то­ко­го те­ла, вон­за­юще­го­ся в нер­вы; му­чи­те­лен был да­же хо­лод в но­гах, не­вы­но­си­мый хо­лод от бесп­ре­рыв­но ка­па­ющей во­ды. И жар этот, и эти стра­да­ния, осо­бен­но уси­ли­вав­ши­еся по ве­че­рам, в те­че­ние це­лой не­де­ли ли­ша­ли Нел­ло сна.

    

    

    Эти бес­по­кой­ные но­чи сме­ня­лись та­кой ус­та­лостью, что Нел­ло иног­да за­сы­пал на нес­колько ча­сов днем.

    Джанни ох­ра­нял сон бра­та, но вско­ре от груст­ной не­под­виж­нос­ти ног, не участ­ву­ющих в бес­по­кой­ных дви­же­ни­ях все­го те­ла, у спя­ще­го Нел­ло вы­ры­ва­лись не­вольные жа­ло­бы, ко­то­рых не слыш­но бы­ло, по­ка он не спал; ли­цо его на­чи­на­ло по­дер­ги­ваться, и Джан­ни ка­за­лось, что с кро­ва­ти, от это­го скорб­но­го по­коя под­ни­ма­ют­ся не­мые уп­ре­ки, и вско­ре он вста­вал со сту­ла, ти­хонько брал шля­пу и вы­хо­дил на цы­поч­ках, поп­ро­сив скот­ни­цу из со­сед­не­го ко­ров­ни­ка по­си­деть с бра­том в его от­сутст­вие. Джан­ни шел ку­да гла­за гля­дят и в кон­це кон­цов не­из­мен­но ока­зы­вал­ся в Бу­лонс­ком ле­су, рас­по­ло­жен­ном вбли­зи их дома, - в ле­су, с глав­ных ал­лей ко­то­ро­го его гна­ло ве­се­лое гу­лянье се­год­няш­них счастливцев, - и уг­луб­лял­ся в од­ну из уеди­нен­ных ал­ле­ек.

    Здесь, воз­буж­ден­ный ходьбою, он вслух выс­ка­зы­вал свои скорб­ные мыс­ли; они вы­ли­ва­лись в сво­его ро­да пре­ры­вис­тые воск­ли­ца­ния, в ко­то­рых стре­мит­ся из­литься из серд­ца ве­ли­кая и глу­бо­кая скорбь оди­но­ких.

    - Не глу­по ли это! Пло­хо ли нам жи­лось до то­го… за­чем бы­ло же­лать ино­го?… Ка­кая на­доб­ность, ска­жи­те на ми­лость, бы­ла в том, что­бы го­во­ри­ли, что мы со­вер­ши­ли пры­жок, ко­то­рый не мог­ли со­вер­шить дру­гие? О, го­ре!… И что это ему при­нес­ло? Все я… ведь у не­го не бы­ло прок­ля­то­го тщес­ла­вия - нет, нет! И ког­да мальчу­ган упи­рал­ся - имен­но я го­во­рил ему: пры­гай! И он пры­гал, нев­зи­рая ни на что… он пры­гал по­то­му, что бро­сил­ся бы и в ре­ку, ес­ли бы я ве­лел ему… Ах, ес­ли бы мож­но бы­ло вер­нуться к вре­ме­нам Ма­рен­гот­ты… о, как бы я ска­зал ему: да­вай про­жи­вем всю на­шу со­бачью жизнь ба­ла­ган­ны­ми ко­ме­ди­ан­та­ми, так и про­тя­нем до кон­ца… Это я… да, один я… ви­ною нес­частью.

    И, дол­го ду­мая о цве­ту­щей юнос­ти бра­та, о его бес­печ­нос­ти и ле­ни, о склон­нос­ти к без­мя­теж­ной жиз­ни - лег­кой и не сму­ща­емой тщеславием, - он при­по­ми­нал, нас­колько его собст­вен­ный при­мер, его жаж­да из­вест­нос­ти, его уп­ря­мое не­же­ла­ние же­ниться про­ти­во­ре­чи­ли, стес­ня­ли, про­ти­во­дей­ст­во­ва­ли жиз­ни бра­та, все­це­ло при­не­сен­ной в жерт­ву его жизни, - и его мыс­ли, на­ко­нец, пре­ры­ва­лись сры­вав­ши­ми­ся горьки­ми, пол­ны­ми рас­ка­яния, сло­ва­ми:

    - Вдобавок, не яс­но ли как день… вся тя­жесть трю­ка ло­жи­лась на не­го… Чем я-то рис­ко­вал? А он?… на пять фу­тов вы­ше… пять фу­тов в вы­со­ту… и как не приш­ло в эту нес­част­ную го­ло­ву мыс­ли, что он мо­жет раз­биться нас­мерть… Да, хо­ро­шо, не­че­го ска­зать… Я яв­лял­ся в этом де­ле ба­ри­ном, за­ло­жив­шим руч­ки в кар­ма­ны. Ка­кое прес­туп­ле­ние!… Все­му ви­ною я!

    И, рас­ха­жи­вая быст­ры­ми ша­га­ми, он в не­мой зло­бе сте­гал тростью вы­со­кую тра­ву, рас­ту­щую по кра­ям ал­леи, и вид скло­няв­ших­ся сло­ман­ных стеб­лей бед­ных рас­те­ний при­но­сил не­ко­то­рое об­лег­че­ние его стра­да­ни­ям.

    

    

    Доктор, по­чувст­во­вав­ший к братьям сим­па­тию и тро­ну­тый их братс­ки­ми от­но­ше­ни­ями, в те­че­ние пер­вой не­де­ли яв­лял­ся ежед­нев­но, что­бы сде­лать пе­ре­вяз­ку, тут от­пус­тить бин­ты, там - под­тя­нуть их. В пос­лед­ний свой ви­зит он ска­зал Джан­ни:

    - В по­ло­же­нии кос­тей нет ни­ка­ких не­нор­мальнос­тей… опу­холь прош­ла… срас­та­ние идет сво­им по­ряд­ком. А но­чи, вы го­во­ри­те, он про­во­дит по-преж­не­му бес­по­кой­но? Меж­ду тем жа­ру нет… ну, раз вы же­ла­ете, я все же про­пи­шу ему ус­по­ко­ительное - для сна.

    И он на­пи­сал ре­цепт.

    - Ваш брат, ви­ди­мо, тя­го­тит­ся не­под­виж­ностью, пе­ре­ры­вом в обыч­ных за­ня­ти­ях… это гры­зет бед­ня­гу. Но об­щее состояние, - будьте в том уверены, - не вы­зы­ва­ет ни­ка­ких опа­се­ний, и че­рез нес­колько дней нерв­ное сос­то­яние, воз­буж­де­ние и бес­сон­ни­ца прой­дут, а вот что ка­са­ет­ся ног - де­ло бу­дет за­тяж­ное!

    - Сколько же, по ва­ше­му мне­нию, ему при­дет­ся про­ле­жать в та­ком по­ло­же­нии?

    - Мне ду­ма­ет­ся, что он смо­жет встать на кос­ты­ли не ра­нее двух месяцев, - ну - се­ми не­дель. Впро­чем, за­ка­жи­те кос­ты­ли те­перь же, - ког­да он их уви­дит, это даст ему на­деж­ду, что он ско­ро смо­жет хо­дить.

    - А ког­да, док­тор…

    - A! Вы, ко­неч­но, хо­ти­те спро­сить ме­ня, мой бед­ный друг, ког­да он смо­жет взяться за ра­бо­ту?… Ес­ли бы де­ло ог­ра­ни­чи­ва­лось од­ним пе­ре­ло­мом ле­вой но­ги, а ведь у не­го еще два пе­ре­ло­ма в пра­вой - и пе­ре­ло­мы серьезные, зат­ра­ги­ва­ющие сус­та­вы. Впро­чем, конечно, - до­ба­вил он, ви­дя, как опе­ча­ли­лось ли­цо Джанни, - он смо­жет хо­дить без кос­ты­лей, но что ка­са­ет­ся… В кон­це кон­цов, при­ро­да иног­да тво­рит чу­де­са! Ну-с, хо­ти­те еще что-ни­будь спро­сить?

    - Нет, - про­мол­вил Джан­ни.

    

    

    Опиум, со­дер­жав­ший­ся в ус­по­ко­ительной микс­ту­ре, ко­то­рую да­ва­ли Нел­ло на ночь, на­пол­нял его ли­хо­ра­доч­ный и тре­вож­ный сон смут­ны­ми ви­де­ни­ями.

    Ему сни­лось од­наж­ды, что он на­хо­дит­ся в цир­ке. Это был цирк, и это не был цирк, как слу­ча­ет­ся во сне, где - стран­ная вещь - мы уз­на­ем се­бя в мес­тах, не сох­ра­нив­ших ни­че­го сво­его, из­ме­нив­ших­ся до ос­но­ва­ния. Сло­вом, на этот раз цирк раз­рос­ся до ог­ром­ных раз­ме­ров, и зри­те­ли, си­дев­шие по ту сто­ро­ну аре­ны, предс­тав­ля­лись Нел­ло расп­лыв­ча­ты­ми и без­ли­ки­ми, слов­но си­де­ли за чет­верть ми­ли от не­го. А люст­ры, ка­за­лось, разм­но­жа­лись еже­се­кунд­но и не под­да­ва­лись сче­ту, а свет их был стра­нен и по­хо­дил слег­ка на от­ра­же­ние пла­ме­ни све­чей в зер­ка­лах… Ор­кестр был большой, как в те­ат­ре. Му­зы­кан­ты лез­ли из ко­жи вон, но не изв­ле­ка­ли ни еди­но­го зву­ка из не­мых скри­пок и без­звуч­ной ме­ди ду­хо­вых. А в бес­ко­неч­ном прост­ранст­ве вид­нел­ся лишь вихрь ма­леньких детс­ких тел, вер­тя­щих­ся над но­га­ми не­ви­ди­мых муж­чин, лишь стре­ми­тельный бег ло­ша­дей со всад­ни­ка­ми, си­дя­щи­ми на раз­ве­ва­ющих­ся хвос­тах, лишь па­ра­бо­лы тел ак­ро­ба­тов, не па­да­ющих и ре­ющих по­доб­но не­ве­со­мым те­лам. А вдаль ухо­ди­ли це­лые ан­фи­ла­ды тра­пе­ций, на ко­то­рых раз­вер­ты­ва­лось бес­ко­неч­ное сальто-мор­та­ле; отк­ры­ва­лись ал­леи нес­чет­ных бу­маж­ных об­ру­чей, сквозь ко­то­рые бесп­ре­рыв­но шли жен­щи­ны в га­зо­вых платьицах, в то вре­мя как с вы­сот, рав­ных баш­ням со­бо­ра Па­рижс­кой Бо­го­ма­те­ри, спус­ка­лись, подп­ры­ги­вая, бес­страст­ные ка­нат­ные пля­суньи.

    Все это сме­ши­ва­лось, сти­ра­лось в туск­нев­шем све­те га­за, а тем вре­ме­нем в цирк вры­ва­лась ты­ся­ча кло­унов в об­ле­га­ющих чер­ных платьях с вы­ши­ты­ми бе­лым шел­ком ске­ле­та­ми; во рту у них ле­жа­ли клоч­ки чер­ной бу­ма­ги, бла­го­да­ря ко­то­рым рты ка­за­лись без­зу­бы­ми чер­ны­ми впа­ди­на­ми. Все они, уце­пив­шись друг за друж­ку, шли вок­руг аре­ны, рас­ка­чи­ва­ясь еди­ным рав­но­мер­ным дви­же­ни­ем и из­ви­ва­ясь, как длин­ная змея. Ма­ленькие стол­би­ки ты­ся­ча­ми вы­рас­та­ли из зем­ли, и на каж­дом из них не­ожи­дан­но по­яв­ля­лось по кло­уну; кло­уны си­де­ли торч­ком на вер­ши­не, но­ги их бы­ли под­ня­ты к го­ло­ве и обх­ва­че­ны ру­ка­ми, а меж­ду ног вы­со­вы­ва­лись го­ло­вы, смот­рев­шие на пуб­ли­ку с не­под­виж­ностью на­бе­лен­ных сфинк­сов.

    Снова воз­го­рал­ся газ, и вмес­те со све­том на ли­ца зри­те­лей, только что ка­зав­ши­еся приз­ра­ка­ми, вновь возв­ра­ща­лась че­ло­вечья жизнь, а чер­ные кло­уны ис­че­за­ли.

    Тогда на­чи­на­лись прыж­ки, вольти­жи­ров­ка, скач­ки усы­пан­ных блест­ка­ми тел, бо­роз­див­ших не­бо, как проб­лес­ки па­да­ющих звезд, и все при­хо­ди­ло в дви­же­ние; те­ла ка­за­лись бес­кост­ны­ми, не­ви­дан­ны­ми до­то­ле; из ре­зи­но­вых рук и ног, слов­но из лент, спле­та­лись ро­зет­ки; ве­ли­кан­ши ук­ла­ды­ва­лись в кро­шеч­ные ящич­ки; ра­зыг­ры­вал­ся кош­мар; сос­тав­лен­ный из все­го не­воз­мож­но­го, не­вы­пол­ни­мо­го, что со­вер­ша­ет че­ло­ве­чес­кое те­ло. И в не­ле­пос­тях сно­ви­де­ний сме­ши­ва­лись, сли­ва­лись во­еди­но и то, что Нел­ло как буд­то ви­дел где-то, и то, о чем чи­тал ему брат. Он ви­дел ин­дий­ско­го жонг­ле­ра, дер­жа­ще­го­ся в не­объясни­мом рав­но­ве­сии в од­ной из двух ча­ше­чек ги­гантс­ко­го лег­ко­го кан­де­ляб­ра; сов­ре­мен­ный Гер­ку­лес под­ни­мал, взяв­шись зу­ба­ми за под­нож­ку, пол­ный пас­са­жи­ра­ми ом­ни­бус; ан­тич­ный ак­ро­бат, ко­вы­ляя, пры­гал на взду­тый и про­са­лен­ный бур­дюк; тан­цу­ющий слон вы­де­лы­вал воз­душ­ные пи­ру­эты на про­тя­ну­той про­во­ло­ке.

    Опять туск­нел свет га­за, и чер­ные кло­уны на мгно­венье вновь по­яв­ля­лись на стол­би­ках.

    И предс­тав­ле­ние на­чи­на­лось сна­ча­ла. Те­перь уже при ос­ве­ще­нии, ли­ша­ющем пред­ме­ты кра­сок и пол­ном крис­тал­ли­чес­ких льдис­тых блес­ток, что свер­ка­ют в ве­не­ци­анс­ких зер­ка­лах от вы­ре­зан­ных на них фи­гур и узоров, - яв­ля­лось как бы ис­кус­ствен­ное бе­лое солн­це, об­ра­зо­вав­ше­еся из женс­ких ног, из мужс­ких рук, из детс­ких тел, из ло­ша­ди­ных кру­пов и сло­но­вых хоботов. - кру­го­во­рот че­ло­ве­чес­ких и зве­ри­ных об­руб­ков, мус­ку­лов, жил, и быст­ро­та это­го дви­же­ния, пос­те­пен­но все воз­рас­тая, раз­ли­ва­ла по те­лу спя­щую ус­та­лость и боль.

    

    

    - Болит? Те­бе опять бы­ло пло­хо ночью? - спро­сил Джан­ни, вхо­дя к бра­ту.

    - Нет, - мол­вил, про­сы­па­ясь, Нелло, - нет… но у ме­ня был, ка­жет­ся, чер­товс­кий жар… и глу­пей­шие сны сни­лись.

    И Нел­ло рас­ска­зал только что ви­ден­ный сон.

    - Да, - про­дол­жал он, - предс­тавь се­бе… я ви­дел се­бя как раз на том мес­те, где си­дел, пом­нишь, в ве­чер на­ше­го при­ез­да в Париж, - вни­зу, сле­ва, у са­мо­го вхо­да… стран­но, не прав­да ли? Но са­мое лю­бо­пыт­ное не это, а то, что, ког­да на­род стал вхо­дить в цирк, все эти расп­лыв­ча­тые ли­ца смот­ре­ли на ме­ня с тем серьезным вы­ра­же­ни­ем, с ка­ким, зна­ешь, снят­ся лю­ди, же­ла­ющие при­чи­нить те­бе во сне зло… по­го­ди… и все эти чуд­ные че­ло­веч­ки, рав­ня­ясь со мной, ис­под­тиш­ка по­ка­зы­ва­ли мне - на ка­кую-ни­будь се­кун­ду - осо­бую вы­ве­соч­ку; я нак­ло­нял­ся, что­бы уви­деть, что там на­пи­са­но, и с тру­дом раз­ли­чал (а те­перь ви­жу впол­не от­чет­ли­во) - до­щеч­ку, где был изоб­ра­жен я сам в кло­унс­ком кос­тю­ме и… на кос­ты­лях, ко­то­рые ты мне вче­ра за­ка­зал!

    И Нел­ло кру­то обор­вал рас­сказ, а брат его дол­го сто­ял опе­ча­лен­ный, не на­хо­дя слов для от­ве­та.

    

    

    - Но ска­жи­те: пы­та­лись ли вы объяснить се­бе за­ме­ну хол­що­во­го бо­чон­ка - де­ре­вян­ным, ко­то­ро­го во­об­ще не име­лось в цир­ке и ко­то­рый очу­тил­ся здесь ка­ким-то чу­дом?

    Так го­во­рил ди­рек­тор цир­ка, при­шед­ший на­вес­тить Нел­ло и бе­се­до­вав­ший с Джан­ни на по­ро­ге их до­ма.

    - Ах, да, - де­ре­вян­ный бочонок, - мол­вил Джан­ни, как бы ро­ясь в воспоминаниях, - прав­да! А ведь этот нес­част­ный бо­чо­нок сов­сем вы­ле­тел у ме­ня из го­ло­вы, с тех пор как я… очень нес­час­тен, мсьё. Но по­дож­ди­те… по­че­му, в са­мом де­ле, она, ни­ког­да не при­сутст­во­вав­шая на предс­тав­ле­ни­ях, ес­ли са­ма не выступала, - в этот день бы­ла в цир­ке и сто­яла на ла­воч­ке в про­хо­де? Я как сей­час ви­жу ее в тот мо­мент, ког­да вы­но­сил бра­та… она слов­но жда­ла… И при­том этот не­из­вест­ный, ко­то­рый в пос­лед­нюю ми­ну­ту хо­тел пе­ре­дать мне письмо и ко­то­ро­го я не мог ниг­де най­ти.

    - Вы то­же по­доз­ре­ва­ете Томп­кинс, как Тиф­фа­ни, как все, как я сам? А что ду­ма­ет ваш брат?

    - Ох, мой брат! Все это слу­чи­лось так быст­ро, что он пом­нит только свое па­де­ние на аре­ну… Он не знает, - уда­рил­ся ли о де­ре­вян­ный бо­чо­нок или обо что дру­гое. Мальчу­ган ду­ма­ет, что у не­го прос­то не удал­ся трюк, как это случается, - вот и все… и вы по­ни­ма­ете, что не мне…

    - Да, это очень возможно, - про­дол­жал ди­рек­тор, раз­ви­вая свою мысль и не слу­шая Джанни, - очень воз­мож­но… Тем бо­лее, что не­го­дяя, ко­то­рый ус­та­нав­ли­вал бо­чо­нок и о ко­то­ром нельзя с уве­рен­ностью ска­зать, был ли он дей­ст­ви­тельно пьяни­цей или только при­ки­ды­вал­ся им, - при­ня­ли на ко­нюш­ни по ре­ко­мен­да­ции Томп­кинс. Я хо­тел раз­вя­зать ему язык, - не бы­ло ни­ка­кой воз­мож­нос­ти. Он не воз­ра­зил ни сло­ва, ког­да его рас­счи­та­ли, но его скотс­кая мор­да вы­ра­жа­ла столько под­лос­ти. Ах, аме­ри­кан­ка спо­соб­на от­пус­тить круп­ную сум­му для по­доб­ной мерз­кой вы­ход­ки… Сло­вом, до­ро­гой мой, я сде­лал все, что мог… я за­те­ял следст­вие… Зна­ете ли вы, что она на дру­гой день уеха­ла из Па­ри­жа?

    - Оставьте эту злоб­ную га­ди­ну! Ес­ли нес­частье и слу­чи­лось из-за нее… все, что бы вы ни предп­ри­ня­ли, не вер­нет ног брату, - ска­зал Джан­ни, мах­нув ру­кой с от­ча­яни­ем, без­на­деж­ность ко­то­ро­го уже не ос­тав­ля­ла мес­та для зло­бы.

    

    

    Острая боль в сло­ман­ных но­гах Нел­ло ста­ла пе­ре­хо­дить в смут­ное не­до­мо­га­ние, в ко­то­ром как бы чувст­во­ва­лась разд­ра­жа­ющая, ще­ко­чу­щая ра­бо­та окон­ча­тельной спай­ки кос­тей. У млад­ше­го бра­та сно­ва по­явил­ся ап­пе­тит, он стал дол­го спать по но­чам, и вмес­те со здо­ровьем в его те­ло возв­ра­ща­лась ве­се­лость, ве­се­лость сос­ре­до­то­чен­ная и вся про­ник­ну­тая ра­достью выз­до­ров­ле­ния. Док­тор снял луб­ки, на­ло­жил на пра­вую но­гу крах­мальную по­вяз­ку и наз­на­чил день, ког­да больной смо­жет встать и поп­ро­бо­вать хо­дить на кос­ты­лях по ком­на­те.

    

    

    Настал дол­гож­дан­ный день, ког­да Нел­ло дол­жен был, на­ко­нец, вый­ти из не­под­виж­но­го, ле­жа­че­го по­ло­же­ния, в ко­то­ром на­хо­дил­ся поч­ти два ме­ся­ца. Джан­ни за­ме­тил, что ком­нат­ка их очень уж ма­ла, а на дво­ре си­я­ет солн­це, и пред­ло­жил бра­ту сде­лать пер­вую про­бу в ходьбе - в му­зы­кальном па­вильоне. Джан­ни сам вы­мел его, очис­тил от тра­вы, кам­ней, гра­вия, на ко­то­рых мог бы пос­кользнуться брат. Только пос­ле это­го пе­ре­нес он Нел­ло в па­вильон, где они прош­лым ле­том да­ва­ли друг дру­гу та­кие пре­лест­ные кон­цер­ты. И млад­ший брат на­чал хо­дить, а стар­ший шел око­ло не­го, сле­дуя за ним шаг за ша­гом, го­то­вясь подх­ва­тить его на ру­ки, как только но­ги Нел­ло ста­нут сла­беть или под­ка­ши­ваться.

    - Вот странно, - воск­ли­цал Нел­ло, дер­жась на костылях, - мне ка­жет­ся, что я сов­сем ма­ленький… что я только что на­чи­наю хо­дить, в са­мый пер­вый раз… Но, пра­во, очень труд­но хо­дить, Джан­ни. Как глупо, - ведь это ка­жет­ся та­ким ес­тест­вен­ным, по­ка не сло­ма­ешь ног! Ты, мо­жет быть, ду­ма­ешь, что очень удоб­но ору­до­вать эти­ми штуками, - да нет, это не так-то прос­то! Ког­да я впер­вые, не умея, стал на хо­ду­ли, де­ло шло ку­да лег­че. Вот бы я стес­нял­ся, ес­ли бы кто-ни­будь смот­рел на ме­ня со сто­ро­ны! У ме­ня вид, долж­но быть, очень… то­го… Ой, ой! Черт возьми, зем­ля слов­но неп­роч­но сто­ит; по­го­ди, сей­час опять на­ла­дит­ся, это ни­че­го. Мои бед­ные но­ги - как тряп­ки!

    И дей­ст­ви­тельно, тя­же­ло бы­ло ви­деть, с ка­ким тру­дом и уси­ли­ем это юное те­ло ста­ра­ет­ся удер­жаться на не­ук­лю­жих но­гах, ка­кая зас­тен­чи­вость, ро­бость и страх ох­ва­ты­ва­ют его во вре­мя тя­же­лой ра­бо­ты по пе­рес­та­нов­ке шат­ких ног, как он ста­ра­ет­ся сде­лать шаг, как всег­да выд­ви­га­ет пер­вою на­ибо­лее пост­ра­дав­шую но­гу.

    Но Нел­ло уп­ря­мил­ся хо­дить, нев­зи­рая ни на что, и его но­ги, нес­мот­ря на не­ус­той­чи­вость, по­нем­но­гу вновь ус­ва­ива­ли ста­рую при­выч­ку быть но­га­ми, и эта ма­ленькая по­бе­да за­жи­га­лась ра­достью в гла­зах ис­ка­ле­чен­но­го, вы­зы­ва­ла улыб­ку на его ли­це.

    - Джанни, ко мне! Падаю! - вдруг зак­ри­чал он шу­тя, а ког­да ис­пу­ган­ный стар­ший брат обх­ва­тил его ру­ка­ми, приб­ли­зив­шись ще­кой к его рту, - он по­це­ло­вал эту ще­ку и стал по­ку­сы­вать ее, как ще­нок.

    Они про­ве­ли ра­дост­ный ве­чер; Нел­ло ве­се­ло бол­тал и го­во­рил, что не прой­дет и двух не­дель, как он бро­сит свои кос­ты­ли в Се­ну с мос­та Ней­и.[61]

    

    

    Прошло шесть-семь та­ких се­ан­сов ходьбы в му­зы­кальном па­вильоне, пол­ных ра­дос­ти о нас­то­ящем и на­деж­ды на бу­ду­щее. Но по про­шест­вии не­де­ли Нел­ло за­ме­тил, что он хо­дит не луч­ше, чем в пер­вый день. Прош­ло пол­ме­ся­ца, а у не­го псе не бы­ло соз­на­ния, что он при­об­рел хо­тя бы ма­лость ус­той­чи­вос­ти и уве­рен­нос­ти. Вре­ме­на­ми ему хо­те­лось поп­ро­бо­вать обой­тись без кос­ты­лей, но его тот­час же ох­ва­ты­вал ужас, смут­ный и нем­но­го рас­те­рян­ный ужас, ко­то­рый мож­но ви­деть на ли­чи­ках де­тей, ког­да они ша­га­ют к про­тя­ну­тым ру­кам и вдруг не ре­ша­ют­ся ид­ти дальше и го­то­вы расп­ла­каться: ужас, ко­то­рый, как только Нел­ло бро­сал кос­ты­ли, зас­тав­лял его сно­ва хва­таться за них, как хва­та­ет­ся уто­па­ющий за ба­гор.

    По ме­ре то­го как ис­те­кал ме­сяц с тех пор, как Нел­ло стал хо­дить, его ежед­нев­ные уп­раж­не­ния в ходьбе ста­но­ви­лись все мрач­нее, все мол­ча­ли­вее, все груст­нее.

    

    

    Братья кон­ча­ли обе­дать, ког­да млад­ший ска­зал стар­ше­му:

    - Джанни, мне бы хо­те­лось по­бы­вать в цир­ке, по­ка еще не кон­чил­ся се­зон в Ели­сей­ских По­лях.

    Джанни, по­ду­мав о го­ре­чи, ко­то­рую дол­жен вы­нес­ти из это­го по­се­ще­ния Нел­ло, от­ве­тил:

    - Ну что ж, ког­да за­хо­чешь… только нем­но­го по­го­дя.

    - Нет, се­год­ня, имен­но се­год­ня мне хо­чет­ся поехать, - воз­ра­зил Нел­ло тем не тер­пя­щим воз­ра­же­ний то­ном, к ка­ко­му он при­бе­гал, ког­да брат ко­ле­бал­ся ис­пол­нить его же­ла­ние.

    - Ну, поедем, - по­кор­но ска­зал Джанни, - я пой­ду в ко­ров­ник, ска­жу, что­бы поз­ва­ли из­воз­чи­ка,

    И он по­мог бра­ту одеться, но, по­да­вая кос­ты­ли, не мог удер­жаться, что­бы не ска­зать:

    - Ты и так по­ря­доч­но уто­мил­ся се­год­ня, луч­ше бы от­ло­жить это на дру­гой раз.

    Губы Нел­ло сло­жи­лись в по­лус­ме­ющу­юся, по­лу­лас­ко­вую гри­мас­ку, как у ре­бен­ка, ко­то­рый про­сит не бра­нить его за кап­риз.

    В ко­ляс­ке он был ра­дос­тен, го­вор­лив и пре­ры­вал иног­да свою ве­се­лую бол­тов­ню лас­ко­вым и нас­меш­ли­вым воп­ро­сом:

    - Скажи по прав­де, те­бе тя­же­ло ви­деть ме­ня та­ким?

    Подъехали к цир­ку. Джан­ни взял бра­та на ру­ки, вы­нес его, а ког­да Нел­ло стал на кос­ты­ли, они нап­ра­ви­лись ко вхо­ду.

    - Погоди немного, - ска­зал Нел­ло, сде­лав­ший­ся вдруг серьезным при ви­де зда­ния с яр­ко го­ря­щи­ми фо­на­ря­ми, из ко­то­ро­го вы­ры­ва­лись об­рыв­ки шум­ной музыки. - Да, по­го­ди; вон стулья, при­ся­дем нем­но­го.

    Стоял ко­нец ок­тяб­ря, весь день шел дождь, и к ве­че­ру труд­но бы­ло ска­зать с уве­рен­ностью, не мо­ро­сит ли он и сей­час; это был один из тех па­рижс­ких осен­них дней, ког­да не­бо, зем­ля, сте­ны слов­но ис­те­ка­ют во­дой, ког­да ночью отс­ве­ты га­за на тро­ту­арах ка­жут­ся пла­ме­нем, от­ра­жен­ным в ре­ке. По пус­тын­ной ал­лее, где вид­не­лось два-три си­лу­эта, те­ряв­ших­ся в сы­рой да­ли, к братьям нес­лись гряз­ные листья, го­ни­мые по­ры­ва­ми вет­ра, а у ног их на влаж­ной зем­ле ри­со­ва­лись круг­лые те­ни от бес­чис­лен­ных же­лез­ных стульев и на­по­ми­на­ли страш­ные сон­ми­ща кра­бов, ка­раб­ка­ющих­ся по стра­ни­цам японс­ких альбо­мов.

    Внезапно из цир­ка до­нес­ся шум ап­ло­дис­мен­тов, тех ап­ло­дис­мен­тов прос­то­на­родья, ко­то­рые про­из­во­дят впе­чат­ле­ние раз­би­ва­ющих­ся сто­пок та­ре­лок, бро­шен­ных из-под сво­дов в пер­вые мес­та.

    Нелло вздрог­нул, и Джан­ни за­ме­тил, как гла­за бра­та об­ра­ти­лись на па­ру кос­ты­лей, ле­жа­щих око­ло не­го.

    - Но ведь дождь идет! - мол­вил Джан­ни.

    - Нет, - от­ве­тил Нел­ло, как че­ло­век все­це­ло пог­ло­щен­ный сво­ею мыслью и от­ве­ча­ющий, не рас­слы­шав воп­ро­са.

    - Ну так, бра­тиш­ка, идем мы или нет? - ска­зал нем­но­го по­го­дя Джан­ни.

    - Знаешь, мне рас­хо­те­лось… да, мне бы­ло бы стыд­но пе­ред дру­ги­ми… по­зо­ви из­воз­чи­ка… и отп­ра­вим­ся до­мой.

    На об­рат­ном пу­ти Джан­ни не мог выр­вать у Нел­ло ни еди­но­го сло­ва.

    

    

    Теперь у млад­ше­го бра­та бы­ва­ли дни пол­но­го уны­ния, ког­да он от­ка­зы­вал­ся хо­дить и с ут­ра до но­чи ле­жал на пос­те­ли, го­во­ря, что не в уда­ре.

    Джанни по­вел его к док­то­ру. Тот сно­ва за­ве­рил Нел­ло, что он со вре­ме­нем, в не­да­ле­ком бу­ду­щем, бу­дет хо­дить без кос­ты­лей. Но от не­оп­ре­де­лен­ных вы­ра­же­ний док­то­ра, от сом­не­ний, скво­зив­ших в его рас­спро­сах, от раз­ду­мий, во вре­мя ко­то­рых лю­ди на­уки го­во­рят са­ми с со­бой, от фраз, упо­ми­нав­ших об от­вер­де­нии сус­та­вов плюс­ны и бер­цо­вой кос­ти, о зат­руд­не­ни­ях, ко­то­рые встре­тят­ся в бу­ду­щем при сги­ба­нии пра­вой ноги, - Нел­ло вер­нул­ся в Тер­ны в тре­во­ге, что не смо­жет больше пры­гать, не смо­жет де­лать уп­раж­не­ния, тре­бу­ющие элас­тич­нос­ти и гиб­кос­ти ног.

    

    

    Мало-помалу в серд­це каж­до­го из них закрадывалась, - хоть они и не де­ли­лись ею, - без­на­деж­ная мысль, что де­ло, что ра­дость всей их жиз­ни - сод­ру­жест­во, в ко­то­рое они вло­жи­ли и вза­им­ную при­вя­зан­ность, и лов­кость сво­их тел, - бли­зит­ся к кон­цу. И эта мысль, сна­ча­ла лишь мол­ни­ей мелькав­шая в их моз­гу, яв­ляв­ша­яся лишь, мгно­вен­ным бо­яз­ли­вым опа­се­ни­ем, лишь пре­хо­дя­щим злым сом­не­ни­ем, ко­то­рое тот­час же отб­ра­сы­ва­лось все­ми лю­бя­щи­ми и упо­ва­ющи­ми си­ла­ми вза­им­ной привязанности, - прев­ра­ща­лось в глу­би­не их сер­дец, по ме­ре то­го как про­хо­ди­ли не при­но­сив­шие улуч­ше­ния дни, в неч­то стой­кое и не­по­ко­ле­би­мое, как твер­дая уве­рен­ность. Пос­те­пен­но в уме братьев со­вер­ша­лась мрач­ная ра­бо­та, обыч­но про­ис­хо­дя­щая в семьях вок­руг смер­тельной бо­лез­ни родст­вен­ни­ка, ко­то­рую ни сам уми­ра­ющий, ни жи­ву­щий воз­ле не­го не хо­тят счи­тать смер­тельной; ра­бо­та эта с те­че­ни­ем вре­ме­ни, по ме­ре на­коп­ле­ния тре­вож­ных обстоятельств, - бла­го­да­ря вы­ра­же­нию ли­ца ок­ру­жа­ющих, бла­го­да­ря на­ме­кам док­то­ров, бла­го­да­ря раз­думьям в су­ме­реч­ные ча­сы и все­му, что при­по­ми­на­ет­ся во вре­мя бес­сон­ни­цы, что подс­ка­зы­ва­ет тре­во­гу, что шеп­чет в ти­ши ком­на­ты: смерть, смерть, смерть! - прев­ра­ща­ет ма­ло-по­ма­лу (пу­тем ве­ре­ни­цы мед­лен­ных жес­то­ких за­во­ева­ний и обес­ку­ра­жи­ва­ющих вну­ше­нии) пер­во­на­чальную смут­ную, пре­хо­дя­щую тре­во­гу в со­вер­шен­ную уве­рен­ность для од­но­го в том, - что он уми­ра­ет, для дру­го­го - что он бу­дет сви­де­те­лем его смер­ти.

    

    

    Нелло ле­жал на кро­ва­ти пе­чальный и мол­ча­ли­вый, рас­тя­нув­шись во всю дли­ну, на­ки­нув на оде­ре­ве­не­лые но­ги ко­рич­не­вое оде­яло, и не от­ве­чал на сло­ва бра­та, ко­то­рый си­дел око­ло не­го.

    - Ты мо­лод еще, очень молод, - го­во­рил ему Джанни, - все на­ла­дит­ся, мой до­ро­гой. И да­же ес­ли бы пот­ре­бо­вал­ся го­до­вой, двух­го­до­вой пе­ре­рыв в работе, - так что ж, мы по­дож­дем… впе­ре­ди у нас еще мно­го вре­ме­ни - хва­тит и на трю­ки!

    Нелло не от­ве­чал.

    В ком­на­те вок­руг братьев все пог­ло­ти­ла не­за­мет­но спус­тив­ша­яся ночь; и в су­мер­ках это­го груст­но­го ча­са лишь блед­ны­ми пят­на­ми выс­ту­па­ли их ли­ца, скре­щен­ные на оде­яле ру­ки млад­ше­го и в уг­лу - се­реб­ря­ные от­во­ро­ты его кло­унс­ко­го кос­тю­ма, ви­ся­ще­го на крю­ке.

    Джанни под­нял­ся, что­бы за­жечь све­чу.

    - Посидим еще так, - про­мол­вил Нел­ло.

    Джанни сно­ва усел­ся воз­ле бра­та и сно­ва за­го­во­рил с ним, стре­мясь до­биться от не­го хоть сло­ва на­деж­ды на бу­ду­щее, хо­тя бы и на от­да­лен­ное.

    - Нет, - вне­зап­но прер­вал бра­та Нелло, - я чувст­вую, что уже ни­ког­да больше не смо­гу ра­бо­тать… ни­ког­да, по­ни­ма­ешь, больше ни­ког­да…

    И это от­ча­ян­ное ни­ког­да, пов­то­ря­емое млад­шим бра­том, зву­ча­ло с каж­дым ра­зом все взвол­но­ван­нее, как в при­пад­ке, как в прис­ту­пе глу­хой зло­бы. По­том, сту­ча по но­гам с му­чи­тельной го­речью ар­тис­та, соз­на­юще­го, что та­лант его умер преж­де его самого, -

    - Говорю тебе, - вскри­чал нес­част­ный юноша, - это те­перь уже про­па­щие для на­ше­го ре­мес­ла но­ги!

    И он от­вер­нул­ся к стен­ке, точ­но хо­тел ус­нуть и по­ме­шать раз­го­во­рам бра­та. Но вско­ре у утк­нув­ше­го­ся но­сом в стен­ку Нел­ло выр­ва­лись сло­ва, в ко­то­рых воп­ре­ки мужс­кой во­ле пос­лы­ша­лись как бы всхли­пы­ва­ния жен­щи­ны:

    - А как хо­рош был зал! Ведь цирк был по­лон в тот ве­чер? Как при­ко­ва­ны бы­ли к нам все взо­ры! Что-то осо­бен­ное би­лось в на­ших серд­цах и да­же нем­но­го - у пуб­ли­ки… На ули­це сто­яла оче­редь… На афи­шах - на­ши име­на круп­ны­ми бук­ва­ми… Пом­нишь, Джан­ни, ког­да я был сов­сем ма­леньким и ты го­во­рил мне о но­вом трю­ке, ко­то­рый мы изобретем, - ты ду­мал, что я не по­ни­маю, а я ведь все по­ни­мал и ждал так же, как и ты сам… И хоть я и драз­нил те­бя - мне ведь, по­ди, то­же не тер­пе­лось… И вот, ког­да все бы­ло го­то­во… вот и кон­чи­лись для ме­ня ап­ло­дис­мен­ты!

    Потом, рез­ко по­вер­нув­шись и взяв ру­ки бра­та в свои. Нел­ло лас­ко­во ска­зал:

    - Но ты ведь зна­ешь, я бу­ду ра­до­ваться тво­им ус­пе­хам, и то бу­дет хо­ро­шо!

    И Нел­ло сжи­мал ру­ки Джан­ни, слов­но хо­тел сде­лать приз­на­ние, ко­то­ро­му труд­но из­литься.

    - Брат, - вздох­нул он наконец, - про­шу те­бя только об од­ном… но обе­щай мне это… Обе­щай, что ты те­перь бу­дешь ра­бо­тать только один… ес­ли по­явит­ся у те­бя дру­гой парт­нер, мне бу­дет слиш­ком тя­же­ло… Обе­ща­ешь, да? Не прав­да ли, ни­ког­да не бу­дет дру­го­го?

    - Если ты не выз­до­ро­ве­ешь вполне, - прос­то от­ве­тил Джанни, - я не ста­ну ра­бо­тать ни с дру­гим, ни один.

    - Я не про­шу у те­бя так мно­го, не про­шу так много! - вскри­чал млад­ший в вол­не­нии, оп­ро­вер­гав­шем его сло­ва.

    - Да, тем­но­ва­то… но все же внут­ри есть ого­нек!

    Тогда он спус­тил­ся по лест­ни­це, пе­ре­сек двор, пол­зя на ру­ках и ко­ле­нях.

    Дверь бы­ла при­отк­ры­та; при све­те огар­ка, сто­яв­ше­го на по­лу, Джан­ни уп­раж­нял­ся на тра­пе­ции.

    Нелло во­шел так ти­хо, что гим­наст не за­ме­тил его по­яв­ле­ния. И млад­ший брат, стоя на ко­ле­нях, смот­рел, как стар­ший но­сит­ся в воз­ду­хе с не­ис­то­вым про­ворст­вом здо­ро­во­го те­ла и не­пов­реж­ден­ных ног. Он смот­рел на не­го и, ви­дя его та­ким гиб­ким, лов­ким и сильным, по­ду­мал, что ни­ког­да брат не смо­жет от­ка­заться от ра­бо­ты в цир­ке, и эта мысль вне­зап­но выр­ва­ла у не­го раз­ди­ра­ющий вопль.

    Старший, зас­тиг­ну­тый этим ры­да­ни­ем в са­мом раз ra­pe кру­же­ния, сел на тра­пе­ции, нак­ло­нил го­ло­ву в сто­ро­ну жал­ко­го ком­ка, пол­зу­ще­го в тем­но­те, рез­ким рыв ком сор­вал тра­пе­цию, бро­сил ее в ок­но, раз­ле­тев­ше­еся вдре­без­ги, под­бе­жал к бра­ту, при­под­нял его, при­жал к гру­ди.

    И оба они, об­няв­шись, при­ня­лись пла­кать, пла­кать дол­го, не го­во­ря ни сло­ва.

    Потом стар­ший, оки­нув взгля­дом при­над­леж­нос­ти сво­его ре­мес­ла и про­ща­ясь с ни­ми в ве­ли­чест­вен­ном от­ре­че­нии, вскри­чал:

    - Дитя, об­ни­ми ме­ня… Братья Зем­га­но умер­ли… ос­та­лось лишь два пи­ли­кальщи­ка на скрип­ках, ко­то­рые бу­дут от­ны­не иг­рать, си­дя на стульях.

    

    

    

Сайт создан в системе uCoz